Гульд сидел на полу, на ковре четыре сантиметра толщиной. Он пялился в телевизор. Когда вошла Шатци, был одиннадцатый час. Она любила ходить по магазинам допоздна, утверждая, что вечером вещи устают и легче покупаются. Дверь открылась. Гульд сказал «привет», не отрываясь от телевизора. Шатци поглядела на него.
— Не стоит ждать от него чудес, но все-таки если включить, то будет лучше.
Гульд сказал, что телевизор не включается. Он нажимал все кнопки на пульте, но безрезультатно. Шатци выложила покупки на кухонный стол. Бросила взгляд на выключенный телевизор. Отделка под дерево, а может, это и было дерево.
— Где ты его взял?
— Кого?
— Телевизор.
Гульд объяснил, что Пумеранг стащил его у одного японца, который продавал восковые муляжи японских блюд. Блюд в смысле еды: цыплята, сельдерей, сырая рыба, все такое. Невероятно похоже. Не верилось, что они из воска. Японец делал даже супы. Гульд говорил, что совсем нелегко сделать суп из воска, что надо быть умельцем; с кондачка, на скорую руку, ничего не выйдет.
— Что значит «стащил»?
— Унес.
— У него что, крыша поехала?
— Японец ему задолжал.
Пумеранг сказал еще, что каждое утро мыл японцу витрину, а тот никогда не платил под каким-нибудь предлогом, и тогда Пумеранг не сказал японцу, что его достало ждать, он взял телевизор с отделкой под дерево и унес. Может, это и было дерево, но когда ты в магазине со всякими вкусными штуками из воска, которые совсем как настоящие, ты начинаешь верить, что все вокруг фальшивое, и различить становится невозможно. Да, ответила Шатци, так и должно быть, и прибавила, что у нее такое же чувство, когда она читает газеты. Гульд нажал на красную кнопку, но ничего не произошло.
— Ты знаешь хоть одного сумасшедшего, Шатци?
— Сумасшедшего, говоришь?
— Тот, о котором врачи говорят, что он сумасшедший.
— Настоящего.
— Да.
Кажется, я видела кое-кого, сказала Шатци. Вначале не очень-то вдохновляет. Они все время курят и лишены чувства стыда. Могут подойти к тебе, держа свой фитиль в руке, запросто. Не из желания позлить тебя, а потому, что лишены чувства стыда. Возможно, это оттого, что им нечего терять. Очень удачно, заметила Шатци. Через короткое время ты привыкаешь и даже находишь это милым, хотя «милым» — не то слово. Трогательным. Ты находишь это трогательным.
— А ты знаешь, что происходит в голове у человека, когда он сходит с ума? — спросил Гульд.
Зависит от вида сумасшествия, сказала Шатци. Возьмем рядового сумасшедшего, предложил Гульд. Не знаю, ответила Шатци. Видимо, что-то ломается внутри, на отдельные кусочки, которые не подчиняются приказам. Приказы даются, но теряются по дороге и не приходят, или приходят поздно, когда уже ничего не поправить, или ничего не поправить с самого начала, но те продолжают отдавать приказы с навязчивым упрямством, и нельзя эти приказы отменить. Все разваливается, такая вот организованная анархия, ты открываешь кран — и зажигается свет, когда ты включаешь радио, звонит телефон, миксер начинает взбивать сам по себе, ты открываешь дверь ванной и оказываешься на кухне, ищешь входную дверь и не находишь. Может быть, ее уже и нет. Исчезла. А ты навечно заперт в квартире. Шатци подошла к телевизору. Ей хотелось потрогать отделку под дерево. Из такого дома, продолжала она, не выйти, надо думать, как в нем жить. Они этим и занимаются. Снаружи ничего не понятно, но для них все очень логично. Сумасшедший — тот, кто хочет вымыть голову и поэтому сует ее в духовку.
— Наверное, забавно это выглядит, — вставил Гульд.
— Нет. По-моему, совсем не забавно.
Потом Шатци заявила, что это, на ее взгляд, настоящее дерево.
Гульд сидел на полу, на ковре четыре сантиметра толщиной. Он по-прежнему пялился в телевизор. Шатци сказала, что у нее дома есть зеленый пластмассовый столик, но если подойти поближе и рассмотреть, то столик окажется из дерева, страшная глупость, если вдуматься, но в то время была мода на пластик, все должно было делаться из пластика. Тогда Гульд сказал, что его мать сошла с ума. В один день. Теперь она в психиатрической клинике. Шатци ничего не ответила, склонившись над телевизором, на котором виднелась как будто небольшая шишка, и ногтем соскребла что-то твердое и темное. Потом сказала, что этот телевизор, похоже, падал. Неудивительно, что он не работает. Упавший телевизор — мертвый телевизор. Так она выразилась.
— Они забрали ее, и с тех пор мы не виделись. Мой отец не хочет, чтобы мы виделись. Говорит, что я не должен видеть ее в таком состоянии.
— Гульд…
— Да?
— Твоя мать четыре года назад ушла к профессору, который изучает рыб.
Гульд сделал еще одну попытку нажать на кнопки пульта, но ничего не произошло. Шатци отправилась на кухню и вернулась с открытой упаковкой грейпфрутового сока. Она осторожно поставила упаковку на край дивана. Это был синий диван, расположенный более или менее напротив телевизора. Гульд принялся почесывать пультом ногу прямо над щиколоткой. Если что-то и способно свести вас с ума, то это слишком тугая резинка у носков. Гульд так и почесывал пультом ногу. Шатци взяла упаковку, осмотрелась вокруг, потом поставила ее на стол, около горшка с петуниями. Можно было подумать, что она явилась сюда, чтобы изменить интерьер. Из кухни доносился шум холодильника. Тот вырабатывал холод, сотрясаясь наподобие старого пьянчуги. В этот момент Гульд сказал, что ее увезли рано утром, он слышал суматоху, но продолжал спать, а когда проснулся, отец ходил взад-вперед, в штатском, с галстуком, туго затянутым над расстегнутым воротником рубашки. Гульд пробовал найти эту больницу, но не сумел, никто не знал, где она, и он не встретил никого, кто бы мог помочь. Он сказал, что вначале хотел писать ей каждый день, но отец посчитал, что ей необходимо полное спокойствие, без сильных эмоций, и тогда он спросил, а что, письмо — это сильная эмоция? И отец, поразмыслив, заключил: да. Так что он не писал ей писем. Он сказал, что выяснял, и ему ответили, что иногда из таких больниц возвращаются, но он так и не решился спросить у отца, вернется ли она. Отец не любил говорить обо всем этом, к тому же сейчас, столько лет спустя, он вообще об этом не говорил, только иногда, насчет того, что у мамы все хорошо, но ничего больше не добавлял. Он сказал, странно, но когда бы он ни вспомнил мать, она обязательно смеялась, в голове как будто возникают снимки, где она смеется, хотя — насколько он может припомнить — она смеялась редко, но все же, когда бы он ни вспомнил мать, она обязательно смеялась. Еще он сказал, что в спальне, в шкафу, хранится вся ее одежда, и что она могла подражать голосам известных певиц, она пела голосом Мэрилин Монро, просто вылитая Мэрилин.
— Мэрилин Монро?
— Да.
— Мэрилин Монро.
— Да.
Шатци стала негромко повторять: Мэрилин Монро, Мэрилин Монро, Мэрилин Монро, повторять не переставая, снова взяла упаковку и вылила содержимое в цветочный горшок, Мэрилин Монро, Мэрилин Монро, до последней капли, потом снова поставила на маленький столик, и повторяла много раз: «Мэрилин Монро», уходя на кухню, возвращаясь, отыскивая ключи, закрывая входную дверь, направляясь к лестнице. Она сняла туфли. И заколку, державшую ее высокую прическу. Заколку она положила в карман. Туфли оставила у лестницы.
— Я пойду спать, Гульд.
— …
— Извини.
— …
— Извини, но я должна лечь спать.
Гульд сидел и по-прежнему пялился в телевизор.
«Надо сказать Пумерангу, чтобы унес телевизор», — подумал он.
У японца был отличный радиоприемник, старой модели. Можно было забрать приемник. На стекле были написаны названия городов, а если повернул ручку, то двигалась тонкая оранжевая стрелка, и ты путешествовал по всем частям света.
«Кое— чего с телевизором не сделаешь», -подумал он.
А потом перестал думать.
Он встал, выключил весь свет, поднялся на второй этаж, вошел в ванную, добрел в темноте до унитаза, поднял крышку и уселся, даже не сняв штанов.
— Я всего лишь поскользнулся.
— Вот козел.
— Я говорю, что всего лишь поскользнулся.
— Молчи, Ларри. Дыши сильнее.
— Что это, блин, за штука?
— Не шевелись, дыши сильно.
— МНЕ НЕ НУЖНА ЭТА ШТУКА, какого хрена, я всего лишь поскользнулся.
— Ладно, поскользнулся. А теперь послушай. Когда ты встаешь, внимательно смотри, что перед тобой. Если ты видишь двух или трех негров в перчатках, то выжидай, держи их на расстоянии своими джэбами, но не бей сильно, ничего путного не выйдет, надо выждать, понял? Держи их на расстоянии, и все, и если ты случайно окажешься в клинче, оставайся так и дыши. Не бей сильно, пока не увидишь одного, понял?
— Сейчас я прекрасно вижу.
— Посмотри на меня.
— Сейчас я прекрасно вижу.
— Пока не почувствуешь себя хорошо, не маши кулаками, работай головой.
— Я должен отправить их на ковер ударом головы?
— Шутки в сторону, Ларри. Этот парень, он отправил тебя на ковер.
— Но какого хрена, как мне быть? Я поскользнулся, разве не видите, поскользнулся? Вам лечиться надо, вы даже не видите, что…
— ЗАТКНИСЬ, СУКИН СЫН, ИЛИ…
— Это вы…
— ЗАТКНИСЬ.
— …
— Прекрати ругань, засранец, или…
ГОНГ.
— Я не хочу проиграть эту встречу.
— Считайте, что победа в кармане, Учитель.
— Иди в жопу.
— В жопу.
Растет напряжение в Сент-Энтони-Филд, Ларри Горман в нокдауне в конце третьего раунда, сбитый с ног невероятно быстрым хуком Рэндольфа, сейчас надо понять, сможет ли он продолжать встречу, необычное для него положение, в первый раз за свою карьеру в боксе он был отправлен на ковер, невероятно быстрый хук Рэндольфа оказался для него неожиданностью, НАЧАЛО ЧЕТВЕРТОГО РАУНДА, яростный натиск Рэндольфа, РЭНДОЛЬФ, РЭНДОЛЬФ, ГОРМАН ПРИЖАТ К КАНАТАМ, плохое начало для воспитанника Мондини, Рэндольф будто с цепи сорвался, АППЕРКОТ, СНОВА АППЕРКОТ, Горман принимает более закрытую стойку, уходит слева, тяжело дышит, РЭНДОЛЬФ ВОЗОБНОВЛЯЕТ ПОПЫТКУ, тактика не самая отлаженная, но она дает результаты, Горман вновь вынужден отступать, ноги плохо его слушаются, ДЖЭБ РЭНДОЛЬФА, ПРЯМОЕ ПОПАДАНИЕ, СНОВА ДЖЭБ И ХУК ПРАВОЙ, ГОРМАН ШАТАЕТСЯ, ПРЯМОЙ УДАР ПРАВОЙ РЭНДОЛЬФА, МИМО, РЭНДОЛЬФ ПРЕСЛЕДУЕТ ГОРМАНА, ГОРМАН ОПЯТЬ ПРИЖАТ К КАНАТАМ, ВСЕ ЗРИТЕЛИ ВСТАЮТ…
Гульд встал с унитаза. Он спустил воду, затем подумал, что даже не помочился, и осознал всю глупость своего поступка. Он подошел к раковине, включил свет. Зубная паста. Зубы. Зубная паста со вкусом жевательной резинки. В ней было что-то вроде звездочек, похоже на резиновую штуку со звездочками. Ее выпускали так, потому что детям нравилось, они чистили зубы и не хныкали. Впрочем, на тюбике было указано: детская. Если почистить зубы, то казалось, будто ты жевал резинку всю лекцию по физике. Но зубы становились чистыми, и не надо было ничего приклеивать к скамейке. Гульд ополоснул рот холодной водой и выплюнул все прямо в отверстие раковины. Он вытер лицо, глядясь в зеркало.
— Господи, их было трое, Учитель.
— Правда?
— Невозможно драться против троих.
— Ага.
— Двое — не проблема, но трое — это слишком. Так что я подумал: надо убрать одного.
— Превосходная идея.
— Знаете, что интересно? Когда первый отправился на ковер, то двое других тоже исчезли. Забавно, а?
— Очень.
— Правой, левой, правой, бах, все трое исчезают.
— Скажи, мне любопытно: как ты выбрал, по какому из них бить?
— Я выбрал настоящего.
— У него на лбу было написано?
— Он вонял больше всех.
— А-а.
— Научный метод. Вы же говорили: работай головой.
— Трепло ты, Ларри.
— Правой, левой, правой: вы когда-нибудь видели такую быструю комбинацию?
— Не у того, кто две минуты назад казался покойником.
— Скажите еще раз, хватит издеваться, скажите это еще раз.
— Я ни разу не видел покойника, который проводил такую комбинацию.
— Вы сказали это, Господи, вы сказали, где микрофоны, первый раз понадобились, и где они? Вы сказали, я своими ушами слышал, вы сказали, сказали, правда?
— Трепло ты, Ларри.
Спуск воды.
Слишком легкая победа, подумал Гульд.
Все шло вкривь и вкось тем вечером, подумал он. Потом застегнул молнию, выключил свет и вышел.
Шло время.
Куски ночи.
Ночью он проснулся. На полу, рядом с кроватью, сидела Шатци. В ночной рубашке и красной спортивной куртке. Она жевала кончик синей шариковой ручки.
— Привет, Шатци.
— Привет.
Дверь была полуоткрыта. Из коридора падал свет. Гульд снова закрыл глаза.
— Мне кое-что пришло в голову.
— …
— Ты слышишь?
— Да.
— Мне кое-что пришло в голову.
Она помолчала немного. Может быть, подыскивала нужные слова. Она кусала ручку. Раздавался скрип пластмассы и звук от всасывания чего-то через соломинку. Затем Шатци заговорила опять:
— Я вот что придумала. Ты видел прицепы? Те, которые цепляют к автомобилям, прицепы-дачи, улавливаешь, о чем я?
— Да.
— Мне всегда было страшно тоскливо, не знаю почему, но когда ты обгоняешь их на автостраде, тебе становится страшно тоскливо, они едут так медленно, папа в машине смотрит прямо перед собой, и все их обгоняют, и он со своим прицепом, машина немного осела кзади, как старуха под огромным мешком, которая идет, согнувшись, так медленно, что все ее обгоняют. Тоска зеленая. Но кроме того, кое-чего нельзя не заметить, я имею в виду, когда ты обходишь его, то всегда на него взглянешь, тебе нужно взглянуть, хотя это сплошная тоска, стопроцентно ты взглянешь, каждый раз. И если как следует подумать, то что-то тебя притягивает в этой штуке, в прицепе, если ты хорошенько покопаешься там, под тоской, то найдешь что-то в самой глубине, что тебя притягивает, что спряталось в самой глубине, как будто прицеп стал для тебя ценным, ну вот, если только ты обнаружишь это, ты его полюбишь, но полюбишь всерьез. Понимаешь?
— Вроде того.
— Много лет эта история не дает мне покоя.
Гульд натянул одеяло повыше: в комнате стало холоднее. Шатци завернула босые ноги в какой-то свитер.
— Знаешь что? Это почти как с устрицами. Мне зверски хотелось бы их поесть, это замечательно — видеть, как их едят, но меня всегда тошнило от устриц, ничего не могу с собой поделать, они мне напоминают сопли, улавливаешь?
— Да.
— Как можно есть то, что напоминает сопли?
— Никак.
— Вот именно, никак. С прицепом то же самое.
— Напоминает сопли?
— Ничего подобного, какие сопли, тоскливо, понимаешь? Не могу понять почему, ну почему так чертовски хорошо иметь прицеп?
— Ага.
— Много лет я думала об этом и не нашла даже следа хоть какой-нибудь веской причины.
Молчание.
Молчание.
— Знаешь что, Гульд?
— Нет.
— Вчера я нашла причину.
— Вескую причину?
— Я нашла причину. Вескую.
Гульд открыл глаза.
— Правда?
— Да.
Шатци повернулась к Гульду, положила локти на кровать и склонилась над ним, чтобы посмотреть в глаза, очень-очень близко. Потом сказала:
— Дизель.
— Дизель?
— Ну да. Дизель.
— То есть?
— Помнишь историю, которую сам мне рассказал? Как он хотел повидать мир, но его не пускали в поезда и в автобусы его не пускали, а в машину он не помещался. Вот эта история. Ты мне рассказывал.
— Да.
— Прицеп, Гульд. Прицеп.
Гульд привстал в постели:
— Что ты хочешь сказать, Шатци?
— Я хочу сказать, что мы отправимся повидать мир, Гульд.
Гульд улыбнулся:
— Ты с ума сошла.
— Нет, Гульд. Не я.
Гульд снова прилег, завернувшись в одеяло. Некоторое время он размышлял. Молча.
— Ты думаешь, в прицепе он поместится? Дизель?
— С гарантией. Мы сажаем его назад, он может даже вытянуться, и мы увозим его на прогулку. У него будет свой дом, и он побывает там, где захочет.
— Ему понравится.
— Ну конечно, понравится.
— Эта идея ему понравится.
В комнате стало холоднее. Свет падал только из-за двери, больше ниоткуда. Иногда внизу, на улице, проезжала машина. Если ты хотел, то мог ее услышать; спросить, куда и когда она едет, и насочинять по этому поводу уйму историй. Шатци посмотрела на Гульда.
— У нас будет свой дом, и мы побываем там, где захотим.
Гульд закрыл глаза. Он думал о прицепе, который видел в комиксе. Прицеп мчался с безумной скоростью по автостраде, проложенной над ничем, он мчался с дикой скоростью, раскачиваясь во все стороны, казалось, что он вот-вот опрокинется, но прицеп не опрокидывался, а в это время они вчетвером ели там, внутри, и это был их дом, небольшой прицеп, где они все помещались, как помещается в руке птичка, и рука не раздавит ее, а унесет с собой. Они даже забыли, что кто-то должен вести машину, и вчетвером ели внутри прицепа, и там было нечто вроде счастья, но больше: замечательное идиотское счастье. Он открыл глаза.
— Кто поведет машину?
— Я.
— А кто купит прицеп?
— Я.
— Ты?
— Конечно, я. У меня есть деньги.
— Много?
— Есть деньги.
— Прицеп стоит дорого.
— Ты что, смеешься? Должны же будут в Коверни тебе заплатить, чтобы ты мог купить прицеп.
— Не уверен, что они так думают.
— Значит, должны.
— Нет, они так не сделают.
— Тогда заплатим мы.
— У меня тоже есть деньги.
— Видишь? Это не проблема.
— Найдется ведь подешевле? Прицепов много.
— Конечно, найдется. Что, в этой проклятой стране нет ни одного прицепа, который можно купить на карманные деньги?
— Было бы глупо.
— Да просто невероятно.
— Ну да.
У обоих в глазах бежали дороги, дороги, дороги.
— Мы отправимся повидать мир, Гульд. И хватит с нас всей этой хрени.
Шатци произнесла это веселым голосом, потом встала. Ноги ее запутались в свитере, она кое-как избавилась от него и осталась рядом с кроватью. Гульд смотрел на нее. И тогда она наклонилась над ним, медленно приблизила лицо, коснулась его губ своими, слегка отстранилась и осталась смотреть вот так, совсем вблизи. Он выпростал руку из-под одеяла, положил ее на голову Шатци, приподнялся, поцеловал Шатци в уголок рта, а потом прямо в губы, сначала слабо, затем сильно-сильно, с закрытыми глазами.