Родди возится с галстуком, который у него никак не завязывается как надо. Его пальцы свело какой-то судорогой, да и вообще он с галстуками не очень умеет, вот и получается все время какая-то фигня, надо развязывать и начинать заново.

Пока он не начал мучить галстук, тот был очень даже ничего, темно-синий, шелковистый такой, хотя и не шелковый, с мелкими белыми галочками, вроде как чайки летят. Это Аликс его принесла, потому что она говорит, что он лучше будет себя чувствовать, если будет выглядеть как положено.

— Я знаю, это глупо звучит, но одежда действительно может сделать человека внутренне сильнее. — Она это поняла, благодаря тем платьям, которые она и другие девушки носили в Корпусе Умиротворения. — Я могла оглянуться вокруг и увидеть, что я на своем месте, я — одна из нас, где бы мы ни были, в городе или на ферме. То есть я не одинока. Мы — одно целое, и мы вместе.

Тогда это не так, как с тюремной робой. Все одеты одинаково, но это не значит, что каждый на своем месте или все ощущают себя одним целым.

— Но, — говорит Аликс, — все дело в том, сам ты это выбрал или нет. Я сделала выбор сама.

Как скажешь. Ему кажется, что Корпус Умиротворения — это довольно стрёмно, но она, наверное, права, она сама сделала выбор. И наверное, это как-то повлияло на то, какая она: сильная, чистая, щедрая и, ну, он про себя называет это милая, но не как это обычно говорят, такими фальшивыми голосами, что аж тошнит. Милая, в смысле по-честному хорошая.

Он в долгу перед Аликс. Он ей всем обязан. Она приходила, приходила раз в две недели по воскресеньям, ждала в комнате для свиданий, и у нее было такое открытое лицо и глаза, стремившиеся вобрать все, что попадалось на пути. Она его спасла. Не потому, что сказала что-то особенное, из-за чего все изменилось, но просто она приходила, и казалось, что ей хочется слушать, что она выслушает все, что он может сказать. Разве оттолкнешь кого-то, кто так себя ведет? Кого-то, кому так легко причинить боль, судя по этим широко раскрытым глазам, этому желанию слушать, только этот кто-то не боится, что ему сделают больно, но и не слишком удивится, если это произойдет.

Поначалу он не знал, как с ней разговаривать, что говорить, что она хочет услышать. Поэтому вместо него говорила она. Она рассказывала ему про свою жизнь. Рассказала про своего отца, это было хуже всего. Нет, ну хуже всего была, конечно, история про ее мать, но ему это рассказывать было не нужно. Еще она рассказала про своего брата, у которого одно время были проблемы с наркотиками.

— Он тоже сидел в тюрьме, — сказала она. — Но меня к нему не пускали. Я была еще слишком маленькая.

Странным и самым лучшим в этих рассказах было то, что она как-то не говорила, что она в связи со всем этим чувствовала, просто рассказывала, что произошло. Даже о прощении речь не шла. Еще и поэтому она сидела напротив него: потому что о прощении речь не шла.

У психолога и на групповых сеансах терапии все должны были распространяться о том, какие чувства у них вызывало то да се, и, когда доходило до этого, жалеют ли они о том, что сделали, ощущают ли вину и так далее. Некоторые такие истории выдавали! Про всякие вещи, с которыми он даже не сталкивался, типа, как их отцы лупили, не то, что его отец, тот просто тихо бродит по дому, и все; или матери их из квартиры выгоняли, пока занимались сексом с чужими мужиками, за деньги, не то что у него — просто бросилась посреди ночи с моста, и все.

Он на этих занятиях большей частью молчал, и не потому, что, как ему казалось, решил ничего про себя не рассказывать, чтобы никто не лез. Больше оттого, что стеснялся своей жалкой истории, стыдился глупых и мелких мотивов своего преступления.

Некоторые люди на самом деле страдают. И Аликс, вовлекшая его в свою жизнь и свою работу, не даст ему об этом забыть.

Навещая его, она говорила о Корпусе Умиротворения, о том, как однажды в городе встретила Мастера Эмброуза и его людей, всего в нескольких кварталах от своей нынешней квартиры, и о том, что она увидела в выражении их лиц, в том, как они двигались.

— Они были такими спокойными и уверенными. Как будто что-то знали. Или знали, как это знать. Все вместе они производили очень сильное впечатление. И он в центре. В нем чувствовалась мудрость, понимаешь? Не любовь, потому что она, в общем-то, не имеет отношения к умиротворению. Скорее то, что он понимает глубины успокоения. То, что он на своем месте. Это сложно объяснить.

Потом она ушла от них, от мужика, которого называет Мастер Эмброуз, вообще ушла.

— Чему-то учишься, — легко сказала она. — Потом я подумала, что мне нужно двигаться дальше. Не только из-за мамы, но еще и потому, что когда что-то так сильно меняется, все другое тоже меняется. Я подумала, что в Корпусе Умиротворения можно узнать, что такое привязанность и как от нее освободиться, но тут, возможно, получается замкнутый круг: я слишком привязалась ко всему этому, и, если я хочу достичь полного освобождения, нужно уходить, — в этом был смысл, хотя и очень туманный.

Во всем был смысл, когда она говорила, а Родди слушал и смотрел на нее так внимательно, что казалось, что он не дышит.

— Я думаю, Мастер Эмброуз понимает. Ведь он — учитель.

Родди, правда, потом все думал: поймет ли на самом деле этот ее Мастер Эмброуз?

— Тебе нравится, когда тебя зовут Сияние Звезд? — ему это было очень интересно. Ему нравилось, что она зовет его Род, но тут другое, это ведь все-таки его настоящее имя.

— Да, очень, я хочу это сохранить. Потому что звезды так далеко, и их так много, и в ясную ночь, когда смотришь на небо, чувствуешь себя таким маленьким, что кажется, что на самом деле очень немногое имеет значение — знаешь, как это бывает? Все, что происходит, такое маленькое, просто пылинка, меньше пылинки, во вселенной, и тебе становится или как-то не по себе, потому что ты явно ничего не значишь, или намного легче, потому что что-нибудь значит каждая пылинка, но ты — это еще не все, не центр мироздания? Ну, что-то в этом роде. Мне казалось, Сияние Звезд — это так прохладно и далеко, свет, но на расстоянии. Да, мне нравится быть Сиянием Звезд. Это заставляет задумываться. Многое осознавать.

Осознавать — это слово Аликс любит.

Может показаться, что, когда чувствуешь себя пылинкой в космосе, пусть даже и хорошей пылинкой, от всего начинаешь отстраняться и смотришь на все безучастно. Он выяснил, что это не так. Аликс относится к тому, что связано с ее пылинкой, очень серьезно. Если она чего хочет, вот как сегодня, непохоже, что она чему-то позволит встать у себя на пути.

Она сейчас тоже как раз одевается. Наденет длинное, легкое платье, в общем, не сильно отличающееся от платья Корпуса Умиротворения, в котором он ее первый раз увидел, давно, в тот невероятный день в суде, только оно бледно-голубое, и на нем такие белые цветочки, типа чаек, или кто они там, на его галстуке. У нее теперь есть джинсы и майки, обычная одежда, но, это уже навсегда, носит она по-прежнему в основном длинные летучие платья.

Из-за того, что будет сегодня, уже начались проблемы. Ее должен был подвезти брат, но когда он услышал, что она задумала, он сказал — ни в жизни. Вообще-то он сказал (Родди слышал, потому что он прямо орал, когда говорил с ней по телефону):

— Господи, Аликс, ну нельзя же так, ты спятила, что ли?

Квартирка у Аликс совсем маленькая. Тут отовсюду почти все слышно. Родди слышал, как ее брат бросил трубку.

— Так, значит, так, — сказала она, улыбаясь. — Придется взять машину напрокат.

Она очень бережлива, у нее денег-то всего ничего. То, что она собирается разориться, взяв на день машину, говорит о том, насколько для нее все это важно.

Родди тоже сказал — нет. Ни за что. Но вот, пожалуйста, сражается с галстуком, который купила Аликс. Еще на нем будут бежевые брюки и голубая рубашка.

— Одет без претензий, — определила это Аликс, — но в то же время демонстрируешь уважение.

Он не уверен, что понимает, что она имеет в виду, в чем тут уважение. В том, что он потрудился быть чистым и выглядеть нормально — так, наверное. Странно, он и в самом деле выглядит нормально. Но чувствует себя совсем иначе. Ему так хочется сбежать; только тогда он не сможет вернуться. Нет, Аликс этого не говорила. Просто он не сможет смотреть ей в глаза.

Он не представляет, как справится со всем этим, но не видит выхода. Он отчасти рассчитывал, что мать Аликс скажет, что это невозможно, что об этом и речи быть не может. Он бы даже не возражал, если бы она сказала, что это — предательство и вообще отвратительно. Он не уверен, что это — не отвратительное предательство, но вот оно, как бы то ни было, и деваться некуда. Неудивительно, что он снова дергает галстук и начинает все сначала. Вероятность катастрофы очень велика. Он теперь задумывается о таких вещах, он учитывает вероятность катастроф. Сегодня у него в голове все время выстраивается возможное развитие событий, на несколько фильмов хватит; и хорошего в них мало, ни один не заканчивается хэппи-эндом.

Аликс, какой бы она ни казалась, совсем не наивна. Она сказала;

— Я с ними не заговорю об этом до последнего. А там, что бы они ни решили, передумать уже не смогут.

С ним она об этом заговорила уже много дней назад. Она по-разному общается с разными людьми; значит, она все продумывает и высчитывает. Она, наверное, поняла, что если сразу выплеснет ему все, он просто сбежит, даже не думая о том, к чему это приведет. Вместо этого она его уговаривала, и убеждала, и даже прибегала к грубой лести, и, в конце концов, оросила ему вызов:

— Ты должен знать, в чем дело. Иначе все это так и будет тебя преследовать, и ты никогда над этим не поднимешься. Всегда будешь знать, что оказался недостаточно зрелым, чтобы сделать то, что нужно было сделать. А жить с этим всю жизнь — ужасно, так мне кажется.

Да, его ангел бывает суров.

Но ее уверенность так умиротворяет. В ее голосе нет суровости. Не то что психолог, который вдруг срывается, или делает вид, что срывается, начиная орать на какого-нибудь несчастного упертого придурка:

— Думай! Думай! Думай! Ты что, хочешь, чтобы вся твоя жизнь была такой? Не можешь уяснить, что если делаешь то-то, происходит то-то? Собираешься всю жизнь быть кретином?

Психологи, они всегда так делали, как скорости переключали: то тихие и понимающие, то крутые, почти жестокие. Жестокие, но не так, как некоторые охранники, по-другому, по-своему.

Аликс многое делает возможным. Или, как сегодня, неизбежным. Господи, там легче было, не так страшно, что побьют, как его дважды били, без всякой причины, просто оказался не там, а у кого-то было не то настроение. Как-то ночью один псих поджег матрас. Кто его знает, где он взял спички, но все коридоры были в дыму, охранники забегали, орали все, сирены включились, много всего было. Даже тогда не было так страшно.

Аликс, мысли об Аликс помогали ему пережить каждый день в те месяцы. Не психологи, не занятия, не работа, не другие пацаны, даже не Дер — только то, что он знал, что приедет Аликс. Что она по собственной воле снова и снова проделывает этот путь, и снова смотрит на него с тем же участием, сосредоточенностью, радостью и интересом, что и в первый раз.

Он всем ей обязан.

То, что в дни посещений она рассказывала ему о себе именно так, почти без выражения, не упоминая о чувствах, в конце концов, позволило ему тоже просто рассказать, что произошло. Он, правда, начал осторожно, заговорил о бабушке, об отце, и о том, как они переехали из города сюда.

— Почему? — спросила она.

Он рассказал ей о маме: о безудержном веселье, которое помнил, и о печали. О том, как она исчезла первый раз, а потом — последний. Аликс на мгновение прикрыла свои большие глаза, но только кивнула и сказала:

— Понимаю.

Как будто она в самом деле все поняла, даже увидела. Может быть, она увидела, как его мама забирается на мост, встает на краю, падает и летит вниз, вниз, на шоссе, не прощающее ничего; к бесконечному шелесту шин и вечному сверканию фар.

Про Майка он ей тоже рассказал; хотя и не все. Он рассказал, как Майк и его мама пришли к бабушке, как началась их дружба и как укрепилась потом. Про все их вылазки, приключения, даже про воровство в магазинах, и про пиво, и про травку, все рассказал; но даже не упомянул про их большие планы и мечты. Опасная область — и для Аликс, и для него.

Когда его срок подходил к концу, миссис Шоу, главный консультант-психолог, вызвала его к себе в кабинет и сказала:

— Ты, как я вижу, очень хорошо справился с учебой. Мы так и предполагали, что у тебя все получится, и я рада, что ты чего-то достиг за то время, когда был с нами. (С нами — как будто они его пригласили, и он пришел.) — Мне бы хотелось, чтобы ты был более активен на занятиях в группе, но иногда человек получает от этих сеансов больше, чем осознает. Возможно, ты это поймешь на собственном примере. Так, и что ты планируешь делать, когда выйдешь? Ты уже принял какие-нибудь решения? Потому что очень важно, выйдя отсюда, сразу встать на верный путь, и если ты ничего не решил, мы можем попытаться помочь тебе определиться и устроиться.

Но он был не такой, как другие. Ему было куда пойти, у него был дом. Отец и бабушка собирались за ним приехать. Он не знал, каково это будет, жить с ними после всего этого.

— Все нормально, — сказал он миссис Шоу. — Все уже улажено.

Он вырос и изменился куда больше, чем они думали. Стал не то что жестче, но взрослее. Отец, казавшийся намного старше, сказал:

— Привет, сынок. Хорошо, что ты снова с нами.

И все. Ничего о том, что они вдвоем куда-нибудь поедут. Дома бабушка все время прикасалась к Родди: к рукам, к плечам, к спине, к ладоням и смотрела на него. Как будто хотела что-то спросить и боялась.

Когда она позвала снизу: «Родди, ужинать», — он сел за стол и сказал, что теперь он — Род.

Хотя, если честно, он им не был. Уже ближе, но имя ему еще не совсем подходило.

Он поначалу не мог заснуть из-за тишины. И еще было странное одиночество. Ему в каком-то смысле не хватало Дера. Комната у него была совсем детская: покрывало на кровати, как у маленького, и эти фотки насекомых по стенам. Ну и урод же он был, подумалось ему; но потом он почувствовал себя предателем. Ему хотелось защитить прежнего Родди: кого-то, кого ждет беда, кто ничего не знает.

Первые несколько дней он почти не выходил из дома. Если выходил, на него все начинали пялиться, и он знал, что они думают всякие гадости. А если он столкнется с той женщиной? С матерью Аликс? И были места, куда ему теперь было нельзя, вроде «Кафе Голди». Полно таких мест.

Но дома делать было нечего, только на стену лезть, чувствуя, что попал в западню; в чем-то даже хуже, чем в тюрьме, потому что теперь у него был выбор — выходить или нет, а когда есть выбор, все гораздо сложнее. Бабушка все пыталась его накормить и улыбалась постоянно, но казалось, что она его боится и говорить с ним ей не о чем, разве что о тех же новостях и сплетнях, о которых она говорила, когда приезжала к нему в тюрьму. Уходя, она спросила:

— Все будет хорошо, Родди? То есть, извини, Род.

Можно подумать, стоит ей уйти на пару часов, и он магазин ограбит или пристрелит кого-нибудь. Может быть, она не совсем это имела в виду, но прозвучало все именно так.

На пятый день он уже не мог сидеть дома, несмотря ни на что. Он подумал, что ближе к ужину народу будет не так много, и большинство магазинов в центре закроется, и улицы будут более-менее в его распоряжении. И он, в общем, был прав, и это было здорово: брести, глядя в витрины магазинов, вдыхая вольный воздух, удивляясь тому, что все осталось прежним, когда он так переменился. Как будто он прожил целую жизнь, когда для всего вокруг остановилось время, как в какой-нибудь старой серии «Сумеречной зоны».

А потом повернул за угол и — нате вам, Майк.

Может, они оба покраснели; Майк, во всяком случае, покраснел, и Родди почувствовал, что его кожа меняет цвет. Он не собирался заговаривать первым. Он, собственно, не знал, что говорить. Надо было предвидеть, что так получится, быть к этому готовым.

— Привет, — наконец сказал Майк. — Привет. Рад тебя видеть.

— Да ну?

На него это было непохоже. Ждет, не идет на контакт — он понимал, как смущен и сбит с толку будет Майк, как ему будет неловко.

— Когда ты вернулся?

Вернулся, подумал Родди, как будто он отдыхать ездил.

— Пару дней назад. Я не думал, что ты все еще в городе. Тебе что, денег не хватило, чтобы уехать?

Может быть, это странно, но сейчас, видя Майка прямо перед собой, Родди злился куда больше, чем когда его арестовали, или в суде, или в тюрьме. Ему хотелось наказать Майка, заставить его страдать, заставить его хоть немного ощутить то же опустошение. Вот он. Майк, разгуливает по улицам, как будто ни в чем не виноват, как будто ничего не случилось ни с ним, ни с Родди, вообще ни с кем, как будто он не сдавал друзей, и даже спасибо не сказал, просто жил себе, как всегда, все это время. Ладно, на фиг. Пальцы Родди сжались в кулаки.

Майк опустил глаза.

— Да нет, — снова посмотрел на Родди. — Я со всем этим чуть не подох со страха. Я вообще не понял, как это все вышло? Не должно же было. Господи, ну ты понял, да?

Значит, он умыл руки; заявил о своей невиновности. Наверное, что-то такое ему и пришлось сделать, просто, чтобы с него слезли.

Но вопрос ничего себе: «Как это все вышло?»

— Ну и, в общем, — продолжал Майк, — я передумал. Так что я заканчиваю школу в этом году и уезжаю. Но работы у меня нет. Все считают, что я замешан в деле с кафе. Я понимаю, я перед тобой в долгу за то, что ты меня не сдал, но все знают, что мы дружили, и никому не докажешь, что я не знал. Так что здесь мне работу не найти. Слушай, хочешь, пойдем куда-нибудь, пивка попьем, и вообще? Ты не думай, я понимаю, я тебе так обязан, что ты меня за собой не потащил.

— Это вряд ли, — холодно произнес Родди. В смысле, пойти куда-нибудь. Пивка! — А что ж ты тогда не появлялся?

— К тебе не приходил? Предки сказали — исключено. Ей-богу, жалко, что так получилось, ты и за это тоже меня прости, но они сказали — не напрашивайся на неприятности.

— Может, они и правы.

Майк перенес вес на пятки и чуть отклонился вбок.

— Плохо там было?

Это что еще за дурацкий вопрос?

— Могло быть хуже. И я там аттестат получил. Больше заняться было нечем. Экзамены сдал. Познакомился кое с кем. Пообщался. В общем, справился.

— Что собираешься делать, здесь останешься?

— Пока не знаю. Я только несколько дней как вышел.

Больше ему нечего было сказать этому парню, который был его лучшим другом, его корешем с первого дня в этом городке.

— Мне пора. Куча дел, столько всего пропустил, пока сидел.

Стоило ему отвернуться и отвести взгляд от Майка, он понял, что вообще ничего не чувствует. Майк был так же далек от него, как весь этот город. Он услышал, как Майк сказал ему в спину: «Родди», но не обернулся, и больше ничего сказано не было. Он подумал, что люди не всегда одновременно разрывают контакт или отдаляются друг от друга. Подумал, что мог бы сильнее переживать, если бы у него не было столько времени, чтобы привыкнуть к мысли, что Майк ему теперь не друг.

Аликс позвонила узнать, как у него дела, и спросить, может ли она его навестить, как обычно; и взяла машину напрокат, это она делает, только если другого выхода нет, и приехала к бабушке домой. Просидела полдня в воскресенье, мило болтая с бабушкой, вежливо поздоровалась с отцом, а он вышел из кухни, как будто его внимание даже Аликс не может привлечь. Бабушка Родди была с ней, в общем, приветлива, но очень неловко себя чувствовала, потому что знала, кто такая Аликс. В конце концов Аликс сказала:

— Хочешь, выйдем на свежий воздух, Род? Тебе же наверняка ужасно хочется на улицу, тебя так долго держали взаперти.

Бабушка передернулась, как будто Аликс сказала какую-то бестактность, хотя это была всего лишь правда, так все и было.

Даже сидеть рядом с Аликс на крыльце, никуда не идти, уже было облегчением, первый раз с тех пор, как он вышел, ему было хорошо, казалось, что все встало на свое место. Потому что он был с Аликс, это не имело отношения к месту, или к тому в доме он, или на улице. Она сказала:

— Ты тут не слишком счастлив, да?

Счастлив — смешное слово. Он сомневался, что ему это полагается.

— В общем, нет.

— У тебя было время подумать над какими-то планами, или ты просто привыкал к тому, что вернулся домой?

— Пока никаких планов. — Планы — это его просто выбивало. Он, кстати, и не особенно верил в планы: единственный настоящий, продуманный план, который у него был, обернулся таким кошмаром. — Наверное, я пока еще привыкаю к тому, что они у меня могут быть. Или должны. В смысле, к тому, что есть выбор.

— Ладно, тогда у меня есть план. Или не план, так, одна идея.

Когда она посмотрела на него, он снова утонул в ее глазах. Кожа у нее была потрясающая, она как будто светилась изнутри. И идея у нее была потрясающая.

— Я подумала, что чем бы ты ни решил заняться, здесь ты этим заняться сможешь едва ли. Наверняка это будет нелегко, да? — Она знала все. — Так что, может быть, все это на время, пока ты твердо встанешь на ноги и осмотришься, но у меня есть квартира. Крохотная, но недалеко от всего, что может тебя заинтересовать, и еще ты мог бы мне помогать. Я провожу беседы о преступности, а ты все знаешь о работе волонтеров на местах, и я подумала, что ты можешь помочь, если захочешь. Потому что ты там был. Тебя ребята будут слушать. А моя работа состоит в том, чтобы находить людям работу, и я не понимаю, что мне мешает найти работу тебе. Ладно, вот тебе мой план: переезжай ко мне на время, пока не устроишься, помогай мне, а я помогу тебе. — Она наверняка поняла, о чем он, потрясенный, подумал. — Я имею в виду, что мы просто будем жить в одной квартире. Там две комнаты. Придумаем, как сделать, чтобы у нас, у каждого, была более-менее своя. Да, и ванная там, конечно, тоже есть.

Она все устроила. Она подумала обо всем, подумала о нем и предложила свой план. Послушать ее, так это была своего рода сделка, каждый из них что-то делал для другого.

— Почему? — спросил он. Она предлагала так много, куда больше тех воскресных свиданий, и на это у нее должны были быть причины, связанные не только с ним, так что это были за причины?

Конечно, она поняла. Она все понимает, даже если понимание не всегда, вот как сегодня, заставляет ее быть мягче и милосерднее. Она сказала:

— Потому что нужно довести все до конца. Иначе все это никуда не годится. Я не знаю, как все должно происходить, но чувствую, как можно к этому прийти.

Он совершенно не понимал, о чем она. Что значит «до конца», что «все это», и куда «прийти».

— Ладно, — сказал он. — Хорошо.

Аликс, которая столько всего узнала о системе правосудия, почти обо всем позаботилась. Например, узнала, что правила условно-досрочного освобождения позволяют переехать, выяснила, куда ему являться для отчета. Еще она поговорила с бабушкой и отцом, так убедила их, так заворожила, что они, хотя и сказали сперва нет, в конце концов сказали да.

Родди был в смятении. Он был ошеломлен и подчинен.

Но это было нормально.

— Будь поосторожнее там.

Бабушка все еще переживала, когда он с двумя своим чемоданами вышел из дома на следующей неделе. У нее были слезы на глазах. Наверное, она все себе представляла не так. Но возможно, ей тоже стало легче. Как бы то ни было, она его обняла.

— Приезжай, слышишь? Мы тебе всегда рады. И звони обязательно. И возвращайся, как только захочешь, хорошо?

Отец сказал:

— Веди себя хорошо, сынок.

Они двое стояли на лужайке и махали вслед, когда Аликс увозила Родди. Опять — прощание с целой жизнью. Он думал, что и они чувствуют то же самое, только им придется привыкать к переменам, произошедшим не по их выбору, а его ждало что-то увлекательное. Это тоже был не совсем его выбор, но какой поворот событий!

Каждый раз, когда он видел Аликс, его жизнь, казалось, круто поворачивала.

Ему было стыдно, как легко, с каким легким сердцем он оставлял их, особенно зная, как они старались, особенно если сравнить с тем, что произошло со многими другими; но он не мог стыдиться того, что поступил именно так. Он молодой, они старые, жизнь не стоит на месте — только так к этому и можно было относиться. Может быть, и они к этому так относились, просто им нужно привыкнуть. Ему тоже нужно было ко многому привыкать. Он ждал этого с нетерпением.

В машине Аликс сказала:

— У меня целая куча информации о разных колледжах и университетах, можешь все просмотреть, когда устроишься. И я тебе расскажу, какую можно найти работу. Но ты, — она взглянула на него и улыбнулась своей всеведущей улыбкой, — не волнуйся. Я не собираюсь на тебя давить. Правильный путь сам найдется, я знаю.

Смешно, как она верит в то, что что-нибудь само найдется. Ему это нравится, хотя у него самого такой уверенности нет. Да, но она больше его знает о таких вещах: о вере, о надежде, обо всем таком. Она этим всерьез занималась, по-своему училась этому, если в этой группе Умиротворения чему-то учились.

Квартира у нее над магазином, где продают всякую всячину. Две комнаты, как она и сказала, плюс крохотная кухня и ванная. В ванной нет окна, поэтому там очень темно. В комнатах по большому окну на улицу, она довольно шумная, к этому пришлось привыкать: к шуму движения, громким разговорам, поднимающимся с тротуаров, и сиренам. Снаружи окна жутко грязные. А дома у Аликс ни пылинки, как сказала бы бабушка, они сами все убирают, и каждый моет за собой посуду, и все такое, но квартирка все равно сарай сараем. В спальне Аликс стоит кровать, платяной шкаф и несколько полок. Там, где спит Родди, у нее раньше была гостиная, да и сейчас тоже, там есть пара деревянных стульев и стол с пластиковом столешницей, старое мягкое кресло, обитое зеленой тканью букле, и такой же диван; он раскладывается, и на нем Родди спит. Геморрой, конечно, каждое утро его складывать, каждый вечер раскладывать, но когда такая теснота, выбора нет.

Это, в общем, не совсем то, о чем думали они с Майком. Вместо того чтобы подниматься домой на лифте, он взбирается по темной лестнице. Вместо того чтобы смотреть сверху на сверкающий ночной город, на ярко освещенную панораму настоящей жизни, он видит в окно кирпич, бетон и грязь.

Год назад он все представлял себе по-другому, и жизнь у него была другая.

У нее, как он предполагает, тоже.

И у ее матери тоже, это точно, и у всех в ее семье.

— Готов? — спрашивает она, подходя к нему сзади. — Хорошо выглядишь. Так, как нужно. Только не будь таким мрачным, переживешь.

Она улыбается, как будто сказала что-то смешное, хотя, если подумать, может получиться и так, что он всего этого не переживет. Зависит от того, кто к чему склонен, у кого какое будет настроение. Невредимым ему все равно не уйти. Хорошо, что он ей верит. То есть верит в могущество ее присутствия.

А она и в самом деле выглядит могущественной. Не в костюмно-портфельном смысле, у нее просто так твердо сжаты губы и глаза такие ясные и безмятежные, как будто совершенно не стоит беспокоиться из-за того, что они затеяли.

Интересно, ее семья уже привыкла к этому? Может, они научились не смотреть прямо на нее, чтобы их не слепило? Родди с этим еще не свыкся. Он прожил здесь уже несколько недель, но по-прежнему постоянно поражается. Каждый раз, когда она входит или он входит и видит ее, это почти как в первый раз — обезоруживает. Притягивает, хотя ничего плохого в этом нет. Он не знает, что это. Он думает, что она его привлекает; что пробуждает в нем желание быть всем, чем он только может быть, скорее для нее, чем для себя. «Будь поосторожнее», — сказала бабушка. А отец: «Веди себя хорошо». Он бы так и сделал, если бы знал, что значат слова «осторожно» и «хорошо» в этом новом мире, в этой фантастической, неожиданной, пугающей ситуации.

Пока Аликс ничего от него не требовала; разве что сегодня. Она с самого начала сказала:

— Тебе надо хорошенько со всем здесь познакомиться, не торопись.

И как раз этим он занялся: встает по утрам первым, чтобы освободить ванную к тому времени, как она ей понадобится, ставит на стол хлопья и сок для них обоих, а потом, когда она идет на работу, он тоже уходит. Провожает ее до автобуса, а потом в любую погоду, даже в дождь, идет знакомиться. Столько разных жизней у стольких людей разной формы и цвета! Даже еда другая, вот есть фрукты, он даже не уверен, что это фрукты, — чистят их, режут, готовят или просто так берут, как яблоко, и кусают?

— С ума сойти, — говорит он Аликс. — Никак не привыкну.

— Я так и думала, что тебе понравится, — слышно, что она за него рада.

И вот она говорит:

— Идем. — И он может сколько угодно смотреть на нее умоляющим взглядом, она не обращает внимания, и они все-таки выходят. Она запирает дверь. Его немного удивляло поначалу, что она так думает о безопасности и настаивает, чтобы он тоже запирал дверь, уходит он или остается дома. «Потому что, — объясняет она, — я знаю то, что знаю».

Он предполагает, что она говорит о малолетних преступниках, хотя не думает, что малолетних преступников соблазнит их темная лестница, ведущая к двум ничего не сулящим комнаткам. Ему бы хотелось, чтобы представился случай ее защитить, на деле показать, на что он ради нее способен. Хотя вряд ли что-то такое будет.

Машина старая, гремит, но она настаивает, что ехать можно, потому что компании, дающие машины напрокат, должны соблюдать определенные стандарты. Поскольку компания, где берет машины она, называется «Драндулет напрокат», он в этом не уверен, хотя готов поспорить, ей достается лучшее, что у них есть. Они должны только посмотреть на нее и понять, что подвергать ее опасности — святотатство.

Они плетутся по городу до шоссе, по шоссе, осторожно, в правом ряду, к повороту, за которым начинается дорога, которая потом становится главной улицей городка, где он, в основном, рос. Всю дорогу его не покидает желание, чтобы что-нибудь случилось: что-нибудь несерьезное, не угрожающее жизни, не такое, что отправит их на встречную полосу или в кювет, а такое, чтобы они просто тихо и окончательно остановились.

Естественно, ничего не случается. Да и не может случиться, когда она за рулем.

Она из тех водителей, кто все время следит за дорогой и другими машинами. И все-таки рассказывает ему, кто там будет, хотя что там будет, конечно, не говорит, даже она этого не знает.

— Мой брат Джейми. Я знаю, он тебя пугает, но он сам попадал в беду. Я думаю, все будет в порядке, как только он начнет воспринимать тебя как настоящего человека, а не только как образ.

Сыновья Лайла. Они старше нас с Джейми, очень умные, но ближе мы с ними так и не познакомились. Ну, они уже были взрослые, когда Лайл с мамой поженились, а мы с Джейми вроде как шли своим путем, поэтому мы никогда тесно не общались. Но они хорошие. Один — ученый, а второй только что получил работу, знаешь, в такой компании, которая занимается социологическими опросами. О политике, разных товарах, не знаю, о чем еще. В любом с лучае, разговаривать с ними не трудно. То есть мы с ними никогда ни о чем всерьез не говорили, но тут все в порядке, они славные. И еще Мартин, он был партнером мамы по рекламному агентству. Они его продали, кучу денег получили, и он ушел на пенсию. Классный мужик. Только что вернулся из Индии, мне прямо не терпится послушать, что он расскажет.

Бабушка, она чудо, и ее друг Берт, он — прелесть. Они вместе уже вечность, хотя так и не поженились. Сейчас они, конечно, такие старые, даже не верится. Бабушка уже не такая энергичная, как раньше, но все равно твердая, как гвоздь. На нее всегда можно было положиться, а Берт просто как бы прилагается к ней и делает всем приятное.

Даже старики «твердые, как гвоздь». Она что, не понимает, что эти люди могут с ним сделать?

Живут они в глуши. Могут убить его, закопать, и кто узнает?

Нет, ну это жуткая чушь. И все равно он нервно посматривает на Аликс, сосредоточившуюся на дороге. Она бы не повезла его в ловушку.

Твердая, как гвоздь. Мама родная.

В городке они проезжают мимо «Кафе Голди». Он упорно смотрит вперед, и Аликс тоже. Ему интересно, заметила она кафе, обратила ли на него внимание.

Потом слева оказывается улица, по которой можно добраться до бабушкиного дома.

— Скоро снова съездим к твоим, к бабушке и папе, хорошо? — спрашивает Аликс. Значит, она помнит, она обращает на все это внимание.

Еще она верит в будущее.

Потом они проезжают магазины, заправки, прилавки, с которых торгуют пончиками, и снова оказываются в полях, на знакомой ему территории. Он видит себя мальчишкой, крутившим педали велосипеда, где-то здесь, не так давно, переходившим вброд канавы, карабкавшимся через заборы, валявшимся в траве, под солнцем, наблюдавшим за кроликами и муравьями. Тогда, в той, другой жизни. Аликс жмет на тормоза, включает правый поворотник и сворачивает на незаметный проселок, который кажется знакомым. Вроде, он тут ездил на велосипеде, но только часть пути, не до конца. Он вовсе не хотел, чтобы его поймал кто-то из землевладельцев, пока он тут рыскал.

Теперь его, надо понимать, поймали.

Машина гремит и тарахтит на неровной, ухабистой поверхности. Теперь уже слишком поздно, чтобы отвалилась какая-нибудь важная деталь. Если что пойдет не так, они тут застрянут. Теперь он надеется, что машина выдержит, продержится, и они смогут выбраться отсюда, когда придет время или если вдруг понадобится.

В конце проселка они поворачивают.

— Видишь? — говорит Аликс. — Лучше не бывает, правда?

Да. Так и есть. Лучше не бывает, просто картинка, фотография; если бы еще не люди.

— Похоже, мы опоздали, — говорит она. — Вроде, все уже здесь.

Двое мужчин бросают подковы у боковой стены дома, старики, женщина и мужчина, стоят возле клумбы, смотрят на цветы. Молодой парень и мужчина постарше сидят на перилах веранды, свесив ноги. Еще один мужик постарше сидит в большом плетеном кресле. У всех в руках напитки. На веранде, рядом с мужиком в плетеном кресле, сидит женщина. Она в инвалидной коляске. Сейчас никто не двигается. Все повернули головы в сторону машины Аликс. Просто смотрят. И молчат.

Аликс касается его руки.

— Давай, приятель, представление начинается. — Она выходит из машины и кричит: — Привет всем, вот и мы.

Родди медленно открывает свою дверцу. Ставит ноги на чужую землю. Все смотрят. Он не может понять, что за выражение у них на лицах. Аликс стоит у капота, ждет, протянув ему руку. Он никогда не держал ее за руку, ему бы хотелось.

Она тянет его вперед.

— Давайте я всех познакомлю, — громко произносит она.

Это звучит странно, слишком высоко. Наверное, они тоже поражены тем, какой у нее неестественный и визгливый голос. Он видит, как кто-то вздрагивает, кто-то поджимает губы, и улавливает, как будто он — летучая мышь, как кто-то задерживает дыхание, а кто-то вздыхает. Аликс останавливается.

— Простите. Наверное, я волнуюсь. (Она волнуется!) Я не хотела так начинать. Я знаю, это непросто, но мы приехали, и вы все здесь, и это — Род. И давайте все постараемся быть добрее друг к другу, ладно?