Все говорят, что здесь о ней заботятся лучше некуда, но Айла в таком странном положении, что никоим образом не может в этом удостовериться. Она понимает, что даже матрас, на котором она лежит, — это одно из достижений медицины, которыми располагает Северная клиника, это последняя разработка, — держит ее почти на весу, сводя к минимуму раздражение кожи и вероятность пролежней. Ее просвечивают замечательной аппаратурой, которая по-прежнему показывает кусочек пули, все еще торчащий в изгибе позвоночника. Она видела снимки. Крохотный темный штришок.

К ней часто заглядывает доктор Грант, иногда следит, как проводят какое-то исследование, которого она не чувствует, или смотрит его результаты, иногда просто спрашивает, как, на ее взгляд, у нее идут дела. Взгляд у нее простой и строго вертикальный; и напуганный, конечно, это тоже.

Он всего на несколько лет старше Джейми, и чем-то на него походит, он мог бы быть ее сыном, более рассудительным и здравомыслящим братом Джейми. Он уверен в своем мастерстве, и это не производит неприятного впечатления, и еще он полагает, что в области лечения травм позвоночника, «если дело пойдет», возможны серьезные достижения уже в обозримом будущем. Ей нравится это «если дело пойдет», его намеренно шутливая интонация. И еще ей нравится, что он, как ей кажется, разделяет ее трепет, когда она смотрит на снимки: как может что-то едва видимое нанести такие повреждения.

Насколько она может судить, весь персонал, и те, кто работает днем, и ночная смена, не только Чарли. Чарльз, доктор Грант, бережны, внимательны и профессиональны, хотя она, конечно, не может знать этого наверняка; даже не может почувствовать, что они делают, тем более как они к ней прикасаются. Она видит их только выше бедер, да и то, если они наклоняются под доступным ей углом. Странно видеть людей только в одном ракурсе. Странно, насколько о многом, в нормальной жизни, могут сказать движения: изгиб плеч и бедер, длина шага, быстрота или изящество. Ей приходится полагаться на складки у рта, глубину глаз, открытость улыбки, и на то, улыбаются ли вместе с губами глаза.

Ей нравится молодая дневная медсестра Дженет, которая с ней в основном и занимается: у нее в любое время безупречно накрашены губы и глаза, даже после восьми или десяти часов дежурства, что, конечно же, дает основания предполагать, что она с таким же вниманием относится к своим пациентам, прежде всего к Айле.

И еще ничто из того, что происходит с телом Айлы, какой бы загадочный процесс ни приходилось осуществлять, не заставляет Дженет сощуриться или поморщиться. Ольга, ночная медсестра Айлы, старше, а значит, должна быть более опытной, а значит, и более жесткой, но она иногда вздыхает, склоняясь над какой-нибудь частью Айлы. И это кажется более честным и по-своему более надежным. Айла догадывается, что у Ольги полные ноги и широкие бедра. У ее мужа рак желудка, а дети живут далеко. Голос Ольги становится таким радостным, когда она показывает их фотографии и фотографии внуков, держа их в узком поле зрения Айлы. Айла восхищается тем, как Ольга работает, несмотря на усталость. А возможно, даже по ту сторону изнеможения.

Наверное, здесь все так, все специалисты в той или иной области, медсестры, интерны и ординаторы, санитарки и уборщики, которые таскают свои огромные поломоечные машины, вытряхивают мусорные корзины и вытирают раковины, — весь этот улей, размером с отделение, хлопотливый муравейник заботы.

Ей приходится верить, что они знают, что делают; даже если ей это кажется небрежностью, ошибкой, даже непрофессионализмом, как когда она просила: «Помогите», — Лайл пошел за медсестрой и привел пухлощекого Бена с аккуратной бородкой и мягкими руками, который сказал:

«Я знаю, это нелегко, но нужно постараться успокоиться». — И с помощью удобного шприца отправил ее в небытие.

Они это время от времени делают. Седативные средства, наверное, капают ей в вену, но когда нужно действовать быстро, они пользуются иглами. И это не имеет значения, никакое количество иголок не может причинить ей боли. Даже Джейми, который кое-что знает о человеческом теле и умеет управляться с венами и шприцами, мог бы легко это сделать, если бы ему позволили. Только в тот раз она говорила не об уколе, когда просила: «Помогите». Они что, все не так ее поняли? Лайл, например, он что, решил, что она требует слишком многого, что и так все делают для нее больше того, на что может рассчитывать любой здравомыслящий человек?

В каком-то смысле это правда. Тут ей повезло.

Но все-таки есть в этих уколах своя прелесть, что-то очень приятное, и это мягкое возвращение, приход в себя, подъем с глубины. В этот момент все кругом туманно и большей частью серо, пушистая розовость смягчает горизонты и края: как будто ты качаешься в лодке, привязанной к причалу, ощущение нежных подъемов и спадов, что-то возникает и снова пропадает, спокойно и хорошо.

Каждый подъем становится все светлее и выше, спады все менее заметны. Все это ритмично и успокаивающе; как будто тебя укачивают или обнимают. Там все еще безопасно и неведомо.

Время понемногу возобновляется. Расплывчатость обретает форму и очертания. Становится яснее. Ритм нарушается.

Потом приходит момент невыносимого одиночества: когда она вспоминает, что никто не может помочь, никого нет рядом.

Приезжай, пожалуйста, скорее приезжай, Мэдилейн.

Сейчас она одна в комнате. Здесь совсем другой воздух, когда никого нет, даже скрытого присутствия за краем ее поля зрения. Он не так сгущен, не только от дыхания, но и от эмоций. Поэтому она и понимает, что одна.

У всех своя жизнь. Лайлу нужно заниматься карьерой, а Джейми — работой; про Аликс никому ничего неизвестно. Но в каком-то смысле и сама Айла испытывает облегчение, когда нет всей этой тревоги, заботы. Любви. Благодарность дается куда легче, когда благодарить приходится тех, кому платят за заботу, у кого есть четкие обязанности, кто не просто стоит над ней, делая бодрое или скорбное лицо. Эти связи ко многому обязывают: жена, мать; и дочь тоже, когда приедет Мэдилейн. Лайл, Джейми и Аликс — они хотят быть сильными, поддержать ее, но могут не сознавать того, что просят так же много от нее, а это нелегко или даже невозможно.

Они могут ее любить, но в то же время как же она должна быть им неприятна. Она думает, что на их месте чувствовала бы то же самое: любовь и неприязнь одновременно. Сочетание неоднозначное, а может быть, и вовсе противоречивое.

Ей кажется, что она чувствует, как ее лицо искажается от горя. Так иногда бывает, когда рядом нет никого, от кого нужно было бы таиться.

Потом, когда это кончится, она будет расточительна в своей отваге, благожелательна в участии. Просто не сейчас. Сейчас семья — это просто еще одно мучение.

В этом отделении лежат с неврологией и травмами, и женщина в соседней палате, у нее новое бедро и новое колено, и у нее, наверное, нет любящей семьи, преданной или еще какой-нибудь, все время нажимает (везучая) звонок возле кровати, нажимает и нажимает, требуя внимания. Айла считает, что это небезопасно. Полагая, что она хочет всего лишь, чтобы ей взбили подушки или принесли свежий журнал, медсестры начинают жаловаться друг другу и отзываются не сразу, если вообще отзываются. В какой-то момент той женщине может в самом деле понадобиться помощь, и где будут все медсестры?

Возможно, около Айлы, которая, как бы сложен ни был ее случай, не доставляет им лишних хлопот. Хотя могла бы, если бы у нее была возможность.

Понятно, она не может позвать на помощь, позвонив. Но оборудование, к которому она подключена, невидимые мониторы, регуляторы, то, что отвечает за воздух, питание и бодрствование или сон, вся эта техника, которая жужжит, пыхтит и тикает, — все это передает информацию о состоянии ее организма на сестринский пост, так она понимает, прямо за дверью, это постоянный поток данных.

Иногда она слушает, как они разговаривают за дверью. Нарочно подслушивает. Сейчас она уже может понять, кто говорит и о чем рассказывает, знает всех в лицо и по голосу, если только не приходит кто-то из другого отделения, заменять того, у кого отгул или отпуск. Есть один врач, которого она ни разу не видела, разговаривает он резко и высокомерно, серьезный тип, обсуждает только лечение пациентов и не вступает в разговоры о личном: дети, помолвки, шутки, вечеринки, кто что кому вчера сказал. Айла рада, что она — не его пациентка. Она думает, что его манера влияет, пусть совсем немного и без всякого намерения с его стороны, на то, как к больным относится остальной персонал. Возможно, здесь ничего личного, но она по себе знает, что все становится личным, когда люди много времени проводят вместе. Ему стоит задуматься. Ей хочется ему сказать, что ему нужно сменить тон, перестать быть таким мрачным, обсудить с ними какое-то событие своей или их жизни.

Сегодня с утра Айла слышит снаружи голос Рейчел. Она работает сиделкой, или как это называется, худенькая крашеная блондинка, лет на десять моложе Айлы, Ольга говорит: «Резвушка». Резвушка и есть, несмотря на то, что у нее двое трудных детей-подростков и бывший муж, который «просто сгинул, испарился — фьють», несколько лет назад. Трудные дети — это Айле знакомо, и бывший муж, о судьбе которого ничего не известно, — тоже, но ей никогда не приходилось зарабатывать на жизнь таким трудом, как Рейчел: например, мыть губкой тело Айлы; умывать ее; оказывать другие услуги, о которых неудобно рассказывать. Сейчас Рейчел идет от двери к кровати Айлы, говоря:

— Доброе утро, я слышала, вы тут одна, будем прихорашиваться?

Забавная идея, но, с другой стороны, что остается? Даже самая умелая сиделка может помочь только с этим.

— Я слышала, доктор Грант собирается к вам заглянуть. Подумала, что вам стоит немножко освежиться до тех пор, если хотите, конечно. К тому же у вас все равно никого нет.

Айла задумывается о том, не раздражают ли персонал ее посетители; откуда Рейчел знает, что доктор Грант собирается зайти, если самой Айле об этом неизвестно; что может даже простая сиделка знать о ней и ее перспективах, о чем не говорят при ней самой. Она знает лишь то, что может услышать, или то, что ей намеренно рассказывают, или то, что время от времени перепадает, как будто собаки приносят ей косточки.

Рейчел говорит:

— Начнем с депиляции, хорошо? Я ведь вам уже говорила, что у вас потрясающие ноги, да?

Это правда, потрясающие. Или были такими; конечности, которыми не пользуешься, быстро увядают. Возможно, она уже усыхает. Доктор Грант, такой молодой, что мог бы быть ее сыном, возможно, смотрит на нее и гадает, чего ради она так жаждет обрести ощущения, какой смысл может быть в его усилиях.

— Причесать вас?

— Пожалуйста. Было бы чудесно. А макияж? У вас есть время?

Как быстро калеки становятся робкими; как внимательны к другим.

И еще, поскольку выбора нет, как охотно зависят от других, как намеренно, бесконечно нескромны.

— Никаких проблем. Скажите, а когда вам было столько, сколько сейчас вашей дочке, у вас были такие же яркие волосы? У нее — просто удивительные.

— Не совсем, но да, у мамы тоже были примерно такие, хотя с годами они тускнеют. У Аликс просто посвежее. Ваши дети на вас похожи?

— Шон похож, сын. У него мои глаза и нос. Джейни пошла в отца. У нас в семье все не так. И — не только в этом отношении. — Рейчел усмехается.

— Я знаю. Тяжелый возраст.

— Еще какой тяжелый. Иногда я даже рада, что помногу работаю. Бывает, что здесь легче, чем дома.

Айла, если бы могла кивнуть, закивала бы от души.

— Но все равно, потом все наладится.

— Надеюсь. — Голос у Рейчел не слишком уверенный. Да, но сколько лет и у самой Айлы был бы неуверенный голос. И остается еще Аликс. В лучшем случае, она сейчас в подвешенном состоянии. То есть есть надежда.

— У вас такая мягкая кожа. — Рейчел накладывает тональный крем легкими массирующими движениями, вверх, а не вниз, щедро подразумевая, что в уходе за лицом все еще есть какой-то смысл. — Честное слово, и не подумаешь, что вам к пятидесяти.

Она даже знает, сколько Айле лет? Что еще?

— Какие тени: зеленовато-голубые или бежево-серые?

— Бежево-серые, пожалуйста. Вы не возражаете, что приходится всем этим заниматься?

— Что вы, нет, мне это нравится. Я думала, что пойду в косметическую школу, или как там это называется. Даже когда была маленькая и играла в куклы, больше всего любила делать с ними что-нибудь, чтобы они выглядели не так, как когда мне их подарили. Результат бывал устрашающий, так что вам наверняка приятно будет узнать, что с тех пор я кое-чему научилась.

Она просто болтает, она ничего плохого не имела в виду, она никогда бы намеренно не сравнила Айлу с куклой: скованной, безжизненной и уязвимой для любого, кто хочет играть.

— Вот. — Рейчел отступает на шаг назад. — Хотите взглянуть?

Нет. Да. О господи.

Ну что ж, что есть, то есть: глаза теперь неожиданно большие, потому что отеки спали, скулы подчеркнуты, но умело, не кричаще. И Рейчел права, ее кожа выглядит мягкой; хотя не начинает ли она увядать? И все-таки — намного лучше того, какой она впервые увидела себя в больничном свете.

Только с глазами что-то не так. Или что-то непривычное. Это глаза кого-то испуганного, незнакомого и обеспокоенного. Она видит, как они расширяются от еще большего беспокойства и страха, что их заметят, обнаружат, станут рассматривать. Неужели это те глаза, в которые день за днем смотрят Лайл, Джейми и Аликс?

— Достаточно. — Она слышит, что голос у нее звучит резковато. — Просто здорово. Спасибо.

Возможно, Джеймс был прав: есть вещи, на которые лучше не смотреть, к которым лучше не приближаться.

Невыносимая жизнь. Невыносимо видеть руки Рейчел, но не кисти рук, быстро двигающиеся взад и вперед, наверное, она втирает крем в руки Айлы, и ничего не чувствовать. Провал между знанием и ощущением бьет, как током. Все это, должно быть, чудовищно. И может быть, превращает ее саму в чудовище.

Таких только по телевизору ночами показывать.

Но люди часто свыкаются даже с самым чудовищным знанием, ей это известно. Она слушает, как ритмично шуршит и похрустывает халат Рейчел, массирующей, бог знает, какую конечность, легкие влажные шлепки крема из тюбика на ладони. Еле уловимый щелчок, когда Рейчел распрямляет спину, поворот крышечки, когда она завинчивает тюбик, шорох, когда она складывает все назад в сумку. Рейчел снова склоняется над ней с улыбкой.

— Потрясающе выглядите. Разве я не молодец?

— Лучше всех, никаких сомнений.

— Вот теперь вы будете себя хорошо чувствовать, когда придет доктор Грант, правда?

Но с чего бы? Теперь она осторожна. Она вспоминает то, что ей уже известно: если она потеряет над собой контроль, то взять себя в руки не получится, не в том она положении.

Она слышит свой вздох; ну и денек, такая толчея вокруг нее сегодня! Потому что теперь, кстати, она слышит у двери и знакомый стук доктора Гранта, вот он прочищает свое молодое горло. Вот его серьезное лицо склоняется над ней, и вид у него такой, как будто у него что-то на уме. Что еще?

В каком-то странном смысле он у нее в гостях, и приходится прибегать к искусству принимать гостей, состоящему в том, чтобы всем было легко и удобно. Вообще-то, это искусство существует не для гостей, а для хозяек, желающих, чтобы все прошло гладко и все были максимально доброжелательны. Поэтому она говорит:

— Почему бы вам не взять стул и не устроиться поудобнее? Вы же устаете наверняка, целый день на ногах.

В данных обстоятельствах это — лучшее, что она может сделать, так ей кажется.

Он садится очень близко к кровати, скрещивает руки на никелированном поручне и кладет на них подбородок, как любопытный ребенок. Несколько секунд он усаживается и устраивается. Морщинки около его рта и в углах глаз едва видны, борозды на лбу совсем неглубокие. На его лице отражается отсутствие опыта, то, чего он не испытал, или то, что не отразилось на нем.

— Так, — начинает он. — Дело вот в чем. Вы, наверное, уже поняли, что этот осколок пули ведет себя не так, как мы надеялись. Мы ставили на то, что он выйдет сам, но теперь мы приняли решение (Кто это мы?), что ждать дольше неразумно. К тому же одна из подходящих операционных неожиданно освободилась. Что скажете насчет операции послезавтра? В четверг, прямо с утра.

Господи.

— Так быстро?

— Ну да. Тянуть нельзя, могут начаться другие проблемы. Я знаю, вы удивлены, но, честное слово, мы назначили операцию так скоро просто потому, что операционная свободна. Лично мне это кажется хорошим знаком. Так что постарайтесь не волноваться. Потому что, когда доходит до дела, организм каким-то образом собирается и бесстрашно бросается в бой.

Она обдумывает «бесстрашно» и «бросается в бой» и приходит к выводу, что он склонен к поэзии и оптимизму.

Она напоминает себе, что нужно дышать. Вдох сопровождается легким присвистом и пыхтящим звуком слева от нее, который становится громче.

— Конечно, то, что нам предстоит, вытащить эту маленькую дрянь, — работа довольно сложная. Вернее, тонкая. Но все-таки, знаете, в каком-то смысле вам повезло, что он попал именно туда, — да, да, она уже это слышала, слишком часто слышала. — К тому же иногда действует фактор рикошета, это усложняет дело.

Которое и так, как он уже сказал, «довольно сложное». И «тонкое».

— И что потом?

— Ну. — Он делает паузу. — Потом, я так понимаю, будет видно. Суть в том, что мы не знаем. Возможно, вытащим этот кусочек и, простите за выражение, попадем в десятку. Или, честно говоря, могут обнаружиться не связанные с ним повреждения. Сложно сказать. Мы не узнаем наверняка, пока не влезем туда. И не вылезем обратно, конечно.

Она, наверное, все это уже знала; просто не прилагала это к послезавтрашнему дню. Когда все изменится, еще раз, за несколько секунд. Так или иначе.

— Но лучшего места, чем это, для вас просто нет.

А вот и есть. Она могла бы сидеть на веранде с Лайлом, есть мороженое из холодильника. В холодильнике в подвале было мороженое, давнишнее, но все еще хорошее, а в шкафчике над микроволновкой были рожки. Не было необходимости уезжать из дома, ни за чем, даже за мороженым.

— Но я думаю, у вас есть вопросы, да?

Не задавай вопросов, на которые не хочешь ответа. Джеймс сказал верно. Сколько информации можно узнать, вынести?

— Перспективы?

Он снова слегка хмурится; легкие морщинки у него на лбу, как ей кажется, через несколько лет станут глубже.

— Сложно сказать, — конечно, сложно. — Я думаю, осколок мы извлечем без проблем, это не самая сложная операция из тех, что мы делали.

Но…

— Но что будет дальше, каковы перспективы, я, честное слово, не могу просчитать. Простите. Но вот что я думаю, и я знаю, что это не слишком научно звучит, но лучшее, что вы можете сделать, чтобы нам помочь, это сосредоточиться на сильных положительных мыслях, помнить о тех, кто вас любит, и кроме того, верить, что мы очень хорошо делаем свою работу? А мы ее хорошо делаем. Я правда верю, что вера в хороший исход имеет значение.

Значит ли это, что раньше, до сих пор, она, неосознанно и за редким исключением, ошибочно верила в дурной исход?

— И еще, доверьтесь нам, отдайте все в наши руки.

Они оба смотрят на его руки. Такие молодые и человеческие руки; а она бы предпочла, чтобы они были для начала постарше и, может быть, чтобы они были сверхъестественными, даже внеземными, по крайней мере блистательно, очевидно и нечеловечески талантливыми.

Подумать только, заниматься работой, от которой зависит настоящая, живая человеческая жизнь! Много лет назад, будучи в оптимистическом настроении, Айла подумывала о том, чтобы стать добровольным оператором телефона доверия. Люди звонили бы ей, делились своими бедами — неудачные браки, умирающие родители, их собственные болезни и тяготы, мрачный груз одиночества — а она бы говорила с ними, щедро, сострадательно, помогала бы им пережить ночь. От этого, как она полагала, у нее самой становилось бы легче на душе. Еще это казалось ей чем-то вроде ритуала, отводящего беду. И, если честно, возможностью разнообразить свою жизнь и сделать ее более интересной.

Какой она вскорости стала и без того.

Но если подумать: что именно, что конкретно она стала бы делать с тем, кто звонит, приставив лезвие к запястью? С бессвязным голосом, признающимся, что хочет напиться таблеток, умереть или, если на то пошло, убить?

А если бы она не смогла ничего сделать? Если бы кто-нибудь умер?

Она обнаружила, что силы ее духа не хватит на неудачу или на смерть. На то, чтобы словом или вдохом не в тот момент подтолкнуть чью-то жизнь в ту или иную сторону.

Этот молодой врач делает такое каждый день. Как он может спать? Как он может вставать по утрам? Как могут не дрожать его руки? Что, по его мнению, значит слово «доверие», чтобы произносить его так легко, как будто оно легко завоевывается или дается?

Он касается ее щеки тыльной стороной ладони; в других обстоятельствах это было бы лаской любовника.

— Просто поборитесь еще немного вместе с нами. Вы — крепкий орешек, вы сможете. Все просто поражаются, как замечательно вы держитесь.

Вот как? Значит, они не очень наблюдательны, не так ли?

Он снимает руки с поручня и встает во весь свой не очень большой рост.

— Постарайтесь не беспокоиться и не унывать, хорошо? Настройтесь на благоприятный исход.

Да, но… какой недоумок не станет унывать, когда речь идет о его жизни? А все же, «унывать», «уныние» — какие красивые, звучные слова, в них есть какая-то соблазнительная, темная, роскошная мощь.

Она была бы не против прижаться к нему сейчас. Не против обвиться вокруг его молодого, крепкого тела. Или, если бы могла это почувствовать, хотела бы, чтобы он взял ее за руку. Она хотела бы почувствовать его руки.

— Спасибо, — говорит она.

Он улыбается мальчишеской беззаботной улыбкой.

— Обещаю, я хорошо высплюсь накануне, отдохну и буду в полной боевой готовности. — Потом он внезапно становится серьезным и прикасается к ней, наверное, к ее руке: — Честное слово, я не допущу, чтобы с вами случилось что-нибудь плохое.

Врачи не должны такое говорить. И Лайл сказал что-то в этом духе, поклялся, что будет хотя бы не Джеймсом, но случилось нечто очень плохое, и Лайл этому не помешал. Он говорил серьезно, и он бы помешал, но не получилось. Это неразумные обещания. Их нельзя сдержать.

«Помогите», — снова сказала бы Айла; но посмотрите, что вышло, когда она в прошлый раз это сделала. К тому же он все равно ушел.

Господи. Четверг.

Предполагается, что предчувствие смерти, или ее возможности, или возможности любого надвигающегося несчастья должно очень обострять мышление. Тогда ее мышление должно было обостриться на пороге «Кафе Голди». Но кто может так постоянно и остро все осознавать? Что ж, теперь она, наверное, сможет; начиная с этого момента; если представится возможность.

И кто может быть настолько аккуратным? Не оставлять тысячи незавершенных дел, хвостов, тянущихся за каждым днем?

Послезавтра: всего несколько часов; слишком мало времени и слишком много. Она совершенно не готова, и в то же время хочет, чтобы все было уже позади, сделано, чтобы было ясно: победа или поражение?

Потому что вдруг не получится, что тогда?

И что, если получится?