Катапульты и кипящее масло
— Мам, ты не спишь?
Ну, вообще-то спала. Но это голос Джейми, и делает Джейми то же, что делал иногда по утрам, когда был маленьким, — подкравшись, присаживается на ее кровать, — и поэтому она заставляет себя проснуться. Как будто плывешь сквозь арахисовое масло.
— Привет, — говорит он. — Ты как?
Она беспомощна, вот она как. Зависима, обречена, она в отчаянии, она скована бог знает какой аппаратурой и ограничениями. Она в ярости, которая пылает жарче и сильнее, чем любой из этих чертовых внутренних огней, о которых рассуждает Аликс. Вот как она, а он что думает?
— Ничего, — говорит она. — Устала.
— Я думал, ты захочешь узнать, что бабушка и Берт приезжают. Скоро приедут.
Вот как? Ей казалось, что они договорились оставить Мэдилейн и Берта в счастливом неведении как можно дольше, пусть проведут свой месяц — они так готовились к этому, так ждали — на одном из тех крохотных и уединенных Карибских островов, куда особенно трудно добраться. А добравшись, так же трудно выбраться, особенно если ты стар и у тебя нездоровое сердце, как у Берта, и летишь ты чартерным рейсом, расписание которого не изменишь, как они и полетели. Зачем огорчать их, когда они далеко, и когда они ничего не могут с этим поделать? Айле кажется, что именно на этом они порешили с Лайлом, Джейми и Аликс. Что изменилось и почему?
Хотя, конечно, будет так хорошо, если мама будет рядом.
Мэдилейн семьдесят четыре, Берту семьдесят шесть, поэтому, когда они собрались в дорогу, все волновались, что с кем-то из них что-то может стрястись, а позаботиться о них должным образом будет некому.
«Не суетись, — сказала Мэдилейн. — Ничего с нами не случится, а если и случится — посмотри, какое чудесное место для похорон».
Мэдилейн в последние годы стала легче ко всему относиться, ходячая реклама преимуществ старости.
Она заслуживает лучшего. И Айла, конечно, тоже.
Мэдилейн и Берт вместе уже дольше, чем были женаты Мэдилейн и отец Айлы. Когда Айла выходила за Джеймса и мать Джеймса и Мэдилейн плакали, это Берт вел ее к алтарю. Он славный. Добрый. Невысокий, пухлый, постепенно-постепенно лысел несколько десятков лет. Айла полагает, что если мама склонна к влечению и одержимости, то объекты у нее совсем другие. Они об этом особенно не говорили, хотя улыбались, обсуждая пристрастие Берта к полоскам, его бледные, волосатые ноги, когда он надевал шорты, и то, как он жмурился, когда кто-то чихал, — милая, странная привычка. Когда Мэдилейн говорит: «Он хороший», — Айла понимает, что она имеет в виду очень многое. Без всяких бумажек и формальных обетов Мэдилейн и он счастливо трусят рядом и очень привязаны друг к другу. Они до сих пор мимоходом прикасаются друг к другу — к плечу, колену, куда придется. Берт, похоже, воспринимает Айлу, и ее трудных отпрысков, и все ее беды и напасти как некий громоздкий багаж, с которым путешествует Мэдилейн и о котором нужно заботиться ради куда более значимого чувства.
Если они ссорятся или не понимают друг друга, если у них что-то не так, то они это держат при себе. Они оба на пенсии и потому объездили пол-Европы и почти всю Северную Америку. Последнее время они чаще отправляются в туры, расписанные до мелочей, однако, поскольку Мэдилейн научилась многому, например нырять с аквалангом, непохоже, что безопасность сильно ее заботит. Берт тоже воспитал в себе склонность к приключениям, по крайней мере он охотно выходит с Мэдилейн в море, несмотря на свое нездоровое сердце. Оказалось, все напрасно беспокоились, что в этом путешествии с кем-то из них что-то произойдет. А еще оказалось, что матери на пенсию не выходят. Как бы они ни старели, как бы далеко ни уезжали, они всегда откликаются на зов, всегда готовы примчаться назад.
Джейми, наверное, видит отражение этих мыслей на лице Айлы.
— Ну, мы решили, что ей нужно сообщить. Тянуть было нельзя, она бы нас поубивала.
А у Айлы права голоса больше нет? Но увидеть Мэдилейн, увидеть, как она появится возле кровати, внезапно, как все теперь появляются… Глаза Айлы снова наполняются слезами. Господи, она стала сентиментальной. По крайней мере, настроение у нее легко меняется.
Когда Джейми и Аликс были маленькими, Айла бросилась бы за них и в огонь, и под машину. Она бы и сейчас это сделала, правда, она бы еще подумала, как это у них не хватило ума держаться подальше от огня и машин. Эффект постепенного распределения материнства: Айле и в голову не придет спасаться, если опасность грозит Джейми и Аликс; Мэдилейн, ни секунды не думая, поменялась бы с Айлой местами.
Думать об этом, конечно, можно, но на практике не осуществишь. Оно и к лучшему для некоторых семей; не все родители безупречны.
Хотя с сыном другой матери Айла охотно поменялась бы местами, она бы поменялась местами с тем маленьким засранцем, который в нее стрелял.
Да, она вспомнила, о чем хотела спросить Джейми: о наркотиках. О том, как ему удалось искренне и насовсем отбросить это желание ускользнуть в обволакивающую тьму. В другую вселенную.
— Как они доберутся домой?
— Лайл говорит, поплывут на большом денежном плоту. Ну, вообще-то на маленьком частном самолете (Бедный Берт!), а потом на каком-то катере, и на самолете до Майами, но там какая-то задержка, у них уйдет на это целая вечность, и все очень сложно, но они скоро выезжают. Лайл все устроил.
Мэдилейн с ума сойдет.
Когда Джейми было пятнадцать, и он рос, становясь высоким и худым, на его лице по-прежнему временами появлялось детское выражение, иногда неловкое, иногда жаждущее. Однажды он сказал, что хотел бы стать учителем, но было тяжело представить его в роли учителя; человека, облеченного полномочиями; взрослого мужчины вообще.
«Время еще есть, — сказала ему Айла, потому что думала, что и правда есть. — Ты можешь делать все, что пожелаешь».
Нужно было сформулировать это по-другому. Она говорила о хорошем, о том, что перед ним открыт весь мир. Она не думала о плохом.
Его отец тоже решил, что может делать все, что пожелает. И об этом она тоже не думала, хотя вскоре после того разговора с Джейми ей пришлось об этом задуматься. Сейчас, когда Джейми стоит возле больничной кровати, у него снова то же выражение лица — неловкое, жаждущее. Только теперь он уже мужчина. Кое-что уходит навсегда.
И еще одна странность: ей так хочется обнять его, но она уже начинает забывать, как это — стоять на земле, или качать головой, или обнимать кого-то. Она с трудом вспоминает воздух, движение и устойчивость. Это очень странно, так быстро все забыть и вместе с тем так яростно тосковать о том, что забыла.
Она хочет, чтобы рядом была мама. Мэдилейн не может ничего поправить, и вообще никто ничего не может поправить, когда дело касается другого человека, это один из суровых уроков, который получаешь, превращаясь из ребенка во взрослого. Но с ней будет так надежно, на нее можно будет положиться.
Полицейские и адвокаты Джеймса были правы: его преступления привлекли внимание прессы, хотя и не стали сенсацией. В газетах упоминали его имя, название фирмы, самые крупные магазины. Сообщали, что у него есть жена и двое детей-подростков, имен которых, разумеется, не называли. От того, что имен не называли, было не легче. Все, кто их знал, знали, кто они.
Мэвис принесла сыра и холодного мяса. Еще несколько соседей и друзей заезжали и звонили. Айла понимала, что выглядит жалко, но была им благодарна: только что они могли сказать? «Мне так жаль», — подразумевало очень многое: жаль вас, жаль, что так вышло, вообще жаль. А дальше?
На те первые, худшие, несколько недель Мэдилейн взяла отпуск и переехала к ним. Она готовила, играла в карты, отвечала по телефону, ограждая их от лишних слов, иногда очень гадких. Именно поэтому она могла сообщить им, что Джеймс, выпущенный под залог, жил у родителей. Айла пыталась, хотя и не слишком старательно, представить себе, как обстоят дела в их доме, в гнезде, куда вернулся опозоренный, уничтоженный сын.
Еще ей было интересно, пытается ли Джеймс представить себе, как обстоят дела в том доме, где все еще приходилось жить ей, Джейми и Аликс; но он, конечно же, пытался. Когда Мэдилейн спрашивала, хочет ли кто-нибудь с ним поговорить, никто не выражал желания. Аликс смотрела на Джейми и поступала так же, как он. Айла, глядя на нее, подозревала, что Аликс хочет поговорить с отцом, и думала, не стоит ли вмешаться, но не вмешивалась.
Иногда, проходя мимо комнаты Джейми, она слышала его голос, он подолгу говорил по телефону с Бетани. Айла, которой все еще было трудно найти слова, гадала, что он рассказывает, чем делится. Она начала уважать Бетани за то, что та умеет слушать. И задумываться о том, что по этому поводу думают ее родители.
Мэдилейн перевела Джейми и Аликс в другую школу. Она сказала: «Вас там никто не знает. Начнете все заново».
Джеймс, интересно, не задумывался о том, что вся их жизнь пойдет кувырком, прежде чем хватать за молодую грудь своих служащих? Еще две дали показания. Были выдвинуты новые обвинения. Список вышел такой сложный, что за всем было не уследить, к тому же в какой-то момент подробности стали уже не важны. Он не признает себя виновным, сказала Мэдилейн, поговорив с его матерью. Стивен Годвин будет настаивать на том, что с младшими девушками ничего не было, а к тому, что произошло со старшими, их никто не принуждал, даже наоборот. «По обоюдному согласию» — эту формулировку он, судя по всему, собирался отстаивать.
«Все, похоже, сводится к тому, — сообщала Мэдилейн, — что девушки предпочтут забрать заявления и не участвовать в судебном разбирательстве».
Его мать, как она поняла, твердо убедила себя в том, что Джеймс не был ни в чем виновен, разве что у него были дурные мысли. И поэтому она очень злилась на Айлу: за слабость, за отсутствие веры.
«А я ей сказала, — сказала Мэдилейн, — что не собираюсь выслушивать весь этот бред, и, если ей нечего больше сказать, она может не перезванивать. Извини, если я что-то не то сделала. Но то, как она себя обманывает, уже само по себе плохо, а если она собирается еще и тебя оскорблять, я ей этого не позволю».
Пару раз, поздно вечером, звонил телефон, и Айла, не думая, снимала трубку аппарата, стоявшего рядом с кроватью.
«Айла, не вешай трубку. Мне нужно с тобой поговорить».
Это звучало почти заманчиво. Она думала, что многое могла бы ему сказать, но стоит начать — и где остановишься? К тому же похоже было, что он предполагает, что она будет только слушать. К тому же он забывал сказать: «Пожалуйста».
Дело было в том, что она считала, что слова слишком малы, что они недостаточно сложны, или это годы работы в рекламном бизнесе так упростили ее словарный запас, что с его помощью нельзя было выразить что-то столь сложное, как ее теперешние чувства. Предательство не отражало сути, да и ярость, если подумать, тоже. Так больно, что ноги подкашиваются: бессильная немота? Что-то в этом духе. Ей все время было холодно, она не могла заставить себя двигаться, часами лежала в постели под одеялами, свернувшись калачиком. Наверное, от горя. Она не думала, что может быть так больно, до остановки сердца.
Дело было не в том, что ей нечего было ему сказать, и не в том, что сказать хотелось слишком много, она просто не могла начать объяснять, что чувствует; поэтому она вешала трубку, не говоря ни слова.
Со временем, однако, обнаружилось и еще кое-что. Когда она сумела заставить себя встать с постели, ей показалось, что она сбросила лишний вес. Прошло какое-то время, прежде чем она поняла, что это было: какая-то часть ее, где-то глубоко, в самом дальнем уголке сердца, была почти благодарна за то, что его преступление было так очевидно.
Потому что то, что он сделал, было так явственно, так окончательно, что избавило ее от более изматывающего расставания, которое она смутно предчувствовала в будущем, через несколько лет, когда ей захотелось бы уйти от него без всяких видимых причин. Теперь, заклейменный, пойманный, виновный, он освободил ее от необходимости самой принимать нелегкие решения. Разрушение привычной жизни, отсутствие каких-то звуков — все это было грустно, она терялась от этого; но, проснувшись однажды утром, она поняла, что улыбается, потом то же повторилось на другой день. Это не делало ей чести. Это говорило о том, что неприятно было узнать. На ее взгляд, это означало, что, предавая другого и пренебрегая им, они поступали по-разному, но суть была одна. Тяжело было это признать, но тем не менее это было правдой.
Это не значило, что ужас и потрясения перестали бить ее, как электрический ток, всякий раз, когда она представляла себе, как он склоняется в кладовках над молоденькими девочками. Конечно, были вопросы: например, почему? И еще: есть ли рецепты для любви и выражения любви, и роковые признаки завершения любви и того, что ты встал на кривой и запутанный путь, ведущий к завершению любви? И еще: имеет ли любовь значение? И если да, то почему? Все эти вопросы казались и важными, и вовсе пустыми, раньше она сказала бы, что это глупо и вообще невозможно, но теперь это было и не глупо, и возможно.
Мэдилейн спокойно спала в старой спальне Айлы и Джеймса. Айла перебралась в комнату, которая прежде служила домашним кабинетом Джеймса. Она вспоминала, как дом казался ей своего рода крепостью, и как ей казалось, что это хорошо. Теперь он и правда был крепостью, они в нем укрывались. Они вполне могли бы держать чаны с кипящим маслом на окнах и катапульты у дверей.
Берг часто заходил повидать Мэдилейн. Мартин тоже бывал, с его стороны это было вдвойне мило, потому что значило, что он оставил и жену, и любовницу. Он приносил с собой работу, заставлял обсуждать и принимать решения, и если Айла не желала вставать с постели, поднимался к ней и тащил ее вниз. Они занимались контрактами и планами кампаний, раскладывая бумаги на кофейном столике. Он говорил: «Как только будешь готова, возвращайся».
Джейми редко бывал дома, а когда бывал, упорно и тревожно молчал. Почти как сама Айла. Она прикасалась к нему, пробовала до него дотронуться, но не чувствовала, что он отзывается. Его легкие шаги были осторожными, почти крадущимися. Она говорила: «Поговори со мной». И еще: «Послушай меня». Но он не хотел делать ни того, ни другого; или не мог. Она думала, что он, как и она сама, тихо, внутренне, переживает все эти удары. Думает о том, стоит ли кому-то доверять. Он по-своему защищался, и то, как он это делал, в общем походило на то, что делала она. Аликс, наоборот, обосновалась в гостиной. Ставшая внезапно моложе, похожая больше на девятилетнего ребенка, чем на двенадцатилетнего подростка, она сидела с Бертом и Мэдилейн на диване в розовой фланелевой пижаме, смотрела телевизор, в то время как Айла и Мартин возились неподалеку с планами и контрактами. Со стороны все это выглядело почти уютно. Не совсем по-семейному, но ужасно уютно.
Только Айла перестала верить тому, что видела. Если Джеймс смог так ее потрясти, если она сама себя удивила, то от любого человека можно ждать чего угодно. Берт в его полосатых рубашках мог быть самым жутким психопатом. То, что она знала, какие тайны есть у Мартина, означало, что Мартин умеет лгать. Ее восприятие было явно искажено. То, что она видела, совсем не обязательно совпадало с тем, что было у нее перед глазами. Это было похоже на безумие. Само слово безумие звучало безумно, в нем была опасная и отважная правда.
То, что ушло вместе с Джеймсом в наручниках, было, как она решила, не самой ее жизнью, но тем, что она думала о своей жизни. Жизнь в данном случае означала не только обстоятельства, но еще и десятилетиями складывавшуюся мозаику из сведении, ответов, знаний и наблюдений, ощущений, звука голосов, запахов и цветов, всего, складывавшегося во что-то, на что можно было положиться, что было правдой, если и не для всех, то по крайней мере, самое меньшее, для нее.
— Как он мог? — выкрикнула она, говоря с Мэдилейн, и она не имела в виду: как он мог приставать к молоденьким девчонкам. Как он мог не только лгать, лгать подло и грязно, но и сам быть одной большой ложью?
Мэдилейн тогда очень рассердилась, голос у нее стал тихим, это верный признак. Она плотно сжала губы, ее темно-рыжие волосы, почти такие же, как у Айлы, но теперь крашеные, растрепались, как будто она только что зачесала их назад пальцами. Она уперлась руками в кухонный стол и стояла, тяжело опираясь на руки.
— Айла. Ну-ка послушай меня. Такие, как мы, не могут распознать таких, как он, да и не должны. Это не значит, что мы глупые или беспечные, это значит, что мы хорошие, что мы надеемся на лучшее. Знай это и никогда в этом не сомневайся. Ты не позволишь ему все разрушить. Не позволишь.
Она была великолепна. И она говорила о доверии и надежде как о добродетели, а не как о глупости, не у поминая о еще одной возможности — что они были и тем и другим.
Конечно, она же мать. Вот, посмотрите на мать Джеймса, которая защищает своего непонятого, преданного, обиженного мальчика.
— Возможно, — сказала Айла. — В будущем. Я просто сейчас не вижу никакого будущего.
— А я вижу. Иди, прими душ. Ты на смерть похожа. Скоро дети придут, ты должна быть чистенькой и нарядной. И соберись, возвращайся на работу. Мартин говорит, чтобы ты возвращалась, когда будешь готова, но сейчас ты с каждым днем будешь все меньше и меньше готова. Конечно, есть люди, которые тебе в лицо не смогут взглянуть и не будут знать, как с тобой говорить, но чем дольше ты сидишь дома, тем хуже. И для тебя тоже.
Это было сурово, не по-матерински резко. Айла встревожилась и обиделась. Судя по всему, это отразилось на ее лице.
— Ты не подросток, — сказала Мэдилейн, — так что не надувай губы.
Господи, она надулась! Насупилась, глядя на маму, и надула губы! Губы у нее задергались. Когда дети вошли в дом, они с Мэдилейн все еще хохотали.
За обедом Мэдилейн сделала объявление:
— Вы все знаете, что мне очень нравится проводить с вами целый день. Мало того, что вы — моя семья, а значит, по определению замечательны, я бы сказала, что вы — чудесные, удивительные люди, если бы я вас не знала как облупленных.
Дети, заметила Айла, перестали есть. Они настороженно смотрели на бабушку, как будто хотели сбросить неудобный башмак. И они тоже, поняла Айла, больше не уверены в том, что хороши, или в том, что хорош кто-то еще.
— Мне очень хочется остаться, но я думаю, будет разумнее, если я приберегу это на будущее, когда мне придется просить кого-то из вас присматривать за мной. — Все заулыбались. — Но пока нам всем лучше пожить своей жизнью. Вы двое, — она посмотрела на Джейми и Аликс, — пошли в новую школу, ваша мама скоро вернется на работу, а я сама скучаю по работе и по своему дому. Не надо, Аликс, — она увидела, что та собирается заплакать, — я знаю, что это нелегко, но теперь все будет хорошо.
В глазах у нее самой стояли слезы. Айла коснулась ее руки.
— Все, не буду вас больше утомлять. Представьте только, в какую болтушку я превращусь к тому времени, когда кому-то из вас придется взять меня к себе жить.
— Ты можешь жить у меня, бабуль, — ласковая Аликс. — Я всегда буду о тебе заботиться.
— Я знаю, что будешь, лапонька. Будем надеяться, что тебе еще нескоро придется это делать.
Джейми, как обычно, молчал. Как обычно, он ушел, как только все встали из-за стола.
— За ним нужно присматривать, — сказала Мэдилейн Айле, когда они загружали тарелки в посудомоечную машину.
— По-моему, он разговаривает с Бетани. Я иногда слышу, как он говорит по телефону. Но ты права, конечно, я за ним присматриваю.
Это у нее не слишком получилось, присматривать за ним, правда?
Потому что сейчас над ней нависает то, во что превратился тот мальчик. Десять лет прошло, он уже мужчина, хотя все еще молодой мужчина, и в его темных глазах появилась мрачная глубина. Где-то там прячется мир утраченных возможностей. И память о страшных вещах, которые делал он, которые делали с ним, — память, которой у него не должно было быть.
Какое-то время, когда она думала, что он уходит вечерами к Бетани, так оно и было. Потом уже нет. Хотя прошло какое-то время, прежде чем Айла узнала, что он искал, где, в каких подземных переходах и переулках, чужих комнатах и квартирах, можно отыскать вещества, которые помогут ему чувствовать себя лучше. Или ничего не чувствовать. По крайней мере чувствовать, как он потом рассказывал, что летишь сквозь иную вселенную, яркую, цветную, где нет боли. Но там было трудно удержаться, и ему приходилось прилагать все больше и больше усилий, чтобы попасть туда, где цвета были яркими, где все стремительно двигалось и не было никаких проблем, совсем никаких.
Это случилось довольно быстро. Наверное, это всегда быстро случается, если этого очень хотеть. И если этого очень хочешь — вот как Джеймс, он тоже, так ей казалось, — можно довольно долго утаивать какие-то пороки, дефекты и недостатки.
Конечно, с Джейми не все было ладно, она это знала. И с Аликс, и с ней самой. Это было в порядке вещей, и, если Джейми резко стал хуже учиться, удивляться было нечему. Хотя Аликс, наоборот, вышла в первые ученицы и упорно трудилась над своими домашними заданиями и проектами. Самой Айле было трудно сосредоточиться на работе, и ее не удивляло, что у Джейми те же проблемы. Ее удивляла Аликс.
— Я бы с удовольствием переехала, — как-то за обедом сказала им Айла. — Как бы вы отнеслись к тому, чтобы переехать куда-то совсем в другое место? Снять что-нибудь, пока не решим, чего нам хочется?
Она пыталась говорить обычным тоном, как будто они и в самом деле обсуждают что-то, но, откровенно говоря, для себя она все уже решила. Для нее в доме осталось не так много неиспорченных мест — кресло здесь, уголок там, — они были крохотными и с каждым днем становились все меньше. Она понимала, что это похоже на мелодраму, но с другой стороны, что вообще, если на то пошло, на нее не похоже?
Джейми сказал:
— А что, давайте, мне все равно.
Аликс смутилась и, казалось, готова была возражать, но сказала только:
— А нам опять придется идти в новую школу?
— Если не хотите, то нет.
Аликс вздохнула:
— Тогда ладно.
Столько потерь; но когда они втроем переехали в снятую ею половину дома, в чистенькое и аккуратное, только что отремонтированное, явно временное жилище недалеко от центра города, она подумала, что им будет лучше здесь, где никто не видел, как кого-то уводят в наручниках, сажают на заднее сиденье патрульной машины и увозят прочь с глаз, но не от сплетен и пересудов.
И все-таки в те месяцы, недели, дни и долгие вечера она, наверное, не сделала для них того, что должна была, для них обоих; это был поворотный момент, когда она, если бы была мудрее или чуть более в здравом уме, могла бы, наверное, так или иначе вывести их на верную дорогу. Когда они были маленькими и отчаянно, с визгом и смехом, катились с горок, она была хорошей матерью, стояла у подножия и ловила их; но когда они всерьез покатились под откос, она промахнулась, они выскользнули у нее из рук.
Психоаналитик — без него было явно не обойтись, — психоаналитик сказала Айле, что и Джейми, и Аликс трудно разговорить.
— Они кажутся замкнутыми, — сказала она, — хотя очень важно, чтобы они раскрылись, особенно в том, что касается отца. Такого рода события могут быть источником постоянной травмы.
Еще бы. Но Айла тоже не хотела говорить о Джеймсе. Она была на стороне детей. Джейми в конце концов уперся и отказался ходить к врачу, и Аликс, как обычно, последовала его примеру.
Однако вечерами он не позволял Аликс следовать за ним. Айла спрашивала, где он был, что делал, с кем встречался, поскольку это была уже не Бетани; потеря, из-за которой он, должно быть, очень переживал, хотя и отказывался говорить о том, что случилось, просто пожимал плечами и твердил;
— Да так, ерунда, — хотя ерундой это быть не могло. — Это никого не касается, — говорил он. — Это мое дело.
Он вел себя так, как будто винил в смятении и тоске, обрушившихся на семью, Айлу, а не своего отца — так Айле казалось. Что делать, она была под рукой, доступная для обвинений.
— Ребята из школы… — Он говорил, что встречался с ними. — Новые друзья. Так, гуляем.
Он был беспокойным и раздражительным, но с чего бы ему было вести себя иначе?
У каждого из них было по дню рождения. Два дня рождения. Два Рождества. Джеймс каждый раз звонил оттуда, где был в тот момент, в тюрьме он пробыл недолго. Приговор, по крайней мере его юридическую часть, вряд ли можно было назвать суровым, хотя он, похоже, считал, что потеря семьи — это слишком. На второй год и Джейми, и Аликс встречались с ним. Джейми вернулся злой, Аликс — грустная. Если одному из родителей ни в коем случае нельзя дурно отзываться о другом, то Айле было сложно найти слова, но она попыталась.
— Он вас любит, поймите. Это навсегда.
Она не была уверена, что это правда. Разве можно говорить с уверенностью о таком, как Джеймс? Она сказала:
— Все делают глупости, просто некоторые глупости хуже других. И потом, люди меняются, люди учатся.
Она, вот, выучила многое, хотя и не самым благостным путем.
— Ты бы с ним стала встречаться? — спросил Джейми.
— Господи, нет, конечно, но с вами по-другому, он же ваш отец.
Джейми отвернулся.
— Спасибо, что напомнила.
Ему было семнадцать, трудный возраст, хотя в его случае трудности были скрыты от глаз, он был непрозрачен, и она не могла ничего рассмотреть, хотя иногда, как сквозь толстую стеклянную стену, видела его тень, его очертания.
— Не понимаю, — сказала она Мэдилейн, — что из этого можно списать на возраст, а о чем на самом деле стоит беспокоиться. Да и что я могу сделать в любом случае, если он почти не разговаривает со мной; и он уже почти взрослый, он должен быть сам себе хозяин. Что бы это ни значило.
Он все меньше и меньше походил на сверкающего маленького Джейми, ее прежнего, знакомого мальчика.
— Я тоже не знаю. С тобой в этом возрасте тоже было непросто.
Да? Айла не помнила себя трудным подростком. Это вселяло определенные надежды.
— Я и подумать не могла, — сказала Мэдилейн позже. — Мне ни разу в голову не пришло, что все это куда серьезнее, чем казалось. Трудный мальчик, это да, но ничего особенного, учитывая все обстоятельства. Мне так жаль.
Джейми повезло хотя бы в том, что появился Лайл. В ту жуткую ночь, когда Аликс застала Джейми со шприцем в ванной и Лайл нашел клинику и увез Джейми в ночь, чтобы ему помогли, хотя в тот раз и ненадолго, каким благословением был Лайл.
Если есть страшные, непредсказуемые неожиданности, если молнии ударяют в невинные гостиные, то и чудеса тоже случаются. Спасение, искупление, как бы это ни называлось, приходит тогда, когда не ждешь. Айла и Лайл столкнулись, в буквальном смысле столкнулись друг с другом во вращающихся дверях ресторана в центре города. Штамп, знакомство из глупого фильма, когда он, обернувшись, машет кому-то за столиком, а она, опустив голову, шарит в сумочке в поисках ключей от машины, и оба они только что пообедали врозь, каждый со своим клиентом, обсуждая каждый свои дела. Что бы она делала, как бы все вышло, если бы этого не случилось?
Например, не лежала бы сейчас в параличе.
— Ох, простите. — И он подхватил ее под локоть, помогая удержать равновесие, в чем не было необходимости.
Она в это время тоже говорила ему:
— Извините.
Они оба улыбнулись, рассмеялись. Через два года после Джеймса, беспомощно волнуясь из-за Джейми и его неясных, но явных проблем, по-идиотски не замечая опасности, нависшей над Аликс, все еще заставляя себя думать только о работе, Айла не слишком охотно смеялась. Она улыбалась скорее от эстетического наслаждения: похож на бродягу-охотника, кости проступают сквозь кожу, глаза глубоко посажены. Не то чтобы красив, но выглядит как человек, у которого настоящая жизнь. Шел довольно сильный дождь, а у них обоих не было ни зонта, ни плаща. Лайл сказал:
— Хотите, переждем это в баре?
И она сказала:
— Хорошо. Только позвоню одному человеку.
И остаток дня прошел в баре.
О личном они не говорили. Он рассказывал о судебных делах, а она благодарила Бога, что он не специализируется по серьезным и тяжким преступлениям, вроде сексуального насилия над служащими. Она болтала о рекламных слоганах и о том, как можно выдвинуть на рынок, скажем, новую марку детских подгузников.
— Рынок довольно-таки насыщенный, — сказала она, и ему это показалось неожиданно смешным.
— Бы бы могли это использовать, — сказал он, — занятная получилась бы кампания.
И она подумала, что да, можно, и записала это, и действительно использовала и эту, и другие легкомысленные фразы, и за ту кампанию они с Мартином в конце концов получили приз — за глумливый, ернический подход к подгузникам.
— Наверное, это весело, — сказал Лайл, — когда можно играть словами. Мне это не удается. В суде игривость не приветствуется.
Она это знала, но не собиралась объяснять откуда.
Когда дождь кончился, они оба посмотрели на часы. Выйдя из бара, пожали друг другу руки. Айла внезапно поняла, что уходит куда более бодрой походкой, чем обычно. «Славно получилось», — подумала она.
Через пару дней он позвонил ей на работу.
— Я знаю, дождя нет, но я все пытался придумать другую причину, по которой вы могли бы захотеть еще со мной выпить, но не нашел никакой подходящей, кроме той, что мне этого хочется, а вам?
На этот раз они говорили о детях, о его куда больше, чем о ее. Подростки, дочь и сын, трудный возраст — больше ей в тот момент нечего было рассказать о Джейми и Аликс. Лайл с удовольствием рассказывал о Уильяме и Роберте, которые были на несколько лет старше ее детей и оба уже учились в университете. Ну надо же, подумала она довольно-таки желчно.
Разумеется, они не говорили о браке, о своих браках. Не более чем его: «Вдовец», — ее: «В разводе», — его «Сэнди», ее «Джеймс», его «рак», ее неопределенный жест без слов.
Они пару раз сходили в кино, потом выпили вместе, обсуждая сюжеты и персонажей. Она не видела причины приглашать его в свой дом, в половину дома, которую снимала. Было даже приятно, что все, связанное с ним, касается только ее: нечто для себя, не имеющее к ее реальной жизни отношения и не влияющее на нее так же, как реальная жизнь не имела отношения к нему и не влияла на него. Он сказал:
— А ты не любишь о себе рассказывать, да? — но ответа, похоже, не ждал и объяснений тоже. С ним было легко, он просто наблюдал, но не судил.
Они пили за его победы в суде. Когда он выиграл дело, защищая фармацевтическую компанию и ее служащих, которых обвиняли в том, что они намеренно разрешили поставки заведомо просроченных лекарств за рубеж и получили от этого прибыль, она немного растерялась. Она и сама могла запоминающимися фразами и минутными рекламными роликами сбить с толку кого угодно, но все-таки ей хотелось думать, что Лайлом можно восхищаться, что знакомству с ним можно радоваться.
— За какое дело ты бы не взялся? — спросила она. — Кого бы не стал защищать?
Предполагалось, что рамки существуют, вопрос был в том, где они.
— Гитлера, — усмехнулся он, уходя от ответа. — А ты?
— Сталина. Пол Пота.
— Ну что ж, — сказал он, поднимая стакан, — по крайней мере мы знаем, что у нас есть принципы. — И возможно, превратил все в шутку.
Когда они уже несколько недель обедали вместе, ходили в кино, выпивали и беседовали, он сказал:
— Знаешь, я хочу тебе показать, как я живу. По-моему, тебе там понравится. Может, съездим на выходные, погуляешь, выпьешь-закусишь и поглядишь на что-нибудь славное, не из бетона?
Почему бы и нет? Она подумала, что он привлекателен, умен, мил — хорошая компания. Еще она подумала, что если это не слишком помешает ходу ее жизни, она была бы совсем не против увидеть его бедра, дотронуться до его ребер. Все складывается постепенно. Доверие и даже любовь не всегда связаны с влечением.
— Если мы, по-твоему, останемся после этого друзьями, — сказала она, — то да, я не против.
Несколько загадочно, так ей показалось. Откуда он мог знать, что она имела в виду? Он засмеялся и сказал:
— А почему нет?
Аликс и, по крайней мере теоретически, Джейми уехали на выходные к Мэдилейн. Айла поехала с Лайлом, чтобы на повороте с проселка влюбиться в его дом. Он отнес ее сумку в спальню для гостей, и она подумала, что это необычно, даже, возможно, странно, но он сказал:
— Просто отдыхай, хорошо?
Он вывел ее на веранду, усадил в глубокое кресло и сел рядом со стаканом пива, положив босые ноги (высокий подъем, длинные пальцы, она все рассмотрела) на перила, она, со стаканом белого вина, положила свои босые, белые ноги (плоскостопые, короткопалые) рядом с его.
— Вон там, — он показал пальцем, — течет ручей. В это время года он достаточно бурный, но даже в лучшие дни рекой его не назовешь. А там — сарай, старый амбар совсем развалился, я сэкономил на дереве и решил построить что-нибудь поменьше. Основной участок, двадцать акров, идет от дороги, дом как раз на нем. А еще пятьдесят за тем небольшим холмом, я отдал в аренду соседу. Я не фермер, но не хочу, чтобы он пропадал впустую. По-моему, мало хорошего в том, что такие, как я, скупают эти места, и все пропадает впустую.
— А что в этом плохого? И что значит, «такие, как ты»?
Вокруг веранды цвели нарциссы, росли еще не раскрывшиеся тюльпаны, в траве были густо разбросаны мелкие голубые цветочки. Человек, сидящий рядом с ней, видимо, посадил все эти луковицы и цветы, согнувшись копался в земле, надеясь вырастить эту красоту, готовя ее.
— Такие, кому в жизни не понять, что такое настоящая работа на земле. Такие, как я, с точки зрения соседей. По-моему, отношение вполне оправданное. Здесь требуется время, чтобы освоиться, или по крайней мере, чтобы все вокруг достаточно освоились и перестали на тебя коситься. Приезжий никогда не станет своим. Это, в общем, правильно. Я на это и не рассчитывал. Не знаю, как этого добиться, да и времени у меня нет. Но все-таки, по-моему, местным нравится, что я проявил уважение к этому месту, все тут устроил, привел в порядок. То есть это не хобби у меня такое, это — мой дом. И я не ударился в дурацкий романтизм, не завел тут идиотскую козью ферму под девизом «назад, к земле», местные этого насмотрелись, и их это просто из себя выводит. С другой стороны, я не городской пижон, который по выходным устраивает коктейли на открытом воздухе и тому подобное. Такие здесь тоже есть. Я здесь живу, это уже что-то. Я все тут сам сколотил. — Он внезапно усмехнулся. — Каждый. Мать его. Гвоздь.
Подул легкий ветер. Вокруг было столько непривычных ей запахов и звуков.
— Не всем здесь нравится, — сказал он. — Забраться в самую глушь — это не всем по вкусу. Некоторые говорят, слишком тихо, слишком уединенно.
Кто эти все и эти некоторые? Об этом она спросить не могла.
— Тихо, — сказала она вместо этого, — в таком-то гвалте?
Вокруг неистовствовали птицы, в основном утки и вороны, но еще были наглые, черные, поменьше. Лайл сказал, что это майны, яркие сойки и кардиналы, несколько малиновок, краснокрылые дрозды, целые тучи других, потусклее, бурые стайки налетали, галдели, проносились над ними и прочь. Он сказал, что рокочущий, сладкий хор, который, в отличие от птиц, будет звучать и глубокой ночью, — это лягушки.
— Господи, — сказала она, — и сколько тут лягушек?
— Тысячи, — улыбнулся он. — Может быть, миллионы.
Наверное, без него все это было бы страшновато; но без него ей тут нечего было бы делать. Она привыкла к машинам, грузовикам, машинам «скорой помощи», такси, визжащим тормозам и сиренам, к городским звонам и свисткам, к шуму, производимому, в основном, людьми, который если и казался временами опасным, то был по крайней мере в какой-то степени предсказуем. Стаи птиц, «миллионы» лягушек — их было столько, что она не понимала, почему они не могут объединиться против людей-захватчиков, нырять, лететь, прыгать и ползти, по воздуху и по траве, на пороги, под двери, через жалюзи, мучая, преследуя и изгоняя всех.
— Нет, — серьезно сказал он. — Это больше свойственно людям. Животные, я имею в виду и птиц, и лягушек, более щедры.
Его недоверие к людям ее успокоило. Она подумала, что, возможно, сможет положиться, хотя бы в чем-то, на его осторожность; хотя говорить об этом было еще преждевременно.
Он сказал, что все еще не закончил ремонт в доме: чинил полы и двери, отчищал их, чтобы стал виден первоначальный дуб, подбирал цвета, оклеивая обоями и крася по одной комнате за раз.
— Я, когда вижу что-то, сразу понимаю — вот оно, — сказал он. — Поэтому жду, пока не найду именно то, что нужно.
Все, что он говорил, казалось ей неслучайным и важным.
— И еще я люблю, когда мне удобно. Это означало, что придется переделывать всю проводку и трубы, но я не из тех, кто мирится с неудобствами и трудностями. У меня здесь офис, так что пришлось устанавливать связь с миром. Иначе не вышло бы.
Похоже было, что он любит дерево: например, в офисе у него были блестящие панели из дуба, — и не было ничего дешевого или дешево сделанного. И еще, проходя по дому, она не увидела нигде ничего мелкого и суетливого, никаких обоев в цветочек, ни особых пастельных тонов. Кухня и кухонные шкафчики были строгими и аскетичными, белого и черного цветов, контрастировавших с голым кленовым полом, гостиная была выкрашена в темно-бордовый цвет, ее высокий потолок — в цвет слоновой кости, там же стояли диван и кресла смелого желтого цвета, от которых просто разило удобством. Она могла понять, откуда у такого высокого, худого мужчины, на котором не много лишней плоти, тяга к избыточному комфорту, к мебели, в которую можно погрузиться, не ударяясь ни обо что костями.
Возможно, по той же причине ему могло понравиться ее собственное мягкое тело, чем-то похожее на его мебель, кто знает?
— Здесь все было порядком запущено, когда я купил дом, — сказал он. — Пожилая пара оставила его детям, а те не могли прийти к единому мнению относительно того, что с ним делать, поэтому он какое-то время пустовал. Собственность быстро дичает, выходит из-под контроля, внутри все начинает приходить в негодность. Мыши, белки — это принимаешь почти как должное. Бывает и другое, вот, я открыл дверь второй ванной, я тогда только еще думал о покупке, а там на стенах — огромные шапки грибов. Здоровые, розоватые штуки, даже на грибы-то непохоже. — Он покачал головой. — Я готов видеть красоту в самых неожиданных местах, но это был не тот случай. Меня чуть не вырвало. Быстренько закрыл дверь и попытался на время выкинуть это из головы. Самая противная была работа — ремонт в этой ванной. Правда, из-за нее удалось сбросить цену на пару тысяч.
— Сколько ты владеешь домом?
— Уже три года. Тогда как раз все закончилось. (То есть умерла его жена, Сандра.) Трудное было время, — сказал он. — Она почти все время была дома. Тяжело, конечно, но было что-то по-своему хорошее.
Или этому человеку не хватало слов, чтобы описать важные события своей жизни, или он верил, что Айла достаточно умна и тонка, чтобы заполнить пробелы самостоятельно. Она не могла с уверенностью сказать, в чем дело, но надеялась, что истинна вторая причина. Его опыт, конечно, отличался от того, что пережила она: она могла желать Джеймсу смерти, но это было просто со зла, и он, в конце концов, не умер. Она подумала, что Лайлом, наверное, можно восхищаться: человек прошел через такой ужас, столько выстрадал, так мужественно всему противостоял. Если окажется, что все именно так.
— Столовой я планировал заняться в последнюю очередь, и еще кое-что нужно сделать в спальнях и ванных. А потом, наверное, придется начинать по новой. Одно доделаешь, другое тут же разваливается.
В общем, да.
— Я думал раньше, что, если у меня получится все сделать как мне хочется, все так и останется, так все должно быть. И еще, что мне будет всегда хотеться примерно одного и того же. Ошибался в обоих случаях. Нельзя быть таким наивным, но все приходится познавать на собственном опыте, да?
Это точно. Она кивнула.
— Забавно, — начала она, поскольку в каком-то смысле это было продолжением разговора, — что горе всегда сильнее радости. Радость просто трусит рядом, а горе, оно всерьез меняет человеку жизнь.
Он немного подумал.
— Да, так это выглядит. Но я в этом не уверен. Может быть, то, что приходит с радостью, просто не бросается на тебя внезапно, это не похоже на ожог или ссадину. А в горе нет ничего, кроме боли. Поэтому его уроки заметнее, это точно, но мне не хочется думать, что они важнее тех, которые мы получаем, когда нам хорошо.
Если так на это посмотреть — да, она поняла, что может поменять отношение к некоторым вещам. Ей понравилось то, что он сказал, понравилась его точка зрения.
— Но, с другой стороны, я пришел в такую ярость, когда заболела Сэнди, я тебе даже рассказать не могу.
Нет, да и так ли Айла хотела слушать?
— Какое-то время помощи от меня было немного, она могла бы рассчитывать на что-то лучшее с моей-то стороны, но эта ярость, она меня захватила, я как будто ослеп. Просто ослеп, стал спотыкаться, ничего вокруг не видел. Я даже стену кулаком пробил. И мне это понравилось. Все, что я собирался сделать, все, на что рассчитывал, понимаешь: хорошая семья, удачная карьера, хорошая жизнь впереди, насколько можно загадывать вперед, а потом — конец всему.
Айла поняла, что кивает. Она и сама не сказала бы лучше.
— Хуже всего — я имею в виду для меня, не для Сэнди — было то, что мы ненадолго отдалились друг от друга. Она отправлялась в путешествие, в котором я не мог ее сопровождать, но оно все равно изуродовало все в моей жизни, и мелочи, и целиком. Возможно, я винил ее в этом. Не знаю, понимала она или нет. Наверное, некоторые люди в таких ситуациях становятся ближе, а мы на какое-то время отдалились друг от друга. Как будто у нас оставалось все меньше и меньше общего, о чем можно поговорить, что можно высказать вслух. Я знал, что подвожу ее, и злился от этого еще больше, но, казалось, не мог сделать ничего, чтобы стало лучше. Сам не мог стать лучше.
А потом, как ни странно, все это прошло, когда то, что должно было случиться, в конце концов стало очевидно и неизбежно. Наверное, мы оба просто вымотались, пытаясь быть храбрыми или еще какими-то, и оба просто сдались, сломались. Это было, — сказал он, глядя в сторону, отдаляясь от Айлы, видя что-то, что она не могла и не очень-то хотела представить, — странное время. Странно, но по-своему оно было хорошим.
— А потом? — Дура. Она просто хотела, чтобы он выбрался из этой истории, ушел от старой боли.
— Потом она умерла, — сказал он без всякого выражения. (Окунула еще глубже.) — Мы все знали, что это случится, но все равно, когда это случилось, мальчикам нужна была поддержка, и это помогло мне пережить самое страшное. Довольно забавно, но и Сэнди тоже в чем-то помогла. Она, даже умирая, осталась таким светлым человеком, что было бы недостойно ее подвести. Но ты вряд ли все это хочешь выслушивать.
В общем, нет; но в то же время, конечно же, да. Они были на той ранней стадии знакомства, когда нужно быстро обмениваться информацией, когда сведения разного рода и важности летают от одного к другому, выстраивая шкалу совместимости, возможности. Ее очередь тоже придет, и что она скажет, как именно изложит свою историю? Так же, как Лайл — без эмоций, не вдаваясь в подробности, или как-нибудь более бессвязно, отрывочно или драматично? И если стиль отражает содержание, означало ли это, что Лайл — человек без эмоций и не вдается в подробности?
— Хочу, — сказала она и коснулась его руки.
Беда, одна из бед среднего возраста, в том, что кроме перспектив на будущее есть еще немалое прошлое. Столько всего, что нужно усвоить, додумать, попытаться себе вообразить и так и не представить. Весь аромат и ощущение чьей-то жизни, прекрасно знакомые ему и, возможно, еще нескольким, совсем немногим, людям, все это должно было остаться чужой, незнакомой, недосягаемой территорией для кого-то, с кем он встретился недавно.
То, что это было справедливо для них обоих, едва ли могло служить утешением.
Так что же, нужно заполнять все эти пробелы, словесные наброски различных радостей за полжизни, и печалей тоже, о самой главной из которых он сейчас рассказывал в своей скуповатой манере? Или лучше просто изложить факты, последовательность событий, оставляя чувства там, где, возможно, они и должны быть у людей вроде них: в будущем, где все зависит от них?
Естественно, было необходимо, чтобы она знала, как много для него значила его умершая жена. Потому что это было огромной, утраченной частью его жизни, и еще потому что если бы это было не так, в каком свете это бы его представило? Ей бы не хотелось провести выходные в уединенном месте за городом с человеком, который ничем не дорожит, у которого ледяное сердце.
По крайней мере им только что исполнилось по сорок, не по семьдесят или шестьдесят, даже не по пятьдесят. Настолько меньше нужно обрисовывать, описывать, объяснять. Бог знает, что делать людям, которые знакомятся в домах престарелых, хотя, возможно, у них неиссякаемый запас терпения и свободного времени для рассказов.
Она придала своему лицу, хотелось бы надеяться, внимательное и серьезное выражение. Что видел в ее лице Лайл, говоря о том, как умирала и умерла его жена, о своих тоскующих сыновьях, с которыми Айла еще не встречалась, так же, как он не встречался с Джейми и Аликс, о подъемах и последнем спаде своего личного, внутреннего кризиса? Теплоту, которую она старалась излучать. Понимание. Сочувствие. Все это было вполне настоящим, абсолютно искренним, но необходимость заботиться о внешнем выражении, как она заметила, несколько стачивала истинные чувства.
— Дело в том, что смерть, — продолжал он, открывая новую банку пива, — оставляет тебя ни с чем.
Айла готова была поверить, что это так, конечно, но только смерть — не единственное событие, которое может к этому привести.
— Я не то чтобы думал, что веду не ту жизнь, мне очень нравится быть юристом, и мальчиков своих я люблю, и я гордился тем, как они все преодолели, даже те сложные годы, когда подростки срываются и в самых благополучных семьях, которой мы, трое, конечно, не были, в общем, я вовсе не собирался ни от чего из этого отказываться. А с другой стороны, мальчики росли, у них начиналась своя жизнь. Сэнди и я рисовали себе какое-то будущее, и оно мне казалось вполне подходящим, пока она была его частью, но как только ее не стало, о прежнем не могло быть и речи. Это было не мое, не для меня одного.
Он замолчал. И Айле пришлось сказать:
— Что оказалось не твоим? Какие у вас были планы?
Ей в самом деле было интересно. Это было своего рода ключом, как и далекие, утраченные мечты.
— Ну, мы думали, что как только мальчики устроятся в университете, мы оба уйдем на год с работы и отправимся путешествовать. Мы обсуждали места, где уже были и хотели побывать снова, — например, для меня это был Париж, а для Сэнди какая-то мерзкая маленькая гостиница в мерзкой маленькой африканской стране, — и места, где мы не были, но хотели побывать, вроде Индии или Китая. Мы планировали, что на это у нас уйдет год и какая-то часть наших денег, а потом подумали, что можем повторять это раз в несколько лет.
Но знаешь, если честно, мне было бы приятно путешествовать с Сэнди, потому что она любила приключения, была любопытной и ни черта не боялась, так что с ней я мог бы все увидеть по-новому, так мне казалось, даже те места, где я уже был. Но без нее я думал бы только о том, насколько лучше было бы с ней, и расстраивался бы из-за кучи вещей, не в последнюю очередь из-за того, что сам я — никудышный путешественник.
Айла удивилась. Она почему-то решила, что мужчина, похожий в ее представлении на ковбоя, по крайней мере в тот момент, долговязый тип в голубых джинсах, должен обладать некими ковбойскими качествами. Путешественник, бродяга, и возможно, в довершение картины, бродяга немногословный. Сбивало с толку и то, что его покойная жена оказывалась совсем не такой, какой она представляла себе кого-то по имени Сэнди, кого-то совсем не загадочного и потому неопасного, что Айла, возможно, перепутала с неинтересным и потому неопасным.
Представьте себе кого-то, о ком говорят, что она, умирая, оставалась светлым человеком. Айла представляла себе отчаянное сопротивление, отчетливый и безнадежный недостаток того, что можно назвать светом.
В конце того первого дня, греясь в гостиной после вечерней прохлады, Лайл гладил шею Айлы, ее руки и горло. Ее пальцы осваивали его незнакомый позвоночник. Это она сказала:
— Пойдем в постель. — И он кивнул.
Что она яснее всего помнит о тех первых днях, это свое удивительное, неожиданное удовольствие. Тогда она думала, что оно объясняется свободой знать, что ничего от этого не зависит, поскольку от этого ничего не ждешь и ничего из этого не выйдет. Несколько недель спустя она, однако, поняла, что если это и было правдой, то теперь это уже не так. Сближение принесло с собой наслаждение, которого она прежде не испытывала и подумать не могла, что способна испытать. Игривость, сознание того, что отпускаешь тормоза, веселая возня. Простое удовольствие, как оказалось, было серьезным делом.
Когда он наконец очень тихо сказал: «Расскажи мне про своего мужа», — они были в постели. На этот раз в ее постели, дети снова уехали к Мэдилейн. Он долго ждал, прежде чем попросить об этом. Возможно, он именно сейчас подумал о ее бывшем муже, потому что предполагал, что лежит на тех же простынях, которые она делила с Джеймсом. Это, конечно, было не так. Она давно избавилась от всего постельного белья: выбросила, не отдала бедным, потому что была в то время уверена, что если человек настолько беден, что нуждается в благотворительных простынях, ему ни к чему получать с ними разложение от присутствия Джеймса, как бы его следы ни выветрились за это время. Его отпечаток сохранялся; как на Туринской плащанице, только совсем иначе.
— Это не слишком приятная история.
— Ничего. В нашем возрасте у всех полно не слишком приятных историй.
Не настолько. Ее рука лежала у него на груди, и она чувствовала, как его пульс и дыхание становятся быстрее, потом замедляются, потом снова ускоряются и замедляются. Подходящая история, чтобы рассказывать ее, лежа в полутьме и не глядя на него.
— Понимаю, — наконец сказал он. — Хорошего мало. Теперь ясно, почему ты мне не доверяешь. Странно было бы, если бы доверяла, после всего этого.
Тогда-то, разумеется, и после всего этого, она начала ему доверять.
Казалось, что он, необыкновенный человек, подстраивается под ее историю. Он решил быть человеком, который звонит, когда задерживается, не строит планов, которые не осуществит, который, насколько она знает, старается не врать; который с осторожностью относится к тому, что можно счесть предательством, кроме того единственного случая, когда он сидел в грузовике, ждал ее у «Кафе Голди».
Который спасает ее сына, как только может, и без сомнения спас бы ее дочь, если бы кто-нибудь мог придумать, как это сделать.
Джейми, выпущенный после шести ужасных недель очень дорогого лечения, больше бывал дома и иногда вел казавшиеся серьезными разговоры с Лайлом, они сидели вдвоем в шезлонгах, двое близких Айле мужчин, а между ними стояло их пиво. Она не спрашивала, о чем они говорят; Лайл не рассказывал. Еще одно проявление незыблемой честности.
Но Джейми выскользнул. Начал уходить все чаще и чаще, возвращаться все позже, лицо у него снова стало серым.
— Он колется, — сказала она Лайлу, и это был не вопрос.
— Похоже.
— Я не вернусь в клинику, — прямо сказал Джейми, когда она завела с ним разговор. — Со мной все нормально, честно. Я все понял, поверь. Я не колюсь, честное слово.
Ври больше. Она выясняла, какие еще существуют программы, что можно сделать, искала, с кем можно проконсультироваться, когда зазвонил телефон и она услышала Джейми, говорившего самым робким голоском. Арестован по обвинению в наркоторговле. Просит помочь.
Смешно, но он в результате провел в тюрьме больше времени, чем его отец. Джеймс отсидел всего полгода, когда все закончилось. Разумеется, он лишился бизнеса, хотя и по финансовым причинам, не только из-за суда или вопросов морали, так казалось на первый взгляд. А Джейми провел за решеткой больше года, и Лайл сказал, что ему еще повезло. Дело было плохо: он продавал, а не только употреблял наркотики, называвшиеся крэк, экстази и кокаин; о героине тоже упоминалось. Сыночек Айлы крался по гниющему миру иголок и ложек, озноба и рвоты, грязных комнат, опасных переулков, но на этот раз он торговал дорогостоящими удовольствиями, своими параллельными мирами потребностей, желаний и одержимости. Его поиски облегчения, если не радости, окончились полным крахом.
— Ты знала, что он торгует? — спросила она у Аликс.
— Нет, только что снова колется. Но это и ты знала.
Айла и сейчас не может вспомнить, какой тогда была Аликс, помнит только, что та была тихой, упорно работала, и у нее все получалось. Наверное, тогда и начала проявляться ее прозрачность, ее странная способность исчезать, так что другие начинали смотреть сквозь нее. Теперь эта прозрачность затронула ее кожу. Ее огромные, лихорадочные глаза.
Кто бы смог поверить, что будет столько горя?
Миссис Лот, наверное. Миссис Иов.
Лайл нашел Джейми самого опытного, самого лучшего адвоката; твердо сидел в зале суда с Айлой, когда она выслушивала мрачные сведения о тайной жизни своего сына; позволил ей ухватиться за свою руку, когда она смотрела, как тело Джейми съеживается от ужаса при оглашении приговора — два года и трехлетний испытательный срок; позволил ей плакать у себя на груди о том, что не имело к нему отношения, в чем он не был виноват и из-за чего не должен был страдать. Хороший человек. Который сказал:
— Прекрати себя казнить, я не думаю, что ты хоть что-то еще могла сделать, чтобы его остановить или помочь ему. Тут все иначе.
Айла, конечно же, не могла ему поверить; но она поверила в его упорную доброту. Его верность.
В тюрьме случилось многое, к чему Джейми был не готов. О некоторых из этих историй она узнавала сразу, о некоторых узнала только недавно. Она полагает, что было и такое, о чем она не слышала и никогда не услышит. Но в течение тех четырнадцати месяцев, которые он на деле отсидел, он бил и его били, его избивали, резали, ломали ему кости и бог знает, что еще, о чем нельзя говорить. И сам он, как рассказывали его охранники, его тюремщики, бился головой о стены, потел так, что промокали простыни, выворачивался от рвоты наизнанку. Он какое-то время провел в лазарете по разным причинам, в том числе из-за лихорадки и простуд. Ей рассказывали, что поначалу его иногда так трясло, что приходилось надевать на него смирительную рубашку. Она видела, когда приезжала на свидания, когда он мог с ней встретиться, что он стал бледным и худым, а иногда повреждения были более очевидны: разбитая губа, синяк под глазом.
Потом он стал поправляться. Глаза у него прояснились, кожа слегка порозовела.
— Я хожу в спортзал, — с гордостью сказал он ей. — Я чист, — смущенно прошептал он. — На этот раз можешь мне поверить.
И это казалось правдой, было похоже на правду. Кто ему помог? Кто-то; не она.
И опять-таки стараниями Лайла, благодаря особой программе трудоустройства бывших заключенных, у Джейми есть работа — первая и единственная настоящая работа! в его-то возрасте! — в цветочном магазине. Он в этом изысканном бизнесе занимается заказами, доставкой и немного работает с документами. Букетов он не составляет и за цветами и растениями не ухаживает, потому что для этого нужен особый талант и знания. Он говорит, что запахи иногда становятся одуряюще сладкими, даже тошнотворными, но он узнал кое-что о цветах, например некоторые названия. Он говорит, что ему нравятся люди, с которыми он работает, нравится регулярно получать деньги, правда не нравится сумма.
— Я тебе скажу, — говорит он, — когда встаешь на путь исправления, это бьет по карману.
Это шутка, но это еще и правда.
Такой работой можно заниматься в двадцать лет, подрабатывать, чтобы оплачивать учебу или квартиру, но для двадцатипятилетнего взрослого это не то. Он подумывает, пока абстрактно, о том, что когда-нибудь будет работать с людьми, попавшими в беду; скорее всего, с наркоманами.
Когда он первый раз об этом заговорил, Айла задала глупый вопрос:
— А это не опасно?
— Что, с наркоманами общаться?
Они оба засмеялись, но да, именно это она и имела в виду. Соблазн — опасная вещь, в спасении сложно быть уверенным.
Сейчас она говорит, ни с того ни с сего, обеспокоенному молодому мужчине, склонившемуся к ней, пытающемуся улыбнуться изогнутым детским ртом:
— Я так тобой горжусь.
Простые, честные, трудные слова, и она поражена тем, что глаза его наполняются слезами, слезы текут по щекам. Ох.
Люди в самом деле становятся прежними.
Может быть, и у нее получится.
— Где Аликс и Лайл?
Он смущается:
— В суде. У этого парня, ну того, который в тебя стрелял, сегодня слушание. Он вроде собирается признать себя виновным.
Ну что ж, так и надо. Должен признать.
Для него это все тоже может быть потрясением. Хотя совсем не обязательно. Может быть, он просто дурной человек.
— А Мартин?
Разве он не хочет с ней повидаться?
— Он пытался, но они пока никого не хотят пускать, кроме членов семьи.
Но Мартин — часть ее семьи: надежный, доброжелательный брат. Он остался ей верен, когда некоторые клиенты поначалу, как она и ожидала, отшатнулись от них. Сама она воспринимала Джеймса как своего рода Чернобыль, источник моральной радиации; или, может быть, некоторые клиенты считали, что он ничего особенного не сделал, ему просто не повезло, и его поймали, и в этом случае пытались избежать радиации невезения.
«Пошли они», — сказал Мартин немногословно и исчерпывающе.
Еще он помогал ей паковать вещи, когда она переезжала с Джейми и Аликс на новое место. Он крепко обнял ее и купил ей выпить, когда она наконец призналась, что существует Лайл; и хотя она не могла во всем ему сочувствовать, она осталась верна ему, когда рухнула его жизнь. Жена узнала о любовнице; любовница узнала, что жена беременна.
«Господи, Айла, они обе от меня ушли! И дети, она забрала детей».
Это было в самом деле мучительно, тут он мог рассчитывать на ее сочувствие. Хотя она не могла понять, чего он ждал; она полагала, что он надеялся, что ничего не случится, не мог себе представить, что что-нибудь произойдет. Она о таком отношении к жизни знала уже очень много. Она кормила его, наливала выпить, выслушивала. Он то же самое делал для нее, это был не то чтобы долг, который нужно было вернуть, но нечто, ценность чего она прекрасно понимала.
В последнее время Мартин намекал, что был бы не против продать агентство, по крайней мере ту значительную его часть, которая ему принадлежит.
«Я вроде как хочу получить деньги и пуститься в бега. Попутешествовать, вознаградить себя, пока не поздно. Знаешь, я устал, пытаясь идти в ногу со временем. Кругом столько перемен».
Она так и не решила, что думает по этому поводу, но теперь ей нужно сказать ему, чтобы, да, продавал, бежал, шел у себя на поводу, развлекался, делал все, чего пожелает его добрая душа. Потому что у нее не получится просто щелкнуть пальцами и вернуться к привычной жизни, как будто ничего не произошло.
Сейчас самое яростное ее желание — выбежать с визгом из собственной кожи, из собственной жизни.
Она даже с собой покончить не может. Не может палец о палец ударить, чтобы сделать хотя бы это. Кто станет ей помогать?
Джейми говорит:
— Но если хочешь повидаться с Мартином, мы попробуем что-нибудь придумать, ты не переживай.
С какой уверенностью, с каким убеждением говорит этот молодой человек. Ее очистившийся, способный сын. Может быть, и Аликс сможет спастись. Конечно, не с помощью Корпуса Умиротворения, не в качестве кого-то, кого зовут Сияние Звезд. И все же в Аликс что-то есть. Она что-то знает о вере, пусть эта вера слепа, глупа и нелепа, откуда в ней это? С таким отцом, не говоря уже о брате, не говоря, может быть, и о матери, как она смогла так тихо, так незаметно поверить хотя бы во что-нибудь?
Довольный собой и уверенный в себе незнакомец мог ей понравиться. Какой-нибудь Мастер Эмброуз, проповедующий умиротворение — что же могло быть лучше? Кто, выбирая между историей нежной Аликс с разбитым сердцем и возможностью умиротворения, плавности, невесомости и прозрачности, которые сулит Сияние Звезд, не предпочтет стать Сиянием Звезд? Отбросить грустное прошлое. Выбрать неведомое, серебристое будущее.
Теперь они с Лайлом вместе отправились в суд. Это хорошо, хотя они едва ли найдут общий язык. А Мэдилейн где-то на воде, в воздухе. У всех все складывается по-новому, и цели новые.
Сын держит ее за руку, по крайней мере, так ей кажется, и отрешенно смотрит куда-то в пространство или в окно, она не знает.
У нее вырывается что-то вроде смеха, и Джейми, вздрогнув, переводит на нее взгляд. А она вспоминает, как в те первые, страшные недели после Джеймса хотела, желала, отчаянно жаждала ничего не чувствовать. И потом было что-то похожее, уже после самого Джейми. И вот она достигла того, о чем мечтала, чего так хотела; только тогда она, разумеется, хотела не испытывать никаких чувств. К телу это не имело отношения. Желание исполнилось не только слишком поздно, оно оказалось еще и извращено до предела.
Ей нужно было обращать больше внимания не только на проводившиеся этой клиникой кампании по сбору средств на всякие медицинские чудеса, но и на истории горя вообще. Ведь в них нет недостатка, разве они не ждут сотнями каждый день у порога твоего собственного дома? Очень может быть, что какие-нибудь, скажем, жертвы пыток на самом деле молятся о том, чтобы их нервы перестали содрогаться, скручиваться и реагировать, чтобы их больше не тревожили электрический ток, провода, раскаленное железо. Ей следует знать, что где-то, в каких-то обстоятельствах, есть люди, которым произошедшее с ней показалось бы благословением. И еще следует знать, есть ли те, кто может противостоять этим обстоятельствам, и как они это делают. Так получается, что она для этого слишком заурядная. Исключительные события то и дело случаются с заурядными людьми — и что им тогда делать? Как уже на бегу понять, что делать?
У нее на то, что случилось, не хватит силы духа. Она вымоталась. Она не справится с задачей. Лайл и Аликс как раз входят в палату, появляются за спиной Джейми, когда она произносит:
— Помогите.
Она почти никогда не слышала этого от себя. Разве не странно. Что это за человек, который почти никогда не говорит: «Помогите»? Они тоже теряются.
Так, ну а что, по их мнению, она чувствует? Зависимость, это точно, обреченность и отчаяние. Ужас, вот что.
— Помогите, — снова говорит она, но она сама не знает, как они могут это сделать. Ей хотелось бы пожалеть их, почувствовать к ним нежность: они так растеряны, их любимые, не похожие ни на кого лица так озабочены, полны такого искреннего стремления сделать, что она просит, помочь ей, на самом деле помочь, но разве они могут? Кроме того, они могут, каждый, развернуться и уйти отсюда. Этот выбор у них есть, и она не может их удержать.
Ей приходится закрыть глаза, потому что было бы очень скверно, слишком жестоко, если бы они увидели, как именно в эту минуту она ненавидит своего красивого, надежного Лайла, своего сложного, слабовольного Джейми, свою мягкосердечную, нетвердую умом, невесомую Аликс. Вот вам внутренний огонь, если кто-нибудь хочет посмотреть.
И все-таки.
— Помогите, — плачет она, ее глаза снова распахиваются в попытке потребовать, в надежде убедить, но именно сейчас с желанием умолять.
