(Edmund Gill Swain, 1861–1938)

Автор «Рассказов о призраках Стоунграунда» (The Stoneground Ghost Tales, 1912) родился в Стокпорте вблизи Манчестера, в семье церковного органиста. После окончания школы учился в Кембридже, в Эмманьюэл-колледже.

В 1886 г. получил сан священника и служил викарием, пока в 1892 г. не был назначен капелланом в Кингз-колледж в Кембридже. Здесь началась его многолетняя дружба с Монтегю Р. Джеймсом, оказавшим заметное влияние на его творчество.

В 1905 г. был назначен викарием в Стэнграунд, под Питерборо. С 1923 г. Суэйн служил младшим каноником в соборе Питерборо, исполняя одновременно обязанности библиотекаря.

Написал в это время «Историю собора Питерборо» (1931).

В опубликованных в 1912 г. (отчасти за счет автора) «Рассказах о призраках Стоунграунда» прослеживаются многие местные черты и особенности. Все девять рассказов Суэйна объединены центральной фигурой священника — мистера Батчела, который, постоянно сталкиваясь со сверхъестественными явлениями, относится к ним с философским добродушием. Рассказы Суэйна отличаются тонким юмором. В отличие от опасных призраков Монтегю Р. Джеймса, призраки у Суэйна — «вегетарианцы» и особого вреда никому не причиняют.

Оба предлагаемых рассказа взяты из этого сборника. Других беллетристических произведений Суэйна, если они были написаны, не сохранилось: согласно завещанию, его архив был уничтожен.

 

Восточное окно

Если случалось Вермюйдену с голландцами, что осушили болота, сотворить что-нибудь полезное, память об этом сошла с ними в могилу. А вот зло, ими содеянное, живо по сю пору. Обмелевшие по их милости реки заросли в конце концов илом, осушение одного участка земли обернулось заболачиванием другого.

Местечки вроде Стоунграунда, расположенные по берегам этих несчастных рек, стали беспомощными жертвами голландского инженерного искусства. Естественный сток перекрыт, река подтапливает участки местных жителей. Состоятельные собственники садов обнаружили, что их угодья из прибрежных сделались придонными: летнее наводнение губит нередко весь урожай.

Одно из таких наводнений, в самом начале двадцатого века, обернулось для Стоунграунда настоящей катастрофой, и мистер Батчел (сам будучи садоводом, он мог оценить размеры ущерба, понесенного его менее состоятельными соседями) начал хлопоты с целью предоставить пострадавшим компенсацию.

Деньги, однако, в Стоунграунде не залеживаются, и средства, бывшие на сей раз в его распоряжении, оказались совершенно недостаточными. Похоже было, что всякий, потерявший руд картофеля, получит возмещение не более чем за ярд.

Именно в те дни, когда мистер Батчел скорбел из-за неудачи своего благого начинания, и произошло счастливое приключение, в котором сыграло столь странную роль восточное церковное окно.

Прежде чем приступить к рассказу о нем, необходимо это окно вкратце описать. Больших размеров витраж был изготовлен в период упадка этого вида художеств. Как рисунок, так и краски оставляют желать лучшего. Сам замысел, однако, основан на весьма благотворной традиции. Пять крупных панелей в нижней части отданы под пять сцен из жизни Спасителя, на второй из них, считая с севера, высится в рост фигура святого Иоанна Крестителя, именем которого освящена церковь. Она единственная имеет отношение к нашему рассказу.

Как было уже упомянуто, мистер Батчел обладал некоторыми познаниями в музыке. Он живо интересовался церковным хором и посещал едва ли не все репетиции; при отсутствии регента мистер Батчел успешно его заменял. Согласно давнему заведению, стоунграундский регент, дабы не доставлять лишних хлопот церковному сторожу, после репетиции сам гасит в церкви свет и запирает двери. Само собой, в случае надобности мистер Батчел брал на себя и эти обязанности.

Читателю будет полезно узнать эту процедуру в подробностях. В одном из нефов церкви стоял большой газомер, и мистер Батчел обычно, прежде чем его выключить, обходил церковь, гася все огни, кроме одного. Последним всегда оставался светильник, ближайший к алтарной двери (до него можно было дотянуться с сиденья на хорах); опыт показывал, что мистер Батчел вполне успевал к нему от газомера, прежде чем огонь потухнет. Легче легкого было после этого повернуть выключатель, отыскать в потемках дверь и запереть церковь на ночь.

В тот вечер, о котором идет речь, певчие, получив позволение, с обычной поспешностью разошлись. Мистер Батчел задержался, чтобы собрать брошенные ими как попало книжечки и описанным выше порядком погасить свет. Но едва он выключил последний светильник и осторожно начал спускаться с сиденья, взгляд его упал на фигуру Крестителя. На улице еще хватало света, чтобы различить изображения в восточном окне, и мистеру Батчелу было видно, как святой Иоанн, повернувшись к нему лицом, выпрямил правую руку и указал на север. Повторив это движение три раза, фигура застыла в прежней привычной позе.

Читатель не подумает, конечно, будто нарисованная на стекле фигура внезапно обрела подвижность, — не подумал этого и мистер Батчел. Однако в том, что она двигалась, сомневаться не приходилось, и мистер Батчел не был настолько лишен любопытства, чтобы не предпринять расследование. Не забывайте также, что приключение в старой библиотеке (о нем рассказывалось выше) научило его обращать внимание на знаки, от которых кто-нибудь другой предпочел бы отмахнуться. Поэтому мистер Батчел не собирался ставить в этом деле точку. Он был готов принять тот факт, что всему виной обман зрения, но что породило иллюзию? Это мистер Батчел вознамерился выяснить. На первый вопрос ответ нашелся сразу. Если сама фигура Крестителя оставалась неподвижной, значит, шевелилось что-то позади нее. Поэтому мистер Батчел без промедления вышел за порог и запер за собой дверь, дабы исследовать окно с внешней стороны.

Нет в Стоунграунде ни одного обитателя, кто не знал бы о разрушении главного дома старинного поместья и не скорбел бы о нем. Около пятнадцати лет назад дом сгорел, и от этого бедствия приход так и не оправился. Вскоре после гибели дома поместье попало в руки перекупщикам, которые не сумели сделать с ним ничего путного, и целое десятилетие, а то и больше, оно пустовало, отданное на милость природы и посторонних людей. Обугленные развалины дома все еще возвышаются среди груд камней, которые давно уже заросли обычными для пустыря сорняками; на месте величественного строения с садом и парком не осталось ничего, кроме унылых руин.

Стоунграундская церковь была построена шесть веков назад внутри ограды поместья или, как выражались в старые времена, при погосте, причем необычно близко к дому (чему причиной превосходный пласт гравия, которым строители не могли не соблазниться). В дни допотопной простоты это, вероятно, никого не смущало, но время шло, прогресс наступал — в обществе возникло представление о том, что нельзя валить все в одну кучу. Соответственно, перед кладбищем возвели основательную каменную ограду, достаточно высокую, чтобы изолировать его от дома.

Преобразования были сделаны с учетом того, что требовалось экономить место. Церковь своей восточной стеной уже вторгалась глубоко в сад; от южного фасада дома ее отделяло не более пяти десятков ярдов. Поэтому кладбищенскую ограду здесь строить не стали. Она проходила с севера до ближайшего угла церкви, далее следовало само церковное здание, и от южного угла — снова ограда. Восточная церковная стена и окно выходили непосредственно в сад сквайра. По фасаду вился его плющ, сень его деревьев по утрам защищала окно от солнечных лучей.

Пока мы восстанавливали в памяти эти обстоятельства, мистер Батчел выбрался из церкви и через кладбище достиг дверцы в ограде, примыкавшей к юго-восточному углу алтарной части. Эту дверцу добавил в предыдущем столетии один из сквайров для своего и домочадцев удобства. Она давно уже не использовалась, и мистеру Батчелу пришлось потрудиться, чтобы ее открыть. В конце концов он оказался по ту сторону и принялся изучать вторую панель витража. Луна светила довольно ярко, позволяя хорошо рассмотреть темную поверхность стекла, а также фигурную решетку, его защищавшую.

Напротив окна находились нижние ветви высокой березы, росшей на старом кладбище, ее серебристая кора поблескивала при лунном свете. Листья уже облетели, и мистер Батчел почти без помех видел фигуру Крестителя в ее свинцовом обрамлении. Однако заинтересовавший мистера Батчела вопрос: что же там такое шевелилось — оставался без ответа. Слегка разочарованный, он готов был уже повернуть домой, но тут луна затмилась облачком и наступила полутьма, такая же, как тогда, в церкви. Окно и все вокруг темнело, и, когда Креститель совсем исчез из виду, глазам мистера Батчела представилась совсем иная картина: на сук то ли легонько опирался, то ли парил над ним некий туманный белесый образ, занимавший почти то же место, что и изображение святого.

Едва ли это можно было назвать человеческой фигурой. Скорее полуфигурой: мистеру Батчелу, любителю виста, пришло в голову причудливое сравнение с валетом из карточной колоды, когда его диагональный собрат скрыт лежащей сверху картой.

О том, чтобы пойти домой, теперь не могло быть и речи. Взгляд мистера Батчела был прикован к видению. Когда луна проглянула в разрыв между облаками, оно на миг исчезло, но вслед за новым облачком явилось опять. Единственная рука трижды поднялась, указывая на север, на развалины дома, — точь-в-точь жест Крестителя, замеченный мистером Батчелом в церкви.

Само собой, при виде этого мистеру Батчелу ничего не оставалось, как шагнуть к дереву (он стоял чуть поодаль), видение при этом слетело вниз и в сторону, замерев между ним и руинами дома, не на земле, а немного выше, как если бы в землю упиралась нижняя, отсутствующая часть фигуры. Судя по всему, призрак поджидал мистера Батчела, и тот по мере сил, путаясь в плюще и ежевике, поспешил следом, но, стоило ему сделать очередной шаг, как призрак отлетал дальше, к развалинам.

Выбравшись на более гладкую дорогу, мистер Батчел зашагал быстрее. Вскоре перед ним оказался травянистый участок, в лучшие времена бывший лужайкой, но призрак и тут не остановился, и мистер Батчел с надлежащей почтительностью продолжил преследование. В конце концов призрак замер на вершине большой груды каменных обломков, подпустил мистера Батчела поближе и скрылся в щели между двумя большими камнями.

Луна на время выглянула из-за облаков, и мистер Батчел разглядел эту щель и воспользовался светлым промежутком, чтобы пометить ее местоположение. Найдя под ногами крупную ветку, он укрепил ее в щели, расщепил свободный конец и вставил туда одну из бывших при нем церковных бумаг. Теперь не могло быть сомнений, что щель не потеряется — ведь мистер Батчел собирался вернуться сюда при дневном свете и продолжить разыскания. На сегодня же как будто все было закончено. Снова надвинулся сумрак, но необычная фигура не показалась, и мистер Батчел, немного помедлив, отправился домой, к своим повседневным занятиям.

Он не принадлежал к тем людям, кого может выбить из привычной колеи какое-нибудь, пусть даже захватывающее, приключение; не принадлежал и к тем, кто в любом необычном опыте видит признаки нервной болезни. Мистер Батчел был человек широких взглядов и потому верил свидетельству собственных чувств, даже если они расходились с наблюдениями других людей. Если бы его в тот вечер кто-нибудь сопровождал и не увидел бы всего, что открылось мистеру Батчелу, викарий сделал бы вывод, что ему была отведена в этом деле более значительная роль, чем его спутнику.

И вот на следующее утро он без промедления вернулся туда, где побывал накануне. Отметка оставалась на месте, и мистеру Батчелу удалось исследовать щель, куда, по видимости, просочился призрак. Она находилась меж двух больших камней, на самом верху груды обломков, и за эти камни и взялся мистер Батчел. Задача оказалась только-только ему по силам. Опустив камни на землю по разные стороны холмика, он начал разбирать руками обломки и обнаружил среди них две тусклые, почерневшие серебряные монеты.

Эта находка никоим образом не объясняла ночное происшествие, но мистер Батчел, естественно, предположил, что призрак намеревался привлечь к монетам его внимание; он забрал их, дабы в дальнейшем пристально рассмотреть. Дома, поднявшись в спальню, он плеснул воды в тазик для мытья рук и с помощью мыла и щеточки для ногтей счистил с монет грязь. Через десять минут, добавив в воду нашатырного спирта, он довел их до блеска и хорошенько высушил, после чего можно было приступать к изучению. Это оказались две кроны времен королевы Анны, отчеканенные (судя по буквочке «э») в Эдинбурге, с розами и плюмажами, что указывало на английское и валлийское происхождение серебра. Дата отсутствовала, однако мистер Батчел, не колеблясь, отнес монеты приблизительно к 1708 году. Находка была красивая и сама по себе очень интересная, однако что бы она значила? Это оставалось неразрешимой загадкой. Мистера Батчела ждала другая работа, и он, положив монеты на туалетный столик, забыл о них.

Весь вечер он почти не вспоминал о монетах и лишь перед отходом ко сну взял их в руки, чтобы еще раз полюбоваться ими при свечах. Не открыв для себя ничего нового, он отправил обеих «анн» почивать на столике, а вскоре и сам приготовился ко сну.

У мистера Батчела была привычка засыпать с книгой. В ту пору ему как раз случилось перечитывать романы автора «Уэверли», и на пюпитре при кровати у него лежал «Вудсток». Дойдя до искусно подстроенного «явления призрака», он, естественно, спросил себя, не попался ли он сам на ту же удочку, однако вскоре заключил, что в его случае ни о каком трюке речь не шла. Тотчас забыв о своем приключении, он вернулся к роману.

На сей раз, однако, чтение наскучило ему прежде, чем начали смыкаться веки; сон никак не приходил, а когда пришел, то ненадолго. Собственно, ночь у него выдалась на редкость беспокойная. Снова и снова — приблизительно каждый час — он пробуждался от смутного сознания, что в комнате кто-то есть.

В одно из последних пробуждений он ясно различил какой-то звук или, как он это назвал про себя, «призрак» звука. Мистер Батчел сравнил этот звук с поскуливаньем собаки, которой отказал голос. Это было не очень вразумительное сравнение, но более или менее соответствующее истине. От этого подобия звука мистер Батчел сперва сел в постели и внимательно огляделся, а потом, ничего не обнаружив, зажег свечу. Не то чтобы он ожидал от нее какого-нибудь толку, но, во всяком случае, в комнате стало уютнее, и мистер Батчел погасил свечу не сразу, а еще с полчаса читал.

Больше помех не было, но, когда наступило время подниматься, мистер Батчел смутно чувствовал, что скверно провел ночь. Едва ли не с удивлением он убедился в том, что монеты никуда не делись. Он проверил их сразу, как только встал. Он бы, наверное, даже обрадовался, если бы они исчезли; во всяком случае, обрадовался бы любой перемене, если бы она помогла объяснить его приключение. Однако все было по-прежнему. Если ночью здесь побывал гость, монеты его как будто не интересовали.

Мистер Батчел опять оставил две кроны на столе и принялся за свои обычные обязанности. Последние были такого свойства, что вытеснили все посторонние мысли, и о монетах он вспомнил только перед сном. Он твердо намеревался вернуться к куче обломков, где были найдены монеты, но времени для этого так и не выкроил. Монеты он больше не трогал. Раздеваясь, он попытался прикинуть их стоимость, но отвлекся мыслями на что-то другое. Вскоре он улегся в постель, надеясь на этот раз выспаться лучше.

Но его надежды не оправдались. Через какой-нибудь час его вновь разбудил хорошо знакомый безголосый вой. Звук (за неимением лучшего будем употреблять это слово) упорно не смолкал. Мистер Батчел понял, что заснуть не удастся, и, все более тревожась, решил встать и одеться.

И тут у него зародилась догадка, потому что в тот же миг звук оборвался. Кто-то словно бы того и добивался, чтобы он встал. Отсюда следовало заключить, что от него чего-то желали — и в эту ночь, и в предыдущую. Мистер Батчел был не такой человек, чтобы не откликнуться на призыв о помощи. Даже в подобных невероятных обстоятельствах, раз в нем нуждались, он был готов действовать. Вознамерившись вернуться к главному дому поместья, он полностью оделся, спустился вниз, накинул на себя теплое пальто, вышел в дверь холла и прикрыл ее за собой, и все это время вокруг было тихо.

За порогом его подозрение сменилось уверенностью. Стало окончательно ясно, что с постели мистер Батчел поднялся не просто так, а по призыву: в тридцати ярдах перед ним маячила странная кремовая полуфигура, двигавшаяся к развалинам. По мере сил мистер Батчел поспешил за ней; как прежде, ему мешали плющ и сорные травы, и фигура медлила, его поджидая, и, как прежде, она исчезла, подведя его к знакомой груде обломков.

Под главным домом не существовало ни темниц, ни других подземных помещений. Это был обычный жилой дом, о чем свидетельствовали все особенности постройки. Мистер Батчел не сомневался, что приключение примет отнюдь не романтический оборот, и несколько досадовал оттого, что его треугольный друг (как он начал называть призрака) снова скрылся из виду. Если этот друг чего-то добивается, почему же он столь малодушно исчезает? Однако делать было нечего, только ждать его нового появления.

В кармане у мистера Батчела имелась трубка, и он, не выпуская из виду ту самую груду обломков, уселся на основание солнечных часов. Набил трубку, закурил, ежеминутно ожидая какого-нибудь знака, но тщетно. В кустах поблизости шуршали ежи, над головой пели птицы — вот и все. Мистер Батчел выкурил вторую трубку — и ничего. Выбив ее о ботинок, он вернулся к холмику, рядом с которым валялась помеченная ветка, сунул ее в щелку, где скрылся призрак, и отправился восвояси, где его ждали постель и — в качестве награды за труды — пять часов здорового сна.

Мистер Батчел дал себе слово, что на следующий день так или иначе разберется в происходящем. С утра пораньше он явился к главному дому поместья, на сей раз с садовой киркой и лопатой. Убрав пометку и воткнув в холмик кирку, он разгреб сверху мелкий мусор. То вручную, а то лопатой он быстро срыл половину кучи, обнаружив при этом еще несколько монет.

Среди них было еще три кроны, две полукроны и около дюжины более мелких монет. Все это мистер Батчел аккуратно завязал в платок, немного передохнул и продолжил раскопки. От кучи, как выяснилось, оставалось всего ничего. Далее на свет божий появилось несколько дубовых реек длиной около девяти дюймов, а потом (мистер Батчел уже этого ждал) крышка шкатулки с сохранившимися на ней петлями. Она лежала донышком кверху на плоском камне, почти не запачканная (в чем мистер Батчел убедился, взяв ее в руки); над длинной и широкой прорезью в крышке виднелась золоченая надпись: «В пользу неимущих»; изящный рисунок букв, старинное правописание свидетельствовали о ее двухвековой давности.

Мистер Батчел не долго раздумывал о том, что бы все это значило. Что шкатулка с содержимым попала сюда при обрушении стены, было вполне очевидно. Не менее очевидным представлялся факт, что она была спрятана в одной из разрушенных пожаром стен, и мистер Батчел нисколько не сомневался, что судьба свела его с вором, укравшим некогда в церкви копилку для пожертвований. Задача была выполнена, дальнейший осмотр ничего не дал. Тщательно собрав обломки шкатулки, мистер Батчел ушел.

Дальнейшие его действия оправдать невозможно. Он не мог не знать, что монеты являются «найденным кладом» и посему принадлежат короне. Несмотря на это, он вознамерился обратить их в современную наличность (как это сделать, ему было хорошо известно) и внести в Фонд пострадавших от наводнения, о котором так пекся. Словно монеты были его собственностью, он очистил их так же, как две первые кроны, отослал в Лондон своему другу-антиквару, чтобы тот их продал, и стал ждать ответа. Крышку от копилки он хранит до сих пор в качестве памятки о своем приключении.

Друг-антиквар не долго томил мистера Батчела ожиданием. Покупатели нашлись мгновенно, и цена превзошла самые смелые надежды мистера Батчела. Пакет ушел в Лондон в субботу. А уже в следующий вторник с последней вечерней почтой прибыл чек на двадцать гиней. В лежавший на столе подписной лист Фонда тут же была внесена запись о взносе, но что к ней добавить, мистер Батчел решил не сразу. Рядом с графой «сумма», где числился двадцать один фунт, он оставил пустую строчку, дабы означить дарителя позднее, когда поразмыслит на досуге, как это сделать.

Удаляясь на покой, он оставил лист с записью на столе. Когда мистер Батчел раздевался, ему пришло в голову, что вполне уместно будет назвать эти двадцать гиней «возмещением», каковое слово он и решил внести в пустую строчку. Но утром, вновь поразмыслив, он передумал и прямо из спальни поспешил к письменному столу, чтобы сделать наконец запись и забыть о ней.

Однако произошло то, на что мистер Батчел никак не рассчитывал. Подойдя к столу, он с удивлением обнаружил, что строчка уже заполнена. Неразборчивым продолговатым почерком там было обозначено: «Наконец! Матф. Ст. 26».

Удивительней всего было то, что почерк показался мистеру Батчелу знакомым, но откуда, он сообразил не сразу. Однако память на такие вещи у мистера Батчела была редкостная, и еще до завтрака он сумел с уверенностью установить автора.

И мистер Батчел не ошибся. Направившись прямиком к сундуку с приходскими записями, содержимое которого полностью изучил в последний раз, когда выкроил для этого время, он извлек оттуда сверток с отчетами констеблей. На поиски нужного почерка ушло не более пяти минут. Это, несомненно, была рука Салатиэля Трапстона, служившего констеблем в 1705–1710 годах и встретившего смерть при исполнении служебного долга. Едва ли необходимо напоминать читателю соответствующее место из Евангелия:

«Ты не выйдешь отсюда, пока не отдашь до последнего кодранта».

The Eastern Window, 1912

перевод Л. Бриловой

 

Церковное привидение

Пройдет совсем немного времени, и людей, видевших своими глазами приходского клерка, можно будет сосчитать по пальцам. Сословие это почти вымерло. А вот нашим дедам носитель этой должности был хорошо знаком: пожилой, гладко выбритый мужчина, по виду не скажешь, что был когда-то молодым, в порыжевшем черном платье (которым его изредка снабжал священник), по воскресеньям, из уважения к своему званию, в белом галстуке. В его обязанности входило готовить для священника ризы и помогать ему облачиться, отыскивать нужные цитаты в большой Библии и молитвеннике и помечать их красивыми глянцевыми закладками; он зажигал свечи на кафедре и аналое и снимал с них нагар, а также присматривал за печкой у скамьи сквайра, — в общем, в последние четверть часа перед началом богослужения заботился о тысяче мелочей, как суетливыми повадками, так и внешним видом напоминая жука.

Таков был Калеб Дин, стоунграундский клерк в дни Вильгельма IV. Ростом он не вышел, но обладал голосищем, который природа предназначала не иначе как для гиганта, но даже этот голос мерк перед достоинством его манер во время службы. Когда Калеб заводил псалом, все подпевали без малейшего стеснения, уверенные, что никто их не услышит; свое мизерное жалованье клерк принимал со снисходительной благодарностью, каковая не показалась бы недостаточной даже и в том случае, если бы речь шла о сумме вдвое большей.

И все же одним достоинством сыт не будешь, и Калеб, в дополнение к обязанностям клерка, охотно отправлял должность церковного сторожа, а также любую другую, лишь бы пополнить свой скромный доход. Он прибирал кладбище, следил за лампами, звонил в колокола, разучивал с хором несложные песнопения, крутил ручку механического органа и топил печи.

Именно с печами был связан его, как он выражался, «последний заход» в церковь по субботним вечерам. В те дни встречались суеверные люди (может, они и сейчас не совсем перевелись), которые ни за какие коврижки не переступили бы в полночь церковный порог, но Калеб так обвыкся в церкви, что и днем и ночью чувствовал себя там одинаково уютно. По субботам он возвращался домой поздно. Жене, упорно дожидавшейся его за вязаньем, частенько приходилось засиживаться за полночь, но и когда он наконец являлся, уложить его в постель удавалось далеко не сразу. Надобно сказать, вне службы Калеб был человек самый что ни есть компанейский, друзей имел целую толпу и где их искать вечером в субботу, знал не понаслышке.

Поход в церковь, чтобы растопить печи, являлся не начатом, а завершением вечера, и голос Калеба, распевавший в пути отнюдь не псалмы, а обрывки застольных мелодий, слышался обычно у церковных стен ближе к полуночи. Припозднившиеся путники, торопясь домой, завидовали бодрому настроению Калеба, но никак не его обязанностям. Даже приятели, направлявшиеся в одну с ним сторону, норовили проститься и свернуть задолго до кладбищенских ворот. Понаблюдав, как он исчезает во мраке среди могил, они вздрагивали и отправлялись восвояси.

Меж тем Калеб был всем доволен. Он знал на дороге каждый камень; благодаря длительной практике ему даже в новолуние удавалось с первой попытки вставить гигантский ключ в замок, а в ту ночь, которую мы собираемся описать (рассказ этот мистер Батчел слышал от одного старика, а тот — от самого Калеба), он проделал эту манипуляцию в самом веселом, безоблачном расположении духа.

Калеб всегда запирал за собой дверь. Однажды с ним сыграли шутку, болезненно задевшую его самолюбие, и хотя произошло это не в полночь, он с тех пор заботился, чтобы в церкви не было посторонних. Итак, в описываемую ночь Калеб привычно запер дверь и двинулся к печке. Свечи ему не требовалось. При открытой железной дверце печка давала достаточно света, чтобы разглядеть заранее припасенное топливо; подкинув его в огонь, Калеб затворил дверцу, и церковь вновь погрузилась во тьму. Что заставило его, выполнив свою работу, против обыкновения задержаться, он сказать не мог. Он знал, что жена, как обычно, не легла спать и ждет его возвращения и, опять же как обычно, ему предстоит выслушать все, что накипело у нее на душе. И тем не менее вместо того, чтобы направить стопы домой, он присел в уголке на ближайшую скамью. Наверное, устал — предполагал он впоследствии, однако воспоминания остались слишком расплывчатые.

Мрак был густой, но не кромешный. Калебу помнилось, что он видел очертания окон, и в ближайшем светились две-три звезды. Когда глаза привыкли к темноте, он различил скамьи, а вскоре, хотя и смутно, — всю внутренность церкви. В конце концов сделались видны даже книги на полке напротив. Тут глаза Калеба закрылись. По его словам, он ни на миг не поддался сну. Сиденье, однако, было покойное, под боком начинала пригревать печка, предшествующий вечер был долгим и веселым, — как тут не закрыть глаза.

Он утверждал, что просидел так не дольше секунды. Что-то — что именно, он не знал — заставило его тут же поднять веки. После кратковременного отдыха глаза его вроде бы стали лучше проницать тьму. Все окружающее предстало перед ним вполне отчетливо в каком-то сероватом свете. Впереди возвышалась большая, громоздкая кафедра. Калеб скользнул взглядом по четырем окнам, расположенным за нею, на северной стороне церкви. Снова посмотрел на звезды, которые виднелись в ближайшем, левом от него, окне. Перевел взгляд на дальний конец передней скамьи — полированное дерево слабо поблескивало. Проследил глянцевую полосу, которая тянулась до середины скамьи, где сменялась глубокой тенью, обратил внимание на свою скамью — и обнаружил поблизости соседа.

Калеб описал его в самых четких выражениях. По его словам, это был бледный, старомодно одетый мужчина, облик которого недвусмысленно говорил о том, что он имеет какое-то отношение к церкви. Рассуждая столь же четко, Калеб пришел к выводу, что поскольку посторонний не мог войти в церковь ни вместе с ним, ни после него, то он, следовательно, проник туда раньше. А так как церковь стояла запертой с двух часов дня, незнакомец, должно быть, провел тут уже немалое время.

Удивившись, Калеб обратился к незнакомцу:

— Как долго вы здесь находитесь?

— Шесть сотен лет, — незамедлительно отозвался тот.

— Поди ж ты! — вырвалось у Калеба.

— Куда пойти? — спросил незнакомец.

— Ну, если на то пошло, то наружу.

— Если бы я мог. — Незнакомец горестно вздохнул.

— А что вам мешает? Вот дверь, а вот ключ.

— Все так, — признал незнакомец.

— Конечно, — кивнул Калеб. — Вот и ступайте.

Тут он потянулся, чтобы ухватить незнакомца за рукав, — и что же? Рука Калеба прошла насквозь, и он отчетливо различил у себя на костяшках пальцев пуговицы чужака.

Ощутив ледяной холод, Калеб поспешно отдернул руку и принял прежнюю позу; он решительно не знал, что сказать. Незнакомец потихоньку захихикал, и Калебу стало досадно.

— Над чем вы смеетесь? — раздраженно буркнул он.

— Да так, пустяки, — отозвался собеседник.

— Да кто вы, наконец, такой?

— Я — церковное привидение.

Ни о чем подобном Калеб не имел ни малейшего понятия. Признаваться в своем невежестве не хотелось, но любопытство одержало верх над гордостью, и он попросил объяснить, о чем идет речь.

— В каждой церкви есть свое привидение, — промолвил незнакомец, — и я — привидение этой церкви.

— О?! — удивился Калеб. — Я состою при этом храме уже много лет, но никогда вас не видел.

— Это потому, — объяснил призрак, — что вы вечно ходите туда-сюда. А я эфемерный, очень эфемерный, малейшее колыхание воздуха — и не удержусь, развеюсь.

— Ну ладно, ваш час настал. И что вы собираетесь предпринять?

— Хочу выйти отсюда. Мне надоела эта церковь, сижу тут один как сыч уже шестьсот лет. Срок немалый.

— Немалый, это точно, — отозвался Калеб. — Но если вам хочется наружу, почему вы давно не вышли? В церкви три двери.

— В том-то и дело. Они удерживают меня внутри.

— Как так? Они ведь открыты.

— Открыты, закрыты ли — все едино.

— Тогда как насчет окон?

— Ничуть не лучше, — уверил призрак. — Они все стрельчатые.

У Калеба ум зашел за разум. Чтобы открытые двери и окна удерживали кого-то (если привидение — «кто-то», а не «что-то») внутри — это не укладывалось в голове. А ведь чем «кто-то» эфемерней, тем легче ему, по логике, просочиться, куда только вздумается. И еще: при чем тут стрельчатая форма окон?

Именно этот вопрос Калеб задал первым.

— Шесть веков тому назад, — объяснило привидение, — все арки были круглые, а когда появились эти стрельчатые, я их проклял. Терпеть не могу новомодные затеи.

— Они от этого не сильно пострадают, — заметил Калеб.

— Я сказал, никогда под них не ступлю.

— Им от этого хуже не будет, только вам.

— Так и получилось. — Призрак снова горестно вздохнул.

— Но что вам стоит передумать?

— Я связан. Мне было сказано, что я под ними не пройду, даже если захочу.

— Мало ли кто что скажет, — пожал плечами Калеб.

— Это был епископ, — объяснил призрак.

— А, ну тогда, конечно, другое дело.

Призрак поведал Калебу, как он многократно пытался пройти под стрельчатой аркой — то дверной, то оконной — и как порыв ветра неизменно сдувал его внутрь помещения. Он уже давно махнул рукой на эту затею.

— Вам нужно было выйти, до того как перестроили последнюю дверь, — предположил Калеб.

— Это моя церковь, я был слишком гордым, чтобы ретироваться.

В душе Калеба шевельнулось сочувствие. Он тоже гордился Церковью и даже бывал недоволен, если кто-то опережал его, произнося «аминь». И еще его кольнула ревность: считал себя вторым после священника хозяином церкви, а тут является незнакомец, владеющий ею уже шесть веков. Калеб задумался.

— А что за нужда вам уходить? — спросил он.

— Не нахожу себе здесь применения, — последовал ответ. — Работы никакой — застоялся. А ведь я знаю, вокруг видимо-невидимо церквей вообще без церковного привидения. Каждое воскресенье вокруг трезвонят их убогие колокольца.

— Поблизости колоколов-то — раз-два и обчелся, — поправил призрака Калеб.

— Никаких «поблизости» для привидений не существует. Мы слышим на каком угодно расстоянии.

— А какой от вас толк? — поинтересовался Калеб.

— Толк! — фыркнул призрак. — Кто же, как не мы, внушает публике должное почтение к церкви, особенно в темное время суток? Не будь нас, чем бы церковь отличалась от любого другого места? Уж вам-то это должно быть известно.

— Ага, тогда тут в вас нужды нет. Здешней церкви респектабельности не занимать. Что мне будет, если я вас выпущу?

— А вы можете? — спросило привидение.

— Что мне за это будет?

— Когда буду говорить с привидениями, замолвлю за вас словечко.

— Какая мне с того корысть?

— Доброе слово никому еще не помешало.

— Ну ладно, пошли.

— Только потихоньку, не устройте сквозняк.

— Пока не буду, — заверил Калеб и встал, бережно, как поднимают полный по самые края сосуд, подтягивая за собой призрака.

— Мне не пройти под стрельчатой аркой! — вскричал призрак, когда Калеб двинулся прочь.

— Никто вас не заставляет. Держитесь вплотную за мной.

Калеб повел привидение вдоль нефа в угол, где за железной заслонкой было скрыто отверстие дымохода. До сих пор им пользовался только трубочист, но теперь Калеб нашел ему другое применение. Попросив призрака подойти поближе, он резко отодвинул заслонку.

К этому времени огонь в печке разгорелся вовсю. Когда Калеб убрал заслонку, возникла сильная тяга. Мимо уха Калеба что-то прошелестело, в дымоходе послышался радостный смех. Клерк понял, что остался один. Он вернул на место заслонку, снова проверил печи, взял ключи и отправился восвояси.

Увидев, что его половина уснула в кресле, он сел, снял башмаки и кинул их в угол кухни, отчего жена пробудилась.

— А я гадаю, когда же ты проснешься, — промолвил он.

— Что такое? Ты давно вернулся?

— Посмотри на часы. Уже полпервого.

— Боже правый. Давай-ка в постель.

«А о привидении ты ей рассказал?» — задали ему естественный вопрос.

«Ну уж нет, — отозвался Калеб. — Вы же понимаете, что бы я от нее услышал. То же, что вечно слышу в ночь с субботы на воскресенье».

Мистер Батчел пересказывал эту байку неохотно. «Избави нас, Боже, от лукавого», — хотелось ему взмолиться, когда он слышал нечто подобное. Таинственные феномены, говорил он, далеко не всегда забавны, и легкомысленное к ним отношение в немалой степени способствовало развитию того самонадеянного материализма, что столь характерен для нашего века.

Увлекшись данной темой, он пускался в рассуждения слишком пространные, чтобы здесь их повторять. Однако читателю вышеприведенных историй будет небезынтересно узнать суть его позиции: это было робкое любопытство. Он отказывался даже гадать, почему ревенант временами бывает невидим, а временами — полностью или частично — видим; иной раз способен использовать психическую энергию, а иной раз бессилен. Призраки имеют циклическую природу — вот все, что было известно мистеру Батчелу.

Подобные предметы, говорил он, предоставляют материал сочинителю романов, но отнюдь не юмористу. Романтическое сочинение — это игра ума на границах истины. Незримый мир, как и зримый, должен иметь своих сочинителей, исследователей и толкователей, только для последних время еще не пришло.

Критицизм, замечал мистер Батчел в заключение, полезен и необходим. Но что касается пустого злопыхательства, выдаваемого за критику, то цена ему грош в базарный день.

The Kirk Spook, 1912

перевод Л. Бриловой