После мучительной казни главного визиря Джафара ибн Яхьи халифат испытывал потрясения. Скорбящие хуррамиты и другие противники халифа жаждали отмщения. В такую пору не легко было восседать на троне и управлять государством. В северных областях положение опять осложнилось. Население этих земель, прилегающих к рекам Кура, Аракс и Баргушад, бурлило подобно рекам, Джавидан, Шахраков сын, залечив раны вновь собирал мятежных хуррамитов и храбро бился с халифским военачальником Абдуллой. Обнаглевшие разбойники Лупоглазого Абу Имрана опять жгли деревни в окрестностях Базза. Полевые звери и птицы, вспугнутые звоном мечей и щитов, покидали насиженные места и ютились в разоренных, заваленных снегом деревнях.

Халиф постепенно утрачивал свою власть на востоке государства. В мечетях хатибы молились уже не за его здравие, а за его сына — наследного принца Амина. А в мечетях Хорасана не упоминали не только самого халифа, но и его сына Амина. Здесь шиитские хатибы признавали только халифского сына Мамуна, рожденного персиянкой Мараджиль хатун.

И в сердце халифата — Багдаде было не так уж ладно. Купцы-иудеи, христиане и турки вынужденно покидали базары. Даже известный на весь халифат работорговец Фенхас подумывал куда бы улизнуть. Все еще продолжалась борьба сыщиков халифа с преданными казненному главному визирю Гаджи Джафару стражниками. Не удавалось усмирить шиитов — жителей улицы Карх. Нависла угроза закрытия невольничьго рынка Сугульабд. Часть знати, опасаясь крушения династии аббасидов, всячески способствовала халифским сыщикам. Но и персидская знать Багдада несмотря на крушение Бармакидов не сложила оружия. Вражда обострилась до того, что империя аббасидов оказалась на грани распада. Разгромленные амавиды, вновь воспрянув, угрожали аббасидам. "Поднявший меч на потомков пророка — наш враг!" Аббасидские халифы некогда расправились с потомками Али, теперь амавиды надеялись отомстить халифу Гаруну.

Даже меч главного палача Масрура не мог положить конец усиливающимся распрям между дворцовой знатью. Иные из поэтов и ученых притворялись больными, чтобы не впутываться в интриги. Все меры, предпринимаемые Айзураной хатун, оказывались безрезультатными. Она уже была не в состоянии, как прежде, держать халифат в узде. Персидская знать, все еще сохраняющая свое влияние в Золотом дворце, всячески противилась указам халифа Гаруна. Знаменитая статуя всадника направила свое копье в сторону Золотого дворца. Это было сделано по желанию самого халифа, который хотел сказать, дескать, ведайте, люди, что во дворце свили гнезда и мы, и ваши противники. Если начну резню во дворце, знайте, я прав… Дворец был объят страхом. Мало кто надеялся живым выбраться из этой заварухи. Многие твердили: "От бессердечного Гаруна, запросто погубившего родную сестру Аббасу и двух ее сыновей, можно ожидать всего". В это смутное, тревожное время халиф еще более ожесточился. Теперь даже Айзурана хатун, долгие годы верховодившая в халифате, побаивалась сына. К тому же мать есть мать, после казни Аббасы она заметно охладела к Гаруну. Айзурана хатун опасалась, что однажды Гарун в припадке бешенства, подобно Нерону, поднимет меч и на собственную мать. Никогда не испытывала прежде столько треволнений и мук и ушлая Зубейда хатун, умевшая в нужное ей время вывести халифа из себя. Порою в ней просыпались чувства женщины и матери, и она оплакивала судьбу своей золовки — Аббасы, однако внешне она держалась так, будто она, толкнув Гаруна на кровопролитие, спасла честь царствующего семейства.

Золотой дворец халифа Гаруна помутнел, подобно озерцу, в которое бросили камень. Добиться просветления было весьма трудно. Мараджиль хатун, выказывая обиду, удалилась в свой дворец. Айзурана хатун вместе с Зубейдой хатун пребывала в летней резиденции Анбар. Эти две женщины были одна хитрей другой и взаимные опасения вынуждали их держаться рядом, действовать заодно и жить душа в душу.

Сколько свекровь с невесткой ни плакались одна перед другой, сетованиям их не было конца. Халиф Гарун заболел и слег. Персидская знать вновь заговорила о наследнике престола. С завещанием халифа Гаруна никто не считался. Персам не терпелось отколоть от халифата иранские земли и восстановить прежнюю Сасанидскую империю. Состояние халифа Гаруна крайне ухудшилось, жизнь его повисла на волоске. Глава врачей Джебраил никого не допускал в опочивальню халифа. Даже возвратившаяся из летней резиденции Айзурана хатун не осмеливалась без ведома врача войти к сыну.

Она понимала, что врач, дорожа собственной жизнью, прилагает все усилия, чтобы исцелить Гаруна. Тем не менее из предосторожности не спускала с Джебраила глаз. Лекарства, назначенные сыну, отсылала на проверку врачам, имена которых держались в строжайшей тайне. Неукоснительное наблюдение велось и за пищей, приготавливаемой для халифа. Повару полагалось прилюдно самому отведать любое блюдо, прежде чем подать его халифу.

Трудно было найти во дворце человека, который был бы спокоен за свою участь. Каждый держал при себе яд и толченый алмаз.

Испещренное морщинами ведьмоватое лицо Айзураны хатун о последних переживаний совсем обезобразилось. Мать халифа устала раздавать милостыню беднякам и сиротам: "Как выздоровеет сын, сразу же во славу аллаха отпущу на волю тысячу рабов", — твердила она.

С тех пор, как пир под Золотым деревом был прерван на половине, многие рабы потеряли всякую надежду стать вольноотпущенными. Никто уже не слушал обещаний. Но обет Айзураны хатун внушал доверие.

В Доме мудрости не знали покоя астрологи. По настоянию Айзураны хатун они читали и перечитывали Книгу царей и беспрерывно гадали по звездам. А мать халифа настойчиво приговаривала:

— Еще раз загляните в книгу!

Астрологи, исполняя волю матери халифа, вновь и вновь читали, молитвы и с чистыми помыслами раскладывали перед собой карты звездного неба. И вновь уныние, и вновь — печаль! Юпитер, считавшийся восточными астрологами звездою счастья, будто бы вовсе исчез с небосклона. Ну а где же звезда счастья самого халифа Гаруна? Казалось, астролога, знающего место нахождения ее, великий Ормузд взял и кинул в глубокую-преглубокую яму. Созвездие Льва тоже который день не попадалось на глаза астрологам. Появление кроваво-красного Марса каждый раз заставляло содрогаться главу врачей Джебраила сильней, чем астрологов. Заболев, халиф Гарун своим приближенным приказал: "Если глава врачей Джебраил не вылечит меня, тотчас же после моей смерти закуйте его в цепи и отправьте к Масруру!"

Очутившийся в безвыходном положении глава врачей не знал, что делать. Его близость к покойному главному визирю Гаджи Джафару обернулась напастью на его голову. От запаха лекарств в опочивальне халифа было не продохнуть. Но какой из этого прок? У Гаруна и язык отнялся. Лекарства были бессильны, состояние больного становилось угрожающим. От чтения древних манускриптов зрение у врача Джебраила ослабло даже. Он то читал Свод, то, отложив его, брался за "Веди". Откладывал "Веди", раскрывал Книгу царей. Но и это все оказывалось напрасным. Если б глава врачей Джебраил призвал с того света на помощь мудрого визиря сасанидского падишаха Ануширавана Бузурджмех-ра, даже это не принесло бы пользы. И горькие тошнотворные снадобья, и гадания астрологов по звездам были бессильны помочь главе врачей. Бедняга Джебраил не мог ума приложить каким средством вернуть халифу речь. Порою его посещали странные мысли: "Может, тайно провести к халифу знахарей — огнепоклонников? Может, дух сестры не дает ему покоя? Может, если знахари изгонят ее дух бубнами, увешанными колокольчиками, больной выздоровеет?" Но это было несбыточной мечтой. Разве можно было со страху перед шейхом Исмаилом призвать знахарей в столицу аббасидов — Багдад! Набожные мусульмане, прознай они о таком кощунстве, учинили бы над главой врачей расправу.

Джебраил ежесекундно ощущал прикосновение к своей шее стали меча, от страха и переживаний, нависшей смертельной опасности он весь иссох, спина его согнулась, круглое лицо стало плоским, с него свисала дряблая кожа. Шея так истончилась, что казалось, вот-вот надломится под тяжестью головы, которая и без того едва держалась. Глаза глубоко запали. Ероша редкие седые волосы, он размышлял: "Почему я, глупец, цепляюсь за эти лекарства?! Ведь ни одно из них не помогает. Промедление — опасно. Чтобы выжить, мне необходимо продлить жизнь халифа. Иного выхода нет. Начну лечить халифа по методу Пифагора. Пусть шейхи Багдада трубят мне вслед сколько угодно. Все молитвы бесполезны. И Книга царей тоже. Если бы она помогала, сасанидские астрологи спасли бы своих правителей от мечей амавидских и аббасидских халифов. Завтра солнце войдет в созвездие Близнецов. В эту пору, когда вся природа оживает, Гаранфиль своим редким голосом, своей редкой красотой может пробудить жизнь в теле халифа; вернуть ему дар речи. Только таким способом и я, и халиф вырвемся из когтей смерти. Надежда на одну Гаранфиль".

После полуденного намаза глава врачей от нетерпения места себе не находил. Наконец Гаранфиль обрадовала его своим приходом. Глава врачей так долго занимался приготовлением лекарств, что весь пропах ими. Гаранфиль же напоминала свежераспустившийся нарцисс. Она чувствовала, какие потрясенья пришлось испытать Джебраилу…

— Ах, дочь моя, — вздохнул Джебраил, насупив седые брови и качнув головой. — На свете всякие лекарства есть, но надо знать, где и как применять их. В руках умного врача лекарство — жизнь, а в руках глупого — смерть. Это не мною, дочь моя, индийским врачевателем Сушрутом сказано, а в священной книге огнепоклонников- Авесте есть и более мудрые изречения об искусстве врачевания. Будто великий Ормузд для избавления от болезней послал людям с небес десять тысяч лекарственных растений. А Ахриман, чтобы извести род человеческий, измыслил девять тысяч девятьсот девяносто девять болезней. Доченька, наступят такие времена, когда найдутся лекарства от всех болезней. Одним из самых надежных средств являются музыка, красота и поэзия. Теперь все зависит от тебя.

Гаранфиль ничего другого не оставалось. Откажись она — Джебраил, друг покойного Гаджи Джафара, лишился бы головы. Она принялась настраивать свой уд.

— Ты — целитель, но я тоже кое-что смыслю в этом деле… Главное здесь музыка, песня. Философ Пифагор был великим врачевателем. Толкование семи ладов музыки он увязывал с семью созвездиями. А некоторые ученые утверждают, что музыкальные звуки — явления природы. Огонь, вода, земля, воздух! По их мнению без этих четырех начал нет и звука.

— Доченька, откровенно говоря, я не очень-то разбираюсь в этих тонкостях. Я не Исхаг из Мосула. Ты училась в школе халифа… Будь любезна, скажи, какой музыкой полагаешь начать лечение больного?

Гаранфиль коснулась струн медиатором:

— Наиболее целесообразен раст.

Гаранфиль играла и, казалось, комнату освежает ароматный весенний ветерок. Нежные звуки, слетающие со струн уда, словно бы очищали тяжелый, пропитанный запахом лекарств воздух. Запавшие глаза главы врачей оживились:

— Прекрасно! — произнес он. Гаранфиль сменила мелодию.

— Обратите внимание, — сказала она, — теперь играю рахави.

Врач, чувствуя целебное воздействие музыки, не мог от радости усидеть на месте. Он чуть не целовал чудотворные пальцы Гаранфиль.

— Клянусь, доченька, халиф Гарун, услышав это в твоем исполнении, тотчас же поднимется со своего одра. Боже праведный, какие волшебные звуки, оказывается, заключены в уде! Вставай, пойдем в опочивальню халифа. Повторяю и моя, и халифова судьба в твоих руках.

В Золотом дворце уже не было прежних пиров с их роскошью и весельем. Обильные застолья под Золотым деревом сохранялись в туманной памяти рабов, как события далекого прошлого.

В знак уважения к халифу Гаруну шейх Исмаил на время его болезни запретил бить в барабан и играть на трубе в пределах дворца. Для совершения намаза придворные по пять раз на дню отправлялись в мечеть Газмийя.

Богато убранная опочивальня халифа Гаруна напоминала больницу Чунди-Шапур. Аромат ширазских благовоний здесь в последнее время сменился тошнотворным запахом лекарств. Халиф недвижно лежал в своей постели. Седые волосы на его груди, огрубев, топорщились подобно шипам пустынного кустарника. Будто ветер вдохнул весь зной аравийских степей в ложе халифа. Заострившийся нос Гаруна походил на большую иглу. Лицо его с выступившими скулами казалось вымытым шафрановым настоем. Если бы время от времени не шевелилась его красная борода, никто не поверил бы, что он еще жив. К тому же он не стонал и не охал. На это у него не хватало сил. Гаранфиль, увидев больного немым и неподвижным, растерялась. Первым ее порывом было повернуться и бежать. Но глава врачей уже исчез, успев крепко-накрепко запереть двери. Гаранфиль, краешком глаза взглянув на халифа, прошептала: "Вай, почему же Джебраил оставил меня одну и ушел? Это же труп. Да ему со времен Ноя заложило уши, как же он услышит музыку? Дух погубленной сестры Аббасы не дает ему встать с постели"…

Глава врачей небеспричинно ушел, оставив Гаранфиль. Этого требовал "способ лечения".

Некогда мощные, владевшие мечом руки халифа Гаруна ныне валялись подобно двум бесполезным поленам. Ноги, от внушительной поступи которых содрогалась земля, не двигались. Пятки опирались на голову льва, вытканного на ширванском ковре. Все в этой комнате производило тяжелое впечатление. Перстень, знак монаршей власти, на руке халифа утратил свой блеск, подобно зеленым глазам черного кота. Разнообразные фрукты в золотых, вазах тоже словно бы лишились аромата. Одна из чаш была наполнена зеленой землей, которая без ведома врача была доставлена к столу халифа. Графины, наполненные муганским, кутраббульским и альгурбанийским винами, ждали, кто бы отведал их. Хрустальные кубки, на стенках которых были выгравированы любовные стихи, пустовали. Гаранфиль взяла один из кубков, поставила перед собой и, играя на уде, негромко запела:

Прервав пение, Гаранфиль краешком глаза взглянула на халифа. Гарун подавал признаки жизни. Стонал, бредил: "Главного визиря Джафара ко мне". Иногда, всхлипывая, произносил имя сестры — Аббасы.

— О вероломный, ненадежный мир! — вздохнула Гаранфиль.

Халиф сквозь дрему прислушался, не произнеся больше имен ни Аббасы, ни Гаджи Джафара.

"Неужто он выздоровеет?" — думала Гаранфиль. По мере того, как музыка проникала в плоть и душу халифа, он оживал. Чем дольше играла и пела девушка, тем ощутимей в душе у нее прорастали семена ненависти. Гневно оглядывала она бледное лицо халифа и мысленно осыпала его проклятиями: "Ишь, старый кобель? Ты достоин собачьей смерти. Подохнуть подобно псу! В своей уютной, "золотой" спальне ты лишал чести самых красивых девушек. Это их слезы отливаются. Поделом тебе!" Гаранфиль распалялась все пуще. Ей хотелось вынуть из-за пазухи припрятанный толченый алмаз и отправить на тот свет этого палача палачей, но она сдержалась, подумав: "Мне надо использовать этого дохляка до тех пор, пока не добьюсь своего. Да и Джебраила жалко, он-то в чем провинился? Если я не вылечу халифа, его приказ, касающийся главы врачей, будет приведен в исполнение. Я должна отвратить гибель от него".

Гаранфиль, обмотав руку шелковой простыней, убрала ноги халифа с головы льва на ширванском ковре. Проклятый старик, даже умирая, не убирает ног с моей родины! Нет, мой народ не будет попран тираном! Мой народ не терпел рабства и не потерпит! Покойный Гаджи Джафар говорил, что каждый азербайджанец рождается с мечом в руке! Рубить им головы бессмысленно. Поднимется еще более стойкая поросль.

Гаранфиль подложила под локоть красную подушечку. Жар больного обдал ее. Гаранфиль, коснувшись нежными, окрашенными хной пальцами красной бороды "возлюбленного", язвительно улыбнулась: "О всесильный повелитель, я пришла к вам на свидание!" Торчащие уши халифа Гаруна зашевелились, ноздри раздулись, сухие губы заалели. Он что-то хотел сказать Гаранфиль. Но сил не хватило. Халиф почувствовал ароматное дыхание своей возлюбленной.

Чарующий голос Гаранфиль, подобно радуге, обладал множеством оттенков. Он, касаясь слуха больного, постепенно возрождал его увядший дух. И верный черный кот халифа был очарован пением. Сидя возле большого золотого подсвечника, он удивленно глядел на Гаранфиль. Задушевный, нежный, голос Гаранфиль звучал живительным родником. Халиф словно с того света внимал своей возлюбленной. При слабом и бледном свете свечи на лице больного изредка появлялись признаки жизни. Гаранфиль, глядя в окно на багдадское небо, негромко напевала:

В опочивальне халифа Гаруна, казалось, воцарилась весна, в поля только-только покрывались цветами. Звезды, виднеющиеся в окне, сама Гаранфиль подобно садовым цветам посадила в небесах. Иные из этих звезд, падая, сгорали и исчезали с бескрайнего-неба. Гаранфиль подумала: "Кто-то уходит из мира, кто-то приходит в него". Звезда халифа пока не угасла. Айзурана хатун щедро одарила придворных звездочетов, ибо они в последний раз, гадая по звездам, утешили ее материнское сердце. Грудь халифа до сих пор, подобно доске, не подававшая признаков жизни, задвигалась. Стало заметно, как он дышит. Гаранфиль пела и, казалось, лицо больного впитывает живительные капли белого дождя, что накрапывает несмотря на солнце. В песне Гаранфиль слышались звуки морской волны, звучал водопад. Пифагор прав: "Музыка, красота, волшебный голос могут вылечить больного".

Тридцать девять дней Гаранфиль неустанно трудилась — играла и пела, а на сороковую ночь халиф Гарун, облокотившись на мягкую мутаку, уже сидел у себя в опочивальне, напротив своей возлюбленной. Вновь в золотых подсвечниках горели свечи, богато убранное помещение, окутанное загадочным пламенем свеч, возбуждало желание. Вино золотых кубков было выпито до дна. Халиф поглаживал окрашенную хной бороду, улыбался и неотрывна глядел на бутоноподобные губы своей возлюбленной:

— Хвала создателю такой красоты!

Гаранфиль своей красотой сводила с ума Гаруна. Какой желанной была она! На ней было оранжевое платье из хутанского шелка. Одежда оттеняла ее нежное стройное тело. Уд опять был прижат к груди. Густые золотистые волосы Гаранфиль свободным водопадом струились по ее прекрасным обнаженным плечам. Халифу казалось, что золотистые волосы возлюбленной таинственнее струн уда, на котором она играла, и что каждую из этих волосинок можно приладить к грифу. Глаза Гаранфиль более чистые, и более таинственные, чем горное озеро, вернули ему прежние полные любви дни. Халиф, находящийся во власти этих пьянящих сладостных воспоминаний, то плавал в этом озере, то погружался в него. Гаранфиль постепенно в глазах халифа переставала быть живым существом и превращалась в сказочную фею…

Казалось, халиф не тот самый человек, который сорок дней назад пластом лежал на этой постели. Он чувствовал себя юношей. "Только глупец спрашивает у мужчины, сколько ему лет. Мужчине столько лет, на сколько он себя чувствует".

Халиф вновь отдался во власть воспоминаний, прижимал Гаранфиль к своей груди. Наконец девушка отложила уд. Халиф-раздел возлюбленную. Гаранфиль застыдилась и тотчас погасила все свечи. Будто в комнате произошло чудо. Посмотрев на Гаранфиль, Гарун задрожал всем телом:

— Бисмиллах, бисмиллах! — только и сумел произнести он.

В темной комнате девушка светилась подобно свече. Перед редкой красотой своей возлюбленной халиф позабыл обо всем на свете и опустился перед ней на колени. "Боже, что за создание?!"

— Ангел мой, что хочешь проси! — Он, сняв с пальца перстень, символ монаршей власти, протянул Гаранфиль, — возьми, это — память о моем отце халифе Мехти, дарю тебе!

Гаранфиль укуталась в свои золотистые волосы. Спрятала свое светящееся в темноте стройное, мраморное тело. Голова Гаруна покоилась на ее груди. В этот миг в голосе Гаранфиль было больше стона, чем в струнах ее уда.

— Светоч вселенной, счастье возвратилось к нам. Вы щедрее самого Хатама. Шахское кольцо отец вам на память оставил, лучше у себя оставьте. Если действительно любите меня, прикажите полководцу Абдулле отвести войска от моей родины. Зачем мне шахское кольцо здесь, когда там горы и равнины Азербайджана поливаются кровью?!

Халиф перевел разговор на другое.

— Прекрасный ангел мой, прошу тебя, возьми себя в руки! Мне хотелось бы, чтоб ты всегда пела мне песни любви. Покинуть этот бренный мир вместе с тобой было бы величайшим счастьем. Я и на том свете хочу блаженствовать в объятиях моей возлюбленной.

От этих слов халифа Гаранфиль размякла, ее горячие глаза лукаво блеснули в темноте:

— Повелитель правоверных, судьба подобна игральной кости: кому шестерка выпадает, а кому пятерка. Может, я раньше вас… Халиф прервал ее:

— Разве можно предугадать это?

Гаранфиль попыталась вернуть разговор в прежнее русло:

— Родина моя…

Гарун погладил ее волосы:

— Сейчас пора любви… "Хурма поспела, а садовник спит". Зачем же тратить время на разговоры?

Несколько минут прошло в молчании. Наконец Гаранфиль поднялась и налила вино из графина в кубки… Халиф пил-пил, и обессиленно упал в постель.

Гаранфиль, легонько касаясь струн уда, напевала тихим голосом, окрыляя сон халифа песней:

Гарун и во сне развлекался с возлюбленной: "Кажется, сама Венера этой ночью в моей постели… Красавица моя, я и на том свете желал бы блаженствовать в твоих объятьях… О пери, плесни еще кутраббульского вина. Муганское и алыурбанийское вина даруют человеку забытье…"