Юрий Энтин, Гарри Бардин

ПРЕЖДЕ МЫ БЫЛИ ПТИЦАМИ

Черная, как глаза цыганки, ночь. Шатер неба украшен серебряными звездами.

Степь чуть слышно шелестит травами, звенит цикадами. Плещет река. Силуэтами видны кони, пьющие лунную дорожку. В отблесках высокого костра кажутся таинственно-странными лица молодых цыган. Слышны переборы гитары.

Черноту неба вдруг прорезал пролет какой-то ночной птицы.

Один из сидящих вокруг костра старик с серьгой в ухе, проводив глазами птицу, неторопливо начал рассказ:

— Эх, молоды вы, ромы! Да-да, молоды, цыгане. И не знаете, что прежде мы были птицами, а из птиц превратились в цыган. Послушайте цуро валахского рома, старого цыгана!

У всех цыган раньше были крылья. Летали мы, как все птицы, и ели то же, что и птицы. Осенью, когда холодало, мы пускались в путь…

Да, ромы, прежде мы были птицами. И носились бы мы до сих пор в небе вольными птахами, если бы не случилась эта история…

Все глуше и глуше голос старого цыгана.

И все громче поет гитара. Потом вступает вторая, и обе гитары как бы переговариваются друг с другом.

…Ярко-голубое небо, а в нем кружатся в диковинном полете-танце черно-пурпурные птицы.

Впереди вайда, вожак. Рядом с ним самая красивая птица — возлюбленная вайды. Он и она поют вольную цыганскую песню о любви, о верности, о счастье. То взметнется голос вожака — и сам он воспарит от счастья к облакам, — то понизится, и закружится тогда вокруг любимой. И она подхватывает песню — и звучит дуэт, и летят птицы дружной парой, касаясь крыльями друг друга.

Стая неотступно следует за своим вожаком, за его песней. Нельзя отставать, холода подгоняют. Высоко в небе летят вольные птицы. Проплывают под ними пожелтевшие леса, жухлые луга, опустевшие поля.

Но вдруг золотое сияние, идущее снизу, ослепило стаю. Птицы закружились, снижаясь, и их глазам открылась удивительная картина.

Сияние исходило от ажурной клетки. Сквозь широкие просветы между прутьями были видны аккуратно подстриженные газоны, клумбы, радужные фонтаны. По дорожкам парка разгуливали ухоженные птицы: петухи, куры, утки и даже павлин.

Увидев в небе красивую стаю, обитатели клетки замахали призывно крыльями.

Молодые птицы не выдержали и устремились вниз. Напрасно вожак пытался преградить им путь. Он не смог удержать никого, даже свою возлюбленную…

Тогда кинулся вожак вниз, первым оказался у сияющих прутьев золотой клетки. Затрепетал крыльями, что-то гортанно выкрикнул стае, но и на этот раз не смог остановить птиц. Облетели они его сторонкой и понеслись сквозь прутья вниз — туда, где ждали их обитатели золотой клетки. И, оставшись один, вожак покружил над прутьями и медленно слетел к стае.

Хозяева встретили вольных птиц, как дорогих гостей. Угощали отборным янтарным зерном, сладкими ягодами, вкусным питьем. Не часто доводилось стае видеть такое богатство. Зерно лежало на золотых блюдах, ягоды были рассыпаны на серебряных подносах, напитки плескались в хрустальных бокалах.

Да и сами хозяева были усыпаны драгоценными камнями, золотыми кольцами, браслетами, серьгами.

Между гостями расхаживал красавец-павлин — подкладывал, подсыпал, подливал. Особые знаки внимания он оказывал подруге вожака.

Гордо стоял в стороне вайда, не принимал участия в общем пиршестве. И когда павлин с ягодами на серебряном подносе подошел к нему и склонился в поклоне, вожак резким взмахом крыла отбросил от себя подношение. Зазвенело серебро, рассыпались кроваво-красные ягоды по зеленой траве.

И вышел в круг вайда. И запел, обращаясь к своим собратьям — вольным птицам. И песня его была похожа на рыдание. Он пел о том, что в жизни есть много прекрасного, много дорогого, но нет ничего прекрасней и дороже воли. И нельзя вольным птицам сменить небо на сытую неволю.

Так пел вайда, идя по кругу и вглядываясь в глаза птиц. Но они отворачивались от пего.

И тогда он бросился к своей подруге, но и она отвела в сторону взгляд. Вожак попытался прикоснуться к ее крылу, но вырвалась подруга.

В отчаянии продолжал вайда песню-танец, умоляя стаю взлететь. Но сытая стая была неумолима…

Вновь бросился он к любимой в ноги, склонился перед ней, но, когда поднял голову, увидал только павлина, загородившего собой любимую.

Вскрикнув, вайда взлетел один, унося в небо свою песню. Набрав высоту, бросился он камнем вниз… Оборвалась его песня звуком лопнувшей гитарной струны. Лишь перышко, долго трепетавшее в воздухе, напоминало о гордом вожаке, не променявшем ни на что свою волю. Но и оно, покружив в воздухе, залетело в золотую клетку, медленно проплыло мимо притихшей стаи и замерло перед подругой вайды.

Как завороженная устремила свой взгляд птица-цыганка на это перышко…

И тут перед пей вырос павлин, дунул резко — и отлетела далеко в сторону последняя память о вожаке. Распустил павлин свой ослепительно-яркий хвост и закрыл им и солнце и небо.

Ни разу в жизни не видели вольные птицы такой красоты и застыли в немом восторге. А когда павлин одарил полюбившуюся ему птицу-цыганку золотыми кольцами и всю стаю хозяева уважили дорогими подарками— шалями, монистами, серьгами, — стая вышла из оцепенения. Полилась поначалу неторопливая песня и, все больше набирая силу, перешла в огненную пляску.

Это была свадебная песня.

Это был свадебный танец.

Кружилась стая вокруг красавицы-птицы.

А та стояла, смущенно опустив голову, рядом с павлином.

Подхваченные общим весельем, бросились в круг две полные пожилые утки — тоже захотелось сплясать, спеть, как вольным птицам! Но уж больно нескладно у них это вышло. Повел на них павлин взглядом — и смущенно отошли в сторону утки.

А песня продолжалась.

Ах, какая это была песня!

Ах, какой это был танец!

Ничего не жалко, только бы это услышать, только бы увидеть!

И хозяева ничего не жалели. Новыми подарками одаряли дорогих гостей. Накинул павлин цветастую шаль с каймою на плечи любимой. Повела она плечами, но шаль не скинула. Преподнес он ей серьги золотые — стала она еще краше. Встряхнула головой, взмахнула крылом — шире раздался круг. Величественно поплыла она по кругу, наклонив гордую голову и опустив крылья.

Стая прихлопывала в такт этому танцу, подхватывала на лету песню.

Дивились хозяева на красоту вольной птицы. Павлин не мог оторвать от нее глаз. Красавица то перегнется, откинув крылья, то взовьется, взмахнув шалью, то закружится так, что в глазах пестрит.

Не выдержав, сорвалась с места стая и заплясала в бешеном ритме.

Неожиданно в общее веселье ворвался какой-то странный, тревожащий звук. Приближаясь, он слышится все отчетливей и громче: курлы-курлы, курлы-курлы, курлы-курлы…

Проплывает над золотой клеткой косяк журавлей. Замерло веселье. Хозяева и гости проводили взглядами полет вольных птиц. Красиво летели журавли, плавно и величаво взмахивая крыльями.

Засуетился павлин. Бросился к невесте. Бусы накинул. Одни! Другие! Захлопал крыльями, подгоняя веселье. И нехотя вновь задвигалась стая, набирая прежний ритм. Закружились птицы, пошли вокруг невесты. Но не было прежнего веселья. И вновь они остановились, запрокинули головы в небо, наполненное криком вольных птиц.

И тогда решительно двинулась из круга красавица невеста. Уж павлин и так, и эдак ее останавливал, и хвост свой неотразимый распускал. Но прошла она мимо, а за ней двинулась стая. И вот уже гости стоят по одну сторону клетки, а хозяева — по другую.

Взмахнули птицы-гости крыльями, потянулись ввысь… Но не смогли взлететь — тянули их вниз, к земле, золотые серьги, тяжелые мониста, пестрые пышные шали. Стая вновь и вновь беспомощно взмахивала крыльями и, поняв, что ей не взлететь, потянулась к высокому холму.

Но и там их усилия были тщетны.

Желание взлететь заставляло стаю подниматься то на один холм, то на другой…

Неслись над ними свинцовые тучи. Ветер кружил первой снежной порошей.

И снова берег реки, догорающий цыганский костер. Прошла ночь. В синеве рассветного неба летят, кувыркаются птицы. Разноголосый птичий гомон оглашает воздух, возвещая начало нового дня.

А внизу, у догоревшего костра, запрокинув головы, любуются птичьим вольным полетом черноглазые люди.