"Деревья смерти", посаженные халифом Мотасимом на Холме Бабека, многих привели в изумление. Ветры пустыни выдували землю из подножья виселиц и словно кистями рисовали на песке странные фигуры. Эти фигуры напоминали стрелы, луки, копья, палицы, напоминали мечи и щиты. Раскаленные песчинки, словно искры, поднимались в небо и, собираясь в гигантские столбы ревущих смерчей, словно призывали воинов на новые битвы: "Встаньте, о богатыри Базза и Табаристана! Вам не пристало молчать. Воспряньте!"

Однако, несмотря на все усилия, вихрям и смерчам не удавалось вырвать и повалить "деревья смерти". Корни этих деревьев глубоко вросли в землю на всем пространстве от востока до запада. Купцы и путешественники, посещавшие Андалузию, рассказывали, что и там много таких деревьев. Они прижились даже в Мавераунахре — междуречье Сугда и Зарафшана. Несметное число "деревьев смерти" в свое время было посажено амавидскими и аббасидскими халифами на северных берегах Индийского океана. Эти чудовищные деревья были принесены поработителями и в Азербайджан — край храбрецов. Но природа Страны Огней не принимала этих деревьев. В снежных горах их уничтожали морозы.

Войска халифа Мотасима проявляли особую заботу о деревьях смерти в Самире. Халиф намеренно не спешил со сбором их урожая, будто хотел сказать всему халифату: "Смотрите и образумьтесь".

Эти деревья охранялись сотнями халифских ратников, облаченных в доспехи и увешанных оружием. Денно и нощно они, едва размыкая свои узкие глаза, которые жмурились из-за ветров, не-суших тучи песка, охраняли "плоды" этих деревьев от хуррамитов, маздакитов, батинитов.

Пусть вам не покажется легким делом караулить мертвые тела на скорбном Холме Бабека, когда южное солнце кипятит мозги в черепах. Здесь каждый миг был свинцово тяжелым. Караульные в поясах, на которых были нашиты бубенцы, обливаясь потом, стояли на страже, а когда уставали, заползали в палатки, занесенные песком, и плашмя валились наземь. А отдышавшись и придя в себя, резались в кости, и проигравшие иногда кидались с саблями в руках на выигравших.

Хотя стражники и были самыми испытанными, самыми надежными воинами халифа, но и они, когда становилось невтерпеж, роптали на своего повелителя. В особенности те, кому выпадала полуденная смена. Будь их воля, сорвали бы с себя и луки, и колчаны, и пояса, бренчавшие на весь белый свет, и забросили бы их вместе с мечами, кинжалами и щитами. Но кто бы осмелился на такое?! Их хватало только на то, чтобы роптать.

— Эх, и нашли же мы себе ремесло!

— Не говори — сторожить мертвецов до нашей собственной смерти!

— Бог нас проклял. Это — кара.

— Не горюй, братец! Чтоб всевышний расколотил трон халифа Мотасима! Ничуть не заботится о нас.

— Ах ты, неблагодарный! Что же лягаешь всевышнего? Разве недавно халиф Мотасим не тебе подарил четырнадцатидневную луну? И обещал еще дать землю для обустройства возле Райского сада.

— Эх, рай там, где мой родной край. А белая луна — это дочь черной рабыни, я сто таких не променяю на одну газель нашего края.

— Хватит балабонить. К черту и хозяйство, и девку! Солнце нам головы печет. Пойдем в палатку. Чую, мне сегодня повезет.

— Кто бы спросил нас — эй, дурачье, какого черта вы на Холме Бабека в такое пекло? Сейчас у нас побережье Зарафшана все в цветах. Вот бы снова увидеть наши места!

Место казни Бабека. Бабеков Холм. Так назывался этот скорбный холм. Он стоял на перепутье всех караванных дорог халифата. Халиф поэтому и велел именно здесь повесить тела храбрых хуррамитов на деревьях смерти, чтобы все прохожие и проезжие видели их, и зрелище это послужило бы назиданием. Вьючные караваны круто поднимались сюда от Джума мечети и Райского сада, переваливали через песчаный холм и, достигая высокой дозорной башни, расходились каждый по своей дороге. Даже когда солнце входило в созвездие Льва и сушило губы, здесь проходили тяжелогруженые верблюжьи караваны, печально позванивая бубенцами. Гонцы, везущие в Багдад красно- и черноперые письма из Нахичевани, Ардебиля, Гянджи, Барды, Дербента и Базза, проезжая здесь, натягивали поводья своих куцехвостых коней, злобно разглядывали жертвы, покачивающиеся на деревьях смерти. И приговаривали: "Безбожникам Бабеку с Мазьяром и этого мало!" Если бы не спешка, гонцы бы осыпали их градом стрел с криками:

— Кяфиры!

— Смерть хуррамитам!

— Не соблюдал поста, не совершал паломничества, не отправлял омовений вот виси здесь и сохни!"

— Эй, белые дивы, вот вы и добились ада!

Таких было в халифате сколько угодно. Их сущность, как тесто, была замешана на халифских дрожжах. Азербайджанские купцы и караванщики, приближаясь к Холму Бабека, теряли равновесие. От гнева у них сжимались кулаки и вспыхивали глаза.

Караванщики купеческого головы Шибла ибн Сунака однажды утром здесь погрозили стражникам:

— Эй, людоеды! Вас постигнет возмездие!

— Головорезы! Поживем-увидим, как по примеру Бабека, подобно зеленой траве, подобно лесу, встанут мстители!

Люди Шибла двинулись к виселицам, воздвигнутым на холме. Стражники тотчас, позванивая бубенцами, преградили им путь и, выставив копья, уперлись их концами в груди хуррамитов.

— Эй, ступайте своей дорогой, не то выколем вам глаза!

— Глянь на этого козлобородого нечестивца! Тебе, что жить надоело, старый шакал? Прочь! Или захотелось стать собеседником Бабека на том свете?

— Прочь, кяфиры! Мы тут не поминание по Бабеку устроили!

Стражники, помяв людей Шибла, оттеснили их. Однако никого не убили таково было приказание. Халиф Мотасим самолично повелел, чтобы с хуррамитами в эти тяжелые для них дни поступали осторожно.

Задерживаться здесь нельзя было. Верблюды, оставшиеся без присмотра, снова выровнялись и тронулись с места. Караван удалялся. Стражники хотели было кинуться в преследование, но сзади приближался еще один караван. Ну их к черту, пусть проваливают! А это кто подъезжает?

Купец Шибл, оголив тощую грудь, покрытую седыми волосами, покачивался на гаранаре и выглядел мрачнее грозовой тучи. Он тяжело дышал. В маленьких глазах его, обрамленных морщинами, вспыхивали искры возмездия. Он закусил свой седой ус. "В разгневанной голове господствует шейтан. Напрасно мы схлестнулись со стражниками этого кровососа Мотасима. Надо быть осторожнее".

Каждый держал совет со своим сердцем. Тишину нарушил голошеий караванный петух, задыхающийся на головном верблюде. Да он и не кукарекнул толком. Едва начал: "Ку" — и осекся. Верблюды двигались будто бусины, нанизанные на общую нить. Сухие губы Шибла чуть ли не потрескались от гнева. Сердце его еще не остыло. "Грабители! Ничего, безрогий баран еще отомстит рогатому!"

Хуррамиты, увидев на виселице мертвое тело Бабека, молчали. Кровью обливались их сердца. То им казалось, что они слышат ржанье Бабекова Гарагашги, то сокол Бабека словно бы простирал над ними крылья. Наконец Шибл, прикрыв глаза ладонью, глянул на солнце:

— Потарапливайтесь! — бросил он.

Дорога раздваивалась. Молодой погонщик с только пробивающимися на верхней губе усиками, что шел впереди каравана, спросил:

— Я с горя голову потерял. Которая дорога идет на Багдад? Шибл махнул направо.

Караван свернул направо. Молодой погонщик, время от времени оглядываясь, ворчал:

— В Багдад идем? Чтобы этот Багдад развалился! Говорят, что багдадский градоправитель Исхак ибн Ибрагим повесил брата Бабека — Абдуллу Хуррамита на мосту Рас-аль-Чиср. Пойдем, увидим обезглавленное тело, снова загорюем. Кто же выдал Бабека?

— Один сукин сын продажный!

— Кто же он?

— Сахль ибн Сумбат!

— Какому богу служит?

— Христианин. Сначала другом Бабека назывался. Притворяясь другом, подлец, укатил честного на дно семиаршинного колодца. Если бы не этот дьявол, Афшину Бабека не одолеть.

— Клянусь духом пророка Ширвина, если он подкинет его мне, уж я сам знаю, что сделаю с ним. — Молодой погонщик задохнулся от гнева. — А чего ради это он на такую подлость-решился?

У Шибла сжалось сердце.

— Мать Сахля поила его змеиным ядом. Таких- только знай — берегись! Бабек доверял и прежнему начальнику крепости Базз — Мухаммеду. А он, оказывается, был отродьем подлеца.

Верблюды покачивались. Пар, поднимающийся у них между ног, обдавал лица купцов, задумавшихся в седлах.

Днем пустыня раскаляется, как печь. Раскаленные песчинки блестят, как иголки, тени иссыхают прячутся под чахлыми кустами тамариска и полыни. Вода в кувшинах, выставляемых на обочины дорог сердобольными феллахами для путников, испаряется досуха. Из-под копыт лошадей гонцов и посыльных летят искры. Всадники хлещут плетками своих скакунов, чтобы скорее избавиться от адских мучений пустыни.

Когда измучает дорога, то и беседа приятна.

Кто-то сказал:

— В этой пустыне и ночью мука. Песок остывает и превращается в лед. Мне встречались люди, что складывали в костер свои луки и стрелы, чтобы согреться ночью.

— Жаль тебя, Бабек! — вздохнул другой. Шибл ударил себя по коленям:

— Настоящим орлом был! Жаль его, жаль! Весь в своего отца был, в Абдуллу. Умершие умерли… Но нельзя опускать мечи в ножны до тех пор, пока халиф Мотасим на троне, а палач Масрур ждет хуррамитских голов, чтобы снять их с плеч.

Шибл глубоко вздохнул. Вспомнил времена, когда Бабек был вожатым его караванов.

— Когда сасанидские разбойники, прячущиеся в Бабильских: зарослях, слышали, что мой караван ведет Бабек, старались держаться подальше от нас. Даже дикие львы в Хуффанском лесу, возле Куфы, из страха перед Бабеком не смели нападать на караван. И отец Бабека, Абдулла, был бесстрашным. Если бы не Абдулла, однажды хазары в Дербенте и меня, и Салмана прикончили бы.

Молодой погонщик все еще думал о мертвых на холме.

— Жаль, не смог я вблизи разглядеть моих погибших братьев. Шибл отозвался:

— Они оба обезглавлены — и Бабек, и Мазьяр. Кто-то заметил:

— Надо караван остановить, уже вечер, а в пустыне быстро темнеет.

— Можно заночевать здесь, — сказал Шибл и глянул на одинокую финиковую пальму в пустыне.

Караван подошел к ней и звон бубенцов затих.

* * *

Караван Шибла покинул одинокую финиковую пальму, когда звезды в небе начали редеть. Быстро прошла утренняя прохлада, наступил полдень. Караван был все еще в пути и чем дальше, тем труднее было дышать. Хорошо еще, что по дороге встречались верблюжьи колючки и кусты полыни, их зелень действовала успокаивающе. Наконец на горизонте показались голубоватые минареты.

Караван подходил к Багдаду. Верблюды шагали между негустыми рядами финиковых пальм. Солнце склонялось к развалинам Медаина, безобразные тени верблюдов вытягивались и ползли по крышам придорожных хижин, слепленных из глины и камыша. Внезапно поднялся встречный ветер, усилился и мешал продвигаться каравану. Закачались финиковые пальмы, тополя и ивы на берегу Тигра, задрожали кусты тамариска. Распространилось тошнотворное болотное зловоние. Купцы придерживали свои островерхие шапки. Солнце, светящееся на горизонте, еще не остыло.

Шибл выплюнул, речной камушек, который держал во рту, чтобы умерить жажду.

— Ну, вот мы и в Багдаде.

Молодой погонщик тоже выплюнул камушек.

— Хорасанские ворота уже близко, — сказал он. — Где остановимся? Говорят, в монастыре Лис хорошо встречают странников. Может, там остановимся?

Шибл, усмехнувшись, провел рукой по бороде.

— Там водится доброе вино Алькурбани.

— Говорят, прекрасное вино.

Городская обстановка едва-едва рассеяла невеселые думы караванщиков, как Шибл вдруг произнес:

— Во имя Зардушта! Я так разумею — каким человек на этот свет появился, таким его должно и проводить на тот свет. Чтобы голова и руки-ноги, все было на месте. Великий Ормузд каждого забирает с этого света по-разному. Иным костям и могилы не достаются.

— Хозяин, — молодой погонщик дернул за повод гаранара, потянувшегося к верблюжьей колючке. — Ты о Бабеке говоришь? Ты со времен халифа Мехти в купцах состоишь. Жизнь твоя в дорогах, прошла. Видел ли ты на свете человека отважней, чем Бабек?

— Нет, равных ему в мир не приходило. Клянусь духом пророка Ширвина, мне столько лет, а такого доблестного и бесстрашного воина я не встречал. Говорят, душа Шахракова сына — Джавидана переселилась в Бабека…

— Коль скоро это так, разве Бабек вместился бы в пядь земли? Могила Бабека — лунное, звездное, южное небо. Такое не каждому суждено.

Молодой погонщик совсем как поэт заговорил и напомнил ему ладима халифа Гаруна ар-Рашида — Абу Нувваса. Шибл сказал:

— Сынок, стань путешественником.

— Почему?

— Больше не осталось уважения к купцам, а к караванщикам и подавно. Видишь, что учиняют с людьми мясники халифа Мотасима. Теперь путешественников уважают. Вот уже шестьдесят лет, как я купец, а где уважение ко мне, почет? Вчера смерть моя совсем подошла. А теперь я меняю свое обличье и со страхом в Багдад вступаю. Палачи Мотасима следят за мной. Узнают — повесят. Стань путешественником, сынок, обойди весь мир и об увиденном и услышанном книгу напиши.

— С пустыми карманами не распутешествуешься.

Караван Шибла уже подошел к Хорасанским воротам Багдада. С высоких минаретов доносились приглушенные призывы на молитву. Звон монастырских и церковных колоколов сливался с азаном и, казалось, что в городе что-то ужасное происходило.

Фигура всадника на зеленом куполе знаменитого дворца Золотых ворот снова указывала копьем на север. Это говорило о том, что пламя очага, зажженного Бабеком в Стране Огней, еще не погасло. Фигура всадника на мгновение перенесла Шибла в прошлое. Он испытывал глубокие страдания, вспомнил с ненавистью кровавые преступления халифа Мансура в Багдаде — Мансур был таясим же кровопийцей, как и Мотасим. Он велел содрать кожу со своих врагов — амавидов и сшить из них скатерть, на которой задавал пиры. А чем кончил кровожадный халиф Мансур? Будь он проклят, на смертном одре завещал, чтобы прежде, чем похоронить его, на кладбище вырыли сто ложных могил, чтобы враги не узнали, в которой из них лежит он. Не то амавиды, мол, не дадут мне покоя и на кладбище. Поживем — увидим. Халиф Мотасим, казнивший Бабека, кончит так же, как и халиф Мансур.

В воротах поднялся шум. Шибл очнулся. "Всякий раз в этом проклятом городе у меня голова раскалывается от боли!" Ничего нельзя было разобрать. Бдительные писцы в длинных серых плащах с гусиными перьями в руках торопливо расспрашивали въезжающих в город караванщиков, слуг и купцов и наспех вносили их имена в толстые книги в черных переплетах. Осведомители халифа Мотасима, переодевшись в дервишей, шныряли возле каравана Шибла. Он почувствовал это. И пожалел, что не надел вместо высокой, черной купеческой папахи, тайласан с белой полосой. Щиблу казалось, что халифские осведомители вот-вот опознают его и, заковав в цепи, поволокут к правителю Багдада Исхаку ибн Ибрагиму. А там начнется допрос, дознание. Скажут: "Твое место в темнице, старый волк! Теперь не времена гуляк Гаруна, Амина и Мамуна. Теперь другие времена. Во главе халифата стоит Мотасим. Он — прозорливый военачальник. Он знает, как свои пять пальцев, что ты хоть и ведешь торговые дела, на самом деле был связным сначала Шахракова сына Джавидана, а потом Бабека Хуррамита, Это твои караванщики через Горбатого Мирзу получали письма от наложницы халифа Гаруна Гаранфиль и доставляли их в Базз — Джавидану и Бабеку. Скажи-ка, где Горбатый Мирза? Сдох, или жив еще? Мотасим велит и тебе голову отрубить. Глашатаи будут и твою голову, как головы Бабека, Мазьяра и Абдуллы, возить по всему халифату и выставлять напоказ".

Шибл внутренне содрогнулся, но взял себя в руки: "Будь что будет — я не боюсь. Каждый пришедший в этот мир должен однажды уйти из него!" Минареты мечетей, построенных в Багдаде халифом Мансуром, напоминали ему деревья смерти, увиденные на Холме Бабека. Эти деревья в его воображении стремительно множились и превращались в Хуффанский лес, где царствовали дикие львы, которые в конце концов поглотят аббасидских халифов…

Баку, 1970-1980