Родное становье дорого, как материнское сердце. Каждый старается поддерживать огонь в родном очаге. Всякий раз после того, как Бабек, навестив свой дом, уезжал из Билалабада, его веселые шутки, увлекательные рассказы долго-долго повторялись. Все только о нем и говорили.

Гаранфиль похвасталась:

— Бабек на праздник бахманджа приведет мне жемчужное ожерелье в двенадцать ниток. Сам сказал уезжая.

— А мне Бабек на прощанье украдкой шепнул, дескать, никому не говори, на праздник тебе серьги привезу, — подбоченилась Ругия.

Кялдания улыбнулась:

— Все, что вам говорил, он и мне сказал, сверх того еще кое-что обещал мне. Сказал, что в этот раз свое сердце вынет и привезет мне.

Все рассмеялись.

— Уезжая, он поручил мне присматривать за его соколом, — поделилась Баруменд. — А еще сказал, что из Тавриза привезет мне треножник. Сказал: "Поставишь казан на этот треножник, приготовишь что-нибудь вкусное, мол, редко удается материнской едой полакомиться".

Уже который месяц не было вестей от Бабека, ожидающие все глаза проглядели… Вся семья ждала Бабека, тосковала по нему. Но что делать? Бабек был на войне. А у войны такие неумолимые законы, что даже властители подчиняются им.

Бабек прислал в Билалабад нарочного, мол, пусть мать не остается в деревне, переедет со всей семьей в Базз. Базз — крепость надежная. Может, я приеду не скоро…

Халиф Мамун создавал из наемников новые полки, чтобы разделаться с Бабеком и разгромить его войско. Он не знал, как выманить хуррамитов из Хамадана. После взятия Бабеком Хамадана сообщение между Багдадом и богатой Хорасанской провинцией полностью прервалось. Дороги большинства верблюжьих караванов, направляющихся в Багдад, пролегали через Хамадан. Дозоры Бабека не пропускали караванов. Халифат терпел большие убытки. Это было по душе наместнику Хорасана — Тахиру, который показал кукиш халифу. Подати, которые надлежало доставить в Багдад, своевременно довезти до халифа не удавалось.

Торговля постепенно приходила в упадок. Духовенство, в особенности раскинувшие широкую сеть в Иране купцы-иудеи, готовы были поступиться всем своим достоянием ради умерщвления Бабека. Пошатнулись дела и работорговца Фенхаса. На невольничьем рынке Сугульабд купцы убивали время за намазом, азартными играми, гаданием. Говорили, что багдадские купцы превратились в птиц-бутимар, которые держатся близ воды, но не пьют ее из опасения, что она иссякнет: багдадские купцы — доходов не получали, а касаться основного запаса не решались.

Савадская провинция не в состоянии была прокормить разжиревшую багдадскую знать. Постепенно пустели увеселительные заведения города, сократилось и число плавающих по Тигру прогулочных парусников.

Возмущенные скудностью базаров жители Багдада почем зря крыли халифа Мамуна. Купцы, преимущественно работорговцы, ходили жаловаться самому халифу и просили его положить конец своеволию Бабека. А Бабек вольготно расположился в Хамадане. Халиф Мамун оценил живого Бабека в миллион динаров, а мертвого — в полмиллиона. Халифские глашатаи, гонцы и посыльные разнесли эту весть по всему халифату. Как много любителей наживы оказалось в халифате! Лазутчики превратились в собак-ищеек. Хамаданский сад Кошкбагимуаззам каждый день кишел переодетыми лазутчиками. И в стане хуррамитских войск, расположенном на берегу реки Машанруд, каждый день мелькали неизвестные и подозрительные личности. Но они ничего не могли сделать. Охрана Бабека состояла из людей расторопных и преданных.

Бабек приказал всех прибывающих в Хамадан подвергать строжайшей проверке. А ответственным за это назначил Горбатого Мирзу. Горбатый Мирза был человеком, наторевшим в подобных делах. Тридцать лет он провел у Хорасанских ворот Багдада. Обмануть его было невозможно. Всех подозрительных Горбатый Мирза приказывал немедленно брать под стражу: "Прямиком в тюрьму. Там все выяснится".

Глава врачей Джебраил неотлучно находился при Бабеке. Мало ли что: могли издали пустить стрелу, могли внезапно поразить мечом или кинжалом.

Хотя Бабек и овладел Хамаданом, иранские феодалы здесь вмешивались во все дела. С виду они были на стороне Бабека, а на деле вели двойную игру. С одной стороны, они юлили перед наместником Хорасана — Тахиром, с другой прислуживали Бабеку. При имени халифа Мамуна разражались бранью. "Халифат еще не видел такого выродка-халифа. Чья же душа потянется к нему?!"

Иранские феодалы хорошо знали халифа Мамуна. Они знали, что из-за престола он велел обезглавить своего брата Амина, знали, что в угоду суннитам он объявил умалишенным своего тестя Гасана и сжил его со света. Кто же мог сочувствовать такому человеку?

В халифате вновь начался переполох. Халиф Мамун потерял голову. Не знал, как распределить войско. Не знал, послать ли его против Бабека или сосредоточить на границе с Византией. Не знал, какую часть войска направить в Египет: там снова разгорелось восстание. Уже который год халиф в невыгодных условиях вел войну с Византией. Он сам отправился было туда, но тем временем еще больше разрослись восстания в Иране и Азербайджане. Эти восстания, подобно лесному пожару, опаляли даже облака в небе.

Халиф не желал отказываться от Египта. Но и Хорасан уплывал у него из рук. Мамун вынужден был снова послать в Египет Афшина: "Ступай, покажи еще раз силу своего меча".

Теперь, посылая Афшина в Египет, Мамун пообещал, что в будущем назначит его — лишь бы он вернулся с победой — главным начальником над всеми халифскими войсками. В прошлый раз хорошо проявил себя, а на этот раз пусть еще лучше проявит…

* * *

Халиф Мамун более не опасался Египта. Афшин сделал там свое дело. Халиф теперь был занят тем, что подзадоривал своего брата Мотасима, которого он натравил на византийцев. Истинный вояка Мотасим ощутимо потеснил византийцев, разрушил крепости Бил-сир, Лулуа, Тарса и Таив. Но император Византии Феофил не сдавался, храбро противоборствовал. Хотя халиф и брал верх в сражениях, потери у него были огромны. Муджахиды — борцы за веру — изнемогали от кровопролитных схваток. Была бы их воля — они вовсе не воевали бы. После вечернего намаза они удалялись в свои шатры и молили аллаха и пророка смягчить сердце Мамуна, чтобы тот прекратил войну. Но кто же услышит стоны халифских воинов!..

"Счастье людей — во власти богов". Подневольные мусульманские ратники твердили невеселые стихи, распевали печальные песни. Наиболее распространенными были такие сколь бесхитростные, столь же и безрадостные строки:

Однажды в войсках халифа распространился слух, что Мамун преставился. Раздались скорбные причитания. Проповедники не знали, кого поминать, кого благословлять. Среди воинов было много таких, что проклинали халифа, но были и такие, кто молился за упокой его души, и их было немало.

Противоречивые слухи распространялись о смерти Мамуна по халифату. Каждый рассказывал по-своему. Сказано: "Мнение одно, а сомнений — тысяча". Одни говорили, что халифа, как и поэта Абу Нувваса, отравили враги, другие утверждали, что Мамун умер своей смертью.

Причина смерти халифа оставалась тайной. Рассказывали, что халиф Мамун перед полуденным намазом искупался в бело-мрамерном бассейне дворцового сада, затем "откушал" кисть винограда, после чего и отдал душу богу. Все, что приключилось с халифом, приключилось от этого винограда… Возможно, это и была правда.

Мотазилиты и зындыги подозревали богословов. А Мараджиль хатун решила, что это дело рук ее невестки — Боран: "Она отомстила за своего отца — Гасана…"

Если бы жива была Зубейда хатун, придворная персидская знать в отместку за смерть бывшего главного визиря Гаджи Джафара обвинила бы ее и упрямо доказывала бы, что убийцей халифа Мамуна является она, Зубейда хатун. Однако давно истлели кости и Зубейды хатун.

В Золотом дворце не прекращались плач и причитания. Мотазилиты и зындыги облачились в траур. Философ аль-Кинди был хмур, как небо над Хаштадсаром. Казалось, он потерял самого дорогого человека. И ученые Дома мудрости были в печали. А богословы только прикидывались, что скорбят. Кто поверил бы им! Хоть слезы лили здесь, но мысли витали в другом месте. Иранская знать не желала, чтоб халифом стал Мотасим — сын халифа Гаруна, рожденный тюрчанкой. Иранцы хорошо понимали, что Мотасим, придя к власти, соберет вокруг себя тюрков, которым доверяет.

На свете нет обители холодней и молчаливей могилы. И обременявшее весь халифат тело халифа Мамуна на кладбище было запеленуто могильным безмолвием. В Золотом дворце все обменивались вопросительными и озабоченными взглядами. Все, кроме тюрков, мысленно желали смерти Мотасиму. Никто не хотел, чтобы он вступил на халифский престол.

Получив известие о кончине брата, Мотасим приостановил военные действия и тотчас же направил послов к византийскому императору Феофилу. Он спешно заключил мир с императором и распустил обессилевшие в боях войска. Прибыв в Багдад, Мотасим завладел халифским престолом.

В первые дни он вел себя в Золотом дворце не как халиф, а как вояка. Иногда восседал на троне в боевых доспехах. Не так-то легко отучиться от привычки.

Страшные слухи распространялись о халифе Мотасиме. Говорили, что халифат еще не видел такого жестокого правителя. Некоторые сравнивали его с халифом Мансуром, при котором Амави-ды утопали в собственной крови.

Халиф Мотасим был высок ростом, светлобород, голубоглаз и рыж. Голосом хрипловат. Взглядом грозен.

Говорили, что придворные не могли уговорить его снять стальные доспехи, даже, когда отходил он ко сну. Садясь на престол, Мотасим надевал на голову не меховую шапку покойного брата Мамуна, усыпанную драгоценными камнями, а свой стальной шлем, испещренный отметинами, полученными в сражениях. У него были тонкие губы, жидкая борода едва прикрывала холодное лицо. В гневе оно принимало цвет старой меди. Нос был точь-в-точь как у покойного отца, халифа Гаруна, — похожий на клюв коршуна. В голубых глазах, казалось, таилась вся злость, вся ненависть мира. При смехе редкие, желтые усы и жидкие, сросшиеся на переносице брови горбились, становясь еще уродливее. В боевых доспехах Мотасим временами напоминал замшелый надгробный камень. Тонкий стан он опоясывал широким ремнем. В худощавом теле таилась дикая, львиная сила. Мотасим и повадками не был похож на брата. Халиф Мамун хоть внешне старался показать себя великодушным, простым, ласковым. Этого притворства у Мотаси-ма не было. С первого же взгляда было ясно, что он кровожаден, груб и жесток. Но в хитрости и изворотливости ему далеко было до Мамуна. Мамун был таким государем, который хлопковой нитью мог снять голову. Каждый свой ход, каждый поступок он по ночам во дворце при свете свеч рассчитывал наперед, подобно искусному шахматисту. Мотасим же, наоборот, был горяч, норовист, мог с маху поразить цель мечом. Его дворцом было просторное поле, а свечами — звезды. Он рос на коне, в жестоких сражениях. Одеялом ему служила шкура леопарда. Хоть он и был сыном халифа, однако при необходимости бегал не хуже бухтинского скакового верблюда. Мог по нескольку дней без еды и воды пешком идти по пустыне. Он с детских лет был определен отцом, халифом Гаруном, к военной службе: "Для того, чтоб сражаться с хурра-митами, нашему роду необходимы храбрые, воинственные сыны. Пусть Мотасим станет полководцем".

Когда брат Амин развлекался с танцовщицами на прогулочных кораблях, бороздящих воды Тигра, он сражался на византийских рубежах. Когда брат Мамун обучался наукам у аль-Кинди, он в Египте испытывал в деле свой меч. Одним словом, с отрочества халиф Мотасим не знал покоя. Звон окровавленных мечей он предпочитал колдовскому пению Гаранфиль, запах крови — пьянящему аромату муганского вина. Так рос Мотасим.

"Я выколю глаза этому гяуру Бабеку Хуррамиту. Голову отрублю, а туловище за ноги вздерну на виселицу. Голову прикажу забальзамировать и провезти по всему халифату. Для врагов халифа и этого мало. А на голову брата Бабека Абдуллы прикажу наложить месопотамских жуков. А потом повесить на мосту Рас аль-Чиср. Пусть приезжающие в Багдад любуются его поганой тушей".

Еще при жизни халиф Мамун велел брату Мотасиму после покорения Византии все свои силы направить против Бабека, разгромить войска хуррамитов и разрушить до основания крепость Базз.

Халиф Мотасим исполнял волю брата. Занимался только военными делами, а все прочее во дворце поручил своим визирям и советникам.

Мотасим был далек от религии, потому он, как и брат Мамун, склонялся к мотазилитам и зындыгам. Но не водился с ними, подобно брату. Мотасим владел мечом, а овладеть науками он не очень старался. Мотасим понимал и то, как трудно без религии управлять государством. В халифате господствовало религиозное мышление. И меч должен был служить корану.

Основные военные силы Мотасима были размещены в Багдаде, Басре, Куфе и Мараге. Халиф направил в эти города военачальников, чтобы основательно перетряхнуть старые войска. Он распустил даже Хорасанские отряды, на которые опирался Мамун. Рядовые и начальники этих отрядов за последние годы разжирели пуще барсуков. Во время войны только и высматривали, чем бы поживиться. Халиф Мотасим распустил и войска, находящиеся в Египте. "Пусть пойдут займутся делом: пашут, сеют, жнут. Их верблюды и овцы соскучились по ним. У меня нет хлеба для лишних ртов. Мне нужны истинные воины — тюрки и негры, только они могут сразиться с таким дикарем, как Бабек".

Новшества халифа Мотасима не нравились старым полководцам. Но они вели себя так, будто военные нововведения халифа им по душе. Воины, долгие годы проведшие в походах и сражениях и потому оставшиеся холостяками, радовались освобождению от воинской повинности и до намаза и после намаза молились за упокой души отца халифа Мотасима — Гаруна.

Багдадские купцы были рады новой постановке военного дела. Хотя состояние Фенхаса было несметно, он, подобно голосному псу, готов был дневать и ночевать у ворот Золотого дворца. Никто не крадет чарыков больше, чем собака, и все же она ходит босиком! Фенхас прослышал, что халиф Мотасим намеревается купить семьдесят тысяч рабов-тюрков и создать большое наемное войско. Фенхас все взвесил-подсчитал: "Значит, я могу продать халифу двадцать тысяч рабов-тюрков и негров. А каждого раба продам самое малое за шестьсот дирхемов. Халифская казна опустеет. Во всем халифате богаче меня человека не будет. Завтра же отворю ворота невольничьего рынка Сугульабд".

Во всех городах халифата — в Багдаде, Александрии, Барде, Дербенте шла бойкая торговля рабами. Не каждый раб нравился полководцам и военным лекарям халифа Мотасима. Им нужны были сильные, как волы, полудикие детины.

Торговля Фенхаса вновь закипела. Бывали дни, когда он продавал военачальникам халифа Мотасима по меньшей мере две-три тысячи рабов. Он без умолку расхваливал своих рабов: "Часть этих рабов я вывез с родины полководца Афшина — Исровшаны. А другую — из северной Африки. На рынке Сугульабд таких сильных рабов еще не продавали".

Купцы-иудеи завидовали Фенхасу. С завистью поглядывали на него и индийские, византийские, турецкие купцы. Фенхас прибрал к рукам всю работорговлю Багдада.

Халиф Мотасим больше проводил времени в военных станах, чем во дворце. Иногда вместо лекаря сам осматривал покупаемых рабов. Говорил, мне нужны такие храбрые тюрки, которые прошли и снег, и пургу, когда пасли отары и табуны на песчаных равнинах Маверауннахра. Мне нужны такие молодцы, которые могли бы на скаку пролезть под брюхом коня и вновь подняться в седло. Мне нужны такие храбрецы, которые один на один сражались с нападавшими на их отары, стада и табуны тиграми, львами и волками, которые из-за пастбищ, воды и собак дрались, стреляли из лука, рубились мечами. Такие удальцы, которые могли бы неделями двигаться по раскаленной пустыне, не ощущая ни голода, ни жажды. Такие воины, которые, закалившись под палящим солнцем Африки, отвердели бы подобно стали, которые могли бы грудью встретить любой самум и пускать корни в скалах, как железные деревья…

Халиф Мотасим за счет казны создал семидесятитысячное наемное войско. Больше половины его составляла конница. У халифа было столько золота, что он мог бы создать и миллионное войско. Но пока и этого было достаточно. Его конные и пешие войска готовы были к сражениям в любых условиях. Они могли сражаться и в песчаных пустынях, и в туманном Баззе. Халиф особенно гордился своей конницей. Любил повторять, мол, Бабековым всадникам далеко до моих. Халиф Мотасим, подобно покойному хозяину табунов Салману, был завзятым лошадником. Он содержал свои табуны вблизи Хорасана. Большую часть коней для отряда телохранителей он поставил из своих табунов. Эти широкогрудые, резвые, небольшие кони летели быстрее стрел.

Халиф Мотасим, как и Мамун, не мог обрести уважение багдадцев. Ибо созданные халифом из тюрков отряды телохранителей бесчинствовали в Багдаде. Не было дня, чтобы не происходило столкновения между мирными жителями и отрядами тюркских войск. С наступлением сумерек невозможно было выйти в прилегающие ко дворцу кварталы Карх, Алхасам и Кайруван. Воины-тюрки только что не нападали на мечети. Они насильно втягивали к себе на седла девушек, возвращающихся из мечетей, и умыкали их. А иногда, ворвавшись в монастыри, глушили алькурбанкйское вино и, опьянев, издевались над монахами. Терпение жителей Багдада лопнуло. Они написали жалобу эмиру города Исхаку ибн Ибрагиму Бени-Мусаба и главному шейху халифата — Исмаилу. Эмир был иранцем и побаивался халифа Мотасима. Стремился приглянуться халифу, чтоб тот в будущем не назначил на его место тюрка. Когда в халифате набирали наемное войско, эмир Исхак оказал помощь халифу Мотасиму: из своей личной казны потратил на войско много динаров. А теперь какая ему польза в том, чтобы доводить чьи-то жалобы до халифа и портить ему настроение, и, как говорится, повязывать здоровую голову. По Багдаду ходили слухи, что Мотасим против Бабека пошлет Исхака.

И у шейха Исмаила от забот голова гудела, подобно пчелиному улью. Шейх опасался, что халиф Мотасим теперь примется за него и пошлет на Бабека. Но несмотря на это, шейх Исмаил довел до халифа Мотасима недовольство жителей Багдада, особенно — знати и купцов. Халиф сам уже знал обо всем этом и давно подыскивал место, куда бы перебраться из Багдада. Он даже прослышал, что и его отец, халиф Гарун, в свое время задумал перенести свое местонахождение и дворец к одинокому монастырю, расположенному в четырнадцати агачах от Багдада. То место по-арабски называлось Сурра Манраа, то есть "счастлив увидевший меня". Халиф Мотасим за шесть лет воздвиг здесь город-Самиру, здесь выросли величественные дворцы, башни, мечети. Помимо больших зданий он густо натыкал здесь и "деревья смерти".

Глина этого города была замешена на слезах сотен тысяч рабов, дворцы возвышались на их костях. Сколько тавризских мастеров за время строительства этого города было похоронено здесь!

Халиф Мотасим велел сорвать золотые украшения со всех монастырей в халифате и свезти в Самиру. Здесь он построил себе хоромы, пышней и роскошней, чем в Золотом дворце.