Два всадника стояли у подножия громадного вала древнего городища. Оба были одеты в красные кафтаны и штаны. Их пояса блестели золотом и бирюзой, золотом были отделаны ножны мечей и акинаков. Массивными серебряными бляхами сияла сбруя породистых коней. У старшего на шее была золотая гривна с конскими головами на концах. На коротких красных плащах у обоих была вышита золотом тамга, перед которой склонялись все племена от дебрей Полесья до тёмных вод моря Ахшайна, от Карпат до Танаиса. Тамга Фарзоя, великого царя сарматов.

   — Вот так Ардагаст овладел золотой чашей Колаксая и убил в поединке Сауаспа. Теперь племя росов соберётся на реке Росаве избирать нового царя, — закончил свой рассказ младший всадник — скуластый, с чёрной, упрямо торчащей острой бородой.

Старший, такой же темноволосый, с хитрым курносым лицом, довольно усмехнулся:

   — Говорил же я семь лет назад, что из вас, троих мальчишек, выйдут цари. Раз уж вы тогда не побоялись биться с демонами и чернокнижниками... Теперь Рескупорид — царь Боспора, ты, мой наследник, уже прославился в боях с римлянами за Дунаем, а вот Ардагаст... Ты сам не знаешь, чем он завладел.

   — Почему же, знаю. Скифы и венеды верят, что эта чаша упала с неба вместе с секирой и плугом с ярмом. Все эти дары — из солнечного, огненного золота, и только достойный царствовать может взять их в руки и не обжечься, когда они запылают небесным огнём.

   — Ты не знаешь, какую древнюю силу разбудил твой приятель, — покачал головой старший. — А может быть, не знаю и я, великий царь аорсов, которому положено всё знать в своём царстве.

Он вдруг соскочил с коня, обнажил меч и принялся взбираться вверх по крутому, поросшему травой склону.

   — За мной, Инисмей, царевич аорсов! Меч наголо!

Молодой сармат спрыгнул с лошади и с мечом в руке последовал за Фарзоем. Несмотря на молодость, он, весь в поту, сумел опередить отца лишь у самого гребня вала.

   — Понял теперь, какого было брать такой город? Отсюда до подножия вала сорок локтей, я верёвкой мерил. А мы ведь без доспехов, и сверху ничего не летело. С той стороны вал, правда, пониже — в два человеческих роста, — сказал царь.

С гребня вала открывался вид на городище — большое, круглое, разделённое надвое долиной мелкой речки. Небольшой участок возле вала был отгорожен ещё тремя валами. То тут, то там поднимались похожие на курганы бугры. И — ни мазанки, ни юрты, ни огорода, ни пшеничного поля. Всё покрывал белый саван ковыля. Только за городищем сарматский пастух гнал к речке отару.

   — Это Пастырь-град, последняя столица сколотов-пахарей. За тремя валами — детинец, там жил царь. Бугры эти — священные, там на праздники жгли костры и туда же сносили золу из домов.

   — Венеды тоже по большим праздникам костры жгут, — кивнул Инисмей. — У них весело: хороводы вокруг огня ведут, скачут через него.

   — Вот ты и допрыгался с Миловидой, дочерью старейшины Томислава. А потом прятали от меня внука.

   — Так ты же хотел меня женить на Саузард Чернозлобной, дочери Сауаспа.

   — Потому ты и помог этому бездельнику Андаку похитить её. Молодец! — хлопнул сына по плечу Фарзой. — Избавил меня от такой невестки и такого свата.

   — А Ардагаст избавил тебя от твоего лучшего полководца... и первого негодяя в твоём царстве! — рассмеялся Инисмей.

Царь помолчал, потом величественным взмахом руки обвёл городище:

   — Видишь, какой был город? Больше моей столицы на Днепре, больше нынешней Ольвии. А Моранин-град в лесах над Тясмином раз в десять больше этого, а Таргитаев-град за Росью ещё больше. А с великим городом Гелоном на Ворскле разве что теперешний Рим сравнится. Сколько же людей нужно было, чтобы всё это построить, заселить, прокормить горожан? А кормили не только себя, но и греков. Река пшеницы текла отсюда на юг. А обратно — река вина, золота, дорогих тканей, доспехов... Куда всё делось? — громко спросил он неведомо кого и сам тихо ответил: — Всё разрушили мы, сарматы.

   — Так уж и мы! — запротестовал царевич. — Мы с тобой аланы, аорсов привёл сюда ты. А эту землю разорили сарматы царские, которых ты выгнал за Танаис.

   — Многим ли я лучше их? — махнул рукой царь. — Они сожгли города, а на самих сколотов охотились, как на дичь, чтобы продавать их грекам. А я послал на венедов Сауаспа, и тот разрушил последние их городки, лучшие земли отдал своей орде под пастбища, а самих венедов разогнал по лесам.

   — Зачем же ты терпел его так долго, отец? Он предатель, за римское серебро сам не ходил за Дунай и других отговаривал!

   — Будь он один такой, я бы велел разорвать его конями! — стиснул кулак Фарзой. — Но вокруг него собрались все, у кого в голове одни набеги, грабежи да пьянки, кто готов продаться за амфору вина и горсть денариев! Все они ездили к нему пировать, бесчинствовать в венедских сёлах и придумывать, с кем бы ещё затеять войну. И если теперь над росами воцарятся Андак с Саузард — так будет и дальше.

   — Я понял, отец. Ты хочешь, чтобы царём росов и венедов стал Ардагаст. Он вернёт венедов на эти благодатные земли. Они снова распашут их, населят города, и богатая дань потечёт к нам рекой...

   — А потом они не захотят платить этой дани, укроются за валами, и твой приятель Ардагаст объявит себя великим царём сколотов-пахарей. А потом захочет сделаться царём Великой Скифии и покончить с нашей Аорсией.

   — Ты не знаешь его, отец! — горячо возразил царевич. — О таком он не говорил даже за чашей вина. Изменить тебе для него бесчестье, ведь он тогда предаст и меня, своего друга.

   — Охотно верю. Но в его руках уже один из трёх даров Колаксая. Эти дары — огненное, золотое сердце Скифии, и ими можно овладеть только по воле богов. И я не знаю, чего возжелает Ардагаст, если боги отдадут ему и остальные два дара. То есть не знаю, для каких дел боги готовят этого полувенеда. В тринадцать лет Богиня Огня вручила ему амулет Атарфарна. Теперь ему двадцать лет, а он уже натворил на востоке и здесь столько, что его считают Михром-Колаксаем, спустившимся на землю. Хоть храм ему строй...

   — Тем лучше, если избранник богов будет служить тебе.

   — А я не бог и не избранник богов. Я великий царь Аорсии. Я создал её вот этим мечом! — Он поднял меч над головой и обратился лицом к полуденному солнцу: — Слышите, боги! Я не бился с дэвами и мёртвыми царями и не держал в руках небесного золота. Но я хочу, чтобы аорсы были в Скифии первыми, а не последними. Ведь и Великой Скифией правили степные цари. Народ воинов должен повелевать народом пахарей — разве не такова Огненная Правда?

   — И всё же, отец, с чем мне ехать на север? — почтительно, но настойчиво спросил Инисмей.

Фарзой вложил меч в ножны и сказал спокойно и деловито:

   — Я хочу, чтобы царём росов и моим наместником на севере был Ардагаст. Только не говори этого прямо. Я не кесарь, чтобы назначать царей. Просто дай понять, на чьей я стороне. Кстати, предки Ардагаста были наместниками сарматов царских в этой стране. В крайнем случае пусть зовётся ещё и царём венедов. Но никаких великих царей и никаких городов и городков на севере быть не должно. Пусть венеды живут в сёлах, а защищать их от всех врагов будем мы, сарматы! И чтобы дань со всех венедских племён собиралась исправно.

Фарзой улыбнулся и погладил золотую пряжку на перевязи своего меча. На этой пряжке бог с невероятно хитрым узкоглазым лицом довольно ухмылялся, держа за лапы двух грифов.

   — Видишь, сынок? Вот бог охоты. Захочет он, будут звери драться, не захочет, не будут. А ведь это грифоны, звери Солнца, самые могучие, самые храбрые в трёх мирах... Так вот и нужно править царством. И царской семьёй тоже.

   — Это ты о моих жёнах? Из них на грифона бывает похожа только Уацират, когда решит, что её, дочь Умабия, царя верхних аорсов, унизили перед гостями. «Унизили» — это если на ней золотых побрякушек висит меньше, чем на Миловиде.

На курносом лице Фарзоя заиграла довольная улыбка.

   — На то она и первая жена наследника царства. За Дунаем ты воевал храбро, но не очень удачно, зато добычи взял много. Это все должны видеть. А твоя тихая Миловида тебе редко жалуется, но хорошо умеет плакаться своим венедским родичам, как сарматы притесняют её, мать первородного сына наследника. Ты не знаешь, а я знаю. На то я и царь.

Инисмей хмыкнул и потёр затылок:

   — Грифоны, помнится, стерегут золото. А с моими «грифонами» только и думай, идти в набег или гнать скот в Ольвию на продажу.

   — Миловида у тебя много не просит. А Уацират намекай, что первая жена тоже кое-что должна. Например, родить наследнику сына, а не только девчонок. Боги, кому же достанется после нас всё это? — вздохнул царь аорсов.

Ковыльная равнина была безмолвна. Молчало золотое солнце — всевидящий глаз голубого неба, Бога богов. Только с одного из курганов, возвышавшихся за городищем, взмыл в небо орёл-могильник и полетел на север. Была то птица или душа сколотского богатыря?

В венедском селе над тихой речкой Соб, далеко к западу от древнего Пастырь-града, в обширной белой мазанке, крытой камышом, за столом сидели двое. Гость, щуплый чернявый грек в коротком хитоне и сарматских шароварах, уже управился с полной миской вареников в сметане и теперь потягивал золотистый хмельной мёд из лощёной глиняной кружки, закусывая пирогом с капустой.

   — Твоё угощение бесподобно, почтенный старейшина Добромир, а твой мёд не уступит хиосскому вину. Ваши простые скифские боги, спустись они с неба, были бы довольны твоими яствами. Это говорю я, Хилиарх, сын Хилонида, бывавший за столом у царя Эдессы и первосвященника иудеев.

Хозяин, дородный, с седеющей бородой во всю грудь, обтёр губы после карасей в сметане и с хрустом раскусил сочное красное яблоко.

   — Потому тебя и угощаю, что ты пройдоха. Весь свет прошёл, нигде не задержался, никому не попался. Все ходы и выходы знаешь, многим служил, а голову ни за кого класть не будешь. Вот и скажи мне: если Ардагаст, мой племянник, станет царём росов, что скажут... там, на юге?

Наслаждаясь собственной значимостью, грек допил мёд, съел крупную жёлтую грушу и не спеша заговорил:

   — В Ольвии, как и во всей Империи, правят, увы, не философы — волхвы по-вашему — и даже не кесарь с его чиновниками, а торгаши. Чтобы они хоть полюбопытствовали, кто там царствует над каким-то варварским племенем, нужно, чтобы этому племени было чем торговать. А у вас тут много чего есть на продажу. У росов и прочих сарматов — кони и другой скот, шерсть, кожа. У венедов — меха, мёд, воск...

   — Пшеница! — подхватил Добромир. — Вот наше золото сколотское, венедское! Когда сколотам-пахарям не мешали землю пахать — все их знали. Всю греческую землю мы хлебом кормили.

   — Да, о вас писал Геродот, Отец Истории! — важно поднял палец Хилиарх. — Так вот, если в Скифии появится сильный царь, который даст вашему народу спокойно сеять хлеб, а росам — пасти стада, то на юге, и особенно в Ольвии, этому будут только рады. Кстати, твой род живёт как раз на старом торговом пути из Ольвии к сколотам по Гипанису.

Добромир довольно потёр руки:

   — Не прогадал, хе-хе! Когда все наши от сарматов разбегались по лесам, по болотам, к чертям да лешим поближе, я несколько родов увёл сюда. Здесь, может, и опаснее, зато земля какая! Одного боюсь: прослышит кесарь про нового сильного царя и пришлёт легион. Нет такого народа, чтобы перед римлянами выстоял. Фарзоя и то одолели.

   — Новости из Вечного города доходят до вас слишком поздно, — снисходительно усмехнулся грек. — Это было при Нероне, который веселил Рим игрой на кифаре и бредил завоеванием мира. А кесарь Веспасиан — человек старый, скучный и бережливый. Он считает каждый медный асе и не хочет никого завоёвывать, чтобы не тратиться на армию. С него хватает войны с иудеями, унаследованной от Нерона.

   — Любят боги римлян, если такого царя им послали. За кесаря Веспасиана! — Опорожнив кружку мёда, старейшина заговорщически наклонился к Хилиарху: — Я вот и сам такой. Тебе что обо мне говорили? Что я трус, чуть не предатель? Отец мой Властимир и брат Гремислав молились Перуну грозному, брат Зореслав — Даждьбогу праведному, а я — Велесу премудрому и пребогатому. Они погибли под Экзампеем в бою с росами, а я в том бою вовсе не был. Собрал остаток племени да привёл сюда. А кто такой был Зореслав, как думаешь?

   — Герой, если судить по его сыну.

Добромир склонился к греку ещё ниже и проговорил полушёпотом:

   — Первый сорвиголова в племени! Спутался с царевной росов, словно у нас своих девок мало. А Сауасп, её брат, поднял всю степь — мстить нам за бесчестие.

   — Думаешь, сей войнолюбивый муж не нашёл бы другой причины воевать с вами? — усмехнулся Хилиарх. — Есть один товар, кроме хлеба, который всегда нужен на юге. Это — рабы. Вот этим товаром и может стать всё твоё племя, если царём росов сделается Андак.

Старейшина вытер испарину со лба:

   — Может, Фарзой за нас вступится, а, гречин?

   — Станет он из-за вас ссориться с царём росов...

   — Ну, племянничек, обложил, как волков... — Добромир жадно отхлебнул холодного яблочного узвара прямо из горшка. — Да где он сейчас-то?

   — За Росью, на Перепетовом поле. У курганов сколотского царя Перепета и его жены. Туда уже сходятся многие росы. А ещё дружина венедов — с Ирпеня, Стугны, Трубежа.

   — Лесные вояки, медведей победители... — Старейшина встал, приосанился, разгладил бороду. — Передай царю Ардагасту: из его родного племени к нему придут не юнцы да голодранцы, а мужи зрелые, и не с дубьём да рогатинами, а в доспехах, с мечами. За двадцать лет поднакопили кое-чего. Платить-то за оружие есть чем.

Добромир осенил себя косым крестом — знаком Солнца и поднял кружку мёда, наливши с горкой:

   — За Ардагаста, царя росов и венедов!

Из дома старейшины грек вышел довольный и возбуждённый хмельным мёдом. Главное, за чем его посылал Ардагаст, было сделано. Теперь можно было отправиться к молодёжи, что скоро соберётся на улице, и тешить восхищенных парней рассказами о подвигах — Ардагаста и своих. Слыть героем всё-таки приятнее, чем пройдохой, даже первым в Империи.

Вдруг Хилиарх увидел опёршегося спиной о плетень невысокого полного грека в пыльном плаще. Длинные волосы, свисавшие из-под дорожной шляпы, обличали в нём философа. Хмель разом вылетел из головы сына Хилонида. Этого добродушного учёного из Пантикапея, точнее, силы, стоящей за ним, он боялся больше, чем всех соглядатаев кесаря. А тот уже приветственно махал рукой:

   — Здравствуй, Хилиарх. Приятно встретить в Скифии эллина, да ещё не торгаша, а философа. Братство Солнца о тебе не забыло.

Хилиарх спрятал предательски дрожавшие руки в складках плаща. Кинжал он даже не стал нащупывать: против опытного мага сталь редко помогает.

   — Стратоник, если ты о ваших деньгах, то ко мне не попало ни драхмы. Проклятый мошенник Потос надул и меня.

   — Об этом не стоит и помнить. С нами Потос уже рассчитался.

   — Д-да, я слышал, его зарезали в Пантикапее.

   — Это сделали кинжальщики Элеазара бен Йаира, который сейчас бьётся с римлянами в Палестине. Потос успел насолить всем. Впрочем, об этом подлеце и вспоминать не стоит. Есть негодяи гораздо более страшные. Ему были нужны только деньги, а этим — власть над миром. Ради этого они способны обратить во зло любое знание, и кому, как не истинным философам, остановить их?

   — Зачем я вам? — страдальчески скривился Хилиарх. — Я скверный философ и дрянной человек. Вы живете, чтобы спасти мир от тёмных сил и перенести Царство Солнца на землю. А я умею спасать лишь свою ничтожную жизнь.

   — Ты лучше, чем сам о себе думаешь, Хилиарх. Когда Братство узнало, что ты оказался возле Ардагаста, меня послали вслед. Думали, что ты удерёшь с чашей Колаксая. А вот Аполлоний сказал: «Не опасайтесь Хилиарха. Он любит добродетель, хотя и не решается следовать ей. У него душа философа и воина, а не мошенника. Будет жаль, если он так и не познает себя».

В живых чёрных глазах Хилиарха блеснуло удивление.

   — Аполлонию из Тианы, величайшему магу и мудрецу, есть дело до меня?

   — Ему есть дело до всех добрых людей. На то он и глава Братства. Я вижу, он не ошибся в тебе. Не явилось ли тебе какое-нибудь благое божество, не просветило ли тебя?

   — Да! — вдохновенно произнёс Хилиарх. — Среди мрака Чёртова леса мне явилось Солнце в сиянии огненной чаши. И я увидел царя, которому нужны смелые и честные люди, а не убийцы и пройдохи, купленные за деньги. Увидел простой и добрый народ, среди которого можно жить по заветам лучших наших философов. Боги, ведь я и раньше жил среди венедов, но думал лишь о том, как бы мне, мудрому эллину, провести глупых варваров...

   — Теперь я вижу, тебе можно верить. Знай же: над этой страной, над всем миром нависла угроза, и лишь немногие знают о ней. Нерон не умер!

   — О, Зевс! Я же сам видел, как горел его жирный труп! Неужели тот, в прошлом году, на Патмосе...

   — То был самозванец. Но в его тело вселили дух Нерона.

   — Вселили? Слушай, я в магии кое-что смыслю. Две души в одном теле — это безумец, одержимый.

   — Да. Но при большом духовном родстве и сильной воле одна из душ может подчинить другую, особенно с помощью сильного и знающего мага. Среди тайных сторонников Нерона такие есть. Тебе знаком некий Левий бен Гиркан?

   — Помню. Ученик некроманта Захарии Самаритянина и мерзавец почище своего родича Потоса.

   — Теперь он зовётся Луций Клавдий Валент и сам слывёт великим магом.

   — Представляю, за какие заслуги Нерон дал ему гражданство, и вообще, что это за компания, — саркастически усмехнулся Хилиарх. — Им, конечно, нужны власть, почести и большие деньги на кутежи. Неужели они не могут выслужить всё это у Веспасиана?

   — Они не так просты, — покачал головой Стратоник. — И не так глупы. Им нужно гораздо больше: чтобы Рим снова воевал — без конца, пока не покорит весь мир и не утопит его в той мерзости, на которую ты насмотрелся больше меня, добродетельного книжника.

   — Вот поэтому я и решил остаться среди варваров. Душой я с вами, но не знаю, чем могу вам помочь в дебрях Скифии.

   — Рука сообщников Нерона дотянется и сюда. Им нужно, чтобы варвары бесконечно воевали между собой, истребляли и продавали друг друга в рабство, перенимали у римлян все их пороки. А больше всего эти сыны волчицы боятся, чтобы на севере не появилось сильное царство. Пьяные, алчные, вечно дерущиеся царьки — вот кто им здесь нужен. Только не отважный и добродетельный царь, подобный Арминию, что истребил легионы Августа в Тевтобургском лесу!

   — Понял, — вздохнул Хилиарх. — Значит, Ардагаст для них — злейший враг, хотя и не убил ни одного римлянина.

   — Он убил Захарию, учителя Валента.

   — Значит, жди ещё и чар. Вот философ Хилиарх и убежал в скифскую пустыню от порочного мира...

Он взглянул на белые мазанки, утопающие в садах, на красное солнце, клонившееся к закату за желтевшими стерней полями, прислушался к молодым голосам, стройно выводившим песню где-то за околицей, и кулаки его сжались. Простые добрые люди со щедрыми и открытыми душами... Они и не знают, какая чёрная страшная рука тянется к ним. Хилиарх вскинул голову:

   — Стоики учили меня твёрдо и бескорыстно следовать долгу. Я смеялся про себя: какой у меня может быть долг перед Римом и Нероном? Теперь у меня есть свой народ и свой царь, а значит — есть и долг.

Стратоник удовлетворённо кивнул.

   — Рядом с Ардагастом сейчас волхв Вышата, один из наших братьев. Но он варвар и не знает всего, на что способны люди больших городов. А вместе вы сумеете оградить Ардагаста и его царство от римских козней. — Боспорец взглянул в глаза собеседника. — Помоги нам, Хилиарх, сын Хилонида. Защити золотое сердце Скифии!

   — Этот убийца, этот венедский ублюдок сейчас пирует на кургане, будто сам царь Перепет! Ортагн-воитель, когда же я смогу отсечь ему голову и руку на твоём алтаре, а его кожей обить свой колчан?!

Молодая женщина в шароварах и кожаной рубахе, с акинаком у бедра, словно пантера по клетке, расхаживала по обширной, увешанной коврами и устланной медвежьими шкурами юрте. Женщина была стройна и красива: гибкое тело, пышные чёрные волосы. Её гордое лицо не портил даже хищный ястребиный нос. Но то была красота сильной и опасной хищницы. Чернобородый мужчина с весёлым нагловатым лицом, в щегольском кафтане красного шелка умел ценить эту красоту.

   — Как ты хороша, Саузард, даже когда злишься!

   — Саузард-Чернозлобной меня назвал отец, за которого ты не отомстил! Ты умеешь сражаться только с пьяными венедскими девками! Ты смог совершить только один подвиг — похитить меня!

   — С кем бы я отомстил? Почти вся дружина ушла к Ардагасту...

   — Которого ты побоялся вызвать на поединок!

   — Любимая, я уже хотел броситься с остатком дружины на его шайку и отважно погибнуть, но подумал: кто тогда спасёт тело царя от надругательства? И кто защитит тебя от всех этих князей, что считают свой род не ниже царского?

Женщина остановилась и одарила мужа милостивым царским взглядом:

   — Тут ты прав, милый. Кругом одни предатели и завистники. Только отец мог удерживать этих псов на коротком поводке. И всё равно, опереться нужно на них. Не на тех же голодранцев, что сейчас стекаются на Перепетово поле!

   — Да разве это сарматы? — презрительно скривился Андак. — Если сармату не с чем или не на чем кочевать, что он делает? Угоняет скот, как пристало мужчине. А эти остаются ковырять землю, как рабы. Ещё и роднятся с венедами, тьфу! Я хотя бы ни одной венедки в эту юрту не привёл.

   — И не пробуй приводить! Хватит в нашем роду одного полувенеда.

Она вытащила из сундука кольчугу хорошей работы, с серебряной бляхой в виде Горгоны на груди, надела её, разбросала длинные волосы по железу, взглянула в большое серебряное зеркало и осталась довольна.

   — Говорят, у этой разбойницы, его жены, кольчуга индийская. Ничего, пусть попробует свой меч на моей парфянской. Он у неё лёгкий, кривой — видно, наш длинный сарматский клинок не для её руки. А ты тоже завтра надень панцирь. И обойди сегодня ещё раз всех князей. Пусть и они завтра едут на собрание в доспехах.

   — И на конях в броне! — воинственно тряхнул головой Андак. — Покажем этому сброду, каковы настоящие, благородный сарматы. Клянусь Ортагном, эти наглецы тогда побегут, как те рабы-вояки, которых царские скифы разогнали одними кнутами!

   — И не жалей подарков князьям. А с их жёнами я поговорю сама. Когда надо, я умею не только ссориться. Между прочим, твой друг Инисмей уже в стойбище. Он что, стесняется к нам зайти? Помню, вы с ним не стеснялись, когда тащили меня в мешке и спорили, кому из вас я достанусь первому.

   — Мы же тогда шутили...

   — На этот раз он приехал не шутить. Постарайся узнать, что думает его отец. Но что бы ни думал великий царь, мы от своих прав не отступимся.

Возле юрты Андака поджидал важный упитанный грек в дорогом синем плаще.

   — Что, Андак, гроза уже миновала?

   — Гроза будет завтра, Спевсипп. Саузард хочет, чтобы мы все ехали в доспехах. Я, конечно, люблю битвы, как и всякий сармат, но где видано, чтобы собрание стало полем боя?

   — Поверь мне, Андак, нужно пойти на всё, лишь бы этот разбойник и бродяга не стал царём. Сейчас моё самое большое желание — чтобы над росами воцарились вы с Саузард. Клянусь Гераклом, я не знаю в вашем племени никого отважнее, достойнее и щедрее вас.

   — А ещё скажи: никто не пригонит тебе столько рабов, сколько мы.

Лицо Спевсиппа расплылось в угодливой улыбке.

   — Я купец и ищу выгоды. Но я знаю, когда нужно быть щедрым. Видишь тот крутой воз? Бери оттуда всё: вино, ткани, оружие, деньги — вы, росы, слава Гермесу, уже научились их ценить. И раздавай всем, кто может тебя поддержать. Только не называй моего имени.

Рассмеявшись, Андак похлопал грека по плечу:

   — Не бойся, ты потратишься не зря. Я опустошу для тебя все леса. Не хватит венедов — возьмусь за словен, голядь, литву...

   — О, ты станешь самым славным и грозным из царей Скифии, клянусь вашим Ареем-Мечом! Но будь осторожен с Фарзоем и особенно с его сыном. Инисмей тогда в Пантикапее бесчинствовал вместе с Ардагастом... Да вот и сам Инисмей. Прости, князь, но ему лучше меня не видеть, а мне — его, — тихо произнёс Спевсипп и растворился среди юрт и кибиток.

Андак поспешил навстречу царевичу аорсов:

   — Здравствуй, Инисмей! Что к нам не зашёл? Саузард уже обижается.

   — Для того и не зашёл, чтобы она не обиделась ещё больше. Слушай, когда до вас с ней дойдёт, что вы в цари не годитесь? Тебе же тысячу воинов нельзя доверить, не то что целое войско! Чернозлобная с кем угодно перессорится.

   — Это ты так думаешь или Фарзой тоже?

   — Отец думает, что, если Бог богов захочет наказать какое-нибудь племя, он вас поставит царствовать над ним.

Поняв, что к князьям ему после Инисмея лучше не заходить, Андак сразу сник и пробормотал:

   — Да я что? Никогда я к этому царству не рвался... Но Саузард... Её сейчас не остановишь.

   — Вот за это нас греки и зовут «женоуправляемыми», — покачал головой Инисмей.

   — Но кому же тогда быть царём? Неужели этому бродяге?

   — Это уже решать не тебе и не мне и даже не отцу. А племени и богам.

Полная луна заливала серебристым светом тёмные леса и поросшие травой поля, одичавшие сады и ковыльные равнины, отражалась в тихих водах Тясмина. Месяц-Велес, муж Солнца, отец звёзд, небесный пастух, правил миром с тёмно-синего неба, словно не родились ещё старшие и младшие боги и не создали земного мира, не наполнили его борьбой и подвигами, счастьем и бедами. Вставали из реки и озёр зеленоволосые русалки, воздевали бледные руки к своему богу, своему ночному солнцу, тянулись к нему перепончатые лапы водяных и мохнатые — леших. Лишь чёрные волосатые черти в гиблых болотах не молились звёздному царю — у них свой, чёрный владыка. Это его сейчас поминают ведьмы, лихие колдуны, упыри.

В ясном ночном небе летел огромный белый кречет. Одни из ночных духов приветливо кланялись ему, другие бормотали злобные ругательства, но не смели преградить путь птице, чьи белые перья переливались в лунном свете. Кречет летел с северо-запада, от Перепетова поля, летел над лесами и забытыми курганами, над заросшими лесом городищами, над громадными валами Моранина-града, над всей безлюдной страной, некогда бывшей сердцем самого богатого и могучего из царств сколотов-пахарей.

За истоками Тясмина, на высоком водоразделе, у перекрёстка двух старинных дорог, острый глаз кречета разглядел цепочку курганов, а в конце её — странное сооружение. Круглый вал ограждал небольшую площадку, в середине которой поднимался высокий курган. В валу, как и в стенах далёкого Аркаима, было четыре прохода: с северо-запада, северо-востока, юго-востока и юго-запада. От каждого прохода, словно клешни, вытягивалось ещё по два изогнутых вала. Главный, северо-западный проход ограждали три пары таких валов, а между ними — две цепочки маленьких курганов. Это был Экзампей, Священные Пути, середина всей Великой Скифии и главное её святилище.

К северу от него лежали земли сколотов-пахарей, к югу — степных сколотов-скифов. Степняки и пахари сходились то в лихих сечах, то на дружеских пирах. Но те и другие одинаково почитали это место, где на кургане, ограждённом валом от козней нечисти, стоял громадный бронзовый котёл, вмещавший в себя шестьсот греческих амфор. Ариант, великий царь Скифии, собрал со всех скифов, кочевых и оседлых, по одной стреле и из сотен тысяч наконечников отлил этот котёл.

Здесь проезжали вездесущие купцы: из Ольвии в города пахарей и великий город Гелон за золотой пшеницей и мехами, и дальше на восток, до самого Урала — за пушниной и золотом. Тут они молили о покровительстве суровых скифских богов и приносили им благодарственные жертвы, вернувшись живыми и с барышом. Побывал здесь грек Аристей из Проконнеса, который добрался до земли исседонов за Уралом, а духом долетел до Царства Солнца на острове среди ледяного моря и почитался на севере как величайший шаман, а на юге — как бессмертный спутник Аполлона. Был тут и другой мудрый грек, прозванный Отцом Истории.

Много богатых даров от многих племён осело в подземельях под святилищем, много мудрости собрали со всего света хранители Экзампея — жрецы из племени авхагов. Но уже четыре века не возносился к небу дым от жертвоприношений, не неслись в хороводе вокруг кургана весёлые сколоты, не звенели священные песни, не покрывали поле вокруг святилища пёстрые шатры. Ненастным осенним днём сарматы царя Сайтафарна, завалив святилище трупами его защитников, стащили с кургана и разломали огромный котёл, разграбили сокровища в подземельях. А потом с гиканьем и свистом плясали под струями дождя, разгорячённые вином и кумысом. Вина хватило на всех — об этом позаботились ольвийские купцы. Старых жрецов перебили: их не продашь на невольничьем базаре в Ольвии. Молодых и здоровых погнали на юг: эллинам нужна сила варваров, а не их мудрость.

Не стало и самого племени авхатов. Тех, кто не погиб под сарматскими мечами, поглотила ненасытная утроба невольничьих рынков. То же стало и с другими племенами; уцелевшие ютились в маленьких городках на днепровских кручах. К ним бежали немногие спасшиеся жрецы. Но у народа, теперь звавшего себя венедами, уже были другие наставники: лесные колдуны, умевшие ублажить хоть лешего, хоть беса косматого, хоть Ягу — всех чертей мать, хоть самого Чернобога. Этим не было дела до Света и Тьмы, до Правды и Кривды. Трудно было устоять перед насмешками: «Ну что, помогли вам ваши светлые боги?» Нелегко было тягаться в колдовстве с теми, кто с чёртом как со своим братом. И лишь самые твёрдые духом смогли сохранить верность Огненной Правде и передать светлую мудрость потомкам.

Всё это знал белый кречет. Он облетел святилище по ходу солнца, опустился в поле у северо-западного входа и вдруг превратился в человека средних лет, плечистого, с широким добродушным лицом и белокурой бородой, в полотняной венедской одежде. Белый плащ и длинные нестриженые волосы обличали в нём волхва. Ещё сверху он заметил, что к святилищу едут два всадника: один по северной дороге, другой по западной. Первый был сармат в белом кафтане и белом плаще, с мудрым спокойным лицом и длинными седыми волосами. Его высокий жреческий башлык увенчивала золотая фигурка крылатого архара. Второй — полный длинноволосый грек в пыльном плаще и шляпе. Ко входу они подъехали почти одновременно. Волхв поднял руку в приветствии:

   — Доброслав, здравствуй! Стратоник, да светит тебе Солнце!

   — Да светит Солнце всем людям! — откликнулся грек и мешковато слез с лошади. — Никогда не любил ездить верхом, да ещё быстро, но чего не сделаешь ради новых знаний. После Геродота здесь, похоже, не бывал ни один образованный эллин. А если и бывал, не написал ни строчки об этом священном месте.

   — Зато ты ради строчки в своей книге отправишься в подземный мир к чертям в гости, — покачал головой сармат. — А ты, Вышата, зовёшь меня по-венедски, чтобы напомнить, чьё это святилище? Мы, степняки, когда-то почитали его не меньше вашего. Так что зови меня и здесь Авхафарном.

Сармат легко соскочил с коня, и жрец, волхв и философ радушно обнялись. Они, казалось, не заметили, как из насыпи в южной части вала бесшумно восстало видение: всадница на вороном коне, в чёрной сарматской одежде. Её чёрный кафтан был расшит множеством золотых бляшек, пояс сиял золотом и голубой эмалью, а на пышных чёрных волосах, падавших на плечи, блестел золотой венец. На гордом красивом лице выделялся хищный ястребиный нос. У пояса всадницы висели меч и колчан, а в вырезе кафтана тускло поблескивал наборный панцирь. Воительница беззвучно спустилась с вала и скрылась внутри святилища.

Трое подошли к северо-западному входу, и сармат положил руку на плечо волхва:

   — Иди первым, Вышата! Посмотрим, какой из тебя наследник авхатов и потомок великого мага Атарфарна.

   — Три пары валов, четыре пары маленьких курганов, а всего семь пар... — задумчиво проговорил грек. — Да это же семь врат семи светил на пути в небесное Царство Солнца! И лишь праведная душа может их преодолеть...

   — Не подсказывай, Стратоник! Здесь не греческая школа, и вы не мальчишки, а маги, — строго произнёс Авхафарн. — Гляди, Вышата, я не вмешаюсь, даже если на твоём пути встанет сам страж этого прохода.

   — Ваю, бог ветра и смерти, — кивнул Вышата. — Мы зовём его Вием и Стрибогом. Его взгляд смертоносен — для того, чей дух недостаточно твёрд.

   — Да, как для того молодого волхва, что вздумал провести здесь три ночи у могилы царицы Саузарин. Не лучше ли тебе, волхву Сварожичей, Даждьбога и Огня, войти через проход Солнца — юго-восточный? Или Огня — юго-западный? — Голос сармата звучал чуть ли не издевательски, лукавая улыбка пряталась в седой бороде.

   — Главный проход — этот, и я пройду им, — тихо, но твёрдо сказал Вышата и пошёл вперёд, воздев руки.

На его пути, между концами двух первых валов, внезапно встала серебристая, струящаяся, с зеркальным блеском стена. Была то ртуть или свет, подобный металлу? Волхв сделал несколько знаков рукой, произнёс заклинание, и стена расступилась перед ним, а затем и вовсе пропала. Потом одна за другой вставали ещё шесть стен: красный жар меди сменялся серым холодом железа, тусклый блеск олова — спокойным сиянием серебра, нестерпимый, полный жизни свет расплавленного золота — мертвенной безнадёжностью свинца. Сердце грека сжималось в восторге всякий раз, когда венед преодолевал очередную преграду. Преодолевал спокойно, словно пробираясь через дремучий, но хорошо знакомый лес, уверенно подбирал заклятия и знаки, иногда доставал из висевшей через плечо котомки какие-то травы или обереги.

   — Надо же! Моложе меня, и книг читал, конечно, меньше, а уже прошёл все семь степеней посвящения, — восхищённо бормотал Стратоник.

Наконец пала последняя, свинцовая преграда. И тут в проход, надменно улыбаясь, въехала призрачная всадница и предостерегающе подняла руку:

   — Я Саузарин, Черно-золотая, царица росов, хранительница Экзампея. Венедам здесь делать нечего.

   — И кто же тебя поставил хранить наше святилище от нас самих? — смело взглянул ей в лицо Вышата.

   — Артимпаса, богиня войны, которая дала нам победу над вами. Или вы уже победили росов своими дубинами и рогатинами? — Сарматка, упёршись рукой в бок, закачалась от смеха.

   — Побеждают не только силой, царица.

   — Чем же ещё? Коварством? Или такими вот колдовскими штучками?

   — Правдой и мудростью. Этим оружием ты, похоже, не владеешь.

   — Хочешь сказать, что я дура? Знаешь, что мой муж Сауасп делал с такими наглецами?

   — «Обличай мудрого — он полюбит тебя. Обличай глупого — возненавидит». Так сказано в священной книге иудеев, — подал голос грек. Вместе с Авхафарном он встал рядом с Выплатой.

   — Здравствуй, царица! От меня, верховного жреца росов, ты тоже охраняешь святилище? — спокойно осведомился сармат.

   — Кого ты привёл сюда, Авхафарн? — удивлённо вскинула глаза Саузарин. — Твои чары помогли нам овладеть Экзампеем. За эти двадцать лет...

   — Я постарел и поумнел. Мы хотели завладеть золотым сердцем Скифии, а оно не далось нам. Потому что дары Колаксая — только для хозяев этой страны.

   — По-твоему, мы здесь ещё не хозяева?

   — Нет, Саузарин. И ты — не единственная хранительница Экзампея, — раздался громкий, решительный голос из-за валов.

В проход между изогнутыми валами въехал всадник — молодой, с золотистыми волосами и красивыми тонкими усами, в белой венедской одежде и кольчуге, с мечом и акинаком у пояса. За ним следовали ещё два конных венеда: седой, но крепкий ещё старик и сильный, стройный воин лет тридцати, с лохматыми чёрными волосами и такой же лохматой, тёмной, как грозовая туча, бородой. У всех троих на изорванных кольчугах запеклась кровь. Кони венедов ступали величаво и бесшумно — даже трава не шелестела.

На лице у сарматки появилась язвительная усмешка.

   — Тебе, Зореслав, не сидится в небесном Царстве Солнца? А вам, Властимир и Гремислав, мало дел в грозовой дружине Ортагна-Перуна? Мы все погибли тут, под Экзампеем, только я — победительницей, а вы — побеждёнными и неотомщёнными! Благодарите богов, что вы хоть похоронены и не бродите упырями по ночам.

   — Мы уже отомщены, — покачал головой Властимир. — Мой внук убил твоего мужа и будет теперь царём росов. А упырём станет Сауасп. Или он для этого мало совершил чёрных дел?

Глаза Саузарин сверкнули яростью.

   — Мой муж — великий воин! А царицей росов будет моя дочь. Она отомстит за отца и истребит весь ваш проклятый род, чтобы ни один венед не лез в цари Великой Скифии! Вы все не стоите одного Сауаспа-Черноконного! Он мог стать великим царём вместо Фарзоя и стал бы им, если бы... — её взгляд, готовый испепелить, впился в Зореслава, — если бы не твой с Саумарон ублюдок!

Золотоволосый венед рассмеялся в лицо взбешённой сарматке:

   — У венедок поучись голосить по мужу! Ты же его никогда не любила, зато очень хотела сделаться великой царицей. Потому и завидовала нам с Саумарон. Мы просто любили друг друга и за царствами не гонялись. — Его голос дрогнул. — Это ведь ты подбила Сауаспа на войну с венедами. Он бы вполовину зла меньше сделал, если бы не ты. Ты и мёртвая являлась к нему...

   — Чтобы учить его великим делам! Это я сделала его самым славным из сарматских царей. Ты видел, какие жертвы он приносил мне здесь, хоть и не в самом святилище? — Она с вызовом взглянула на Зореслава.

   — Понятно? Она не пускает в святилище венедов, а эти трое — сарматов, вот оно и пустует, — тихо сказал Авхафарн Стратонику.

   — О чём это вы шепчетесь? — подозрительно спросила Саузарин.

   — О том, что в святилище давно не приносят жертв, — ответил жрец.

   — С жертвами сюда может приходить только великий царь сколотов-пахарей, а таких царей больше нет и не будет. Или великий царь всей Скифии. Его тоже нет, но он будет. Из моих потомков! — без тени сомнения произнесла царица.

   — Вот мы и пришли сюда просить богов о том, чтобы они вручили царство...

   — Моей дочери?

   — Нет. Ардагасту, твоему племяннику.

   — Что-о?! Этому убийце родичей? Попробуйте только войти сюда, вы, мёртвые и живые!

Со своим ястребиным носом Саузарин напоминала сейчас хищную птицу, защищающую своё гнездо. Она воинственно взмахнула мечом, и тот сразу загорелся мертвенным белым светом. В ответ вспыхнули три клинка сразу: у Зореслава — золотым огнём, у его отца и брата — синим.

   — Прочь с дороги, нежить! — проревел Гремислав. — Твои кости пора выбросить, чтобы они не оскверняли вал Экзампея!

   — Дайте-ка я попробую на ней одно персидское заклинание от призраков. Такой случай для магического опыта просто нельзя упускать! — с азартом произнёс Стратоник.

   — А не много ли ты берёшь на себя, Саузарин?

На валу над входом словно из воздуха появилась ещё одна всадница — с такими же распущенными волосами, чёрными, как ночь, в чёрных шароварах, с мечом и колчаном у пояса, на вороном коне с горящими глазами. Но на ней не было ни панциря, ни роскошного кафтана — лишь простая белая сорочка и никаких украшений. Да они и не были нужны той, чьё бледное лицо завораживало страшной, неодолимой красотой Смерти. Белый, холодный свет рассеивал ночную тьму вокруг всадницы. Четверо призраков и трое живых магов благоговейно воздели руки.

   — Славься, Морана, владычица смерти, супруга Солнца!

   — Славься, Артимпаса-воительница!

Богиня улыбнулась милостиво и чуть насмешливо:

   — Как вы все меня любите, мёртвые и живые! Я рада. А вот решать, кто может сюда входить и кто станет великим царём в этой земле, будем мы, боги. Для этого мы сейчас и соберёмся. Так что, хранители, поезжайте в поле и не подпускайте никого сюда. Да и сами не передеритесь! А вы, жрецы, останьтесь. Ваше дело — говорить с богами в святилище, а дело воинов — оборонять его, правда ведь?

   — Эти венеды его втроём не оборонили, так что мне придётся сторожить за четверых, — ехидно заметила Саузарин и непринуждённо обратилась к богине: — Обычно ты являешься мне старой и грозной, а сегодня...

   — Может быть, тебе являлась вовсе не я, а моя тётя, — оборвала её Морана и указала на выход.

Призрачные всадники выехали за валы, а три мага наконец-то вошли в святилище. Богиня спустилась с вала, спешилась, села, привалившись спиной к валу, и небрежно сказала:

   — Вообще-то старшие боги велели мне не пускать никого из смертных. Но вы, маги, всё равно так хорошо подслушиваете и подглядываете, что... я вам немного помогу. — Она махнула рукой в сторону кургана. — Спрячьтесь в подземельях. А проходить сквозь землю и видеть сквозь неё вы ведь и без меня умеете?

   — Хорошо, что я разрыв-траву захватил, — сказал Выплата.

Он уверенно подошёл к северному подножию кургана, достал из котомки растение с острыми зубчатыми листьями и провёл им крест-накрест по склону насыпи. Земля тут же расступилась. Вниз круто спускался узкий ход со ступеньками. Идти приходилось согнувшись чуть ли не вдвое. По мановению руки богини земля за спиной магов сомкнулась. Выплата попросил Авхафарна посветить, и на ладони сармата тут же вспыхнул магический огонь — белый, холодный, но яркий. В одном месте пришлось преодолевать завал. Волхв расчистил его разрыв-травой, а грек укрепил осыпавшийся свод заклинанием.

Наконец они оказались в небольшом круглом подземелье, выкопанном в глине. Жёлтая глина едва проглядывала через белую плесень, словно изморозь покрывшую стены и свод. Здесь уже можно было выпрямиться в полный рост. В стенах чернели входы четырёх коридоров. На полу не было ничего, кроме углей и черепков от греческих амфор. Ничего! Ни золотых и серебряных священных чаш, ни увешанных бубенцами посохов с бронзовыми навершиями в виде зверей и богов, ни бронзовых жертвенных ножей. Следа не осталось от богатых даров скифских царей: оружия в золотых ножнах, золотых гривен и браслетов тонкой греческой работы, ларцов слоновой кости. Каждый представил себе, как сарматы, завалив священные подземелья трупами жрецов и воинов, разграбив дочиста накопленные за четыре века сокровища, плясали среди трупов с факелами в руках и заливали дорогими винами страх перед местью богов. Каждый был рад бежать, но не смел показать свой страх перед остальными. И ноги в кожаных постолах втаптывали в раскисшую от крови и натёкшей сверху воды глину черепки разбитых вдребезги амфор... Костей погибших, однако, тоже не было: видно, кто-то (тогда же или через века?) собрал и похоронил останки.

Трое сели на подстеленные плащи и стали сосредотачиваться. Авхафарн погасил свой белый огонь. Вокруг них царила тьма, над ними лежало пятнадцать локтей глины и чернозёма, не считая насыпи кургана. Но магическое зрение и слух проникали сквозь толщу земли и тьму, и трое ясно видели и слышали всё, что происходило наверху.

А там Морана, оставшись одна, с самым беззаботным видом плела венок из трав. От этого занятия её отвлекли только два ворона, которые принялись было кружить над святилищем, но быстро улетели, стоило богине взяться за лук. Вдруг прямо перед ней из-под земли восстала красивая, статная женщина в широком светлом платье и высоком кокошнике. Морана поднялась и приветливо кивнула:

   — Здравствуй, мама Лада! Я думала, ты с неба придёшь.

   — Здравствуй, Морушка! Мне говорили, змей завёлся не то в Тясмине, не то под самим святилищем, я и проверяла. Я ведь за всеми тремя мирами слежу, а ты только за одним... Ну, как у тебя? Муж не обижает?

   — Который из двух? Даждьбога я сегодня под землёй не видела, золотая ладья пустая плыла. Наверное, сюда поехал. А старик весь день пропадал у колдунов в Дебрянских лесах, под вечер вернулся, поужинал и снова на коня — как бы не сюда. И вороны, его наушники, тут вертелись, пока я не погнала... Ох, никому я не нужна, кроме тех, кто сам Смерти ищет.

   — Неправда. Нужна, ещё и как! Мне, — послышался весёлый молодой голос.

В святилище въехал всадник на красном коне, с длинными золотыми волосами, в белой вышитой сорочке. и золотых сапожках. На красивом молодом лице выделялись тонкие золотые усы. Золотом отливали его руки до локтей. У пояса висел золотой топор. Золотоволосый легко соскочил с коня, подошёл к Моране и обнял её, а та поцеловала его в щёку и с усмешкой спросила:

   — Как это я тебя обогнала, а? У русалок небось задержался?

   — Ага. Искал русалку лучше тебя, да так и не нашёл.

Оба рассмеялись, и Морана надела венок на золотоволосую голову своего мужа и брата. А по небу уже раскатился гром, и сильный голос раздался сверху:

   — Так что, есть тут змей или нет?

Лада с улыбкой развела руками:

   — Нет и не было. Не повезло тебе, сынок, с охотой.

С неба в святилище спустилась колесница, запряжённая четырьмя тёмно-синими, как грозовая туча, конями. Ими правил умелой рукой могучий воин, черноволосый, золотобородый, с мечом и каменной секирой у пояса.

   — Не повезло, и ладно. А вот чертей на обратном пути погонять не мешает. В твоём, сестра, святом Моранином-граде с ведьмами непотребство вытворяют, прямо там, где ваш с братом храм был. Сюда бы ещё братца Ярил у с его волками, показали бы тогда бесовскому племени!

   — За моими серыми дело не станет! А после выпьем будинского мёда, на травах настоянного!

В ворота въехал совсем молодой светловолосый воин на белом коне и сам весь в белом, с копьём и круглым золотым щитом. Он похлопал по седельной сумке, из которой торчала вместительная амфора.

   — Еду я через Гелон, мой город, вижу — сидят старый будин, двое венедов да грек и за меня пьют: и вино, и пиво, и вот этот самый мёд. Будин им показал, где мой храм был. Грек гимн Дионису, мне то есть, спел. А в городе — ни единой хатки. Только сарматы за валами, у Ворсклы, скот пасут на заливных лугах. — На беззаботное лицо молодого бога легла тень печали.

На сильном огненно-рыжем жеребце в святилище въехал муж средних лет, с могучими мышцами кузнеца, буйными огненно-рыжими волосами и такой же бородой, в кожаном переднике. Все почтительно поклонились ему. А он снял с седла мешок и протянул колесничему:

   — Что же ты, Перун, за громовыми стрелами никого не прислал? Я думал, вы тут змея бить будете.

   — Да нет змея-то. Хорошо, хоть эта дрянь здесь ещё не завелась.

   — Конечно хорошо. А то мне снова в небесной кузнице дверь открытой держать да ожидать: вдруг вы, змееборцы великие, снова змея одолеете, а от змеихи ко мне со всех ног убежите?

   — Мы, Сварожичи, только воевать со змеями умеем, и то кое-как, — простовато улыбаясь, развёл руками Ярила. — А запрягать их в плуг и валы выпахивать — это один ты, отец, можешь.

   — Вот я и выпахивал валы для великих городов... которых вы не уберегли, — проворчал Сварог.

Среди звёзд вдруг появилась ещё одна, ярко-белая, затмевавшая сиянием все остальные. Она полетела вниз, превращаясь на глазах в белого всадника на белом коне. Всадник плавно опустился на вершину кургана. Это был красивый могучий старик с длинными седыми волосами и снежно-белой бородой, одетый во всё белое. Все, не исключая Сварога, почтительно склонились перед всадником. А он неторопливо спешился и сел на склоне кургана. Остальные расселись чуть ниже, у подножия. Небесные кони паслись между курганом и валом.

   — Все вроде тут? А прадед Велес где? — спросил старик. — Звали ведь...

   — А ему сейчас и так всё видно и слышно, — указал Перун на полную луну. — Не хочет спуститься — его дело. А может, и спустился: я ужа большого в траве заметил. Досадует старый, что не он в этом мире хозяин. Так ведь не он его и творил, а ты, дедушка Род, Белый бог.

   — Ты творил, ты и правишь, — поддержал брата Даждьбог.

   — Кто творил и правит, с того и спрос больше, — вздохнул Род-Белбог.

   — Кто с нас, богов, спрашивать может? — вскинул брови Перун.

   — Люди, что нам верят. Для бога, царя, жреца самый большой грех — веру обмануть. Всё равно что отцу детей предать, а старейшине — свой род, — сказал Род. — Здесь самое святое место было во всей земле сколотской. Всех нас тут славили, жертвами ублажали, песнями да плясками веселили. Где же мы были в тот осенний день проклятый?

   — Мы сколотое не предавали. Чернобог с Ягой сюда сарматов привели, — сказал Ярила.

   — Ну а сам ты где был? — упёрся рукой в колено Род.

   — Как где? Под землёй. Мне положено в среднем мире только весной быть.

   — А племена твои богатые в каком мире отсиживались? Не твои жрецы их учили: в великом царстве худо жить — много дани платить, далеко на войну ходить, лучше царство малое и не славное, да своё? Вот и не стало царства ни большого, ни малого. — Старик перевёл суровый взгляд на Перуна. — А ты где был с храбрым племенем воинским?

   — А нас туда и не звали. Возомнили авхаты мудрые, что править царством жрецы должны, а не воины, и не признали Слава великим царём. Ещё и убить хотели, еле вырвался он тогда из Пастырь-града. И всё твоим именем, братец светлый да праведный! — Громовник гневно сверкнул глазами на Даждьбога. — Вот мы и не пришли — чтобы попробовали святоши, каково с мудростью без силы. А в бою я сарматам не помогал, хоть они мне большие жертвы сулили.

   — Ты не помогал, зато Морана помогла. Это вам, Ортагну с Артимпасой, здесь в жертву пленников сотнями резали, — сказал Род.

   — Никому я не помогала. Это всё тётушка Яга, ей и жертвы достались, — возразила Морана.

   — Может, и она. Люди перед смертью одно видели — носится над ними какая-то на чёрном коне, с мечом, вся в чёрном и распатланная. Все же знают: где война, там и Смерть-Морана.

   — Мои волосы с её седыми патлами спутать! — возмущённо тряхнула пышными чёрными волосами Морана и вдруг заговорила зло, со слезами в голосе: — Да не было меня там, я в нижнем мире была, куда вы меня загнали! И жизнь у людей отбирать вы мне велели! Мало вам одной богини смерти? Попробовали бы сами девять месяцев, от Купалы до весны, под землёй, с теми, кого здесь и поминать боятся! И все за то, что дядюшка Чернобог один раз меня туда силой унёс...

   — Не так тебе там и плохо было, если дядюшке помогла меня скрутить, — негромко сказал Даждьбог.

   — Вовек не забуду: ты стоишь, к Мировому Дубу привязанный, а Чернобог в тебя из лука целит, и Морана тоже с луком. До сих пор не пойму, зачем? — с усмешкой взглянул Громовник на Морану.

Та, опустив голову, мяла в руках травинки, потом подняла глаза на мужа:

   — Ну, обиделась я тогда на тебя... на всех вас, что так долго искали. А на Дубе уже заметила орла, сразу поняла: братец Перун прилетел, непременно поможет. Да разве я могла тебя погубить, чтобы там, внизу, навсегда остаться? Я же травы люблю, цветы, ещё ночи — такие вот, светлые, а больше всего — Солнце. — Она вдруг улыбнулась и слегка толкнула локтем Даждьбога.

   — Ты всем там нужна, Морушка, — мягко тронула дочь за плечо Лада. — Кого, кроме тебя, дядя по-хорошему послушает? И мы от тебя знаем, что внизу творится. Да и нечистые при тебе не так распоясываются.

   — Знают — я могу всё пекло разогнать, если рассержусь! — задорно отозвалась Морана.

   — Лучше бы здесь сарматов разогнала, отлучилась бы на денёк из пекла своего, — проворчал Род. — Да и я хорош был. Всю ночь бился на западе с дикими охотниками, а днём спать лёг. Думал: пусть эти сколоты своим умом живут. В такой час перегрызлись, ещё и у нас помощи просили друг против друга. Учили, учили их Огненной Правде...

   — Вот-вот, люди, — подхватил Сварог. — Я их землю пахать выучил, скотину пасти, медь и железо ковать. Сковал для них три дара из небесного золота — самого пламени солнечного. Жрецам — чашу, воинам — секиру, пахарям — плуг с ярмом. Мудрость, победа и обилье — что ещё надо? А они прямо в пастырском храме побоище учинили. Слав своей рукой троих жрецов убил, чашу схватил и прорвался со своими из города. Ни ему потом чаша не помогла, ни роду его. Сам погиб от братней измены, а чашу фракийский царь разрубил. — Тяжёлые кулаки бога-кузнеца сжались. — Лучше б я забрал её, пока цела была!

   — Ну вот, у всех нашлись причины злу не мешать, — горько усмехнулся Даждьбог. — Кроме меня, Солнце-Царя, что эти дары когда-то людям принёс. Я и повёл сюда души праведных воинов со своего Белого острова. Не всё ещё и захотели идти ради таких вот потомков. А твоей грозовой дружины, брат Перун, и близко не было. Вот и не выстояли перед нечистью, что дядюшка с тёткой нагнали... Я тоже мог найти на кого обидеться. Только... надо же было хоть кому-то за Огненную Правду постоять, чтобы не говорили, будто она на небо ушла, а здесь одна Кривда осталась! Эх, боги великие, спасители, заступники, за что нам только молятся...

Он обвёл глазами родичей. Те пристыженно отводили взгляды. Лада примирительно произнесла:

   — Это я виновата. Что вас, детей своих, тогда помирить не смогла.

   — Кто ни виноват, а великого царства нет. И никто из ваших избранников, детушки, возродить его не смог, даже Властимир с сыновьями, — вздохнул Род. — Я бы не собирал вас тут, если бы не стала целой Колаксаева чаша. Не твоя ли работа, сын? — вопросительно взглянул он на кузнеца.

Тот лишь развёл руками:

   — Я бы с такой работой и за три дня не справился даже в небесной кузнице, не то что среди леса. Это ж не медный котёл чинить и не серебряный кувшин греческий. Да ещё так, чтобы и следа не осталось! В небесном золоте — сама Огненная Правда. Значит, она выбрала этого Ардагаста.

   — Выбрала, да того ли? — возразил Перун. — Кто он такой? Не сармат, не венед, и кушаном не стал. Двадцать лет молодцу, а его уже где только не носило. Перекати-поле! И жена у него такая же, и дружина.

Род задумчиво разгладил белую бороду:

   — Огненная Правда... Она превыше нас всех. Её нельзя изменить, можно только узнать и жить по ней. Или не по ней. Но кто её путь выбрал и с него сойдёт, тот её силу потеряет, будь он хоть самый великий царь или самый могучий храбр. Ту силу сарматы зовут «фарн», а венеды «слава».

   — В том и дело, — подхватил Громовник. — Как бы не потерял! Знаю я таких храбров. Где угодно храбрствуют и за кого угодно. Запросто царство добудут и так же запросто отдадут и дальше пойдут.

   — Ардагаст не таков! — возразила Морана. — Мог на востоке остаться, во дворцах жить. А вернулся на Днепр. И бесчестных дел за ним нет.

   — Да если б были, я бы его громом поразил прежде, чем его рука священного золота коснулась!

   — Храбры и цари с пути сбиваются без мудрых советников. А его опекают волхвы из Братства Солнца, — сказал Даждьбог.

   — Тоже бродяги, весь свет обойти норовят, — буркнул Перун.

   — Вроде меня, ты хотел сказать? — спокойно осведомился Солнце-Царь. — Верно. Я обхожу, а ты по свету носишься. Как те самые храбры непутёвые, что тебе молятся.

   — Будет вам! — возвысил голос Род. — Так что, если чаша Зореславичу сама в руки пришла, отдадим ему и секиру с плугом? Мы их тогда с трудом спасли и решили: дать их лишь тому, кто сможет и будет достоин возродить великое царство сколотов. Глядите, потомков сколотов-пахарей совсем мало осталось. А царство Фарзоя — уже добрая половина Великой Скифии.

   — Он же её чуть не всю в сарматское пастбище превратил! Великий царь над конями и баранами! — фыркнула Морана. — Нет уж, не для таких я тогда спрятала небесное золото.

   — И не для таких я его стерегу, — добавил Перун.

   — А от меня такие не получат стрелы Абариса — ключа к нему, — сказал Даждьбог.

   — В этом всё и дело, — вмешалась Лада. — Кем будет Ардагаст? Царём под рукой Фарзоя? Его Фарзой первым делом пошлёт за данью с венедов. Сдержит ли тогда Ардагаст сарматскую орду, если сам наполовину сармат? И сохранит ли он золотые дары? Фарзой к ним давно уже подбирается, и не только он.

   — Всё верно, мама. Только где сейчас взять такого могута, чтобы сарматов выгнал со всех земель сколотов-пахарей? Есть у вас такой на примете? — обвела Морана взглядом богов. — И кем эти земли заселить? Все ли захотят из лесов выйти, чтобы каждый день сарматской стрелы ждать? А вот если под рукой царя росов и великого царя сарматов...

   — Правильно, дочка, — кинула мать богов. — Тогда и росы на землю осядут, с венедами породнятся. Как степные скифы с пахарями. Помните? И кто придумал, что пахари со степняками мирно жить не могут? Не лесные ли колдуны?

   — А в лесах-то что творится... — потёр затылок Ярила. — За отеческих богов всегда насмерть стоять готовы. А боги те — хорошо, если я или прадед Велес, а не... кто чернее... И у богов тех служители такие, что не разберёшь, люди они, звери или черти...

Души людские глохнут в таком лесу, будто поле заброшенное! Как в той чаще, где я тебя, Морана, с сестрицей Лелей нашёл. Помнишь, когда дядя вас заставил пасти его стадо звериное-змеиное? На что вы тогда были похожи: кожа как кора еловая, волосы как ковыль-трава...

   — Ой, лучше не вспоминай! — зябко передёрнула плечами Морана. — Я, пока не искупалась в молочной реке, в Ирии, в воду глянуть боялась.

   — А в святых городах на Збруче тёмные друиды хозяйничают. И в Чёрный храм на Черной горе в Карпатах наведываются те, кто злой силы ищет, — сказал Даждьбог.

Род поднялся, воздел руки и торжественно произнёс:

   — Пусть же Ардагаст, сын Зореслава, станет царём венедов и росов, чтобы собрать, хоть под рукой Фарзоя, земли сколотов-пахарей. Пусть соединит венедов и росов в один народ. Пусть выведет венедов из лесов на землю предков, пусть очистит леса и священные города от бесовых служителей. Пусть хранит небесные дары от недостойных. Этим он докажет, что владеет золотой чашей по праву, и тогда ему будет дано войти в тайное место и увидеть секиру и плуг — если он добудет стрелу Абариса. Взять же их сможет не подручный царь, но лишь великий царь сколотов-пахарей или великий царь всей Скифии. Вот слово моё, отца и старейшины богов. И пусть ваша помощь будет с Ардагастом, если он сам не отступит от Огненной Правды.

Боги встали и воздели руки к своему старейшине в знак верности его слову. И тут из-за вала донеслись голоса Властимира и его сыновей:

   — Назад, нечисть! Это место свято!

А следом — старческий, скрипучий, но громкий и полный злой силы голос:

   — Родичи! t каких пор смертные не пускают бога и богиню на совет богов?

Сварожичи и Морана взялись за оружие. Остановив их движением руки, Род поднялся на вершину кургана. У северо-западного входа три венеда преграждали путь двум всадникам на вороных конях, одетым во всё чёрное, — старику с длинной узкой бородой, заброшенной за плечо, и могучей старухе с распущенными седыми космами. В лицо старика, казалось, навсегда въелась ехидная, ничего в мире не щадящая усмешка. И такая же ядовитая ухмылка отпечаталась на уродливом крючконосом лице старухи. У старика за поясом торчала кочерга, у старухи — железный ткацкий гребень и топор. Рядом с ними гарцевала на коне Саузарин.

Род сложил руки на груди и произнёс спокойным, твёрдым голосом:

   — Здесь совет богов, а не бесов. А если ты, братец, забыл, чьё это святилище, то сейчас вспомнишь. Впустите их!

Венеды расступились. Старик подъехал ко входу, и тут же семь пылающих преград из семи металлов встали на его пути.

   — Помнишь, как ты со своими чертями рвался на небо через семь врат? И как вы потом летели кто на землю, а кто и сквозь землю?

Насмешливый голос Ярилы подхватил:

   — Помнишь, дядя: кто в лес упал, стал лешим, кто в реку — водяным, кто в болото — просто чёртом, а кого и земля не приняла — чёртом пекельным?

   — Неба вашего я не взял, но это святилище мои сарматы брали дважды.

   — Скольких бесов ты тогда положил? От них и костей не осталось. А один ведь не полезешь, и вдвоём с тёткой Ягой тоже, — ответил Род.

Тем временем остальные боги взошли на вал, и небесное оружие в их руках грозно запылало.

   — Боитесь, как бы я ваших священных тайн не узнал? А я и так всё видел и слышал — через мою гадюку. Пока вы моих воронов отгоняли, она проползла. А вы её ещё и за старика Велеса приняли.

   — Я ей полосу на спине замазала да пятнышки под глазами нарисовала, всего и дел-то, их-хи-хи! — захихикала старуха.

   — Ох и навалили вы подвигов на вашего избранника, верблюд и тот не вынесет! — продолжил Чернобог. — Да если он по-вашему будет делать, его или венеды, или сарматы убьют. А если поумнеет, будет делать то же, что и Сауасп. Потом от Фарзоя избавится, род его изведёт и соберёт всю прежнюю Великую Скифию. И придётся вам тогда дары отдать ему, самому великому из сарматских царей. Хоть венедов к тому времени, может быть, и вовсе не останется.

   — По себе судишь о человеке, братец, — возразил Род.

   — Да нет уж, я человека знаю. Мы его вместе создавали.

   — Это я создавал, а ты портил. Я человека сделал, сушиться положил, а ты подобрался, оплевал его и истыкал.

   — А ты его тогда наизнанку вывернул. Вот и осталась вся моя работа у человека внутри, — самодовольно ухмыльнулся Чернобог.

   — Только люди твоим дарам не рады. Вот мы и помогаем смертным от них избавиться. За то нас и славят, а тебя клянут.

Хитрые зелёные глаза Чернобога вспыхнули радостью охотника, подстерёгшего неосторожного зверя.

   — Славят вас, светлых да праведных! А вы того стоите? Братец Белбог! Ты даже такого скверного мира без меня создать не смог. Матушка Лада! Была ты женой и сыну своему Роду, и внуку Сварогу, только до правнуков не добралась. И чем я тебе плох? А вы, племяннички внучатые, все на сёстрах женаты. Не ты ли, Ярила, брата Даждьбога к Леле приревновал и убил? Ох и праведный ваш род! А смертных караете: и засухой, и грозой, и недородом... Они и сами уж не разберут, то ли вы их казните, то ли я козни строю.

   — И за всё это люди тебя, сестрица, Правдой зовут, а меня — Кривдой, — добавила Яга, с ехидным торжеством глядя на Ладу.

   — Мы хотя бы стараемся этот мир сделать лучше, — со спокойным достоинством ответила мать богов. — За то нас люди и любят. Чтобы мир от вашего рода отстоять, нужные могучие боги, а такие не рождаются ни от смертных, ни от простых русалок. А уж кого вы приживаете и от кого, я и говорить не хочу. Противно.

   — Брата я убил, и без вины. Но я же и воскресил. И никому не говорил: «Я бог, не смей меня судить и делай так же», — неохотно, но твёрдо произнёс Ярила.

   — А кому же это вас, светлых, бессмертных судить? — осведомился Чернобог.

   — Да уж не вам, тёмным! По какой правде нас судить будете: по болотной, омутной или подземной?

   — И не нам, смертным, — вмешался в разговор богов Зореслав. — Я, когда ночью к Саумарон пробирался, не думал, кто от меня родится и для каких дел и чем всё это для племени обернётся.

   — Мы всё доброе в этом мире создали и храним, а вы, тёмные, только портить и разрушать умеете, — сурово произнёс Род.

   — Я тебя, сынок, злу не учила. И тебя, сестра, тоже, — мягко проговорила Лада. — Вы сами себя в преисподнюю к нечистым загнали. Стоило вам водиться со Змеем Глубинным? Много вы от него узнали?

   — Много! — огрызнулась Яга. — Он всех нас, богов, старше, и род его мудрый, змеиный.

   — Одного не пойму, хоть и говорят, что я всё знаю, — развёл руками Чернобог. — Вы себя и людей опутали всякими правдами да законами, а у меня правда простая: мир скверный, и человек тоже, такими уж созданы, вот и сумей прожить в своё удовольствие. Никого я не сужу и не караю, кроме тех, кто меня обмануть пытается. А люди больше любят вас, на смерть, на муки за вашу правду идут.

   — А это я человека таким создал, что противно ему без закона жить, будто чуду-юду. Много твоей скверны нужно, чтобы он об этом забыл, — довольно улыбнулся Род.

Ярила переглянулся с Громовником и словно невзначай громко сказал:

   — Собирались мы с тобой погонять чертей, а тут как раз главный чёрт и всех чертей мать.

Чернобог тихо хмыкнул и вдруг, словно только что заметив на валу Морану, заговорил на редкость ласково:

   — Морана, Смертушка моя безвременная! Ты-то что тут делаешь? До весны ещё далеко, вся осень впереди и зима. Поедем-ка домой.

   — Поехали бы ко мне в избушку, а эта вертихвостка домой и сама доберётся, — проворчала Яга.

Убегать сейчас от племянников ей, впрочем, не хотелось. Она уже прикинула: трое богов-воинов, не считая Мораны, да трое небесных воинов-людей против них двоих и сарматки — тут уж не биться впору, а ноги уносить.

Даждьбог обнял Морану за плечи и тихо сказал:

   — Ничего, весной я тебя оттуда выведу. Как всегда.

Она поцеловала его в губы при всех и пошла к своему вороному коню.

Через несколько минут святилище опустело. Разъехались боги, кто на небо, кто под землю. С громом ускакали по небу к Моранину городищу трое Сварожичей, на прощанье помахав руками сестре, а за ними и трое венедов. Скрылась в своей могиле на валу раздосадованная Саузарин.

А в подземелье медленно, словно придавленные грузом увиденного и услышанного, поднимались на ноги трое магов. Авхафарн снова зажёг волшебный огонь.

   — Да, такая ноша не для верблюда, как говорил тот чёрный, а для героя... для бога! — воскликнул Стратоник. — Скажи, Вышата, нет ли у Ардагаста божественной крови?

   — Не больше, чем у любого в его роду, — покачал головой волхв. — Этот род — от Колаксая-Даждьбога.

   — И награда — всего лишь увидеть два золотых дара, — сказал Авхафарн.

   — Награда добродетели — в ней самой. Так учат стоики, — бодро произнёс эллин.

   — Что ж, поможем Ардагасту нести этот груз. Теперь это наш долг. Особенно мой. Я — потомок Солнцеслава, последнего великого жреца авхатов. А Ардагаст — потомок его врага, царя Слава, — сказал Вышата.

   — Ты — отступник, а не ахватский жрец. А твой Ардагаст — изменник и потомок изменника.

В тёмном проходе стоял высокий старик с худощавым, непреклонным лицом, в старинной скифской одежде из белой шерсти. Поредевшие седые волосы стягивала жреческая повязка. У пояса висел бронзовый жертвенный нож. В руке старик сжимал длинный посох, увенчанный золотым навершием в виде трезубца, на котором восседали три птицы с колокольчиками в клювах. Сармат и грек приняли бы его за призрак Солнцеслава, не будь они столь опытными магами. А старик продолжал беспощадным тоном:

   — Ты ещё хуже отступников Анахарсиса и Скила. Они искали чужой мудрости в греческих мистериях, а ты нашу чистую веру Света, Солнца и Огня променял на тёмный бред лесных колдунов. Недаром у тебя в роду был Огнеслав-Атарфарн, этот бродяга...

   — Атарфарн — не бродяга, а великий маг, — возразил сармат.

   — Для вас, росов, — презрительно усмехнулся старик. — Ведь это он привёл в Скифию ваше племя и остальных роксоланов.

   — Не только для росов. Книги Атарфарна ценит всякий солнечный маг, — сказал Стратоник.

   — Священные тайны передаются от учителя к ученику, а не записываются на пергаментах, которые может прочитать всякий... грек, — высокомерно взглянул на него старик.

   — И не только грек, — тут же нашёлся эллин. — Доброе знание светит всем людям, как само Солнце. Прячут от людей только злое или опасное знание.

   — Так какого же это знания искал ты у Лихослава в Чёртовом лесу? — устремил старик на Вышату взгляд беспощадного судьи.

Волхв не отвёл глаз:

   — Я одолел Лихослава в поединке и вызволил от него половину Колаксаевой чаши, а другую добыл из кургана фракийского царя Котиса. Теперь Огненная Чаша снова едина.

   — Огненной Чашей должны владеть мы, ахваты! А в чьи руки ты её отдал? Кого ты вырастил на погибель всей Скифии? Потомка Яромира — незаконного сына Сайтафарна и его наместника над венедами. Это Яромир похитил у нас золотой плуг и золотую секиру...

   — Не у нас, а у бесов, посланных Чернобогом, от которых мы, авхаты, не уберегли небесное золото.

   — Твой Ардагаст ещё хуже своего предка! Этому бродяге всё равно кому служить — хоть Фарзою, губителю его отца и деда, хоть Куджуле Кадфизу на краю света.

   — Яромир спас наш род от истребления. А его потомок уже отомстил Сауаспу, губителю всех сколотое, и скоро станет царём росов и венедов. Так решили боги! Ты ведь тоже их слышал.

   — Боги ничего не решили! Они ждут от этого полусармата подвигов, которых он не совершит. Тот, кто восстановит великое царство сколотов, должен прийти с юга — таково пророчество. Ты его ещё не забыл среди твоих греков, сарматов и лесовиков?

   — С юга? От кого? Задунайского царства сколотов больше нет — есть римская провинция Скифия. Малая Скифия в Тавриде подчинилась боспорским царям, чтобы устоять перед римлянами. Остаётся царство Фарзоя. Ему подчинились и сколотские города в низовьях Днепра. Там и родился Ардагаст.

   — Сарматы — враги нашей веры, осквернители Экзампея, — упрямо произнёс старик. — Они поклоняются Саубарагу, Чёрному Всаднику, а это и есть Чернобог, Ахриман.

   — Саубарагу, богу ночных разбоев, поклоняются такие, как Сауасп и его дочка с зятем. И я сделаю всё, чтобы царство не досталось им, — твёрдо проговорил Авхафарн.

Старик тяжело вздохнул, и посох в руке его качнулся, звеня золотыми колокольчиками.

   — Шесть веков назад мы, авхаты, принесли сюда с востока учение Света, учение Заратуштры. Теперь нас совсем мало. Не исчезнет ли оно в этой стране вместе с нами?

   — Да, исчезнет! — резко ответил Вышата. — Если мы не поможем рождению нового царства. Какое же это учение Света, если прятать его от людей в подземельях? Да ещё чваниться при этом своей чистотой и святостью?

Старик потряс посохом, наполнив подземелье золотым звоном. Яркое сияние разлилось вокруг трёх золотых птиц.

   — Прочь отсюда, вы трое! Так велю я, великий жрец авхатов Златослав! Вас впустила сюда Морана, но она уже ушла. Идите, если не хотите попробовать на себе силу трёх миров и трёх творцов мира, скрытую в этом посохе!

   — Нас тоже трое, и мы могли бы с тобой потягаться. Но я — твой ученик, и учителя унижать при людях не стану. — Вышата почтительно поклонился старику и достал из сумки разрыв-траву.

Когда трое вышли из-под земли, святилище было пусто. Лишь на склоне кургана сидел низенький старичок с маленькой аккуратной бородкой, в остроконечной шапочке, из которой вытягивались изогнутые рога, состоявшие, казалось, из одного бледного света. Вышата первым поклонился в пояс:

   — Слава тебе, старейший из богов! Жаль, что не было тебя на совете.

   — Кто меня, старого, послушает? — махнул рукой луннорогий старичок. — Снова битвы затевают... Сам виноват: начал было мир творить да положился на сыновей. А теперь вот люди моим именем ругаются: пошёл-де за море к Велесу. Ещё и слух кто-то пустил, будто бы я и есть тот самый Змей, что у Перуна жену соблазнил. Ну, могу я и змеем оборачиваться, так ведь добрым, домашним.

   — Тебе ли, богу, на глупых людей обижаться? Тебя ведь все любят: и пастухи, и пахари, и волхвы, и певцы...

   — Только воины не жалуют. А зря. Мудрость и им нужна. Вот и Ардагаст: помню, хороший был мальчишка, в лесу вырос, никто на него мне не жаловался. А теперь побродил по свету. Придёт, поди, в лес и начнёт всё переворачивать вверх корнями, вниз ветвями во славу потомства моего. А лес такого не любит. Так ты, Вышата, придержи, если что, своего воспитанника. Напомни ему, кто в лесу хозяин. Лес, он не злой и не проклятый, хоть и много в нём нечисти. Ты же знаешь, лесной мудрости учился.

Пыль клубилась по дорогам, что вели к реке Росаве с Днепра, Роси, Тясмина. Стучали копыта, звенели чешуйчатые доспехи на людях и конях. Колыхались темляки на увенчанных кольцами рукоятях мечей и акинаков. Сверкали золотом и бирюзой пояса, гривны, браслеты. С гривен и поясов скалились хищные звери. Блестела серебром конская сбруя. Трепетали на ветру увенчанные головами драконов красные знамёна с родовыми тамгами. Красные — цвет Огня и Солнца, цвет воинов. Росы шли на собрание — выбирать нового царя. Ехали гордые князья и столь же гордые владельцы одной кибитки и двух десятков голов скота. Ехали юнцы, не убившие ещё первого врага, и седые бойцы, устрашавшие скифов, венедов и царских сарматов, рубившиеся с даками и остановившие римских легионеров.

Саузард, в парфянской кольчуге и остроконечном шлеме, уверенно правила породистым вороным конём и глядела вокруг гордо и властно, словно орлица с царского кургана. Царицей сегодня станет она, и только она, дочь великого и страшного всем врагам Сауаспа! Не столь гордо выглядел ехавший рядом Андак. Его шею обвивала золотая гривна в три витка с фигурами волков, терзающих оленя, на концах. Но муж царевны не был уверен, волком или оленем он окажется сегодня, и сама гривна порой казалась ему петлёй аркана. Снова и снова окидывал он взглядом князей. С большинством как будто удалось договориться, но немало и таких, что не спешат высказаться ни за Ардагаста, ни за Саузард.

Вот огромный, как медведь, и такой же добродушный оседлый рос Ардабур, дядя Ардабур, как его все зовут. Едет, грызёт яблоки, доставая их из объёмистой перемётной сумы. Ох и обильны у него сады! А поля ещё обильнее. Для всякого — обедневшего сородича, бездомного венеда, бежавшего от греков раба — у дяди Ардабура найдётся клочок земли, добротное деревянное рало и пара волов. Только паши как следует и неси вовремя оброк. Миролюбив дядя, но в дружине его венеды скачут верхом не хуже сарматов, и ни один угонщик скота от этой дружины ещё не уходил. А вместо выкупа заставляет дядя угонщиков пахать, косить или молотить. Самых же сильных в рало запрягает. Венеды смеются: «Паши, сармат, сам Змей пахал, когда Сварог запрягал!» Запряжённый скрипит зубами от унижения, но помнит: по венедскому обычаю за конокрадство могут просто ногами забить. Зато на обжинки, когда последний сноп и последний пучок несжатых колосьев украшают в честь Велеса, угонщики пьют пиво и гуляют наравне со всеми.

Или Сахут по прозвищу Хор-алдар — Солнечный князь: сильный, стройный, с соломенного цвета волосами и пышными вислыми усами. Кто у него был в роду, будины, что ли? Этот кочует, как и все, но на своих плодородных землях в низовьях Тясмина охотно поселяет венедов-хлебопашцев. На обжинки они его усердно чествуют, а его жена и дочери пляшут с ними в купальскую ночь, хорошо хоть не голые! А богат Хор-алдар несметно. И воин славный. Это он семь лет назад спас Фарзоя от полного разгрома в бою с легионерами Плавтия Сильвана. И за Дунай ходил даже тогда, когда Сауасп туда не ходил. Говорят, молодым он побывал в рабстве у римлян и потому их люто ненавидит.

А главное — многие росы, даже главы родов, уже ушли на Перепетово поле. По большей части голытьба, осевшая на землю и породнившаяся с венедами, но и не только она. Многих из молодёжи привлекли слухи о подвигах Ардагаста на востоке, об Огненной Чаше. Солнце на землю спустилось, да и только!

Вот и неизвестно, что же их ждёт на Росаве: собрание или поле боя. А главное — если бой, то на чьей стороне будет друг Инисмей? Вот он, весь в красном, кольчуга из-под кафтана выглядывает. А с ним — полсотни закованных в железо аланов, лучших воинов Фарзоя. Видят боги, если бы не Саузард, не стал бы Андак и ввязываться в эту рискованную борьбу за царство. Чего он никогда не любил, так это связываться с противником сильнее себя. С римлянами, например...

Но вот и собрание. Широкий зелёный луг на левом, низменном берегу Росавы. Посредине невысокий круглый вал. Сейчас этот берег гак же безлюден, как и правый, высокий. Где же те, с Перепетова поля?

   — Нужно занять правый берег. Брать его с бою будет трудно, — обратилась Саузард к князьям, которые, оставив свои отряды, собрались в середине луга.

   — С какого ещё бою, с кем? — спросил Ардабур, добывая из сумы очередное яблоко.

   — Как это с кем? — гневной орлицей встрепенулась царевна. — Этот сброд наверняка уже объявил своего полувенеда царём и теперь идёт сюда, чтобы напасть на нас.

   — Не те у него силы, чтобы нападать, — махнул рукой Ардабур. — Если же мы первые перейдём Росаву, это и будет война. А прежде чем воевать, нужно иметь царя. Кто поведёт всё это войско?

   — Так выберем царя сейчас же, не дожидаясь их!

   — Значит, у росов будет два царя? — вмешался вдруг Инисмей. — Тогда я должен буду известить отца, чтобы он решил, кого из двоих признать. А до того я с дружиной встану между вами, и кто первый посмеет напасть, тому придётся сначала сразиться со мной.

Теперь примолкли не только юнцы, начавшие было кричать: «На венедов!» и «Отомстим за Сауаспа!», но и сама Саузард. Воевать с великим царём аорсов и его наследником — к такому никто не был готов. А за рекой уже послышались стук копыт, конское ржание, встало облако пыли. Но никто не посмел не только перейти реки, но и приблизиться к берегу. Хорошо вооружённые росы безмолвно наблюдали, как на высоком берегу вырастает конная лава.

Знатные росы ухмылялись, ожидая увидеть нищих вояк без доспехов либо в панцирях из костяных или копытных чешуек. Конечно, с копьями или хотя бы луками: сармат может всё с себя пропить, кроме оружия. И верно, большинство конников так и выглядело. Только вот стояли такие по краям, а в середине строя — всадники в настоящих железных панцирях и кольчугах. У многих из-под остроконечных шлемов выбивались светлые волосы. Откуда у венедов такое вооружение? В случае чего эта лава быстро перестроится в непобедимый сарматский клин. А на крыльях ещё и пешие венеды с копьями. Если на острие клина окажутся аланы Инисмея...

В самой середине, под красным знаменем с тамгой царского рода, на рыжем коне, покрытом тигровой шкурой — молодой золотоволосый воин. На нём не было дорогих украшений, кроме скреплявшей плащ позолоченной застёжки с эмалью. Но рукоять и ножны его меча сияли чеканным золотом. Рядом стройная темноволосая женщина в кольчуге и шлеме и венед в белом плаще волхва. А ещё — два великана на могучих конях. Один — с очень смуглой кожей и пышными усами, у пояса — громадный двуручный меч. Второй — белокурый, бородатый, в рогатом шлеме.

Аланы тем временем развернулись вдоль левого берега, прикрывая броды через Росаву.

Первым нарушил молчание один пожилой князь, громко и строго вопросивший тех, что стояли за рекой:

   — Кто вы такие и зачем явились на собрание росов?

   — Я — царевич Ардагаст, сын Саумарон, царевны росов, и Зореслава из рода сколотских царей. А это — те, кто хочет, чтобы царём росов стал я.

   — Тогда зачем ты привёл венедов? Рабам нет места на собрании!

   — Они не рабы, а данники. Венеды останутся на этом берегу, а на собрание ступят лишь росы. Но и венеды хотят видеть меня своим царём.

   — Царь венедов? — расхохоталась Саузард. — Вот и царствуй над этими лесными барсуками! А царя росов избирают все росы.

   — Царём меня ещё никто не избрал, — спокойно ответил Ардагаст. — Венеды согласны избрать меня, если сначала выберут росы.

   — Венеды отныне могут иметь царя, но быть им может только царь росов — такова воля моего отца, — сказал Инисмей.

   — Что? Твой отец назначает нам царей? Да ещё из наших рабов? Мы что, разбитое и покорённое племя? — набросилась Саузард на царевича аорсов. А тот невозмутимо ответил:

   — Кто будет царём росов, решат сами росы. На этом собрании. Если у вас тут одно собрание, а не два...

   — Там, за рекой, такие же росы, как и мы. Пусть перейдут сюда и станут по своим родам, — сказал Хор-алдар.

Никто не возразил, и Ардагаст первым переехал Росаву, а следом — все его росы. Венеды и прочие иноплеменники остались на правом берегу, не исключая жены и ближайших спутников царевича. Аланы по-прежнему прикрывали брод. Андак поёжился, заметив, что у всех венедов, кроме копий, есть и луки. Он хорошо знал, как метко бьют лесные охотники — даже грозному Сауаспу не всегда удавалось сразу собрать с лесовиков дань.

Росы заполнили луг, оставив свободным пространство вокруг. Посреди площадки, ограждённой валом, чернело кострище. В этом святилище мог приносить жертвы только царь или верховный жрец росов.

Ардагаст, вместо того чтобы стать вместе с царским родом Сауата-Черных, остался у реки, да не один, а со своими дружинниками из этого же рода. Царский род расколот! Да, род и даже племя держала в последнее время вместе только тяжёлая рука Сауаспа... Глядя на это, многие бедные роды тоже стали ближе к реке. Среди них и жреческий род Аорста-Белых. Жрецам ведь пристало не богатство, а мудрость. А вот и Авхафарн в своём высоком белом башлыке... А Хоралдар и Ардабур со своими родами? И не близко к реке, и не далеко...

Первой в круг выехала Саузард:

   — Люди племени рос! Что с вами стало? Ваш славный царь Сауасп убит и не отомщён. А вы пустили на собрание его убийцу и слушаете, как он называет себя царевичем и требует царства. Да кто он такой, рождённый от блуда? Что, кто-нибудь гулял на свадьбе его родителей? Где та, что опозорила себя его рождением? Под Экзампеем она сражалась против своего племени, и мой отец там убил её любовника-венеда, а её саму протащил на аркане при всех и продал в рабство. А сынок превзошёл её: убил двух братьев матери, Сауаспа и Сауархага. Убийца родичей — вот имя ему! Видите, каких бродяг и разбойников он собрал со всего света? Они и будут вам господами. Доверьте мне царство, росы, и я отомщу за Сауаспа и очищу племя от этого позора!

Многие одобрительно зашумели, но какой-то молодой воин выкрикнул:

   — Неправда, царевна! Ардагаст — лучший из росов. О его подвигах знает вся степь! О них уже песни слагают...

Андак расхохотался:

   — Песни! Не Ардагаст ли платит этим певцам? Они не видели того, о чём поют, и никто из нас не видел. Что он делал в Чёртовом лесу — убил и ограбил какого-то колдуна? И откуда у него золотой меч, который могут носить только цари? Из разграбленного кургана?

Ардагаст обнажил меч. Андак тоже взялся за оружие, в душе жалея, что не сбежал с собрания. Но царевич громко спросил, обращаясь ко всем:

   — Кто знает греческие буквы?

   — Я! — отозвался Авхафарн и, взглянув на клинок, прочитал вслух: «Куджула Кадфиз, великий царь царей кушан».

   — Вот кто пожаловал мне этот меч за верную службу. Это ты, Андак, воруешь в сколотских курганах то, чего не можешь добыть оружием. А Сауархага, Чёрного Волка, колдуна и оборотня, я убил, когда он пытался погубить Куджулу и его дружину. Того самого Сауархага, которого вы так боялись, что не смели волка отвадить от стада, если волк был чёрный! А Сауаспу я отомстил за смерть отца и деда и глумление над матерью.

   — Ты мстил! Да был ли ваш бой честным?! — Чёрные глаза Саузард готовы были испепелить Зореславича.

   — Не был, — спокойно ответил Ардагаст. — В него вмешалась ведьма Чернава, лазутчица царя. Она обернулась змеёй и ужалила моего коня.

   — Да, мы всё это видели! — раздались десятки голосов.

В круг выехал Хор-алдар и заговорил сурово и резко:

   — Вы ищете мстителя за Сауаспа? А достоин ли он мести? Где он был, когда Фарзой бился с Сильваном? Не успел к месту битвы? Моя дружина почему-то успела. Где все мы были, когда роксоланы и аорсы ходили за Дунай и освобождали сарматов, угнанных Сильваном в рабство?

   — Мы охраняли северные границы Аорсии от царских сарматов... — возразил Андак.

   — Которые тогда так и не появились. Зато Сауасп и его верные соратники потом разбрасывали серебро в греческих лавках и корчмах. И не в Ольвии, а в Пантикапее — подальше от глаз Фарзоя и его воинов. В каком это славном походе росы добыли столько монет? И что сейчас делает среди росов этот пройдоха Спевсипп с полными возами всякого добра? Не за его ли счёт ты, Андак, засыпаешь князей подарками? — Хор-алдар гневно поднял кулак. — Позор племени, которое можно купить, как гетеру! Позор царю, торгующему честью своего племени! Позор тем, кто гордится родством с таким царём, да ещё и домогается власти!

Поднялся невероятный шум. Одни кричали: «Месть за Черноконного!», другие: «Гнать Сауасповых прихвостней с собрания!» Крики смолкли, лишь когда в круг выехал Авхафарн. На верхушке его башлыка ярко блестел золотой крылатый архар. Все знали: в таком облике является фарн — священная сила, без которой и царь, и всё племя лишаются удачи и благополучия. Над притихшим собранием зазвучал неторопливый уверенный голос жреца:

   — Люди племени росов! Прежде чем выбирать царя, вспомните, на чьей земле вы живете?

   — Как на чьей? На нашей! Мы её завоевали! — зашумели в ответ.

   — На нашей! — раздались голоса из-за реки.

Жрец покачал головой:

   — На земле сколотов-пахарей. Здесь их городища и курганы, и курган Сауаспа с ними не сравнится. А разве мы почтили жертвами хоть раз их великих царей? Нет, ещё и грабили в их могилах то, до чего не добрались царские сарматы. Венеды говорят: «Не дашь предкам, они своё возьмут». Так вот, они уже берут. В прошлом году у нас пало много скота, и в позапрошлом тоже. А у венедов хлеб родил хорошо. Что дальше? Голодный воин — плохой воин. Объедать венедов, подобно старому волку, который не в силах охотиться и кормится отбросами возле людей! Такого волка сначала боятся, а потом убивают. Я говорил с богами. Они хотят, чтобы царём этой земли стал тот, кого примут духи сколотских царей. Кто способен увидеть — взгляните! — Он поднял руку к нему. — Они ждут вашего ответа!

Не все, но многие увидели: в небе над собранием стояли кругом всадники в скифских башлыках и кафтанах, расшитых золотыми бляшками, в панцирях и греческих шлемах. Золотом ослепительно сияли их мечи и колчаны, сбруя и рукояти плетей. А над ними вольно парил, уступая блеском лишь солнцу, золотой крылатый архар. Ардагаст, его спутники и венеды почтительно воздели руки. Следом подняли руки Ардабур, Хор-алдар и их люди, потом ещё многие сарматы. Миг спустя видение исчезло. В небе остался лишь солнечный архар, а слева и справа от него появились ещё два сияющих зверя: золоторогий олень и крылатый волк. Первый был родовым зверем сколотое, второй — сарматов.

   — Так что же, боги желают, чтобы мы стали рабами венедов? — сверкнула глазами Саузард. — Лучше нам, росам, всем погибнуть в славной битве!

   — У рабов не бывает царя, а только хозяин, — покачал головой жрец. — Царя выбирают свободные люди, а фарн ему дают боги. Кого уважают и жрецы, и воины, и пастухи с пахарями — и есть царь. Царствовать же должны воины — так велит Огненная Правда. Теперь в нашей земле жреческого племени нет, племя пахарей — это венеды, а племя воинов... — Он обвёл глазами собрание.

   — Мы, росы! — разом вырвалось из тысяч глоток.

Ардагаст стиснул кольцо на рукояти акинака. Только бы кто-то за рекой не крикнул сдуру: «Не покоримся сарматам!» Но старейшины заранее крепко разъяснили сородичам: кто думает без росов прожить — до погребального костра в лесу просидит.

   — И кто же назовёт такого царя, угодного людям, предкам и богам — ты, жрец? А вдруг ошибёшься? — с издёвкой ухмыльнулся Андак.

   — Его назовут боги. Дорогу волхву Вышате, хранителю Огненной Чаши Колаксая!

Люди у реки расступились, пропуская всадника в белом плаще, высоко поднимавшего золотую чашу. Два жреца спокойно и величаво подъехали навстречу друг другу, и сармат принял чашу у венеда. На чаше было изображено дерево с птицей на нём. Слева от него лев нападал на оленя, а справа барс терзал кабана. Авхафарн заговорил, держа чашу перед собой:

   — На чаше — два великих бога: Солнце и Гром, лев и барс, правда и мужество. А ещё их мать — Апи, великая богиня. Она — Мировое Дерево и птица на нём. Лишь самый правдивый и отважный в племени, и потому достойный царства, может взять эту чашу, скованную из солнечного огня. Подходите же, кто желает царствовать над этой землёй!

Он поставил чашу на вал святилища и отъехал назад. И тут же крылатый архар золотым метеором метнулся с неба и скрылся в чаще. А из чаши вдруг вырвалось и охватило её со всех сторон чистое золотистое пламя. В его колеблющихся языках можно было разглядеть рогатую голову и крылья солнечного зверя.

Первой к чаше с гордо поднятой головой подъехала Саузард. Ей не было дела до сколотских святынь, но она не сомневалась: царства достойна только она, старшая дочь царя. Склонившись с седла, царевна протянула руки к чаше, но пламя заполыхало ещё сильнее. Трижды пыталась она взять чашу и лишь обожгла руки. Но ни разу крик не сорвался с уст гордой дочери Сауаспа.

Андак бросился было перевязывать ей руки, но она прошипела:

   — С этим и рабыня справится! А ты скорее к чаше! Конечно, боги хотят тебя: ты мужчина и зять царя.

Царский зять рук не обжёг: убедившись, что золотое пламя перед ним не отступает, он лишь с досадой хлопнул себя по бедру и отъехал прочь.

И тогда к валу подъехал Ардагаст. Спешился, поклонился чаше, с почтительной осторожностью, но уверенно ввёл обе руки в пламя и поднял пылающий сосуд над собой. В тот же миг золоторогий олень и крылатый волк слетели с неба и, на лету уменьшившись в размерах, вслед за архаром скрылись в чаще. Под громовые крики толпы: «Царь Ардагаст! Ардагаст-Колаксай!» — Зореславич с огненной чашей в руке объехал святилище по ходу солнца и затем вручил её Вышате, а тот — Авхафарну. Отныне у главной святыни царства было два хранителя, и никто не посмел сказать, что его племя унижено этим.

Люди с правого берега повалили на левый, смешались с росами. Соседи и приятели радостно хлопали друг друга по плечам и вместе славили нового царя двух народов. Ларишка при всех расцеловалась с мужем. Андак с опущенной головой слушал насмешки. Дядя Ардабур, дожевав яблоко, запустил огрызком — нет, не в зятя прежнего царя и троюродного брата нынешнего, а точно в землю перед копытами его коня. А дочерью Сауаспа уже овладела дикая, слепая ярость хищницы, у которой из когтей рвут добычу. Заглушая шум толпы, над собранием разнёсся громкий, пронзительный, полный ненависти голос Чернозлобной:

   — Ардагаст, убийца родичей! Царь ты или нет, я вызываю тебя на бой!

В руках царевны разом сверкнули меч и акинак. Лицо Ардагаста исказила досада. Меньше всего ему хотелось начинать царствование с убийства двоюродной сестры. Но тут дорогу разъярённой воительнице преградила Ларишка:

   — Стой, Саузард! Прежде чем сражаться с мужчиной и царём, попробуй победить меня, женщину!

Длинный меч скрестился с кривой махайрой, со звоном высекая искры. Тохарка легко и умело отражала бешеный натиск противницы. Каждый удар отзывался болью в обожжённой руке Саузард, но царевна, сжав зубы, не издавала ни единого крика. Длинные тёмные волосы обеих всадниц метались в воздухе, словно две чернокрылые птицы бросались друг на друга. Меч сарматки несколько раз соскальзывал со шлема Ларишки, а стальное жало акинака едва задевало кольчугу, всякий раз встречаясь с акинаком тохарки.

Вдруг царевна, сделав ложный выпад акинаком, вонзила его в шею коню Ларишки. С предсмертным хрипом конь упал, придавив ногу своей хозяйке. Чёрные глаза Саузард загорелись, как у хищной птицы, настигшей добычу, крылья ястребиного носа напряглись. Длинный клинок обрушился на тохарку. Но та успела перехватить его, как клещами, махайрой и акинаком, и вывернуть из руки противницы. Та соскочила наземь с одним акинаком в руке, но Ларишка уже выбралась из-под тела коня и нанесла такой удар махайрой, что шлем сарматки прогнулся и треснул, а она сама рухнула в траву без сознания.

К обеим воительницам уже спешили их мужья. Андак поспешил вынести свою жену прочь из круга и с собрания. Ларишка, приводя в порядок волосы, с сожалением сказала Ардагасту:

   — Потерять такого коня из-за этой злобной дуры! Понимаешь, я думала только, как бы её не убить. Чтобы кто-нибудь не взялся тебе мстить ещё и за неё...

   — А если хоть один мужчина посмеет вызвать на бой царя, то будет сначала биться со мной, — громко произнёс Хор-алдар.

   — А я у такого нахала просто отберу оружие, а самого запрягу в плуг, — добавил Ардабур.

В круг степенно въехал старый князь с лицом, иссечённым шрамами.

   — Царь Ардагаст! Я сражался ещё с дедом и отцом Сауаспа и рад теперь приветствовать тебя. Но помни: отныне ты — царь росов, а мы, росы, любим войну. Мы скучаем без набегов и походов. Води нас за бессмертной славой и богатой добычей, и мы не пожелаем себе другого царя.

Росы одобрительно зашумели. Старик испытующе взглянул на молодого царя, и тот не отвёл взгляда:

   — Мы — народ воинов. Но что такое воин без чести, думающий только о добыче? Подлый разбойник, и бог его — Саубараг. Настоящий воин защищает жреца, пастуха и пахаря и не предаст их за все сокровища кесаря. Такого воина любят светлые боги и награждают честной добычей, и его душа с поля боя возносится в Царство Солнца. — Он простёр руку над чашей Колаксая. — Клянусь Солнцем и этой Огненной Чашей: никто из вас не будет стыдиться ни тех походов, в которые я вас поведу, ни той добычи, которую вы привезёте. Я, Ардагаст, Огненный Гость, поведу вас, росы и венеды, путём Огненной Правды!

Молчавший до сих пор Инисмей приветственно поднял руку:

   — Ардагаст, сын Зореслава! Мой отец, великий царь Фарзой, рад видеть тебя царём росов и венедов, и я тоже. Отныне ты — страж северных границ Аорсии и наместник над венедами. Твой дед Властимир был наместником царских сарматов, не захотел подчиниться аорсам и возмечтал стать царём сколотов-пахарей. Его вины на тебе нет, но помни его судьбу. Твоё дело — собрать до весны дань со всех венедов, днепровских, бужских, припятских и деснинских. И ещё: не восстанавливай ни сколотских городов, ни венедских городков. Они не нужны. Непобедимая сарматская конница — вот теперь ваша стена, венеды!

Царевич улыбнулся и тихо добавил, обращаясь к Ардагасту:

   — А ты с тех пор стал ещё отчаяннее, если ввязался в такое дело, и победил.

Ардагаст вынул из золотых ножен меч Куджулы:

   — Слава Фарзою, нашему великому царю!

   — Слава! — подхватили росы и венеды.

На поясе у Инисмея, как и у его отца, держал за лапы двух грифонов узкоглазый бог. Бог хитро улыбался, довольный своими учениками.

Буйный пир шумел на берегу Росавы — царский пир. Рекой лилось вино и пиво, мёд и кумыс. Князья не пожалели скота для угощения и подарков царю, зная: тот ещё и прикупит скот для своего стада, ведь Куджула щедро одарил своего лучшего дружинника. А потом можно будет и самим ездить пировать к царю. Земля дрожала под ногами плясунов. Сам Ардагаст танцевал по-венедски — вприсядку и по-сарматски — скрещивая над головой два акинака. Инисмей плясал с чашей вина. на голове, не пролив ни капли, а Хор-алдар прошёлся в танце посреди пирующих, не задев ни одного кувшина, ни одного блюда.

Лишь Андака с Саузард не было на пиру. Царевна с перевязанной головой лежала на подушках в полутёмной юрте. Рядом с понурым видом сидел её муж и рассеянно отхлёбывал кислое боспорское вино из узорчатой мегарской чаши. Сейчас даже хмель не брал его.

В глубине души он был, впрочем, рад, что живым выбрался с собрания. Третьим в юрте был Спевсипп, которому вино уже успело вернуть бодрость духа.

   — Зачем мы дожили до этого дня? Племени росов больше нет. Остался сброд, рабы венедского ублюдка. Ни один мужчина, ни один не посмел сразиться с убийцей родичей... — Кулак Саузард бессильно утонул в подушке.

   — Всё не так уж печально и не так безнадёжно, — проворковал Спевсипп. — Вы всё ещё богаты и свободны, а недовольных тираном всегда больше, чем тех, кто явно выказывает недовольство. Скоро Ардагасту придётся вести сарматов в поход, и не в далёкие земли, а к венедам за данью. И тогда, — грек хитро усмехнулся, — нужно будет очень немного, чтобы между двумя народами снова встала кровь.

   — Да. — Губы Андака растянулись в ехидной ухмылке. — Волк, олень и архар не уживутся в одной чаше — даже в солнечной.

   — Чтобы их помирить, нужно быть богом, — подхватил Спевсипп. — Или героем, как Адмет, что запряг в одну колесницу вепря и льва, и то с помощью Геракла. А изменить природу людей не дано и герою. Боги создали их такими, что каждое племя ищет лишь своей выгоды, а побеждает сильнейший, и боги всегда за него.

Спевсипп не любил Ардагаста. Но не важно, кто будет царём этой варварской глуши — хоть бы и полувенед. Лишь бы и дальше в лесах лилась кровь, горели сёла и городки, а в Пантикапей и Ольвию тянулись невольничьи караваны. Для этого природа, то есть Бог богов, и предназначила варваров в этом жестоком, но прекрасном и мудро устроенном мире.

Мужчины ещё пили и беседовали, но смертельно уставшая царевна уже погрузилась в сон. Она увидела перед собой поросшие травой валы Экзампея и выходящую из вала женщину с ястребиным носом, в чёрном кафтане с золотыми бляшками, очень похожую на неё саму. Мать погибла, когда Саузард не было и года, но призрак Саузарин часто являлся к ней, а Сауаспу ещё чаще. Не доверявшая живым людям и презиравшая их, кроме разве что отца, царевна во всём доверялась лишь мёртвой матери. Вот и сейчас она подошла к царице, уткнулась ей в плечо и тихо заплакала, утирая слёзы волосами.

   — Мама, почему всё так случилось? Неужели боги за этого наёмника, этого голодранца...

   — Доченька, здесь между богами нет согласия. Многие за него, особенно Солнце-Михр и Артимпаса. Но за нас — Саубараг и другая Артимпаса. Да-да, их две, и старая — за нас, а молодая — за него. Только не вздумай кому-либо отказывать в жертвах. Хуже тогда будет только нам. Но если боги увидят, что этот бродяга не может восстановить царство своих предков, фарн покинет его.

   — И вернётся к нам! — вскинула голову Саузард; глаза её пылали восторгом. — Богам нужно великое царство? Это будет царство росов! Мы сравняемся с царскими скифами — теми, что всех прочих скифов считали своими рабами.

   — Да, доченька! Рабы должны знать своё место — на этом держатся великие царства. Ардагаст этого не понимает, и его советники-жрецы тоже. Вот он и не будет великим царём. Владыками Скифии будете вы — ты и твой бестолковый Андак. Да-да! И поменьше ссорьтесь с ним. По правде сказать, твой отец был ненамного лучше. Без меня он бы так и остался мелким царьком.

   — А росы — безвестным племенем. Мама, ты — богиня росов!

А пир шумел, раздольный и весёлый, как сама Скифия. И может быть, самым счастливым на этом пиру был маленький юркий грек Хилиарх, сын Хилонида. Он словно перенёсся во времена Персея, основателя златообильных Микен, или Тезея, создателя Афинской державы. Эти простодушные варвары прельщались богатствами его стареющего, больного мира и не ведали, что самое большое их богатство — это юный, здоровый, полный сил мир, раскинувшийся от Дуная до загадочной Серики, родины шелка, и неведомого восточного океана.

А рядом с греком Неждан Сарматич, молодой дружинник царя, описывал свои подвиги в Чёртовом лесу своему отцу — кряжистому чернобородому сармату Сагсару. Тот выслушал, довольно улыбнулся и вдруг строго сказал:

   — Ваши венедские девчонки теперь будут от тебя без ума, но не хвались такими подвигами перед сарматами. Сначала ведьмы связали тебя, потом упырицы всадили пару каменных ножей в спину. А убил ты только двух живых мертвецов. Росы скажут мне: «Сагсар, кого ты прижил в венедском селе? Да твой ли это сын? Не провела ли тебя эта венедка?»

   — Может, ты и сам не веришь моей матери? — вспыхнул юноша.

   — Я-то верю. Иначе не оставил бы для тебя свой меч. Но если хочешь, чтобы поверили мои родичи, соверши этим мечом подвиги, достойные роса. Вот тогда я сам приведу тебя в мою юрту, к твоим братьям и сестре. И моя жена, хоть она и не любит венедов, поднесёт тебе вина в серебряной чаше. Ничего, сынок, — похлопал Сагсар по плечу Неждана. — Отличиться ты сможешь скоро. Этот поход к венедам за данью будет не из лёгких, уж поверь мне. Не думай, что лесовики — и лесовички, хе-хе, — бросятся нам с тобой на шею только потому, что наш царь — полувенед.