I

Серое. Бессолнечное, беззвездное, безветренное серое. Пахнет дождем, сиренью, жасмином, мoкрой травой, разогретой землей, сосновыми иглами и смолой и с севера легко-легко — морем. Так пахнет во дворах родного города поздней весной, когда сезон штормов уже позади, а сезон суши еще не начался. Но здесь нет ни дождя, ни сирени, ни города, ни моря и неба нет тоже. Только серое. Серый воздух и серая тишина. Под ногами твердое серое — асфальт, широкая и длинная лента, выныривающая из бледно-серого пухлого тумана и в нем же исчезающая. Лента висит в пустоте, и если глянуть вниз, кружится голова и кажется — сорвешься и падать будешь вечно.

Впереди, в тумане движение, и она делает шаг назад, настороженно глядя перед собой. Кто-то идет — сквозь туман просвечивает человеческий силуэт, приближается, и туман, расталкиваемый идущим, колышется, словно мутная вода, разваливается на куски, и наконец из бледно-серого на асфальт ступает невысокая фигура, и клочья тумана тянутся за ней, словно нити прилипшей паутины, не желая отпускать. Это лицо ей знакомо — знакомо с детства, и когда она последний раз видела его, оно было страшным, окровавленным, разбитым, а сейчас оно чистое, только очень бледное. Но этот человек не может сейчас идти ей навстречу, потому что он уже полгода как умер. Наташа невольно делает шаг назад и спрашивает:

— Это сон?

Надя пожимает плечами и отбрасывает на спину светлые вьющиеся волосы.

— А разве это важно?

Она подходит ближе и протягивает руку, и Наташа тоже тянется к ней, но воздух вдруг становится плотным и шершавым, как бумага, и не дает их раскрытым ладоням соприкоснуться, он чуть прогибается, шуршит и не пускает.

— Нельзя, — Надя качает головой. — Теперь мы из разных мест.

— Я так по тебе скучаю.

— Это пройдет, — она слегка улыбается. — Все проходит — сквозь нас и мимо.

— Где мы? — Наташа оглядывается, потом снова смотрит на нее.

— На дороге.

— Опять на дороге? Почему?! Разве я что-то сделала неправильно? — Наташа опускается и кладет ладонь на асфальт, и тот вдруг становится мягким и податливо расползается под ней, влажный, теплый, живой. Она испуганно отдергивает руку. На дороге остается радужный отпечаток ее ладони и пальцев, медленно затягивающийся серым, постепенно исчезая. — Я не понимаю. Я ведь видела ее — видела много раз. Она мертва.

— Та — да. И мы сейчас не на ней. Мы на другой Дороге.

— Но другой Дороги не существует!

— Ты ошибаешься. Она существует, — Надя смотрит на нее печально, но печаль кажется неестественной, как будто нарисованной, словно стоящий перед Наташей человек больше не может испытывать никаких эмоций, забыв, как это делается, и только лицевые мышцы еще что-то помнят и пытаются воспроизвести. — Это твоя Дорога, твоя собственная. Ты сама ее создала. Разница только в том, что она не существует в пространстве и не материальна, до нее нельзя дотронуться. Она существует в тебе. Но, как и той Дороге, ей нужна пища. И она ее получает. И растет.

— Это невозможно!

— Я ведь предупреждала тебя. Помнишь — очарование власти?! Оно губит всех — рано или поздно, и, наверное, нет человека, который способен устоять. Я думала, ты устоишь, но нет — теперь и ты зачарована.

— Нет, — шепчет Наташа, отступая от нее, — нет. Это не так. Я ведь справилась… я справилась… и сейчас справляюсь.

— Поздно, — говорит Надя и отворачивается. Ее плечи под светлым пиджаком печально поникают, и сейчас она больше, чем когда-либо, кажется похожей на призрак. — Слишком поздно. Надо было остановиться еще тогда, в парке. А теперь с каждым промежутком времени нас здесь становится все больше.

— Вас? — удивленно-непонимающе спрашивает Наташа и оглядывается, но не видит ничего — только пустота, только серое и туман, только асфальт и тишь, и та, что говорит с ней, здесь одинока. — Кого вас, Надя?

Надя молчит. Она поднимает руку, небрежно-кокетливым жестом, давно знакомым, перекидывает спутанные пряди волос на плечо и ссутуливается еще больше, словно под их тяжестью, и на светлой ткани ее пиджака вдруг расцветают ослепительно яркие красные пятна — они расползаются, захватывая нитку за ниткой, съедая нежно-светлое.

— Почему ты не можешь просто поверить мне, — говорит она, не поворачиваясь, и Наташа вздрагивает, не отрывая глаз от ее спины, — это не Надин голос — шуршащий, шепелявый, старушечий, чужой. — Тебе всегда хочется каких-то доказательств! А получив, ты тут же начинаешь жалеть, что их потребовала. Ты ведь понимаешь — уже все прекрасно понимаешь.

— Надя, я…

Она поворачивается, и Наташа отшатывается назад, и ей кажется, что вокруг темнеет, и прорастают из серой пустоты раскидистые старые платаны с пожухшей от жары листвой, и слышится вой сирены, и призрачно мелькают синие огни. Глаза Нади смотрят на нее с чужого лица — смотрят нехорошо, упорно, а само лицо — страшная кровавая маска с блестками прилипшего стеклянного крошева, и под разбитыми губами на месте зубов — неровные обломки и дыры. Такой ее подняли с асфальта тогда, в августе двухтысячного, такой она и умерла в больнице несколько часов спустя.

— Что такое? Кровь? — шелестит ее голос. — Моя кровь не на тебе, ее не стоит бояться. Она уйдет — рано или поздно все уйдет, рано или поздно забывается любая кровь.

Надя отворачивается и смотрит в туман, из которого вышла, и Наташа смотрит следом, и чувствует, как по ее коже расползается холод — липкий, серый холод. А из тумана выходят люди, один за одним, распарывая, разгоняя пухлые клочья, ступают на асфальт, обретают цвет, и взгляд, и их шаги становятся слышны. Она оборачивается — убежать — но и с противоположной стороны туман разрывают знакомые лица, плывут к ней. Но на полпути люди останавливаются. Не подходят, не бросаются на нее, не тянут рук. Просто стоят и смотрят. Молча. И Наташа знает, что они ее видят, хотя глаза есть не у всех, но они ее видят. И убежать некуда, и отвернуться некуда, и закрыть глаза не получается, словно у нее нет век. А они смотрят.

Высокая полная женщина с золотыми массивными кольцами на пальцах и рассыпавшимися в беспорядке волосами. Ее розовый халат прорезан во многих местах, и в прорехах видна запекшаяся на порезах кровь. Но самая страшная рана — на шее, рассеченной почти наполовину, — темное отверстие зияет, словно жуткий безгубый рот. Не по-женски короткие и сильные пальцы тоже в крови, но золото колец сияет сквозь нее — чистое, умытое, свежее. Людмила Тимофеевна Ковальчук. Первая, кто заплатил. Вот и ее сын, Борька, стоит рядом со свернутой и сломанной от страшного удара шеей и разбитым лицом, — первый, кто был нарисован. После того, как Наташа сказала себе, что никогда больше не будет рисовать.

Измайловы — стоят строго, торжественно, под руку, словно на свадебной фотографии старых лет. Григорий слегка склонил голову набок, и ран от стамески почти не видно, но лицо — как застарелый кровоподтек, сине-зеленое, распухшее. С халата и волос Ольги течет вода — теплая, мыльная, и она улыбается белыми губами, к которым прилипли синеватые крупинки нерастворившегося стирального порошка.

С трудом сдерживая крик, Наташа отворачивается и натыкается на взгляд Нины Федоровны Лешко. Врач, широко раскрыв глаза, беззвучно что-то говорит, словно молится. Ее ладони аккуратно сложены на животе, закрывая рукоять ножа, всаженного Гансом. И сам Ганс тут же, но смотрит не на Наташу, а на свою грудь между полами полурасстегнутой кожаной куртки, где темнеет небольшое отверстие от пули. Несмотря на ужас, Наташе странно видеть его — он чужой на этой экспозиции, как и двое других парней — один светловолосый, со сломанным носом и распоротой шеей, другой — приземистый и коренастый, с разбитым кадыком. Сема и Чалый — кажется, так их кто-то когда-то называл. А может и по-другому — это, в сущности, было не так уж важно и смотреть на них тоже было совершенно неважно. Куда как важнее было смотреть на Огаровых — надменную красавицу Катю и ее мужа Игоря — оба стояли странно скрючившись — не получалось принять другую позу телам, изломанным падением с девятого этажа. Важнее было смотреть на жуткое обгорелое существо без лица, без глаз, без кожи, только спекшееся обугленное мясо, посеревшие зубы, окаймленные остатками растянутых в улыбке губ — это должен был быть Илья Павлович Шестаков, чья машина врезалась в бензовоз. Олег Долгушин, утонувший в море, мокрый и холодный, лицо и кисти рук чуть блестят от соли, кое-где маленькие рыбьи укусы. А еще… высокая худощавая брюнетка с окровавленным ртом и искаженным от удушья лицом и мужчина среднего возраста со смешной прической-«ежиком» — его лоб разворочен пулей. Элина Нарышкина-Киреева и Аристарх Кужавский… Но этого быть не может, они не должны здесь находиться — ведь еще совсем недавно они были живы. Да, это действительно сон — во снах всегда все наоборот, все алогично, все неправильно и страшно.

Она оглядывается, ища Надю, но та затерялась где-то в толпе. А люди все продолжают и продолжают выходить из тумана, и на асфальтовой ленте становится все теснее. Наташа уже не может разобрать, где живые, а где мертвые — на всех кровь, у всех холодные, застывшие лица, все перемешались друг с другом и все внимательно смотрят на нее, и в серой тишине слышатся только звук шагов, да шуршание одежды. Бок о бок стоят люди, которых Наташа рисовала, и люди, которых она никогда не видела раньше. Обнявшись, стоят четыре незнакомых женщины возрастом под сорок — их шеи изуродованы, и на них болтаются обрывки колючей проволоки. Неподалеку другая группа, тоже совершенно незнакомая — пятеро мужчин и две женщины. У одного из мужчин нет лица, а у женщины постарше голова повернута почти на сто восемьдесят градусов, и, чтобы видеть Наташу, ей приходится стоять к ней спиной.

Ее сердце вдруг сжимается, рванувшись острой и горькой болью — из тумана выходит Вита, такая же бледная, как и большинство здесь. Она подходит к этой группе, кладет ладонь на предплечье одному из мужчин и устремляет на Наташу равнодушный застывший взгляд, скривив распухшие разбитые губы в полупрезрительной-полуболезненной гримасе, дыша странно, с присвистом. С другой стороны подходит Схимник и останавливается, засунув руки в карманы брюк. Он без рубашки, и его грудь прострелена во многих местах. Рядом с ним становится Слава с забинтованной головой — темная кровь пропитала повязку и течет по шее узкой лентой. На своих ногах, без помощи костылей или инвалидной коляски выходит Костя Лешко и тоже встает рядом, и тоже смотрит. И мать. И тетя Лина. Все смотрят — ждут чего-то.

— Нет, — шепчет Наташа и пытается юркнуть в туман — неважно, что там, лишь бы не видеть этих упорных, безжалостных, обвиняющих глаз. Но едва она делает движение, как множество рук протягивается к ней. Она не чувствует их прикосновений, но что-то сильно, хоть и деликатно, отталкивает ее на прежнее место — снова под взгляды. И тут Наташа наконец-то вновь видит перед собой окровавленное лицо с осколками стекла, слипшиеся от крови волосы и заставляет себя произнести имя:

— Надя.

— Страшно, правда? — холодно говорит существо, бывшее когда-то Надей. — А может больно? А может прекрасно? Мощно? Величественно? Очаровывает? Ведь все твое. Все — от тебя.

— Я ничего не понимаю, — она старается не смотреть по сторонам. — Я многих здесь и не знаю. И остальные… ведь они были живы. Неужели они все умерли?! Этого ведь не может быть! Разве они уже умерли?! Ведь они выглядят… мертвыми…

Надя пожимает плечами.

— Кто-то умер, кто-то жив, но скоро умрет, кто-то останется жить… Я не знаю. Ведь это ты пишешь полотно, а я всего лишь экскурсовод. Здесь все зависит от тебя. От них, конечно, тоже, но в основном, от тебя.

— Какое еще полотно, Надя?! Я ведь рисовала только некоторых из них. Я никогда не рисовала Славу! И Виту! И маму! И это чудовище с монашеской кличкой! А эти — я вообще их не знаю.

— Это верно. Но полотно, о котором я говорю, особенное. Все эти люди так или иначе соприкоснулись с тобой — напрямую или через других людей. И теперь они больше не о т д е л ь н ы е, понимаешь? Они — ч а с т ь. Часть новой Дороги. Часть полотна. И этого никогда не случилось бы, если б ты не начала снова рисовать.

— Но я больше не рисую! — с отчаянием произносит Наташа, глядя на подругу. Та теперь больше не печальна. В ее голосе и глазах остались только цинизм и полупрезрительная, жестокая жалость. Она смотрит на нее с осознанной усмешкой. Она права.

— Временно, милая, лишь временно. Тебя ни разу не хватило надолго.

— Обстоятельства…

— Оправдываться всегда проще, чем признать ошибки, — Надя отступает от нее к остальным, так что Наташа остается одна на небольшом свободном пятачке асфальта. — И теперь… одна картина у тебя ведь все-таки осталась. И ты смотришь на нее, правда? Каждый день ты смотришь на нее. И каждый раз смотреть на нее все слаще. И голоднее. И огонь — ах, этот огонь! Так хочется сгореть в нем, правда?

Говоря, существо опускает глаза. Наташа машинально делает то же самое и с ужасом видит, что ее правая рука горит. Вскрикнув, она хлопает горящей рукой по одежде, стараясь сбить пламя, но почти сразу перестает и удивленно застывает, вытянув ее перед собой. Огонь не жжет, даже не греет, и от него по пальцам течет только восхитительный щекочущий холод, да и само пламя странного темно-синего шелкового цвета. И чем дольше она на него смотрит, тем прекрасней кажется огонь, и чем дольше она его ощущает, тем сильнее хочется, чтобы сапфировое пламя охватило ее всю, добралось до сердца, до мозга, загорелось под веками, и тогда весь этот ужас пропадет, и вина и боль сгорят — будет только синий, холодный покой… Но для этого надо…

Рисовать!

Нет!

Да-а-а. Рисовать. Смотреть и видеть. Ловить.

— Правда здорово?! — насмешливо говорит Надя. — Раньше ты тлела, но теперь ты горишь. Скоро ты вся сгоришь. И они сгорят вместе с тобой.

— Нет, я еще могу… — Наташа закусила губу и крепко сжала пальцы, зажимая огонь, и он медленно исчез, а вместо него появилась тупая боль. — Я еще могу, смотри! Я могу остановиться, если захочу. И я остановлюсь снова. Мне нужен еще раз, еще один раз, потому что я должна…

— Обстоятельства?! — Надя усмехается, и вместе с усмешкой кровь вдруг исчезает с ее лица, и оно прежнее, чистое, живое. — Ни ради кого, Наташа. Ни ради кого. Я знаю — тебе трудно. Но ты не знаешь, почему тебе становится все хуже.

Наташа вдруг чувствует, что что-то вокруг них изменилось. Она оглядывается и видит, что все, кто был на дороге, исчезли. Вместо них на асфальте стоят кошмарные существа — сплавленные воедино, плоть в плоть, люди, животные и насекомые, одни гротескно уродливые, другие прекрасные до боли. Стоят, смеются, поют, тянутся к ней и друг к другу странными конечностями или всем телом, плачут, дрожат, ревнуют, ненавидят, боятся, желают, живут… И их она тоже знает — знает много лучше, чем тех, кто до них вышел из тумана, потому что каждого из них она выследила, поймала, пропустила сквозь себя и заточила в картине. Образы — ее образы.

— Бродя среди грязи, нельзя не запачкаться, — тихо говорит Надя за ее спиной. — Каждый раз погружаясь в глубины чужого зла, ты что-то забираешь с собой. Сквозь тебя просеивается тьма — неужели ты думаешь, что это так просто?! Их часть теперь и в тебе — так платил за свой дар Андрей Неволин, такова и твоя плата.

Существа на дороге продолжают двигаться, но уже более беспокойно. Они сбиваются в кучу, их конечности проходят друг сквозь друга, сливаются, сливаются и тела, головы, и остается большая бесформенная радужная масса, беспрестанно дрожащая, пульсирующая, меняющаяся, растягивающаяся то ввысь, то вширь, перетекающая из образа в образ, оплетающаяся руками, лапами, извивающимися змеевидными отростками, запахивающаяся странными, тут же исчезающими одеждами, издающая множество звуков. Иногда в ней появляются звериные морды, иногда лица, знакомые и чужие. Одно лицо задерживается дольше других — желтовато-смуглое, чуть раскосые глаза, красивые, но хищные черты, черная бородка. Слабо вскрикнув, Наташа отшатывается, узнав Андрея Неволина.

— Ничто не исчезает бесследно, — ласково произносит художник. — А уж нам с тобой и навечно не разойтись. Жаль только, что меня здесь так мало, — жаль бесконечно.

Он улыбается и исчезает в месиве наползающих друг на друга лиц. Наташа резко поворачивается к Наде.

— И остатки Дороги тоже?!! Как это могло случиться?!!

Надя, отступая, пожимает плечами.

— Надя, подожди! Не уходи! Это ведь неправда! Это невозможно, Надя!

Пульсирующая масса вдруг с хлюпаньем начинает погружаться в асфальт. Наташа хочет броситься следом за подругой, но не может сдвинуться с места — ее ноги завязли в дороге, которая засасывает их, словно зыбучие пески, тянет и уже добралась до колен.

— Надя!

— Я больше ничего не могу. Я ведь всего лишь образ. Символ. А ты помни, что каждый человек для тебя — это бездна. И однажды ты можешь не только унести в себе ее часть — ты можешь вообще не вернуться. Ты можешь просто исчезнуть.

Надя поворачивается и уходит, пропадает в тумане, который словно проглатывает светловолосую фигурку, а Наташа кричит и пытается выбраться, но дорога затягивает ее в себя, расплавляет ее суть, и она растворяется в сотнях чувств, становится ими, и холодом, и звуком, и цветом, и ничем…

* * *

— Надя!..

Вздрогнув oт негромкого, но неожиданного вскрика, прорезавшего монотонное бормотание в салоне и шум двигателя, один из пассажиров резко сложил газету и недовольно покосился на свою соседку — молодую, хорошо одетую женщину, которая, вцепившись пальцами в подлокотники кресла и слегка привстав, дико озиралась вокруг.

— Вам опять что-то приснилось, — сказал он, не спрашивая, а констатируя факт. Глаза женщины прояснились и, расслабленно осев в кресло, но все еще взбудораженно дыша, она виновато кивнула.

— Да. Простите ради бога. Что-то сегодня… нервы расшатались… да и дорога долгая… укачало слегка, я не очень люблю автобусы…

— Бывает, — пробормотал он, подумав, что объяснений как-то много и дала она их слишком поспешно, точно он ее в чем-то уличил. Соседка чем-то ему не нравилась — с самого начала пути, когда автобус выехал из Краснодара, она вызывала у него смутную, почти неуловимую антипатию. Хотя внешне она была почти в его вкусе — немного выше среднего роста, чуть худощавая, длинноногая, волосы цвета меди уложены в строгую прическу, сейчас немного смявшуюся от сна, накрашена в меру и одежда нормальная — не кричащая и без новомодных закидонов — именно, что видишь женщину в одежде, а не одежду на женщине. И глаза — большие, а главное — карие. Он всегда считал, что коричневый — идеальный цвет для женских глаз. Но с этой было что-то не так, и в этом что-то не так ее внешность растворялась, теряя свою значимость.

— Может, выпьете немного коньяку? — предложил он. — У меня есть. Земляку везу, но, думаю, он поймет, если я налью чуток разволновавшейся девушке.

— Нет, спасибо, — она улыбнулась — немного холодно, отодвинула занавеску и взглянула в окно. При этом по пальцам ее правой руки пробежала быстрая мелкая дрожь, отчего ногти несколько раз стукнули по стеклу. «Наркоманка, — подумал он. — Или нервы совсем вдребезги».

— Вы не знаете, Ростов скоро? — ее голос был уже совсем спокойным и лицо тоже, только в глазах тлел, сходя на нет, какой-то странный страх.

— Да, уже почти приехали. Вот сейчас Батайск проедем, а там уже и Ростов.

— Да? Хорошо. Спасибо.

Он кивнул и отгородился газетой, от души надеясь, что до батюшки Ростова соседка не успеет заснуть еще раз.

Но Наташа не стала больше спать. Откинувшись на спинку кресла, она некоторое время смотрела, как уплывает назад серая, слегка всхолмленная степь. Потом ее взгляд стал рассеянным, и вместо степи перед ее глазами снова встала серая пустота, висящая в ней асфальтовая лента, жуткие и странные существа, десятки знакомых и незнакомых людей, их неподвижные взгляды, Надя… В течение последней недели сон снился ей уже не в первый раз, только сегодня он приснился дважды, с каждым разом становясь все ярче, все реальней и все страшней. Было ли это некое предупреждение свыше или всего лишь болезненное видение изуродованного подсознания? Но каждое слово, сказанное ей Надей, казалось таким правильным… Каждый раз тьма оставалась в ней. Конечно, так и должно было быть. Теперь тьмы в ней уже достаточно, и, вероятно, именно она гонит ее сейчас в очередной чужой город, заставляет совершить очередное безумство — на сей раз совершенно особенное безумство. Так и Неволин когда-то сошел с ума, когда осадок с чужих пороков переполнил его. Но он сошел с ума по своему, и ей, вероятно, уготовано скатиться в свое, индивидуальное, ни с чем не сравнимое безумие. Но вряд ли она успеет… Очевидно Надя, там, во сне, не знала, что она на самом деле хочет сделать. Иначе не стала бы ее предупреждать. Наташа слегка улыбнулась, и ее взгляд стал мечтательным. Скоро, совсем скоро… Но тут же она вздрогнула и быстро сжала пальцы правой руки в кулак, точно на них уже разгорался глубокий темно-синий огонь. Конечно же, этого произойти не могло, но на какое-то мгновение она была почти уверена в обратном. Возможно, она уже сходит с ума? Нет, пока нельзя. А наверное как бы тогда все было просто — уйти в свой мир образов, не думать ни о прошлом, ни о будущем, ни о друзьях, ни о врагах. А еще проще — умереть. Какой-то промежуток боли и все — абсолютное ничто. «Умереть легко, — сказал ей когда-то Слава. — Но это бегство. Трусость». Да умереть проще всего, а сложней всего — не умереть, когда этого хочется больше всего на свете. Хотя, если б Слава в свое время не остановил ее, был бы жив сейчас. И Вита тоже. И еще многие. Поди, разбери тут! Как правильно? Кого спросить?

Наташа закрыла глаза. В последнее время одиночество почему-то особенно остро ощущалось именно среди людей, хотя не так давно она отчаянно стремилась к общению. Теперь она старалась по мере возможности быть одна. Исключение составляли только мать и Костя, но они были как бы ее продолжением.

Вместе с отчуждением от людей к ней пришло новое понимание времени. Если раньше дни просто шли друг за другом, то теперь каждый день для нее был не только очень длинным, но и отдельным. И прежде, чем решиться наконец на эту поездку, Наташа многие из этих дней посвятила исключительно себе. Она изучала себя — вдумчиво, старательно, анализировала, думала, смотрела через зеркало в собственные глаза. Смотрела на единственную оставшуюся у нее картину. И видела сны.

Оставшийся у нее телефон Схимника все еще кем-то регулярно оплачивался и часто звонил. Иногда высвечивался уже знакомый Наташе номер некоего Николая Сергеевича, иногда совсем неизвестные ей телефоны, один из них повторялся с завидной регулярностью. Она ни разу не ответила ни на один звонок, но старательно подзаряжала аккумулятор телефона. Несколько раз приходили сообщения: «Наташе от Виты. Ответь на звонок», «Я сбежала. Вита. Ответь», «Наташа, где ты, я приеду», «Важный срочный разговор, не читай письма. Вита», «Ответь или тебе снова нужна белая гвоздика. Вита», «Черт, найду — сама убью тебя. Вита». На эти сообщения Наташа тоже не отвечала. Последним подлинным посланием от Виты был тот телефонный звонок, в котором она предупредила ее об опасности. А это все — грубая фальшивка, жалкая попытка выманить ее. Не удивила Наташу даже белая гвоздика — значит, Виту заставили рассказать все, что она знала. Вита бы не смогла сбежать от них. Наташа слишком хорошо помнила все, что случилось в поселке. Ей самой тогда крупно повезло, кроме того, их было трое. А Вита одна. И хоть она и лиса и славная притворщица, а все же всего лишь простая секретарша. Б ы л а. И Слава тоже б ы л. Все.

Перед тем, как звонить, Наташа все же посоветовалась с Костей. Вначале пришлось переждать настоящую бурю. Еще никогда ей не доводилось видеть приятеля в такой ярости. Лешко бушевал, колотил кулаком по столу и другим горизонтальным поверхностям, кричал, замысловато ругался, периодически срываясь на мат, и, лишенный возможности бегать по комнате, метался по ней на своей коляске, со звоном и лязгом, задевая мебель и стены, выбивая щепки и облачка штукатурки. Но Наташа равнодушно смотрела сквозь него, и поняв, что ничего не добьется, Костя махнул рукой и дал требуемые советы, которым она в точности и последовала. Разумеется, она не стала звонить при Косте и не стала открывать ему истинной цели своей поездки. Если бы он узнал правду, то пошел бы на любые крайности, лишь бы никуда ее не пустить.

Звонок ошарашил неведомого Николая Сергеевича совершенно, и некоторое время он что-то неразборчиво мямлил, не в силах поверить, что Наташа вдруг ни с того, ни с сего согласилась на встречу. В конце концов он попросил разрешения перезвонить позже. Наташа дала срок полчаса, заявив, что секундой позже отключит телефон. Николай Сергеевич перезвонил через двадцать минут. И перезванивал еще не раз, прежде чем окончательно уяснил, что идти на какие-то уступки Наташа не собирается. Она желала встретиться в том городе, который выбрала сама, то же касалось, улицы и времени. И она потребовала, чтобы туда привезли ее друзей. Разумеется, Николай Сергеевич вначале подтвердил, что Вита и Слава «гостят» у них, поговорить с ними, к сожалению, нельзя, а потом начал одну за другой приводить причины, почему никак не получится привезти их на встречу. Когда причины кончились, он начал уговаривать, упрашивать, наконец, угрожать, но на все аргументы Наташа отвечала равнодушно и отрицательно. В конце концов Николай Сергеевич попросил разрешения перезвонить еще раз и, перезвонив, кисло сказал, что они согласны на ее условия.

— Еще бы вы, уроды, не согласились! — отозвалась Наташа. — Значит, до встречи в Волгодонске.

Конечно же, она прекрасно понимала, что ни Слава, ни Вита ни приедут в Волгодонск — глупо было даже надеяться, что она их еще когда-нибудь увидит, и это условие Наташа поставила только для того, чтобы придать встрече реальность, чтобы там, по другую сторону, не насторожились.

Батайск остался позади, и Наташа до поры, до времени отмела в сторону все мысли и начала превращаться в обычную женщину — достала пудреницу, помаду, расческу и принялась старательно поправлять подпорченную дорогой красоту. Она чувствовала, как сосед то и дело поглядывает на нее поверх газеты. «Думает, что я сумасшедшая», — промелькнуло у нее в голове, и она невольно фыркнула, отчего заехала помадой с нижней губы на подбородок, и пришлось все делать заново. Внимательно и придирчиво посмотрев в зеркало, Наташа осталась довольна — выглядела она очень неплохо, и от того жуткого сумасшедшего лемура, с которым она сталкивалась в зеркале в ноябре прошлого года, осталось только разве что выражение глаз. Никто из «жрецов», будь они живы, не смог бы узнать ее сейчас. Это стоило немалого труда и денег, но все затраты оправдали себя — сейчас она не привлекала к себе особого внимания и казалась обычным нормальным человеком. Не лишенным привлекательности, кстати.

Кто-то сзади включил приемник, громко заиграла отбивка «Русского радио», тут же сменившаяся песней Александра Маршала. Кто-то оглушительно чихнул. Пассажиры завозились, защелкали откидными спинками кресел и замками сумок, голоса в салоне зазвучали громче и бодрей — автобус подъезжал к вокзалу. Наташа застегнула пальто, сунула руки в карманы и зевнула. Сосед сложил газету, встал и забросил ее на сетку, снял свою сумку и начал рыться в ней, что-то разыскивая.

— Может передумаете? — из раскрытой сумки тускло блеснул бутылочный бок, но Наташа покачала головой. Ей вдруг отчаянно захотелось увидеть лицо соседа, особенно глаза, всмотреться… что-то интересное… Она сжала губы, и ее рука снова дрогнула. Сосед поджал губы — слегка обиженно.

— Вам бы заняться своими нервами как следует, — говоря, он повернул голову. — У меня как раз здесь есть знакомый, так он…

Наташа, не выдержав, повернулась и пристально взглянула на резко замолчавшего соседа, и ее взгляд легко прошел сквозь чужое лицо и глаза, как рука кэрролловской Алисы — сквозь зеркало, и она вновь очутилась в знакомой цветной тишине. Автобус, шум мотора, голоса, город за окном — все исчезло. Пальцы правой руки запульсировали острой голодной болью, словно оголенные нервы, — цепь была разорвана, они не держали ни кисти, ни карандаша, они хотели работать. Но Наташа старалась не обращать внимания на эту боль. Другой мир, особый, а вот и оно — поймать…

Однажды ты можешь не вернуться… ты можешь просто исчезнуть.

Усилием воли Наташа заставила себя уйти. Тотчас все вернулось на свои места. Автобус дернулся, притормаживая, Наташа моргнула, глядя в широко распахнутые глаза соседа, который сидел молча, не двигаясь. Остальные пассажиры уже толклись в проходе, продвигаясь к выходу.

— Вы… что, — отрешенно пробормотал сидевший рядом с ней мужчина и добавил — уже более осмысленно: — Прежде, чем куда-то ехать, вам бы следовало…

— Зависимость, — сказала Наташа очень тихо, и он машинально наклонился, чтобы слышать. — Когда от вас зависят. Когда вам чем-то обязаны. Когда всегда имеешь полное право сказать — если не другим, так себе: «А вот если бы не я — он бы…» Вы помогаете, иногда даже навязываете свою помощь — помогаете часто себе в убыток, но не из доброты, не из человеколюбия, не из сочувствия, а потому, что вам нравится, когда вам обязаны. Словно вы забираете у человека какую-то его часть и вкладываете вместо нее свою. Словно он становится в какой-то степени в а ш. Это одна из разновидностей очарования властью. Наверное, каждый раз оказав кому-то услугу, вы потом с таким серьезным удовольствием разглядываете себя в зеркало.

Сосед издал какой-то странный горловой звук, и на мгновение в его глазах мелькнул ужас, словно у зайца, выскочившего прямо на раззявленную волчью пасть. Будто завороженный, он наклонился еще ниже к ее лицу, а потом вскочил, подхватив свою сумку и сипло сказал:

— Ненормальная!

— Да нет, мне просто следует заняться своими нервами, — Наташа слегка улыбнулась. Он отшатнулся, чуть не сбив с ног какую-то женщину, и почти побежал к открытой двери автобуса, расталкивая остальных пассажиров и оставляя позади себя возмущенные вопли. Наташа снова улыбнулась, но тут же вскинула голову, словно проснувшись, и закрыла лицо руками. Зачем она это сделала? Зачем?

…теперь и ты зачарована…

Из автобуса она вышла последней, осторожно неся большой синий пакет. Прищурившись, огляделась, потом посмотрела на часы. До встречи в Волгодонске оставалось около двух часов — не так уж много для того, что нужно успеть сделать. Надев темные очки, Наташа быстро пошла туда, куда устремилось большинство приехавших.

В течение всего имевшегося у нее времени она ездила и бродила по городу, и со стороны могло показаться, что в ее передвижениях нет никакой определенной цели. Но цель была.

Если бы по прошествии тех двух часов, что Наташа исследовала ростовские улицы, у нее спросили, как же ей, собственно, Ростов-на-Дону, она бы ничего не смогла ответить. Она не видела города, не замечала людей, не запоминала названий улиц, приглядываясь только к расположению домов и деревьев, просчитывая, насколько многолюдным может быть данное место в определенное время дня. Только один раз она встрепенулась, проходя мимо университета, — в нем преподавала одна из ее клиенток, Наталья Игоревна Конторович, и Наташа подумала — не зайти ли прямо сейчас узнать, как она, ведь она уже давно не проверяла, как идут дела у ее натур

кто из них еще жив

но тут же отбросила эту мысль. Изначально, направляясь сюда, она собиралась навестить ее, но сейчас существовали вещи поважнее старых клиентов.

По истечении второго часа Наташа вдруг остановилась и внимательно огляделась. А потом, странно улыбнувшись, вытащила из сумки телефон, перешагнула через бордюр и пошла к старому, зияющему провалами забору, приминая крохотные перышки молодой травы.

* * *

— Да, мне тоже кажется это странным, — сказал Ян и переложил телефон из правой руки в левую, чтобы достать сигарету. — Столько времени скрываться и вдруг появиться ни с того, ни с сего. Неужели же только потому, что хочет попытаться вернуть своих? Ее парень с декабря гостит, а кису до сих пор это не заботило.

— У девочки нелады с психикой, так что ты это учитывай, — пробурчал в трубке голос Баскакова. — Ты все сделал как надо?

— Да, все на местах, а дубликаты давно на площади. Все-таки не нравится мне, что левых в это дело притянули. Думаете, поведется? Место людное, можно и пропустить, а если она подойдет не на то расстояние…

— Ты не рассуждай, а делай что сказано! Расстояние — это уже твоя забота, за то и деньги получаешь! Если кто из твоих ее пропустит — спрашивать буду с тебя, понял?! Ты и так достаточно дров наломал! Сам-то в стороне стоишь?

Ян, не удержавшись, хмыкнул и поправил очки.

— Да уж не сияю солнцем ясным! Не беспокойтесь, все схвачено. Я примерный маршрут просчитал — все-таки, после звонка у нее было не так уж много времени. Только… почему вы так уверены, что она звонила из Москвы?

— Гунько на фоне разговора уловил объявления авиарейсов. И по времени совпали — проверено. Слушай, не дергайся! Приедет, раз звонила, — не похоже, чтоб шутки ради! Думаешь, она спецназ с собой подтянет?! Или с родного полуострова стайку хохляцких «беркутов» высвистала?! — далеко, в Волжанске, Баскаков захохотал. — Будь реалистом, Ян! В конце концов, если что, какие-то общественные проблемы, так вы же чистенькими приехали.

— Просто не люблю чужие территории, — хмуро ответил Ян. — Особенно эту. С тех пор, как дом подорвали, здесь неспокойно. А вы ему точно не сообщали?

— Нет, эта работа целиком твоя. Он свои ошибки исправляет. Так что занимайся делом — время подходит. И не забывай две вещи. Во-первых, чтобы ни царапины на ней! Делай что хочешь и как хочешь, можешь всех своих там оставить, но чтобы ни царапины! А во-вторых… ты ведь парней своих хорошо знаешь?

— Ну… более-менее… — уклончиво и недоуменно ответил Ян и покосился на сидящего рядом с ним, на водительском месте, смуглого парня, который с аппетитом уплетал соленые орешки. — А в чем дело?

— Так вот, пока вы ее не увидите, постарайся их почаще проверять — кого визуально, кого по трубе. И если вдруг… — Баскаков как-то странно запнулся, — вдруг кто-то из них начнет вести себя странно, то… вероятно, это значит, что она где-то рядом с ним. И за собой приглядывай. Я, конечно, сомневаюсь, но мало ли, что ей в голову взбредет!

— Что значит «вести себя странно»? — сердито спросил Ян, внимательно глядя в лобовое стекло. — В чем это будет выражаться?

— Я точно не знаю. Короче, следи и все! — голос Баскакова тоже похолодел.

— С тех пор, как мы ею занялись, вы все время загадками говорите! Такие загадки качество работы портят! Я же не клуб «Что? Где? Когда?», в конце концов. Вас послушать, так мы на какую-то телекинетичку или ведьму нацелились! Я…

— Не верещи! Просто уясни это и работай!

— Я понял, — отозвался Ян официальным голосом подчиненного. — Кстати, коллега мой откуда последний раз звонил, не подскажете?

— Не твое дело! — отрезал Баскаков и отключился. Ян отложил телефон, вытащил свою записную книжку и начал ее просматривать, раздраженно покусывая губы. Он ничего не понимал, и все это ему очень не нравилось. То ли хозяин, упаси божья матерь, свихнулся, то ли он сам неожиданно поглупел? И эти объявления авиарейсов… не слишком ли явно? Словно Чистова доложилась: «Я в Москве». Плохо, очень плохо, что он совершенно ничего о ней не знает. Только лицо. Ян вытащил из внутреннего кармана пальто фотографию и в который раз внимательно на нее посмотрел. Девчонка как девчонка, ничего особенного. Он бы, например, такой не заинтересовался. Зачем она так нужна Баскакову? Что она видела, что знает? Может, она родственница серьезного человека? Или проблемного человека? Или может она какой-то финансовый гений? Или лихой программист? Да нет, непохоже?

Он посмотрел туда, где на одной из скамеек возле стоянки, расслабленно откинувшись, сидели двое молодых людей, переговаривавшихся и потягивавших пиво. Между ними расположились темноволосый парень в солнечных очках и девушка в черном пальто и сапогах с высоченными каблуками. Эти двое молчали и сидели, нахохлившись. Ян в который раз подумал, что это совершенно дурацкая затея, он бы все сделал совершенно по-другому. Но Баскаков заявил, что Чистовой надо что-то предъявить, иначе она и близко не подойдет. Что ж, начальство приказало — надо следовать. Конечно, с расстояния метров в пятнадцать, парочку, в принципе, и не отличить от Новикова и Кудрявцевой — хоть все делалось и наспех, все-таки получилось не так уж плохо. Главное засечь Чистову раньше, чем она на эти пятнадцать метров подойдет, а это не так уж просто — место людное. Ян выбросил окурок в окно и покачал головой. Нет, ему не особенно верилось в успех предприятия. Все условия Чистовой соблюдены, и вроде, как утверждал Баскаков, она обязательно себя выдаст — он-де это знает. Знать-то знает, только вот не получится, а отвечать Яну!

Нехорошие предчувствия не обманули его. Подошло время встречи, потом перевалило за полчаса, раннее утро превратилось в позднее, но Чистова так и не появилась. А еще через десять минут снова зазвонил телефон, и услышав злой голос Баскакова, Ян окончательно убедился в том, что сегодня не его день.

— Сворачивайтесь! Она только что звонила и перенесла встречу!

— На когда? — кисло спросил Ян.

— Через пять часов, в Ростове-на-Дону. Записывай адрес.

Ян резко выпрямился, и его голос зазвенел от злости.

— В Ростове?! И что — я теперь должен гнать туда?! Что еще за игры?! Я…

— Поезжай немедленно!

— Да?! Ростов — не соседняя улица! Девочка просто решила позабавиться, а мы что — потакать ей должны?! Какого черта?! И что — приедем мы в Ростов, а там она пошлет нас вообще на Украину или, на хрен, в Калмыкию?! Так и будем кататься?! Мне, блин, такие экскурсии…

— Прекрати истерику и записывай адрес, — спокойно сказал Баскаков. — Я ждал чего-нибудь подобного. Встречу она не зря назначала, просто перестраховалась, чтоб вы ее на подъезде не сцапали, а сама наверняка уже давным-давно там сидит. Вы за пять часов до Ростова доедете?

— Доедем за четыре, а то и меньше, — процедил Ян, захлопывая записную книжку. — Чертова баба!

— На подъезде к Ростову позвонишь. И усеки наконец — эта девка мне нужна! Если пошлет в Калмыкию — поедешь в Калмыкию, хоть к черту на рога поедешь! Ты на работе!

В трубке раздался гудок. Ян скрежетнул зубами, ударил ладонью по дверце машины и рявкнул:

— Мать твою сучью, дышлом крещеную!!!

Водитель подавился орешками и испуганно посмотрел на него.

— Чо такое, Ян Станиславыч?!

— Ничо! Заводи, поехали! И хватит уже жрать орехи — сколько можно?! Дай сюда!

Он отнял у ошеломленного парня три оставшихся пакетика, зло посмотрел на них, потом дернул один, разорвав его почти пополам, и проворно начал забрасывать в рот орех за орехом.

* * *

Баскаков спрятал телефон, вышел из комнаты и тут же столкнулся с нескладной высокой девчонкой лет четырнадцати со множеством цветных заколок-пружинок в русых волосах.

— Хай, батянька! — сказала она и хотела было прошмыгнуть мимо, но Виктор Валентинович, чуть поморщившись, поймал ее за плечо.

— Не понял, Сонька! Ты почему не в школе?

— Ты чо, из анабиоза, па?! — громко изумилась девчонка. — Какая школа, второй день каникулы! Забыл, как позавчера вы с Инной меня за успеваемость отымели?!

— Что за выражения?! Ты что на нормальном языке вообще разговаривать разучилась?! И сколько раз тебе говорить не называть мать Инной?!

— Язык как язык, все так говорят, — Соня нетерпеливо пристукнула каблучком, не глядя на отца. — Пусти, я опаздываю!

— Куда ты собралась?

— Бать, я свободный человек и не обязана каждый раз перед тобой отчитываться, — важно произнесла Соня. — Имею я право на личную жизнь? Мне уже не пять лет, в конце концов!

— По уму, так тебе и четырех еще нет! — он критически осмотрел ее. — Насколько я понимаю, на выгул? Пойди переоденься.

— Это с какого перепугу?!

— С такого, что юбка трусов даже не прикрывает! Переоденешься, принесешь ее мне! И если еще раз подобное увижу — месяц будешь дома сидеть! И денег столько же не получишь!

Соня презрительно дернула плечиком.

— Развели домострой! Может, мне вообще в парандже ходить?! У женщин для того и ноги, чтобы их показывать!

— То у женщин! Давай, иди и не пререкайся!

Дочь возмущенно фыркнула и убежала. Баскаков покачал головой и пробурчал:

— Женщина… Чучело сопливое!

Только убедившись, что дочь уехала в «человеческом» виде и, как обычно, в сопровождении охраны, по поводу чего свободолюбивое чадо снова закатило ежедневный скандал, Баскаков перешел на «рабочую» половину дома. Возле одной из дверей он остановился и спросил у сидящего на стуле охранника.

— Ну, как?

— Тихо, — сказал тот, виновато спрятав книжку. — Вроде телик смотрит.

Баскаков прошел мимо него и открыл дверь. Сканер, чисто выбритый, причесанный, в своем любимом светло-сером френче сидел в кресле перед телевизором. При появлении Баскакова он не пошевелился, только скосил на него глаза и слабо улыбнулся.

— Доброе утро, — тихо сказал он.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Голова только немного побаливает — наверное, из-за погоды.

— На водку не тянет?

Ладони Сканера легко вспорхнули с подлокотников и, скрестившись, легли на правое колено. Он покачал головой.

— Нет, совсем нет. Он очень хороший врач. Давно надо было это сделать, а то совсем сердце испортил. Только вот все как-то воли не хватало. Спасибо, Виктор. Надеюсь… материально это не очень?..

— Да, выглядишь ты и вправду лучше, — холодно заметил Баскаков, пропустив вопрос мимо. — Смотрю, и бриться начал, а то похож был черт знает на что.

Сканер повернулся и взял со столика пачку мелко исписанных листов.

— Насчет тех людей, которых ты присылал, — я сделал все. Вот, я подробно расписал — все, что смог увидеть. Третий и седьмой номер наиболее подходят — там не только нужное для тебя качество, но и для того, чтобы его высвободить, снять нужно совсем немного… если только у нее все получится. Вот, я писал разборчиво.

Баскаков взял бумаги и начал их перебирать.

— Хорошо, я посмотрю, но может тебе все-таки компьютер поставить? Почерк у тебя неважный.

— Нет, — отозвался Сканер, опустив глаза, — не надо. Не умею я… не люблю, не надо. Я просто постараюсь писать еще разборчивей. Как скоро я смогу начать с ней работать?

Баскаков испытующе посмотрел на него, но на лице Сканера был только тихий интерес. Он спокойно ждал ответа, и руки его лежали спокойно, хотя раньше он имел привычку постоянно что-то нервно теребить в пальцах или постукивать ими по чему-нибудь. Может и вправду лечение на него так благотворно подействовало? После недавних событий Виктор Валентинович опасался, что «компаньон» свихнулся — несколько дней подряд Сканер буйствовал в своей комнате, колотя в дверь и в стены и выкрикивая такое, что охранники у двери, один из которых в свое время служил на Балтийском флоте, только хмыкали и изумленно крутили головами. Его начали держать на успокоительном и снотворном, и Баскаков уже решил было, что от него не будет никакого толка, как вдруг Сканер неожиданно успокоился и с тех пор вел себя совершенно нормально. Высококлассные специалисты, которых пригласил Баскаков, заверили, что теперь все в порядке, и это был просто нервный срыв. Сканер утверждал, что его способности нисколько не пострадали, что и продемонстрировал, «рассмотрев» нескольких человек, и Баскаков, сравнив его записи и отчет психолога, который поработал с этими людьми раньше, немного успокоился. Тем не менее, теперь Сканер через день регулярно встречался с врачами.

— Еще не знаю, вполне возможно, что и на этой неделе, — задумчиво сказал он. — Если снова никто не лоханется. А ты чего при параде? Почему не по домашнему одет?

— Что-то прохладно.

— Глупости, дом хорошо протоплен. Может, у тебя температура? Я пришлю медсестру, — в этот момент из телевизора раздалась знакомая музыка, и Баскаков машинально повернулся. — А-а, «Служебный роман». Смотришь старые фильмы?

— Зачем мне еще одна — у меня есть, — тихо пробормотал Сканер, и Баскаков, не расслышав, вопросительно глянул на него.

— Что?

— Я люблю старые фильмы. Хорошие, добрые… Сейчас-то кино снимать совсем разучились — только мат, мордобой и сношение. А вот это — совсем другое дело — и смешно, и интересно, и никакой крови, — Сканер улыбнулся. — Я их наизусть помню. Вот сейчас Мягков скажет: «У нашего руководства родилась, как ни странно, мысль»… — он кивнул в сторону телевизора. Баскаков внимательно посмотрел на него и пожал плечами.

— Ладно, зайду вечером — обсудим твою работу.

— Виктор, скажи пожалуйста, ты… — Сканер запнулся, глядя на него, как провинившийся щенок, — ты больше на меня не сердишься? Я виноват, очень виноват, но я… Пожалуйста, прости меня, я сам не знаю, что на меня тогда нашло… с этой девушкой… и с… Юрой. Я буду работать, я сделаю все, только пожалуйста!..

Он подался вперед и потянулся к руке Виктора Валентиновича, но тот отдернул ее и отступил на шаг, сжав зубы от внезапно нахлынувшего омерзения и беспокойства. Баскаков до сих пор так и не разобрался в том, по чьей на самом деле вине упорхнули в «Пандору» злосчастные письма. Медсестра умерла, так и не успев ничего рассказать, — тут, конечно, и Ян, озлобленный неудачей, перестарался, но кто ж мог знать, что у нее сердце слабое, — с виду молодая здоровая девка. А допросить по жесткому самого Сканера Баскаков так и не решился. В конце концов, Кудрявцеву и Чистову найдут рано или поздно, а «Пандора» — черт с ней! Людей у него много, а вот Сканер — один.

— Перестань скулить, — небрежно сказал он, — слышать уже не могу. Грешно с убогого спрашивать. Смотри кино.

— А ты помнишь, Виктор, как мы когда-то в футбол гоняли? В школе еще… тогда? — вдруг спросил Сканер. — Ты центровым стоял… А я уж и забыл, как наша школа-то выглядит. Хорошее было время… не волчье.

Виктор Валентинович удивленно хмыкнул.

— Чего это ты вдруг заностальгировал? Ведь не пил… — он свернул бумаги Сканера трубочкой, посмотрел на поникшего в кресле человека, и его взгляд слегка оттаял. — Время… Время всегда волчье — волки разные. А школы той уж лет десять, как нет, — забыл?! Там теперь диско-бар «Империя». Быки и бляди. Так что смотри кино.

Баскаков вышел, и едва дверь за ним закрылась с едва слышным стуком, как покорность, виноватость и тихая мольба мгновенно ссыпались с лица Сканера, и наружу выглянула ненависть, осознанная и живая. Уголки губ разъехались далеко в стороны, так что глаза превратились в две поблескивающие щелочки, и лицо Сканера стало бесноватым. Он съежился в кресле, его пальцы спрыгнули с колена и воздушно, бесшумно затанцевали по подлокотникам.

— Да, — сказал он заговорщическим шепотом, чтобы охранник за дверью не мог услышать, — да, да-а-а. Я скулю. Я пес. Я убогий старый пес. Ты все правильно сказала, ты умница… Я буду пес — пусть так и думает. Терпеливый буду, делать все буду как надо, да, — Сканер повернул голову и посмотрел влево, на пустой пол. — Как я их обманул, а? Всех. Я-то их вижу, а они меня видеть не могут — всего не могут. У них дипломы, а у меня глаза.

Он настороженно огляделся, потом взял пульт дистанционного управления и сделал звук телевизора громче.

— Я так устал, — прошептал он жалобно, — и здесь холодно. Мне плохо. Почему ты не даешь себя потрогать? Ты еще злишься? Не сердись, Янчик, — ты же знаешь, что я сказал это тогда для дела. Злиишься… Ладно, а я сердиться на тебя не буду… Синее белье… шелк… Тогда просто посиди со мной. Посмотри со мной кино… старый добрый фильм… — Сканер свесил левую руку с подлокотника. — Посиди… никто не узнает.

Сканер подождал, пока ему не кивнули из пустоты, улыбнулся, повернул голову и уставился в телевизионный экран.

— Я подожду, — весело сказал он. — Я не сумасшедший, чтоб еще раз… так… напролом, явно… нет. Я подожду. Людмила Прокофьевна, где вы набрались этой пошлости — вы же виляете бедрами, как непристойная женщина, — Сканер подождал, пока Лия Ахеджакова на экране произнесет то же самое, и улыбнулся. — Хорошее кино. Так больше не снимают.

* * *

Солнце садилось, и Наташа начала зябко ежиться. Слабые лучи, проникавшие в сарайчик сквозь многочисленные дыры в проржавевших, прожженных и просто проломленных кем-то железных листах, плоско настеленных вместо крыши, неумолимо уползали, и тени на заваленном мусором полу сливались в одну, постепенно превращаясь в полумрак. Сидеть на перевернутой старой канистре было страшно неудобно, хоть она и подложила захваченный на всякий случай свитер, ноги затекли и тупо ныла от напряжения шея — Наташа постоянно крутила головой туда-сюда, глядя то на недалекий дворик, заросший низкими кленами, хорошо просматривавшийся через прорехи в полуразрушенной задней стене сарая и низкой ограде и сквозь голые кусты сирени, то на ржавую дверь, створки которой, косо свисавшие с косяков книзу, были кое-как закручены проволокой. Хотелось встать, походить, размяться, но она не решалась — при малейшем движении под ногами начинали хрустеть остатки пластиковых бутылок, банок, осколки, сухие листья, пакеты, бумажки и прочий полуобгорелый мусор, которым сарай был заполнен до отказа, а кое-где валялись и шприцы, хищно торчали тонкие иглы. На шум мог кто-нибудь заглянуть и заинтересоваться, что тут понадобилось взрослой, хорошо одетой и вроде не пьяной женщине, сидящей на ржавой канистре, подобрав полы пальто, держащей на коленях большую жесткую папку, разложившей среди мусора рисовальные принадлежности и дико рыскающей глазами по сторонам. Потому что район был не то, чтобы очень уж людный, но вполне обитаемый. И без того час назад сюда через дыру в задней стене заглянул зачем-то мальчишка лет семи и изумленно уставился на Наташу. Она тут же свирепо спросила: «Это ты сделал?!!» Мальчишка удивился еще больше, но на всякий случай удрал. Больше никто не появлялся, но кто знает?..

Еще только-только расположившись в сарае, она, после некоторых сомнений, все же позвонила Косте, чтобы рассказать, где назначила встречу, — на всякий случай. Наташа надеялась получить еще какой-нибудь совет, но вместо совета Костя обругал ее и предложил, пока не поздно, бросить эту дурацкую затею и уехать. Не дослушав, она отключила телефон.

Наташа посмотрела на часы и передернула плечами. Ее недавняя решимость улетучивалась с каждой секундой, а вместо нее наползала глухая безнадежность. Хотелось, пока не поздно, встать и уйти. Безумство, совершенное безумство. Она вытащила сигарету, но тут же спрятала, а вместо нее достала полпалки дешевой жилистой колбасы и впилась в нее зубами. Тяжелый отвратительный запах в сарае уже не мог помешать голоду, хотя вначале находиться здесь было непросто, несмотря на хорошую вентиляцию. Пожар здесь был, видимо, довольно давно, но запах гари держался прочно — не менее прочно, чем грубый и назойливый запах мочи и фекалий. Впрочем, этот сарайчик был еще ничего — от другого, слева, через один, остались только обгорелые развалины, еще один зиял выбитыми дверьми и огромной дырой в крыше, а несколько были лишь чуть тронуты огнем. Никто и не пытался восстанавливать их или хоть как-то подлатать — хозяева либо уехали, либо умерли, либо просто давным-давно махнули рукой — почти все сараи в этом коротком ряду, даже целые, выглядели заброшенными. Зато ряд гаражей по другую сторону не заасфальтированной сквозной дороги, на которой едва-едва, впритирку, могли бы разойтись две машины, был обитаем, и за все время, пока Наташа обживала сарайчик, гаражи открывали раза три. Сразу за гаражами возвышались две унылые пятиэтажки, протянувшие из окон друг к другу длинные разноцветные гирлянды выстиранного белья, и дорога, пробегая между гаражами и сараями, вливалась в другую, асфальтовую, огибавшую пятиэтажки и небольшой голый дворик. Но в ту сторону Наташа смотрела мало — куда как больше ее интересовал недалекий дворик с другой стороны, за задней стеной сарая и остатками забора — туда они и должны были приехать.

Наташа спрятала остаток колбасы и осторожно потянулась, скрипнув зубами, когда в правую затекшую ногу словно одновременно вонзились тысячи иголочек. Потом снова придвинулась к дыре в задней стене сарая, стараясь держаться так, чтобы ее ни в коем случае не было видно с улицы, и начала разглядывать двор и дома уже с неким усталым отупением. Люди проходили, но очень редко, и вообще район казался каким-то заброшенным, нежилым. В одном из мусорных контейнеров кропотливо рылся щуплый бомж в лыжной шапке, а из соседнего на него, стоя на горке мусора, свирепо лаяла пятнистая дворняга, возмущенная посягательством на свою собственность. Бомж шипел на нее и отмахивался палкой, но собака, не переставая лаять, ловко уворачивалась. Пронеслась стайка мальчишек, покачиваясь, прошли двое работяг, нестройно и фальшиво выпевая в холодный воздух: «Как-то раз решили самураи перейти границу у реки…» и снова стало пусто. Наташа посмотрела на часы и отвернулась, но тут же снова повернула голову, услышав приближающийся шум двигателя.

Во двор неторопливо въехала зеленая «шестерка» и остановилась у дальнего угла площадки, скрипнув тормозами. Несколько минут из нее никто не выходил, потом передняя дверца открылась, и из «шестерки» вылез высокий парень в кожаной куртке. Он внимательно огляделся, и Наташа испуганно отшатнулась от отверстия в стене — на мгновение ей показалось, что парень взглянул точно ей в глаза. Но Наташа ошиблась — его взгляд скользнул по заборчику равнодушно, не задержавшись, быстро обежал окрестности, а потом он наклонился к машине и что-то кому-то сказал. С заднего сиденья выбрался еще один человек — точная копия первого, и Наташа подобралась, бесшумно дыша ртом. Этот оглядываться не стал, вытащил сотовый телефон, набрал номер, произнес несколько слов, спрятал телефон, потом, нагнувшись, сунул руку в машину и довольно грубо вытащил с заднего сиденья невысокую темноволосую девушку в черном пальто. Машина стояла довольно далеко от сараев, и лицо девушки было видно всего лишь мгновение, но Наташа, задохнувшись, вздрогнула, отчего под ее ногой едва слышно скрежетнула консервная банка.

— Живая, — прошептала она. — Господи, живая!

Следом за девушкой, подгоняемый злым окриком парня с телефоном, сгорбившись, выбрался худощавый, заросший темной бородой человек в солнечных очках и знакомой черной куртке и, слегка прихрамывая, сделал несколько шагов и встал рядом с девушкой. Наташа вскочила, чуть не опрокинув канистру, на которой сидела, и уронив папку, и приникла к дыре в стенке, прижавшись ладонями к грязным камням.

— Слава! — сипло и жалобно сказала она. — Славочка!

Весь ее план мгновенно полетел к черту. В душе она уже похоронила обоих и никак не думала, что их действительно привезут на встречу. Как она могла, как она посмела потерять надежду?! А теперь… что теперь делать? Только выйти, а там… надо лишь сделать так, чтобы их отпустили, чтобы им каким-то образом удалось уйти — остальное неважно. Если Слава и Вита будут в безопасности, никто не заставит ее делать то, что она не хочет. Никто и никогда!

Пока Наташа пыталась справиться с разбушевавшимися эмоциями и что-то придумать, все четверо подошли к дальней скамейке, возле которой сидел ярко-рыжий кот. Слава, Вита и один из парней опустились на нее, а второй еще раз огляделся и закурил, потом протянул пачку девушке, которая сидела, чуть повернувшись, так что Наташа могла видеть лишь смутные очертания ее профиля. Девушка отрицательно мотнула головой, парень засмеялся и спрятал сигареты. Второй парень протянул руку, поймал хрипло мяукнувшего кота за шкирку, посадил рядом с собой и начал поглаживать. Кот восторженно задрал к небу пушистый хвост и перебрался к нему на колени.

— Далеко, — зло прошептала Наташа, сжав пальцы в кулаки, — почему вы сели так далеко?! В центре двора, дебилы, я же сказала вам — в центре! Ох!

С такого расстояния она не могла «заглянуть». Минуты текли, а Наташа кусала губы, мучительно пытаясь придумать, куда перебраться, чтобы успеть сделать хоть что-то. Да и как? Вряд ли они приехали одни — наверняка где-то вокруг были еще люди, кроме того двое парней выглядели слишком по рядовому, а на такое дело человек, которому она была нужна, вряд ли послал бы их без хорошего руководителя. Может, он в той «шестерке», а может наблюдает где-то в стороне. Что же остается — только выйти? Наташа потерянно огляделась. На мгновение пальцы ее правой руки мелко задрожали, и по ним пробежала жаркая волна, напомнив о том, зачем она пришла сюда. Стиснув зубы, она зажмурилась.

Их все равно не вытащить, ничего не сделать… себя погубишь… истинные ценности создаются не по чужой прихоти, а лишь по желанию сердца… сила твоя в одиночестве, сила твоя в ненависти… оставь их, выбери момент, найди другое место… или других людей… их так много… столько можно сделать… столько картин… столько пойманной тьмы… ты будешь само совершенство…

Голос, шелково шепчущий где-то в глубине мозга, был знаком, и перед ее глазами стремительно появилась и тут же пропала яркая картина из недавнего сна — нечто огромное и живое, перетекающее из формы в форму.

— Ничего нет! — зло прошептала Наташа, сжав пальцы и не отрывая глаз от людей на скамейке. — Ничего внутри меня нет!

Она вытащила телефон, включила его и, задумавшись на секунду, набрала номер милиции. Когда ей ответили, Наташа дрожащим голосом сообщила, что по такому-то адресу во дворе страшная драка, причем большая часть дерущихся — кавказцы, и вроде у кого-то там она видела нож, потом охнула и добавила, что один из дерущихся упал и лежит. После этого она нажала кнопку отбоя и принялась ждать. Больше она пока ничего не могла сделать.

Ждал и Ян.

Конечно, они приехали много позже, чем Наташа вошла в полуразрушенный сарай, но все же раньше назначенного времени. И прежде, чем отправить основную машину с «Витой», «Славой» и тремя «сотрудниками» на место встречи, Ян осторожно, навскидку обследовал территорию сам. Наташа видела, как по дороге мимо сараев и мимо двора неторопливо прополз изрядно потрепанный вишневый «фиат», но не обратила на него внимания — машина не остановилась, не увеличила и не сбавила скорость — проехав двор, она уверенно повернула и исчезла за углом пятиэтажки. Ян же обратил внимание на многое — и на дворы, и на дома, и на ряды гаражей и сараев, он увидел все, что ему было нужно.

«Фиат» притормозил у торца длинного дома, изогнутого буквой «г», за несколько дворов от нужного, и как только он остановился, почти сразу завелся двигатель уже стоявшей там зеленой «шестерки», и она не спеша покинула двор. Ян вылез из машины и зашагал в глубь дворов.

Не подходя к месту встречи, которое назначила Чистова, он остановился, раскуривая сигарету и праздно оглядываясь. В этот момент его обогнала молодая невзрачная женщина, держа в одной руке два туго набитых и явно тяжелых пакета, а другой рукой волоча за собой упирающегося мальчишку лет четырех. Ребенок брыкался и громко и картаво канючил:

— Хочу того робота!.. купи-купи… Сашке купили!.. робота хочу!.. Не пойду… пусти, пус-ти!..

Мать, рассвирепев, тряхнула его за руку, приказав замолчать, в этот момент ручка одного из пакетов оторвалась, и на дорогу с веселым стуком посыпались большие бугристые картофелины. Она охнула и остановилась, и в этот момент к ней подскочил Ян, наклонился и начал торопливо подбирать картофель.

— Вот уж несчастье! — весело сказал он. — Сейчас все соберем, только вы мешок поставьте, чтоб мне было удобней. Такое барахло все эти мешки!

— Ой, да что вы… я сама… ох, спасибо вам огромное, — залепетала женщина. Ян водворил картофель на место, завернул край мешка и поднял его.

— Что ж вы такие тяжести таскаете, нельзя, — он поудобней пристроил пакет на руке. — Далеко вам?

— А вон туда, — она кивнула на одну из пятиэтажек впереди. Направление как нельзя устраивало Яна, и он добродушно сказал:

— Для такого веса вам неблизко. Давайте, я донесу. И чадо давайте, а то оно вам руку оторвет. Ишь, горластый какой!

Женщина, очарованная его веселой улыбкой и элегантной внешностью, не задумываясь передала ему мальчишку, и Ян легко вскинул его на другую руку и пошел рядом с женщиной, беззаботно болтая и внимательно осматриваясь. Проплыл нужный ему двор, и обмахнув взглядом и его, и два дома рядом, и давным-давно заброшенный недострой неподалеку, и ряды сараев и гаражей, Ян задумался. Это место было прямо противоположно предыдущему. Там было полным-полно народу, дома, машины, постоянный шум, здесь же царила сонная тишина, люди ходили редко, да и сам район выглядел крайне неблагополучным — жители наверняка привыкли здесь и к дракам, и к чему-нибудь и похуже и вряд ли станут во что-то вмешиваться, а, возможно, и вызывать милицию, чтоб спалось спокойней и жилось дольше. Почему Чистова выбрала такое странное место? Ян быстро прикинул, откуда дворик просматривается лучше всего, и слегка улыбнулся. Кто его знает, может дворик не только просматривается, но и процеливается. Нужно учитывать все — возможно Чистова притащила с собой какого-нибудь любителя-одиночку, и если они где-то и засели, то здесь есть только три места с хорошим обзором. Вспомнив слова Баскакова, Ян слегка нахмурился

Приглядывай за людьми… вдруг кто-то начнет вести себя странно…

но его лицо сразу же разгладилось. Кто-нибудь из его людей может начать вести себя странно только в одном случае — получив пулю в голову или в другую часть тела, иных причин быть не может.

Он довел женщину до ее квартиры на первом этаже, выслушал множество благодарностей, пряча нетерпение за широкой улыбкой, вежливо отклонил приглашение на чай и ушел, не оглядываясь. Ян чуял — что-то будет. Азарт и недовольство нарастали в нем одновременно. Он любил такую охоту, но любил не только процесс, но и результат. А здесь результата не будет. Поймают, отвезут к Баскакову и вроде бы все. Но это не тот результат. Результат — это когда позже… тишина, покой, тэт-а-тэт, полет фантазии… Поэтому лучше все сделать поскорее и убраться с чужой территории без всяких сюрпризов. Сжав губы, он зашагал быстрее и вскоре скрылся за углом дома, где его ждала «команда». Дав каждому быстрые и четкие указания, он отправил подчиненных по местам. Парни послушно двинулись в указанных направлениях, но Ян, оставшийся стоять, почти сразу же прищурился и резко окликнул третьего. Тот вернулся, вопросительно глядя на него раскосыми калмыцкими глазами.

— Чо, Ян Станиславыч?

Ян подошел к нему вплотную и, глядя в упор, свистящим змеиным шепотом произнес:

— Я же приказал здесь стволов на теле не таскать!

— Да я… — ошеломленно-смущенно начал было тот, но, наткнувшись на злой и требовательный взгляд льдисто-светлых глаз, пожал плечами, огляделся и нагнулся. Ян тотчас же толкнул его в бок.

— Совсем обалдел?!! Вали вон в тот подъезд!

Оба быстро зашли в ближайший незапертый подъезд. Там было пусто и тихо, и из-под правой брючины ослушника в руку Яна без осложнений перекочевал «ПСМ». После этого оба молча вышли из подъезда и разошлись в разные стороны: провинившийся — проверять указанное место, а Ян — туда, откуда сможет спокойно за всем наблюдать. Сам он собирался появиться на сцене только в конце действия или в случае крайней необходимости.

* * *

Когда снаружи, отгибаемая, заскрежетала проволока, которой были закручены створки дверей сарайчика, Наташа даже не сразу это услышала — все ее внимание было поглощено людьми, сидящими на скамейке во дворике. Нервно кусая губы, она томилась в ожидании милицейской машины, чтобы сразу же выскочить из своего убежища, и только когда одна из створок тяжело отъехала назад, она повернула голову и резко вскочила, подхватив свой пакет. В сарайчик вместе с угасающим солнечным светом ввалился невысокий плотный парень азиатского типа, изумленно и как-то радостно уставился на нее и хрипло сказал:

— О-па! А ты чо тут, подруга?

Не раздумывая, Наташа повернулась и сунулась было в дыру в задней стене сарая, но ее тут же крепко схватили за плечи и втащили обратно. Закричав, она забилась, пытаясь вырваться, и парень отпустил одно ее плечо, чтобы зажать Наташе рот. Ее освободившаяся рука тотчас устремилась в карман пальто и вынырнула наружу с бритвенным лезвием. Извернувшись, она полоснула парня по запястью, порезавшись при этом и сама. Нападавший зашипел от боли и на мгновение разжал пальцы. Наташа отскочила к стене, откинула голову и, зажмурившись, взмахнула рукой с лезвием. Но парень оказался проворнее и успел перехватить ее руку прежде, чем лезвие вонзилось в шею, чтобы располосовать сонную артерию. Он вывернул ей запястье так, что в нем что-то хрустнуло, и Наташа, взвизгнув от боли, разжала пальцы. Влажная от крови ладонь легла ей на рот и превратила крик в глухое мычание. Теперь Наташу держали так, что она не могла даже пошевелиться.

— Да ты и вправду сдвинутая! — зло сказали за ее спиной. — Вот стерва! Что сделала! Жаль, трогать тебя нельзя!

Весело запищали надавливаемые кнопки мобильного телефона. Наташа тупо смотрела на грязную стену сарая, которая то начинала плыть и раскачиваться, то снова становилась четкой и неподвижной.

— Ян Станиславыч, я ее нашел! Точно! Ага, понял! — телефон снова пискнул. — Ну, чо, коза, щас покатаемся. Любишь кататься, а? Бля, во хлещет, а!

Снаружи послышался шум подъезжающей машины, Наташу дернули назад, развернули и потянули к выходу. Она еще пыталась упираться, цеплялась ногами за земляной пол, но парень волок ее сильно и устремленно, слегка приподняв, и носки ее сапог без толку бороздили и загребали похрустывающий мусор. Оказавшись на улице, Наташа увидела, как с дальнего конца к ним едет, подпрыгивая на выбоинах, потрепанный «фиат» и зажмурилась, обреченно подумав: «Все». Кто-то подскочил к ним сзади, и она услышала, как державший ее сказал:

— Там ее мешок остался — поди принеси!

С той стороны, откуда приехал «фиат», вдруг раздался мощный рев двигателя, где-то неподалеку кто-то что-то заорал, и Наташа с вялым удивлением открыла глаза — как раз вовремя, чтобы увидеть, как из-за угла на дорожку вдруг выпрыгнула бежевая «Нива». На повороте ее занесло, но, взметнув комья грязи, она тут же выровнялась, и, почти не сбавив скорость, понеслась вперед, бешено подпрыгивая, — ее водитель, в отличие от водителя «фиата», ехавшего с хозяйской осторожностью, явно не заботился о подвеске. «Нива» уверенно рванулась в узкий проем между сараями и «фиатом», раздался скрежет металла о металл, вишневая машина вильнула и с лязгом ткнулась бампером в ворота одного из гаражей.

После этого стремительные секунды и доли их для Наташи загустели до состояния крепко засахарившегося меда, потому что в них вдруг втиснулось столько событий, что эти отрезки времени просто не могли быть секундами. И, тем не менее, все произошло одновременно и почти мгновенно.

Из-за сараев вылетела еще одна машина, защелкали открывающиеся дверцы «фиата», державший Наташу, хрипло матерясь, дернул ее в сторону и назад, чтобы увернуться от «Нивы», и ему это удалось, а вот другому, который выскочил из сарая с пакетом Наташи в руке, повезло меньше — он оказался точно на пути машины. Раздался упругий удар, когда «Нива», даже не попытавшись свернуть, врезалась в человеческое тело, и выпустив пакет, мужчина, словно легонькая кукла, брошенная чьей-то сильной рукой, отлетел к развалинам сгоревшего сарая. Как он ударился о камни, Наташа уже не увидела, потому что ее снова дернули назад, утаскивая прочь от взбесившегося внедорожника. Третья машина остановилась и из нее кто-то выскочил, из оставшихся свободными дверец «фиата» тоже посыпались люди, остановилась наконец и «Нива», отчаянно визгнув тормозами и почти перегородив узкую дорогу, и тотчас Наташа, по-прежнему увлекаемая назад, туда где дорога выходила в темнеющие тихие дворы, словно проснулась и снова начала отчаянно брыкаться.

— Что мне делать?! — зло и растерянно орал над ее ухом державший ее парень, явно адресуя крик своим коллегам из «фиата». — Уберите этого козла!!! Где Ян?!!

Парень из «фиата», бежавший первым, пригнувшись, дотронулся до ручки пассажирской дверцы «Нивы», остальные устремились в обход, и тотчас дверца со стороны водителя распахнулась, и на дорогу выпрыгнул коротко стриженый, светловолосый подросток, держа в правой руке что-то увесистое и темное. Словно развернувшаяся пружина, он мгновенно отскочил от машины и встал наискосок к Наташе и державшему ее человеку, и тот дернулся назад, вжавшись спиной в железную дверь гаража и потянув Наташу за собой. Одновременно с этим подросток вскинул руку, и Наташа изумленно моргнула — увесистый темный предмет оказался пистолетом, дуло которого теперь было направлено точно ей в лицо. Лицо же самого подростка, как вначале показалось Наташе, мальчишки, белое, с перекошенными губами и широко распахнутыми глазами, в которых причудливо смешались ужас и какая-то веселая полубезумная ярость, было смутно узнаваемо — где-то она уже видела это лицо.

— Назад! — заорал кто-то из-за «Нивы», и троих парней, которые, чуть пригнувшись, уже двинулись от машины в сторону Наташи и подростка, словно отнесло назад сильным порывом ветра, и они застыли возле дверцы водителя, настороженно и растерянно переглядываясь и в душе проклиная Яна, запретившего брать с собой оружие. Одновременно с этим окриком бесшумно метнулся назад, за угол последнего гаража с противоположной стороны и выглянувший было оттуда сам Ян. Впрочем, того короткого мгновения вполне хватило цепким светлым глазам, чтобы увидеть все в мельчайших подробностях — и сбившиеся в кучу машины, и своих людей перед «Нивой», и Калмыка с Чистовой, прижавшимся к гаражу не так уж далеко от него, и выскочившего из-за «Нивы» Схимника, черт знает как здесь оказавшегося, и какого-то пацана в джинсах и мешковатой куртке, и увесистый «тэтэшник» в его руке, нацеленный точно в голову Чистовой. Более того, он успел заметить, что пистолет снят с предохранителя, палец слегка утопил курок, а рука, слишком слабая и непривычная к оружию, трясется, как овечий хвост. Так просто пацана не снять — малейший толчок или рывок, и в голове у Чистовой будет пуля… если, конечно, пистолет заряжен — а где гарантия, что он не заряжен?! Никем не замеченный, Ян вжался в холодную стену гаража и сунул руку за пазуху.

…чтобы ни царапины на ней! Делай что хочешь и как хочешь, можешь всех своих там оставить, но чтобы ни царапины!

В кого б другого прицелился — ни секунды бы не стал думать.

За каким хреном принесло сюда Схимника?! Баскаков не стал бы сталкивать их лбами, хватило уже. Схимник ведь ничего не знал о сегодняшней встрече, он искал… да, он ведь искал…

— Кепско, — беззвучно прошептал Ян, — бардзо кепско!

Он внимательно оглядел двор, в который выходила дорога. Заняты были только дальние дворовые лавочки и несколько подъездных, но ни с одной из них дорога не просматривалась, да и сидящие — преимущественно бабки и молодые мамаши с детьми, были слишком увлечены разговорами. Прохожих пока не было, но вряд ли это надолго. Ситуацию требовалось сворачивать как можно быстрее.

Между тем подросток, чьи глаза стремительно прыгали с прижавшейся к гаражу пары на группу у «Нивы» и обратно, резко сказал голосом, Наташе до жути знакомым:

— Отпусти ее и отойди к остальным!

Державший Наташу тут же пригнулся и слегка повернул девушку так, что оказался почти полностью закрытым ею, и человек с пистолетом тут же испустил странный нервный смешок и произнес:

— Пробьет насквозь.

Одновременно с этой фразой он выхватил из левого кармана небольшое круглое зеркало, вскинул его на уровень глаз, чуть в стороне, чтобы не заслонить обзор спереди, и Ян, снова высунувшийся было из-за гаража, уже с пистолетом Калмыка, едва успел скользнуть обратно, чертыхнувшись про себя.

— Вита, не валяй дурака, — негромко произнес Схимник, и Наташа с удивлением и каким-то странным облегчением услышала в его голосе напряжение. — Ты еще можешь уйти.

— Куда? — прошипела Вита, и Наташа с ужасом увидела, что ее лицо вдруг стало совершенно безумным. — К кому?! А?! — ее голос стремительно взметнулся до тонкого истеричного визга, и слова посыпались одно за другим. — Убери его, скажи, чтоб отошел, убери своего урода к черту, мне на вас плевать, но я отсюда не промахнусь, а если она сдохнет, Вэ-Вэ вас самолично!.. — она остановилась, судорожно глотая воздух прыгающими губами, рука ее дрожала, но не теряла прицела, зато другая, с зеркалом, была почти спокойна — лишь зеркало то чуть наклонялось, то снова выпрямлялось, меняя обзор. Взгляд ритмично метался туда-сюда — ничего не упустить, ничего. Наташа же, как зачарованная, не отрывала глаз от дула направленного на нее пистолета. Небольшое черное отверстие казалось ей туннелем, входом в иной мир. Сейчас она почти желала, чтобы Схимник не поверил Вите, никого не отозвал, а наоборот послал вперед, и тогда она выстрелит — это было отчетливо написано в ее горящих глазах.

— В подружку? — быстро спросил Схимник с легкой усмешкой, но в усмешке была некая осторожность, и с места он не сдвинулся. — Хорош трепаться!

— В подружку?! — повторила Вита, но с иной интонацией и оскалилась в странной кривой усмешке, и Калмык за спиной Наташи вздрогнул — эта усмешка вдруг странным образом напомнила ему те мертвые улыбки-полумесяцы, какими улыбаются валяющиеся в степи обожженные солнцем коровьи черепа. — Еще как! Только мы трое знаем ее ценность! Знаем, что будет! Знаем, что это никак не треп! Или я увезу ее, или никто! — ее голос сорвался вниз, охрип и словно постарел. — Ты же понимаешь. Сейчас лучше отпусти, а там… — она вдруг резко и решительно вздернула подбородок. — Все, конец разговорам!

Ее глаза неожиданно стали странно пустыми, нижняя челюсть слегка отвисла, ходившая ходуном рука с пистолетом напряглась, зафиксировав зрачок дула на Наташиной переносице, Наташа облегченно зажмурилась, но тотчас раздался сильный хрипловатый голос:

— Калмык, отойди.

Калмык неуверенно и недовольно посмотрел на Схимника из-за спины Наташи, и на его широких скулах заходили желваки, но тот слегка качнул головой.

— Давай, пошевеливайся. Быстрей, быстрей!

Калмык подобрался, прикинув, не лучше ли толкнуть со всей силы одну девчонку на другую и отнять пистолет, пока прочие во главе со Схимником изображают из себя комнатных собачек, но потом вспомнил о приказе Яна. С трудом поборов искушение все же дать Наташе хорошего тычка в почку за разрезанное запястье, он разжал пальцы и, чуть разведя руки в стороны, медленно отошел к остальным, которые настороженно и нетерпеливо рыскали глазами вокруг, и по их лицам было видно, что еще немного, и они начнут предлагать собственные варианты разрешения ситуации или, скорее всего, предпринимать самостоятельные действия.

— Иди сюда, пригнись и встань правее, — сказала Вита Наташе, не глядя на нее. — Быстрей! А вы отойдите за ту красную машину.

— Мне нужно взять мой пакет, — пробормотала Наташа, сделав несколько шагов на подкашивающихся ногах, и лицо Виты выразило откровенную досаду и раздражение.

— Это важно?!

— Да.

— Нагнись и иди вплотную ко мне, быстро! Дернешься — выстрелю! Назад! — вдруг крикнула Вита, увидев, что один из парней резко качнулся в их сторону, но одновременно с ее криком Схимник протянул руку, и тот налетел на нее и остановился.

— Спокойно, — сказал Схимник ровным голосом, — идите. Он пошутил.

Наташа послушно наклонилась, и они с Витой быстро сделали несколько шагов почти голова к голове, и Ян, который улучив момент, снова выглянул, зло скривил губы. Он рассчитывал выстрелить Вите в голову (черт с ней, с шумихой, разберется как-нибудь!), в особое местечко, чтоб мгновенно отключились все двигательные функции и даже палец на спусковом крючке не дернулся бы, но сейчас он бы обязательно попал и в Чистову. Ян исчез за мгновение до того, как Вита взглянула в его сторону, но в этот раз его увидел Схимник и, улучив момент, успел едва заметно качнуть головой — «Нельзя». Ян скрежетнул зубами, и тотчас пистолет исчез из его руки, а вместо него в пальцах с быстротой и ловкостью фокусника появилась сигарета — мимо, совсем рядом, шли, разговаривая, мужчина и женщина. По счастью, они не посмотрели в сторону гаражей и не обратили никакого внимания на Яна, а он снова повернулся. Сейчас ситуация зависела целиком от него — Схимник был куда как в более невыгодном положении.

Наташа подняла пакет, с ужасом взглянув на бесформенную, слабо шевелящуюся и болезненно кряхтящую кучу на пороге сарая — сбитого «Нивой» человека — выпрямилась, и тут откуда-то из соседних дворов долетел заунывный, приближающийся вой сирены. Вита вздрогнула, вопросительно посмотрела на Наташу, и та кивнула.

— Я.

Прочие действующие лица нервно задвигались, и за гаражом Ян встревожено выпрямился. Сюда, не сюда?! Медлить больше нельзя — пусть только побыстрей дойдут до машины — садясь, Вита наверняка откроется.

До машины они не дошли — добежали. Наташа дернула прикрывшуюся дверцу, полезла внутрь, Вита перехватила дверцу, которая снова начала было закрываться, и при этом зеркальце выскользнуло из ее пальцев и звонко брякнуло о камень. Дернувшись, она на мгновение вскинула глаза на Схимника, который стоял сразу за машиной, точно напротив нее, и машинально дернулась и рука Виты, уводя прицел пистолета вверх, куда-то в точку над крышей «Нивы».

Ян вылился из-за угла гаража стремительно, словно был сделан из ртути, но еще раньше пришли в движение руки Схимника, который не столько увидел, сколько угадал его появление и таки успел опередить эту жидкую стремительность. Все произошло в мельчайшую долю секунды, и стоявшие рядом с ним даже не успели понять, что произошло. Взгляд Схимника вонзился в зрачки Виты, его левая ладонь быстро качнулась и почти одновременно с ней качнулась и голова девушки, уходя вниз и в сторону, словно эта ладонь была не на расстоянии, а плотно прижата к ее виску. Удивиться и подумать, почему она это сделала, вдруг сразу же поверив, Вита успела только много позже. Краем глаза она заметила, как в правой руке Схимника что-то блеснуло, тут же исчезло, что-то едва слышно свистнуло в воздухе чуть левее от нее, и тотчас позади раздался вопль боли и грохнул выстрел. Не оглянувшись, Вита юркнула в машину, захлопнула дверцу, «Нива» с визгом дернулась, выбросив из-под колес тучу пыли и мелких камней, развернулась, ободрав крыло о каменную стену гаража, и рванулась к ближайшему выезду. Вита успела увидеть, как с дороги в сторону отскочил какой-то светловолосый человек с искаженным от боли и ярости лицом. Его правая рука была окровавлена, и в ней торчал короткий нож, насквозь пробивший запястье.

— Направо! — пронзительно вскрикнула Наташа, прежде чем Вита повернула. — В левом менты!

«Нива» послушно повернула направо, потом нырнула за ближайшую пятиэтажку и помчалась через дворы. Вита слегка сбавила скорость, но, как только машина выскочила на объездную дорогу, снова увеличила, ругаясь, как портовый грузчик, каким-то странным тонким голосом, почти срывающимся на визг. Вскоре они выехали на трассу, где «Нива» ловко ввернулась в поток машин, и Вита, замолчав, слегка ослабила намертво вцепившиеся в руль пальцы. Ее трясло, словно в ознобе, и Наташа, вжавшись в кресло, поглядывала на нее исподлобья и со страхом, не зная, как себя вести. «Обманули, — горько думала она. — Как ловко обманули! Подставили похожих. И конечно же вместе с той «Витой» на скамейке сидел не Слава. Значит, его все-таки больше нет?!»

— Бессмысленно! — вдруг сказала Вита и мотнула головой. — Ничего не понимаю! Совершенно бессмысленно!

— Что? — осторожно спросила Наташа, пристегивая ремень безопасности. Вита быстро глянула на нее и снова уставилась на дорогу.

— Меня предупреждать! Только усложнил все… не понимаю!.. Что за игры?! Что он задумал?! Ведь ничего просто так не делает!

— Вроде не видно их, — пробормотала Наташа, глядя назад — Вита рассуждала о том, что ей было непонятно, и она решила спросить об этом потом. — Слышишь?! Вроде не едут! Может, получится? Может, не найдут?

— Найдут, — глухо ответила Вита. — Прочие — не знаю, а он обязательно найдет! Он всегда меня находит! Это ведь он за мной к вам приехал — от него удрать невозможно! Он меня чует, все мои мысли чует, он хитрый, он волк! Я боюсь его до черта! Елки, дура, совсем забыла! — Вита, держа руль одной рукой, вернула на место флажок предохранителя брошенного рядом на сиденье пистолета и, опустив руку вниз, протянула его Наташе. — На, спрячь куда-нибудь на себе или в барахле своем!

— Куда?

— Не знаю, придумай! — раздраженно ответила Вита. — Ох, свезло, так свезло! Не думала, что получится! Ты Ростов знаешь?

— Нет.

— Плохо. Я тоже. Ну… сейчас посмотрим, куда нам забиться. Телегу придется бросать, жаль!..

— Как ты меня нашла? — спросила Наташа, расстегивая пальто.

— Твой приятель, Костя Лешко помог. Слава богу, что у тебя хватило ума сказать ему, в какой город ты поехала! Я ведь приехала в Симферополь в тот же день, как ты отчалила. А потом он перезвонил мне сразу же после твоего звонка. И мне, и тебе вовек не расплатиться с Максом, который сообразил подбросить мне мобильник! Честно говоря, я почти не верила, что успею!

— Но как же ты Костю нашла? — удивленно произнесла Наташа. — Я ведь тебе не говорила, где…

— Зато назвала Римаренко, забыла?! Найти в городе человека, зная его фамилию, а также два места его работы, отнюдь не сложно. Правда, стоило большого труда убедить его, а затем и Костю, что я не враг народа, из-за этого и время потеряла… Вообще, мне много что есть тебе рассказать, но это потом, а теперь помолчи, ладно? Я за рулем не первые сутки, я и водить-то до сих пор толком не умею, так что не говори под руку! Кстати, если и когда будем в безопасности, я хорошенько тебе врежу за то, что тебя понесло на эту дурацкую встречу и за то, что не отвечала на мои звонки и сообщения, ясно?!

— Ладно… только… откуда у тебя пистолет?

— Доктор выписал! — на губах Виты промелькнула знакомая озорная улыбка, осмысленная и совершенно нормальная, и Наташа поразилась тому, как она могла еще несколько минут назад считать этого человека абсолютно сумасшедшим и бояться его почти так же, как Схимника и его людей. «Лиса!» — вдруг вспомнила она и тоже улыбнулась, глядя на свои дрожащие пальцы. Каркас из страха и злости, умело обтянутый безумием. А ведь она поверила! Или все-таки действительно было, чему поверить? Наташе вдруг вспомнилась та Вита, из недавнего сна, мертвенно бледная, улыбающаяся болезненно и презрительно, и, не выдержав, она произнесла:

— Вита?

Непривычно светловолосая и коротко стриженная голова на мгновение повернулась.

— Ну, что еще?

— Послушай… а если бы они… если бы кто-нибудь из них… — Наташа напряглась — слова давались ей с трудом, — ты ведь… ты бы выстрелила?

Лицо Виты вдруг постарело и на него наползла глубокая усталость, высветленные брови дернулись к переносице, и Наташа внезапно поняла, что за то время, что они не виделись, Вите довелось пережить нечто такое, что ее не только напугало, но и очень сильно изменило — возможно навсегда.

— Нет, — хрипло и отчужденно ответила она, не глядя на Наташу. — Конечно нет.

— Но ведь… они могли не поверить, и тогда ты бы не ушла оттуда.

— Вероятно.

— Значит, никакого плана у тебя не было? На что же ты рассчитывала?

Вита усмехнулась, снова помолодев.

— На удачу! На такого маленького божка! В последнее время я часто рассчитываю только на него, и, возможно, ему начало это льстить. Выгодны боги для нас — коль выгодны, будем в них верить. Вон там, по-моему, подходящие дворы должны быть, — она кивнула на громоздящийся по левую сторону жилой массив. — Ничего, может и уйдем. Верно они сейчас не столько за нами гоняются, сколько между собой грызутся!

Наташа неожиданно для самой себя рассмеялась.

— Только не обижайся, но, кажется, ты еще более ненормальная, чем я!

— Скорей всего, — серьезно произнесла Вита. — Не будь я ненормальной, меня, возможно, и не было бы уже.

* * *

— Нет, ты, очевидно, рехнулся, если думаешь, что я поведусь на этот треп! — продолжал орать в трубку Ян, от бешенства путая ударения, и Схимник, поморщившись, слегка отодвинул телефон от уха. — Когда я…

— А как бы ты у нее холодной узнал, где документы?! — рявкнул Схимник в ответ. — Ты про них забыл?!

— Ты сам говорил, что она послала их Чистовой!

— Но я же тогда не успел узнать, куда! И где гарантии, что она правду сказала?! Об этом ты подумал?!! Тогда вы мне все испоганили, и теперь…

— … ты мне не лепи!..

— Ты на чужой территории, а резвишься, как дома!

— Ты специально дал им уйти!

— Следовало меня предупредить заранее! Ты думаешь, как я там оказался?! Али забыл, чем я занимался все это время?!

— Ты их отпустил!

— А что было делать?! Ты лица ее не видел! Малейший толчок — и привет! А подруга ее с дуплом в голове нам мало чем полезна!

— Снять было элементарно…

— Ты плохо меня слышишь?! Или резко поглупел?! Кстати, я находился точно на линии огня, если ты не заметил. Пролетело бы насквозь… мне пока, знаешь ли, на тот свет неохота.

— Ты мне руку изуродовал!..

— А следовало бы голову! Что мне делать было — орать тебе?! Руками махать?! К тому же, можно подумать, ты бы послушал!.. Зарастет, не плакай! Зато не натворил того, чего не следовало!

— Валентиныч узнает — живьем тебя зароет! Или мне отдаст, а я…

— Как бы тебе самому первому не прилетело! — Схимник от души веселился. «Собачья свара!» — подумал он, поглядывая на дорогу.

— … мы еще поговорим!..

— На дуэль вызовешь?!

— Ветшне отпотшыване![2]«Весь я не умру» (лат.), цитата из оды Горация.
— прошипел Ян и отключился. Схимник фыркнул и бросил телефон на сиденье. Конечно, это было не очень хорошо. Если до сих пор Яна можно было считать врагом рассудительно-осторожным, почти скрытым, можно сказать, слабо сидящим в ножнах, то теперь ножны исчезли. А недооценивать Яна нельзя. Ян отточен на совесть. Конечно, по-дурацки все получилось, ничего не скажешь. Знай он заранее, что наткнется здесь на Яна и его людей, сыграл бы по-другому, а так пришлось очень нехорошо сымпровизировать. Схимник усмехнулся, подумав, что Вита сейчас наверняка совершенно сбита с толку.

Найдя ее спустя несколько дней после того, как она покинула Волжанск, Схимник, с некоторыми перерывами, уже не выпускал ее из вида. Вел он ее незаметно, издалека и не собирался обнаруживать свое присутствие до тех пор, пока Вита не привела бы его к Чистовой, а в том, что она кинулась разыскивать ее, Схимник не сомневался. Все было бы хорошо, если бы не сопровождение. И к нему, и к Яну Баскаков приставил по несколько человек, якобы в помощь, хотя, вероятно, дело здесь было совсем в другом — Виктор Валентинович так до конца и не разобрался, что же толком произошло тогда, в Волжанске, ночью, и теперь не доверял ни одному из них. Но если Яну, любившему просчитывать, но не любившему всюду соваться самому, лишние люди были не в тягость, то Схимнику они мешали страшно — и не только своей туповатостью, но и вообще самим своим существованием, и никаким из всех известных ему способов избавиться от них пока было нельзя. Из-за них Вита дважды его замечала, и дважды приходилось давать ей уйти, разыгрывая ситуации таким образом, чтобы никто ни о чем не догадался. К счастью, это было не так уж сложно, в основном ему оставалось лишь подыгрывать ей, а так, в принципе, Вита справлялась сама, с каждым разом адаптируясь все быстрее и все искусней, и то, что случилось сегодня, было ярким тому доказательством. Своим отчаяньем и упрямством она все больше напоминала ему угря, гибкого и скользкого, до последнего выкручивающегося из крепко схвативших его пальцев. В чем-то это походило на игру, особую жутковатую игру, и самое смешное заключалось в том, что в последнее время Схимник не был уверен, что выиграет именно он.

Закурив, он покосился в зеркало обзора. Две машины сопровождения — его и Яна шли за ним почти впритирку. Хорошо бы было, конечно, оторваться от них сейчас, технически это было легко, но по обстоятельствам невозможно, особенно, пока впереди, на приличном расстоянии, в потоке машин мелькает побитая бежевая «Нива». Ей, конечно, нужно дать уйти — когда пути его и Чистовой, наконец, пересекутся, никого не должно быть рядом. Поэтому нужно улучить момент и увести сопровождение в сторону, включить его в ложную гонку, и очень славно, что Яна с ними сейчас нет. А девчонок он потом найдет — никуда не денутся. Его глаза, слегка покрасневшие от многодневного недосыпания, все же поблескивали ясно, уверенно, и он снова был спокоен, хотя, следовало признать, недавно пришлось понервничать. За ничтожную долю секунды могло разрушиться все, и прочее, чем было бы наполнено остальное время, не имело бы уже никакого смысла, потому что бесполезное всегда бессмысленно. Уже несколько раз Схимник успел спросить себя — выстрелила бы Вита или нет, но ответить так и не смог. Одно он знал точно — для него миф все больше обрастал плотью. Несомненно, Вита знала про Чистову гораздо больше, чем Схимник, и видела больше, и она верила в нее — верила по-настоящему. А это было немало, ведь в «Пандоре» работали исключительно здравомыслящие люди. Даже если допустить, что после всего происшедшего Вита крепко повредилась рассудком… но нет, это почему-то никак не допускалось. Он не мог заставить себя допустить это.

На повороте бежевая «Нива» на мгновение пропала из вида, и когда она вновь оказалась в поле зрения Схимника, он с радостью увидел, что впереди идет выехавшая откуда-то еще одна бежевая «Нива». Она была целехонька и гораздо чище, чем машина Виты, но в целом очень похожа — в сгущающихся сумерках и прыгающем свете фар сопровождение не успеет разобраться. Какое счастье, что на свете полным полно старых бежевых «Нив»!

Когда Схимник миновал следующий поворот, то увидел, как нужная «Нива», свернув с трассы, поспешно исчезает в одном из дворов. Слегка улыбнувшись, он уверенно проехал мимо, улучив момент перестроился в соседний ряд, в котором ехала другая «Нива» и слегка прибавил скорость. Обе машины, шедшие следом, не притормозив миновали въезд во дворы и последовали за машиной Схимника.

 

II

— А сегодня теплее, да? — сказала Наташа и обернулась, стоя на балконном пороге. В ее голосе не было удовольствия, он звучал скорее умоляюще, словно обратить внимание подруги на перемены, происходящие на улице, было неким жизненно важным делом. Вита, сидевшая в старом жестком кресле с высокой узкой спинкой, оторвалась от груды бумаг и книг, лежавших перед ней на шатком журнальном столике, и раздраженно взглянула на нее, потом стряхнула пепел с сигареты в кофейную банку, полную окурков.

— Закрой дверь — холодом тянет! — хрипло произнесла она и снова уткнулась в бумаги, склонив светловолосую голову с неряшливо темными корнями на проборе.

— Ну пусть хоть немного проветрится — тебя уже ж и не видно из-за дыма!

— Ну и слава богу! Не на что тут смотреть! Отстань от меня! Займись своими делами!

— Какими делами? У меня нет никаких дел! На улицу ты меня одну не выпускаешь, сама идти не хочешь! Сколько можно сидеть взаперти?!

— Ну мы же выходим иногда, — рассеянно пробормотала Вита и начала что-то торопливо писать.

— Только в магазин. Пойдем хоть ненадолго прогуляемся! Город посмотрим. Я ведь здесь никогда не была, ничего не видела. Вита!

— Попозже.

— Ты всегда так говоришь, а в результате мы так никуда и не идем!

— Слушай! — прошипела Вита, вскинув голову, и ее глаза блеснули сквозь сизые дымовые волны. — Уже конец апреля, больше месяца прошло, а мы все еще живы и все еще на свободе! Наслаждайся этим и не приставай ко мне! Любуйся зеленодольским пейзажем! Он очень милый!

— Разве это свобода? — с тоской сказала Наташа, и по ее пальцам, распластавшимся на косяке двери, пробежала уже хорошо знакомая Вите дрожь. Закусив губу, та потянула к себе со столика кружку, до половины наполненную ярко-розовой жидкостью — грейпфрутовым соком смешанным с водкой — сделала большой глоток, открыла толстенный словарь литературного русского языка и начала что-то высматривать, запустив пальцы в короткие волосы. — Сидим тут, как крысы в погребе! Сколько можно?!

— Возможно всегда.

— Нет, я так не хочу! Если мы уж здесь задержались так надолго, так давай попробуем снова жить нормальной жизнью… пока ничего не придумали, — на последнем слове Наташа споткнулась, и ее пальцы снова предательски дрогнули.

— Ничего придумывать мы не будем! — резко сказала Вита, не подняв головы. — Ты уже в Ростове придумала — еле ноги унесли! И то еще неизвестно!

— Это потому что я… а вместе с тобой мы могли бы все сделать совсем по-другому. Теперь-то… когда я знаю, кто ты на самом деле…

— Кто?! — Вита фыркнула и подняла словарь, словно щит, с трудом удерживая его двумя руками. — Спецназ?! Господь бог?! Ничего не изменилось, я всего лишь секретарша с филологическим образованием. То, что было в Ростове, — это так, наитие. Больше такого не повторится.

— Ты же понимаешь, о чем я, Вит, — в голосе Наташи снова проскочили умоляющие нотки, но на этот раз к ним примешалось еще что-то — то ли заискивание, то ли какая-то странная хитринка. — Мы могли бы все сделать совсем по-другому. Ты их лучше знаешь, ты бы могла все продумать, как нам это устроить, а уж я…

— Нет!

— Неужели мы позволим всему закончится вот так?! Нельзя, чтобы им все это вот так просто сошло с рук! И… Слава… и твои друзья, и мои клиенты — столько людей…

— Нет! — повторила Вита и зло взглянула на нее поверх книги. — Вот так все, конечно, не должно закончиться. Но, во-первых, мы сейчас не в том положении, чтобы играть в войнушки! Во-вторых, чтобы что-то придумать, нужно время, много времени и приведенные в порядок нервы. У меня нервы еще не в порядке, у тебя эмоции вообще через край переливаются. А на эмоциях тут далеко не уедешь, ты уже в этом убедилась! Ты видела, что это за люди! С ними нельзя договориться! С ними нельзя объясниться! Их почти невозможно обмануть!

Наташа подтянула тренировочные брюки, которые были ей немного велики, взяла с подоконника сигареты и криво улыбнулась.

— Ну, продолжай — в-третьих, в-четвертых… у тебя ведь много пунктов, подпунктов…

Вита бросила ей зажигалку и снова спряталась за книгой, которую стоймя опустила на стол. Наташа поймала зажигалку и слегка прищурилась.

— Синий цвет, — произнесла она одними губами. — У полета синий цвет… но теплый синий… странно…

— Я не слышу, что ты там бормочешь?

— Говорю, так можно было и в глаз попасть. Так что же в-третьих?

— В-третьих, все нужно придумать так, чтобы это не зацепило никого из посторонних людей, просчитать любые случайности, малейшие детали, понимаешь? Чтобы получился как бы круг, в котором будем только мы и они — никого больше, никаким образом! Если не получится придумать так, чтоб никого не зацепить, то тогда ничего делать не будем, ясно?! И так уже… — голос Виты дрогнул, ее рука мягко, змеей выскользнула из-за книги, схватила стакан и утянула добычу за словарь.

— Но ведь ты даже не пытаешься ничего придумать! — негодующе сказала Наташа. — Ничего не пытаешься!.. Все время, что мы здесь, ты только и делаешь, что роешься в этих дурацких бумажках и пьешь! Ты все время пьешь! Сейчас только одиннадцать утра, а ты уже пьяная! За этот месяц ты превратилась в алкоголичку!

Она испуганно зажала себе рот ладонью, но поздно — слова были уже произнесены. Наташа не хотела этого говорить, но словно кто-то другой завладел ее голосом и губами, как это не раз бывало в последнее время, когда они с Витой ссорились ни с того, ни с сего. Ее щеки залила жаркая волна стыда — она вообще не имела права упрекать подругу в чем-либо после того, что она для нее сделала. Вита с грохотом опустила книгу на стол, и Наташа внутренне сжалась, ожидая, что та сейчас накричит на нее или запустит чем-нибудь. Но когда Вита заговорила, ее голос, слегка растянутый под влиянием алкоголя, оказался ровным и холодным, как и взгляд ее сине-зеленых глаза, и ладони ее спокойно легли поверх раскрытого словаря.

— Да, на этот месяц я — алкоголичка! Ничего хорошего, конечно, в этом, — она постучала ногтем по стакану, — нет. Но по мне это лучше, чем таблетки — всякие снотворные и успокоительные. Потому что я хочу какое-то время спокойно спать! Потому, что так я могу заниматься этими чертовыми письмами, не отвлекаясь на собственные переживания. Потому что… — Вита судорожно глотнула, и на мгновение в ее глазах мелькнул ужас. а правая рука непроизвольно поднялась к шее, но тут же испуганно отпрыгнула, — очень много этих «потому что». Кстати вот, между прочим, алкоголички мы обе! Только я пью водку, а ты свои кошмары и чужую грязь! Мне вот это, — ноготь Виты снова стукнул по стакану, — отнюдь не мешает видеть, как ты в себе копаешься до изнеможения, просчитываешь что-то. Как ты перед зеркалом сидишь — глаза в глаза. Как ты картину свою проклятую разглядываешь! Как у тебя рука дрожит, как ты пальцами в воздухе стрижешь, будто в них кисть или карандаш! Как ты на меня смотришь и на людей там, на улице, словно изголодавшийся пес на кусок мяса! Как ты постоянно пытаешься забраться к ним внутрь! И как тебя каждый раз после этого колотит. Рисовать хочется, да?! Ты думаешь, я тебя на улицу не пускаю только лишь из опаски засветиться?! Я тебя не пускаю потому, что боюсь — а вдруг ты свихнешься или сорвешься снова! У тебя такие глаза… тело здесь, а сама где-то ходишь… — Вита скривила губы — полупрезрительно-полужалостливо. — Да, мы с тобой на этот месяц алкоголички. Только знаешь, в чем между нами разница? Существенная разница? Я всегда могу отставить свой стакан в сторону и забыть о нем, это я и сделаю не сегодня-завтра. Вот так, — стакан от легкого толчка проехался по столику в сторону Наташи, которая сидела напрягшись, судорожно вытянув шею и приоткрыв рот. Розовая жидкость едва слышно плеснулась за прозрачным стеклом. — Отставить в сторону. А ты не можешь так сделать. Вот в чем разница. Мой стакан не управляет мной и он просто стоит в стороне. А твой — часть тебя!

Наташа вскочила и выкрикнула, еще не успев выпрямиться:

— Неправда! Ты сама… Ничего такого у меня нет, и на людей я смотрю нормально! Да, я хочу рисовать, но всегда этого хочу и прекрасно все контролирую — всегда! И ничего я не сорвусь! И мне это нисколько не мешает! Это ты зависима, а я… я…

— Ну? — Вита прищурилась. — Ну что ты?! Это вообще еще ты?! — она сдвинула брови, пытаясь остановиться, но, как и Наташу, ее тоже уже понесло. — Знаешь, у меня очень много недостатков, но есть и достоинства и одно из них — то, что я умею слушать и умею запоминать. И тогда, в Волгограде, еще не веря во все, еще потешаясь в душе над твоим рассказом, я слушала очень внимательно. И сейчас я легко могу вспомнить, что случилось с тобой в том курортном поселке. Приступ художественного безумия! Этакое художественное раздвоение личности. Теперь этот приступ начинается снова. Он пройдет, я уверена, но пока он не прошел, я никуда тебя не выпущу! Я никого тебе больше не позволю вписать в эту картину!

Наташа вздрогнула, и обжигающая, пьянящая волна гнева на мгновение отхлынула от нее — слишком похоже прозвучали слова…

Все эти люди так или иначе соприкоснулись с тобой — напрямую или через других людей. И теперь они больше не о т д е л ь н ы е, понимаешь? Они — ч а с т ь. Часть полотна.

— Это неправда, — прошептала она. — У меня нет никакого приступа! Ты просто напилась! Ты так и не поняла, что я хочу. Я хочу нарисовать тех, кто все это сделал — всех их вместе с хозяином! А потом… ты знаешь, что надо сделать потом… через какое-то время! Это будет лучший способ мести. А ты должна всего лишь придумать, как это сделать! Тебе вовсе не обязательно идти со мной. Ты должна только придумать…

— Да, только придумать, — медленно произнесла Вита. — Это и вправду была бы замечательная месть, и я действительно могла бы что-то придумать… если бы была уверена, что тебе на самом деле хочется мести.

— А чего же еще? — спросила Наташа с нервным смешком.

— Охоты. Обладания. Власти. Думаю, когда ты начнешь рисовать, ты и не вспомнишь о своей мести, не вспомнишь о Славе, обо мне, обо всех, кто уже умер, более того, ты забудешь даже кто тот человек, которого ты в данный момент рисуешь. Ты будешь наедине с темнотой и будешь наслаждаться ею, как хорошим вином, и тебе захочется все больше и больше этого вина. И рисовать ты будешь не ради мести или ради помощи кому-то, ты будешь рисовать только ради самого процесса. И я не знаю, что тогда с тобой будет и что ты тогда натворишь, мне страшно даже подумать об этом! Потому что я не знаю, кто ты сейчас!

Наташа, сжав пальцы в кулаки, пригнулась, точно кошка перед прыжком, и прошипела:

— Все это бред! Ты просто боишься меня! Боишься и ненавидишь из-за того, что случилось в Волжанске! Ты ведь на самом деле хотела меня пристрелить, ты вовсе не играла! Почему ты меня не убила?! Ты испугалась! Потому и напиваешься теперь, чтобы собраться с духом и…

— Заткнись! — Вита вскочила, тоже пригнувшись, и ее сузившиеся глаза бешено засверкали, и в глазах Наташи тоже загорелся дикий огонь. Казалось, они вот-вот набросятся друг на друга, но Вита вдруг, как-то обмякнув, опустилась в кресло и провела по лицу ладонью, словно сметая с него невидимую паутину. Когда она убрала руку, ее ресницы были мокрыми, а лицо — бесконечно усталым.

— Прости, — негромко сказала она. — Прости меня, Наташ. Я не хотела всего этого говорить. Я знаю, что тебе сейчас трудно. Забудь — это действительно бред.

— Нет, ты права, — пробормотала Наташа, прислонившись к косяку, — ты во всем права… это я… я не имела права… ты столько для меня сделала, а я… я… и после всего, что случилось, ты имеешь полное право…

— Я не ненавижу тебя. И не боюсь, — Вита потерла подбородок. — И я никогда не хотела и не захочу тебя убить. Я не желаю тебе ничего плохого, напротив — я очень хорошо к тебе отношусь, но сегодня… во всяком случае, пока, я думаю, нам не стоит больше разговаривать.

Наташа печально кивнула и шагнула за балконный порог. Обернулась.

— Вита, что с нами происходит? Ведь такого не было… раньше.

Вита подтянула к себе какой-то листок и сказала, не глядя на нее:

— Мы много пережили и переживаем до сих пор, мы с тобой существуем в отдельном собственном мире, постоянно на глазах друг у друга и этим постоянно напоминаем друг другу о том, что было, мы живем в постоянном страхе, в кошмарах и напряжении, а от этого люди и куда крепче нас звереют. Остается надеяться, что это пройдет. А теперь… пожалуйста, я хочу поработать.

— Хорошо.

Наташа вышла на балкон, положила ладони на перила и устремила неподвижный взгляд на одну из огромных раскидистых лип, росших возле самого дома — в этом городе старые липы росли повсюду и в таком количестве, что Зеленодольск казался выстроенным посреди липового леса. Ее губы дрожали, и снова и снова прокручивая в уме все сказанное Витой, она бормотала про себя: «Неправда, неправда! Я хочу мести, я не хочу темноты, я хочу рисовать не ради темноты!» Но тут же Наташа вспомнила свой сон, а потом то неповторимое ощущение от своей последней работы… где она рисовала тогда — в Киеве? кого? — тот человек уже стерся из памяти… да он и не имел никакого значения… взглянула на мгновение на прохожих внизу и закрыла лицо руками.

Страшно, правда? А может больно? А может прекрасно? Величественно? Очаровывает? Ведь все твое. Все — от тебя.

Вита права. Тысячу раз права. Люди и их поступки становились чем-то незначительным — важно было только то, что в них. А из собственных чувств важна только ненависть, потому что она полезна для работы. Потому что в ней особая сила. Но ведь рисовать она будет не из-за ненависти. И не ради нее. А ради…

…столько картин… столько пойманной тьмы…

Что-то действительно происходило, и это было хуже, чем тогда, в поселке. Что-то особенное. Наташа чувствовала, что приближается к некоему озарению, что еще немного, и она сможет понять и обрести нечто большее, чем было дано Андрею Неволину… а может, будет дано именно ему, если часть его сущности осталась в ней… и часть других… Может, именно они толкают ее к этому? Они разжигают в ее руке и в мозге проклятый огонь, требующий пищи… прекрасный холодный огонь… Наташа зажмурилась, сжала пальцы на перилах так, что стало больно. В любом случае она скоро поймет, но чтобы понять, нужно больше разбираться в себе… больше смотреть — в себя и в других. Но это противоречит другому ее желанию — снова стать нормальным человеком.

Отставить свой стакан в сторону.

Я не знаю, кто ты сейчас.

Когда Наташа пыталась разобраться в себе, происходящее вокруг мало ее волновало, но в остальное время ее очень беспокоили и огорчали все учащавшиеся ссоры с Витой. Размолвки начались почти сразу же, как они поселились в Зеленодольске. Ссоры вспыхивали порой из ничего, и инициаторами они выступали попеременно. Возможно, это действительно объяснялось тем, что сказала Вита, а может и нет. Несмотря на то, что Наташа успела очень сильно к ней привязаться, Вита то и дело раздражала ее. Она запрещала ей выходить на улицу, она постоянно возилась с этими ужасными письмами — возилась с каким-то фанатизмом, напоминавшим Наташе ее собственный. Кроме того, она что-то недоговаривала. Наташа ни разу не рассказала ей о своем сне, но это был всего лишь сон, Вита же замалчивала что-то реальное. Однажды, не выдержав, она попробовала заглянуть в нее и в ответ получила пощечину и приказ никогда больше так не делать. Правда, Вита почти сразу же извинилась, сославшись на нервы, но потом ушла в ванную, где, как уже давно поняла Наташа, пряталась от нее, чтобы выплакаться под шум льющейся из крана воды, и после этого не разговаривала с ней до вечера. Конечно, Наташа уже знала, что в Волжанске погибло несколько близких Вите людей, но иногда раздражение все же на мгновения поглощало сочувствие и вину. Возможно, если бы Наташа в подробностях знала, что случилось в «Пандоре», ее отношение было бы иным, и она бы безоговорочно приняла и вспыльчивость, и жесткость, и словесную жестокость подруги, и ее фанатичную работу над письмами. Но она не знала и, кроме того, была слишком поглощена собой.

Наташа чуть передвинулась и в прореху в свежей зеленой листве стала разглядывать дома, недалекую поблескивающую поверхность Волги, где виднелись черточки самоходок и вверх по реке неторопливо ползла баржа, потом перевела взгляд на улицу, на которой расположилась их пятиэтажка. «Улица» — это, конечно, было громко сказано — шесть домов — вот и вся улица. Ее родной город нельзя было назвать большим, но по сравнению с ним Зеленодольск казался крохотным — от одной его окраины до другой можно было не спеша дойти пешком за полчаса. Кроме того, он был тихим и странно, по игрушечному чистым, чем ее собственный город похвастать никак не мог. И хотя Наташа толком не видела Зеленодольска, он ей нравился. Здесь было спокойно. И в последнее время все чаще приходило сладкое, расслабляющее чувство безопасности. Она постоит здесь, посмотрит на город, успокоится. Пусть Вита занимается своими делами, им действительно пока лучше не разговаривать. Не видеть друг друга.

Она не знала, что в этот момент Вита, оторвавшись от бумаг, смотрит сквозь занавеску на ее неподвижный силуэт на балконе и расстроенно-задумчиво хмурит брови.

Вита жалела о том, что они снова сцепились, и о том, что и как сказала ей, но сказала она именно то, что думала. Возможно, жалеть об этом и не стоило, если бы сказанное могло отрезвить подругу. Наташа менялась, Вита отчетливо видела это и ей это не нравилось, более того, это пугало ее. Она боялась, что однажды просто не сможет ее удержать, и оставалось только надеяться, что это действительно приступ, а не нечто более постоянное. И сейчас Вита подумала: а не довольно ли ее щадить? Она так ничего и не рассказала Наташе о Кужавском и о том, как он умер, но возможно, если Наташа узнает, что создала убийцу, то вернется в реальный мир и постарается забыть о своем удивительном и страшном даре. Но потом Вита вспомнила глаза Наташи, всего несколько минут назад смотревшие на нее со звериной яростью. Раньше ее глаза казались Вите окнами заброшенного старого замка, за которыми кружатся бледные печальные привидения, но в тот момент привидения словно обрели плоть и улыбнулись Вите очень острыми зубами. Разве могло что-то отрезвить эту Наташу? Этой Наташе уже не казалось значительным то, что погибло несколько ее клиентов, не казалась значительной даже недавняя смерть Натальи Конторович, преподавательницы философии из Ростовского университета — Вита узнала о ней случайно, еще когда проезжая через Ростов-на-Дону направлялась в Крым. Нормальная, здравомыслящая, благополучная во всех отношениях женщина ни с того, ни с сего бросилась под машину. Вита не знала, но подозревала, что и тут дело не обошлось без проклятого письма. Ее эта смерть особенно напугала — Конторович погибла в тот день, когда Вита уже покинула Волжанск, а это значило, что некто систематически продолжает уничтожать Наташиных клиентов. Кто и зачем? Это было совершенно нелогично. Слава богу, все остальные пока были живы, но сколько это продлится? Как остановить того, кто пишет эти письма? Возможно, поняв как он их пишет и кто он такой.

Сканер. Какой-то Сканер. Он приходил тогда в магазин, он знал. И Схимник тогда неспроста на него набросился — он понял, что это сделал именно Сканер, тем самым нарушив какие-то планы, в которые убийство работников «Пандоры» и ее собственное, совершенно бессмысленное на тот момент, не входило. Интересно, как Схимник использовал те сведения и письма, что она дала ему?

Кто такой Сканер? Что за письма он пишет? Что в них?

А может, все-таки, не в письмах дело? Пока ее не было в «Пандоре», приехали люди Сканера и всех убили, а потом подбросили письма — вроде как знак какой-то. А Сканер потом просто зашел проверить. Вполне ладная теория, славная — потому что реальная. Но тут же в памяти всплыло безумное лицо Элины, запихивающей шпильку себе в горло, содержимое папки редакторши с «Веги ТВ», сама редакторша, рассадившая себе голову о любимое зеркало (если не врала покойная мачеха), всплыли счастливые улыбки на мертвых губах пандорийцев, Женькины пальцы, накрепко обхватившие кинжальный осколок витрины, который он словно и после смерти пытался протолкнуть поглубже в тело. Не вытащить — именно протолкнуть. Воспоминания, умытые, свежие, закружились у Виты перед глазами. Она схватила стакан, поспешно глотнула из него, а потом посмотрела на розовую жидкость с отвращением. Действительно пора было заканчивать с выпивкой… а что делать, что делать, если все, что случилось недавно, не уходит, не дает ни на чем сосредоточится, выползает из снов, затягивает в вязкий первобытный ужас, извлекает на свет даже детские кошмары, в которых плещется мутная вода и снова, и снова захлопываются на щиколотке челюсти гигантской рыбины?! Что делать, если в реальности близость желтоватой волжской воды снова начинает ее беспокоить, снова начинает пугать, как в детстве? Если все это не прекратится, она просто сойдет с ума.

Вита зло грохнула стаканом о стол, чуть не разбив его, и уткнулась в лежащее перед ней письмо. Постепенно она снова втянулась в работу. Довести ее до конца казалось ей жизненно важным — не только для того, чтобы понять в чем же дело. Разгадав загадку этих писем, она сможет доказать — хотя бы самой себе, что все погибшие — и недавно, и два года назад — не сумасшедшие, не убийцы, не самоубийцы, а жертвы.

Жертвы чего?

Шевеля губами, она еще раз перечитала бессмысленный набор слов, который, в принципе, уже знала наизусть, потом снова начала писать на листке собственные семантические варианты, то и дело принимаясь копаться в собранном за все время научном материале. Язык… система… язык связан с мышлением… направления менталингвистики… из какой области исходить? Каким образом написанные на бумаге слова могут влиять на психику, да еще так, что хочется умереть? Набор слов… неверные окончания… метафоры… ассоциации… нет контекста… художественные метафоры без контекста умирают… набор слов… метафоры или не метафоры… множество глаголов — значит действие… множество личных местоимений второго лица — ты, ты, ты… действие, применимое к тебе или предпринимаемое тобой… ничего не понятно… бред… набор метафор… как возможно расшифровать метафору, если она вырвана из контекста… а контекст — питательная среда, без него художественная авторская метафора умирает… как понять мертвую метафору — ведь она уже разложилась на бессвязные слова, она не существует… И была ли она вообще? Черт, у нее нет нужной подготовки, она и то немногое, похоже, забыла. Почему неверные окончания? Сладкая лед огня… Сладкий… периферийные значения — то, что доставляет удовольствие, и то, что соответственно желанно, лед — холодный, мертвый, огонь… Желание смерти? Смерть желанна? Смерть доставит удовольствие? Нет, не то, не то, не все так просто. А может, напротив, слишком просто? Не в словах дело? Какой-то яд, какой-то особенный яд?

Вита покосилась на нераспечатанный конверт, адресованный ей самой. Конверт был аккуратно положен на край стола, белел там издевательски и зазывающе. Легко проверить, очень легко — достаточно только открыть. Ее рука потянулась к письму, но как только пальцы коснулись бумаги, тотчас же отдернулась. Вита взяла одну из книг и бросила поверх конверта.

— Сиди в чехле, — пробормотала она и снова зарылась в свои бумаги, вновь и вновь перечитывая отрывки из работ известных исследователей метафоры. Скляревская, Шмелев, Телия, Гусев… Фамилии устроили в ее мозгу сумасшедшую пляску, и Вита схватилась за голову, изо всех сил сжимая виски ладонями. Кто подскажет? У кого спросить? Она взяла ручку и начала рисовать некую схему, понятную лишь ей одной.

Несмотря на многочисленные сомнения, Вита все же какой-то частью сознания, а может, и подсознания чувствовала, что продвигается в правильном направлении. Эта часть шла по запутанному следу, пропитанному особым манящим и в то же время пугающим запахом, каким пахнет истина. Так же, как и Наташа, Вита чувствовала, что приближается к некому озарению, так же, как и Наташа, она и хотела его и страшилась. Но помимо близости этого озарения она чувствовала и еще кое-что, что пугало ее не меньше, и чем чаще она думала об этом, тем сильнее становилось ощущение, что и в них с Наташей, и вокруг них сгущается тьма.

Что-то должно было произойти. И скоро.

Что-то нехорошее.

Из открытой балконной двери потянуло холодом, и Вита зябко поежилась. Не отрывая взгляда от бумаг, она протянула руку к стакану, но тут краем глаза уловила резкое движение прямо перед собой, ее рука дернулась, толкнув стакан, и тот кувыркнулся со стола и, стукнувшись о пол, раскололся пополам.

— Не страшно, — негромко сказала Наташа, стоявшая напротив стола. Ее глаза улыбались, но выражение их было странным, точно они смотрели внутрь себя. — На кухне есть еще.

Это были последние слова, прозвучавшие в квартире в этот день. До глубокой ночи ни она, ни Вита больше не проронили ни звука.

 

III

В тот день, а затем и в следующие три мне думалось, что я вижу сон. Потому что все вдруг стало слишком хорошо. До безобразия хорошо, если можно так выразиться. Потому что дни стали обычными, и случилось это настолько резко…

Кроме того, в последнее время сны до такой степени переплелись с реальностью, что становится чертовски сложно отделять одно от другого. Причем на поверку все хорошее и логичное оказывается сном, а кошмар и хаос реальностью. Плохие сны снятся регулярно, но я соврала Наташе, сказав, что это одна из причин, по которой я напиваюсь. На самом деле виной тут как раз хорошие сны. После них просыпаться особенно тяжело. Иногда хочется не проснуться вообще — остаться где-то там, с ребятами, живыми. Но сейчас, пока идут эти дни, я совсем не против реальности.

В то утро Наташа проснулась совсем иной. Возможно, наша вчерашняя ссора подействовала на нее сильнее, чем я думала, — она и на меня подействовала достаточно сильно — жутковато вспомнить, как накануне мы чуть не вцепились друг другу в глотки. Возможно, здесь было что-то еще. Но, так или иначе, вместо того, чтобы, как обычно, сидеть где-то в углу или стоять на балконе и о чем-то размышлять, разглядывать себя в зеркало, изучать свою картину, которую мне так и хочется порвать в клочья, унимать дрожащую правую руку и беспокойные пальцы, бормотать что-то или старательно нарываться на очередную ссору, — вместо всех этих занятий, которыми Наташа заполняла свои дни, она, встав с постели, долго плескалась в ванной, потом приготовила завтрак, а когда я попыталась вымыть посуду, шутливыми угрозами выгнала меня из кухни. После этого она занялась уборкой, в которой мне тоже не дала поучаствовать.

— Сиди, сиди, у тебя же действительно работа, это я все ерундой занимаюсь, — и в голосе никакой иронии — абсолютно серьезный, хозяйственно-заботливый тон. Свежая, причесанная, смотрит ясно, а не куда-то внутрь себя, как обычно, на губах простая улыбка без всяких подтекстов, в правой руке веник, и пальцы лежат спокойно, и не бежит по ним мелкая требовательная дрожь. Наверное, удивление и недоверие слишком явно проступают на моем лице, потому что Наташа тут же добавляет:

— Знаешь… я вчера много думала о том, что ты сказала. Ты действительно права. Это как болезнь, и если ее запустить, ничего не делать, более того, потакать ей, это очень плохо кончится, причем, не только для меня. А я… даже удовольствие от этой болезни получаю, — тут мы одновременно машинально скашиваем глаза на стакан, который я забыла на журнальном столике. — Поэтому, я решила… я постараюсь… как-то отвлечься, постараюсь сопротивляться этому… ведь раньше у меня получалось. А еще я так хорошо сегодня спала — словно другим человеком проснулась. Сегодня как-то все кажется проще. Может приступ уже заканчивается? Во всяком случае, сегодня мне намного лучше. Я думаю, мне будет еще лучше, если ты… если какое-то время ты будешь меньше заниматься этими письмами… конечно, я знаю, что это очень важно… но мне понадобится твоя помощь.

Я смотрю на нее очень внимательно, пытаясь уловить, в чем подвох, отыскать фальшь в голосе, во взгляде, в выражении лица, в жестах, в наклоне головы, в самих словах… и одергиваю себя.

— Хорошо. Но если это предлог, чтобы попасть на улицу…

— Нет! — теперь в ее голосе досада и возмущение. — Я буду сидеть дома, если ты считаешь, что так надо. От тебя требуется только…

— Вести себя по-человечески, — заканчиваю я. Ее глаза темнеют.

— В последнее время мы… не очень ладим, и я, кстати, не всегда…

— Да я и не спорю. Что ж, хорошо, — я едва не добавляю «поиграем в людей», но вовремя закрываю рот и только киваю, и Наташина голова ответно одобрительно прыгает вверх-вниз.

— Значит… можно сказать, что мы помирились? — она протягивает руку в недвусмысленном жесте. Я слегка пожимаю ее, но она в ответ так стискивает мои пальцы, что я едва сдерживаюсь, чтобы не охнуть от боли. Только сейчас я осознаю, насколько Наташа выше и сильнее меня, и если она вдруг вздумает просто взять и уйти или начнет свирепствовать, мне с ней никак не справиться. Наверное, на моем лице все же появляется болезненная гримаса, потому что она заботливо говорит «Извини», уходит в коридор и принимается подметать пол. Я некоторое время наблюдаю за ней. Как странно. Ведь, в сущности, мы друг другу никто, мы друг друга совершенно не знаем, а то, что нам известно, должно бы, по идее, оттолкнуть нас, а не заставлять вот уже почти месяц с каким-то предсмертным отчаянием цепляться друг за друга. И если меня сейчас спросить, зачем я вернулась за ней в Ростов, ради чего разыграла весь этот спектакль, который почти наверняка мог бы мне стоить жизни, я не смогу ответить. Вряд ли ради спасения человечества — я никогда не отличалась и не буду отличаться ни героизмом, ни альтруизмом, я слишком долго прожила в таком мире, где иметь эти качества не только бессмысленно, но и опасно. Что же тогда — жалость? Не знаю, как насчет Ростова, но сейчас мне иногда думается, что я, в моем нынешнем разгромленном состоянии просто пытаюсь видеть в ней подругу, а может не только видеть, но и сделать из нее подругу. Потому что я сейчас не могу быть одна, никак не могу. Но разве это не одна из разновидностей эгоизма? Другое дело, что сама Наташа, несмотря на все наши ссоры, похоже, начала ко мне привязываться, хотя она, возможно, видит во мне Надю или пытается видеть. Господи, какой-то салат оливье! Где письма, где мои записи — сюда, сюда, пальцы подтягивают бумаги к краю стола, и они шелестят успокаивающе, и взгляд ныряет в строчки, как в мягкую прохладную сонную воду… вода… желтоватая муть… черт! Ну, и кто здесь более ненормальный?!

Пока я работаю, Наташа развивает такую бурную уборочную деятельность, что в комнате в солнечных лучах, отливая золотом, кувыркаются густейшие клубы пыли. Женщина, сдавшая нам квартиру, не убирала в ней, наверное, с того времени, как построили этот дом, да и мы, поселившись, уборкой себя почти не утруждали, поэтому сейчас, глядя, как, очищаясь, неузнаваемо меняется квартира, я чувствую некоторый стыд и пишу так яростно, что ручка начинает рвать бумагу. Но вскоре я откидываюсь на спинку кресла. Для такой работы нужна тишина, но в квартире стоит такой шум, будто в ней находится сразу несколько Наташ — бренчит посуда, с грохотом отодвигается мебель, шумит вода, со смачным чавканьем шлепается на пол мокрая тряпка, шуршит веник, безжалостно выгребая из всех углов мусор и паутину. Вдобавок вскоре во все это вплетается некий новый звук, и я даже не сразу понимаю, что это, а поняв, изумляюсь еще больше. Наташа напевает. Фальшивит страшно и слов не разобрать, но голос веселый, и в квартире, в которой до сих пор звучали лишь только ругань и упреки, это кажется настолько странным и нереальным, что я машинально щипаю себя за руку. Больно. Да нет, не сплю.

К середине дня уборка заканчивается, после чего Наташа отправляется на кухню и возвращается с известием, что из продуктов на обед есть две картофелины, горчица и четверть литра подсолнечного масла.

— Довольно сложно этим наесться, правда? — замечает она и тут же, спохватившись, добавляет: — Но ты не думай, что я напрашиваюсь! Если хочешь, можешь сходить одна, но лучше нам пойти вместе.

— Вместе так вместе, — отвечаю я и начинаю одеваться, но Наташа не двигается. В ее взгляде появляется неуверенность.

— Вит, я, конечно, понимаю, что просьба глупая… с нашим бюджетом… но как ты думаешь, он не сильно пострадает, если мы прикупим какой-нибудь мааленький приемник? Здесь ни телевизора, ни радио — целый месяц кроме собственной ругани ничего не слушаем, а так был бы какой-то фон… и меня бы отвлекало от… — она слегка передергивает плечами.

— Наташ, это уже слишком, тебе не кажется?! Выйти на улицу — это одно, но вот о таких вещах спрашивать меня вовсе не обязательно. Ты уже из меня какого-то рабовладельца делаешь! Хочешь — купи, твои же деньги.

— Просто… я боюсь все испортить. Я и так напортила уже достаточно.

Мне вдруг становится смешно.

— Ну, приемником ты вряд ли что испортишь, если только не запустишь им мне в голову.

— Зачем ты так?!

— О, господи, забудь! Давай просто пойдем, ладно?

В этот раз мы проводим вне дома больше времени, чем когда-либо за прошедший месяц. И если Наташа откровенно наслаждается выходом, то для меня большая часть этой прогулки — сущее мучение. Скорее всего, Наташа искренне пытается вернуться в нормальное состояние, а может быть, «приступ» действительно сходит на нет сам по себе, но я не могу вот так сразу это принять, поверить, и поэтому каждую секунду украдкой напряженно наблюдаю за ней, старательно удерживая на лице выражение отвлеченного добродушия. Мы бродим по магазинам, заходим на рынок, толчемся возле лотков, а я наблюдаю, подсознательно ожидая какого-нибудь подвоха. Но Наташа сегодня ведет себя просто на удивление нормально, и предмет ее внимания в основном короткие чистенькие зеленодольские улицы, а по прохожим ее взгляд скользит с обыденным любопытством, ни на ком не задерживаясь, и только иногда в нем появляются отблески недавней звериной тоски и жажды, но они гаснут почти сразу же. Иногда она с легкой тревогой спрашивает меня:

— Ну как? Как я со стороны? У меня ведь получается, правда?

Я ни разу не отвечаю, просто киваю сдержанно, но у нее и вправду получается неплохо, если только она не еще более умелый хамелеон, чем я.

А непривычная обыденность несется без передышки, и я за ней не успеваю. Сообща готовим обед, съедаем его, послушивая музыку и местные новости и лениво переговариваясь. Потом Наташа с молчаливой договоренности уходит на кухню с приемником и ворохом газет и журналов, а я ненадолго сажусь за работу, но сегодня как-то не получается с обычным рвением фанатичного первопроходца продираться сквозь семантические джунгли — то и дело я поднимаю голову и прислушиваюсь. С кухни доносятся шелест страниц, бормотание приемника, иногда тихий Наташин смех, когда в газете или журнале попадается что-то занятное. А день катится мимо — тихо и тепло, за ним наступает такой же тихий вечер, город вплывает в ночь, за окном недолгий весенний дождь… и ничего не происходит. Ни слова, ни взгляда, ни жеста, от прошедших дней в Наташе только легкая тень, отблески в глазах — не сразу, не сразу… и моя настороженность, которую я прячу, как могу. Шутливое препирательство — кто идет выключать свет — в комнате нет бра, только лампочка с обтрепанным абажуром под потолком. Щелчок, вплескивается тьма, из которой предметы выплывают постепенно, как призрачные корабли. Едва слышно вздыхают пружины.

— Спокойной ночи.

— М-м-м, спокойной… — сонно. Уже засыпает. Спит. Выжидаю, встаю, ухожу на кухню, курю в темноте, думаю, перебираю день по минутам, словно горсть зерна. Было ли что-то не так? В чем подвох? Есть ли он? Как бы было хорошо, если б это оказалось правдой. Хотя бы на время. Тогда остались бы только две проблемы — письма и волки, которые нас ищут. А уж потом можно и об остальном подумать — разумеется, без Наташиного участия как художника, хоть это и чертовски соблазнительно. Недокуренная сигарета сердито шипит под струйкой воды. В полумраке на столе поблескивает на треть полная бутылка водки, которую сегодня никто не открывал. Честная игра? Да и не тянет. Дождь… под дождь всегда хорошо спится… и в этот раз совсем без снов. Но засыпая, прислушиваюсь к Наташиному ровному дыханию, и даже в нем пытаюсь найти обман… Паранойя?

Слишком резко.

Следующее утро — как продолжение минувшего дня, но более живое, меньше взглядов исподтишка с моей стороны, меньше жалобности — с Наташиной. Утреннее солнце, на балконе окатывает холодком, зеленые сердечки липовых листьев еще чуть мокрые от ночного дождя, внизу, на шляпке деревянного «грибка», звонко тренькая, кланяются друг другу две трясогузки. Ванная, кухня, шипит яичница, подмигивая глазками густеющего желтка, чайник, закипая, задумчиво посвистывает, хрустит хлеб, сминаясь под неточеным ножом. Никогда еще мельчайшие детали не казались мне такими яркими, выпуклыми и важными. Все события большого мира далеко — здесь свой мир, не менее значительный и не менее опасный. Я наблюдаю. Деловито звенят вилки, свежая заварка, льющаяся в чашку из маленького хозяйского чайника, похожа на коричневый шелк.

— Снилось что-нибудь?

— Не помню, — Наташа улыбается рассеянно и немного сонно. — Во всяком случае, я выспалась, а остальное неважно.

Она кладет правую руку на стол, и по ее пальцам бежит едва заметная дрожь, и Наташа почти мгновенно запирает ее в кулак и бросает на меня испуганный взгляд, но я уже смотрю в газету и сердито бормочу, что читать в ней совершенно нечего. Музыка, тарелки звякают о дно раковины.

— Я вымою. Так занятно — никак не могу привыкнуть, что в кране есть горячая вода.

— Ладно, а я пока дочитаю.

Вру, читать нет никакого желания. В чем подвох? Не верю. Не хочу уходить из кухни, оставлять ее здесь одну. Со своего места вижу Наташин профиль. Глаза спокойные, движения обычные, голова чуть покачивается в такт незатейливой песенке из приемника. Человек как человек.

Ближе к обеду, уже в комнате, Наташа вдруг спрашивает:

— Как ты думаешь, может, мне стоит немного порисовать, чтобы направить все в другое русло? Может, будет какая-то разрядка? Ведь все равно… непросто вот так сразу.

Вопрос обрушивается на меня, как ведро ледяной воды на пригревшегося под солнышком. Я не поворачиваюсь, чтобы она не увидела моего лица. Ну, вот и все…

— Нет, ты меня не поняла! — поспешно добавляет Наташа и обходит стол так, что оказывается напротив меня. — Не людей. Понимаешь, Слава… — она судорожно сглатывает, и на ее лицо набегает горькая тень, — он когда-то сказал: «Почему бы тебе не нарисовать что-то хорошее?»

Я внимательно смотрю на нее.

— А ты когда-нибудь пробовала нарисовать что-то хорошее?

— Не помню… — слегка растерянно говорит она. — Нет… по-моему, нет. Но, понимаешь, Вит, я не могу не рисовать. Я должна работать, я родилась для этого. Я должна что-то рисовать, это жизнь, понимаешь? Просто мне нужно снова стать обычным художником, который создает нечто красивое, а не ловит чудовищ.

— Наташа, я…

— Не людей, Вита! Людей, я скорее всего никогда не научусь рисовать, нельзя мне… — ее голос слегка дрожит. — Только пейзажи, какие-то предметы. Ведь у них нет пороков, они неживые. И видеть их я смогу ведь только снаружи. Вот скажи мне… — она вскакивает, оглядывается, подходит к шкафчику и возвращается с хозяйской вазой, которую ставит передо мной на стол, прямо на бумаги. Это обычная дешевая ваза, синяя, граненая и тяжелая. Довольно уродливая, надо сказать. — Скажи мне, какие могут быть пороки у этой вазы?

— Она треснутая, — отвечаю я, пряча растерянность под ленивым и недовольным тоном и судорожно думая. — И выглядит отвратительно. Полная безвкусица. Я бы такую не купила.

— Но она же не живая! — Наташа стучит ногтем по вазе, и она отзывается слабо и тускло. — Это предмет, стекло, кремний и металлы… Какая у металла душа? — она искренне смеется, потом подпирает подбородок кулаком и смотрит на меня вопросительно. — Я же тебе рассказывала принцип, по которому создавала свои картины. Здесь он сработать никак не сможет. Почему не попробовать? Все зло от людей — не от предметов.

Я опускаю глаза. Я смотрю на вазу. Ваза как ваза. Синее стекло. Предмет. Я знаю, из чего она сделана. Я знаю, как она сделана. Она вся снаружи, у нее нет «внутри». Но разве картины Наташи сами по себе не предмет? Холст и краски. Другое дело, что в ее картинах что-то живет. Или кто-то… И глядя на ее картины, можно потеряться. Можно сделать что-то. А это просто ваза. Некрасивая ваза. Она ни хорошая, ни плохая. Она ни ласковая, ни жестокая. Она не может любить или ненавидеть. Она — предмет. И вытаскивать из нее нечего кроме пыли. Что может случиться, если Наташа ее нарисует? И что случится, если рисунок потом уничтожить? Ваза же не озлобится? Не взбесится? Не начнет летать по комнате? Не взорвется осколками, которые будут вонзаться в окружающих?! Только вот после всего, что случилось, я уже ни в чем не уверена — даже в обычной граненой вазе. А в Наташе — тем более. Я знаю о ее возможностях только с ее слов. Два славных утра, смех, разговоры, «спокойной ночи»… А вдруг это может помочь? Предмет… Почему ты смотришь на меня, как больной на врача? Я не могу решать такие вопросы. Я не имею права.

— Можешь не отвечать — я вижу, что ты против, — говорит Наташа со вздохом и тянется к вазе. — Что ж, возможно…

— Ты должна будешь остановиться сразу же, как я скажу.

Ее рука отползает от вазы, а голова медленно поворачивается ко мне. В широко распахнутых глазах изумление и недоверие.

— Значит, можно?! Ты думаешь поможет?!

Я думаю!.. То есть, идея уже как бы моя. И ответственность, соответственно, тоже.

— Я остановлюсь сразу же, — Наташа начинает слегка волноваться, — по твоему слову или если сама почувствую, что что-то не то. Я смогу. Хотя, — она пододвигает вазу к себе и внимательно оглядывает, — что может быть не так?.. Уж в крайнем случае всегда можешь дать мне по голове.

— Именно так я и сделаю, — говорю я совершенно серьезным тоном и внимательно смотрю на нее. Наташа слегка бледнеет — вот глупая, неужели ей на ум пришел пистолет, который спрятан где-то в квартире, в неизвестном ей месте.

— Хорошо, — бормочет она, встает, держа вазу в руках и начинает оглядывать комнату. Ходит, отдергивает занавески, в комнату вливается полуденное солнце. Я жмурюсь. Она не смотрит на меня, она уже вся в работе. Вот и все. У меня ноет затылок — в последнее время он почему-то всегда ноет, когда мне страшно. Если это никак не подействует — еще ничего, но если это все ухудшит… хотя, кажется, куда уж хуже. Безумие — и внутри нас, и снаружи — скоро уже и воздух, которым мы дышим, станет безумным… Тихий голос — такой тихий, что я бы не услышала его, если не ловила с таким напряжением то, чем заполнена каждая секунда сегодняшнего дня.

— Спасибо, что после всего… ты пытаешься мне верить.

Верить! Разве это доверие? Не смотри на нее сейчас, можешь ободряюще улыбнуться, кивнуть, но не смотри. Раз, два, три… теперь можно.

Я наблюдаю.

Время идет — идет, потому что я слышу, как щелкают часы на шкафчике — черный пластмассовый кошелек, в который вмонтирован циферблат. Шуршит карандаш, летая в умелых пальцах так стремительно, что иногда я не могу уследить за ним, и линий на белом все больше, больше, появляется нечто, густеет, форма, выпуклость, блеск, грани — и все из простых серых штрихов, какое-то волшебство… Но я смотрю не столько на то, что рождается на листе, сколько на того, кто управляет этим рождением. Нижняя губа слегка прикушена, и кажется, Наташа почти не дышит. Живут только рука и глаза. Взгляд странный — я ожидала увидеть удовольствие, дикость, даже некий фанатизм, но от этого только всполохи откуда-то из глубины, мне не доступной, а так — вижу остроту, сосредоточенность, легкое недоумение, недовольство и даже растерянность. Что-то не так? У нее вид человека, безуспешно пытающегося открыть дверь собственного дома. Что такое? Снаружи — вот в чем штука. Она разучилась видеть и рисовать снаружи. Если вообще умела… Наблюдаю. Время сейчас состоит не из секунд. Время состоит из штрихов и выражения глаз, из частоты дыхания, из движений руки. Невидимая сигнальная нить от нее ко мне. Малейшее подергивание, и нужно прекращать… Затылок ноет, в затылке холод.

Иногда ее рука с карандашом застывает, и Наташа, хмурясь, смотрит то на картину, то на вазу, пытаясь что-то понять или найти. Несколько раз она вообще бросает карандаш, встает, молча ходит по комнате, улыбается мне мимолетно и рассеянно, и кажется, что она меня не видит. Но пока нормально, пока… И снова шуршание грифеля, воздух беззвучно пролетает туда-сюда между приоткрытыми губами… Остановить? Остано…

— Вот, — лист вдруг с шелестом вспархивает и плывет ко мне, увлекаемый Наташиными пальцами, и я невольно вздрагиваю и встаю ему навстречу, — посмотри, как получилось.

— Что, уже все? — удивленно смотрю на нее, потом на циферблат в кошельке, потом снова на нее. Наташа стоит, ее рука с рисунком все так же протянута ко мне.

— Ну, возьми же! — говорит она нетерпеливо. Я беру лист и, еще не глядя на него, спрашиваю:

— Ну, а сама ты как думаешь?

Наташа пожимает плечами.

— Фигня, по-моему! Стандартная непритязательная фигня. Технически — ничего, а так… Ваза как ваза. Копия. Просто копия.

Она садится в кресло напротив меня и ждет. Я рассматриваю рисунок. Я смотрю долго и очень внимательно, потом кладу его на столик.

— Мне не нравится.

— Объясни, — требует Наташа. — В каком смысле?

Я неопределенно качаю головой. Объяснить… как объяснить? Эта ваза мне не нравилась изначально, уродливая массивная вещь. Но на рисунке… Изображена, конечно, мастерски, даже… несмотря на то, что рисунок сделан серым карандашом, ваза каким-то непостижимым образом кажется синей. Не видя ее в оригинале, я бы, вероятно, все равно подумала, что стекло, из которого она сделана, синего цвета. Как это у нее получается, хотела бы я знать? Но ваза… на рисунке она мне не нравится по-другому. Она точь в точь такая же, но другая. Ваза на рисунке плохая. Сам рисунок как рисунок, он не такой, как те Наташины картины, это просто рисунок, он не действует на меня, не шепчет, не приказывает ничего, штрихи и бумага — больше ничего. Но эта ваза плохая. Словно…

Ладно, Вита, не ходи вокруг да около! У этой вазы на рисунке такой вид, будто ей только что кому-то проломили голову, потом отмыли от крови, тщательно вытерли и поставили на хорошо освещенное место. Вот в чем дело. Не знаю, как такое возможно, но это так. Оригинал не вызывает у меня таких ассоциаций. А вот рисунок — да.

— Ну, что ты молчишь?!

Я собираюсь с духом и старательно объясняю. Наташино лицо вначале становится недоверчивым, потом ошеломленным.

— Да ну, брось, что за бред! — она забирает рисунок, тщательно изучает его, потом поднимает на меня глаза. В них удивление и досада.

— Слушай, а ведь верно. Как я сразу не заметила? Но я не понимаю… ничего подобного я не видела, я просто рисовала и все. Я этого… сюда не вписывала.

— Что ты чувствовала, когда работала?

Ее губы недовольно кривятся.

— Было скучно. Неинтересно. Знаешь, как на уроке — рисуешь не то, что хочется, а то, что приказали.

— Ну, в рисунке чувствуется явно не скука. Может, ты все-таки что-то увидела в этой вазе?..

— То есть, что этой вазой кого-то убили?! — Наташа презрительно фыркает. — Брось! Ничего подобного я не видела!

— В таком случае, значит, ты настолько привыкла рисовать всякую мерзость, что и обычные нейтральные рисунки у тебя все равно получаются с каким-то налетом.

— Как из грязных рук?! Словно с какой-то частью из… — Наташа вдруг замолкает, и на мгновение в ее глазах мелькает ужас. Он исчезает так быстро, что может и померещилось, но мне начинает казаться, что я чего-то не знаю. Делаю вид, что ничего не заметила.

— Либо все-таки…

— …когда-то в этой квартире произошло страшное преступление. Гражданин N был убит граненой вазой после очередного отказа выбросить мусор и починить водопроводный кран!.. И до сего дня синее стекло хранит тепло обагрившей его невинной крови!.. — Наташа произносит это с замогильным подвыванием, потом начинает смеяться — хорошо и искренне. — Вит, это уж слишком, тебе не кажется?

Я тоже смеюсь, но мне совсем не смешно, и Наташа чувствует это.

— Впрочем, твои варианты легко проверить… я и сама хочу знать, что именно… Дай мне какую-нибудь вещь, которая, как ты точно знаешь, ни в чем таком не замешана.

— А не хватит на сегодня?

— Ну ладно, — ее голос становится немного расстроенным, хотя Наташа старается говорить абсолютно равнодушно. Я снова смотрю на рисунок, потом на вазу, потом вздыхаю и отправляюсь рыться в своих вещах. Даю Наташе губную помаду, которую купила не так давно. Обычная недорогая помада цвета «кофе с молоком», на четверть стертая. Уж что помадой-то сделаешь? По голове не огреешь. Никаких увечий не нанесешь.

— Попробуй вот это.

Наташа смеется и забирает помаду.

— Это просто.

Но оказывается, что это отнюдь не просто. Когда по прошествии некоторого времени, для меня заполненного таким же напряжением, как и в прошлый раз, Наташа протягивает мне новый рисунок, я понимаю, что не ошиблась. Рисунок, как и предыдущий, сделан мастерски. Прозрачный колпачок снят и лежит небрежно. Столбик помады выдвинут на всю длину, чуть поблескивает влажно… «кофе с молоком». Помаду поставили поспешно — сразу же как только подкрасили губы… мертвые губы… холодные, липкие… Я с отвращением отталкиваю рисунок. Наташа молча смотрит на него, потом на меня и отходит к окну. Через несколько минут она решительно говорит:

— Я попробую еще раз.

Снова шуршание карандаша, щелкают часы, стрелка режет время на порционные куски… карие глаза расстроены, но спокойны и внимательны. Приносит новый рисунок. Этот выглядит получше — помадой, похоже, только что всего-навсего написали какую-то препохабнейшую надпись.

— В общем, все ясно, — подводит Наташа итог. Мне ничего не ясно, но я молчу, а она деловито собирает свои рисовальные принадлежности в пакет. — Все, на сегодня хватит! Может, пообедаем? Уже третий час.

— Как ты себя ощущаешь?

— Разочарованной, — она улыбается немного печально, сгребает рисунки и бросает их на шкафчик, потом относит туда же вазу, которую я невольно провожаю взглядом. — Но все равно… хоть поработала немного. Сходишь со мной за пивом?

За пивом, так за пивом. Идем. Тепло, люди мимо — много людей, нехоженые тропы для Наташи… наблюдаю. Ничего. Нормально. Идти недалеко — через двор от нашего. Липы едва слышно шелестят под ветерком, на асфальте в лоскуте солнечного света спят пыльные кошки. На железном столбике указатель с надписью в два ряда: «Парикма — херская». Наташа фыркает: «Настолько плохо стригут?». Полуподвальный гастрономчик под пышным названием «Капелла». Пиво — бутылки звякают в мешке, запотевшие, холодные. Идем домой. Наблюдаю. Все нормально. Вот и наш дом, лестница, дверь, оббитая черным потертым дерматином. Я поворачиваю ключ в замке, осторожно открываю дверь и на мгновение застываю на пороге. Каждый раз, когда мы возвращаемся, мне кажется, что в квартире кто-то есть и сейчас бесшумно выйдет из комнаты, улыбнется слегка, удовлетворенно…

Почему кто-то? Вполне определенный человек…

…но в квартире никого нет.

За обещающе поблескивающими бутылками пива с грохотом и лязгом захлопывается дверца древнего «Донбасса». На кухне свежий запах капусты и огурцов. Наташа деловито стучит ножом — готовит салат, ворчит из-за того, что вчера забыла купить яблок. На зеленое густой белой волной стелется майонез. В кастрюле булькает суп, выпуская из-под крышки ароматный и сытный парок, в масле шипят сосиски с разрезанными кончиками, растопырившимися в разные стороны, и тут же подрумянивается картошка. Играет «Машина времени». Все нормально. Девчонки готовят себе обед. Девчонки как девчонки. Нож у Наташи широкий, блестящий… Паранойя.

После обеда сидим на балконе и пьем пиво, слушаем музыку, отмахиваясь от сизых облачков сигаретного дыма — ветер в нашу сторону, и дым упорно ползет в комнату. Разговариваем. Вначале разговор не клеится, но потом я даже не успеваю заметить момент, когда это происходит, — появляется непринужденность, слова приятно плещутся вокруг, как прогретая солнцем вода. Иногда толкаем друг друга, хихикаем, словно две семиклассницы, удравшие с урока физики. Говорим не о том, что случилось недавно, а о том, что было давным-давно, когда мы еще не были знакомы. Вспоминаются смешные истории, вспоминаются друзья — сегодня не с болью, а с какой-то тихой осенней печалью.

— Я скучаю по морю, — неожиданно говорит Наташа, задумчиво глядя куда-то вдаль. — Никогда не думала, что стану скучать по морю. Раньше я его вообще не замечала, только потом, когда мы… жили в том поселке, я по-настоящему поняла, что такое море. У моря есть душа, и есть сила, и есть любовь — и все это настоящее, без дешевой позолоты, без всякой фальши. Оно никогда не врет и оно так красиво — в любую погоду. Наверное, море — единственное, что я сейчас не смогла бы нарисовать плохим.

Я слушаю ее и вдруг понимаю, насколько скучаю по Волжанску — не так, как раньше, в «командировках», а как-то… по-взрослому, что ли. Не по широкой мутной реке, но по огромным тополям и по железным коням на вокзальных часах, и по горам арбузов, и по летним шествиям сухопутных лягушек, и по крикливому «чокающему» люду, и по фонтанам и паркам, и по старым соборам… Доведется ли мне еще когда-нибудь вернуться туда? Много страшного произошло там, но это мой город, и он держит меня крепко.

Наташа внимательно и вопросительно смотрит на меня, и я соображаю, что, задумавшись, что-то пропустила.

— А?

— Да, я бы тоже хотела вернуться домой, когда все это закончится, — говорит она и подпирает подбородок кулаком. — Должно же все это когда-нибудь закончиться?

— Я не знаю.

Наташа кривит губы, вытягивает сигарету и катает ее между пальцами.

— Ты действительно думаешь, что он жив?

Я не сразу понимаю, о ком она говорит, потом киваю.

— Да, мне кажется наш знакомый демон не врал. Он хочет пригласить тебя на серьезный рынок, а на серьезных рынках не торгуют трупами. Любопытно узнать, как он выкрутился из ростовской ситуации. В странные игры он играет. Либо он сумасшедший, либо все очень хорошо придумал. Чего же он хочет? Но, в любом случае, будет лучше, если мы его больше никогда не встретим, ты же понимаешь?

Наташа смотрит на развесистую липу за балконом, и я понимаю, что вторую половину моих слов она не слышала.

— Я так его люблю, Вита, — тихо произносит она. — Уже почти полгода не видела, а все равно… я думаю о нем каждый день, я все помню — даже когда эти… затмения. Это наверное… страшно — так любить человека, нельзя. А ты любила когда-нибудь… так чтобы… — Наташа резко замолкает, сочтя вопрос бестактным. Я пожимаю плечами, слегка улыбаясь.

— Бог миловал.

— Да… да, наверное, ты права, — она резко вздергивает голову, словно выныривая из печальных мыслей. — Слушай, я вот все хотела спросить тебя — почему ты носишь это смешное кольцо?

Я машинально скашиваю глаза на свою правую руку, где на мизинце — посеребренное, слегка потемневшее детское кольцо с забавной божьей коровкой, Венькин подарок на восьмилетие — за два месяца до того, как брат и двое его друзей навсегда исчезли в желтоватой волжской воде. Почему ей вдруг вздумалось спросить? Даже Женька никогда об этом не спрашивал, никто никогда не спрашивал.

Я скупо рассказываю Наташе то, о чем в Волжанске до сих пор бродят легенды, в которых, правда, количество трупов уже доходит до десяти, длина сома — метров до пятнадцати, а я давным-давно отделываюсь не шрамом, а откушенной до колена ногой, словно на меня напала акула. Я сижу на балконном пороге, вытянув ноги, на мне длинная шерстяная юбка, но щиколотки открыты, и полукруглый шрам виден хорошо, и когда рассказ окончен, Наташа быстро смотрит на мою ногу, а потом поднимает на меня широко раскрытые глаза.

— Какой ужас!

— Это было давно.

— Все равно… я … — она слегка бледнеет. — Значит, ты уже не в первый раз встречаешься с чудовищами? Тогда понятно, почему…

— Я тебе вот что скажу! — резко перебиваю ее я. — По сравнению с теми, кто заварил всю эту кашу, сия свихнувшаяся рыба — просто ангел божий! Вот они — действительно чудовища, хотя выглядят вполне банально. А тебя я к чудовищам причислить не могу. Ты больна. Извини, но это так. А болезни — они ведь часто лечатся. В особенности, если больной прилагает к этому все усилия, а не садится в обнимку с самим собой и не начинает себя жалеть и говорить себе, что так ему и надо, что заболел, так, значит, и должно быть. Уже второй день у тебя получается лечиться и получается неплохо. Не порть все!

Наташа резко отворачивается и делает из бутылки несколько больших глотков, потом глухо говорит:

— Спасибо.

— Да на здоровье! Пиво действительно ничего.

Она смеется и поворачивает голову.

— И погода хорошая, да?

— Ага. Только пойдем в комнату — холодает.

— Ладно, — Наташа встает и смотрит на меня сверху вниз. — Хороший был день, правда?

Да… хороший день, славный вечер, тихая ночь. Но мне не спится — лежу, смотрю в потолок. Хороший день… но почему тревожно. Ты спишь, ты дышишь ровно — я слышу. Настоящая ты или фальшивка? Хитришь или искренна? Сумасшедшие бывают очень хитры, но хочется надеяться, хочется… Только обычно в жизни все бывает не так, как надеешься… С моего места видно, как тускло поблескивает граненая ваза на шкафчике. Слышен шум, мимо дома проезжает машина, по комнате прокатывается свет фар, и на мгновение ваза выступает из полумрака во всей своей массивности, а рядом с ней — несколько листов — рисунки, небрежно брошенные Наташей. Глупо… конечно же, глупо…

Прислушиваюсь, потом встаю с кровати — медленно, чтоб не стонали пружины. На цыпочках подхожу к шкафу, оглядываюсь в полумрак — Наташа спиной ко мне. Беру рисунки, подхожу к окну, нахожу тот, на котором ваза, щурюсь на него с призрачной надеждой, что теперь-то она выглядит по-другому. Но ничего не изменилось. Я возвращаюсь к шкафу, кладу два рисунка на место, потом отступаю на шаг и, помедлив, осторожно надрываю лист, не сводя глаз с вазы. Бумага рвется с тихим невесомым звуком и… ваза поблескивает в полумраке, и в этом блеске мне чудится беззвучный смех — смех над моей глупостью.

— Ну, как, проверила?!

Я вздрагиваю и поворачиваюсь. Наташа лежит, чуть приподнявшись на локте, но по-прежнему спиной ко мне, не смотрит на меня, а в ее голосе обида и холодная злость.

— Все-таки не можешь поверить мне, да? Проверяешь.

— Не тебя. Себя.

— Ну, и как успехи?!

— Убедилась, что все в порядке. Извини, что обидела, но и ты должна меня понять.

Она встает, шлепая босыми ногами по полу подходит к двери и включает свет. Лицо у нее напряженное, губы плотно сжаты. Она уходит на кухню и через минуту возвращается с двумя стаканами, наполовину наполненными прозрачной жидкостью. Один протягивает мне.

— Выпьем?

— Не вижу повода.

— А я выпью, — она вышвыривает содержимое одного из стаканов себе в рот, ставит оба на тумбочку, ложится в постель и отворачивается. — Лисы всегда видят вокруг только лис, так надежней.

— Наташа, послушай…

— Да нет, ты права. Все правильно. Теперь недомолвок не осталось. Только это… было больно.

Я молча бросаю рисунок на шкаф, выключаю свет и забираюсь в постель. Чувствую себя бессердечной сволочью. Но что, спрашивается, я должна была делать?

— А ты не расстраивайся, — вдруг произносит Наташа в темноте. — Так оно и лучше. Все пройдет, это детство. Мне давно пора повзрослеть. Зато теперь все действительно может пойти хорошо.

Я ничего не отвечаю, а засыпаю только через час. На этот раз снятся какие-то сны. Не помню, какие.

На следующее утро просыпаемся поздно, особенно я — открываю глаза, когда Наташа уже, спотыкаясь, сонно плетется в ванную. На потолке шевелятся длинные тени, с улицы через распахнутую форточку легкий запах сирени. Хоть и не помню, но… фиолетовая, наверняка фиолетовая — не белая. Стаканов на тумбочке уже нет. Рисунки, в том числе и порванный, лежат на шкафчике, тут же издевательски поблескивает гранеными боками синяя ваза. В кошельке время — полодиннадцатого… сквозь шум воды из ванной летит песенка — весело, фальшиво и неразборчиво… Все пройдет… Дай-то бог.

Смотрю в окно. Южный ветер, сквозь волнующуюся листу яркое солнце — по такой погоде гулять… ладно. На телефоне сообщение: «У меня все хорошо, как у тебя, Макс». Быстро нажимаю кнопки: «Все хорошо, привет Эдгару». Да, все хорошо, более чем… но почему тревожно? Проверено, но почему тревожно?.. Лисы видят только лис?..

Шлепаю тапочками по коридору. Наташа возится с замком — тугой крючок — как-нибудь можно и не открыть, скрежет, сквозь дверь продолжается песенка — даже, когда дверь открывается: «Отпусти в табун гнедого коня, в небе месяц молодой, а в полях… Доброе утро! Ты в курсе — шампунь кончается, надо купить…» Глаза веселые, мокрые волосы из-под полотенца, шлепает мимо и на кухню. Ледяная вода смывает остатки снов, но не тревогу. Верю, но почему тревожно. Выхожу из ванной, а на кухне в сковородке уже ворчит — попыхивает незагорелый пухлый омлет, прикрытый рубленой зеленью, туда бы еще сочные полумесяцы помидоров, ан еще не по карману, рано… Наташа над приоткрытой дверцей духовки сушит волосы — фена нет. Из приемника музыка — уже становится привычной. И за завтраком — ни слова о том, что было ночью. Но то и дело поглядывает искоса, вопросительно — верю ли теперь? Хочется сделать что-то, чтобы поняла — верю. Но верю ли?

После завтрака, спросив у меня разрешения, Наташа снова начинает работать, а я снова не сажусь за письма — наблюдаю. На этот раз она располагается на балконе и рисует зеленодольский пейзаж — дома, деревья, видную отсюда реку. Я наблюдаю — не складываются ли из карандашных штрихов люди, но нет, только город, а если и есть где-то люди, то мне их не видно. Взгляд у Наташи уже не растерянный, работает увлеченней, чем вчера, но по лицу то и дело пробегает скука. Не то, не то…

Сегодня время идет быстрее. Скоро рисунок у меня. Очень красиво, светит солнце и чувствуется весеннее тепло, и южный ветер, и ленивое движение реки и, кажется, рваные мелкие облака летят стремительно… красиво, но вместе с красотой приходит уверенность, что в этой нарисованной Наташей части города вот-вот, совсем недавно, произошло убийство и не одно. Наташа чертыхается и садится рисовать заново. Следующий рисунок не вызывает таких мрачных ассоциаций, но теперь кажется, что в этом городе живут сплошь плохие, лживые, завистливые и сварливые люди. А пока я рассматриваю это творение, Наташа принимается за третий вариант, и получается он лучше первых двух, но кажется каким-то безжизненным и незаконченным.

— Во всяком случае, уже можно сказать, что ты делаешь успехи, — я собираю рисунки и встаю с балконного порога, собираясь отнести их в комнату. Наташа смотрит сердито.

— Да уж… успехи. Конечно… я думаю… мне кажется, что мне намного лучше теперь, но этого ведь все равно не понять, пока я… — она замолкает и, отвернувшись, начинает собирать свои рисовальные принадлежности. Несмотря ни на что она чувствует, что я все еще не могу поверить ей до конца. Хочет спросить, что еще мне нужно, но не спросит, я знаю. Впрочем, я все равно не смогу дать ответа. Неопределенное, непонятное, и если попытаться вложить это в слова, оно испарится из них бесследно… пустые слова, мертвые метафоры… Бумаги на столике тянут, манят… нужно работать, ведь я уже так близко, мне кажется, что я уже почти пришла…

Язык-то ведь — это не так уж просто, это живое существо, очень мудрое, очень восприимчивое и иногда даже очень опасное…

— Уже как тренировки получаются, да? — смеется Наташа, заходя вслед за мной в комнату. — Только я уж не знаю, на чем еще тренироваться, что еще нарисовать? Какие-то вымученные темы получаются… да и не больно убедительные — и для меня, и для тебя.

— А какие были бы убедительными?

Наташа быстро вскидывает на меня глаза.

— Ты знаешь. Но это… — она безнадежно машет рукой. — Может, нарисовать этот диван?.. Нет уж, я даже, кажется, догадываюсь, каким он получится.

Она садится в кресло и начинает крутить ручку настройки приемника, а я стою. Думаю. Два дня — это, конечно же, не срок. Хотя, по сравнению с прошедшим месяцем, это все равно, что два года. Нужно, чтобы таких дней было больше, нужно, чтобы Наташа продолжала «лечиться», продолжала работать над собой, а для этого, помимо всего прочего, нужно доверие — абсолютное. И я знаю, как это доверие создать — мысль появилась еще когда Наташа заканчивала третий рисунок, и теперь прыгает в мозгу, как назойливый воробей. Но это опасно, чертовски опасно для нас обеих. Стоит ли того доверие? Я думаю, отвернувшись от Наташи, чтобы она не видела моего лица. Вот уж, как выражался в свое время Вовка-Черный Санитар, из огня да на кухню, где тебе раскаленную кочергу сунут в… ладно. Если уж идти, так до конца. Я деловито оглядываю комнату.

— Где мне лучше сесть?

— В смысле? — она смотрит недоуменно. Я ладонями рисую в воздухе квадрат.

— В том самом. Давай, пока солнце хорошее.

— Что?! — она медленно поднимается, уже поняв, потрясенная, глубоко шокированная. — Вита, ты… ты с ума сошла?!!

— Давным-давно. А что, для тебя это новость? Давай, пошевеливайся, пока я не струсила окончательно!

— Ты понимаешь, что ты…

— Прекрасно понимаю, иначе не предложила бы.

Ее глаза суживаются, и в щелках между веками разгорается злость.

— Еще одна проверка?! А тебе еще не…

— Тренировка, душа моя! Лучшая тренировка, чем ты могла себе представить. Или эта дурацкая ваза тебя больше привлекает?! Я думаю, нет.

— Два дня, — бормочет Наташа растерянно. — Это не срок. Я даже не… мне нужно больше времени… у нас ведь есть время, чтобы…

— Я не знаю, есть ли у нас время. Я не знаю, сколько еще его у нас будет. Зато знаю, что удержаться на позициях труднее, чем захватить их.

— А вдруг… а вдруг я сделаю что-нибудь?

— А ты не делай.

Она начинает быстро ходить по комнате, качая головой и что-то бормоча, потом резко останавливается, словно налетев на невидимую стену.

— Я ценю, но это слишком! Я на это не пойду! А ты точно сошла с ума! — Наташа для большей убедительности тычет в мою сторону сразу двумя указательными пальцами. — Совершенно!

— Голуба, ты нужна мне как художник, а не психиатр. Давай, давай, Тициан, не томи девушку! Как говорили древние, кончай базар — гони товар! Так что бери орудие производства и начинай производить.

Но теперь все намного труднее. Потому что наблюдаю не только за ней, но и за собой. Лишаюсь ли я чего-то? А может напротив, приобретаю? Удерживаю на губах отвлеченную улыбку, о которой попросила Наташа, стискивая при этом зубы, чтоб не стучали, и плотно прижимаю ладони к согнутой ноге, чтобы Наташа не видела, как дрожат пальцы. Страшно? Не совсем то. Мое состояние можно выразить добрым десятком длиннющих сложных предложений — ощущения такие, что им никак не вместиться в это простенькое определение. Это можно высказать только на языке тех же ощущений… эмоций…язык… письма… Выискиваю внутри себя чужое присутствие и в то же время стараюсь найти это присутствие и в Наташе — присутствие другой Наташи. Но пока не видно. Ее лицо страшно напряжено — перекошено от напряжения так, словно она откусила здоровенный кусок лимона и теперь никак не решится его разжевать, и, откровенно говоря, смотреть на нее жутковато. Но все это лицо той самой Наташи, которая накануне говорила о любви и о славном дне и желала мне спокойной ночи. Господи, быстрее бы все это кончилось! А ты держись — если сможешь нарисовать меня, то сможешь и других, и может быть, тогда все пойдет как надо.

Долго… Самая длинная картина… или время сейчас идет по-другому… идет ли?..

Наташа роняет карандаш. Только что он был частью ее руки, словно живой, из плоти, и тут вдруг снова превратился в обычный карандаш и выскальзывает из пальцев, будто отломавшись от них, как высохший черешок листа, ненужный, забытый. Несколько секунд она смотрит на свой рисунок, потом, слегка улыбнувшись, опускается на пол рядом с импровизированным мольбертом из стула и доски и, склонившись, закрывает лицо ладонями, и, будто этих ладоней мало, сверху из развалившейся прически наползают еще медные пряди волос.

— Что?! Все?! — панически спрашиваю я и так же панически роюсь в себе — чего не хватает, что пропало,

что вытащили

но разве так сразу поймешь? В глаза не смотрела… и что?! А что ей у меня забирать-то? Я, конечно, далеко не ангел, но… А ведь она говорила… тогда в Волгограде шел снег… давно, очень давно…

Если б мне довелось нарисовать тебя, ты получилась бы со множеством лиц… ты вообще состояла бы из одних чужих лиц… и со своим лицом внутри. Ты хорошо умеешь носить чужие лица, правда? Как и сейчас. Притворство и ложь — твои пороки! Притворство и ложь…

Я пытаюсь выскочить из кресла, но это у меня почему-то не получается, и я только и делаю, что принимаюсь уныло, даже как-то замогильно бубнить, закатывая в этот бубнеж рвущиеся наружу истеричные вопли:

— Давай, я посмотрю, давай ее сюда — я посмотрю, что получилось, давай, я гляну, давай ее сюда…

Наташино лицо, мокрое и блестящее от пота, выныривает из волос и ладоней, и она скрипуче говорит:

— Я очень довольна…

— …я посмотрю, давай ее сюда…

— … этой работой.

Она снимает лист с доски и несет его ко мне, как-то очень медленно, и за это время я успеваю многое себе представить на этом листе — либо я там такая, как она тогда сказала, либо… я увижу какого-то маньяка с моим лицом, с перекошенными губами и лисьими глазами, убийцу, только-только отмывшего руки, смакующего в памяти, как… Лист опускается ко мне, и я застываю. Контраст с тем, что я успела себе представить, настолько велик, что больше минуты я не могу произнести не слова, только беззвучно шевелю губами, и лишь потом появляется звук:

— Кто это?

— Ты, конечно. Разве не узнаешь? — в ее голосе проскальзывает легкая обида.

И правда, у девушки на рисунке мое лицо, мои волосы, шея, плечи, руки и кольца на пальцах тоже мои. И, хотя я и сидела в этот раз по-другому, поза у нарисованного человека тоже моя — ладони сложены и прижаты к левой щеке и голова чуть склонена влево — я так делаю иногда, когда над чем-то глубоко задумываюсь, сидя за столом. Но на этом сходство заканчивается. На рисунке не я. На рисунке улыбчивый озорной ангел из мира, никогда не ведавшего зла, — ангел, не знающий ни лжи, ни притворства, ни ненависти, ни крови, ни тщеславия, — странное чистое неземное существо, которое словно светится изнутри и несет в себе только любовь и покой. Мне кажется, что я держу в руках икону, и вспоминать свой недавний страх стыдно до рези в глазах.

— Разве она не хороша? — произносит Наташа удовлетворенно. — Я еще никогда не рисовала ничего лучше. Даже не знаю, смогу ли еще когда-нибудь…

— Но как же ты смогла… как у тебя получилось… так быстро, без всякого перехода, после всех тех картин?..

Она улыбается — слегка удивленно, словно вопрос ей кажется странным, даже нелепым.

— Ты мой друг.

Я молчу, продолжая смотреть на картину. На картине действительно не я — на картине Наташино отношение ко мне. Я не знаю, что сказать. И слова, и картина ошеломляют, и, казалось бы, теперь все должно бы быть ясно, но для меня все запутывается еще больше, потому что становится слишком открытым, а абсолютная открытость у меня всегда вызывает наибольшие подозрения… Ох, паранойя? Девушка на рисунке улыбается мне моими губами — уж ей-то все известно… Я молчу и, наверное, делаю это слишком долго, потому что лицо Наташи начинает меняться, и я поспешно говорю:

— Значит, получается, что рисуя не своим обычным способом, ты рисуешь не то, что видишь, а только то, что думаешь и чувствуешь?

— Не знаю, я пока еще не разобралась, — Наташа встает и потягивается, не глядя на меня. — Я еще… Ну, во всяком случае, в этот раз я не нарисовала ничего плохого, правда? Пойду сполоснусь, а то вся взмокла, пока работала. Жарко сегодня, да?

Не дожидаясь ответа, она уходит в ванную, и вскоре до меня доносится шум воды. Я откладываю картину в сторону, закрываю глаза, и наново воспоминания — все три дня, до секунды — воспоминания много быстрее времени. Было много хорошего, много тепла… Но почему же тогда мне все равно в этом тепле чувствуется промозглый холод и сквозь свет просачивается тьма? «Вита, — говорю я себе, — увидь солнце, постарайся принять, что это действительно солнце». Но в солнце видится луна, мутная и недобрая, она смотрит на нас и видит… Как уберечься, как не отдать эти дни, не отдать ее и себя, как остаться под солнцем? В ванной шумит вода… Ты принимаешь душ или снова смотришь на себя в зеркало, ищешь какие-то ответы в своем странном мире? Не буду спрашивать, не буду прислушиваться, хочу верить тебе… хочу надеяться, что все еще может быть хорошо.

* * *

— Никогда не думала, что меня занесет в такую глубь! Да еще в Татарстан! — сказала Наташа, покачивая пакетом. Вита, которая по дороге сорвала одуванчик и теперь рассеянно общипывала его, пожала плечами.

— О таком никогда не думаешь. Может, немного отдохнем? Ходим уже часа три — для Зеленодольска, по-моему, это более чем достаточно. Мы уже исходили его вдоль и поперек. Конечно, если желаешь, можем еще прогуляться в Волжск — до него отсюда полчаса бодрой ходьбы.

— Вит, не ворчи! Сколько взаперти сидели, наконец-то погулять вышли — не по магазинам, а просто… Я хотела посмотреть город…

— Лично я уже обсмотрелась! — Вита сунула руки поглубже в карманы плаща и потерла подбородком плечо. Наташа покосилась на нее и слегка улыбнулась.

— Сколько мы ходим, ты все время озираешься.

— Странно, что ты этого не делаешь.

— Что толку — я все равно не смогу никого увидеть. Все замечать — это больше по твоей части.

— Да уж, от вас, творческих людей, никакого проку кроме творчества. И все же давай ненадолго остановимся. Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.

Наташа резко остановилась.

— Что ж ты сразу не сказала?! Пойдем домой!

— Да нет, — Вита беззаботно отмахнулась. — Ерунда! Просто простуда — как ко мне в Волжанске прилипла, так до сих пор и не отцепляется. Голова слегка побежала. Сейчас посижу где-нибудь, и все пройдет.

— В таком случае, может нам пойти в ближайший парк и…

— В ближайший?! — Вита усмехнулась. — В этом городе всего два парка. Смотри, вон там под липами несколько скамеек — по-моему, вполне подойдет. И пиво в твоем пакете… наверное, нести его домой совсем не обязательно, а? — она едва заметно поежилась. Наташа впервые за целый день внимательно посмотрела на подругу и встревожилась по-настоящему — лицо Виты было очень бледным, черты стали резкими и острыми, отчего глаза, блестевшие странным нездоровым блеском и напрочь утратившие все оттенки синего, казались огромными, в подглазьях залегли глубокие голубоватые тени, которые не скрывала тщательно наложенная пудра, и даже губы сквозь яркую влажную помаду виделись тонкими, блеклыми и ссохшимися.

— Слушай, да у тебя, по-моему, температура!..

— Комнатная! Давай придем уже! — буркнула Вита с легким раздражением. Наташа растерянно пожала плечами, подумав, что если та заболеет по-настоящему, это будет катастрофа. В болезнях она ничего не понимала, кроме того, если их вдруг все же найдут — с больным далеко не убежишь. Она тут же высказала все это Вите, на что та сердито заметила, что прекрасно разбирается в собственном самочувствии и, будучи действительно больной, не пошла бы шататься по городу.

— Дома, в моей сумке полно лекарств, — добавила она, упредив Наташин вопрос о местонахождении хотя бы одной зеленодольской аптеки — за все свои выходы из дома Наташа ни разу не обратила на это внимания. — Некий господин доктор по своей докторской щедрости отсыпал мне столько фармацевтики, что я сама могу аптеку открыть!

Они свернули с тротуара под сень огромных развесистых лип и неторопливо подошли к двум скамейкам, стоявшим друг напротив друга. Одна была пуста, на другой сидел какой-то мужчина средних лет, развернув шелестящую под легким ветерком газету. Вита внимательно и подозрительно оглядела его, читающий в ответ скучно глянул на девушек поверх газеты и, судя по всему, решил, что статья заслуживает большего внимания, потому что тут же снова углубился в чтение.

— Это ведь не Схимник, верно? — шепнула Наташа Вите с фальшивым смешком, но та посмотрела на нее без улыбки.

— Разве что если он уменьшился в росте и заимел лысину, впрочем, я от него всего могу ожидать, — она еще раз посмотрела на сидящего, потом с усмешкой принялась наблюдать, как Наташа, вытащив пиво, безуспешно пытается открыть его о скамейку. Бутылка упорно соскальзывала, и на асфальт щедро летели зеленые щепки.

— Дай сюда, пока не разбила! — наконец сказала Вита, всласть налюбовавшись, и отобрала у Наташи пиво. — Пять лет торговать алкоголем и не научиться его открывать!

— Обычно я это делаю открывашкой, как всякий цивилизованный человек! — сердито заметила Наташа.

— Уважаю, но всегда нужно уметь адаптироваться к обстоятельствам, — Вита сделала два быстрых движения ладонью, и крышки одна за другой со звоном полетели в сторону, спугнув стайку воробьев. Она протянула одну из бутылок Наташе, и та, поспешно сняв губами вспухший из горлышка холмик пены, вдруг рассмеялась.

— Как у тебя это получается?!

— Что, открывать пиво?

— Нет. Просто… странно, мы ведь с тобой одного возраста, я даже немного старше тебя, но рядом с тобой чувствую себя ребенком в обществе взрослой всезнающей тети, которой обязательно надо слушаться. А вот… как сейчас, ты кажешься совсем девчонкой, почти школьницей — ты как-то вся меняешься, по-настоящему, ну… мне сложно объяснить. Словно два разных человека — даже по внешности.

— Внешность определяется состоянием души, — заметила Вита скучным преподавательским тоном, — и настоящая старость есть старость души, а не старость тела. Кроме того, — она подмигнула Наташе, — я ведь лиса, и душа у меня гибкая, можно сказать, ртутная. Схимник в одну из наших теплых встреч назвал меня хамелеоном. В принципе, он прав.

Она закурила и, отвернувшись, начала рассеянно смотреть на проезжающие неподалеку машины. В голове у нее шумело и постукивало, губы пересохли, и Вита сделала несколько глотков пива, но оно было теплым и казалось несвежим — стало только хуже, и бутылку она отставила под скамейку, а вскоре и сигарету выбросила, не докурив даже до половины. Хотя по улице летал прохладный апрельский ветерок, воздух, проникавший в легкие, был сухим, горячим и каким-то горьким. Вита подумала: не пойти ли и вправду домой, но, чуть шевельнув ногами, поняла, что не сможет даже встать. Ничего, немного посидит и все пройдет. Она откинулась на спинку скамейки, чуть прикрыв глаза. Окружающий мир качнулся и отступил куда-то вглубь, подернувшись легким ватным туманом, став приглушенным и тусклым. Вита не услышала, как Наташа встревоженно что-то ее спросила и резко замолчала, не доведя фразу до конца. Не услышала она и другого звука, появившегося сразу же, как затих Наташин голос, — легкого, едва различимого постукивания ногтей о дерево, словно Наташа пыталась вспомнить какую-то давно забытую мелодию. Но если бы Вита в этот момент посмотрела в ее сторону, она бы мгновенно пришла в себя: Наташа сидела, напрягшись и чуть подавшись вперед, а пальцы ее правой руки, охваченные мелкой дрожью, подпрыгивали на зеленых досках в беспорядочном танце. Глаза блестели от злых, с трудом сдерживаемых слез, а губы противоречили им, упорно стараясь расползтись в хитрой и довольной ухмылке. Пальцы левой руки так сдавили горлышко бутылки, что побелели костяшки, и бутылка казалась вросшей в руку.

Узнаю… уже почти… так близко… руку протянуть… в руке огонь, холодный, синий, сладкий… нет, нет… понять… совершенствоваться… Нет! Стой! Я ведь держалась, я могла не думать, я рисовала по-другому… почему сегодня, почему сейчас?! Вита, помоги мне… нет! нельзя, чтобы она увидела… она никогда больше мне не поверит… убежать… что с ней?! наплевать, она только мешает! мешает, не дает понять… рука горит… увидеть, увидеть… нет, я не хочу… как тянет… за что держаться?! Думай, осмысливай, напротив тебя человек, он порочен, как и все, загляни в него, пустись в путь, в твоей сумке карандаш и бумага… ты взойдешь на великую вершину, доселе никем не познанную, ты уже поднялась много выше, чем я…

Наташа не сразу осознала, что в ее собственные мысли вдруг влились чужие, словно в голове зазвучал голос, спокойный, терпеливый и властный, полный темной нежности, а осознав, едва не вскочила в ужасе. С огромным трудом она заставила себя сидеть смирно. Ее пальцы прекратили свой судорожный танец и вцепились в скамейку.

Галлюцинации, у меня галлюцинации, я схожу с ума, просто галлюцинации, невозможно…

Невозможно то насилие, что ты производишь над собой, и больно сознавать сие сейчас, когда мы так близки друг к другу, большей близости и желать нельзя. Необъятный ужас ты вселяешь в мое сердце.

Беззвучный голос заполнял сознание, растворяя в себе ее собственные мысли, как будто… как будто ее не существовало.

— У тебя нет сердца! И тебя тоже нет! — прошептала Наташа, опустив голову. — Я тебя не слышу! Я — не ты!

Но я — ты. Я есть ты, я есть суть тебя. Нельзя отринуть собственную суть, ангел мой. Ты должна продолжить свой труд и свое познание, ты рождена для сего. Тебе дано больше, чем было дано мне, и много больше ты сможешь сделать. Оглянись на этот мир — разве курится в нем фимиам на алтарях добродетели?

— Я тебя не слышу! — Наташа едва не сорвалась на крик, и сидевший напротив человек на мгновение опустил газету и удивленно посмотрел на нее. Она отвернулась, пытаясь успокоиться. Ее трясло. Неволин не мог говорить с ней. Это невозможно. Сон, дурной сон, и скоро она проснется…

— Что ты сказала? — сонно пробормотала Вита рядом с ней, но не повернулась.

Жажда… жажда… хочу!

Тебя нет! Ты умер! Тысяча семьсот девяносто четвертый год! Я помню! Тысяча семьсот девяносто четвертый год! Ты сгорел! Твой пепел и кости давно стали землей! Ты сгорел!

Но души не горят, милая. Равно как и пороки. Non omnis moriar.

Я тебя перенесла!

Пропустив сквозь себя. Келет нельзя обмануть. Они всегда находят дорогу. И теперь мы едины, и чтобы увидеть себя, тебе даже не нужно искать зеркало. Достаточно лишь обратиться к своему сознанию, и ты узреешь все. Я так не мог. Ты можешь увидеть меня и сейчас, если пожелаешь.

Ты не Неволин! Ты остаток! Вы все остатки!

Пусть так, если это приносит тебе успокоение. Но мы смешаны с тобою навечно. Не противься себе. Работай. Ты уже начала полотно. Эта женщина рядом с тобой, порочная сатанинская шлюха, не дает тебе жить. Ей должно умереть иначе цепь, на которую она тебя посадила, не исчезнет никогда. Убей ее, ты ведь уже себя для сего приготовила. Никто не узнает.

Наташа дернулась, и бутылка громко стукнула о скамейку. Это было правдой. Еще до «тренировок», в один из тех безумных дней, когда она проваливалась внутрь себя и бродила там в темноте, которая постепенно начала расступаться перед ней. Она не могла думать ни о чем, кроме этой темноты. А Вита мешала ей, постоянно одергивала, язвила, не давая сосредоточиться. В такие моменты Наташе хотелось, чтобы Виты никогда не существовало, а приходя в себя, с ужасом спрашивала, как ей могла прийти в голову такая мысль. Но она приходила — и часто. В ее сумке лежал запас снотворного, который она сделала еще в Симферополе, — жалкая трусливая попытка избавится от снов. Вита много пьет — она даже не заметит, что в стакане не только водка и сок. Просто заснет — это совсем не больно. К счастью, дальше мыслей дело ни разу не зашло, а в последнее время все стало так хорошо, почти всегда… даже не возникало желания спрятаться в ванной. Вита пряталась там, чтобы выплакаться — Наташа знала это точно, сама же она уходила в ванную, чтобы остаться наедине со своей темнотой. Несколько раз Наташа порывалась выбросить таблетки, но так этого и не сделала.

Это вы меня заставляли!

Мы есть ты, и это твоя воля. Бродя в своей душе, ты дала нам силу. Скоро ты сможешь дать нам и жизнь…

Наташа воровато глянула в сторону Виты — не поняла ли та еще, что происходит, но Вита, казалось, спала, и вдруг Наташу захлестнула дикая ненависть к сидящему рядом с ней человеку. Ей захотелось вскочить и сомкнуть пальцы на шее этой мерзавки и давить — давить до тех пор, пока из нее не выйдет вся жизнь, пока она не исчезнет — мерзавка, которая посмела распоряжаться… Наташа сжала зубы и отвернулась, понимая, что ненависть эта не ее, чужая. Она закрыла глаза и попыталась представить себя гигантским водяным валом, с ревом несущимся на…

Не смей! Не смей! Ты не можешь…

узкую полоску асфальта, где пульсирует кoшмар из снов — радужная, переливающаяся масса, в центре которой то вздувается, то опадает, то покрывается рябью чернобородое, раскосое лицо с раззявленным в хохоте ртом.

…ничего сделать!

Онa обрела объем, мощь и цвет — главное — цвет, сине-зеленую теплую силу. Вaл обрушился на дорогу, растекся над ней, и крики и хохот оборвались, погребенные под ее сознанием. Изнутри, из-под толщи «воды» долетел тонкий агонизирующий вопль, и все затихло — слышался только легкий плеск вернувшихся мыслей.

Надолго ли?

Наташа скривилась, и ее пальцы снова затанцевали по доскам. Голос умолк, но ни руке, ни мозгу, ни глазам он и не был нужен. Они жаждали работы — безумно, страстно. По пальцам бегали ледяные иглы, в мозгу бился холодный огонь.

Сейчас все пройдет, сейчас… всегда получалось, просто припадок, я справлюсь, справлюсь… сейчас… только не смотри на меня, не смотри пока…

Постепенно она начала дышать ровнее, пальцы стали двигаться медленнее, словно засыпая. Огонь угасал. Наташа откинулась на спинку скамейки, облизнула пересохшие губы, слегка улыбнулась с легким оттенком самодовольства, повернулась и потянулась к Вите.

— Вита, ты…

— Девчонки, времени сколько?

Наташа резко обернулась. Рядом со скамейкой стоял высокий парень с обритой головой, облаченный в кожаную куртку, джинсы и тяжелые ботинки. Маленькие глаза с интересом смотрели на Наташины ноги, челюсти ритмично двигались, не нарушая застывшей на губах недоброй, хитроватой ухмылки. Но Наташа не увидела ни одежды, ни ухмылки, ни лица — она увидела только глаза и дернулась, словно от электрического разряда, подалась навстречу этим глазам, выгнув спину, и, сорвавшись, с облегчением и восторгом нырнула в круглые блестящие зрачки. Бутылка выскользнула из ее пальцев и разбилась, но этого она уже не услышала.

Звук бьющегося стекла заставил Виту встряхнуться. С усилием она выбралась из странного сонно-болезненного тумана, который тянулся за ней, словно липкая паутина. Она открыла глаза, несколько секунд осовело смотрела перед собой, пытаясь сообразить, разбилось ли что-то на самом деле или ей померещилось, потом лениво повернулась.

— Черт, как же это?! — вырвался у нее растерянный и негодующий возглас. Вита вскочила, глядя на Наташу, которая сидела на самом краешке скамейки, словно собиралась вскочить, вытянув шею и неестественно широко раскрыв глаза, едва заметно подергивающиеся в глазницах, словно от удушья. Она не шевелилась, застыв, словно странная статуя, и только пальцы правой руки подпрыгивали, постукивая по скамейке короткими ногтями. Из прикушенной нижней губы текла кровь, пачкая ворот светлого свитерка. А перед Наташей, чуть согнувшись, стоял какой-то парень, уставившись на нее с отупелым удивлением. Она смотрела — в этом не было никаких сомнений.

— Наташка! — Вита попыталась потянуть ее в свою сторону, но у нее ничего не вышло — тело подруги было как единый сведенный судорогой мускул, и она не отклонилась ни на миллиметр. Пытаться сдвинуть ее с места было все равно, что тянуть из земли взрослое дерево с хорошо развитой корневой системой.

— Чо это с ней? — пробормотал парень, не делая попытки отвести взгляд. Запоздало сообразив, Вита, повернувшись спиной, передвинулась так, что оказалась на пути сросшихся взглядов, и тотчас Наташа позади шумно вздохнула, и стук ногтей по дереву прекратился.

— Иди отсюда! — сказала Вита громко, изо всех сил стараясь не заорать. — Иди, чего встал?!

— Она чо, припадочная?! — осведомился парень, сонно моргая.

— Не твое дело! Вали давай! Ну, вали!

— Дуры психованные! — он повернулся и быстро пошел прочь, даже спиной выражая удивление. Вита глубоко вздохнула и потерла ладонью резко вспотевший лоб. Человек, сидевший напротив, сложил газету, встал и торопливо удалился, бросив на нее короткий подозрительный взгляд.

— Оранжево, — скрипуче сказала Наташа сзади. — Оранжево… и черный, и красный… темно-оранжево… густо оранжево…

Вита повернулась и снова опустилась на скамейку. Наташа уже сидела расслабленно, руки лежали спокойно, но с ней по-прежнему было что-то не так. Она удивленно крутила головой по сторонам, словно совершенно не понимала, где находится, и глаза ее были странными.

— Наташка, — Вита протянула руку, поймала ее за подбородок и заставила повернуться, и на этот раз Наташа сделала это вполне охотно и взглянула на нее с каким-то особенным вопросительным выражением, и Вита вздрогнула, словно на нее посмотрели из совершенно другого мира. — Наташка, ну что ж ты, а?..

Наташа чуть склонила голову, осмысливая. Вита сказала ей фиолетово — фиолетово и даже темно-фиолетово — она злилась, — и с примесью серого, потому что была огорчена, расстроенна. Наташа тоже расстроилась — серо, но с темно-желтым, потому что была виновата, и нужно было сказать: «Прости, прости, пожалуйста».

— Серое… желтый… и лиловый… плавно… насыщенно… — услышала Вита и нахмурилась, чувствуя легкий страх.

— Что?! Я не понимаю!

Наташа удивленно сдвинула брови и повторила то же самое, но Вита опять покачала головой и спросила (что?) — темно-серый и переход к алому. Она не понимала, более того — испугалась чего-то. Наташа снова попыталась объясниться, но вместо вины и раскаяния и просьбы все равно получались цвета, оттенки, и, отвернувшись, она снова начала озираться — уже сама испугавшись. Это было неправильно. Она уже давно была в реальном мире, но почему-то продолжала все воспринимать цветами — и звук, и воздух, и действие, и температуру, и эмоции, и окружающих и саму себя. Словесных определений, которыми пользовался этот мир, не существовало, язык привычных слов исчез, оставив только определения цвета, все же прочие слова потеряли свое значение, став для нее бессмысленным нагромождением звуков. Она думала цветом, дышала цветом, действовала цветом, и Вита, смотревшая встревоженно-испуганным цветом, тоже воспринималась особой смесью множества цветов. Но так не должно было быть, так происходило только, когда она смотрела, когда попадала внутрь, когда работала…

охотилась

…но с этим реальным миром такого быть никак не могло. Страх превратился в дикий животный ужас (багрово, багрово)…

Однажды ты можешь не вернуться, ты можешь просто исчезнуть…

…но в то же время это было важным, очень важным (глубокий синий).

Наташа шевельнула губами, почувствовала соленое (бледно-зеленый), провела по ним тыльной стороной ладони и увидела кровь (свежий красный, прозрачный, мягкий — все равно, что подумать: кровь из маленькой неопасной ранки, капиллярная кровь). Постепенно все начало возвращаться — вначале значения части глаголов, потом местоимений, после в мозгу стали проступать существительные, но основным языком мышления все равно еще оставались цвета. Вита трясла ее (грязно-алый) и что-то говорила (фиолетово)… она очень бордово мешала ей, и Наташа бледно-фиолетово оттолкнула ее, продолжая озираться. Мир вокруг был восхитителен, мир постоянного и, похоже, бесконечного процесса лессировки. Ветер был прозрачно белым, но подхваченные им листья и пылинки летели синим, то светлее, то темнее, и синим, то и дело резко переходящим в голубой, порхали воробьи перед скамейкой, но подпрыгивали бледно-розовым, а чирикали мягким зеленым. Люди ходили жестким зеленым, к которому у каждого прохожего легким, почти незаметным мазком примешивался свой цвет, а машины на дороге за ее спиной шумели ядовито-желтым. В воздухе пахло смесью цветов, среди которых преобладал красный, садилось солнце — к оранжевому снова и снова подтекали красный и черный, но погода была по-прежнему нежно-голубой. Она попыталась рассказать обо всем этом Вите, но та все так же отвечала ей серым и грязно-алым и смотрела фиолетово, и фиолетовый все темнел и темнел. Наташа переплела пальцы и прижала их к груди. «Мне страшно, мне плохо, — сказала она Вите, — но в то же время это так потрясающе, если бы ты могла чувствовать, как я, ты бы поняла. Я думала, что такое возможно только, если смотреть внутрь людей, но такое возможно и здесь, поэтому это очень важно, мне нужно совсем немного времени, чтобы понять, я должна нечто понять». Но Вита услышала только чудовищный, бессвязный набор слов, среди которых преобладали цвета. Можно было подумать, что Наташа сошла с ума и совершенно не соображает, что говорит, но тем не менее, Вита была уверена, что для Наташи в сказанном существует смысл, только она, Вита, не в состоянии его понять…

— Ну конечно же! — воскликнула вдруг она и отпустила Наташины плечи. Наташа посмотрела на нее удивленно и радостно — для нее все цвета Виты вдруг словно вспыхнули, стали яркими, насыщенными, свежими — она догадалась, она поняла.

— Ты мыслишь цветами?! — спросила Вита, прищурившись. — Говоришь цветами, да?! Звук — это цвет?! И смысл моих слов?! Черт, еще тогда мне следовало сообразить, а я привязалась к общепринятой форме мышления и изложения, потому и не поняла… вот в чем дело-то! И переносы!

Ее слова перетекли для Наташи в цвета, и в середине предпоследнего предложения она начала качать головой, не понимая. Ее снова охватили паника и чувство вины, и она попыталась объяснить это Вите, и та, судя по ее лицу, сообразила, о чем речь, и вдруг влепила ей крепкую пощечину. Наташина голова дернулась назад, и она чуть не прикусила себе язык.

— Оранжево, ты что?! — взвизгнула она, но Вита тотчас снова ее ударила, не заботясь о том, что их может кто-нибудь видеть.

— Приди в себя! — жестко сказала она и опять ударила. Руки у нее были маленькие, но била она очень больно (оранжево). Щеки у Наташи уже горели огнем, но она не пыталась уклониться, и только продолжала говорить Вите, чтобы она перестала — конечно, она все заслужила, но Вита ей делает очень оранжево, оранжево… Вита снова схватила ее за плечи и, глядя прямо в глаза, глухо прошептала:

— Наташка, пожалуйста, постарайся, это должно пройти! Чем я могу помочь, скажи! Чем?!

Наташа отчаянно замотала головой, и по ее щекам потекли ручейки раскисшей туши.

— Ты теперь темно-фиолетово… навсегда темно-фиолетово…

Интуитивно Вита поняла, что та пытается сказать.

— Наташка, я нисколько на тебя не злюсь, только пожалуйста вернись! Ты больше не внутри, ты снаружи, ты со мной! Я — Вита, ты помнишь?! Вита! А ты — Наташа! Чистова Наташа! Мы с тобой в Зеленодольске! В парке! На скамейке! Ты слышишь?! Ветер! Слышишь, шумит?! Листья шумят, листья… липы! Солнце садится! — она старательно и четко выговаривала каждое слово, надеясь, что так Наташа снова начнет связывать язык слов со своим восприятием окружающего. — А вот это боль! — сжав зубы, она заставила себя дать Наташе еще одну пощечину. — Боль, просто боль, у нее нет никакого цвета!

Наташа закрыла глаза, что-то невнятно бормоча, а потом вдруг заговорила странным тонким голосом, захлебываясь словами:

— Я не хотела этого… не хотела совсем, я ведь старалась… и все… так хорошо все шло… и вдруг как-то неожиданно… я даже не успела понять… это все он… они… если бы я тогда в себе не копалась… они бы не нашли дорогу… я даже не успела ничего сделать… и теперь ты не поверишь… никогда больше мне не поверишь… и зачем тебе… зачем… зачем… — она начала заикаться и всхлипывать. Вита тряхнула ее, и Наташа замолчала. Несколько секунд она ошалело оглядывалась, потом на ее губах появилась слабая улыбка. В листве лип шелестел ветер, чирикали воробьи перед скамейкой, тут же утробно урчали два толстых голубя. Было немного прохладно. Лицо горело от пощечин, пощипывала прикушенная нижняя губа. Мир стал прежним, но, по сравнению с тем, как она воспринимала его недавно, теперь выглядел каким-то серым, голым, ободранным.

— Все? — спросила Вита, внимательно глядя на нее. — Кончилось?

Наташа кивнула, слегка задыхаясь.

— Больно?

— Горит. Ты крепко бьешь.

— Извини, просто я…

— Нет, все правильно. Только теперь… все, что мы делали… все, что будем делать — все бесполезно… я думала, дело в том, что я… а это, оказывается, вовсе и не я… — Наташа слегка отодвинулась, — ничего уже не выйдет…

— Глупости, мы ведь только начали, и естественно, что…

— Нет, ты не понимаешь… не знаешь… он не позволит… меня уже и нет, а он… оно… не позволит…

— Наташ, успокойся, — Вита протянула руку, но Наташа резко отдернулась еще дальше, словно пугливый лесной зверь. — Давай сейчас пойдем домой и там уже во всем разберемся. Мы слишком много внимания привлекаем.

— Я правда старалась… не думай, что я просто затаилась, чтобы попасть на улицу!

— Я и не думаю! Просто у тебя был…

— Очередной приступ художественного безумия?! — Наташа криво и жалко улыбнулась. — Ты была неправа, Вита. У меня не приступ безумия. Я давно уже безумна. Во мне слишком много тьмы. Уже больше, чем меня самой. Скоро я растворюсь в ней. Скоро я не смогу вернуться. Как мне избавиться от этого, как?!

— Мы придумаем…

— Нет! — Наташины ладони прыгнули к вискам, потом поползли вниз, оттягивая кожу и превращая лицо в жутковатую маску. — Ничего нельзя придумать! Он сказал, что они — часть меня навсегда. Он сказал, что я дала им силу и скоро смогу дать и жизнь — ты понимаешь, что это значит?.. Он сказал, что ты им мешаешь, он хочет, чтобы ты исчезла!..

— Кто «он»? — терпеливо спросила Вита, думая, как ей успокоить подругу и поскорее увести ее домой.

— Неволин! — выдохнула Наташа, и ее ладони, соскользнув с пылающего лица, снова улеглись на обтянутые капроном колени. На ее левой щеке, вокруг крошечной царапины от одного из колец Виты наливался едва заметный кровоподтек. — Я знаю, что ты скажешь: что он давно умер, а то, что осталось от него, я тогда перенесла в картину. Но я ошиблась!.. Я тебе когда-то говорила об этом — помнишь? — когда-то… давно… но я просто так… предположила… я не знала… а теперь я знаю… я как губка, которой собирают грязную воду, и часть грязи остается… часть Дороги осталась во мне… навсегда!.. и она уже больше, чем я… потому что келет пожирают человеческие души без остатка… — она вскочила, глядя на Виту сверху вниз горящими глазами. — Ты, верно, думаешь, что у меня бред… пусть так… Неволин писал, что для жизни и для свободы им нужна замкнутость… они живут в нас и живут в картинах, но не могут жить сами по себе. Дорога ведь тоже была картиной — в реальности, живой, растущей, способной на действие, но все же картиной, по-своему ограниченной, замкнутой… и там их было много, очень много… а во мне лишь только остатки… и если меня разрушить, если их выплеснуть наружу, то они просто сдохнут, понимаешь?!..

Наташа вдруг резко повернулась, мазнув полами расстегнутого плаща по коленям Виты, оббежала скамейку, разогнав взбалмошно зачирикавших воробьев, с треском проломилась сквозь ряд жиденьких, аккуратно постриженных кустов и выскочила на тротуар. Она сделала это настолько неожиданно и настолько быстро, что сама Вита не успела сделать ничего, и ее взметнувшаяся рука схватила лишь воздух.

— Стой! — крикнула она, вскочила и кинулась следом, но тут же вернулась, схватила обе оставшиеся на скамейке сумки и снова побежала, отчаянно ругаясь про себя. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, куда и зачем помчалась Наташа.

Ветки кустов, только-только начавшие кое-как смыкаться после такого бесцеремонного вторжения, протестующе затрещали, когда Вита с разбегу влетела в них, и одна, словно в отместку, прочертила на ее руке длинную царапину, и, уже выскакивая с другой стороны, Вита зашипела от боли, но на руку не посмотрела. Сумки суматошно колотили ее по бедру.

Она бежала очень быстро, но все равно не успела.

Наташа не останавливаясь, пролетела через полосу тротуара, перемахнула через низенькую декоративную оградку, выпрыгнула на дорогу и побежала вдоль бордюра, глядя на движущиеся навстречу машины. Хотя дорога была одной из центральных, движение на ней сейчас вовсе не было оживленным, и почти все машины ехали неторопливо — с такой скоростью в Наташином городе пробирались запутанными дворовыми дорогами, а не перемещались по основным трассам. Надежней всего был бы, конечно, грузовик, но грузовиков что-то не наблюдалось, и она выбрала легковушку, ехавшую быстрее остальных — выбрала с какой-то деловитостью, которая даже насмешила ее, в тот момент, когда она прыгнула в сторону. В те ничтожные доли секунды, когда Наташа видела несущееся на нее искаженное лицо водителя, ей почему-то вдруг вспомнились багрово-страшное мертвое лицо Лактионова и белая «омега», настигающая ее на Дороге, словно странный оживший мифический хищник. Как это было нелепо — столько раз спасаться на дороге, чтобы добровольно закончить жизнь именно на ней. А потом…

А как же Славка… они найдут картины… все останется безнаказанным… Вита… ма-ма… Костя… тетя Лина… мир… нет… я не хочу, не хочу…

… удар.

Вита, которая в этот момент подбежала к оградке, несмотря на ужас сумела в полной степени оценить мастерство водителя мятого вишневого «рекорда». Наташа бросилась точно ему под колеса, не оставляя времени для какого-нибудь маневра, но водитель, обладавший великолепной реакцией, все же как-то ухитрился упредить неожиданное препятствие еще в начале его движения, успеть вывернуть руль и нажать на тормоз, погасив часть скорости. «Рекорд» слегка развернулся и ударил Наташу не бампером, а крылом, и она, вскрикнув, отлетела вперед и к обочине и распростерлась на асфальте. Ехавшая за «рекордом» машина истошно и зло визгнув шинами и клаксоном, притормозила в нескольких сантиметрах от него.

Вита перепрыгнула через оградку и склонилась над Наташей, которая, приоткрыв рот, вяло ворочалась на асфальте, словно перевернутый сонный жук, и отчаянно кашляла. Ее плащ разметался в разные стороны, узкая юбка сбилась к талии, светлая дорожная пыль под затылком потемнела от крови.

— Лежи тихо! — сказала Вита. — Не дергайся, пока «скорая» не приедет! — она полезла было в сумку, но тут же чертыхнулась, вспомнив, что оба мобильника — и ее, и Наташин остались дома. — Вызовите кто-нибудь… — обратилась она к небольшой кучке людей, уже собравшихся вокруг.

— Уже звонят, — ободряюще ответил кто-то. К ним протолкался в усмерть перепуганный водитель «рекорда» — тощий мужчина в спортивном костюме и с ежиком светлых волос — и наклонился, ухватив себя за колени.

— Живая?!

— Да вроде бы.

— Мать вашу! — сказал водитель плачущим голосом. — Ну что ж опять за хрень такая!.. народ вообще по сторонам смотреть разучился… да ведь светофор в двух шагах! Нет, все скорей! бегом! Лень два шага пройти! И так машина в хлам… — слова слились в малоразборчивую жалобную воркотню.

— Я еще живая, а? — хрипло пробормотала Наташа запылившимися губами и блеснула глазами в полуоткрытые щелочки век. — Или нет?

— Разве я тяну на архангела Гавриила?! — Вита фыркнула, придерживая ее за плечо, но Наташа больше не пыталась дергаться.

— Это хорошо, — сказала она и попробовала кивнуть Вите, отчего ее глаза тут же закатились под веки, и несколько минут она ни на что не реагировала.

— Так и знал, что что-то да будет, — сообщил водитель «рекорда» остальным — ему казалось, что они недостаточно прониклись происшедшим. — Гаража нет… на прошлой неделе какие-то уроды драку во дворе затеяли, так бошками своими тупыми все левое крыло помяли… пока добежал… А теперь и правое крыло на фиг! Я нормально ехал! Вы видели — я правильно ехал!

Когда прибыла «скорая» и Наташу начали загружать в кузов, она так крепко вцепилась в руку Виты, что той пришлось залезть в «скорую» почти одновременно с ней — разжать пальцы Наташи не было никакой возможности. Чернявая медсестра с длинной узкой косой сказала, что вряд ли с Наташей так уж плохо, как может показаться, а после этого устроила обеим словесную выволочку за переход дороги в неположенном месте, во время которой обе покаянно молчали, правда, плохо слушая и плавая в собственных мыслях, которых хватало.

— Вита, — прошептала Наташа, когда медсестра отвернулась, и еще крепче стиснула пальцы на запястье подруги, — Вита, не бросай меня, пожалуйста… не бросай…

— Не надо драм, Наташ. Не брошу — ты ж знаешь.

— Не знаю… меня осталось так мало… Мне страшно.

— Всем страшно. Чем ты лучше остальных? Счастье, что не убилась! Это ж надо было додуматься!..

— Я хотела…

— Давай потом, ладно? Когда приедем. Может, тебе и разговаривать-то нельзя.

— У меня уже давно нет тех денег… что я тебе обещала тогда, давно уже нет… очень мало осталось…

Вита сощурилась добродушно, покачиваясь в такт движения машины.

— Занятный вариант абсолютного доверия. И что же мы молчали?

— Я боялась, что ты…

— Чудненько. Впрочем, не удивительно, — сказала Вита, помрачнев. — Как ты хоть себя ощущаешь?

— Голова болит… глаза… Тошнит как-то… как… ох!..

— Поздравляю с сотрясением мозга. Что ж, если ты и не убила своих поселенцев, то, по крайней мере, думаю, им сейчас тоже несладко.

— Это были не галлюцинации, Вита. Я тебе объясню, и ты поймешь… В больницу?! — Наташа вдруг широко раскрыла глаза и сделала попытку приподняться, но Вита с неожиданной прытью дернулась вперед и прижала ее, не дав пошевелиться. — Только не в больницу, Вит, я не хочу в больницу… пожалуйста… Надя там… оттуда…

— Тише вы там! — сердито прикрикнула на них обладательница черной косы. — Сколько народу с ДТП возили, все тихо ехали! На базаре что ли?! С пробитой головой, а туда же… в больницу она не хочет!

Час спустя Вита сидела возле Наташиной больничной кровати и, наклонясь, вслушивалась в ее тихий голос, рассказывавший, что же все-таки произошло. Время посещений уже закончилось, но Вита ухитрилась вымолить себе полчасика и теперь с тревогой думала, как быть дальше. Наташа получила среднее сотрясение мозга, и ей предстояло не меньше двух недель провести в больнице, где Вита присматривать за ней никак не сможет. В палате, помимо Наташи, находилось еще четыре женщины, и их присутствие, равно как и полное отсутствие, несло в себе опасность — в первом случае Наташа не удержится и начнет их исследовать, во втором — снова займется собой. Что же делать — держать ее на снотворном?

— Я постараюсь, — твердила Наташа, — я им не позволю…

— Ты рассказала, как накрыла… как будто накрыла их волной. Ты можешь так делать в следующий раз, когда они появятся, — предложила Вита. «Если они еще вообще существуют, — подумала она про себя, — господи, до чего же я запуталась в ней, а у меня еще и себя хватает!» — Может, это снова сработает.

— Да, но при этом мне ведь приходится быть внутри себя.

— Тьфу ты, черт! — Вита сжала виски ладонями — не столько, впрочем, от отчаяния, сколько для того, чтобы украдкой проверить — есть ли температура. Температура была. — Ну… постарайся их как-нибудь глушить. Будут говорить — не отвечай. Не слушай, — в радиоприемнике одной из больных Витас испустил особенно душераздирающий вопль, и та поспешно прикрутила звук. — Вот, кстати, завтра принесу тебе твой приемник и наушники. Слушай побольше российской эстрады — никакие келет не выдержат.

— Так ты завтра придешь?

— Ну естественно. Я постараюсь приходить каждый день, а если в какой-то и не смогу, то позвоню — я уже договорилась, тебя предупредят. И будь любезна не делать больше никаких глупостей!

— Я… — Наташа слегка передвинула голову на серой подушке и поморщилась. — Я не буду… но все же… может, тебе лучше уехать, а? Сколько можно? У тебя ведь своя жизнь… и вообще опасно тебе… со мной.

— Равно как и тебе со мной, — устало заметила Вита и посмотрела на часы. Ей не хотелось спорить, не хотелось убеждать в чем-то Наташу и в чем-то убеждать себя, утешать, решать какие-то вопросы. Ей хотелось попасть наконец домой, крепко заснуть и хотя бы несколько часов ни за что не отвечать.

— Нет, я не об этом… они… одно время… я даже не могу понять, как мне такое пришло в голову… наверное, это были их мысли… был момент, когда я… или не я… хотела, чтобы ты умерла… ты придешь домой — там, в моем пакете, среди листов… снотворное…

— Все, хватит, — Вита выпрямилась, потирая затылок, — больше я ничего слушать не хочу. Я больше не могу здесь находиться. А тебе советую подумать… не копаться в себе, а просто подумать. То, что ты сегодня сотворила, — это чертов эгоизм, ясно?! Может, тебе действительно казалось, что ты совершаешь что-то толковое, но это чертов эгоизм!

Наташа съежилась, точно Вита занесла над ней руку для удара.

— Это…

— Что — жестоко? Больно? Да. И, наверное, это хорошо, ты знаешь. Я не изменила своего отношения к тебе, но теперь я довольно часто буду разговаривать с тобой именно так. Потому что, к сожалению, по-моему, только язык боли на тебя действительно действует. Не смотри так на меня — ты взрослый человек, учись воспринимать все конструктивно, а не дуть губы и заливаться слезами. Если ты не будешь мне помогать, я ничего сделать для тебя не смогу.

Дверь палаты отворилась, и в нее заглянула кудрявая рыжеволосая головка молоденькой медсестры, с которой Вита уже успела мило познакомиться.

— Все, Катюша, прощайтесь, уже без десять девять, а договаривались до без двадцать!

— Да, ухожу, ухожу! — Вита просительно улыбнулась ей, снова повернулась к Наташе и зашептала: — Смотри, не забывай, что я здесь по паспорту Катерина Михайлова. Все, до завтра справляйся сама — я тут уж ничем помочь тебе не могу. Воюй сама и запомни — что бы не случилось — никаких больше картин, твоих картин, понимаешь? Ни при каких обстоятельствах! Приучи себя к мысли, что так рисовать ты больше не будешь никогда. Потому что еще одна-две картины — и тебе конец, понимаешь?! Ну, все. Да пребудет с тобой сила!

Боль и печаль вдруг слетели с лица Наташи, и она тонко хихикнула.

— Я тоже в детстве любила «Звездные войны»!

— Вот и думай о детстве. Пока.

Из больницы Вита поехала прямо домой, никуда не заглядывая и ни о чем не думая. Анализировать происшедшее не хотелось. И думать о том, что будет дальше, не хотелось. Не хотелось ничего. Кое-как добравшись до квартиры, она наглоталась антибиотиков и забралась в постель, даже не поев — сама мысль о еде вызывала тошноту. Ее колотило, она чувствовала себя совершенно разбитой, и, натянув одеяло до подбородка, Вита вдруг ощутила животный страх. Заболевать настолько серьезно ей доводилось лишь пару раз, и всегда рядом кто-то был, но сейчас рассчитывать приходилось только на себя. Она закрыла глаза, потом снова открыла и посмотрела на выключатель. Следовало погасить свет сразу, и теперь придется вылезать из-под одеяла и идти на другой конец комнаты — страшно далеко. Стуча зубами, она откинула одеяло и встала, сделала несколько шагов к двери, но тут же повернулась и подошла к креслу, рядом с которым белел Наташин пакет с рисовальными принадлежностями. Вита засунула в него руку, но пакет тотчас же податливо повалился набок, и тогда она ухватила его за нижние уголки и вывалила все содержимое на пол. Долго искать не пришлось, и вскоре она, болезненно сощурившись, пристально разглядывала упаковки снотворного, чувствуя боль, обиду и странную жалость. Потом подняла голову и посмотрела на шкаф, где любовно пристроенный Наташей, стоял ее, Витин, портрет, даже с такого расстояния светившийся неземной чистотой и нежностью.

Ты мой друг.

Почему ты меня не убила?! Ты ведь на самом деле хотела меня пристрелить…

— Нет, — сказала она с неожиданной безадресной досадой, — нет. Только не ты.

Слова прозвучали пугающе в пустой комнате, словно их произнес кто-то чужой. Вита поспешно встала, выключила свет и снова залезла под одеяло. От собственного бессилия ей хотелось выть. Схимник тогда сказал ей, что она совершенно бесполезна… хоть он и имел в виду совсем другое, но она и вправду была совершенно бесполезна. Вот уже несколько месяцев, как она стала совершенно бесполезна — толку от нее было не больше, чем от сгустка дыма, чем от сна, глупого и лживого видения. Бег от химер к химерам — вот и все, что получалось.

В следующие восемь дней ее самочувствие то улучшалось, то ухудшалось, но все же она исправно навещала Наташу, стараясь при этом поменьше смотреть в ее потерянные беспомощные глаза, приносила еду и лекарства и весело болтала, каждый раз с трудом сдерживаясь, чтобы не уйти сразу же, ругая себя в душе и надеясь, что Наташа ничего не замечает. А возвращаясь домой, сидела над письмами, и все чаще на ее губах начала появляться довольная улыбка исследователя, приближающегося к долгожданной разгадке.

На девятый день Вита чувствовала себя вполне неплохо, поэтому перед посещением больницы решила немного прогуляться, а заодно зайти в парикмахерскую, поскольку ее прическа уже давно оставляла желать лучшего.

Но в парикмахерской, пока толстая веселая парикмахерша занималась ее волосами, Вита неожиданно для себя крепко заснула, а проснувшись, снова почувствовала себя совершенно больной. Пока толстуха обметала с ее плеч срезанные волосы, шумно восхищаясь собственной работой, Вита, кое-как разлепив веки, критически посмотрела на себя в зеркало, откуда на нее вместо неряшливо крашеной шатенки снова глянула свежая, коротко стриженая блондинка. Только вот взгляд у блондинки был воспаленным и каким-то пыльным. Вита встала, расплатилась, сделала несколько шагов к выходу, пошатнулась, вернулась обратно и шелестящим несчастным голосом испросила разрешения позвонить. Парикмахерша сжалилась и кивнула на заклеенный изолентой старенький телефон. С трудом попадая дрожащим пальцем в отверстия наборного диска, Вита все же набрала номер и попросила предупредить Чистову из второй палаты, что сегодня к ней прийти не смогут. Старательно выговаривая слова, она тускло разглядывала старый «Фотон» в углу. На антенне висела большая упреждающая записка: «Этот ус не трогать и не шевелить».

Домой Вита шла очень медленно, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть. Перед глазами все плыло, голову пронзал назойливый, зудящий звук, похожий на жужжание бормашины, горло изнутри распухло и высохло и даже те крошечные порции воздуха, которым удавалось протолкнуться к легким, раздирали его, словно каждая молекула обросла шипами. Мысли начали путаться, и в эту путаницу почему-то упорно лезла дурацкая детская песенка:

Сама того не замечая, Вита постепенно начала бормотать песенку вслух, в такт шагам. Прохожие удивленно оглядывались на девушку в расстегнутом плаще, которая шла, пошатываясь, болтая руками и тускло глядя себе под ноги, и глухо выговаривала: «За рулем… сидел безрукий… а безногий жал… на тормоза… а слепой указывал до… дорогу… а немой… сигналы подавал…» Некоторые осуждающе поджимали губы — девушка, судя по всему, была вдребезги пьяна.

У подъезда Вита остановилась и привалилась к косяку, чтобы отдышаться. Она жадно хватала ртом горячий воздух, в то время, как ее пальцы рылись в раскрытой сумке, отыскивая ключ. Но ключ не находился, под руку все время попадалось что-то другое, и она с трудом сдержалась, чтобы не высыпать содержимое сумки прямо на асфальт. «Где, где?!..» — она судорожно трясла сумку. Добраться до постели и кроме того… кроме того… Вита резко обернулась и воспаленно оглядела двор, но он был пуст, только на скамейке какая-то женщина вычесывала болонку, да двое мальчишек гоняли мяч. «Это уж навечно…» — пробормотала она. Ее пальцы наконец нашарили ключ и торжествующе выдернули из сумки. Вита прижала его ко лбу. Ключ был таким приятно холодным… Она оттолкнула себя от косяка и вошла в подъезд. Цепляясь за перила, Вита кое-как преодолела две лестницы, но на середине третьей перед глазами вдруг все поплыло. Она качнулась, на мгновение отпустив перила. Ее рука тут же метнулась обратно, но перила тем временем куда-то пропали. Вита попыталась повернуть голову, чтобы посмотреть, куда же они подевались, ее нога соскользнула со ступеньки, и она, потеряв равновесие, полетела спиной вперед. Крик не получился, и Вита только и успела, что зажмуриться в ожидании удара, но в самый последний момент ее неожиданно подхватили чьи-то руки. Сумка брякнула о ступеньки где-то внизу — страшно далеко, как показалось Вите. Сама же она смутно почувствовала, как ее подняли и как ее голова откинулась на чье-то плечо. Открывать глаза не хотелось — лежать так, на руках, с закрытыми глазами было много приятней. Вроде бы за ней никто не шел, значит, она поднималась гораздо дольше, чем ей показалось… может быть, час. Облизнув губы, она пробормотала:

— Спасибо… вы не могли бы… двадцать шестая… мне плохо…

Ей ничего не ответили, но Вита ощутила легкое покачивание и поняла, что ее несут наверх. Какой замечательный, отзывчивый человек! Надо будет не забыть как следует его отблагодарить… потом… угостить чем-то… только чем?.. ничего же нет… или есть? Хорошо бы сейчас холодной воды… холодное полотенце… как сегодня жарко… может уже лето… сколько временито прошло? Хорошо так… бережно несут, как дорогую куклу… когда она работала в «Парфеноне», ее почему-то прозвали «Барби», хотя в ее внешности не было решительно ничего кукольного… может, из-за роста… аккуратненького внешнего вида, выработанной манеры поведения, которая давала ей возможность занимать нужное место…кличка дурацкая… но улыбалась, отзывалась… так было надо… Женька долго смеялся, когда узнал… но Женька умер… кто же тогда ее несет?.. хорошо хоть, что не прозвали «Пупсик» или «Ангелочек»… Машинально Вита пробормотала это вслух, смутно почувствовала, как ключ вынули из ее податливо разогнувшихся пальцев, и услышала далекий смешок. Человек, наверное, думает, что она пьяная. Вите вдруг показалось очень важным сообщить ему, что она вовсе не пьяная.

— … не пьяная!.. — сказала она сердито. Дверь ее квартиры открылась, тут же снова закрылась, и где-то за веками вспыхнул тусклый свет.

— Вот это плохо. Была пьяная — было бы проще!

Голос она узнала мгновенно, хотя слышала его всего несколько раз — в последний больше месяца назад — а узнав, хотела закричать, но тут же снова рухнула куда-то, в душную темноту, и в этот раз ее никто не подхватил.

 

IV

Вита ощутила, что лежит в постели, под прохладным одеялом, и, еще не открывая глаз, подумала: «Какой жуткий сон!» Потом она шевельнула рукой, вытащила ее из-под одеяла и провела ладонью по голове — волосы подстрижены, значит парикмахерская все же была… и улица была, и звонок Наташе, и подъезд… а потом уже начался какой-то бред. Она попыталась вспомнить, как на самом деле попала в квартиру, и не смогла. Ну, конечно, наверное добралась до постели уже ничего не соображая и залезла под одеяло, а все прочее — горячечный кошмар, не более. Вита приоткрыла веки, посмотрела на потрескавшуюся штукатурку на потолке, чуть подвинулась на постели, потом нахмурилась. Странно, что ничего не соображая, она еще как-то умудрилась снять с себя всю одежду. Во всяком случае, теперь она чувствовала себя намного лучше — жар исчез, было прохладно и приятно, горло почти не болело, только ныл сгиб левой руки и легко ломило в висках. Было светло, но на потолке уже не шевелились тени, значит, время перевалило за двенадцать. А во сколько же она ушла из парикмахерской? Кажется, в десять.

Вита чуть повернула голову и сразу же увидела Схимника — он небрежно, как у себя дома, развалился в одном из кресел и просматривал ее записи, рассеянно потирая щеку, заросшую рыжеватой щетиной. Влажные волосы были, как обычно, зачесаны назад, из одежды присутствовали только серые слаксы, на крепкой шее поблескивала тонкая золотая цепь. Книги и бумаги на журнальном столике были аккуратно отодвинуты в сторону, а на их месте стояла полупустая бутылка пива и тарелка с остатками какой-то еды.

«Здрассьте!» — сказала Вита про себя и зажмурилась, дожидаясь, пока проснется на самом деле. Но когда она через некоторое время снова открыла глаза, Схимник никуда не исчез. Значит, все, что произошло, не было никаким кошмаром — это было много хуже.

— Не сон, не бред, сплошная реальность, — равнодушно произнес Схимник, не поднимая глаз от записей, и Вита невольно вздрогнула от звука его голоса. — Конечно, можешь представить, что я тебе снюсь, если так спокойней.

— Черт! — с чувством сказала Вита и снова закрыла глаза, услышав, как Схимник усмехнулся.

— Ну, ты, знаешь, тоже не аленький цветочек.

Наступила тишина, нарушаемая лишь шелестом бумаг, да мерным щелканьем часов на шкафчике. Вита недоуменно открыла глаза и увидела, что Схимник снова углубился в записи, не проявляя больше ни малейшего интереса к ее персоне. «Тактика, — хмуро подумала она. — И как же скоро начнут бить? Интересно, в этот раз он один или с друзьями?» Вита тоскливо и затравленно огляделась, пытаясь что-нибудь придумать, сообразить, как действовать дальше, но в голову ничего не лезло. Конечно, можно было закричать, грохнуть чем-нибудь в стену — соседи услышат, вызовут милицию…

— Советую вести себя культурно, — негромко заметил Схимник. — Время рабочее, людей дома мало, а если кто и прибежит, так ты ж понимаешь — я-то отмажусь, не сомневайся, а вот ты до упора просидишь связанная с заткнутым ртом. Так что если хочешь сохранить относительную свободу действий — не дури.

Вита скривилась и села на кровати, придерживая на груди одеяло.

— Где моя одежда?! — зло спросила она.

— Та, что была на тебе, — вон, — он кивнул на стул, где лежали ее платье, колготки и белье, — остальная, очевидно, там, где ты ее побросала. Или ты думаешь, что я тут делал генеральную уборку?

— Откуда мне знать, что ты тут делал?! — голос Виты слегка дрогнул, и она поежилась под одеялом. Схимник посмотрел в ее сторону и вдруг от души расхохотался, с размаху откинулся на спинку кресла, и оно жалобно скрипнуло.

— Да ты что, подруга, я ж тебе не некрофил, женщин без сознания не пользую, а женщин без сознания и с температурой под сорок — тем более! Так что за свою девичью честь можешь быть спокойна!

— Скотина! — прошипела она, сощурившись. Схимник усмехнулся.

— Это в знак одобрения или сожаления?

Вита хотела было ответить, но, сжав зубы, отвернулась к стене. «Стоп! — сказала она себе. — Надо по-другому». Несколько секунд она покусывала губы, потом повернулась и увидела, что Схимник наблюдает за ней с неподдельным исследовательским интересом.

— С места в карьер? Глядите, какая прыткая девочка! Ну, и как, чего придумала? — деловито спросил он. — Мольбы, слезы, ругань, трогательный детский лепет, попытка соблазнить? Последнее, кстати, даже и не пробуй — выглядишь ты сейчас, мягко говоря, отвратно. Так что не упражняйся, побереги силы.

— Да пошел ты!.. — бросила Вита и снова отвернулась к стене. Схимник слегка улыбнулся и опять занялся бумагами. Через несколько минут Вита кротко сказала:

— Дай мне, пожалуйста, халат — он вон там, на диване.

— Я тебе не горничная. Встань и возьми — ты для этого уже достаточно здорова.

— Тебе сложно, что ли?!

— Сложно, — он внимательно посмотрел на нее, на этот раз без улыбки. — С тех пор, как ты с лестницы сковырнулась, мне с тобой возни хватало. Хочу отдохнуть.

— Тебя никто не заставлял со мной возиться. С чего вдруг такое самаритянство?

— Никакого самаритянства — грубый расчет — у трупа много не узнаешь.

Вита пожала плечами, высунула из-под одеяла ноги, пошевелила пальцами и выжидающе на него посмотрела, а он все так же внимательно продолжал смотреть на нее.

— Может, хоть отвернешься?!

Схимник пожал плечами, похоже, искренне удивленный.

— А чего я не видел?

— Видел, не видел — ты можешь мне оставить хоть чувство собственного достоинства?!

Он собрался было ответить, но тут с кухни долетел слабый дребезг крышки закипевшего чайника, и Схимник, положив бумаги на столик, встал и быстро вышел из комнаты. Вита выскочила из-под одеяла, подбежала к дивану и поспешно натянула на себя халат. Кое-как застегнув пуговицы, она подошла к дверному проему и осторожно выглянула. На кухне Схимник стоял возле стола и что-то размешивал в большой чашке, над которой поднимался пар. Вита закусила губу, сделала несколько осторожных шажков к входной двери, но тут же досадливо тряхнула головой и повернула обратно.

— Умница, правильное решение, — добродушно сказал он, не повернувшись. — Кстати, не шляйся босиком.

Вита пожала плечами и вернулась за тапочками. В конце концов, существовал и другой вариант. Сердито хлопая задниками, она вышла из комнаты и покосилась в сторону кухни — Схимник уже стоял лицом к двери, закуривая сигарету. Увидев, что она вышла, он сделал несколько шагов навстречу и остановился, глядя на нее выжидающе.

— Я в ванную, — холодно сообщила Вита. — Туда-то я могу пойти?!

— Бога ради, — он усмехнулся и, затянувшись и выдохнув дым, спокойно добавил: — Кстати, пистолета там нет.

Она сжала зубы, стараясь, чтобы услышанное никак не отразилось на ее лице — это, несомненно, доставило бы ему еще большее удовольствие — явный психологический садист.

— Не сомневаюсь, ты же квалифицированный специалист, верно? Наверное, Баскаков очень тебя ценит? И меня тоже, раз спустил призового пса на… как вы тогда изволили выразиться?.. на глупую, маленькую, бесполезную суку?! Охотиться на бабочку с атомной бомбой!

Схимник прислонился к стене, рассматривая Виту с откровенным удовольствием.

— Глядите-ка, бабочка! Павлиноглазка артемида! Здорового парня так тачкой долбанула, что он до сих пор в больничке отлеживается. Другому нос набок свернула. Кутузов чуть без уха не остался. А вспомним эпизодик, когда эти лапки держали пистолетик? А народ, которому ты в фирмах головы дурила? Ангелочек! — он говорил ласково, даже почтительно, но смотрел с какой-то странной тревогой, словно ее ответ мог представлять для него нечто важное. Ее удивляло, что он до сих пор ничего не спросил о Чистовой. Знает ли он, где Наташа? Вита попыталась найти достойный ответ, но в голову лезла только классическая банальная фраза: «А ты кто такой?!», и, не выдержав, она сказала:

— Сам-то ты кто, чтобы меня совестить?!

Глаза Схимника неожиданно стали по знакомому сонными.

— Тебе, как филологу и недоученному психологу, обладающему хорошим словарным запасом и некоторыми знаниями, должно быть известно, что вопрос «кто?» подразумевает довольно широкий круг ответов.

— Давим интеллектом? Надо же! Не проще ли по старинке дать пару раз по физиономии? Ты ведь славно умеешь воевать с бабами?!

Схимник отечески улыбнулся ей.

— Ты ведь, кажется, шла в ванную? Али расхотелось?

Он повернулся и ушел на кухню, дымя сигаретой. Вита зло хлопнула дверью и накинула крючок. Открыв воду, она некоторое время изучала себя в зеркало и вдруг фыркнула. Положение было — хуже некуда, и, скорей всего, в этот раз ей не выкрутиться, если чудо не поможет — ни ей, ни Наташке, но отчего-то вдруг на мгновение ей стало смешно. С ума она что ли сошла?! Наедине с убийцей, к тому же, вероятней всего, сумасшедшим, а мгновение смеха было искренним, словно ей только что рассказали хороший анекдот. Из-за болезни… Вита запоздало задумалась над тем, сколько же времени она провалялась в забытьи, что здесь происходило? Она ничего не помнила. Как там Наташка в больнице

не съели ли ее еще келет?

знает ли Схимник, где она? Хоть бы не знал… но если не знает, то спросит — спросит по-своему, и, конечно же она все расскажет, потому что спрашивать он будет очень и очень больно…

Почему в Ростове он дал мне выжить?

Вита не стала шарить за коротким бортиком ванны — сомневаться в словах Схимника относительно пистолета было бессмысленно. А под конец, когда уже собиралась выходить, то сделала открытие, которое ее обеспокоило — на сгибе левой руки, на вене, темнело несколько точек — явные следы от уколов. Пока она ощупывала руку, в дверь вежливо постучали.

— Выходи.

— Сейчас, — тонко, жалобно сказала Вита и осмотрелась — не найдется ли чего-нибудь, что можно использовать вместо оружия. — Сейчас, мне что-то плохо.

Несколько секунд он молчал, потом спокойно произнес:

— Врешь. Открывай немедленно или…

Вита не стала дожидаться продолжения и распахнула дверь, но в коридоре уже никого не было, в кухне тоже, и, с тоской покосившись на входную дверь, она вошла в комнату и с порога спросила:

— Сколько времени прошло? Сколько я провалялась?

Схимник, уже снова устроившийся в кресле, вскинул на нее глаза.

— Два дня. Неужто совсем ничего не помнишь? — он внимательно наблюдал за ошеломленным выражением ее лица, в то время как на его собственном проступало странное удовлетворение. — Ну, оно и к лучшему.

— Два дня? — медленно переспросила Вита. «Наташка, наверное, с ума сходит! Как же так?» — Но ведь это же… получается ты… все время… — она запнулась и густо покраснела, чего не происходило с ней уже очень давно. Схимник насмешливо прищелкнул языком.

— Господи, что за детский сад! — сказал он и отвернулся. Вита подошла к кровати и, словно во сне, забралась под одеяло, все еще осмысливая сказанное.

— Что же у меня было?

— Запущенная простуда плюс нервы, — равнодушно ответил он и глотнул пива.

— Ты мне что-то колол?

— Да. Ничего такого, чтобы следовало так таращить глаза, — Схимник взглянул на часы, потер затылок и недовольно, даже с досадой посмотрел на нее — так смотрит человек на упавшее поперек дороги дерево. Он встал, подошел к кровати и опустился на край, и Вита тотчас резким движением отодвинулась к стене, глядя на него сузившимися глазами, что вызвало у него новую усмешку. Ей хотелось разбить в кровь это ухмыляющееся лицо — так, как он это сделал с ней, разбить, чтобы от этого лица ничего не осталось, но Вита хорошо понимала, что это невозможно. Схимник внимательно и спокойно ее разглядывал, делая для себя какие-то выводы, и она снова, уже в который раз, почувствовала себя жучком, распяленным на картонке, которого обстоятельно и бесстрастно изучают под микроскопом. Вита тяжело задышала — от ненависти и страха ей стало жарко. Она сжала пальцы в кулаки, боясь, что сейчас у нее начнется истерика, но взгляда не отвела. Как выскользнуть, как?! Ведь можно же что-то придумать… ведь ей уже удавалось сбежать и не раз, если…

Если только он сам ей это не позволил.

— Поди сюда, — приказал Схимник и протянул руку. Вита пододвинулась, решив пока выказывать послушание. Он пощупал ей пульс и внимательно посмотрел в глаза, поочередно оттягивая нижние веки.

— Язык высунуть? — услужливо спросила она.

— Не стоит, — Схимник тыльной стороной ладони дотронулся до ее лба, потом до щеки. — М-да, похоже, я тебя все-таки переоценил.

— А может, недооценил, — Вита заставила себя слегка, по-кошачьи, потереться об его ладонь. Было жутко, но отнюдь не противно — скорее напротив — темное всегда притягивало, все равно, что погладить тигра. Но ладонь сразу же отдернулась, и Схимник слегка отодвинулся. — Ты что же, боишься меня? Неужели я и вправду настолько плохо выгляжу, — она подпустила в голос немного детской обиды.

Его рука снова протянулась и схватила Виту за подбородок.

— Так вот, милая девочка, усеки раз и навсегда, что твои уловки на меня не действуют. Они были хороши для тех дяденек и тетенек, которые не знали, кто ты, — видели милого ребенка, несчастную замухрышку, безмозглую куколку, а я тебя знаю, — произнес он, растягивая слова, отчего они казались еще значительнее. — Кроме того, «постельная разведка» ведь не твой профиль, верно? Слишком далеко все равно не зайдешь, так чего зря время терять?

— Это тебя Эн-Вэ просветил? — она сумела удержать улыбку.

— Эн-Вэ? — Схимник нахмурился, но его лицо тут же разгладилось. — Ах, да, Гунько, толстый амбициозный идиот, помешанный на русской классике? — он наклонился ближе, в его глазах пробегали странные всполохи — то ли от злости, то ли от смеха. — Ты, наверное, не в курсе — несчастье недавно приключилось с Николаем Сергеичем — неосторожно спускался по лестнице, упал и сломал себе шею. Очень печально.

Ее улыбка смазалась, и она пожала плечами.

— Ну, невелика потеря для сельского хозяйства. За что ж вы бедолагу?

— Ни за что. Сказано ж тебе — несчастный случай, — Схимник явно потешался над ней, но как-то странно, будто старался за что-то поквитаться. Вита не могла больше смотреть ему в глаза, на мгновение опустила взгляд и теперь, когда он сидел так близко, увидела на его груди две ямки — скорее всего следы от пуль — одна у основания шеи, другая над сердцем. Кто-то дважды почти убил его, и все равно ничего не вышло. Невольно вздрогнув, она попыталась отвернуться, но он не пустил, и его пальцы больно стиснули ее подбородок, потом резко скользнули к затылку и вплелись в ее спутанные волосы, слегка отклонив голову назад. Схимник наклонился, в упор глядя на нее, словно пытался заглянуть до самого дна, как это делала Наташа.

— Хотел бы я знать, — негромко произнес он, — что сейчас творится в этой головенке на самом деле.

Что творится? Мне страшно, до чертиков страшно… отпусти меня или я сейчас умру… А тебе ведь нравится, когда мне страшно, правда? вот что тебе нравится… очарование властью… у каждого есть свое слабое место… может, это твое… потянуть… нажать… очарование… кто же так говорил?.. очарованные… мы все очарованы и оттого обречены.

— А тебе бы, наверное, хотелось заглянуть в голову Сканера, верно? Для тебя ведь важно понять, а не просто уничтожить, я так понял?

Это был меткий, хорошо рассчитанный удар. Она словно на бегу налетела на невидимую стену. Удачная, как ей казалась, линия поведения, только начавшая выстраиваться, мгновенно превратилась в пепел, и Виту снова отбросило назад, в «Пандору», в разгромленный мертвый зал, и где-то снова тонко и страшно закричал невидимый Сканер.

Это не я!!! Я здесь не при чем…

Вита резко отвернулась, чтобы Схимник не видел, как жалко дрожат ее скривившиеся губы. Отчаянная смелость исчезла, оставив боль и слепой ужас, и она снова начала рассыпаться на части, как тогда ночью в пустой квартире Одинцова, когда судорожно собирала вещи и еще не знала, что Схимник притаился в темноте за спиной.

— Зачем ты так со мной? — глухо спросила она. — Зачем так?.. Тебе ведь нужна информация, так спрашивай, избивай — что ты там обычно делаешь… это все равно будет гораздо гуманней, а так…

Он сжал ее предплечье — не сильно, очевидно для того, чтобы напомнить о своем присутствии, и в ней вспыхнула прежняя злость, и Вита резко повернулась, замахнувшись левой рукой, чтобы все-таки хоть что-то сделать, чтобы показать, что она — не распяленный жук. Схимник не отклонился и не попытался перехватить летящую навстречу ладонь, и Вита опустила руку, понимая, что и этот удар он сумеет обратить в свою пользу. Схимник смотрел на нее без улыбки, глаза его были пустыми и холодными, но она почти видела, как за этим холодом он издевательски хохочет.

— Тебе недостаточно просто меня убить, да?! — прошипела Вита, сжавшись. — Ты хочешь меня полностью уничтожить, раздавить, да?! Откуда ж ты такой выполз?! Хочешь, чтоб я тебя боялась — так я боюсь, до черта боюсь — доволен?! Я думала, что ты просто… а ты хуже этого Сканера, потому что он… он убивает страшно, зато только один раз и все… а ты снова и снова… растягиваешь…

Его глаза вдруг начали темнеть, пустота в них — заполняться чем-то жутким, и Вита зажмурилась — ей неожиданно показалось, что это лицо сейчас взломается, выпустив наружу нечто страшное. Наступила тишина, а когда Вита через некоторое время открыла глаза, Схимника уже не было в комнате — он исчез бесшумно, как призрак.

— К черту! — прошептала она, спрыгнула с кровати и сделала несколько быстрых шагов к балкону, но тут же поняла, что имел в виду Схимник, сказав, что он ее переоценил, — по телу вдруг разлилась противная слабость, голова закружилась, и Вита с размаху села на пол, ругаясь хриплым старушечьим шепотом. От собственного бессилия ей хотелось разреветься.

Схимник вернулся в комнату. Она снова этого не услышала, зато теперь почувствовала, но не сдвинулась с места. Он что-то поставил на журнальный столик, потом в поле зрения Виты появились его босые ноги.

— Что, опять облом? — спросил он насмешливо и наклонился, явно собираясь ее поднять. Вита отдернулась в сторону.

— Не трогай меня!

— Заткнись! — грубо сказал Схимник, легко подхватил ее и отнес на кровать, потом отвернулся, забрал со столика большую кружку и протянул ей, и до Виты долетел пряный горячий запах.

— Что это?

— Мышьяк пополам с цианидом, что ж еще.

— Смешно. На кирзе настаивал? Я не буду это пить.

— Не будешь — придется влить в тебя силой.

— Делай, что хочешь, — устало сказала Вита и попыталась откинуться на подушку, но он успел поймать ее затылок в ладонь и вернул в прежнее положение.

— Выпей пожалуйста.

Она хмуро посмотрела на него, взяла кружку и выпила в несколько глотков, морщась — темная горячая жидкость была ужасной на вкус. Вита так и не успела понять, что это было, потому что с последним глотком лицо смотревшего на нее Схимника вдруг задернулось туманом и унеслось куда-то. Вита повалилась на подушку в глубоком сне, и он едва успел подхватить кружку из ее разжавшихся пальцев.

Когда она проснулась в следующий раз, за окном была глубокая ночь, а в комнате горел свет. Схимник, теперь уже и в черной футболке, дремал в кресле, откинувшись на спинку. Сейчас, при электрическом освещении, он выглядел много старше и казался совершенно измотанным — днем она этого не заметила. Вита прикинула — удастся ли ей незаметно проскользнуть мимо, но тут же подумала, что вряд ли даже удастся незаметно встать — проклятые пружины скрипели отчаянно, а у Схимника наверняка очень чуткий сон. Все же она решила попробовать, но не успела даже пошевелиться — пальцы Схимника, до сих пор лежавшие расслабленно на подлокотниках кресла, вдруг стиснули их с такой силой, что Вита услышала легкий хруст. Его голова дернулась назад, на шее натянулись жилы, и он оскалился, словно пытался поднять неимоверную тяжесть. Воздух с шипением прорывался сквозь его стиснутые зубы, и со своего места Вита видела, как его глаза подергиваются под веками. Смотреть на Схимника было настолько ужасно, что она не выдержала и слабо вскрикнула. Схимник мгновенно открыл глаза и посмотрел на нее — так ясно, словно вовсе и не спал.

— Что?! — зло спросил он, но его голос тут же стал насмешливым. — Никогда не видела, как человеку снится сон?

— То человеку. Я думала, тебе вообще ничего не снится. Сны — это какие-то переживания, хоть и часто вывернутые наизнанку, но тебе-то на все наплевать!

— Ух-х, какой жуткий машинный образ! — он фыркнул и потянулся за сигаретами. — Нет, и сны есть, и тень отбрасываю, и, кстати, нравлюсь многим — вот что действительно жутко, да? — Схимник подмигнул ей и закурил.

— Нельзя курить в одном помещении с больным!

— Ты совершенно здорова.

— Тогда дай сигарету.

Схимник протянул ей свою, а себе зажег новую и произнес, продолжая уже сказанное:

— А поскольку ты совершенно здорова, то мы можем перейти от предварительных ласк непосредственно к процессу.

Вита втянула голову в плечи.

— Если подойдешь, я закричу! Три часа ночи — многим не понравится.

— Это мы уже обсуждали, — лениво сказал Схимник. — Когда она вернется?

Вита ожидала не совсем такого вопроса и глубоко затянулась сигаретой, чтобы выдержать паузу и подумать. Так он знает или не знает?

— Вернется? Куда? С тех пор, как мы в Пензе разбежались…

Он недовольно махнул рукой, рассыпав пепел, чуть наклонил голову набок, и Вита вдруг тупо подумала, что точно так же смотрел на нее один из отчимов, дядя Вася, перед тем, как дать подзатыльник.

— Ее мобильник, рисунки, половина одежды не твоего размера, пальто, в котором она была в Ростове, рисовальные принадлежности, расческа с волосами такого же цвета, как у нее… Не лечи меня. Не хватает только сумочки и самой Чистовой. Сборов не было — уехала срочно, но вряд ли надолго. В Крым? Что-то с ее матерью?

Не знает!

— Сердечный приступ, — кисло ответила Вита и потянула на себя одеяло. Схимник усмехнулся, блеснув железным зубом.

— Пусть так, приступ так приступ… Что ж, подождем твою подружку.

— С чего ты взял, что она вернется?

— Вернется, куда денется? Приступ там или что иное, после Ростова она наверняка за тебя цепляется изо всех сил. Да даже и не зная про Ростов и не особо разбираясь в искусстве, можно понять, как она к тебе относится, — он кивнул на портрет, стоящий на шкафчике.

— А если она вернется через год?

— Значит буду ждать год. Хотя наверняка она вернется намного раньше. Позвонит раз, другой, ты не ответишь, она начнет беспокоиться…

— И все бросишь?! А что скажет Баскаков?! Думаешь, он не сообразит, что ты пытаешься у него из-под носа кусок урвать?! Не боишься, что и на тебя охоту объявят?! Что тебе от нее надо?! Думаешь, Наташка тебе большие доходы принесет?! Ошибаешься! Оставь ее в покое, она несчастный полусумасшедший человек, от нее и так уже мало что осталось! Она уже путает реальность с собственными картинами, мне все труднее вытаскивать ее из нее же самой! — Вита воткнула недокуренную сигарету в жестяную банку из-под кофе. — С тех пор, как ты ее в Крыму видел, очень многое изменилось. В том, чего ты от нее ждешь, она совершенно бесполезна! Она не может управлять своей… работой, она не исцеляет, она кромсает на куски, и то, что получается, — это уже не люди! Ты помнишь того парня, которого… застрелил зимой в Волжанске… за гаражами, когда…

— Я понимаю, о ком ты.

— Так вот, я работала над ним и работала очень хорошо. До поездки в Крым он был совершенно нормальным человеком. Вернулся он в конце сентября. А первую женщину убили в начале ноября. Хотя, может какая-нибудь была и раньше, просто не нашли…

— А при чем тут Чистова? — спросил Схимник немного удивленно, но серьезно. — Он мог убивать и раньше, мог убивать другим способом, он наверняка был болен изначально, просто болезнь протекала на каком-то определенном уровне, а потом резко начала прогрессировать. С чего ты приплетаешь сюда Чистову?!

Вита покосилась на него. Схимнику явно очень хотелось, чтобы Чистова тут была совершенно не при чем.

— Если бы дело было только в нем, не приплела бы. Но они изменились все. И не в лучшую сторону, уж поверь мне. Я могу это тебе доказать.

Схимник нахмурился, внимательно глядя на нее.

— С чего вдруг ты стала такой разговорчивой?

Вита подняла на него горящие глаза.

— Я хочу обмена.

— Сканер?

Она кивнула. Схимник задумчиво потер затылок.

— Что ж, это веская причина… И ты расскажешь мне, где она?

— Нет. Но я расскажу тебе, кто она. Ты ведь знаешь очень мало.

— Расскажешь, чтобы я осознал бессмысленность всей этой затеи? Это невыгодная сделка, милая, ты и так и так оказываешься в выигрыше, я же не получаю ничего.

— Ошибаешься, ты получишь очень много, даже больше, чем знает она сама. Не сомневайся, я буду говорить абсолютно правдиво, ты ведь уже, как я заметила, хорошо во мне разбираешься — сразу поймешь, если я начну сворачивать с тропинки, — подпустила она немного лести, не удержавшись. — А рассказав мне о Сканере, ты ведь ничего не потеряешь. Подумай, других вариантов не будет.

— Ты ведь понимаешь, что я могу спросить и по-другому? — холодно произнес Схимник, и Вита поежилась, нервно комкая край одеяла.

— Понимаю, — ответила она резко охрипшим голосом. — Тогда я, конечно уж, все тебе выложу — все, что мне известно.

— Так какого ж черта?!! — Схимник вдруг вскочил, подошел к кровати и сел рядом с Витой, и на этот раз она не отодвинулась, но пальцы у нее отчаянно задрожали. — Почему не отдать ее сейчас, без всех этих раскладов?! Это Баскаков жаждет тебя прихлопнуть, мне ты без надобности, живи на здоровье! Я отпустил бы тебя еще в Волжанске, если бы ты не устроила весь этот цирк! Какого хрена ты из себя Зою Космодемьянскую корчишь, жизнь себе доламываешь?! Неужели деньги, которые Чистова тебе пообещала, того стоят?! Неужели она располагает такой суммой, которая может все это оправдать?!

— Да не в деньгах дело, — прошептала Вита и закрыла лицо руками, чтобы он не видел, как по щекам ползут слезы. — Вначале да… но теперь… Тебя, конечно, это позабавит, но я… не имею права.

— Даже настолько все хреново? — Схимник немного помолчал, потом добавил: — Не реви. Ей-богу, осточертели уже твои выкрутасы!

Она осторожно посмотрела на него в щелочку между пальцами и увидела, что он сидит, опершись спиной на стену, закинув руки на затылок и закрыв глаза.

— Мне говорить, или извлечешь изящные щипчики для выдирания ногтей и прочий инструментарий?

Схимник вдруг захохотал — так громко, что в горке испуганно задребезжала немногочисленная хозяйская посуда. Он смеялся долго, со вкусом и от души, и к страху Виты невольно примешалась самая настоящая женская обида — она понимала, что смеется он над ней.

— Ох, — сказал Схимник, наконец успокоившись, — вот уж прав классик, что для того Господь и сотворил Еву, чтобы Адаму осточертело пребывание в раю! Ну, давай, вещай, аудитория у твоих ног.

— Но почему?! — вырвалось у нее, прежде, чем она успела все еще раз взвесить, осознавая, что никаких гарантий у нее нет и все — пока что пустые слова. Схимник лениво улыбнулся, не глядя в ее сторону.

— Потому что мы все еще на рынке, а количество товара увеличилось вдвое. Но учти, что статуса неприкосновенности у тебя нет, так что постарайся меня не злить.

— У тебя всегда все схвачено, да? — зло спросила Вита.

— Да, — он смотрел куда-то в потолок, — все. Почти все.

* * *

— Спишь?

— Уснешь тут!.. Слушай, а как ты меня нашел, когда я из Волжанска уехала?

— А оно тебе надо?

— Ну, интересно все-таки.

Схимник, лежавший на Наташиной кровати, перекатился на бок и, подперев голову ладонью, взглянул на Виту, которая тоже лежала на боку и внимательно наблюдала, как в солнечном луче, рассекавшем комнату, неторопливо кружатся золотистые пылинки.

— Ты и вправду думаешь, что я мог забыть про ту старую объездную дорогу на Солнечный? Кстати, ведь именно в Солнечном уважаемый нефролог оставил для тебя машину?

— Ясно, — сказала она упавшим голосом. — И потом… оба раза ты меня специально отпустил, верно? Потому что я еще не привела тебя к ней, а у тебя было еще и сопровождение, которое мешало?

— Да.

— Почему же ты не поехал один?

— Потому что.

— Не доверяют уже, — Вита усмехнулась. — А чего ж ты, грохнул бы их и все!

— Глупо.

— А то, что ты сделал в Ростове, не глупо? Меня бы шлепнули — момент был, забрал бы спокойно Наташку, позже всех перебил и все!

— Тебя чем-то не устраивает отсутствие пули в голове? — он посмотрел в окно, потом на часы, показывавшие четверть девятого. — Там был человек, убить которого очень сложно. Ян. Ты его должна была видеть, когда уезжала. Светловолосый, высокий…

— …и у него в руке торчал твой нож. Это было здорово, честное слово! Вот тут я в восхищении, — она улыбнулась, но на лице Схимника ответной улыбки не появилось.

— Если бы тебя нашел он, то сейчас то, что бы от тебя осталось, разлагалась где-нибудь в окрестном лесу или в реке. Ян — своеобразная инкарнация Карла и Эльзы Кох вместе взятых. Конечно, вряд ли он мастерит абажуры из человеческой кожи… хотя, не ручаюсь. Кстати, это он кончил твою мачеху и журналиста.

Вита, вздрогнув, приподнялась на локте.

— Откуда ты знаешь?! Ты…

— Нет, я узнал позже, на, — он криво усмехнулся, — совещании. Считай, что это тебе довесок за хорошее поведение.

— Кто он?!

— Много кто. Аналитик, палач, боевик.

— Он главнее тебя?

Заданный совершенно по-детски вопрос насмешил его.

— В чем-то да, в чем-то нет.

— Зачем ты мне про него рассказал? Опять начинаешь запугивать?

— Не запугиваю. Предупреждаю.

Вита удивленно посмотрела на его невозмутимое лицо, но развивать тему не стала, а он сел на кровати и начал натягивать футболку.

— Теперь, когда ты знаешь больше, что ты собираешься делать?

— В данный момент — завтракать. Желаешь?

До этих слов она и не вспоминала о еде, но сейчас желудок вдруг свела такая жестокая голодная судорога, что Вита невольно охнула и кивнула. Схимник, остановившись посреди комнаты, подождал, пока она вылезет из под одеяла. В коридоре он пропустил ее вперед, а, войдя в кухню, плотно закрыл за собой дверь. Вита было заикнулась, что холодильник пуст и неплохо было бы кому-то сходить в магазин, но и тут ее ожидал не совсем приятный сюрприз — холодильник был забит до отказа, впрок. Схимник не изъявил желания готовить — он просто сел на табурет, закурил и превратился в стороннего наблюдателя. Вита тоже села, но тут же вскочила, когда в желудке громко и требовательно заурчало, а потом его снова сжала когтистая лапа голодной судороги. Зло глядя на Схимника, она достала из холодильника продукты и поставила на огонь сковородку.

— Мне поподжаристей, — лениво произнес он, глядя на тлеющий кончик своей сигареты, потом посмотрел в сторону Виты. — Чего ты уставилась? Думала, я питаюсь человеческой кровью и мозгами? Ай-ай-ай, девочку опять разочаровали!

Его тон неожиданно привел Виту в бешенство. Она грохнула о стол упаковкой колбасы, так что одна из стоявших на нем кружек подпрыгнула и опрокинулась набок, и повернулась к Схимнику, держа в руке нож, которым собиралась резать колбасу. За короткое мгновение она сообразила, что Схимник сидит безоружный и расслабившийся, а у нее-то нож, достаточно большой и достаточно острый, и не раздумывая и не останавливаясь, Вита прямо из поворота ткнула ножом ему в грудь. Схимник, сжимая в зубах сигарету, не шевельнулся, и только когда острие уже коснулось футболки, его ладони вдруг взлетели вверх, проделали неуловимое движение, и в следующий момент нож шлепнулся на стол, а Вита отскочила в угол кухни, шипя от боли и держась за запястье.

— Советую больше так не делать, — добродушно произнес Схимник, — иначе в следующий раз я тебе эту руку сломаю.

— А как же товарный вид? — пробормотала она, вытирая мокрые глаза.

— Я могу избить тебя так, что у тебя не останется ни одного целого внутреннего органа, так, что тебе будет больно как никогда в жизни не было, но при этом, милая не будет ни крови, ни синяков — ничего. Товарный вид сохраню — для Чистовой или для гроба, — сказал Схимник по-прежнему без всякой злости — ситуация, похоже, его забавляла. — Займешься ты, наконец, делом?

Вита, шмыгая носом, забрала протянутый ей нож, нарезала колбасу, положила ее на сковородку, взяла со стола яйцо и отошла к плите, но тут же резко повернулась и запустила этим яйцом в Схимника. Выходка была вовсе уж детская и глупая, она подумала это сразу же, но хотелось сделать хоть что-нибудь. Схимник среагировал мгновенно, и, хотя расстояние было очень коротким, его стремительно взметнувшаяся левая рука сделала почти незаметное округлое движение ладонью сверху вниз, поймала яйцо, и оно исчезло за сомкнувшимися пальцами. Вита ожидала тут же услышать хруст скорлупы, но этого не произошло. Схимник скучно посмотрел на нее, положил на стол совершено целое яйцо и отвернулся к окну, постукивая перстнем по столешнице. Она осторожно подошла, взяла яйцо и несколько секунд ошарашенно смотрела на скорлупу, которая обязательно должна была разбиться о подставленную ладонь.

— Колбаса на хрен сгорит, — заметил Схимник, не оборачиваясь, и Вита, опомнившись, кинулась к плите.

Позже, дожевывая свою порцию яичницы, она снова спросила, не собирается ли он все же оставить их в покое, и Схимник отрицательно покачал головой.

— Ты и вправду веришь в то, что рассказала, но все же большая часть из этого — всего лишь твои и ее домыслы.

Вита не ощутила особого разочарования — именно такой ответ она и предполагала услышать. Схимник сообщил ей о Сканере абсолютно все, что знал, не сочтя нужным что-то скрывать — ничто из этого рассказа повредить ему не могло, и во время завтрака оба поглядывали друг на друга с затаенным любопытством, ожидая взаимных выводов. Как ни были мысли Виты заняты недавно услышанным, она все же беспокоилась за Наташу — с одной стороны было хорошо, что та не звонила, с другой — Наташа наверняка решила, что Вита все же отступилась от нее, и могла снова наделать глупостей. Из больницы Чистова наверняка придет сюда… а может, это и хорошо, потому что Схимник отвлечется на нее, и тогда можно будет что-нибудь сделать… Тут же примешивалось жгучее желание продолжить работу над письмами, и ее это удивляло — следовало беспокоиться о сохранении собственной жизни, а не о каких-то там метафорах… если это метафоры… а если… Вита оттолкнула от себя начавшее сплетаться рассуждение и спросила:

— Почему тебе нужна именно Наташка, если у вас есть этот писатель?

— Это совсем не то… — лоб Схимника рассекся морщинами, и он замолчал на время. — Кроме того, что в этом такого — простая травля. Тебе известно, сколько в мире существует ядов? Принцип их действия?

— Дело не в яде, дело в содержании писем.

— Чушь! Я читал твои изыскания и, надо отдать тебе должное, ничего не понял, — он отодвинул тарелку и закурил. — По-твоему, они действуют, как гипноз, программируют на самоубийство? Куда же это действие девается, когда читают остальные?

— Но ведь Наташкины картины для тебя не чушь, верно? Кстати, почему ты так вот просто в них поверил? Я сразу поняла, что разубеждать тебя в ее способностях совершенно бесполезно, и это очень странно — такой человек, как ты…

Схимник нетерпеливо качнул ладонью, давая понять, что не хочет продолжать этот разговор. Вита замолчала, рассеянно выписывая ручкой вилки какие-то узоры на пластиковом покрытии стола, потом тихо произнесла:

— Еще две-три картины, и ей конец — она просто сойдет с ума, понимаешь? Ты убьешь ее этим — понимаешь?

Его губы шевельнулись, и она подумала, что сейчас Схимник скажет: «Ну, что ж поделать» или «Мне и этого хватит» или еще что-нибудь в этом роде, но неожиданно вместо этого он сказал:

— Я ничего не знал о крымских письмах. Баскаков поручил их Чалому, в обход меня, я выяснил это только недавно. Насколько я понимаю, он всегда поручал их разной расходной шушере.

— Кто же их пишет?! — Вита зло стукнула вилкой по столу. — И как он их пишет?!

— Не пишет, а делает, — упрямо поправил он ее, слегка улыбаясь. — Во всяком случае, скорее всего это не Сканер. Баскаков говорил о его психологической профилактике, о том, что Сканер с кем-то не так работал. Сканер, скорее всего, посредник и, вероятно, инициатор.

— Но зачем ему это надо?! Я еще понимаю те в Крыму и Шестаков с Долгушиным — прелюдия к вашему появлению, — при этих словах Схимник насмешливо прищурился, — да и слышали много, когда Наташка под наркотиком языком чесала, — это, скорее всего, сам Баскаков распорядился. А остальные? А «Пандора»? А я? Говоришь, Баскаков был ошарашен?

— Не то слово! Он совершенно обалдел, — Схимник положил руки на стол и слегка наклонился вперед. — Утащил Сканера на разборку, а когда вернулся, то запретил Яну выяснять, что случилось в магазине. Тут уже Ян обалдел, потому что у Валентиныча такие вещи никогда не зависают. Правда, я думаю, что к настоящему времени кого-то за «Пандору» все-таки публично наказали — кого-то левого.

— Значит, Баскаков знал, что это дело рук Сканера и кого-то второго, и этот второй был в это время в доме — ты же сказал, он недолго отсутствовал? — Схимник кивнул, и Вита машинально подумала, что для людей, находящихся по разные стороны, этот разговор выглядит довольно странно, но тут же забыла об этом. — Но какой в этом смысл? Тоже делают свою игру? Между прочим, похоже игра заключалась в полном уничтожении информации, которая…

— …поможет найти Чистову, — Схимник потянулся за новой сигаретой. — Слушай, поставь чайник — кофе охота. А Сканеру, кстати… не только я — даже Ян малопросвещенный заметил, что наши успехи в ваших поисках очень не нравились и трясся он все время. Когда тех троих волжанских вычислили, он перепугался до смерти. А когда узнал, что ты уцелела, да еще и сбежала… — он хмыкнул, вспомнив лицо бледного, мокрого от пота Сканера, уставившегося в аквариум с разноцветными рыбками и сжимающего в одной руке тубу с лекарством, а в другой — полупустую бутылку коньяка.

— С чего?! — Вита, на этот раз послушно, поставила чайник на огонь и снова села, машинально глядя на ацтекскую пирамидку, которой Схимник постукивал по столу. — Что такого ужасного Наташка могла ему сделать?! Кстати, никакого Сканера она не знает… конечно, может по имени…

— Якобы Кирилл Васильевич.

— Нет, такого она не упоминала.

Схимник пожал плечами.

— Ну, другое имя, и, вероятно, другое лицо. Когда я увидел его в первый раз, лицо у него было забинтовано.

— Пластика? — быстро спросила Вита.

— Скорее всего. И он «видит» — я тебе уже говорил.

— А ты уверен?

— Уверен. Такое… — его голос стал странным, как и выражение глаз, — такое ни с чем не спутаешь. Если она «смотрела» в тебя, ты поймешь. Странное ощущение — физически ничего не чувствуешь, и в то же время словно кто-то в тебе копается — не мысли читает, что-то другое…

— Да, я знаю, — Вита усмехнулась с легким оттенком снисходительности и снова походя удивилась тому, как ровно вдруг пошел разговор с человеком, которого совсем недавно пыталась зарезать и который мог убить ее уже тысячу раз. Впрочем, это вполне логично объяснялось тем, что в предмете разговора были заинтересованы оба. — Идентифицирует демонов… келет. Представляю, как Сканер от тебя шарахнулся!

— Да, с тех пор он меня… опасался, — глаза Схимника слегка потемнели, но тон голоса не изменился. — Но откуда он такой взялся? Всегда таким был? И он знал про Чистову много — очень много, знал принцип ее работы — со стороны, наблюдая за ней, можно его понять?

Вита покачала головой.

— Нет, только если она сама расскажет. А она говорила только Новикову… мне и… жрецам.

— Кому? — удивленно переспросил он.

— Она так называла ту компанию, которая все время возле нее терлась. Ну вот им… будто ты не знаешь, сами же ее обкололи…

— Нет, я в Крым ездил только тогда… А я-то думал, она спьяну так разговорилась… еще удивился — больно складно болтала для пьяной…

Вита резко вскинула на него глаза.

— А откуда ты знаешь, как она болтала?! Тебя ведь там не было!

Схимник помолчал, внимательно глядя на нее и что-то взвешивая, потом сказал:

— В ноябре прошлого года двое наших возили в Крым какого-то мужика. В тот самый поселок возле пансионата. Они высадили его на окраине, где его ждало такси. Погода была паршивая, и они не видели, кто в такси — видели только женщину — уже в возрасте, полная, стервозное лицо, пышная прическа, блондинка.

Вита старательно покопалась в памяти, отыскала рассказ Наташи, нашла в нем место о «жрецах», которым Чистова уделила достаточно внимания, подробно описав каждого, и сказала:

— Похожа на Ковальчук.

Он качнул головой в знак того, что фамилия ему знакома.

— Подъехало еще две машины, потом все направились к одному из домов — позже я узнал, что в нем жила Чистова. От дома через некоторое время отъехала шестерка, потом вышли две девчонки и пожилая дама, сели в машину, после чего все поехали в ресторан. Вернулись ночью, в этот же дом. Через какое-то время парни забрали своего мужика с того же места, где высаживали. У него был разбит нос, бланш под глазом. Мужик упился и был перепуган в усмерть. Сел сзади и все щелкал диктофончиком, проверял какую-то запись. На следующий вечер они вернулись к этому дому. Мужик сказал, что там никого не должно быть, и они пошли внутрь, втроем. Но там был тот мальчишка, инвалид. Один из парней ударил его — решил, что убил, но ошибся. Мужик сказал, что в доме нужно было найти какие-то бумаги. Они перевернули все, бумаги нашли в подушке. И забрали несколько каких-то картин. Они не видели, что за картины — мужик сразу же замотал их в тряпки, запретил смотреть, сказал, что это собственность Валентиныча. После этого они поехали обратно в Волжанск. Мужик в дороге все пил, болтал какую-то чушь — типа, он бог или что-то в этом роде. И все время проверял эту кассету. Они решили, что на ней что-то важное, и, пока он спал, прослушали. Ни хрена не поняли, но, на всякий случай, по дороге перегнали. Думали продать ее Баскакову. Это было очень глупо.

Вита вздрогнула, без труда поняв, что скрывалось за словом «глупо».

— А ты откуда все это знаешь?

— Знаю и все.

— А Баскаков знает, что тебе это все известно.

— А вот это не твое дело.

Она посмотрела на него испуганно.

— Зачем ты мне это рассказал?! Теперь, значит, мне точно не жить, потому что раз я знаю то, что не знает он, то если до меня доберется этот… Ян, то…

Схимник криво усмехнулся.

— Если так сложится, то мне к тому моменту будет уже все равно. Чайник кипит.

Вита встала, выключила газ и занялась приготовлением кофе. Она попыталась понять, для чего Схимник ей все это рассказал, но тут же совершенно запуталась.

— А как звали того мужика, они не говорили?

— Нет. Они просто обращались к нему на «вы».

— А хоть внешность? — она поставила перед Схимником чашку с кофе и села, задумчиво болтая ложечкой в своей.

— Внешность… ничего особенного. Невысокий толстячок, светловолосый, плешивый, угодливый такой, вежливый… когда бывал не сильно подогрет.

Вита уставилась на Схимника так, будто видела впервые в жизни.

— Светловолосый толстячок из Волжанска?!

— Во всяком случае, они забрали его из Волжанка и туда же вернули.

— Да даже и неважно, потому что там с Чистовой были… Это же Шестаков!

Схимник сдвинул брови, припоминая что-то.

— Илья Павлович?!

— Ну да!

— Он невысок, хотя не полный и не плешивый, но толщину и плешивость легко убрать. Черт, а я думал — чего Сканер так дернулся тогда, когда Ян при нем упомянул, что ты интересовалась обстоятельствами смерти Шестакова! Он даже рюмку раздавил, порезался.

— Потому и дернулся, что Шестаков — это он! Но как же авария… мне сказали, что он мертв стопроцентно… хотя он обгорел… но его брат опознавал… по характерным признакам…

— Сама понимаешь, что аварию устроить легко, труп — еще легче, а братья всегда могут договориться.

— Ну да… — Вита схватилась за голову, запустив пальцы в волосы, — а потом Сергей Шестаков просто уехал. Я ведь думала с ним поговорить насчет брата, а оказалось, что он продал фирму и отчалил в неизвестном направлении.

— Не хотелось бы тебя огорчать, — негромко произнес Схимник, — и я не могу утверждать наверняка, поскольку не знаю, но, думаю, вряд ли он куда-то уехал… дальше Волги.

Вита с ужасом посмотрела на него, бросила ложку и закрыла лицо ладонями.

— Господи, сколько трупов! Боже мой! Я уже со счета сбилась! И из-за чего все началось?! Из-за того, что кто-то наивно попытался помочь людям, сделать их лучше, и не учел ни того, что всегда найдется кто-то, кто постарается любой ценой извлечь из этого выгоду, ни того, что боги не любят, когда вмешиваются в их дела…

— Не отвлекайся на схоластику, — холодно оборвал ее Схимник, и, взглянув на него, Вита почувствовала, что ее рассуждения ему неприятны, хотя по бесстрастному выражению лица этого было никак не разобрать. — Если Сканер — это Шестаков и если исходить из твоей теории о том, что все натуры Чистовой меняются, то получится, что, вероятно, именно сама Чистова и сделала его таким.

— Чудовище породило чудовище, — сказала Вита с кривой усмешкой.

— Почему теперь он боится, что Баскаков ее найдет?

— Ну, тогда ведь это очевидно, потому что… — спохватившись, Вита прикусила язык, но Схимник насмешливо приподнял брови.

— Из поселка увезли пять картин, но клиентов-то было гораздо больше, верно? Где-то есть еще картины, много картин, и шестаковская среди них. Если она попадет к Баскакову…

— То Шестаков всю жизнь просидит на цепи. Он и так уже на ней — Баскаков хорошо постарался, чтобы от Шестакова официально ничего не осталось, подстраховался заранее. Ну, и Наташке, опять же, дополнительная психологическая нагрузка. Не знаю, как он во все это влез и как ему удалось заставить Баскакова во все это поверить, но теперь, похоже, он очень сильно об этом жалеет, раз играет за его спиной. Кстати, — Вита искоса глянула на Схимника, — Новиков и вправду еще жив?

— Да, я же сказал, — раздраженно ответил Схимник.

— А Баскаков его допрашивал?

— Нет.

— Это точно?

— Да. Он очень долго был без сознания, а потом… черт! — Схимник вдруг вскочил, чуть не опрокинув стол, и выбежал из кухни, грохнув дверью о стену. Вита, не долго думая, вылетела следом, но побежала не в комнату, а к входной двери. Она уже наполовину открыла замок, когда сзади ее за шею схватили железные пальцы и дернули назад так, что она ойкнула.

— Да, Бон, проверь немедленно! Нет, не отключай, я подожду, — сказал Схимник в свой сотовый и вернулся в комнату, волоча за собой Виту. Она успела взвизгнуть, но Схимник почти мгновенно переместил ладонь с ее затылка на раскрытый рот и, надавив локтем пониже груди, прижал к себе так, что она не могла даже пошевельнуться. — Да? Ага, лады. И чтоб никого левого! Да, и с каждым из них сам заходи. Пусть, скажешь — я приказал. И Бон… шмонайте каждого и все бумаги, какие при них окажутся, пусть оставляют снаружи. Мне плевать, что он скажет! А-а, вот так, да? А кто там сейчас? Когда? А хрена ты молчал?! Да! Еще кто сунется — не выпускать! Сам! Да, мое слово за мной. Скоро. Сразу отзванивайся!

Схимник отключил телефон и положил его на столик, а Виту швырнул на кровать, где она и сжалась в комок, глядя на него со злостью и досадой.

— Угомонись или я тебе врежу!

Тяжело дыша, она потянула на себя одеяло и накрылась с головой, кусая губы в бессильной ярости, но Схимник тут же сдернул с нее одеяло, и Вита увидела, что в одной руке у него наручники.

— Я больше не буду! — поспешно сказала она. — Пожалуйста, я больше не буду!

— Вставай! — он сгреб одеяло другой рукой и стащил его с кровати.

— Не надо!

— Ты меня уже достала! Вставай сама, будет хуже! Живо, а то прибью!

Вита слезла с кровати, и он толкнул ее к окну, подошел следом и швырнул одеяло на пол рядом с батареей.

— Садись.

Вита опустилась так поспешно, словно ей подрубили ноги. Схимник наклонился и свел ей руки за спиной. Наручник защелкнулся на правом запястье, потом Схимник наклонился ниже, что-то делая за ее спиной, она услышала звяканье, а потом холодное кольцо сжало и левую руку, защемив кожу, и Вита ойкнула. Схимник выпрямился, потом присел перед ней на корточки и зачем-то пощупал плечи, проверяя что-то.

— Глядите, какой запасливый! — прошипела она и попыталась дернуться, но не смогла даже хоть чуть-чуть отклониться от батареи, два ребра которой плотно прижались к ее спине. — Они у тебя всегда с собой?! Ты их для свиданий держишь?! Наверное, тебе бабы просто так не да…

Он ловко поймал ее губы двумя пальцами, сомкнув их, и последнее слово превратилось в фырканье.

— Я сейчас ненадолго уйду, — сказал он прежним спокойным и беззлобным голосом, отпустил ее губы, прижал к ним указательный палец и тут же отдернул, когда она попыталась его укусить и лишь впустую клацнула зубами. — Ап! Уважаю твое стремление к свободе, но, извини, не одобряю, так что посиди пока так. Кстати, похоже мы с тобой мыслим не только одинаково быстро, но и в нужном направлении.

— А что случилось? — тут же спросила Вита, мгновенно отодвинув злость на второй план. — Славка жив?!

— Да. Только на следующий день после моего отъезда в больницу приходила женщина, назвалась его родственницей. Парни ее, понятно, культурно не пустили, объяснили, мол, без сознания, врач запретил и так далее. Тогда она попросила, как очнется, передать ему письмо, якобы от матери.

— Фу, как грубо!

— Да уж! Эти дураки ее отпустили, правда потом отзвонились начальству и спросили, чего делать. И буквально минут через десять явился сам Валентиныч и письмо забрал. А неделю назад к нему пыталась пройти медсестра, которую Бон раньше не видел, — сказала, новенькая. Он хотел ее отвести, куда нужно, чтобы подтвердили, что действительно новенькая. Но она профессионально заехала ему в одно место и удрала. Не поймали.

— Неделю назад?! Как же так, если Баскаков уже давно знает?!.. Он бы не позволил…

— Они могли задолго до всего нанять несколько человек, чтобы те друг друга страховали, назначить временные промежутки — не получается у одного — идет другой, проверив вначале, есть ли смысл идти, могли создать определенные условия получения денег — с компьютерами сейчас такое можно творить… так что хоть Сканеру и тому второму все связи обрубили, а дела все равно делаются — да море вариантов! А одиночек найти несложно — знаешь, сколько сейчас народу подрабатывает тем, да сем?! К тому же, они ведь не знали, что в письмах. Та преподавательница философии, из Ростова, клиентка Чистовой — она ведь погибла через два дня после того, как все раскрылось.

— Ты гляди — всюду успел! — недовольно сказала Вита, и Схимник насмешливо склонил голову. — Слушай, а может Баскаков Сканера и другого уже того?.. Все-таки они его людей… — она замолчала и тряхнула головой. На лицо ей упала прядь волос, Вита попыталась сдуть ее набок, но ничего не получилось, и тогда Схимник наклонился и заботливо поправил волосы.

— От Сканера он не откажется и за два десятка «Пандор». Для Сканера есть своя роль, жаль, вряд ли узнаю, какая.

Он встал, поправил ремень с прямоугольной золотистой пряжкой и снял со спинки стула свой пиджак. Надев его, забрал со стола телефон, а потом вытащил что-то из кармана.

— Ты ко мне в квартиру и в компьютер тогда сам залез или посылал кого? Ах, ну да, ты же был в «Бриллианте»!

Схимник повернул голову и посмотрел на нее с непонятным выражением то ли презрения, то ли сожаления. На вопрос он не ответил, а подошел к шкафу, что-то взял, потом наклонился к ней.

— Извини, но придется поступить с тобой, как в плохих голливудских фильмах.

Прежде, чем Вита успела сообразить, что он хочет сделать, Схимник открыл ей рот, затолкал туда скомканный носовой платок, а снаружи заклеил губы широкой полоской скотча. Вита дернулась, замотала головой, гневно что-то мыча, и он поймал ее за подбородок и легко стукнул холодной изумрудной верхушкой перстня по кончику носа.

— Не груби дяде! И постарайся не задохнуться до моего прихода!

Легко сбежав по лестнице, Схимник вышел из подъезда и, закурив и сунув левую руку в карман брюк, торопливо зашагал через дворы. В одном две молоденькие девчонки, курившие на скамейке, оглядели его заинтересованно, и, проходя мимо, Схимник подмигнул им, что вызвало взрывчик кокетливого хохота. Это не отвлекло его от размышлений. Он думал о том, что Новикова нельзя больше оставлять в больнице, поскольку охрана там ненадежная, да и неизвестно, сколько Баскаков будет еще терпеть его существование, для него не только бесполезное, но и убыточное. Кроме того, рано или поздно Баскаков узнает, что Вячеслав давным-давно прекрасно себя чувствует и уже может самостоятельно передвигаться по палате, что он и делает, тщательно выбирая для этого время между визитами охраны. Но и покидать Зеленодольск пока нельзя — ждать рядом с Витой надежней всего, кроме того, так он может… В кармане пиджака заверещал телефон, прервав его мысли, Схимник достал его, посмотрел на номер и сморщился, но все же нажал на кнопку ответа.

— Ты чего телефон отключаешь? — сухо спросил Виктор Валентинович. — Третий день до тебя дозвониться не могу!

— Разрядился, подключиться негде было.

— Я так понимаю, прогресса никакого?

— Пока нет. А у Яна как дела?

— Ясно, — ровно сказал Баскаков, проигнорировав вопрос. За все прошедшее время он ни разу даже не упомянул о том, что произошло в Ростове, хотя Ян наверняка все доложил, и это Схимника очень настораживало, потому что до сих пор Баскаков всегда давал ему возможность объясниться. — Где ты сейчас?

— Недалеко от Костромы.

— Возвращайся в Волжанск. У нас тут проблемы — Сергеев один не справляется.

— Какого рода проблемы? — Схимник резко остановился.

— По твоей части.

— Но я почти…

— Про «почти» позвони и расскажи Яну — его номер ты знаешь, — холодно ответил Баскаков. — А ты мне нужен здесь.

Схимник сощурился и щелчком отправил недокуренную сигарету в кусты сирени.

— Неужели Сергеев не может сам справиться?!

— Ты, очевидно, не понял. Это не просьба, — отрезал Баскаков и отключился. Схимник зло посмотрел на телефон, испытывая огромное желание зашвырнуть его подальше, но все же спрятал в карман и снова пошел вперед. Звонок мог означать две вещи — что Ян нашел Чистову или что его отзывают для того, чтобы разобраться и, скорее всего, «уволить», только странно, что с этим так долго тянули. Второе его теперь мало заботило, только вот о субсидиях придется забыть и трудно будет вернуться в Волжанск за Новиковым, в первое же не верилось. Не хотелось верить. Ян не мог найти Наташу. Просто не мог и все! Упрямо сжав зубы, Схимник шел под огромными раскидистыми липами, лениво шелестящими свежей зеленью, и думал об этом и о Сканере-Шестакове — одного он знал, а другого никогда не видел, и о письмах (чушь собачья!), и о том, что теперь знал о Чистовой, и о том, что будет, когда она вернется, и о том, найдут ли его потом и кто именно, а еще вдруг почему-то вспомнилось почти растворившееся в памяти лицо Аристарха Кужавского — светлое пятно сквозь метель — повернувшееся к нему за мгновение до выстрела, словно тот почуял приближение собственной смерти; а следом знакомо выплыл величественный и молчаливый Покровский собор, окутанный облаком кружащихся снежных перьев…

 

V

Следующие два дня Схимник и Вита почти не общались, занятый каждый своими делами и своими мыслями, но друг за другом наблюдали внимательно и настороженно.

Вита больше не предпринимала попыток сбежать, а Схимник больше не повторял классического варианта приковывания к батарее. В тот день, когда он, вернувшись, освободил ее, она не сказала ему ничего, хотя вначале собиралась сказать многое, — Схимник был настолько мрачен и задумчив, что она почувствовала — случилось что-то плохое, хотя, казалось, хуже Схимника случиться уже ничего не могло. Несколько раз ему звонили, и он уходил разговаривать на кухню, а, возвращаясь, больше ничего ей не рассказывал, ее же и Наташин телефон не зазвонили ни разу, и беспокойство Виты становилось все тягостнее. Она хмуро думала о том, что жива, пока нет Наташи, когда же та появится, Схимник, конечно же, убьет ее. Он больше ни о чем ее не спрашивал и обращал на нее столько же внимания, сколько на обстановку в квартире — Вита понимала, что как человек для него не существует, являясь лишь ступенькой на пути к Наташе. Время протекало в густой тишине, которую нарушали лишь долетавшие с улицы звуки, да негромкие шаги Схимника, когда он иногда принимался бродить по квартире, словно дикий зверь по клетке. Несколько раз она ловила на себе его внимательный, твердый, ничего не выражающий взгляд, который пугал ее. Однажды Вита раздраженно спросила, зачем он ее так разглядывает — неужто еще не насмотрелся, на что Схимник с уже знакомой усмешкой ответил:

— Запоминаю. Интересный экземпляр.

Он хотел добавить еще что-то, но тут на лестнице послышались чьи-то шаги, и Схимник вышел из комнаты. Почти сразу он вернулся, даже не потрудившись скрыть разочарования, и Вита в душе усмехнулась, хотя ее пугало то упорство и жадность, с которыми он ловил малейший шум за входной дверью.

— Она не придет.

— Придет, — равнодушно произнес Схимник, садясь, — и тогда твои мучения окончатся.

Вита вздрогнула, поняв его слова по-своему, и больше его вылазки в коридор не комментировала. А он отомстил ей позже, когда Вита уже увлеклась размышлением над письмами — насмешливо спросил, почему она, взрослая двадцатипятилетняя девица, носит детское кольцо — память о женихе из детского сада что ли? Вита дернулась и вспыхнула, словно ей подряд влепил две пощечины, сама изумившись собственной реакции на вопрос, хотя недавно Наташа спрашивала ее о том же самом, — воспоминания о детстве и о брате были для нее самыми светлыми и любимыми, почти святыми, а Схимник уже лез и в них!

— Не твое дело! — грубо ответила она, потом зло улыбнулась. — Чего спрашиваешь, ты ведь и так все знаешь, не сомневаюсь! И до этого добрались! Живых отняли, теперь еще и по могилам шарите?! Да, брат покойный подарил, на восьмилетие, с тех пор и не снимаю никогда! Правда смешно?!!

Она яростно поочередно махнула тыльной стороной ладони по глазам, грохнула о журнальный столик самой толстой книгой, чуть не сломав его, и открыла ее наугад, уставившись на строчки, которые ей были совсем не нужны и в обзывая себя идиоткой за то, что совершенно разучилась держать себя в руках. Схимник подался вперед, потом вдруг резко встал и вышел из комнаты. Вита проводила его удивленным и настороженным взглядом и снова уткнулась в книгу, крутя на мизинце потускневшее колечко. Но через некоторое время снова подняла голову и посмотрел на дверь. Отсутствие Схимника беспокоило ее еще больше, чем его присутствие, словно, находясь рядом, Схимник сохранял человеческий облик, но, оставаясь наедине с самим собой, и внешне превращался в некое кошмарное существо. А может, оставаясь один, он бродил внутри самого себя, как Наташа, заглядывая в какие-то свои бездны, темнота в которых была куда как менее милостива, чем та, что теснится за окнами больших городов. В конце концов, гнусно издеваясь над самой собой, Вита пошла на кухню и попросила Схимника вернуться в комнату. Как она и ожидала, Схимник равнодушно скосил на нее глаза и ответил, что вернется в комнату тогда, когда ему это понадобится.

Из предосторожности или по какой-то иной причине он больше не позволял себе ни на минуту задремать раньше, чем заснет Вита. Это ее раздражало, и на второй день она специально кое-как дотянула до половины третьего ночи, но все равно пока она, сдавшись, не провалилась в сон, Схимник сидел в кресле при зажженном свете и читал какую-то книжку, найденную на полке. Утром Вита спросила себя, зачем ей это было нужно? Ответ был прост — помимо почти мифической надежды сбежать хотелось еще раз увидеть, как он спит, увидеть, как ему снятся кошмары — в тот раз он почувствовала почти садистское мрачное удовлетворение, но в то же время и ужаснулась, представив, каковы же должны быть те кошмары, чтобы довести столь равнодушное существо до такого состояния. Позже она одернула себя, сообразив, что уже возвела Схимника в ранг какого-то полубога зла, совершенно низведя при этом саму себя. Между тем Схимник был совершенно обычный человек, крайне гибкий морально и хорошо владеющий собой, обладающий определенными навыками и явно образованный — либо заканчивал какое-то высшее учебное заведение, либо, как Евгений, тщательно занимался самообразованием (Вита криво улыбнулась, вспомнив одно из одинцовских выражений: «Хуже профессионального киллера может быть только профессиональный киллер с высшим образованием»). У этого человека была своя жизнь, в которой могли существовать и родственники, и какие-то привязанности. Только он хорошо умел отделять жизнь от работы. А здесь он был по работе. А для работы важно качество, чему эмоции, конечно же, мешают. Вот вам и весь Схимник! Скисать рано, все еще может измениться, главное — улучить момент, и после этих рассуждений ее животный ужас перед ним постепенно разделился на опаску и выжидание — при этих чувствах было, конечно же, легче. Она даже с исследовательским интересом спросила Схимника, легко ли убить человека. Серые глаза оглядели ее со снисходительным добродушием, после чего Схимник ответил, что убить нужного человека легко — гораздо сложнее его не убить, только ей-то это зачем: хочет взять пару уроков или создать опус под каким-нибудь броским названием, как сейчас любят, типа «Яичница для смерти», «Среди трупов» или «Тэт-а-тэт с убийцей»? Не может ли она хотя бы какое-то время просуществовать молча? Вита пробормотала, что раз он уважает ее стремление к свободе, то может уважать и ее стремление к самовыражению, на что Схимник кисло заметил, что задавание идиотских вопросов, похоже, единственный известный ей способ самовыражения. Тогда она бросила всякие попытки общения и снова занялась письмами.

Письма беспокоили ее — Вита чувствовала, что упустила что-то очень важное. Тогда в парке, когда она поняла, что Наташа мыслит категориями цветов и оттенков, а не словесных значений, перенеся подобное восприятие окружающего из своего «рабочего» мира в реальный, у нее в голове что-то вспыхнуло, какое-то озарение, но с последующими событиями все начисто позабылось. Как она не пыталась вспомнить, ничего не выходило. Тогда Вита на некоторое время бросила все свои книги и записи и принялась думать о Наташе. Практически фактор появления такого человека равен нулю, равно, как и то, что внутри человека существуют какие-то там келет или что там Наташа видит. Но Наташа существует. Ее картины существуют. Существуют ее собственные наблюдения и ощущения. Ни о чем нельзя сказать «невозможно» с полной уверенностью, и если ты чего-то не понимаешь и во что-то не веришь, это вовсе не значит, что этого не существует. Мир полон странностей, не поддающихся отточенным скальпелям научных рассуждений.

Кто-то говорил, что странность есть случайность. Случайность подчинена вероятности. Стечение тех или иных событий, условий, процессов… Раз Наташа существует, тут уж тогда не нулевая вероятность, а, по крайней мере, одна… какое там самое большое число? Тоже ведь неизвестно. Одна бесконечная? Существует Сканер — не доказано, но пусть существует, а в него поверить даже легче — что-то вроде ясновидящего. Уже две бесконечных — черт знает где за запятой, но все же положительное число. А где две, там может быть и три и больше. Вероятность появления даже двоих в одну эпоху тоже практически равна нулю. Троих — тем более. Но все же… Каждый сформирован разным стечением условий и процессов. Наташа — пусть наследственность. Сканер — пусть Наташа. А если есть третий… И ведь главное тут — человеческая психика, сознание, упор идет на это. А сознание может управлять биологическими процессами? Или оно само — биологический процесс? Вита почувствовала, что начинает забираться в какие-то дебри и остановилась. Она взяла чистый лист, разделила его на две части, одну из которых быстро покрыла стрелками и квадратиками с надписями, вторая же долго оставалась чистой, пока она рылась в своих записях и книгах, но и на ней постепенно и осторожно начала появляться какая-то схема.

Схимник долго и с интересом наблюдал за ней. Несколько раз он порывался задать ей вопрос, для чего, собственно говоря, она это делает, но потом вспомнил то, что открылось его взгляду, когда он вошел в «Пандору», вспомнил мертвую молодую женщину, которую выносили из убогой «гримерки» в «Черном бриллианте», вспомнил статистику из синей папки, составленную женщиной, погибшей задолго до того, как он узнал о ее существовании, и подумал, что ответ, в принципе, ясен. Что ж, пусть ищет, возможно, у нее получится, и тогда он узнает об этом первым.

В конце концов ему надоело смотреть, как Вита хлопает книгами и роется в бумагах, что-то бормоча, словно творит некие заклинания, и Схимник ушел на кухню. Он не боялся, что Вита воспользуется случаем и снова попытается улизнуть — сейчас она вряд ли думала об этом и, скорее всего, даже забыла о его существовании и о том, где находится. Он поужинал в одиночестве, достал из холодильника бутылку пива, выпил один стакан, налил второй, посмотрел на часы, и тут на кухню влетела Вита, встрепанная и с горящими, широко раскрытыми глазами. Она остановилась у плиты, потом описала круг по узкому пространству кухни, схватила со стола стакан с пивом, залпом выпила, с грохотом вернула стакан на место, после чего панибратски хлопнула Схимника по плечу.

— Ты такой славный мужик, Схимник, ей-ей солнышко! — сказала она, качнулась, и ее повело куда-то в сторону раковины, но Схимник успел поймать ее за руку и вернуть обратно.

— Ты здорова?!

— Да! Нет! Не знаю! Мне надо подумать! — слова выскакивали из нее, как теннисные мячики из специальной машинки. — Ты как, допускаешь наличие у женщины ума?! Ох, а может все это сплошная фантасмагория… а я не специалист… — Вита мотнула головой и ухватила себя за подбородок. Она вела себя словно пьяная, и несколько секунд Схимник ошарашенно смотрел на нее, пока не понял, что она действительно пьяна — каким-то собственным открытием и, похоже, даже не соображает, кто он такой. Схимник отпустил ее руку и ничего не спросил, чувствуя, что своим вопросом может отрезвить ее, и не ошибся. Вита еще немного покружила по кухне, потом подошла к нему и нетерпеливо потянула за запястье.

— Пошли!

— Куда? — Схимник не сдвинулся с места, лениво глядя на нее прищуренными глазами.

— Да пошли же, я тебе сейчас такое… хотя не знаю… я должна кому-то объяснить… вдруг ты еще и поможешь… да что ж ты сидишь, как пень?!! — она дернула сильнее, ее рука соскочила, и ногти прочертили по запястью Схимника две длинных царапины. Мгновение они молча смотрели на них — Вита — виновато, Схимник — сердито, потом она быстро вышла из кухни, а Схимник, улыбаясь про себя, двинулся следом. В комнате он хотел было опуститься в кресло, но Вита раздраженным жестом показала, что он должен сесть рядом, на кровать, после чего сгребла все бумаги на столике в одну бесформенную кучу, и ее лицо приняло отрешенно-торжественное выражение.

— Ты знаешь, что такое язык?

Схимник недоуменно пожал плечами.

— Ну, насколько мне известно, средство общения, хранения и передачи информации, управления человеческим поведением, неразрывно связан с мышлением… все.

Вита посмотрела на него с неожиданным удовольствием.

— Неплохо-неплохо, пожалуй, ты сможешь понять, — сказала она тоном доброго экзаменатора, старающегося выдавить ответ из зашуганного первокурсника. — Так вот, язык — это, конечно, система, но в нем не все можно свести к логическим противопоставлениям, поэтому система эта гибкая… Знаешь, один специалист в области филологии как-то сказал мне: «Язык — это живое существо, очень мудрое, очень восприимчивое и иногда даже очень опасное». Она оказалась права, здесь, — Вита выдернула из кучи бумаг слегка помятое письмо и взмахнула им в воздухе, — его использовали как живое и восприимчивое существо, только так, как, наверное, язык еще никто никогда не использовал. Его сделали особенным существом.

— Так, и каким же образом? — осведомился Схимник, взяв письмо из ее пальцев, но Вита сразу забрала его обратно, тут же совершенно нелогично сунув его ему под нос.

— Нет, для «каким образом» еще рано! Ты ведь читал эти письма? Что в них?

— Бред, — честно ответил он.

— А точнее?

— Бессмысленный набор слов! И бессвязный, кстати.

— Да, слов, то есть, единиц языка, каждая из которых является носителем смысла, обладает семантикой, и, являясь обозначениями предметов и явлений внеязыковой действительности, отражает связи, существующие между предметами и явлениями самой действительности… Это понятно?

— Если будет непонятно — я тебе скажу, — ответил Схимник с легкой улыбкой, вдруг подумав, что Вита своей увлеченностью сейчас напоминает ему Свиридова, маленького врача из волжанской клиники, который на любой вопрос отвечал длиннющей витиеватой фразой, состоящей из множества терминов, слов высокого стиля и придаточных предложений. Потом он убрал улыбку с лица и сосредоточился.

— Хорошо, — Вита отвлеченно кивнула. — Далее… существует такое понятие, как образность, то есть способность языкового знака выразить неязыковое содержание посредством целостного наглядного представления образов. Грубо, очень грубо говоря, одно может представить совершенно другое, утратив при этом часть своего значения… А вот теперь давай перейдем к метафоре.

— Давай, — покладисто согласился Схимник.

— Ты знаешь, что это?

— Представляю.

— Наименование предмета или явления, перенесенного на другой предмет или явление на основании их сходства, пусть мельчайшего, пусть существующего только в воображении автора, — перенесенного, запомни, это важно. Дюбуа говорил, что метафора взрывает реальность, вызывает шок, высвечивая противоречивые стороны объекта, — очень удачное, по-моему, определение. Метафоры — они, в сущности, повсюду вокруг нас, без них не обходится язык ни одной научной теории — от математики до философии…

— И ты считаешь, что здесь, в этих письмах, есть метафоры? — спросил Схимник, поспешно возвращая Виту с тропинки отвлеченных рассуждений обратно на трассу сути.

— Да. вначале я подумала, что в каждое письмо были с какой-то целью, а может и без нее, выписаны метафоры, но не языковые, которые расшифровываются автоматически, легко, без широкого контекста, как, например, «озеро огней» или «мертвые слова», а художественные, авторские, которые воспринимаются только в широком контексте — без него они умирают, превращаются в бессмысленный набор слов или возвращаются к прямому значению. Если я скажу тебе: «протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы», ты поймешь это буквально, а если скажу: «От шара, с трудом сияющего сквозь завесу облаков, мерно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы» — ты поймешь, что речь идет о солнечных лучах… Собственно контекст для таких метафор — это ее содержимое, семантическая субстанция. А тут словно взяли несколько художественных метафор, порубили на куски и высыпали на бумагу… что-то угадывается, но общего смысла нет ни в одном…

— И что с того. Метафорами ведь нельзя убить — хоть рубленными, хоть какими. Так или иначе, это просто слова на бумаге, всего лишь слова.

— А я вначале и не думала списывать на них чью-то смерть. Мне казалось, что это какое-то послание, предупреждение — что-то в этом роде, и пыталась его расшифровать. Немного получилось, но только кусочки, и то нельзя было утверждать наверняка — слишком много вариантов и все расплывчатые. Потом я прочла папку Колодицкой и задумалась, а когда увидела Элину… — Вита судорожно сглотнула, — и то письмо… я ведь прочла его сразу же… после того, как… Но со мной ничего не произошло, понимаешь, и я подумала…

— Яд может испаряться при каких-то определенных условиях — температура, влажность…

— Костенко первая распечатала письмо Колодицкой, держала его в руках и с ней ничего не случилось. Я еще раз обдумала ход нашей беседы, и мне кажется, что тут она говорила правду.

— И ты погрешила на содержание? — скептически осведомился Схимник и вытащил из кучи на столе какую-то бумагу, которая у него была тут же отнята.

— Да! — вызывающе ответила Вита. — Я так подумала! После Наташки, знаешь, я вообще много о чем думала. Что если этот текст вынуждает что-то делать? Что-то, что заставляет человека желать смерти, и в стремлении к этому становиться совершенно безумным…

— Но почему именно метафоры-то?! — Схимник снова взял письмо. На этот раз Вита не забрала его, а только подтянула лист ближе и начала водить ногтем по строчкам.

— Вот… вот… вот… похоже, правда?.. на отдельные… особенно, если попытаться погрузить их в контекст, соответствующий одному из вариантов расшифровки…

Схимник пододвинулся ближе, и они склонились над листком, чуть ли не сталкиваясь головами, словно дети над интересной картинкой.

— А потом… это ведь одно из сильнейших языковых орудий, важнейших средств выражения эмоциональной реакции человека, его восприятия окружающего и движений души… Метафора забирает нас у формальной логики и уносит в мир ассоциаций, беспредельный по своей сути, где уже властвует логика воображения. Даже в самой бледной языковой метафоре содержится большой эмоциональный заряд, и метафоризированные слова имеют большее влияние на психику, чем слова прямого значения. Логика здравого смысла — для сознания, а воображение властвует и в подсознании, более восприимчивом и гибком, но, возможно, оказывающем на нас, на наш организм не меньшее влияние…

— И ты предположила, что кто-то владеет языком настолько виртуозно, что создает метафоры, влияющие на подсознание…

— Да, потому что ведь не все обладают живым воображением, чтобы понять любую метафору. Они предназначены только для глубинного понимания — на таком уровне, о котором ты можешь ничего не знать, то есть процесс идет без твоего ведома… о, Господи, у меня нет нужных знаний, чтобы утверждать все это наверняка… тут нужен, по крайней мере, профессор, причем несколько!.. Ладно. Только не отдельные метафоры, а… к тому моменту мне начало казаться, что в каждом письме я вижу развернутую метафорическую систему, и тогда проблема контекста не была такой уж важной, потому что части этой системы являются контекстом друг для друга. Но меня беспокоили ломаные синтаксические связи.

— Синтаксические связи, — сказал Схимник, потирая затылок, — они как-то всегда беспокоят.

Вита гневно вздернула голову.

— Если ты считаешь все это…

— Тихо, тихо, ничего я не считаю, извини, Вит, просто ты уже давно вышла за границы моих познаний в этой области — должен же я как-то участвовать.

Она взглянула на него с легким изумлением, в ее глазах плясали смешинки.

— Ого! Ты понял, что сейчас сделал? Ты назвал меня по имени. Осторожней, ты вступаешь на опасную тропу — поднимаешь жертву до своего уровня.

— Не отвлекайся, а кто из нас жертва, мы обсудим позже. Тебя беспокоили…

— Да, — глаза Виты снова потускнели, — а потом у Наташки случился тот… припадок — я тебе рассказывала. Когда она погружается в работу, ее мышление, восприятие меняются — она существует в мире, который для нее состоит из цвета — физические измерения, чувства, мысли — все, и что она там видит — объяснить невозможно. А в этот раз она, оказавшись в нашей действительности, какое-то время продолжала воспринимать ее по-своему… она пыталась описать мне ее нашим языком, но получался лишь бессмысленный набор слов… прилагательных цвета. Вот если бы у нее в тот момент были краски, тогда бы ей было проще. Но, видишь ли, то, что она говорила, для нее бессмысленным не было. Просто она говорила и думала на своем языке. А тот, кто писал эти письма, написал их на своем языке — он близок к нашему, но в нем совершенно другие правила.

— Язык, воспринимаемый подсознанием?

— Ну… наверное.

— Все равно. Во-первых, почему и каким образом он может оказывать такое воздействие? Во-вторых, куда все это потом девается — ведь эта твоя, — он хмыкнул, — метафора, получается, действует только на одного человека, а прочие читают себе на здоровье.

Вита кивнула с несчастным видом.

— Да, и это превращало в труху всю мою теорию. Могло быть, конечно, что он пишет индивидуальный текст — для каждого свой, но для этого, во-первых, нужно было досконально изучить каждого адресата, а во-вторых, ведь, по меньшей мере… ну пусть, двое — получили не свои письма — Измайлова — письмо Светки Матейко, а Людмила Ковальчук прочла письмо, адресованное ее сыну. И вот дальше-то… — она замолчала и неуверенно покосилась на Схимника.

— Дальше, я так понимаю, начинается то, что к науке отношения не имеет.

— Да. Понимаешь, с самого начала, когда я только прочла первое письмо, мне показалось, что я вижу что-то знакомое… ощущаю что-то, что уже доводилось ощутить раньше. Этот текст… содержание… что-то мне напоминало. Мне все время чудилось, что, даже несмотря на то, что я не в состоянии расшифровать его до конца, я смотрю не на что-то цельное. Я смотрю на остатки… обломки… что-то мертвое… словно что-то было и исчезло, оставив мне только оболочку, пустую клетку… не знаю… А потом я вдруг поняла, на что это похоже. Когда я впервые встретилась с Наташей, она показала мне одну из своих картин. Эта картина была живая, понимаешь?

Схимник кивнул, его лицо стало жестким и застывшим.

— Потом… я до сих пор точно не знаю, что произошло, но я ее разорвала. То, что я почувствовала в этот момент, описать невозможно, но когда я пришла в себя, у меня в руках были обрывки картины… мертвой, пустой… словно я держала труп. И эти письма — они такие же.

Схимник отклонился и оперся спиной о стену.

— Это невозможно.

— Но ведь картины возможны?

— Это… это совсем другое… Все эти чувства, смысл…всего лишь часть деятельности человеческого мозга…

— Тогда чего ты ждешь от Наташки? — с усмешкой спросила Вита. — Ты считаешь ее неким чудо-психиатром? Может и так, нам никогда не узнать что она делает на самом деле и что видит. Факт в том, что определенное качество исчезает у человека и появляется на картине! Оно не может исчезнуть вообще — закон сохранения…

— То картины… их видно… но ведь нельзя же увидеть смысл того, что написано…

— Ты просто не понимаешь сути, я объясню, — Вита потянулась и взяла листок со схемами. — В принципе, процесс одинаков, только… Наташка — понимаешь, она из людей нечто забирает. Он — дарит! Дарит себя!

— Что?

— Механизм образования метафоры — перенос из одной семантической сферы в другую: «предмет — человек», «физический мир — психический мир»…

— Перенос понятий…

— Да, мы воспринимаем реальность, и она становится частью нашего психического мира… грубо говоря. А он часть своего психического мира превращает в реальность… не понимаешь?

— Не понимаю, — раздраженно сказал Схимник, — это не совсем то слово!

— Проще говоря, он превращает метафоры в демонов… ну, пусть будет такое определение. Когда он пишет, он… как бы это сказать, скрещивает их с чем-то, чего в наших категориях мышления не существует… он вкладывает какую-то часть себя, вплетает ее в смысл, и она остается там, пока ты не увидишь это, не прочтешь до конца… и тогда это что-то исчезает и проникает в тебя… ты разрушаешь клетку и выпускаешь ее содержимое, понимая его. Это нечто… оно то ли как катализатор, то ли как ключ, как шприц… я не знаю механизма… только оно превращает смысл, который ты расшифровал где-то там… — она махнула ладонью себе за спину, — в реальность. Психическое становится физическим. Везде здесь, в каждом письме говорится о сладости смерти и о боли. Ты ощущаешь боль и хочешь умереть, потому что только так ты от нее избавишься.

— Знаешь, — сказал Схимник с сожалением, поднимаясь с кровати, — на своем веку я слышал много всякого…

— Он существует! — крикнула Вита нетерпеливо и с отчаяньем. — Это невозможно, но это так! Я не знаю, как его назвать — демон, келет… его невозможно назвать, понять, исчислить! Но Наташка его видела. Когда рисовала Лешко, она видела его. Он поглощает все, что есть в человеке — все, оставляя только боль. Я не знаю, что это за тварь, но насколько надо ненавидеть людей, чтобы превратить эту ненависть в какой-то заразный вирус, в болезнь, и сколько должно быть этой ненависти, что ее можно дарить без убытка! Да, я понимаю, насколько безумно это звучит… семантический демон — ха! Я ничего не могу доказать, это все сплошные домыслы… и у меня нет нужного образования, чтобы привести все это в более стройный и упорядоченный вид! Но я в это верю! Я чувствую, что права! Так или иначе, он создал свою систему, понять которую до конца можно только оказавшись внутри нее! Равно как и тебе, чтобы понять и поверить во все, что, как ты считаешь, я тут нагородила, нужно стать мной! — Вита потянулась к запечатанному конверту, адресованному ей самой, взяла его и начала им обмахиваться, как веером. — Вот теперь ты точно считаешь меня сумасшедшей, а?!

— Почему же, любая теория имеет право на существование, — Схимник потянулся. — Слова не плоть, из рифм одежд не ткать. Слова бессильны дать существованье, как нет в них также сил на то, чтоб убивать.

Вита удивленно посмотрела на него, и он лениво улыбнулся.

— Все это объясняется гораздо проще и не так страшно.

— Ну конечно, яд! — Вита презрительно фыркнула. — Слушай, а ты кто по образованию?

Схимник пригладил волосы, поглядывая на конверт в ее руке слегка настороженно.

— Ну, скажем так… и медик.

— У-у, тогда понятно, чего ты так упираешься — ты даже не гуманитарий! Совершенный реалист! Как же ты мог в Наташку поверить — настолько, что все бросить?!

— Откровенно говоря, я еще толком не знаю, кто она для меня. Я верю в результат, а не в процесс.

— Значит, — произнесла Вита с какой-то тоской, — все это было зря. Все было совершенно напрасно. Ты ничего не понял. Видит бог, я старалась. Не может быть, чтобы я ошиблась. Я понимаю, что он делает, я почти понимаю, как он это делает, пойму и кто он такой…

— В любом случае, теперь я точно знаю, что это не Сканер, — сказал Схимник. Он встал и теперь смотрел на Виту с сожалением, которое к его лицу совершенно не подходило. — Ты смышленая девчонка, и теория у тебя замечательная, но единственное, на что она годна, это на сюжет для романа. Я старше тебя и намного больше видел. Реальная действительность гораздо хуже всяких заумных и фантастических теорий, страшных сюжетов и так далее, потому что на деле она слишком проста, и смерть в ней — штука привычная и обыденная, как грязная кастрюля или сломанная скамейка — не лучше и не значительней.

— Умирать всегда плохо, — шепнула Вита, пристально глядя на его слегка напрягшиеся руки. Схимник сделал шаг назад, поймал ее взгляд и, удерживая его, сказал:

— Умирать — да, плохо. Но гораздо хуже умирать, оставаясь в живых.

— Отпусти меня.

Он отступил еще на шаг, глаза оживились хитростью и иронией.

— Я все ждал, когда ж ты начнешь давить на жалость? Откровенно говоря, ожидал раньше. Ты стала терпеливей? Если б я не наблюдал за тобой, мог бы решить, что используешь фантазию, чтобы снова попытаться удрать. Но ты веришь в то, что говоришь, и это плохо.

— Где-то там и ты веришь, но в жизни не признаешься, потому что ты скептик, а я неважно объяснила, — Вита тоже встала, обошла Схимника и остановилась в дверях, продолжая небрежно обмахиваться конвертом, — использовала не те определения. Демоны — это, конечно, слишком…

— Отчего же, — глаза Схимника внимательно следили за колышущимся конвертом, — я знаю одного демона — вполне реального.

— Какого?

— Время. Он съедает все и его нельзя ни уничтожить, ни, — Схимник чуть заметно усмехнулся, но усмешка была безжизненной, — поймать. Его боятся все. Когда Баскаков смотрит на маятник своих дорогих кабинетных часов, то иногда просто сереет от страха… знает ли он об этом? Ты бы лучше положила это письмо. Он все еще может действовать.

— Ты о яде?! — Вита презрительно хлопнула конвертом о косяк и отвернулась. — И ты, и я знаем, что никакого яда там нет. Вернее есть, но это особенный яд, а?! Живой.

Она говорила еще что-то, но Схимник больше не слушал, уловив то, что она пыталась спрятать за нарочито громким голосом, — легкий шорох разрываемой бумаги.

— Дура, стой! — рявкнул он и одним стремительным прыжком покрыл расстояние до двери, но Вита, чьи пальцы не останавливались, судорожно выдергивая письмо из конверта, успела заскочить на кухню и захлопнуть за собой дверь. Схимник, не останавливаясь, ворвался следом, отброшенная им дверь грохнула о стену так, что выбила из нее клочки голубоватых обоев и чешуйки краски и повисла на одной петле. Вита уже стояла в дальнем углу, у стола, вскрытый конверт валялся на полу, и Схимник наступил на него, когда подбежал к ней и вырвал из ее пальцев исписанный лист, с которым Вита производила странные для непосвященного манипуляции, словно полотенцем торопливо протирая им ладони и запястья. Письмо он отшвырнул, и лист улетел куда-то под стол, а Виту с размаху усадил на табуретку, распахнул холодильник, из которого от сотрясения вывалилась вскрытая упаковка кефира, и на полу начала расползаться атласная лужа. Схимник выхватил из холодильника бутылку водки, в которой плескалась только треть, и пакет молока. Он открыл бутылку, одновременно оторвав зубами уголок пакета, и страшным голосом крикнул:

— Руки!!!

Вита машинально протянула руки, Схимник наклонил над ними бутылку, из которой плеснулось, и кухня начала заполняться резким запахом спирта. В губы ей ткнулся холодный пакет:

— Пей, живо! Руки три, будто моешь!

— Перестань! — Вита мотнула головой. — Ничего не будет!

— Пей! — он бросил пустую бутылку, схватил Виту за волосы, отогнул голову назад и, с силой разжав зубы, начал лить ей в рот молоко. Она глотала, захлебываясь, фыркая и пытаясь мотать головой. Наконец ей удалось оттолкнуть от себя пакет и, кашляя, выговорить:

— Да прекрати же! Нет никакого яда! Никогда не было! Ничего со мной не будет!

Схимник не слушал, оттягивал ей веки, заглядывая в глаза, щупал пульс, нажимал на какие-то точки, проверяя реакцию.

— Ты что-то чувствуешь?! Боль?! Дышать нормально?! Хорошо видишь?! Не слышишь какого-нибудь шума, звона?! Что?!

Его лицо было напряженным, лоб под углом рассекли глубокие морщины, серая радужка глаз потемнела почти до черноты. Крепкие пальцы больно впились ей в плечи, сжали. Вита с трудом подняла руку и вытерла испачканный молоком подбородок, от пальцев в нос ей ударил запах спирта, и она, сморщившись, чихнула.

— Я нормально себя чувствую. И буду себя чувствовать нормально. Если бы что-то было, я бы уже… оно сразу же действует. Прекрати меня трясти — мне больно. У меня синяки останутся от твоих пальцев.

Но он не отпустил ее.

— Прошло много времени — действие могло ослабнуть. Ты…

— Схимник, никакого яда нет.

Схимник молча смотрел на Виту, продолжая сжимать ее плечи. Прошло пять минут, после чего он вдруг размахнулся и резко ударил ее ладонью по лицу. Вскрикнув, она схватилась за щеку, которую словно ожгло огнем, из глаз сами собой брызнули слезы.

— Это тебе за глупость! — глухо сказал он, тяжело дыша. — Сумасшедшая девка!

Схимник отошел к окну, прижал к стеклу кулак и оперся на него лбом, глядя куда-то сквозь липы и аккуратно прорисованные и наполненные светом прямоугольники окон противоположного дома. Вита встала, прижимая ладонь к щеке и шмыгая носом. Она оглядела кухню, сейчас напоминавшую разгромленный молочный магазин, наклонилась и подняла пустую бутылку.

— Ты ничего не оставил. Себе ничего не оставил. Ты прикасался. Во что же ты, черт возьми, веришь?!

— Он просто выветрился, — Схимник медленно повернул голову и посмотрел на нее, растерянно и жалко стоящую посреди молочных и кефирных разводов, с мокрыми от молока волосами, прилипшими к щекам. — Прошло много времени. Ты ничего не доказала. Ни мне, ни себе.

Он наклонился и, словно дохлую крысу, поднял письмо, держа его за уголок, не глядя бросил на стол. Вита следила за его действиями с откровенным страхом и некой надеждой. Каким-то чудом письмо не намокло и не порвалось — лишь слегка смятое лежало оно на столешнице — лежало издевательски. Где-то за спиной включили музыку, и отчетливо слышалоь ритмичное буханье.

— Убери здесь и отправляйся спать, — Схимник направился к двери, старательно перешагивая через белые лужицы. — Ужинать, я думаю, ты уже не станешь.

Вита хмуро поставила пустую бутылку к остальным, столпившимся под раковиной, потом выдвинула ящик и начала рыться в нем в поисках ложки похолоднее.

— Не стоит, — сказал Схимник где-то уже в дверях комнаты. — Синяка не будет.

— Товарный вид?! — крикнула она уже с прежней злостью и швырнула найденную было ложку обратно в ящик. Но не получив ответа, начала старательно убирать кухню. Закончив, Вита ушла в ванную и вымыла голову. Зачесав мокрые волосы назад, она посмотрела в зеркало. «Ужас! — подумала она, изучая свое бледное исхудавшее лицо и жесткие, затравленные глаза, сейчас похожие на глаза изголодавшейся дворовой кошки. Где-то за стеной продолжала играть музыка, слышался чей-то смех, с улицы долетал шум редких машин, тут же вплелся донесшийся с Волги сердитый гудок — все это казалось далеким, непостижимо далеким. — А ведь я чувствую себя виноватой. Чувствую себя виноватой — почему? И перед кем?» Она потрогала щеку, краснота с которой уже начала сходить, тряхнула головой, отчего мокрые, потемневшие от воды пряди ссыпались ей на лицо, отбросила их набок и вышла из ванной.

Письмо так и лежало там, где его бросил Схимник — слегка смятая бумага выгнулась над поверхностью стола. Ветерок, проникавший через форточку, чуть шевелил его, и лист покачивался, словно в нетерпении, как подобравшийся паук-волк, и покачивались крупные кружевные буквы, в которых кто-то притаился, дожидаясь момента, когда его Увидят?

Вита, помедлив, подошла и сложила письмо вчетверо, на ощупь, не глядя, потом пошла в комнату, и Схимник, стоявший возле шкафчика, обернулся и посмотрел на нее. Только сейчас ей пришло в голову, что там, на кухне, она могла бы схитрить, сказать, что ей плохо, выдумать какие-то симптомы отравления, и, кто знает, может Схимник вызвал бы «скорую», ее могли бы отвезти в больницу и тогда… но теперь думать об этом было слишком поздно. Впрочем, еще неизвестно — удалось ли бы ей его обмануть. Она остановилась возле журнального столика, осторожно держа сложенное письмо за уголки, словно оно могло ее укусить.

— Если все дело в яде, как ты считаешь, зачем нужно такое странное содержание? Написали бы что-нибудь действительно соответствующее личности отправителя — да хоть какой угодно текст, хоть «перепишите это десять раз и вам будет счастье»! Зачем писать такое?

— Все никак не успокоишься?! — резко спросил Схимник, и Вита почувствовала, что он все еще зол. — Все… уже все ясно, не лезь ты в эту дрянь, порви и выбрось и это все выбрось — это чужой маразм, не больше! — он быстро подошел к ней и протянул руку. — Дай сюда! Если ты не можешь — это сделаю я! А если ты так уж боишься этих каракуль, то я прочту тебе их вслух, и ты убедишься в том, что всего лишь придумала замечательную филологическую сказку.

Он вырвал у нее письмо и начал его разворачивать, а Вита смотрела на него, как зачарованная, — такого поворота она не ожидала. Шелест бумаги сейчас звучал для нее, как скрежет открывающегося дверного замка. Если бы она знала, что так будет, она бы с самого начала… как хорошо, что он не верит, как же это замечательно! Схимник развернул лист, глянул на нее со снисходительной усмешкой, потом опустил глаза и…

Скорость взгляда очень велика, но Вита все же оказалась проворней — метнулась вперед, и лист протестующе шелестнул, отвернутый в сторону от глаз, уже почти вцепившихся в первую строчку.

— Нет, — тихо сказала она, крепко прижимая бумагу исписанной стороной к держащей ее руке. Схимник посмотрел на девушку с насмешливым удивлением.

— Да, дела обстоят хуже, чем я думал! Неужели ты не понимаешь, что проще всего было бы…

— Нет! — ее пальцы крепче прижали письмо к тыльной стороне его ладони. — Не надо, пожалуйста! Думай, что хочешь, говори, что хочешь, — стерплю! Только не надо! Я видела, как умирала Элина. Это страшная смерть! Я никому такой не пожелаю!

— Даже мне? — спросил он и слегка склонил голову набок, словно в таком ракурсе ход ее мыслей был ему более ясен.

— Никому.

Несколько секунд Схимник смотрел на Виту, потом сбросил ее руку и хотел было что-то сказать, но в этот момент квартира вдруг погрузилась в полный мрак, на кухне негодующе забормотал отключившийся холодильник, музыка за стеной резко смолкла и на мгновение наступила абсолютная тишина.

— Что это?! — испуганно пискнула Вита и тут же почувствовала, что Схимника рядом уже нет. Она качнулась в сторону, уронив письмо, тотчас же наткнулась на что-то, и в следующий момент раздался грохот.

— Какого черта ты делаешь?! Стой на месте! — шепнули из коридора — Схимник, прекрасно ориентировавшийся в темноте, сразу же, как погас свет, скользнул к входной двери и теперь стоял там, напряженно глядя на темную лестничную площадку через глазок. Две соседние двери открылись почти одновременно, выпуская возмущенных обитателей квартир, кто-то вышел на площадку с зажженной свечой, остановился посередине и начал монотонно материться усталым и пьяным голосом. Схимник чуть передвинулся, и тотчас его предплечье крепко стиснули холодные пальцы.

— Иди в комнату! — едва слышно приказал он, и не столько увидел, сколько почувствовал, как Вита в темноте отчаянно замотала головой.

— Нет! Мне страшно! — сказала она детским испуганным шепотом и вцепилась в него еще крепче. Раздался едва слышный железный щелчок.

— Это часом не твоя Наташа так возвращается?

— С ума сошел?! Она еле-еле с выключателем разбирается — наверняка думает, что свет…

— Тихо! Отцепись — ты мне мешаешь!

Вита поспешно убрала руку. В этот момент человек со свечой подошел вплотную к их двери и заглянул в глазок, и Схимник резко отклонился, прижав Виту к стене. При дрожащем свете, на мгновение проникшем в коридор, она увидела в его руке пистолет и испугалась еще больше — Схимник с самого начала не грешил на Наташу, он ждал кое-кого посерьезней.

Ян?

Если так сложится, то мне к тому моменту будет уже все равно.

Она вспомнила искаженное болью и яростью лицо, пролетевшее мимо на выезде из ростовских дворов и едва сдержалась, чтобы снова не вцепиться Схимнику в руку — знакомое зло было все же лучше зла неведомого. За дверью что-то шваркнуло, потом она вздрогнула от удара.

— Э! У вас тоже вырубили?!

— Леш, оставь людей в покое, — сказал женский голос. — Наверное авария или пацанье балуется.

— Дети, — пробурчал голос, удалясь от двери вместе с шаркающими шагами. — Цветы жизни, бля! Я бы им головки-то пообрывал! Я бы им…

Продолжения не последовало, потому что в тот же момент на площадке вспыхнул свет, и жильцы, удовлетворенно переговариваясь, разошлись по квартирам. Но двое людей в полутемном коридоре за одной из дверей еще несколько минут стояли в молчаливом напряжении. Наконец Схимник слегка расслабил мышцы, отвернулся от двери и опустил пистолет, вернув флажок предохранителя в прежнее положение, и Вита, шумно вздохнув, привалилась к стене.

— Не то, да?

— Не то. Что ты там опрокинула?

— Журнальный стол, — Вита еще раз посмотрела на дверь и двинулась в комнату. — Сейчас уберу, еще немного, — она неожиданно для самой себя зевнула, — поработаю и, наверное, лягу спать.

— Дело твое, — равнодушно сказал Схимник и ушел на кухню. Несколько минут он изучал темный двор через оконное стекло, потом взглянул на часы, показывавшие начало десятого, и закурил, открыв форточку. Музыкальное буханье за стеной возобновилось, этажом ниже громко работал телевизор, по соседству кто-то ругался. Дом жил, и Схимник подумал, что, вероятно, за эти несколько дней их квартира была здесь самой тихой. Он услышал, как в комнате Вита подняла опрокинутый столик, потом раздался шелест бумаг, скрипнуло кресло, и все стихло. Снисходительно улыбаясь, Схимник докурил сигарету до конца, щелчком отправил ее в долгий заоконный полет и, держа в руке пистолет, погасил свет и пошел в комнату, уже зная, что там увидит — Вита сидит в кресле и роется в своих записях, выискивая что-нибудь еще, что углубит и расширит ее теорию, придаст ей еще большую достоверность, привьет мифу плоть.

Вита действительно сидела в кресле, согнувшись и аккуратно, словно школьница, положив ладони на стол. Между ними лежало одно из писем, по которому она быстро бегала глазами, слегка приоткрыв рот и подобравшись, будто нашла что-то очень важное и удивительное.

— Не надоело тебе? — сухо спросил Схимник. Вита не ответила, только наклонила голову еще ниже, и на белый лист, исписанный черными кружевными буквами вдруг с легким шлепком упала темно-красная капля. Спокойно лежавшие руки подпрыгнули и поползли к краю стола, согнутые когтями пальцы, равнодушно ломая ногти, по-кошачьи скребли лакированную поверхность.

Прежде, чем он, мгновенно поняв, успел подскочить к Вите, она взвилась с кресла, издав жуткий нечеловеческий вибрирующий вопль и опрокинув стол. Письмо, уже ненужное, порхнуло в сторону, следом посыпались остальные бумаги и книги. В этот момент Схимник схватил ее за плечо, оказавшееся каменным — мышцы были напряжены настолько, что, казалось, еще немного, и лопнет туго обтянувшая их кожа. Вита повернула к нему лицо, и он с трудом сдержался, чтобы не отшатнуться назад. Знакомого миловидного лица больше не существовало — на него взглянуло кошмарное гримасничающее существо с распяленными подергивающимися губами и зубами, стиснутыми до хруста, сквозь которые пузырилась розоватая слюна. Из ноздрей тянулись две кровавые дорожки, сине-зеленые глаза выцвели до бледно-голубого, почти белого — безумные, агонизирующие со страшными сверкающими зрачками, и в них билась такая дикая боль, которая могла бы быть праматерью всей боли мира — существо словно заживо рвали на части. Вена на шее бешено пульсировала, прогоняя кровь к взбесившемуся сердцу, и кожа над ней подпрыгивала так, словно что-то пыталось вырваться наружу.

Понять, что произошло, было несложно — Вита собирала рассыпавшиеся бумаги и нечаянно заглянула не в то письмо и уже

…пока ты не увидишь это, не прочтешь до конца…

не смогла остановиться. Он не допускал даже мысли о том, что она сделала это специально — слишком хорошо запомнил тот страх, с каким Вита смотрела на письмо, ту отчаянную настойчивость, с какой она удержала его от чтения. Наверное, яд… да какой там к черту яд, кого он обманывает?!

Звериный вопль боли оборвался булькающим хрипом, Вита дернулась назад, вывернувшись из-под руки Схимника с такой легкостью, словно той и не было вовсе, с каким-то особым изяществом, словно в танце, провернулась на одной ноге, закинула голову назад, почти коснувшись затылком спины, и рухнула на пол, на груду рассыпавшихся бумаг, где забилась так, будто сквозь нее пропускали электрический ток. Ее ладони бестолково прыгали, колотя по телу там, где могли достать, из горла несся хриплый вой, сквозь который прорывались слова, выкрикиваемые еще узнаваемым голосом Виты, полным боли:

— … сними!.. скорей!.. не могу!.. сдери!.. больно!.. мама!.. мамочка!..

Схимник нагнулся к ней, еще не зная, что делать и как ей помочь. В любом случае ее нужно было обездвижить, пока она не навредила сама себе, и вывести из сознания. Его руки подрагивали, правая все еще сжимала пистолет. Он забыл об этом. Впервые в жизни он забыл об оружии. Но существо, извивавшееся на смятых бумагах, не забыло, его вдруг словно подбросило навстречу, и оно, бормоча что-то, вцепилось в правое запястье Схимника и потянуло его руку к своему лицу с силой, которой никак не могли обладать тонкие женские пальцы. Опомнившись, он попытался высвободить руку, но ничего не получилось. Такого Схимник еще никогда не видел — пальцы даже не ослабили своей хватки, хотя защемленный нерв должен был разжать их мгновенно, и ее рука спокойно продолжала выкручиваться вслед за его руками, зловеще хрустя суставами, потом она резко провернулась обратно, вернув руку Схимника в прежнее положение — как раз в тот момент, когда он уже хотел отпустить ее — еще чуть-чуть, и Вита с равнодушием зомби выломала бы себе запястье.

— Жжет! — изнеможенно шепнула она и качнулась вперед, сжимая его руку, так что дуло пистолета вдавилось в ее щеку под левым глазом. — Пожалуйста… не могу… — лицо исказилось гримасой боли, на мгновение обретя знакомые черты, но тут же стало бесноватым, лисьим, злобным, и слезы, стекавшие по нему, казались грубой подделкой. Существо стиснуло запястье Схимника так, что он вздрогнул от боли, резко двинуло головой и вдруг с каким-то собачьим проворством ухватило зубами ствол пистолета, так что дуло теперь смотрело внутрь него.

Схимник был готов выстрелить — в то короткое, почти неисчислимое мгновение, он даже щелкнул предохранителем, потому что ни одно живое существо ни должно жить с такой болью, которая глядела из блеклых подергивающихся в агонии глаз — от такой боли нужно избавлять немедленно и любой ценой. Но почти сразу же он увидел в их глубине затаенную издевку и удовлетворение и, сжав зубы, заставил себя надавить на нижнюю часть рукоятки пистолета, и в ладонь ему скользнула обойма. В стволе патрона не было, и теперь пистолет стал мертвым, совершенно бесполезным, и не вызывал соблазна ни у кого.

— Не отдам ее! — сказал он, отпустил пистолет и быстрым движением спрятал обойму в карман брюк. Секунду пистолет висел в воздухе, удерживаемый только стиснутыми зубами, потом брякнул об пол. Схимник вскочил и тотчас вскочило и то невыразимо ужасное, облаченное в полурасстегнутый кремовый халат, взвыло зло и обмануто, но сквозь этот чужой вой он услышал и знакомый голос, полный боли и мольбы. Руки с растопыренными пальцами протянулись к нему, вцепились в футболку, наполовину выдернув ее из-под ремня, и Схимник, чуть скользнув в сторону, наискось ударил Виту в нужное место на шее, уже не щадя, потому что щадить было нельзя, но она, вместо того, чтобы осесть на пол без сознания, лишь дернула челюстью, всхрипнув, и отбросила его с такой силой, что он пролетел через комнату и с грохотом врезался спиной в шкафчик. С трудом удержавшись на ногах, Схимник по-кошачьи отпрыгнул влево, и вновь протянутые руки Виты, которая почти мгновенно оказалась рядом, скаля зубы в веселом безумии, схватили лишь воздух. Шкафчик тоже устоял, но часть его содержимого посыпалась на пол, весело запорхали Наташины рисунки, тяжелая синяя ваза неуклюже кувыркнулась вниз и, не разбившись, глухо покатилась к балконной двери. Снизу в пол гневно застучали. Существо, кривляясь и бормоча, заметалось по комнате, то пытаясь его поймать, то швыряя в него подворачивавшимися под руку предметами, но сквозь бормотание то и дело прорывался тонкий задыхающийся вопль:

— Убей!.. больно!.. пожалуйста!.. убей!..

Странным было то, что Вита не пыталась воспользоваться ни близостью балкона, ни наличием ножей на кухне, но Схимник сразу же вспомнил то, что она совсем недавно рассказывала ему, по-детски увлеченно блестя глазами: «…то, о чем думаешь в последний момент или больше всего, то и используешь, как орудие самоубийства — такой можно сделать вывод, да и Наташка рассказывала…» Конечно, Вита боялась его и постоянно думала о том, что же он с ней сделает, поэтому теперь Схимник казался ей самым надежным и самым желанным оружием.

Улучив момент, он подхватил наручники, рассчитал движения вновь метнувшейся за ним девушки, легко перехватил ее руку на развороте и скользнул ей за спину, не выпустив руки и неожиданно зацепив ногой за щиколотку. Существо обладало только силой и равнодушием ко всей остальной боли, о каких-то приемах оно понятия не имело, и в следующее мгновение со стуком сунулось лицом в пол. Схимник тотчас навалился сверху, закручивая тонкие руки за спину и защелкивая на них наручники, а Вита, глухо воя, дергалась, стараясь перевернуться, приподнимаясь на пальцах ног и мышцах шеи, упираясь головой в пол, и слегка приподнимая при этом и самого Схимника, хотя он был много тяжелее ее. Ее запястья бешено выдирались из наручников, хрустели кости и из-под стали, сдиравшей кожу, текла кровь. Он ударил ее еще несколько раз, пережал сонную артерию и держал до тех пор, пока сопротивление не ослабло наполовину. Тогда Схимник выдернул из брюк ремень, перевернул ее, рывком передвинул к окну и накрепко притянул к батарее, потом метнулся к кровати и стащил с нее простыню, отчего подушка и одеяло полетели на пол. Этой простыней он быстро связал бешено дергающиеся ноги, второй же, снятой с кровати Наташи, он примотал Виту поверх своего ремня, и теперь она, спеленатая, словно мумия, могла лишь бессильно дергаться, звякая наручниками о железо. Батарея дрожала, ткань слегка потрескивала. Голова Виты бессильно свесилась, вяло покачиваясь, и она негромко хрипела — надорванные голосовые связки уже не работали.

Схимник схватил один из телефонов и набрал номер «скорой», но трубка отозвалась лишь короткими гудками. Он безрезультатно набирал номер снова и снова, судорожно вспоминая все, что рассказывала ему Вита. Теории, домыслы, нелепая фантазия… только все оказалось именно так, и он был готов поклясться, что сейчас из примотанного к батарее тела рвутся на волю сразу два существа… Вита и что-то еще… что-то злобное, ненавидящее и нечеловеческое, пожирающее ее заживо… а что потом — останется только дергающееся в агонии тело, начисто лишенное сознания — живущее до тех пор, пока выдерживает сердце. В любом случае то, что останется, уже нельзя будет назвать человеком. Схимник швырнул трубку на кровать, понимая, что единственное, что для Виты смогут сделать в больнице, — это продлить агонию, не более того.

Боль на семантическом уровне?

Он вернулся к подергивающемуся телу и осторожно приподнял свесившуюся голову, убрал с лица влажные волосы.

Идиот, ты должен был порвать это письмо к черту, все порвать и выкинуть! Что с того, что это казалось таким невозможным и глупым, ты ведь чуял в этом правду, ты ведь не стал читать и не собирался читать с самого начала… а теперь ты можешь спасти ее только убив…

Из прикушенной от невыносимой боли нижней губы Виты текла кровь, смешиваясь со слезами, глаза еще были закачены под веки, страшно сверкая слепыми белками, но уже подрагивали — полубессознательное состояние быстро таяло, хотя то, что сделал Схимник, могло бы надолго отключить взрослого крепкого мужика. Это было совершенно невозможно.

Раздался пронзительный дверной звонок, и он вздрогнул, вскочил, отыскав взглядом брошенный пистолет, а в дверь уже не только звонили, но и стучали — требовательно и зло, что-то кричали. Подхватив пистолет, он метнулся в коридор, на ходу вставляя обойму, приник к глазку, выругался про себя и вернулся в комнату. Соседи… а от соседей недалеко и до милиции. Ему-то милиция не страшна, но будет много возни, а сколько еще осталось времени — неизвестно. Не раздумывая долго, Схимник спрятал пистолет под подушку, быстро стянул с себя футболку и брюки и, оставшись в одних трусах, махнул ладонью по голове, окончательно растрепав волосы, и в таком виде подошел к входной двери. Распахнул ее и, держась за ручку, высунулся на площадку, слегка покачиваясь и зло кося из-под свисающих прядей волос на двух возмущенных полуодетых женщин и уже виденного им Леху — на этот раз тот был без свечи, но гораздо более пьян и зол.

— Хрена ломитесь?!!

Леха, оценив физическое превосходство выглянувшего из квартиры человека, перешел из злого состояния в задумчивое и молча качнулся назад, зато женщины визгливо заговорили разом, перебивая одна другую и почти крича, сообщая Схимнику, сколько сейчас времени, и какие звуки доносятся из его квартиры, и что там, по их мнению, творится, угрожая скорой и страшной милицейской расправой и ему, и всем, кто там сейчас с ним, и какой-то Марье Семеновне, которая «вечно пускает всяких бандюганов и шалав». Схимник только пьяно ухмылялся, мотал головой, раскачиваясь в дверях, отмахивался ладонью, хрипло увещевая, что «они больше не будут, всяко бывает, разошлись чуток, но все теперь будет тихо, зачем же, тетеньки, сразу ментов напускать». Говоря, он зло думал об уходящем времени, с трудом сдерживаясь, чтобы не захлопнуть дверь или не расшвырять соседей по их квартирам.

— Я слышал… баба кричала… может, лучше все-таки… мало ли что… — вступил в разговор Леха, не желая оставаться в стороне. Схимник качнулся вперед и хлопнул его по плечу так, что Леха чуть не упал.

— Слушай, мужик, ну… чо ты, не понимаешь, с чего баба кричать может… Ну, перестарались, бывает… понимаешь?.. А то зайди, чуть посидим… пока она отдыхает… по водочке…

Леха слегка оживился и неуверенно пробормотал:

— Оно конечно…

— Я те сейчас дам «конечно»! — взвилась одна из женщин, схватила Леху за шиворот и почти вбросила его в одну из распахнутых дверей, которая тут же захлопнулась, и из-за нее полетели уже звуки стандартной семейной ругани. Схимник, прижав руку к груди, поклонился оставшейся женщине, чуть не рухнув при этом на площадку.

— Нормально… все… путем… больше ни-ни… все, спим…

— Только звук услышу!.. — предупредила она и скрылась в своей квартире. Схимник захлопнул дверь, вернулся в комнату, быстро натянул слаксы и с футболкой в руке подошел к батарее. Вита уже снова смотрела на него, дергаясь с тупым монотонным упорством и беззвучно шевеля губами. Он опустился рядом и взял ее за подбородок, вглядываясь в безумные, широко раскрытые глаза, потом зачем-то начал краем футболки стирать с ее лица кровь. Схимник понимал, что существует только один человек, который может ей помочь, и ждал, надеясь поймать то мгновение, когда Вита сможет «пробиться» наружу. Наконец ее глаза вновь стали осмысленными, полными ужаса и боли, и она пробормотала сипло и торопливо:

— Почему… убей… пожалуйста… убей меня… больно… она холодная… будет… холодно… хочу… — каждое слово давалось ей с большим трудом, словно было усеяно шипами и раздирало ей горло, прорываясь к губам.

— Где она, Вита, скажи мне, где Чистова, я привезу ее или тебя к ней отвезу, мы успеем, слышишь? — торопливо проговорил он, надеясь, что Вита еще может его слышать. — Она вытащит это из тебя!.. ты говорила, она может… скажи мне, где она?! Где она?!

Вита мотнула головой, и ее губы запрыгали.

— Нет… пожалуйста убей… огонь… я… уже кости… обуглилась… не кончается… — по ее телу побежала крупная дрожь, голова задергалась, и Схимник бросил футболку и сжал ладонями ее пылающие щеки, чувствуя бешеное биение пульса. Не выдержит сердце, ох не выдержит!

— Ну потерпи, девочка, потерпи, я знаю, что больно… ну скажи мне, где она! Где она?! Где твоя Наташка?!.. все это только у тебя в голове, ничего на самом деле не происходит… скажи, куда мне ехать, я привезу ее и все пройдет, слышишь?!

— Да, — шепнула Вита, вдруг слегка расслабившись, — да… холодные… только ниже… на шею… быстрее… чтобы совсем холодно…

Схимник понял, что она имеет в виду, и, вздрогнув убрал руки. Ее лицо исказилось яростью, и глаза снова заагонизировали.

— Почему… почему… не могу… — она хрипло, без слез, зарыдала. Тогда он снова провел ладонью по ее лицу, и в раскаленные от боли глаза снова протекло немного жизни, но ее было меньше, все меньше, и Схимник вдруг отчетливо осознал, что ему придется ее убить — такое больше не могло продолжаться.

— Только… не развязывай… тогда… могу… убить… — просипела Вита и снова исчезла, сменившись хихикающим и гримасничающим кошмаром. От этих слов Схимника передернуло, и он вдруг вспомнил, как, скорчившись на баскаковском диванчике, трясся и мямлил в пьяном ужасе Сканер. Его захлестнула знакомая растворяющая ярость, и он схватил Виту за оттянутые назад плечи, словно собираясь силой вытрясти из нее из нее то, что

выпрыгнуло из письма?

убивало ее, и раздавить тут же, на усыпанном бумагами полу.

— Вернись немедленно, слышишь, вернись, не смей сбегать, скажи мне, где она, ты же сейчас умрешь, если я ее не найду, скажи мне, где она!!!

— Она… в… в… — челюсть Виты дернулась, и она зашипела от нового приступа боли и забилась, звякая наручниками. Схимник наклонился к ней, но тут в дверь снова позвонили, и он, выпустив Виту, обернулся. На этот раз звонок был другим — не гневным и требовательным, а осторожным, нервным и каким-то нерешительным, словно нажимавший кнопку звонка так и не понял до конца, стоило ли ему вообще это делать.

Схимник бесшумно, стеной проскользнул к входной двери, держа в руке пистолет. Минуту он стоял, прижавшись плечом к косяку, и вслушивался в шорох и едва слышное дыхание на лестничной площадке, потом мельком взглянул в глазок, тут же щелкнул замком и распахнул дверь, даже не потрудившись убрать пистолет. Тот, кто стоял на коврике перед дверью, уставился на него с ошарашенным ужасом и дернулся было назад, но Схимник схватил его, и человека словно всосало в полумрак коридора. Дверь за ним захлопнулась, пустив по подъезду гулкое эхо.

* * *

…больно, как же больно, кажется, что горит каждая клетка моего тела… пылающая кровь, легкие превращаются в пепел, волос давно нет… обугленный череп… все в огне… я вижу — мое тело сгорает — снова и снова, до бесконечности… неужели это никогда не кончится… я ненавижу свое тело… ненавижу… как больно… то чувствую боль, то сама становлюсь болью в чем-то, а то, что осталось от моего тела, где-то далеко… я им не управляю… это делает кто-то другой… я словно в ожившем костюме, и он горит… горит… это демон… я в нем… я растворяюсь в нем… я хочу умереть, чтоб не было больно… и он хочет, чтоб я умерла, но потому, что ненавидит… убейте меня, пожалуйста убейте меня!.. ты кажешься таким холодным… таким прекрасно холодным… дай мне своего холода… не уходи… ты правильно сделал, только не развязывай… он убьет тебя… я убью тебя… я… он…я…мы… горят глаза, испаряются… плохо вижу… не могу больше… пусть все кончится… кто я?.. да, вот так, ледяные руки… только не говори ничего… каждое слово, как бензин, вспыхивает… только горячее… слова горят… руки… так много лучше, только ниже, где шея… тебе не понадобится много усилий… заморозь меня… погаси… куда ты?!.. не уходи… да… когда это кончится…от меня уже остался один пепел… странно, что пепел еще живет, дышит и тянется к чужим рукам… какой толк?.. меня все меньше… не бросай меня так… но ее не зови… или она останется здесь… потеряется… куда я пропадаю?.. не помню, кто ты… и память сгорела?.. не уходи… горю… мама… кто?..

 

VI

Наташа была настолько ошарашена, когда вместо Виты на пороге квартиры вдруг жутким нереальным видением возник Схимник, что даже не пыталась кричать и сопротивляться, и, когда он уже с грохотом захлопнул за ней дверь, застыла в коридоре, прижавшись к стене, почти не дыша и впившись глазами в пистолет в руке повернувшегося к ней человека.

Она ушла из больницы после обеда, но долго бродила по городу, сидела в парке, потом в каком-то открытом кафе, все никак не решаясь вернуться домой. Наташа была почти уверена, что квартира пуста — Вита, оставив ключи у кого-нибудь из соседей, уехала — и, в принципе, правильно сделала. Сообщение о телефонном звонке, которое ей передала медсестра несколько дней назад, успокаивало мало, к тому же если Вита не появляется по причине болезни, то лучше было думать, что она уехала, чем настолько серьезно заболела. Несколько раз она собиралась позвонить ей, но так и не решилась — после всего, что случилось, Вите лучше было бы от нее отдохнуть, кроме того, до сегодняшнего дня Наташа чувствовала себя неважно — болела голова, ныл ушибленный машиной бок, по ночам мучили кошмары, и поэтому спала она очень мало, отчего днем ощущала себя совершенно разбитой. А еще… А еще была жажда. Голод. Холодный огонь. Дорога, теряющаяся в густой сладкой тьме, по которой так хотелось пойти. Вокруг были люди, постоянно были какие-то люди, множество Вселенных, в которые хотелось заглянуть, которые хотелось изменить, из которых хотелось извлекать нечто и запирать это в картинах, потому что

она всесильна

она должна приносить пользу, потому что ее дар должен использоваться, потому что

ты взойдешь на великую вершину, доселе никем не познанную, ты уже поднялась много выше, чем я…

она должна что-то понять

Ты дала нам силу. Скоро ты сможешь дать нам и жизнь…

и она уже очень близко. Мысли, мечты и желания затягивали, но Наташа старательно душила их и душила неволинское бормотание где-то в глубине ее сознания. Она обещала. Она не сдержала ни одного обещания, которые давала с тех пор, как все началось, и ей хотелось выполнить хотя бы это. Но был ли в этом смысл? Вита уехала, а сдерживать это обещание для себя…

Однажды ты можешь не вернуться, ты можешь просто исчезнуть…

…еще одна-две картины — и тебе конец, понимаешь?!

И рисовать ты будешь не ради мести или ради помощи кому-то, ты будешь рисовать только ради самого процесса. И я не знаю, что тогда с тобой будет и что ты тогда натворишь, мне страшно даже подумать об этом! Потому что я не знаю, кто ты сейчас!

Конечно, рисовать было больше нельзя. И не из-за того, что с ней происходит или произойдет в будущем, а из-за людей. Никто больше не должен погибнуть из-за нее. Она не должна допустить, чтобы стал явью тот страшный сон, в котором была Надя и множество молчаливо стоящих людей — живых и мертвых, упорно и безжалостно смотревших на нее, обвинявших ее в ее собственном существовании. Она не должна допустить появления новой Дороги. Картин больше не будет никогда — ни по каким причинам, ни за какую цену — пусть золото или чья-то жизнь, пусть даже дорогая и близкая. И Слава, и Вита правы. Другое дело сможет ли она это сделать, если она теперь уже не одна. И если теперь ее уже гораздо меньше?

Наташа выписалась раньше срока, который врачи сочли разумным, — ей не терпелось покинуть больницу, действовавшую на нее угнетающе. После нее улица казалась необычайно привлекательной и просторной, и людей здесь было намного больше. Наташа старательно отворачивалась от них. Заставляла себя вернуться домой. Называла себя малодушной тварью — ведь возможно Вита тяжело больна и нуждается в ее помощи. Но к чему себя обманывать. Вита уехала. Потому за день до своего телефонного звонка и принесла Наташе чистую одежду — чтобы потом та без помех могла вернуться домой самостоятельно.

Но все оказалось хуже. Все оказалось значительно хуже.

Схимник отвернулся от двери и посмотрел на нее. Полуголый, небритый, растрепанный, с диким воспаленным взглядом, с испачканными в крови руками он был страшен — куда как страшнее, чем тогда в Крыму, при мертвенном свете фар — добродушное, ленивое, в чем-то нереальное, даже какое-то сонное зло. Сейчас же он утратил ореол некой потусторонности и был просто человеком — сильным, безжалостным, смертельно опасным.

«Он убил ее, — глухо стукнуло в голове у Наташи. — Пытал, чтобы узнать, где я, а потом убил». Все — и картины, и собственная жизнь стали вдруг чужими, безразличными, и она начала бессильно оползать по стене, вывернув ладони, но Схимник протянул руку, поймал ее и грубо толкнул вперед.

— Пошли, быстро!

Наташа подчинилась, но, перешагнув через порог комнаты, застыла, ошеломленная царившим в ней разгромом. На фоне этого разгрома она не сразу заметила Виту, и только когда привязанное к батарее существо издало болезненное бормотание и звякнуло наручниками о батарею, Наташа повернула голову, и ее глаза расширились от ужаса.

— Витка!

Уронив сумку, она кинулась к подруге, но Схимник перехватил ее на полпути и дернул назад, тускло сказав:

— Не подходи к ней. Это может быть опасно.

— Что с ней?! Что ты с ней сделал?!!

Не ответив, Схимник подошел к окну, опустился рядом с Витой и положил ладонь ей на щеку, и Наташа с удивлением увидела, как та потянулась к этой ладони, задрожав от какого-то странного нетерпения.

— Ты видишь, она пришла. Сейчас все кончится, слышишь? — он повернул к ней напряженное усталое лицо. — У тебя здесь все, что нужно для работы, или требуется что-то еще?

— Работы? — тупо переспросила Наташа, с болью глядя на кривляющееся, извивающееся, окровавленное существо, в которое превратилась Вита. Оно было ей знакомо. Она уже видела его раньше. Конечно. Кошмарное, оскалившееся от боли, безумное создание, мечущееся в инвалидном кресле по тесной кухоньке, отчаянно жаждущее смерти. — Господи! Письмо! У нее было запечатанное письмо! Ты заставил ее прочесть!.. Хотел убедиться?!.. Ты ублюдок!

Она прыгнула на него в тот самый момент, когда он вскочил на ноги, — прыгнула, согнув пальцы, желая разодрать в кровь это широкое равнодушное лицо, вырвать глаза, вцепиться зубами в горло. Чудовище, насмешливое чудовище, разрушившее все, отнявшее у нее последнего дорогого человека. Но ее пальцы схватили лишь воздух — Схимник легко скользнул в сторону, а в следующее мгновение Наташа, подхваченная его сильными руками, отлетела назад и рухнула на разворошенную кровать Виты, взвыв от боли в ушибленном боку. Ее голова дернулась, перед глазами на короткий момент все пьяно закачалось, и где-то глубоко в глазницах настойчиво застучали крохотные молоточки.

— Времени мало! — глухо сказал Схимник, стоя над ней. — Принимайся за работу, иначе будет поздно! Она говорила, ты уже делала что-то подобное, и у тебя получилось. Да пошевеливайся же, я не знаю, сколько она еще выдержит! Ты понимаешь, что с ней?! Она же заживо горит!

— Нет, — шепнула Наташа, всхлипывая и с затравленной ненавистью глядя на него сквозь медные пряди рассыпавшихся волос. — Я знаю… хочешь убить двух зайцев. Для того и заставил ее… чтобы потом посмотреть, как я работаю, чтобы убедиться, что я не чья-то выдумка… а потом все равно убьешь ее…

— Больно! — прохрипело существо возле батарее, мучительно выгнув шею и содрогаясь. — Больно… погасите… больно-больно-больно-больно…

Схимник резко обернулся, потом Наташа услышала звонкий щелчок, и к ее носу прижалось холодное дуло пистолета.

— Вставай и работай!

— Я не могу! — застонала она, ужасаясь собственным словам. — Я обещала ей… больше никогда, даже ради нее… ни ради кого… я сорвусь окончательно… и все начнется заново… погибнут люди… много людей… Трижды я давала обещание людям, которые мне дороже всего на свете, дважды я его нарушала. Третьего раза не будет! — Наташа завыла по-волчьи от собственного бессилия. Больше всего на свете хотелось плюнуть на все обещания, на всех людей и броситься рисовать, если бы это действительно могло спасти Виту. Но здесь Схимник, и Вите все равно уже не жить, а она сама окончательно скатится в безумие

растворится

и начнет совершать нечто ужасное, и эти ужасы Схимник будет использовать в своих целях. Болезненное бормотание Виты вонзалось ей в мозг, и она чувствовала, что еще немного, и Схимник получит то, что хочет.

— Я не имею права, — прошептала она. — Больше не должно быть картин!

— Должно! — он убрал пистолет, схватил ее за шею и встряхнул, приподняв с кровати, и даже сквозь ужас и боль Наташа изумилась тому, насколько сейчас разнится его поведение с тем, как он обращался с ней в ту ночь в Крыму. Там он был пусть насмешливым и угрожающим, но сквозь все это проглядывала особая почтительность и легкая опаска. Вита говорила, что Схимник даже начал свою игру, чтобы заполучить Наташу для своих целей. Вита говорила, что она, Наташа, для него очень ценна. Но разве так обращаются с тем, что представляет ценность? — Пока ты здесь распускаешь сопли, она умирает! Она что, мало сделала для тебя?! Она даже не сдала тебя ни разу, не сдала мне! Кроме тебя ее вытащить некому… или тебе, мать твою, важно только, чтоб у тебя в башке ничего не перевернулось?! Черт, да ты понимаешь, что мне сейчас ее пристрелить придется?!

Наташа, не ответив, сползла с кровати, прихрамывая, сделала несколько шагов и рухнула на колени, не отрывая глаз от гримасничающего демона, который продолжал монотонно бормотать, страшно вращая бесцветными и словно дымящимися глазами:

— …больно-больно-больно…

Времени почти не оставалось, выбор нужно было делать немедленно. В прошлый раз она нарушила свое обещание из-за Славы, и получился кошмар. Что будет в этот раз — неизвестно. Если б дело было только в собственном безумии, Наташа бы даже не задумалась, но дело было еще и в людях.

Все эти люди так или иначе соприкоснулись с тобой — напрямую или через других людей. И теперь они больше не о т д е л ь н ы е, понимаешь? Они — ч а с т ь. Часть новой Дороги. Часть полотна. И этого никогда не случилось бы, если б ты не начала снова рисовать.

— Я убью тебя, — сказал сзади Схимник с каким-то мертвым спокойствием. Наташа отвлеченно кивнула.

— Вот и славно. Все кончится.

— Только вначале привезу Новикова. И твою мать. Убью их у тебя на глазах. Убью медленно.

Наташа ничего не ответила, покачиваясь, словно в трансе.

— А еще я выбью из твоего Новикова информацию о том, где твоя самая главная картина — та, с Дорогой. Я найду ее. Я ее уничтожу, и все твои демоны окажутся на свободе. Как тебе такой вариант?

Наташа с ужасом посмотрела на него.

— Ты не посмеешь! Ты не представляешь, что может произойти! Ты не посмеешь!

— Посмею! — сказал он и наклонился. Его глаза были очень близко — сверкающие, страшные, притягивающие своей глубинной темнотой, и, не выдержав, Наташа скользнула в него — всего лишь на мгновение, окунулась в чужой мрак, густой и холодный… и вынырнула, тяжело дыша и схватившись за горло, а Схимник отступил на шаг и зло прищурился. Она увидела, и он понял это.

— Ты сумасшедший! — выговорила она с трудом побелевшими губами. Схимник молча направился к окну, засовывая пистолет за пояс слаксов, и, когда он прошел мимо нее, Наташе показалось, что ее обдало промозглым холодом. — Ты никогда этого не получишь! Ты можешь убить всех нас, но ты никогда этого не получишь!

— Значит, ты выбрала? — равнодушно спросил он и опустился перед Витой на корточки, и та уставилась на него, как зачарованная, потянулась навстречу, дергая челюстью и разбрызгивая розоватую слюну. «Оружие, — тупо поняла Наташа, вспомнив все рассказы подруги и собственное «путешествие» внутри Кости Лешко. — Она выбрала его, как оружие». Она сглотнула, глядя на широкую спину Схимника, на которой багровела длинная вздувшаяся полоса, словно он с размаху обо что-то ударился. Чудовище! Почему они со Славой не добили его тогда, почему?! Ей отчетливо вспомнилось, как совсем недавно они с Витой сидели на балконе, греясь под весенним солнцем, пили пиво, болтали, смеялись… как давным-давно с Надей. Она не спасла Надю, забыла о ней, бросила, поглощенная своими картинами… а теперь ей придется дать умереть и Вите? Цена в эту жизнь за чьи-то чужие?!

— Вита, не бросай меня, пожалуйста… не бросай…

— Не надо драм, Наташ. Не брошу — ты ж знаешь.

— Ты не понимаешь, что картины… — произнесла она сквозь слезы, но Схимник, не обернувшись, перебил ее резким и сухим голосом:

— Да провались ты к черту со своими картинами! Провались ты к черту! Можешь убираться, если хочешь!

Наташа непонимающе уставилась на него, а он наклонился к Вите и как-то осторожно положил одну ладонь ей под подбородок, а другую просунул под затылок и на несколько секунд застыл так, и Наташа тоже застыла, словно откуда-то со стороны поняв, что сейчас он сломает ей шею. Потом он что-то сказал — сказал очень тихо, и Наташа не разобрала, что именно, вскочив одновременно со звуком его голоса и закричав:

— Нет! Стой!

— Продлить агонию еще на пару часов? — холодно спросил Схимник, не обернувшись и не убрав рук.

— Когда это произошло?!

— Примерно с полчаса.

— Мне нужна доска с кухни — большая разделочная доска, — сказала Наташа, отбрасывая волосы с лица. — Ватман не пойдет — рискованно, но у меня еще остался лист оргалита, масло тоже есть, но мне нужен скипидар на развод. И мне нужно больше света.

Схимник легко вскочил и, ни о чем не спрашивая, быстро прошел мимо, мельком глянув на нее, по привычке мгновенно впитав глазами все детали, и так же мельком удивившись мгновенно произошедшей с Наташей перемене. Растерянное, разбитое, жалкое создание исчезло — посреди комнаты стоял жесткий, уверенный в себе человек с глазами, горящими недобрым диковатым огнем, словно в предвкушении чего-то, человек, за секунду каким-то образом сменивший легкую привлекательность на красоту — угрюмую, пугающую, темную. Набросив пиджак на голое тело, Схимник выбежал из квартиры.

Вернулся он очень быстро, отдал Наташе скипидар, после чего, следуя ее указаниям, расставил по комнате три настольные лампы, всеми правдами и неправдами позаимствованные у соседей, и свет затопил болезненно хихикающего у батареи демона. Наташа приготовила все для работы и взглянула на Схимника, сидевшего на кровати с незажженной сигаретой в пальцах.

— Следи за нами, — сказала она. — Следи за нами и следи за картиной. Мне нужно вытащить только это… и ты должен будешь остановить меня, если я начну вытаскивать что-то еще.

Схимник кивнул, закурил и первой же затяжкой превратил половину сигареты в пепел.

— Как я смогу это понять?

— Откуда мне знать?! — холодно и отрешенно ответила Наташа, и Схимник понял, что она его уже почти не замечает, вся в предвкушении того, что ждало ее за блеклыми, раскаленными от боли глазами. — Но тебе придется смотреть в картину, поэтому постарайся держать себя в руках и не поддаваться ей… как в прошлый раз, иначе она утянет тебя и тогда ты можешь убить нас обеих. Впрочем, тебе-то что, правда?

Не ответив, он пересел так, чтобы видеть оргалитный лист, и Наташа отвернулась. В мозгу, в глазах и руке уже начал разгораться знакомый холодный огонь, и на этот раз она приняла его с радостью, а в следующее мгновение исчезла, нырнув в чужие, агонизирующие, ненавидящие глаза.

* * *

Опоздала! Опоздала! Она с отчаяньем снова и снова скользила вдоль дышащей черным жаром сферы и не находила ничего — ни единой щелки, кругом было только черное, беспросветное, горячее, яростное. Сфера упруго пульсировала, живя своей отвратительной жизнью, и где-то там внутри нее растворялось то, что некогда было Витой Кудрявцевой, и пахло горячей ненавистью, и в сером пространстве разливался звук — черный, манящий, обволакивающий, сладкий, уговаривающий, густой.

…жажда… сгорая в пепел, изнутри и снаружи, гореть сутки, годы, века — бесконечно сгорать, вечность боли — купаться в боли, дышать болью… лучше замерзнуть… замерзшая кровь искрится… погасить огонь… прохлада в горле, все кончится, вот он бокал из хрусталя боли иного цвета, наполненный смертью — ты знаешь вкус смерти? это прекраснейший вкус в мире — сладкий и холодный, и покойный, и умиротворяющий, и лучистый, и исцеляющий… гореть вечно, либо уснуть в холоде — не дыши, сердце замрет, кровь загустеет, да, да, лишь сбросить тело — уродливое, отравленное, пылающее, ненавистное… жидкий огонь… прочь, прочь… на волю, во тьму… тебе больно! тебе больно! огонь… ты огонь… выпей холод… все кончится… выпей холод… я теперь ты… я — ты…я…я…я…

Она шла, стараясь не слушать, с упорной надеждой искала прореху, но везде было упругое, везде черное, горячее, чужеродное, шептало, тянуло, горело, растворяло. Она попыталась проникнуть внутрь, но стоило ей прикоснуться к сфере, как ее вдруг охватила дикая, ни с чем не сравнимая боль, словно она окунулась в пламя. Черное набросилось на нее, поползло жадно, словно амеба, обволакивающая съедобную частицу, затягивая в себя, превращая в себя.

К нам…с нами… сгори с нами, замерзни с нами, пой с нами, стань нами… да…да, да, да…

Она закричала и отшатнулась, но темное тянулось за ней и тянуло ее, уговаривая, упрашивая, приказывая, сжигая. С трудом она вырвалась и отшатнулось, а черное жадное щупальце с разочарованным вздохом втянулось обратно в сферу, и та запульсировала в еще более бешеном ритме. Наташа посмотрела на свою руку — кожа до середины предплечья, куда успело доползти нечто, дымилась, стала черной и ломкой, боли больше не было, но руки она не чувствовала, словно та вдруг исчезла. Рука казалась до отвращения уродливой, и она…

Она ее ненавидела.

Нет, это моя рука, часть меня… не слушаю, не слушаю… это иллюзия… и боль тоже иллюзия…

Сжав зубы, Наташа внимательно посмотрела на свою изуродованную руку, ощущая взглядом черную ломкость кожи, темно-багровую мертвенность спекшейся плоти, зная, что цвета должны быть другими — тонкими и яркими, и нежными, и живыми, и легкими, и теплыми. В следующее мгновение она выдохнула и легко встряхнула рукой, и все мертвое ссыпалось с нее податливыми чешуйками пепла, на секунду застыло в воздухе струящимся облаком, все еще сохраняющим форму руки, потом закружилось по восходящей спирали и исчезло где-то в грязно-серой вышине, и Наташа знала, что там, в другом мире, на чистом оргалите появились первые мазки. Она сжала и снова разжала чистые тонкие пальцы с лакированными ногтями, улыбнулась с оттенком превосходства и снова заскользила вдоль сферы. Но вскоре ее опять охватило отчаянье, и, не выдержав, она крикнула, создав крик из многих цветов:

— Вита!!! Ты еще здесь?! Вита, это я! Ты должна меня помнить! Ты должна помнить свое имя! Вита! Вита!

Но ей никто не ответил, лишь смешок выпрыгнул из черного жара — скрежещущий, издевательский, неживой. Она облизнула спекшиеся губы.

— Вита! Пожалуйста, услышь! Ты должна быть! Ты существуешь! Помоги мне! Я не справлюсь без тебя, помоги мне! Ответь мне немедленно! Я могу быть здесь бесконечно долго, а ты будешь гореть, потому что там никто не даст тебе смерти! Ответь мне немедленно! Я знаю, что ты еще есть!

Тишина оказалась такой же густой, как и вместившее ее время, а Наташа прижимала ладони к локтям, вздрагивая от страха и отчаянной надежды.

— Вита, ответь мне! Ты должна!..

И было вдруг ей видение — вышел из черного жара человек из ослепительного струящегося пламени и остановился, прижимаясь спиной к пульсирующей сфере, не в силах оторваться от нее окончательно, и сказал на языке многих цветов:

— Зачем ты тут? Уходи, тебя мне не надо!

Человек был безлик, и голос исходил откуда-то из пылающего овала, где должен был быть рот, и в голосе было страдание.

— У меня не получается содрать эту дрянь с тебя! У нее нет уязвимых мест! Помоги мне, подскажи! Ты ведь всегда все знала, до всего догадывалась!

Пылающая человеческая фигура покачала головой.

— Нет, уже не спасти. Уходи, тебя нельзя быть здесь.

— Как же так… должен быть способ! Ты еще существуешь, ты еще жива — попробуй вырваться!

— Нет смысла спасать пепел. Вернись, и погасите меня, я не могу больше терпеть боль, не могу, не могу! — огненное видение задрожало. — Говорить не могу… быть здесь… сгораю…

— Витка! — Наташа едва сдержалась, чтобы не схватить пылающую руку. — Не уходи! Ты должна потерпеть еще! Должна помочь мне! Я не справлюсь одна! Не подчиняйся ему, не смиряйся — он только этого и хочет!

— Тебе не уговорить, — пылающие ладони разошлись в разные стороны. — Я только символ того, что ты хочешь увидеть. Да и разные мы насквозь — ты думаешь на языке цветов, я — на языке боли!

— Это черное — боль? Что для тебя боль? — спросила Наташа, вглядываясь в лицо из огня, лишенное черт, и оно задрожало в нетерпении.

— Боль — это состояние ума.

— Вита, пожалуйста!

Огненное существо заколебалось, на мгновение став прозрачным, а потом испустило страшный беззвучный крик, и Наташу обдало жаром, а затем на какой-то момент сквозь огонь бледным призраком проступило знакомое лицо, искаженное, подрагивающее в агонии.

— У всего есть система — даже у боли. А понять или разрушить систему можно только находясь внутри нее.

— Но я не могу попасть внутрь… она пускает меня только постепенно, сжигая… как?..

Лицо исчезло, и на Наташу снова смотрел огненный безликий овал, но в струящемся пламени ей почудилась усмешка.

— Жадность, — шепнуло существо и исчезло в черном пульсирующем жаре. Наташа застыла, а потом тоже улыбнулась. Конечно, это ведь было так просто. Потом она подумала о боли, которая ждет внутри, и ее передернуло. Она скользнула вплотную к сфере и вытянула руки ладонями вперед, словно хотела прижать их к черному.

— Посмотри на меня, — сказала она ей. — Ощути меня. Я много богаче. Я могу дать тебе много больше, чем она. Посмотри, сколько здесь пищи. Она ничто, а я состою из обрывков чужих Вселенных. Хочешь их?

Сфера дрогнула, и ее поверхность пошла рябью, потом на ней вспухли два бугорка, потянулись к Наташиным рукам, превратившись в две черные человеческие ладони, рвущиеся к ней изнутри, продавливающие упругую черноту.

Да… дай… к нам, с нами, сгори с нами, замерзни с нами, пой с нами, да, да, стань нами, стань…

— Хочешь получить все сразу? — Наташа сделала шаг назад. — Хочешь взять все сразу?

Черные ладони втянулись обратно, а поверхность сферы на их месте стала разжижаться, плескаться, истончаться, и вскоре в упругой округлости образовалось большое овальное отверстие, в котором плескалось и булькало нечто, похожее на расплавленную смолу. Наташа сделала еще несколько шагов, а потом бросилась вперед, вытянув руки, словно человек, прыгающий в бассейн. Возле самой сферы ее ноги оторвались от серой поверхности, и она, вытянувшись до кончиков пальцев ног, нырнула в булькающее черное и исчезла в нем…

…и оказалась в мире черного огня и боли — густом и растворяющем, она плыла сквозь эту сжигающую густоту, снова и снова выкрикивая собственное имя, и она была болью, и захлебывалась ею, и боль смешалась с ее кровью, и несколько раз ей казалось, что ее уже не существует, и она воскрешала себя снова и снова, продираясь сквозь чужую ненависть, не давая растворить себя, закутываясь в тонкую оболочку собственного мира, который проник сюда вместе с ней, — оболочку холодных цветов — синих, лиловых, лазурных, темно зеленых — цвета минора и холода, сгорающие снова и снова. Она плыла, и у нее уже почти не осталось сил, и когда ей уже начало казаться, что кроме черного и расплавленного больше ничего не существует вокруг, что она глупо попала в ловушку, что сейчас в том, ином мире, ее сердце остановится от боли, жидкий огонь вдруг кончился, и она оказалась в теплом цветном пространстве, которое приветствовало ее, подхватило, окунуло в себя и защищающе сомкнулось за ней, дрожа в чудовищном напряжении и все же не пуская густую черную массу. Здесь тоже была боль, но было и другое, и оно наполнило ее, и она смеялась, и плакала, и любила, и обманывала, и ненавидела, она дышала чужой привязанностью и чужим страхом, и чужие утраты, тщеславие и восхищение, и зависть, и жадность, и преданность протекали сквозь нее, отнимая боль и смывая пепел много раз сгоревшего тела, и она вновь ощутила себя живой и сильной. Чужие чувства кружились вокруг нее и пели, и среди них, словно легкие осенние листья, мелькали чьи-то образы: и светлые и сияющие, и бесцветные и невзрачные, и темные и мрачные; она видела множество лиц — чужих, знакомых, видела свое собственное лицо — то жалкое, то надменно-величественное, то прекрасное. Она была внутри Виты и она была ею.

…умница, старый дядя Женя правильно тебя воспитал…

…Разве тебе не хочется пожить нормальной, не придуманной жизнью, не мотаться туда-сюда, не врать, не втираться в доверие — просто пожить, а?..

…всем нам нужно умереть, чтобы понять, как нужно жить…

…это не неволинские картины, это намного хуже, это…

Ну как же это… девочка?..

Ты до сих пор жива только потому, что я существую! Ты жива, пока я жив!..

Наташа с трудом отделила себя от чужой сути и осмотрелась. Она находилась внутри чего-то тоже похожего на сферу, и его стенки прогибались и содрогались — чужое рвалось сюда, оно закончило обволакивать и теперь жаждало переварить, уничтожить.

— У меня мало сил, — произнесла она. — Мне нужно больше, мне нужно многое от тебя.

Бери, что хочешь. Что тебе надо?

— Мне нужна твоя ненависть. Злость. Ярость. Ложь. Горе. Боль, но иная. Тщеславие. Жестокость. Страсть — в ней тоже есть сила. Я не отниму их, я хочу взять их на время и использовать. Дай их мне.

Возьми. Но будь осторожна. Все здесь безумно, оно уже просачивается сюда, скоро меня не будет совсем.

Разноцветные горячие волны всплескивались одна за другой и прокатывались сквозь нее, наполняя потребованным, и за секунды она проживала дни и месяцы чужой жизни, и чувствовала, что может все, и черное, теснившееся там, за гибкими стенами, стало казаться ей жалким, затухающим, лишенным силы. Она выпрямилась и засмеялась, и смех этот принадлежал многим, и ее стало много, и кто-то выходил и становился рядом, не отделяясь от нее полностью, торжествующий, счастливый, живой.

Да, да, снова охотиться, ловить, вырывать, резать, переносить, запирать…

— Выпусти меня! — потребовала она, и цветное пространство раскололось, и внутрь жадно хлынула темнота и застыла перед ней в нерешительности, пульсируя и переливаясь, и напевая растерянно:

С нами? Сгоришь с нами? Станешь нами?

— Жалкий демон! — сказала она ему. — Это ты станешь мной, дряхлая иллюзия! На кого ты замахнулся, кого ты пожелал?! Глупая жадная грязь!

Темное вздыбилось гигантским горячим валом, на мгновение в нем мелькнуло чье-то уродливое, искаженное ненавистью лицо, а потом вал ударился в нее, и она вцепилась в него руками, и глазами, и всей собой, и теми, кто был рядом, и потащила, бьющееся, сопротивляющее, кричащее в предсмертном ужасе на непонятном ей языке, сминая его, раздирая, срывая и принимая в себя, и выбрасывая в серую пустоту, где оно исчезало, переносясь куда-то. Сопротивление постепенно ослабло, а потом и вовсе исчезло, превратившись в агонизирующую дрожь, и кошмарная амеба начала сдираться со своих стиснутых в бесформенную плотную массу пленников, съеживаясь, выворачиваясь, словно апельсинная шкурка, затухающим шепотом упрямо напевая о прохладной сладости смерти, а Наташа продолжала втягивать ее в себя, и в конце концов она сорвалась и пролетела сквозь нее, на мгновение превратив в себя, умирающую, кричащую, пылающую, ненавидящую, обманутую, побежденную, и исчезла в пустоте, где-то далеко отсюда.

Но Наташа осталась.

Встревоженная, она закрыла глаза и попыталась вернуться, но открыла их не в ярко освещенной комнатке, а снова здесь, в цветном мире чужих чувств, наливавшемся свежестью и жизнью, и струились звуки-цвета, и что-то, чья форма определялась цветом, кружилось вокруг нее в светлом радостном танце, и благодарность окутывала ее, оплетала, погружала, ласкала… Это было бесконечно приятно, но

Я всесильна, я могу все, я владею всем, повелеваю всем, никто не может меня победить…

я бог?

нужно было вернуться, обязательно нужно. Она знала это, но понимала, что не хочет возвращаться, потому что здесь осталось еще много дел, здесь можно было еще охотиться и охотиться, здесь можно было поймать многих, и другие уговаривали ее и упрашивали, и были очень убедительны, и противиться им и отказывать совсем не хотелось.

Ты ведь не изуродуешь ее, ничего ей не сделаешь, потому что заберешь все плохое, абсолютно все, ведь ты видишь все, ты поймаешь все…

Наташа огляделась и без труда отыскала то, что ей так всегда хотелось забрать у Виты, то, что всегда ее так восхищало и раздражало — это притворство, это особое многогранное искрящееся искусство лжи. Она потянулась к нему и уже в последний момент, уже почти схватив, через силу выкрикнула имя из многих цветов. И где-то там, в другом мире, человек услышал ее и понял, и остановил, и восхитительная реальность цветов исчезла.

 

VII

Они вздохнули одновременно, их взгляды разошлись, словно сцепленные ладони, и они превратились в двух отдельных существ, каждая по-своему осознавая свое возвращение и анализируя свои ощущения.

Наташа отвернулась от законченной картины, даже не взглянув на нее. Ее еще колотило и мысленно она все еще была далеко отсюда, но реальность воспринимала нормально, воздух был воздухом, тепло было теплом, звук был звуком, а когда рядом прозвучал знакомый голос, ненависть оказалась ненавистью.

— Все?!

Она резко вскинула голову и взглянула на Схимника, который стоял рядом и смотрел, но не на нее, а на Виту, которая ошеломленно моргала, обвиснув на простынных веревках, и пыталась сообразить, где она и что с ней. У Схимника было лицо человека, заглянувшего в собственный холодильник и обнаружившего там чью-то отрезанную голову. Наташе в глаза сразу же бросилось полотенце, которое он сжимал в одной руке, — почти на треть пропитанное кровью, казавшейся совсем свежей, и только сейчас она почувствовала на губах соленое, провела пальцами по носу и скривилась, глядя на ярко-красное. Такое уже было в тот раз, когда она рисовала Костю Лешко, и в тот раз ее это напугало до полусмерти, но теперь Наташа отнеслась к этому достаточно равнодушно, хотя крови, судя по пятнам на полотенце, вытекло гораздо больше, чем тогда. Кровь — это ерунда, кровь восстанавливается, зато она кое-что выиграла в этой битве, и немного крови за это — право же невысокая плата.

— Да, все, — сказала она, удивившись тому, как тускло и незначительно звучит в этом мире ее голос. Наташа взглянула на еще не пришедшую толком в себя подругу с равнодушием и даже некоторым раздражением, а секунду спустя изумилась этим чувствам, и торопливо побрела к окну, вернее, попыталась это сделать — ноги слушались плохо, и все кости ломило, будто она заболела гриппом, и это почему-то тоже казалось очень важным, хотя пока и не было ясно, почему. Ее память еще хранила воспоминания о мгновениях страшной боли, и сейчас она уже нашла в себе способность удивиться и тому, что Вита, испытывавшая эту боль больше получаса, все еще жива, и тому, что она в таком состоянии еще и умудрилась в чем-то ей помочь. Объяснить это можно было только ее отчаянным желанием выжить — в отличие от нее самой Вита не относилась к собственной жизни с небрежным равнодушием, хорошо зная ей цену.

Схимник подошел к Вите намного раньше, чем Наташа, и та остановилась на полпути, наблюдая, как он, швырнув полотенце на пол, опустился рядом с батареей и принялся торопливо развязывать простыни.

— Прошло? — спросил он, и тонкая ткань трещала под его руками. Вита, тяжело дыша, кивнула. Ее глаза все еще были расширены, хотя боли уже не существовало, волосы прилипли к мокрым от пота и слез щекам, подбородок и шея в красных разводах — то ли переусердствовавший любитель томатного сока, то ли подгулявший вампир, и Схимник слегка улыбнулся, и Вита улыбнулась в ответ — с трудом, будто давным-давно разучилась это делать.

— Господи… как же это хорошо… ничего не чувствовать! — хрипло пробормотала она, захлебываясь словами. — Мне казалось, я не вытерплю, умру!..

— Ну, ведь вытерпела же! — сказал Схимник с усмешкой. — Русская баба все вытерпит! Как тебя угораздило?!

Вита мотнула головой, вид у нее был смущенный и раздосадованный.

— Сама не знаю! Как дура попалась! Я собирала бумаги с пола и просто… как-то зацепилась глазами за первую строчку, а дальше… — губы у нее дернулись, и в глазах снова появился ужас. — Наверное, больнее и страшнее мне уже никогда не будет… хотя, никогда не знаешь наперед. Господи, но какой он сильный! Если б ты только знал, какой он сильный!

— Ничего особенного, — хмуро сказала Наташа, скрестив руки на груди. Задумавшись, она расслышала только последнюю фразу, и ее смутно раздражало, что она вот так оставлена без внимания. Обе головы мгновенно повернулись к ней, и Вита с нескрываемым ужасом прошептала:

— Значит… все-таки ты?!

— А ты думала! Сам он с тебя ссыпался что ли? — произнесла Наташа с нескрываемой иронией, которой тут же испугалась, и глаза ее стали несчастными, но и Вита, и Схимник успели уловить то мгновение, когда они были другими — жесткими, осознанно мудрыми и какими-то хищными, словно из них выглянул кто-то другой — злой и намного старше ее — то ли на несколько десятков лет, то ли на пару веков.

— Зачем ты ей позволил?! — Вита хотела крикнуть, но голоса не было, и получился только надрывный шепот. — Неужели ты ни слова не понял из того, что я тебе рассказала?! Как ты мог ей позволить?! А ты?! Какого черта ты это сделала?! Ты же мне обещала!

— Парень оказался чертовски убедительным, — сказала Наташа с кривой усмешкой и подошла ближе. — Очень уж ему хотелось посмотреть, как я работаю, — все для этого приготовил!

— Теперь все, что мы делали, полетело к черту! — пробормотала Вита и мотнула головой, потом взглянула на Схимника. — Ну зачем?!

— А что мне было делать?! — ответил он с неожиданной злостью, потом, прищурившись, положил ладонь на ее шею, нащупывая пульс, нахмурился и сказал уже ровным голосом: — Все еще хреново. Как ты себя чувствуешь?

— Ты знаешь, еще не поняла. Руки болят сильно. Наручники-то снимешь?

— Да, конечно, — сказал Схимник с несвойственной для него поспешностью, наклонился, чтобы снять наручники, настороженно глядя в сторону Наташи, лицо которой теперь было растерянным и даже испуганным, и она словно прислушивалась к чему-то внутри себя. «Да нет, не прислушивается, — вдруг подумал он. — Приглядывается». Схимник отложил наручники, и Вита со страдальческим стоном повела руками.

— Ох, наверное, я плечо вывихнула. Поможешь мне встать?.. а то я что-то… — она, тяжело вздохнув, склонила голову и прижалась лбом к его плечу, покачнулась. Схимник резко обернулся и подхватил ее.

— Ты что?..

Он отвлекся от Наташи всего на мгновение, но той, давно выжидавшей момента и стоявшей достаточно близко, этого хватило. Она гибко скользнула вперед, выдернула пистолет у него из-за пояса и отскочила прежде, чем он, повернувшись, успел схватить ее. В то же мгновение Вита вывернулась из-под его руки и метнулась в другую сторону так стремительно, что его пальцы сомкнулись только на спинке халата. Тонкая ткань затрещала, Вита рванулась, оставшиеся застегнутыми пуговицы брызнули в стороны, и халат остался в пальцах Схимника, а Вита в одних трусиках отскочила к Наташе, машинально закрываясь руками. Схимник тоже вскочил, но Наташа, сняв пистолет с предохранителя, быстро передернула затвор, и он остался стоять, с усмешкой глядя в ее суженные, злые, твердые глаза, снова казавшиеся невероятно старыми. Ситуацию он оценил сразу — Наташины руки не дрожали, и, хотя пистолет она держала неумело, но с такого расстояния не промахнулась бы. А еще хуже было то, что сейчас перед ним стояло не растерянное или негодующее существо, не человек в состоянии аффекта, а нечто холодное и спокойное, как он сам, — то, что знало свою цель и видело ее, не отвлекаясь на все прочее.

— Стой на месте, гад, — спокойно сказала она. — Стой, не подходи. Я знаю, как с ним обращаться, — она мне показала.

— Извини, Схимник, — сказала Вита, поспешно натягивая брюки и свитер и морщась от боли в руках, — никак нельзя недооценить способность мужчины недооценить женщину.

— Выстрел услышат, — заметил он, внимательно наблюдая за Наташей. Ее губы раздвинулись в отрешенной и какой-то внутренней улыбке.

— Думаешь, меня это волнует? Нет. Вот тебя это волнует, правда? Каково это быть по другую сторону, а? Страшно? Я хочу, чтоб тебе было страшно. Такие равнодушные твари привыкли давить людей, как тараканов, вот и их надо…

— Не болтай с ним! — перебила ее Вита, перекинув через плечо ремень сумки, подходя к Наташе и шаря глазами по комнате, в которой сейчас трудно было что-либо отыскать. Она остановила Наташу не только потому, что та могла отвлечься и сыграть этим на руку Схимнику, но и потому, что интонация, с которой она выговаривала слова, напугала ее. Вита уже поняла, что, нарисовав ее сегодня, Наташа очень дорого за это заплатила, хотя теперь эта Наташа вряд ли сожалеет о такой плате.

— Ты посмотри только — он смеется над нами! — голос Наташи стал раскаляться. — Надо было убить его еще тогда, надо было…

Вита обернулась, уловив в ее голосе нечто особенное, нисходящее, финальное, и едва успела подбить ее руку вверх и в сторону, когда Наташа, слегка оскалившись, нажала на курок. Грохнул выстрел, жалобно звякнуло пробитое окно. Схимник, пригнувшись, скользнул в сторону, как-то забавно пританцовывая, и Наташа, легко оттолкнув Виту, мгновенно повернулась, ловя его дулом пистолета, но сделать это было сложно. Он не приближался, но и не стоял на месте, и она бестолково мотала стволом туда-сюда, пытаясь его поймать.

— Ты сдурела?!! — вскрикнула Вита и снова вцепилась в ее руки, пытаясь отнять пистолет. Снова раздался выстрел, и Вита, повернувшись, с ужасом увидела, что Схимник, скривившись, валится на колени, прижав ладонь к правому боку, и из-под нее, влажно блестя, ползло ярко-красное и, просачиваясь, капало с сомкнутых пальцев. Ахнув, она дернулась вперед, потом назад, словно сломанная игрушка, затем повернулась и неожиданно для себя самой ударила Наташу по лицу, отчего ее собственная рука пострадала куда как больше, чем Наташина челюсть.

— Дура! — крикнула она и снова вцепилась в пистолет, и на этот раз Наташа выпустила его и попятилась, прижимая ко рту ладони. — Бери сумку, уходим, быстро!

— Что я наделала?!! — жалобно забормотала Наташа своим прежним голосом. — Господи, что я наделала!

Схимник вскочил, чуть пошатнувшись, кровь из-под его пальцев потекла сильнее, и Вита отшатнулась назад, судорожно вытирая пистолет о подол свитера, и налетела на Наташу, которая как раз нагнулась за своей сумкой. Обе они чуть не упали, но Наташа, успев схватить сумку, тут же рванулась к кровати.

— Куда?!.. — Вита вцепилась в ее рукав, а Схимник уже скользил навстречу ей — легко, словно и не был ранен.

— Телефон!..

— К черту телефон! Стой на месте! — крикнула Вита Схимнику, продолжая пятиться и тянуть за собой Наташу, которая все-таки изловчилась и телефон свой схватила. Схимник остановился и качнулся в сторону, ухватившись за ручку кресла, вдруг страшно побледнев и сжав губы, но взгляд его не изменился, оставшись темным, тяжелым, прикованным к двум перепуганным и растерянным девушкам.

— Что же ты? — сказал он с усмешкой и сделал еще шаг вперед. — Давай уж, в голову.

— Картину забери, Витка! — крикнула Наташа, уже стоявшая в дверном проеме. — Картину… только не смажь!

— Чтоб ты провалился! — Вита отшвырнула пистолет, и тот, брякнув о пол, улетел под шкаф. Она метнулась вперед, схватила еще не просохшую картину, отскочила прежде, чем Схимник успел ее схватить, и помчалась, не оглядываясь, в коридор. Наташа как раз открывала замок, и Вита, распахнув дверь, бедром вытолкнула ее на лестничную площадку, где из приоткрытых дверей торчали головы испуганных соседей, которые на этот раз уже не решались идти выяснять, что происходит. Наташа врезалась в перила, отскочила и пулей полетела вниз по лестнице, Вита выскочила на площадку, перехватила картину одной рукой и захлопнула за собой дверь, успев увидеть в полутемном коридоре бледное, искаженное яростью лицо.

— Да что ж это опять такое?! — крикнула ей вслед какая-то женщина.

— Учения! — выдохнула Вита, ссыпаясь по ступенькам.

На улице уже долетал откуда-то из-за угла вой милицейской сирены, и они, не сговариваясь, побежали в противоположную сторону так быстро, как только могли, безошибочно летя сквозь ночную тьму, словно вспугнутые кошки, забыв о боли и не замечая холода и редкого дождя.

Они пробежали почти четверть города, когда Вита вдруг резко остановилась и опустилась прямо на бордюр в каком-то закутке за железными коробками ларьков, наглухо запертыми на ночь. Наташа, сдирая с себя плащ, повалилась рядом, шумно дыша и напряженно оглядываясь.

— Простудишься, — выговорила Вита, задыхаясь и стараясь утихомирить бешено колотящееся сердце.

— Ты тоже не одета! — огрызнулась Наташа, отняла у нее картину и старательно укрыла свое произведение плащом. — Черт, где были наши головы?! У него остался мой киевский рисунок… ну да черт с ним! Но мы же оставили там все деньги! У нас же теперь совершенно ничего нет!

— Я посмотрю — может у меня что и осталось, — хрипло сказала Вита. — И ты посмотри, только поживее!

Согнувшись, они при свете зажигалок порылись в своих кошельках, после чего растерянно посмотрели друг на друга.

— Ну… на автобус хватит, — пробормотала Наташа. — Только ходит ли он в такое время… автобус?..

— Сейчас придумаю, — сказала Вита и в подтверждение этого схватилась за голову. — Сейчас, сейчас…

— Почему мы не забрали деньги?!

— Потому что он их забрал раньше! Может, ты бы попробовала его обыскать?!

— Надо было дать мне убить его! — голос Наташи снова стал жестким, чужим. — Зачем ты влезла?! Никаких проблем бы не было, а теперь что — опять бегать, как зайцы?! Он же все время кого-то из нас находит! Почему ты мне помешала?! Может, у тебя с ним что-то было?!..

— Обалдела?! — зло спросила Вита, застегивая сумку и ежась. — Ты вообще соображаешь, что говоришь?!

— Вообще-то не очень, — Наташин голос снова зазвучал как обычно. — Просто… я подумала, что может быть… ты…

— Переспала с ним, чтобы потом попытаться удрать, и мне понравилось? — холодно спросила Вита, вставая. — Нет, мне, знаешь, как-то было не до этого. А если б что-то и было, то это не твоего ума дело, ясно?! Вставай, нам нужно хотя бы побыстрей до Волжска добраться, а лучше до Казани.

— Вит, прости, я совсем не то…

— Наташ, пошли, времени у нас совсем нет! Пошли, я не обидчивая, роскошь сейчас обижаться!

Спустя двадцать минут они, промокшие и усталые, уютно устроившись на заднем сиденье попутки, тихо переговаривались. Поглядывая в сторону шофера, поглощенного мокрой дорогой и песней Гарика Сукачева, в такт которой он постукивал пальцами по рулю, девушки хмуро перебирали горстку колец, серег и цепочек. Они сняли с себя все украшения, только Вита оставила на мизинце кольцо с божьей коровкой.

— Не густо, — наконец сказала Вита, — но на то, что я думаю, хватит. Хорошо все же, что мы, бабы, так любим навешивать на себя всякие недешевые побрякушки.

— Куда же мы поедем? — спросила Наташа, бережно придерживая картину. Вита неопределенно пожала плечами.

— Нам сейчас нужны деньги. Вот за ними и поедем. Я знаю только одно место, где могу их достать, ехать туда неблизко, но должно хватить. И есть у меня одна замечательная мысль.

— Они найдут нас, — Наташа отпустила картину и принялась дрожащими пальцами заплетать мокрые волосы в косу. — Господи, Витка, они ведь все равно нас найдут!

— Вот и славно, — негромко ответила Вита, напряженно о чем-то думая. — Пусть находят. Их будет ждать большой сюрприз. Они меня здорово провели кое в чем, так пусть попробуют на вкус собственную наживку. Как ты себя… ощущаешь?

— Странно. Я не могу объяснить, просто… — она мотнула головой.

— Зря ты это сделала, — тихо сказала Вита, не глядя на нее. — Конечно… я очень тебе благодарна, но все же зря. Ты потом расскажешь мне, что ты… видела.

— Хорошо. А ты что-нибудь помнишь?

— Только боль, — на лице Виты на мгновение появился ужас. — Теперь я знаю, что чувствовал… — она не договорила и отвернулась. Наташа шмыгнула носом и свирепо сказала:

— Но этот… каков ублюдок, а! На тебе поэкспериментировал! И письма проверил, и меня в работе, сука! Как он смог заставить тебя прочесть?!

— О чем ты? — недоуменно спросила Вита. — Меня никто не заставлял, я прочла письмо случайно и открыла по дурости — он мне даже за это дал по физиономии, разозлился как черт! Нет, Схимник здесь не при чем. Что ж, по крайней мере, я теперь знаю больше, чем раньше. И я знаю, насколько сильно ненавидит тот, кто эти письма написал.

— Ненавидит? Кого?

— Нас. Он ненавидит всех нас.

— Но за что? — Наташа вытащила сигарету и начала нервно мять ее в пальцах, вспоминая то, что видела. Вита провела ладонью по шее и поморщилась.

— За наши тела, я полагаю.

Несколько минут они молчали, рассеянно слушая музыку, потом Наташа осторожно спросила:

— Он выживет, как ты думаешь?

— Еще как! — Вита усмехнулась. — Насколько я успела заметить, он всегда выживает, всегда выкручивается. Боюсь, что кто-то из нас с ним еще встретится.

— Ты восхищаешься им? — изумленно произнесла Наташа, скорее утверждая, чем задавая вопрос, и Вита насмешливо фыркнула.

— Я восхищаюсь совершенством. Схимник — редкостная сволочь, однако, как ни нелепо это звучит, в чем-то мы с ним родственны.

— Каким же это образом?

Вита отвернулась, глядя на летящий за окном мокрый лес, потом рассеянно ответила, думая уже о другом.

— На семантическом уровне.

 

I

Едва дверь за мрачным широкоплечим парнем закрылась, лежавший на кровати человек открыл глаза и посмотрел на чистенький белый потолок, бормоча про себя: «Один, и два, и три, и четыре…». У него не было часов, и ему таким образом приходилось отсчитывать время до следующей проверки, оставляя десять-пятнадцать минут в запасе. Его никто не навещал, кроме охранников или, вернее сказать, надзирателей, медсестры и толстенького врача, и Новиков давным-давно выучил расписание этих визитов. Время между визитами целиком принадлежало ему, и он использовал его старательно, с толком и без остатка, как используют в пустыне драгоценную воду. Отсчет он вел автоматически и уже привык делать это так, что он не мешал течению мыслей, как не мешала этому и негромко игравшая для терапии спокойная музыка. Иногда он жадно смотрел в окно, стараясь становиться так, чтобы его не было видно с улицы, ловил каждое дуновение ветра, а если с ветром в палату залетали сухой листок, птичье перышко, пушистый зонтик одуванчика, он с тщательностью скупца собирал их и прятал под матрас, где никто не мог бы их найти, а потом смотрел на них — это пока было все, что он мог получить от жизни там, снаружи. Однажды медсестра забыла закрыть форточку, не придав значения легкому дождику за окном, а потом хлынул косой весенний ливень. Для Славы это был праздник. Он добрался до окна и долго стоял возле него, закинув голову, блаженно улыбаясь и вдыхая пахнущий озоном воздух, а крупные, свежие капли шлепали его по лицу и стекали на грудь и за шиворот. В тот день он чуть не попался, юркнул в постель в самый последний момент, но, к счастью, вошедший охранник не заметил его мокрых волос. Позже он смущенным шепотом рассказал обо всем врачу — единственному кроме Схимника человеку, бывшему в курсе истинного положения дела. Свиридов, выслушав его, отчего-то смутился сам, обозвал себя нехорошим латинским словом и ушел, а на следующее утро медсестра принесла в палату вазочку с несколькими тополиными ветками, листья на которых были еще мокрыми от дождя, шедшего всю ночь. Листья пахли грозой и рассветом, они были гладкими, блестящими и яркими, и казалось, что в палату принесли самый настоящий кусок того, заоконного. В тот день он долго смотрел на них, вспоминая другие тополиные листья, шелестящие под соленым ветром, и запах водорослей и мокрой гальки, и тонкий аромат розовых пушков альбиции, и тяжелый — полыни, и дикую гвоздику, и горячую степь, изрытую норками сонных длиннолапых тарантулов, и шторма, и теплую огромную луну, и августовскую морскую воду, в которой от малейшего движения рождается сонм голубых искр, и особую густую тишину, и льнущие к вершинам деревьев звезды, и нежные руки, и родные карие глаза. В тот день он был особенно счастлив, и в тот день ему было особенно больно.

Если он не смотрел в окно, то ходил — осторожно, чтобы не услышали охранники. Вначале ходить было трудно, ноги не слушались, казалось, что из них вынули все кости, и много раз он падал, но всякий раз ему везло — музыка заглушала звук падения. Свиридов во время своих визитов помогал ему, говорил, что и как ему нужно делать, успокаивал, а если Слава спрашивал его о чем-то, отвечал длинными запутанными фразами, распухшими от терминов. Первое время он приходил в отчаянье от собственного бессилия, ему казалось, что все это уже безнадежно, и он проводил долгие часы, разглядывая потолок. Потом он заставил себя сползти с кровати и сделать несколько шагов. На третьем он снова упал, разбил себе губу и чуть не выбил зуб. Боль разозлила его, он подполз к кровати, встал, цепляясь за нее, и снова пошел. С тех пор он ходил каждый день. Постепенно к нему вернулась способность свободно передвигаться, он мог ходить достаточно быстро, но походка стала другой — он приволакивал ноги, а на правую ощутимо прихрамывал.

Ранение оставило после себя и другие неприятные последствия: его зрение ухудшилось, иногда было трудно говорить, дрожали руки, и то и дело накатывали мучительные головные боли. Он спросил у Свиридова, пройдет ли это, и маленький врач, помявшись, ответил, что, вероятней всего, последствия останутся навсегда, разве что, возможно, станут менее ярко выраженными.

— Не унывайте, в любом случае вам невероятно повезло, — добавил он. — Выжить с такой раной теоретически возможно лишь на несколько процентов от ста. Ваши жизненные функции вполне приемлемы, ну а к этому вам придется привыкнуть, равно как и к тому, что извлечь пулю из вашей головы мы не сможем никогда.

Тогда он молча кивнул, соглашаясь, но пока что еще не мог представить себе, как сможет привыкнуть ко всему этому, особенно к тому, что где-то внутри его головы сидит чужеродный кусок металла, и забудет ли, как этот кусок металла входил к нему в череп. А сейчас, бродя по палате, он, снова подумав об этом, хмуро улыбнулся. Есть ли смысл привыкать к этому, если жить все равно осталось недолго? Прожив несколько месяцев в гуще событий совершенно нереальных, он гораздо лучше, чем раньше, научился оценивать реальность. Живым ему из больницы не выйти. Была только одна надежда — нелепая, глупая — на человека, который не так давно чуть его не убил — но ее было так мало и становилась меньше с каждым днем, потому что этот человек не появлялся уже почти два месяца. В последний раз он зашел в начале марта, рано утром, — усталый, промокший, с расцарапанным лицом, но от него исходил азарт волка, напавшего на след раненого лося. Дав Славе несколько указаний насчет того, как ему себя вести и что следует делать, он сказал, что уезжает из города и скоро все встанет на свои места.

— Нашли?! — спросил Новиков тогда, дернувшись, и слова снова начали превращаться в малоразборчивую кашу, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы внятно произнести: — То есть, ты нашел?!

— Почти, — Схимник усмехнулся. — Меня к ней отведут. Ты ведь не знаешь — твоя подружка наняла себе помощницу. Такой славный хитрый чертенок. Когда ты с ней познакомишься, она тебе понравится, даже несмотря на то, что ты такой принципиально морально устойчивый.

— Это она тебя так отделала? За сколько ж она тебе Наташку продала? Или ты проще — ножичек к горлу?

Схимник тихо засмеялся, дотронувшись до ссадины на лбу.

— Еще проще. Я дал ей сбежать, а она теперь полетит к Чистовой на всех парусах, я знаю это точно. Было чертовски забавно наблюдать, какими кретинами после этого выглядели все наши.

— Зачем тебе Наташка? — он внимательно посмотрел на него, пытаясь понять до того, как получит какой-то ответ. — Хочешь кому-то продать подороже или сам на ней зарабатывать.

Схимник, слегка нахмурившись, потер ладонью чисто выбритую щеку, глядя куда-то мимо Новикова. Потом он произнес одно короткое предложение. Слава закрыл глаза и долго молчал, потом спросил:

— Но почему?

Схимник не ответил, взглянул на часы и начал расстегивать куртку, а Слава смотрел на него, стараясь понять, но не мог — лицо Схимника было непроницаемым, бесстрастным.

— Это для нее очень дорогая цена, — наконец сказал он.

— За жизнь и свободу — не очень.

— Ты многого не знаешь.

— Того, что я знаю, мне достаточно.

— Ты сошел с ума!

— Давно, — Схимник неожиданно подмигнул ему, и его рука вынырнула из-за пазухи, сжимая какой-то узкий блестящий предмет. Он настороженно оглянулся на плотно закрытую дверь. — Мне пора. Какое-то время тут вряд ли будут перемены. Я оставлю своего человека, он будет обо всем мне сообщать, ну и, конечно, Свиридов будет за тобой наблюдать, а уж он свое дело знает, главное ты не засветись и не натвори глупостей. Но на всякий случай… ствола я тебе, конечно, оставить не могу, но вот это может пригодиться, — он передвинул пальцы на предмете, раздался щелчок, и выскочило узкое хищное лезвие. — С этим все же спокойней. У тебя хватит ума не воткнуть его себе в горло или не попытаться героически сбежать?

Новиков усмехнулся, оценив иронию. Схимник наклонился, отвернул край матраса с правой стороны, быстрым движением вспорол его, сложил нож и спрятал его так, чтоб до него можно было легко и быстро дотянуться. Потом встал, застегивая куртку, и Слава, криво улыбнувшись, слегка поднял руку и качнул ладонью. Лицо Схимника неожиданно стало очень серьезным и даже злым.

— Чертова куча парадоксов, а?! — глухо сказал он и вышел из палаты.

С тех пор он и не возвращался больше, но нож остался, и то, что под рукой всегда есть какое-никакое оружие, придавало относительное, пусть и в чем-то фальшивое спокойствие, хотя с другой стороны и больше теперь приходилось тревожиться — ведь если нож найдут… Теперь, всякий раз, когда медсестра перестилала постель, ему с большим трудом удавалось сохранять «бессознательное» состояние, но медсестра то ли по собственной инициативе, то ли по приказу свыше ни разу не тронула и не сдвинула матрас. Охранники же к постели вообще не прикасались, они лишь бегло оглядывали Новикова и палату, то и дело уныло ругаясь — постоянное сидение в больнице им давно опостылело. Он доставал нож всего лишь один раз, долго держал его в руке, привыкая к рукоятке и к тому, как с едва слышным сухим щелчком выскакивает лезвие, смотрел на него, потом спрятал обратно и больше не прикасался.

Сейчас он, привычно выждав положенный отрезок времени, встал и начал старательно ходить по палате, потом принялся делать предписанные Свиридовым упражнения, постоянно поглядывая на дверь, прислушиваясь и не забывая вести отсчет. За окном небо уже пробили серебряные точки звезд, город постепенно тонул в ночной темноте, суетливо зажигая спасительные фонари, и окна в соседних домах оживали, вспыхивали, словно чьи-то открывающиеся глаза; и стихало надрывное воронье карканье, с утра до вечера доносившееся в палату даже сквозь музыку от огромных тополей возле больницы, постоянно облепленных сварливыми птицами. Новиков снова подумал о женщине, которая была в этой темноте где-то очень далеко отсюда, он думал о ней постоянно, хотя и пытался запретить себе это делать — становилось только хуже, и безнадежность и близость к смерти ощущались особенно остро, но кроме воспоминаний у него ничего не осталось. Воспоминания, нож в матрасе, горстка птичьих перышек и сухих листьев, обновлявшаяся через каждое утро зелень в вазе, да немного надежды — на данный момент это были все его сокровища, и он уже хорошо научился ценить их. Сжав зубы, он выполнял упражнения монотонно и упрямо, так же упрямо считая оставшееся у него время и прислушиваясь к тому, что происходит за дверью.

Там, с другой стороны, не прислушивались, в свою очередь, что происходит в палате — за дверью плескалась негромко музыка, и этого было вполне довольно. Один из охранников, сняв наушники, с грубоватой игривостью говорил по сотовому телефону, второй, старательно вписывая буквы в клеточки кроссворда, посматривал на него с возрастающей свирепостью — телефон у них был один на двоих. Бон, зевая, бесцельно слонялся туда-сюда по коридору и думал о том, что пора бы уже поехать домой, поесть и немного поспать. Но недавние события останавливали его, да и возложенной на него задаче он придавал большое значение. Чтобы отвлечься, он принялся фантазировать, как будет проводить время с Оксаной, к которой намеревался съездить при первой же возможности, и вскоре дофантазировался до такой степени, что ощутил острую потребность отправиться к дежурной сестре и как следует ее прижать, благо обычно она против не была, а он, в конце концов, не железный.

— Ну, давай, давай, дела у меня, — сказал охранник и отключил телефон, довольно ухмыляясь.

— Трубу дай! — зло буркнул коллега, отнял у него телефон и сунул в карман. — Запарил уже своими козами!

— Жрать охота! — тоскливо сказал тот, проигнорировав замечание. — Берш, жрать-то мы будем сегодня?

— Вон, у него спроси, — Берш равнодушно кивнул в сторону курсирующего вдоль стены Бона и снова уткнулся в кроссворд. — Слушай, ты не знаешь — священное животное в Индии — шесть букв?

— Слушай, тебе не надоело еще всякую хрень у меня спрашивать?! — тот все же задумался, придерживая наушники. — Так в Индии слоны одни, кто еще? Ну и змеи какие-то. Они ж то-же животные?

— А называются как, знаешь?

— А чо я, в Индии был что ли? А вон, медицинский дед идет, у него спроси. У них же эта… эмблема — змея с рюмкой, может знает. Вот охота ему допоздна тут торчать — давно б уже свалил, к кому-нибудь под теплый бок.

— Так не просто ж так, за бабки. Мы ж тоже тут сидим, — рассудительно сказал Берш, глядя на приближающегося маленького врача. Коллега пожал плечами.

— Ну, мы другое дело, — он вернул на место наушники и потерял к происходящему всякий интерес. Берш подождал, пока Свиридов подойдет вплотную, потом развернулся на стуле и перегородил доступ к двери.

— Э, ты ж недавно заходил уже!

— Молодой человек! — Свиридов раздраженно ткнул в его сторону очками, будто это была рапира. — Во-первых, я уже неоднократно просил вас не фамильярничать, вы мне во внуки годитесь! Во-вторых, вам бы уже следовало понять, что больной, которого вы… м-м… опекаете, нуждается в постоянном и серьезном медицинском наблюдении, поскольку я оцениваю его состояние, как тяжелое и крайне нестабильное…

— Да он уж который месяц так состоит, а ничего не происходит! — буркнул охранник, но ноги все же убрал. — Слушай, дед, а ты не знаешь… — он заглянул в кроссворд, — священное животное в Индии, шесть букв?

Врач надел очки, сразу став гораздо серьезней и сердитей.

— Насколько мне известно, в индуизме священной считается корова, поскольку…

— Погоди, — ручка Берша запрыгала по клеткам. — Ты глянь, подходит! И откуда ты все знаешь, а?!

— Вот что, — свирепо сказал Свиридов, — когда приедет ваш начальник… тот очень серьезный молодой человек с красивым перстнем, я ему все расскажу о вашем поведении! Виктору Валентиновичу некогда, а у него для вашего воспитания время найдется, поскольку он, несмотря на своеобразное чувство юмора, ценит элементарную вежливость и уважение!

— Слушай, дед, — Берш насторожился, — ты это… ладно?.. вы, то есть. Ну, мы ж шутим. Да вы идите, раз надо, что я — не понимаю что ли?

Свиридов изумленно посмотрел на него. За пятьдесят два года своей жизни он еще не разу не видел, чтобы сильный взрослый парень так испугался. Пожав плечами, он закрыл за собой дверь палаты. Бон, остановившийся неподалеку, похлопал себя ладонью по лбу и зло сказал:

— Борзеешь ты, а отымеют всех, урод!

— Да пошли вы! — буркнул тот и снова уткнулся в кроссворд. Бон продолжил мерить шагами коридор, надеясь что в этот раз Свиридов не задержится — пока он в палате, отлучаться никак нельзя. Из всех охранников он единственный не заходил с туда с проверкой — видеть человека, которому он прострелил голову, было отчего-то неприятно.

На лестнице раздались чьи-то быстрые тяжелые шаги, и он настороженно повернул голову и тут же застыл, вытянувшись, как на строевом смотре. Берш, проследив за его взглядом, поспешно скомкал газету и засунул в карман, второй охранник содрал с себя наушники и выключил плеер, и оба они вскочили.

— Без происшествий, надеюсь? — отрывисто спросил Баскаков, подойдя, и они кивнули.

— Все в порядке, Виктор Ва…

Не дослушав, он толкнул дверь и вошел в палату. Дверь за ним закрылась, и оттуда донеслось приглушенное бормотание голосов. Бон хмуро посмотрел на дверь, старательно соображая, потом сказал:

— Если хотите, можете сгонять на перекур или пожрать, пока я постою. Пока он там, уж точно ничего не будет — на лестнице наверняка народ топчется.

— Да ты что, Валентиныч же порвет!

— Он там точно опять минут на двадцать застрянет, успеете. Валите, чтоб я потом смог уехать. Если что — мои проблемы.

— Ну смотри.

Бон подождал, пока они не начали спускаться по лестнице, потом подошел вплотную к двери, старательно прислушиваясь. Баскаков сквозь музыку раздраженно задавал вопросы о состоянии больного, Свиридов отвечал длинно и подробно, но в его ответах Бон не понимал почти ни слова. Он нетерпеливо переступил с ноги на ногу, а потом быстро отскочил в сторону, и едва он это сделал, как дверь распахнулась, и из палаты быстро вышел Свиридов.

— Плохие симптомы, — пробормотал он, совершенно не заметив Бона, и двинулся в сторону лестницы. — На пенсию, определенно на пенсию, иначе все это завершится инфарктом. Почему все спрашивают с меня, в конце концов существует Олег Семенович, пускай к нему и… — бормотание стихло на лестнице, и Бон хотел было опять прильнуть к двери, но на лестнице снова раздались чьи-то шаги, и он дернулся в сторону. Определенно наступил час пик. Когда идущий поднялся на последнюю ступеньку и свернул в коридор, Бон и испугался, и расстроился. По правилам человека следовало остановить, но он прекрасно знал, что остановить его не сможет. Все же он сказал с официальной обреченностью:

— Ян Станиславович, туда сейчас не…

— Прэтш! — рявкнул Ян, явно не собираясь останавливаться, и Бон благоразумно освободил дорогу — пусть сами разбираются. Ян вошел в палату, дернув за собой дверь, но Бон успел просунуть ладонь за косяк и осторожно придержать дверь за ручку, чтобы она не открылась слишком уж подозрительно. Он все же получил ощутимый удар по пальцам и скривился, а потом, встав поудобней, начал слушать.

Ян, не доходя до кровати, остановился и поправил очки, и Баскаков, пристально разглядывавший лежавшего на кровати человека, обернулся.

— Ну что?

— Все в порядке, — ответил Ян и засунул руки в карманы брюк, — неполадки устранили, беспокоиться больше не о чем, сегодня же могу возвращаться. Только с каких это пор я должен выполнять чужие обязанности? Следует ли это понимать, как… — он намеренно не закончил фразу, предоставив это сделать Баскакову. Тот неопределенно кивнул.

— Возможно, возможно… Новости есть?

— Похоже, мы напали на его след, хотя я не уверен… если дело касается его, я никогда ни в чем не уверен, особенно в последнее время, — Ян вытащил из кармана правую руку и зло посмотрел на рассекавший запястье аккуратный шрам. — А девки…вы же понимаете, искать на таком огромном пространстве…

— Думаешь, безнадежное дело? — хмуро спросил Баскаков. Ян пожал плечами.

— Мы можем найти их завтра, а можем искать всю жизнь. Человеческий фактор — штука непредсказуемая. Кстати, со мной приехало сопровождение Схимника, но от них никакого толку. Он развязался с ними так, что виноваты получились, в принципе, они, хотя наверняка он очень ловко создал для этого условия, а потом они только и говорили с ним, что по телефону и, якобы, нигде за ним не успевали, хотя, думаю, там, куда они ехали, его и изначально не было.

— Кто знает, может все действительно так и складывалось, — задумчиво произнес Баскаков.

— Вы опять начинаете его оправдывать?! — Ян вскинул в воздух правую ладонь, словно отдавая нацистский салют. — Даже после этого?! В Ростове они были почти у нас в руках, мы бы взяли девку, если бы не он! Не верите мне — поговорите с парнями, которые там были!

— Не ори — забыл, где находишься?! Я одно знаю точно — в последнее время вы только и делали, что норовили вцепиться друг другу в глотки!

— А я вам говорю, что его кто-то перекупил!

— Да, его? — холодно осведомился Баскаков. — А может, тебя?

Ян задохнулся, потом по его тонким губам медленно расползлась кривая ухмылка.

— Не доверяете мне — пошлите Сергеева, а я…

— Ладно, поговорим в другом месте, — раздраженно оборвал его Виктор Валентинович и снова повернулся к кровати. Ян проследил за его взглядом и выражением лица и спросил:

— Я так понимаю, без изменений? Что врач говорит?

— Много чего, да все без толку.

— Я, конечно, понимаю, что в своем нынешнем положении не могу делать никаких предложений, — вкрадчиво заговорил Ян, — но вы же понимаете, что вот это невозможно прятать до бесконечности, даже в собственной больнице. Проку от него никакого — фактически, это труп. Я не сомневаюсь, что после Ростова Чистова уже считает его мертвым, а виртуальные предложения на нее не действовали и не подействуют. На него идут средства, за ним закреплены люди, а для поисков, между прочим, людей не хватает. Надо что-то решать. Вам следует определиться — что сейчас важнее.

Баскаков хмуро смотрел на лежащего на постели худого человека с бледным лицом и аккуратно постриженной медсестрой каштановой бородой.

— Да, ты прав, — сказал он, — слишком долго все это тянется. Пусть паренек еще недельку поскучает под приятную музычку, а потом, думаю, ему станет хуже.

— Почему еще недельку?

— Потом объясню. Идем, поедешь со мной, — Баскаков запахнул плащ, и они с Яном вышли из палаты. Бон с каменным лицом стоял возле стены, и Баскаков недовольно покосился на него.

— Где остальные?

— На этаже, вот сейчас подойдут.

— Что, сразу обоим приспичило? — Баскаков хмыкнул и в сопровождении Яна, шедшего чуть впереди со свободно опущенными руками, направился к лестнице. Бон выждал нужное количество времени, потирая ушибленную руку, после чего достал телефон и набрал номер Схимника.

Виктор Валентинович всю дорогу мрачно молчал, просматривая какие-то бумаги. Ян молчал обиженно и возмущенно, что-то рассчитывая в своей записной книжке, хотя обычно он сидел, откинувшись на спинку сидения и полузакрыв глаза, наслаждаясь поездкой в роскошной машине. Шофер и телохранитель молчали равнодушно и привычно, занимаясь каждый своим делом. Несколько раз у Баскакова настойчиво звонил телефон, но тот, не глядя на номер, механически говорил в трубку:

— Позже, я занят.

Только когда вальяжный «фантом», поблескивая под фонарями лакированными черными боками, неторопливо свернул на очередную улицу, и за тополями потянулось длинное серое здание, Баскаков оторвался от бумаг и взглянул в окно, и Ян, встрепенувшись, сделал то же самое. К одному из безликих магазинчиков в здании вела узенькая лесенка без перил, закрытая досками, возле которой лежала горка строительного мусора, закрашенные белым окна слепо смотрели на вечернюю улицу. Вывески над магазинчиком не было.

— Что здесь теперь будет? — спросил Ян, провожая взглядом удаляющийся магазинчик. Баскаков отвернулся.

— Парфюмерно-косметический. После того, что в нем случилось, немного нашлось охотников сюда вселяться — народ оброс предрассудками, как… Ты, кстати, знаешь, что никого из этой конторы так и не нашли — все разбежались, как тараканы, почти на следующий же день — предупредили, видать. Все дела вел Гунько, а где он информацию по командировкам держал — черт его знает!

— Думаете, он сам с лестницы свалился?

— Похоже. Он последний месяц пил по черному, да еще как раз с сеанса в бардаке уходил — прямо на лестнице в том бардаке и ухнул — сердце отказало. Можно сказать, многопрофильная смерть — сразу по двум причинам.

— Надо же, такое совпадение — в ту же ночь, как и «Пандору»… — Ян скептически ухмыльнулся. — А не мог ли ему помочь тот, кто и народ в магазинчике покрошил так оригинально?

— Нет, — твердо и уверенно сказал Баскаков, вызвав этим у подчиненного косой взгляд.

— Вы ведь знаете, кто их, да? Я, конечно, соразмеряю…

— Ян, — произнес Баскаков с нехорошей ласковостью, — тебе твоя работа нравится?

— Пжэпрaшам! — пробормотал Ян и снова занялся своей записной книжкой.

— Ты ведь из Саратова, верно? — вдруг спросил Виктор Валентинович, и Ян удивленно поднял глаза, потом, сообразив, ухмыльнулся:

— Ах, это… Ну, так национальность от места рождения не зависит, а родной язык свое всегда возьмет.

— Похвально, — рассеянно заметил Баскаков и больше за всю дорогу не произнес ни слова.

В доме он провел Яна в «кабинет», тем самым дав понять, насколько сегодня ценно его присутствие, оставил его в объятиях роскошного монументального кресла, на которое Ян опустился с привычной осторожностью, предварительно сняв пиджак, а сам поднялся на второй этаж и пошел по коридору, потирая ноющий висок. Дойдя до нужной двери, он резко распахнул ее, и сидевший в кресле перед телевизором человек в сером френче обернулся и посмотрел на Виктора Валентиновича со смущением и некоторой вороватостью, словно тот застал его за каким-то непристойным занятием.

— Здравствуй, Виктор. Что-то случилось?

— Нет, ничего, — сказал Баскаков, закрывая за собой дверь, — но тебе сейчас придется поработать.

Выслушав его, Сканер удрученно покачал головой.

— Нет, Виктор, очевидно, ты забыл, что именно представляют из себя мои способности. Я не умею читать мысли. Я вижу несколько другие… вещи.

— Я не прошу тебя читать мысли, болван! Ты должен всего лишь понять, какие эмоции сейчас в нем преобладают, а уж вывод я сам сделаю. Дай мне картинку — как ты говорил… что-то вроде эмоциональной пленки момента? Я прошу тебя узнать не что он думает, а как он думает, понял?! Мы же уже экспериментировали — ты лучше любого детектора лжи!

— Хорошо, — покорно согласился Сканер, — я сделаю все, что ты скажешь.

Ян, измотанный длительными переездами, в ожидании хозяина успел слегка задремать, сняв очки, откинувшись на гнутую спинку кресла и сдавив пальцами головы резных фигурок летящих гарпий, подпиравших подлокотники, но едва до ручки двери снаружи дотронулись, как он тут же открыл глаза и выпрямился в кресле. Вошел Баскаков в сопровождении Сканера, который, увидев Яна, на мгновение нерешительно остановился, потом прошел к столу и сел на изящный хрупкий стул напротив Яна, тогда как Баскаков опустился в свое любимое пышное барокковское кресло.

— Добрый вечер, Кирилл Васильевич, — с вежливым равнодушием произнес Ян, и только чуткое натренированное ухо смогло бы уловить в приветствии презрительную насмешку и легкую настороженность. В ответ последовал вялый кивок, после чего Сканер уставился на Яна неподвижным стеклянным взглядом. Баскаков деловито начал расспрашивать Яна о проделанной за сегодняшний день работе. Отвечая, Ян слегка повернул голову, чтобы смотреть на него, и тогда Сканер, на мгновение оживившись, переставил свой стул так, чтобы взгляд Яна не ускользал от него, сел и снова застыл. Некоторое время Ян раздраженно терпел, но потом, воспользовавшись паузой в беседе, все же сказал:

— В чем дело, Кирилл Васильевич? У меня с лицом что-то не так или я вам настолько симпатичен?

Сканер беспомощно взглянул на Баскакова, и тот буркнул:

— А чего ты вдруг затрепыхался? Смотрит человек и пусть его. Или стеснительный?

Ян недоуменно пожал плечами и продолжил разговор. Через некоторое время Сканер встал, аккуратно одернув свой френч.

— Я могу идти?

— Да, — Баскаков тоже поднялся. — Ян, перемещайся в приемную, я сейчас подойду.

Он подождал, пока все выйдут из «кабинета», тщательно закрыл дверь и вместе со Сканером отправился к лестнице. Шедший в «приемную» Ян обернулся дважды, и взгляд его был настороженным и злым. Он почувствовал, что его проверяли, но каким образом это было сделано — не понимал.

Вернувшись в свою комнату, Сканер сразу же сел за стол, пододвинул к себе чистый лист бумаги и начал торопливо покрывать его буквами, цифрами и стрелками. Баскаков стоял за его спиной, вполуха прислушиваясь к бормочущему телевизору.

— Вот, — наконец произнес Сканер и протянул лист Виктору Валентиновичу. Взяв его, тот покачал головой.

— Господи, ну ты тут и накарябал! — он прищурился, водя по бумаге указательным пальцем. Сканер чуть повернулся и ласково улыбнулся пустому пространству перед собой, словно оттуда кто-то тоже улыбался ему.

— Я знаю, — прошептал он, отвечая не Баскакову, а тому, невидимому, потом встрепенулся, словно проснувшись. — Ты ведь хочешь знать, не переметнулся ли он на чью-то сторону, в том числе и на свою собственную? Ты сейчас и сам поймешь, но я скажу — нет. Я не вижу признаков, я не вижу мути, есть злость, есть что-то похожее на обиду и что-то похожее на растерянность, но он спокоен… и я видел удовольствие… он ждет чего-то… он ждет смерти… под всем этим он ждет чьей-то смерти… но не твоей…

— Я знаю, чьей, — задумчиво сказал Баскаков. — Нет, они мне точно все завалят, два пса на один кусок мяса. Да, я сделал ошибку, взяв их обоих… но ведь до сих пор они уживались… Старею.

— … хорошо управляет собой… хороший контроль… — продолжал отвлеченно бормотать Сканер, — все опасное, свое — на дне, но сложено специально, сам сложил… хорошо укрыто… но там все гной… гниль… туда я не смотрел…

— Так-так, — Баскаков сложил листок. — А теперь скажи, почему ты так боишься Схимника?

Сканер дернулся, жалобно сморщившись, и съежился на стуле.

— Он меня ненавидит! Хочет меня убить! Особенно тогда… в последний раз… я чуть-чуть заглянул, а он меня сразу выгнал… но я видел… — Сканер замолчал, шумно дыша, на его лице выступили крупные капли пота. — Он не понял… но я видел… вы ударили его тогда, и я видел… плеснулось, но он сразу же все спрятал… скомкал… закрыл пустотой… замаскировал…

Баскаков вдруг вздрогнул, вспомнив тот пустой, лишенный каких-либо эмоций взгляд Схимника, и загадочный этой пустотой, как беззрачковые глаза греческих статуй.

— Что ты видел?

— Я видел себя, — он широко раскрыл глаза — в них воскресал старый ужас. — За доли секунды… миллион картин… как я умираю… как многие умирают…

— Ты ведь, кажется, не можешь читать мысли?

— Он не думал. Он желал. Он так живет. Это не мысль, это качество, часть его природы. Там, где ненависть. Где эгоизм. Где упрямство. А еще… еще…

— Что еще ты видел?

Сканер заговорил, захлебываясь словами, отчаянно барахтаясь в воспоминаниях собственных видений. Сидя на стуле, он по-детски поджал ноги, ухватился за сиденье и слегка раскачивался, сам того не замечая, что для Баскакова придавало рассказу еще большую нелепость. Он слушал и думал, что из четверых не верит никому. Двое его уже предали, с другими двоими ничего не было ясно, кроме того, что они постоянно пытаются порвать друг друга. Если уж выбирать из этих двоих, а выбирать придется, он бы предпочел Схимника — до сих пор от него было больше пользы, хотя и промахи участились. Схимник в последнее время стал излишне самостоятелен, но он и знал куда как больше Яна, а Яна посвящать во все не хотелось — интеллигентный «аналитик» был для этого слишком умен и мог самостоятельно докопаться до сути. Баскаков был уверен, что хорошо знает Схимника — тот попал к нему с отличной репутацией, с крепкими рекомендациями и хорошо справлялся со своими обязанностями. Еще в первые дни своей работы он уберег его от снайперской пули, месяц спустя мастерски вывел весь баскаковский кортеж из мощной засады, организованной строптивым партнером, спевшимся с одним из «заместителей» Баскакова. Тогда они потеряли лишь двоих, засада же была перебита полностью. Именно после этого Схимник и пошел на повышение, заняв место того самого «заместителя», который был уволен тихо и быстро самим преемником. Нет, все, что говорил Сканер, было, конечно же, бредом, Сканер все же еще не выздоровел окончательно, кроме того, Схимника невзлюбил с самого начала, а после инцидента в «Пандоре» — тем более. Только вот если принять во внимание «наблюдения» Сканера, все слишком хорошо укладывалось на свои места. А это было очень плохо. Мало того, тогда получалось, что Баскаков где-то что-то упустил, и Схимник каким-то образом узнал больше, чем ему было положено. Но в любом случае без самого Схимника в этом не разобраться.

— Ладно, — наконец сказал он, — я подумаю. А тебе советую лечь спать — выглядишь ты паршиво.

— Послушай, Виктор, — Сканер замялся и встал, одергивая свой френч, — могу я тебя кое о чем попросить? Я понимаю, что…

— Чего тебе надо?

— Понимаешь… столько времени прошло, а я… понимаешь, я все время один…

— Господи, бабу тебе что ли надо?! — Баскаков от души расхохотался. — Что, мозоли натер? Что ж ты раньше-то молчал?!

— Я думал…

— Это ж совсем другое дело. Тоже, считай, терапия. Сколько тебе — одну, две, десять?

— Одну, что ты, — Сканер махнул рукой, потом его глаза загорелись и губы запрыгали. — Только она должна быть высокая… блондинка, длинные волосы… синее белье… шелк… и чтобы я мог… мог все делать, что хочу, понимаешь?..

Баскаков слегка поморщился.

— Девочку для битья, что ли хочешь? Ладно, тебя отвезут завтра куда надо, там таких навалом — сам выберешь. Только учти, без глупостей, — он сунул руки в карманы плаща, — у меня прощения просить можно только один раз, ясно?

Голова Сканера часто-часто запрыгала. Баскаков усмехнулся и вышел из комнаты, и едва дверь за ним закрылась, Сканер опустился на пол, потирая вспотевшие ладони и виновато глядя в сторону.

— Ты сама виновата, — сказал он плаксивым голосом. — Сама… я просил столько раз… смеешься… всегда смеешься… Волосы, — Сканер снова начал слегка покачиваться, и его пальцы похрустывали, сминая друг друга. — Держать волосы… да… горячая… сладкая… сядь сюда… ну сядь… Почему ты опять смеешься?! Сколько еще раз мне просить прощения?! Я устал терпеть, я устал от всего, устал, устал… — он навзничь повалился на пол, раскинув руки, — но я скоро настану… потому что я терпеливый… и скоро он пожалеет… если бы он мог сейчас в меня заглянуть, он бы… — Сканер оборвал фразу и тихо засмеялся тонким, квохчущим смехом, и в ярко освещенной пустоте видел ответную белозубую улыбку, и золотистую тяжелую косу, и стройную, обнаженную женскую фигуру, которая тоже покачивалась, зазывала, дразнила. Конечно же она не умерла, все это было шуткой, обидной, злой шуткой. Он приподнялся, подполз к столику возле кресла, где лежал пульт дистанционного управления, и веселая песенка из «Гусарской баллады» наполнила комнату, а Сканер, все еще хихикая, перебрался в кресло, покосился на дверь, его пальцы заползли под френч и начали расстегивать пуговицу брюк.

Баскаков, отойдя недалеко, резко остановился, когда из-за плотно закрытой двери Сканера долетели слабые звуки известной песенки — верно тот сделал телевизор погромче. Ему вдруг пришло в голову, что в последнее время его окружают одни сумасшедшие. Литератор сумасшедший. Сканеру врачи вряд ли помогут. Схимник — туповатый любитель крови, хоть и отличный стратег и надежный охранник. Ян мыслит трезво, но он садист, пусть это и способствует качеству его «допросной» работы. А сам он, Баскаков, спустил уже столько средств, чтобы поймать девчонку, тоже, в сущности, сумасшедшую. Как бы самому не свихнуться в таком окружении. Но что поделать, если только сумасшедшие обладают настоящими, неординарными талантами? Ничего, справится. Надо будет просто потом отдохнуть, хорошо отдохнуть… взять жену, дочь, уехать подальше… к Апеннинам, в Сан-Марино, крошечное государство из девяти городов, древние дворцы, крепости, музеи старинного оружия, заповедник средневековья… он ни разу не был там, давно собирался, но все дела, дела… Он вздохнул, отвернулся и быстро зашагал к лестнице.

Дверь в комнату Литератора ему открыла средних лет женщина, крепкая и массивная, с тяжелым невыразительным лицом и копной рыжих химических кудряшек. Молодых смешливых медсестер здесь больше не было. Женщина молча кивнула ему и, не дожидаясь приказа, ушла в маленькую комнатку и закрыла за собой дверь.

Литератор не спал. Он сидел за компьютером и с помощью «мыши» управлял на экране монитора побоищем каких-то жутких клыкастых тварей, которые вполне реалистично и кроваво рубили друг друга на куски, из колонок летела динамичная музыка, перемежавшаяся ревом, предсмертными воплями, уханьем и смачными сырыми звуками ударов. С того памятного дня он только и делал, что играл в компьютерные игры, совершенно забросив свои любимые книги. «Интернета» у него больше не было, кроме неразговорчивой медсестры к нему никто не заходил, и больше он не написал ни одного письма, а с самим Баскаковым упорно не разговаривал, как тот ни пытался завязать беседу, как ни делал все, чтобы вернуть его расположение, — убрал медсестер, убрал ненавистные Литератору зеркала, но тот не реагировал и ни разу больше не посмотрел в его сторону. Он утратил интерес ко всему, кроме еды и двигающихся на экране монитора цветных фигурок.

Опускаясь в кресло напротив второго компьютера, Виктор Валентинович подумал, что с каждым днем Литератор выглядит все хуже. Удивительно было, что он вообще все еще жил, — сроки, поставленные врачом, давно истекли, и одному богу было известно, какие силы удерживали в этом мире изъеденную ненавистью душу и изуродованное тело. «Ты умен, — зло подумал он, — ты очень масштабно меня обманул, потому что я забросил тебя, недооценил, но и ты меня недооцениваешь. Что у меня получилось однажды, получится и снова. Ты знаешь, в чем я сильнее тебя, Юра? В том, что мне на тебя, в сущности, наплевать!» Он не стал включать второй компьютер, а устало откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Литератор продолжал играть, всецело поглощенный битвой, а Баскаков все также молча сидел в прежнем положении — казалось, он заснул. Через некоторое время Литератор украдкой начал нерешительно поглядывать в его сторону, теряя контроль над сражением, и Баскаков ощущал этот вороватый взгляд кожей век и улыбался про себя. Вскоре нерешительность Литератора переросла в тревогу. Баскаков услышал, как на той стороне кресло несколько раз дернулось с легким жужжанием, потом раздался легкий шлепающий звук. Он открыл глаза и увидел, что Литератор встревоженно стучит ладонью по столешнице, желая привлечь его внимание. Заметив его взгляд, он ткнул рукой в сторону компьютера, требуя, чтобы Баскаков включил его, но вместо этого Виктор Валентинович облокотился локтями о стол, легонько провел ладонью по груди в области сердца, чуть скривился и закрыл лицо руками. Кресло снова зажужжало, и через несколько секунд в руку Баскакова вцепились крепкие тонкие пальцы и начали нетерпеливо, встревоженно дергать ее. Он убрал ладони от лица и тускло взглянул на него. Литератор снова ткнул в сторону компьютера, потом его пальцы заплясали в воздухе. Баскаков мотнул головой.

— Уйди, — хрипло сказал он. — Иди себе, играй в песочек. Я просто пришел отдохнуть, только здесь я и могу отдохнуть. Я устал. Оставь меня, дай посидеть спокойно.

Литератор напряженно вглядывался в его шевелящиеся губы. Когда Баскаков закончил говорить, он вздрогнул, кресло дернулось назад, потом аккуратно объехало стол, и Литератор, чуть согнувшись, сам включил компьютер, после чего вернулся за свой, и игровая какофония в колонках мгновенно оборвалась. Баскаков неохотно взглянул на монитор, потом включил нужную программу, и почти сразу же на экран выпрыгнули слова.

Что случилось?!

Баскаков занес руки над клавиатурой, словно раздумывая, отвечать или нет, но потом все же отстучал:

Ничего не случилось, Юра. С чего ты взял. Я просто устал.

Неправда. Ты очень плохо выглядишь. Ты заболел? У тебя неприятности?

Теперь-то какая разница? Хочешь узнать, чтобы порадоваться? Впрочем, все это уже неважно. Я зашел попрощаться — на всякий случай, потому что когда все произойдет, я уже могу не успеть это сделать.

Он не видел, но ощутил, как Литератор на том конце стола дернулся и как его лицо исказилось ужасом. Клавиши торопливо защелкали.

Что случилось, что случилось что случилось что случилось что случилось что случилось что случилось что случилось что случилось…

Баскаков поспешно нажал на клавишу, прервав поток испуганных слов и некоторое время сидел молча, давая Литератору повариться в соку собственных переживаний, потом неторопливо написал:

Ты ведь знаешь, чем я занимаюсь, Юра? Я занимаюсь серьезными делами, я работаю с очень серьезными людьми. У нас не прощают ошибок, не прощают никому, понимаешь?

Ты никогда не совершал ошибок!

Все совершают ошибки. Я не исключение. Я составил план, на который очень рассчитывал, это был хороший план, но вы со Сканером все разрушили, и теперь у меня из-за этого очень большие неприятности. Так что можешь порадоваться. Если я, как ты считаешь, все это время тебя обманывал, то скоро ты будешь отомщен.

Что с тобой будет?

А ты разве не догадываешься? Ладно, Юра. Я сделал все, что мог, а если что делал и неправильно — бог мне судья. Ты извини, долго не могу здесь сидеть. Я страшно хочу спать.

Баскаков оттолкнулся ногой от стола и чуть отъехал в сторону вместе с креслом, наблюдая за Литератором из-под полузакрытых век. На лице того был ужас, пальцы плясали по столу, и он видел, что глаза Литератора уже влажно поблескивают. Надо было сделать это давным-давно, это оказалось намного легче, чем он рассчитывал. Как же плохо иметь слабые места!

— Ты знаешь, наверное, я даже не буду прятаться, — рассеянно сказал он, словно разговаривая сам собой. — Какой смысл? Да и не в том я возрасте, чтобы в норах отсиживаться. Надоело… ждать чего-то всю жизнь, прятаться за спины мускулистых идиотов, все время думать — когда, кто, где, чем… Надоело.

Литератор дернул головой и снова застучал по столу, махнул рукой, требуя, чтобы Виктор Валентинович вернулся за компьютер.

— Я вижу — пиши, — сказал он и закинул руки за голову, глядя, как на экране появляются слова.

Мои письма могут тебе помочь? Скажи — я напишу тебе письма. Сколько тебе надо?

Баскаков покачал головой.

— Нет, убийствами тут ничего не решишь. Ничего. Мне нужно другое.

Пожалуйста, вернись к компьютеру. Мне сегодня трудно читать по губам.

Ты мне не поможешь, Юра. Спасибо, что предложил, значит, я тебе еще не совсем безразличен. Что ж, все это будет стоить того…

Что тебе поможет?

Ничего.

Уедь! Спрячься!

Я же сказал — это бессмысленно.

Наступила долгая тишина, нарушаемая лишь хриплым болезненным дыханием Литератора. Баскаков терпеливо ждал, глядя на потолок, обшитый панелями из резного дуба. Наконец он услышал, как нажимают на клавиши, и перевел глаза на монитор.

Твой план опирался на Чистову?

Да.

Если ты ее найдешь, ты еще можешь успеть реализовать свой план?

Не знаю. Вряд ли. Слишком мало времени. Да и где мне ее искать? Страна большая.

Где ее видели последний раз?

В Ростове-на-Дону.

Правильно. Потому что там живет одна из ее клиенток.

Жила, — поправил Баскаков и почувствовал, что от Литератора исходит невольное удовлетворение.

Она может прятаться у кого-нибудь из других своих клиентов. Она ведь пытается за ними наблюдать. Контролировать изменения, правильно? И от кого еще, кроме них, ей получить помощь?

А что толку? Я все равно не знаю ни их, ни их адресов.

Посиди.

Литератор защелкал кнопками «мыши», внимательно поглядывая в сторону Баскакова, и вскоре раздалось едва слышное жужжание принтера, втягивавшего в себя лист бумаги. Вскоре Литератор подъехал к Виктору Валентиновичу и протянул ему аккуратно распечатанный список, и заглянув в него, тот едва сдержался, чтобы как следует не двинуть Литератора в челюсть. Как так?! После их ссоры высококлассный программист буквально вывернул «винчестер» Литераторского компьютера наизнанку, а также все дискеты, найденные в старательно обысканной комнате, но нигде не было ничего похожего на этот список. Программиста надо уволить к чертовой матери!

Литератор, слегка улыбнувшись, вернулся на место.

Конечно, я не знаю, кто из них еще жив, и остановить своих людей уже не могу. Попытайся — может тебе повезет.

Насколько эта информация надежна? Кто тебе ее дал?

Ты бы удивился, если б узнал. Но ты не узнаешь. Да и все равно человека этого больше нет. А информация очень надежная. За жизнь всегда платят очень надежной информацией. Особенно, если это не только твоя жизнь.

Спасибо, Юра. Ты… я даже не знаю… Я представляю, чего тебе стоило отдать мне этот список. Возможно, это мне поможет, если успею. Я сейчас же отправлю людей и сразу же вернусь, хорошо!

Ты обещаешь?

Баскаков резко встал, подошел к Литератору и, стоя перед ним, осторожно положил ладони на его плечи.

— Я вернусь, Юра. Я очень долго ждал, чтобы ты позволил мне вернуться, — он быстро провел ладонью по правому глазу и снова опустил ее на плечо Литератора. — Может, тебе чего-то хочется?

Пальцы запрыгали по клавишам, и Баскаков чуть наклонился.

Я бы хотел погулять, ты знаешь. И я бы хотел получить последние исследования по лексикологии и семантике.

— Ты все получишь.

И еще, — Литератор слегка замялся, — если ты найдешь эту Чистову, ты приведешь ее ко мне? Я бы хотел на нее посмотреть и поговорить с ней.

— Зачем?

Мне любопытно. Я хочу понять, кто она и чем владеет. Я хочу понять, в чем мы схожи и в чем наши различия. Я — специалист по системам, я программист и филолог, а это редкое сочетание. Я смог соединить логичное и алогичное, систему и хаос, действительность и фантазии. Еще никогда, благодаря мне, филология не поднималась на такую сияющую высоту. Я хочу узнать, на какую же высоту она подняла свое изобразительное искусство.

— Хорошо, ты ее получишь, — сказал Баскаков, превозмогая отвращение погладил Литератора по голове, стукнул в дверь комнатки медсестры и вышел из покоев обезумевшего от счастья существа, крепко держа в руках драгоценный лист бумаги.

Оказавшись в «кабинете», он, прижав руку к груди, повалился в свое любимое кресло, и несколько минут сидел, восстанавливая дыхание, впитывая глазами красоту бесценных вещей. Потом бросил список на малахитовый столик, встал, подошел к низкому шкафчику и достал из него темную пузатую бутылку, открыл и отхлебнул немного прямо из горлышка, что позволял себе крайне редко. Потом вылил на ладонь немного темно-коричневой жидкости и протер ею пальцы, следя, чтобы ни капли не попало на мозаичный пол, и поставил бутылку на место. Забрал список и с сожалением покинул «кабинет».

Ян в «приемной» уже откровенно боролся с зевотой, и взглянув на него, Баскаков позвонил и приказал, чтобы принесли чашку крепкого кофе, после чего опустился в глубокое кресло и закурил. Он не произнес ни слова, пока в «приемной» не появилась заспанная женщина с кофе, пока Ян не выпил его, в перерывах между глотками с тоской поглядывая в кружку, и не приобрел относительно бодрый вид. Тогда Баскаков протянул ему список и объяснил, что ему нужно. Ян кивнул, вынул ручку, просмотрел все адреса, тут же сделал несколько пометок, задумался, потом постучал ручкой по названию одного из городов.

— Вот этот, кстати, по направлению подходит, если… У Схимника есть эта информация?

— Точно не знаю. Исходи из того, что есть.

Ян удивленно посмотрел на него, потом пожал плечами.

— Ладно. Просто та трасса из Нижнекамска… так, так… — он снова ткнул ручкой — на этот раз в фамилию. — Надо же, а мы-то считали, что эта сучка в Москву смылась! Да, мастерски уберег папаша! Только что это за адрес: улица Энгельса, в одном из соседних домов от дома, в котором в квартире 118 живет некая Карина Конвисар… все остальные адреса точные.

— Не думаю, что для тебя это большая проблема, — заметил Баскаков, вытягивая из пачки новую сигарету. Ян кивнул.

— Конечно, только… — он легко постучал себя ручкой по лбу. — Карина Конвисар… Конвисар…

— Затейливая фамилия, редкая.

— Да, редкая, только не в этом дело, — Ян нахмурился, — где-то я это сочетание имени и фамилии видел, несколько месяцев назад… точно видел… имя не знаю… а фамилию точно… в отчетах, да. Я точно помню, я ее запомнил.

— С чего вдруг?

— Это девичья фамилия моей бабки… по материнской линии, — сердито сказал Ян. — Потому и запомнил. Виктор Валентинович, могу я снова получить доступ к отчетам по работе «Пандоры»?

— Конечно, — Баскаков отошел к столу, на котором стоял компьютер. Включив его, он опустился в кресло, несколько раз щелкнул клавишами, вытащил из кармана записную книжку, снова защелкал клавишами, потом встал и кивком подозвал Яна. Тот сел на его место и начал рыться в папках.

— Вот за что мне Гунько всегда нравился, так это за аккуратность, — довольно заметил он. — Все разложено, систематизировано, по фирмам, по фамилиям — одно удовольствие работать. Так, так… вот она, Карина Аркадьевна Конвисар, единоличная владелица центра развлечений «Яшма», ранее принадлежавшего ее мужу, убитому в девяносто восьмом — заказное, нераскрытое. Имеет сына, девяносто седьмого года рождения. Сама же семидесятого года. Вот он и адресок.

— Да, да, теперь я припоминаю, — задумчиво произнес Баскаков, — был такой заказ, и мы тогда думали с него тоже пользу получить…

— Да. «Яшмой» в девяносто девятом занимались Кудрявцева, Одинцов, Сазонов и Пашков. Но дело завалилось. Причины изложены достаточно ясно и убедительно.

— Ну, что ж, адреса у тебя есть — засылай людей и выбирай, куда сам поедешь.

— Последний адрес мне кажется наиболее реальным. Но что тут еще есть… — задумчиво пробормотал Ян, щелкая кнопкой «мыши». — Ага. Так, так… — он достал свою записную книжку, полистал, отчеркнул ногтем какую-то строчку, потом взглянул на монитор и слегка улыбнулся. — Ну надо же, какое милое совпадение!

— Что такое?

— Этот город удобен не только для Чистовой, но и для Кудрявцевой тоже. Фомин, упокой его Господи, отследил тогда несколько адресов ее сетевых контактеров — всего несколько, большую часть писем, в том числе и от Чистовой, она держала дома. Вот, среди прочих, числится и Екатеринбург, адресовано «Ленуле».

Баскаков презрительно поморщился.

— И что с того?

— Кудрявцева работала в Екатеринбурге по документам Елены Логиновой. Возможно, у нее там до сих пор сохранились контакты, что правилами, между прочим, запрещено. Кстати, Конвисар в то время была женщина отнюдь не бедная. Что если ребята не завалились, а специально завалили заказ? Тогда Кудрявцева может попытаться спрятаться у нее, получить деньги. У Чистовой тоже в этом городе интерес. Схимника видели на трассе в соответствующем направлении, а он их след хорошо держит, — последнее предложение Ян произнес с откровенной досадой. — Так что, в принципе, мне этот город по душе.

— Тогда поезжай туда. И как можно быстрее.

— Самолетом придется.

— Хоть звездолетом! Кудрявцеву можете там оставить, — Баскаков сделал ударение на последнем слове, — а Чистову и Схимника привезешь ко мне.

— А если он откажется.

— Заставь.

Лицо Яна окаменело.

— Виктор Валентинович, вы нас обоих хорошо знаете, — мрачно сказал он. — Если я начну его заставлять, то либо привезу мертвым, либо сам не приеду.

— Это твои проблемы, Ян. Он мне нужен живым, ясно?! Вот, — Баскаков пододвинул к себе листок бумаги, быстро написал на нем цифру и протянул его Яну. Тот взглянул на него, слегка улыбнулся, покачал головой и спрятал листок.

— Такая сумма наводит на размышления.

— Вот и поразмышляй по дороге. И не резвитесь там особо, мне и так Ростова хватило!

Ян с видом несправедливо обвиненного пожал плечами и вышел из «приемной». Уже спускаясь по лестнице, он достал листок и еще раз посмотрел на жирно и крупно выписанные цифры, снова улыбнулся и торопливо побежал вниз по ступенькам.

 

II

Поезд неторопливо вползал в огромный город, и пассажиры суетились, переговаривались, смеялись, ругались, волокли сумки и чемоданы, поглядывая в окна. Весь плацкартный вагон был охвачен кутерьмой прибывания, и только две девушки, сидевшие на нижней полке, тесно придвинувшись друг к другу, не двигались, не суетились — торопиться им было ни к чему, и не было у них ни сумок, ни чемоданов, у одной из девушек не было даже пальто, и она ежилась, предвкушая встречу с холодной екатеринбургской весной, и, поглядывая в окно, изредка едва заметно кивала, узнавая знакомые места и словно здороваясь с ними, тогда как ее соседка с гладко зачесанными медно-рыжими волосами, прижимавшая к груди большой пакет, смотрела на город с восторгом первооткрывателя.

— Я и не думала, Вит, что он такой огромный, — наконец сказала она. — Как бы мне хотелось его посмотреть… У нас будет время?

Вита пожала плечами.

— Не знаю, возможно. А посмотреть есть на что — здесь очень много красивых мест. Мне тогда в Историческом сквере нравилось… и на Городском пруду или на Верх-Исетском, особенно ночью… Исеть не такая, как Волга, — она засунула ладони в рукава свитера и сгорбилась. — Она совсем другая… Ну, и, конечно, много красивых зданий — и двухвековой давности, и современных. Конечно, наверное, многое изменилось — я с девяносто девятого так здесь и не была. Если повезет, задержимся здесь надолго, здесь нас не найдут, не должны найти. Никто не знает, куда на самом деле отец отправил твою Светку Матейко, и уж тем более никто не может знать про Карину.

— Мы сразу же к ней пойдем, не к Светке?

— Я не уверена, стоит ли нам вообще ходить к Светке. Разве что посмотреть, на что она теперь похожа, и узнать, не получала ли она писем. Надеюсь, наши предупреждения дошли до ее мотылькового сознания.

— У Светки наверняка есть деньги, и она-то уж мне точно не откажет, — задумчиво произнесла Наташа, и Вита покосилась на нее насмешливо.

— Ах, ну да, как же истинный жрец откажет своему богу.

— Прекрати! — Наташа сердито-смущенно покраснела. — Все равно ведь она запасной вариант. А ты уверена, что эта Карина ссудит тебе денег?

— Нет, не уверена. Но надеюсь. Мы часто переписывались, и она не раз звала меня приехать. Кроме того, она может себе это позволить.

— Ты на нее работала?

— Не на нее. Против нее, — мрачно сказала Вита, глядя в окно. — Она была моим заданием, как и многие.

— Я не понимаю, — Наташа удивленно посмотрела на нее. — Если ты работала против нее, как же ты теперь можешь…

— Мужу Карины принадлежал центр развлечений «Яшма», здоровенный комплекс — дискотеки, бары, ресторан, казино… ну, понимаешь, да? Дела шли очень хорошо, все было в порядке — в местном порядке, опять же, понимаешь? А потом появился левый серьезный дядя, возжелавший «Яшму» перекупить. Ему отказали. Ну и стандартный вариант — хозяину пуля в голову. Он был за рулем, а в машине — Карина с годовалым сыном, уже не помню, куда и зачем они ехали. В общем, их машина столкнулась вначале с машиной охраны, а потом ее вынесло на встречную, а там — рейсовый автобус. Карине-то ничего, а вот ее сын… нет, жизнь ему спасли — глухому, парализованному, — Вита начала водить пальцем по запотевшему стеклу, выписывая какие-то загадочные иероглифы. — В общем, «Яшма» перешла к Карине, и теперь она начала получать предложения. Но только к ней и к «Яшме» было уже не так-то просто подобраться. И тогда приехали мы. Не буду рассказывать, что мы делали и как — это долго, неинтересно и не очень-то красиво. В общем, когда я оказалась совсем близко, то поняла, что не смогу… Она собиралась продать бoльшую часть «Яшмы», за нее давали хорошие деньги, ей эти деньги были очень нужны, на ребенка шли огромные суммы, постоянные операции…а наш заказчик теперь уже хотел просто отнять «Яшму»… Женька быстро просекал такие вещи, он вскоре популярно объяснил мне что и как… и вот эти «что и как» оказались очень хреновыми, — Вита покачала головой, — крайне. Он даже вычислил три варианта, от кого мог исходить заказ, он был… чертовски умен. После этого я поехала к Карине и все ей рассказала. Ни о коллегах, ни о «Пандоре», конечно, ни слова, но расклад дала. Откровенно говоря, я не ожидала, что она меня отпустит. Но она отпустила. Карина из тех редких людей, которых деньги не портят… ну, почти не портят. Женька, конечно, когда узнал, орал так, что Исеть чуть из берегов не вышла, но он понял… В общем, я поговорила с Кариной еще раз, мы здесь все замазали, тихо свернулись и уехали, дома представили убедительный отчет, а тут уж потом был окончательно вычислен заказчик и наказан так, что это никак не связалось с «Пандорой». Карина все сделала как надо, а Женька нас мастерски прикрыл и отмазал. До сих пор не могу понять, почему он не выгнал меня после этого случая. Потом я решилась отправить Карине письмо — просто так… с тех пор мы очень мило переписывались. И не нужно, Наташ, на меня так смотреть. То, что я сделала, может и было чертовски благородно, но это было и чертовски глупо — я подставила себя и подставила людей. Больше я так никогда не делала. Когда выбираешь определенный образ жизни, то следует выполнять и определенные правила. Если ты взялся за работу — будь любезен ее выполнить качественно. Кстати, как меня зовут? — вдруг резко спросила Вита, и Наташа быстро ответила:

— Лена.

— Очень хорошо.

Поезд дернулся, наконец остановившись, и пассажиры с усталой радостью повалили на перрон. Наташа и Вита вышли последними, и их мгновенно подхватила, закружила полноводная шумная река людских тел и объемистых сумок. Наташа поспешно вцепилась в руку Виты и страдальчески охнула, когда ей в бок въехал чей-то локоть, в свою очередь Вита рядом зло огрызнулась на кого-то, дернула Наташу и молча показала глазами на здание вокзала — говорить в таком шуме было бессмысленно. Потом она решительно и быстро зашагала вперед, ловко и умело лавируя среди людей, и Наташа послушно двинулась следом, крепко прижимая к себе пакет. Вымокшие под холодным дождем и изрядно потрепанные, они все же кое-как добрались до здания вокзала.

— Постой здесь, мне надо позвонить, — сказала Вита и умчалась, прежде чем Наташа успела что-то сказать. В панике она огляделась, прижимая к себе пакет обеими руками, потом схватилась за сумку, проверила ее содержимое, потом снова начала беспомощно озираться. Но вскоре беспомощность исчезла с ее лица, и в глазах загорелся злой голодный огонь. Вокруг было столько людей, столько Вселенных, столько сладких темных тайн, а у нее даже не было ни кистей, ни красок, ни карандаша, ни бумаги — ничего, и так хотелось… хотелось… Рядом с ней остановилась какая-то женщина с ласковыми глазами, начала что-то говорить, и Наташа, не слушая слов, уставилась в ласковую светло-зеленую глубь, потом досадливо дернула головой и сказала:

— Воровка. И паршивая, к тому же. Ты мне не интересна.

Женщина отшатнулась, ее всосало в толпу, и Наташа тут же о ней забыла. Через несколько минут ее тронули за локоть.

— Пошли, — сказала Вита, — нас ждут.

Они снова вышли под дождь, и торопливо шагая рядом с Витой, втянувшей мокрую голову в плечи, Наташа спросила:

— Мы не на метро?

— Нет, на трамвай. Двадцать седьмой, кажется… или тридцать второй…

— Может все-таки возьмешь мое пальто?

— Не надо — вон же остановка, рядом.

Только оказавшись в трамвае, Вита слегка взбодрилась, чуть отогревшись, и, вцепившись в поручень и покачиваясь рядом с Наташей, весело показывала на знакомые места, дробящиеся в мокром стекле.

— Там Оперный театр… а вон Уральский университет — видишь, здоровенное здание с колоннами?.. вон там, если к реке спуститься, такой парк с фонтаном… вон цирк — видишь… жалко, до Дворца Спорта не доедем…

Наташа кивала, сердито поглядывая на двух мужчин по соседству, слишком громко обсуждавших предстоящий футбольный матч пермского «Динамо» и екатеринбургского «Уралмаша» — из-за них Виту было плохо слышно. А та, не договорив, вдруг уже двинулась к дверям.

— Все, нам выходить.

Хотя они ехали достаточно долго, Наташе, не обращавшей внимания на трамвайную толчею и жадно впитывавшей заоконный сумеречный пейзаж огромного города с длиннющими многоэтажками, старинными классическими домами, ступенчатыми водоемами и сосновыми рощами, показалось, что прошло всего лишь несколько минут, и она последовала за Витой очень неохотно.

Они прошли, точнее пробежали две улицы, — дождь и ветер усиливались, пока наконец не занырнули под козырек какого-то приземистого здания с тремя толстыми колоннами, на котором зазывно переливалась светящаяся надпись «Две ящерки» и тут же искрились зеленым и сами ящерки, хвостатые и глазастые.

— А где же «Яшма»? — разочарованно спросила Наташа, предвкушавшая увидеть некое гигантское сооружение из стекла и бетона, смесь дворца из «Тысячи и одной ночи» и современного небоскреба.

— «Яшма» давно продана, нам сюда, идем.

Еще в вестибюле они окунулись в жесткий грохот музыки. Вита что-то сказала одному из охранников, тот кивнул и отвел их в большой зал, где сдал с рук на руки высокой светловолосой девице в коротком зеленом платье. Пока она разговаривала с Витой, Наташа оглядела зал, в оформлении которого преобладали темно-зеленые цвета, а пол и небольшая сцена для выступлений отливали малахитом. Зал был полон на две трети, кто-то танцевал, кто-то сидел за столиками, а на сценических столбах, в нескольких метрах от пола, вниз головой и завив ноги вокруг гладких стержней, под музыку сползали две полуобнаженные танцовщицы, ухитряясь при этом еще и извиваться, и Наташа изумленно уставилась на них, пытаясь понять, как у них это получается, и смотрела до тех пор, пока Вита не потянула ее к лестнице, обегавшей зал по периметру и поднимавшейся на несколько ярусов вверх. Темно-зеленые ступеньки и площадки были прозрачными, и, поднимаясь, Наташа смотрела не столько вперед, сколько себе под ноги.

Прорвавшись сквозь серьезную систему охраны, преграждавшей путь в кабинет владелицы «Двух ящерок», Вита и Наташа, конвоируемые все той же скучающей девицей, открыли тяжелую дверь кабинета. Карина Конвисар, стоявшая возле шкафа с какими-то папками, обернулась — невысокая, чуть полноватая женщина возрастом слегка за тридцать, черноволосая и черноглазая, в элегантном жемчужном брючном костюме. Ее лицо отличалось своеобразной красотой, в которой было что-то воинственное, но взгляд был усталым и слегка рассеянным. Увидев вошедших, она всплеснула руками и вместо приветствия воскликнула:

— На кого похожа! Ты так и шла без пальто?! Ко Дню Победы снег обещают… ненормальная! Лариса! Лариса!

— Я здесь, — сообщила стоявшая за их спинами девица, хотя Карина и так прекрасно ее видела.

— Посмотри внимательно на этих красавиц, спустись в кухню и скажи, что следует принести, бегом! И пусть пришлют два полотенца! Нет, четыре! Ветром, Лариса!

Лариса тут же исчезла. Карина стремительно подошла к Вите, резко наклонилась, пристально взглянув ей в глаза, потом чуть повернулась и проделала то же самое с Наташей, которая невольно дернула головой, словно женщина собиралась ее боднуть.

— Приехала наконец! — сказала Карина Наташе, тут же повернулась и обняла Виту — быстро и вскользь, тут же начав отряхивать свой костюм. — Совершенно мокрая, невозможно! И девочка тоже мокрая! Как зовут девочку?

— Аня, — ответила Наташа, слегка ошеломленная, и Карина усмехнулась уголком рта.

— Аня, так Аня. Лен, почему не предупредила, прислали бы машину! С погодой какой-то кошмар творится… Девочка, сними пальто, с него течет! Пол испортишь… Снимайте обе обувь, сейчас же!.. господи, что это за обувь?!.. Лариса! Лариса!

— Здесь я! — сердито сказала Лариса, неожиданно появляясь из бесшумно раскрывшейся двери с охапкой полотенец в руках. — Все принесут через десять минут, а с горячим просили подождать, много заказов.

— Пусть поторопятся! Лена, где ваши вещи?!

— На нас, — ответила Вита, принимая полотенца у Ларисы, тут же скрывшейся за дверью. Карина поджала губы.

— Так-так. Ладно, об этом потом. Раздевайтесь, живо, у меня тепло. Одним полотенцем вытереться, в другое замотаться и на диван, обе! — Карина отошла к окну и начала подстраивать кондиционер. Наташа неуверенно поглядела на Виту, но та кивнула — мол, делай, что сказано, — уже стягивая с себя джинсы. — Еще не хватало воспаления легких… Лариса! Лариса!

Дверь отворилась, впустив Ларису, уже с дымящейся сигаретой.

— Неужели каждый раз, как только я…

— Возьми эти тряпки, пусть их высушат, и найди им пока одежду, прикинь по росту.

— А где я ее сейчас возьму?! Посетителей раздевать?!

— Это уж твоя забота!

— Так может для начала, Карина Петровна, вы сами…

— Я тебя, мерзавка, уволю! — Карина схватила со стола увесистую тетрадь и запустила ее в Ларису. Та с привычной ловкостью отдернула голову, тетрадь ударилась о чуть прикрывшуюся дверь и шлепнулась на пол.

— В который раз уволите — в шестнадцатый?! — она с невозмутимым видом вошла, подняла тетрадь, бросила ее на кресло, сгребла мокрую одежду в охапку и исчезла за дверью. Наташа покосилась на Виту, но та смотрела как ни в чем не бывало, явно не удивленная и не шокированная происшедшим.

— Наглая беспринципная девка! — сказала Карина уже спокойным голосом. — Но я бы без нее не справлялась, спокойно могу оставлять на нее все дела — я ведь часто в разъездах, ты ж знаешь. Через пару недель у Вальки опять операция, говорят, есть шанс вернуть слух.

— Дай бог, — Вита наклонила голову, вытирая мокрые волосы. Дверь снова отворилась. На этот раз вошли две девушки с тяжелыми подносами. Карина сделала им знак поставить подносы на столик возле дивана, но Вита поспешно сказала:

— Погоди, Карин, мне бы поговорить с тобой надо. Где бы Аня могла… Ань, ты не против?

— Конечно нет, — поспешно сказала Наташа. Карина свела ладони, и ее сверкающие полированные ногти задумчиво постучали друг о друга.

— Куда… а хочешь, Анна, можешь на дискотеку пока спуститься. Там неплохо, — она усмехнулась, — так люди говорят.

— С удовольствием, только, — Наташа похлопала по полотенцу, в которое была закутана, и тут же пожалела об этом.

— Лариса! Лариса!

— Вы думаете, у меня мотор привешен, что ли?! — сердито сказала Лариса, тут же появляясь из дверей, словно послушный джинн. Правым ухом она прижимала к плечу трубку сотового телефона, а в руках держала аккуратно сложенную одежду и две пары туфель. — Вот, это — на тебя, а это — на тебя, — она проворно раздала вещи Вите и Наташе, словно опытный крупье — карты, и тут же исчезла. Наташа быстро оделась, поглядывая на терпеливо стоящих официанток. Брюки и легкая кофточка были красивыми, явно очень дорогими и чуть теплыми, словно их действительно только что с кого-то сняли.

— Только… за ней бы надо приглядеть, — негромко произнесла Вита. Карина кивнула.

— Это можно. Лариса! Лариса!

— Ась? — сказала Лариса, просовывая голову в приоткрывшуюся дверь.

— Позови Сережу.

— Которого?

— Любого.

Лариса исчезла, и через несколько секунд в кабинет вошел серьезный молодой человек в черных брюках и зеленой рубашке.

— Сергей, отведи эту мадемуазель в зал, усади за хороший столик и пригляди, чтоб никто к ней не лез, если она сама того не захочет.

— Сделаем, — молодой человек кивнул, открыл дверь пошире и чопорно сказал: — Прошу вас.

Наташа оглянулась на Виту, та ободряюще подмигнула, и она вышла, следом за ней двинулся Сергей, а за ним — одна из официанток с подносом. Вторая девушка быстро и аккуратно сервировала зеленый прозрачный столик и тоже исчезла. Вита непринужденно потянулась и пододвинула к себе тарелку, дышавшую ароматным сытным паром. Лицо Карины, едва закрылась дверь, изменилось, стало отрешенным, с прохолодцей.

— Эта девочка… Аня, больна чем-то? Глаза у нее странные.

— Просто она давно ничего не ела, — Вита зачерпнула ложкой горячую красноватую жидкость, в которой плавали кусочки грибов, оливки и ломтик лимона, и с аппетитом проглотила. — М-м, похоже Олег Леонидыч переехал сюда из «Яшмы» вместе со своими кулинарными изысками. Грибная солянка все та же.

— А ты, как я посмотрю, все та же нахалка, — заметила Карина, втыкая в уголок пухлогубого рта длинную коричневую сигарету. — Потом можешь спуститься поздороваться с ним.

— Это исключено, — сказала Вита с сожалением, быстро поглощая солянку. — И вообще, нежелательно, чтобы кто-нибудь узнал о моем визите.

— Вот мы и подошли к сути дела, — Карина села за стол, глядя на циферблат часов на тонкой малахитовой колонке, вокруг которой в бесконечном движении плыли золотистые сюрреалистические фигурки, вращаясь вокруг своей оси и едва слышно нежно позвякивая, потом чуть передвинула стоящую возле часов фотографию. — Насколько я понимаю, ты приехала не ради моих прекрасных глаз. А ведь могла приехать просто так, раньше, я не раз тебя звала.

— Я не могла, — сказала Вита, отставляя тарелку из-под солянки и подтягивая к себе бараньи котлетки с гарниром. — Слишком опасно, и ты, Карина, прекрасно это понимаешь.

— Выпей коньяку, простудишься, — Карина нажала на столе какую-то кнопку, и лампа под потолком, стилизованная под старинный фонарь, погасла, теперь свет горел только под полусферическим абажуром на длинной гнутой ножке, стоявшим на столе. — Теперь, значит, стало не опасно?

— Я приехала за помощью, Карина, — Вита звякнула бутылкой о рюмку, наливая коньяк, — но я пойму, если ты мне откажешь. Просто сунуться мне больше было некуда.

— Что, проблемы с новым заданием? — с тонкой усмешкой спросила Карина. Вита покачала головой.

— И да, и нет. А задания мне больше дать не могут, потому что некому.

Карина внимательно посмотрела на ее лицо, потом у нее вырвалось слово, совершенно не подходившее воспитанной женщине.

— Это ты точно подметила, — сказала Вита, наливая себе вторую рюмку. — Ох, одурею сейчас, только не могу — до костей промерзла — что в автобусе, что в поезде.

— Ничего, за тобой присмотрят, — Карина пересела из-за стола на кожаный диван рядом с Витой и налила коньяку и себе. — Ленуля, что же случилось?

— Я тебе одно могу сказать — за нами гоняется толпа очень злых и страшных дяденек, которые уже многим кровь пустили, вот почему я и не могу у тебя задерживаться. Не думаю, что они найдут нас в этом городе, но всякое может случиться.

— Короче говоря, тебе нужны деньги? Сколько?

Нахмурившись, Вита назвала сумму, потом добавила:

— И еще мне нужна машина. Не для понтов, плевать, какая, хоть «запорожец», если возьмет хорошую скорость и не сломается через двадцать метров. Я понимаю, что у тебя у самой проблемы, поэтому если…

— Это немалые деньги, — перебила ее Карина, — и, насколько я могу судить о твоем положении, никакого гаранта ты мне дать не можешь.

— Верно. Не могу.

— В этот раз ты на редкость откровенна с самого начала, — заметила Карина, встала и отошла к стене, где висела большая картина — фантазия на тему «Уральских сказов» Бажова, подсвеченная изнутри. — Видать, тебя действительно крепко прижали. Тебе эти деньги нужны, чтобы отдать какой-то долг?

— Нет. Чтобы выжить.

— Тебе и этой девочке?

— Она удивительный человек, — сказала Вита с легкой улыбкой, — и очень несчастный.

— Удивительные люди всегда несчастны, — Карина обернулась и жестко посмотрела на нее. — Ты ставишь меня в дурацкое положение, Лена. Я не могу тебе верить… и не верить тоже не могу.

— Я верну… как только получится, но вряд ли это будет скоро.

— Кошмар, на кого ты похожа, — вдруг резко сменила тему Карина, и Вита поняла, что она тщательно обдумывает ее слова. — Худая, бледная, прическа… ногти… господи, что за ногти! Кури, или ты бросила, — она кивнула на пачку сигарет на столе.

— Не люблю ментоловые.

— Лариса! Лариса!

Дверь приоткрылась, и Лариса, не заглядывая, сказала в щель:

— Я здесь.

— Принеси свои сигареты.

— Я за них заплатила между прочим! — голова Ларисы просунулась в кабинет, посмотрев на Виту раздраженно и с легким оттенком ревности.

— Возьмешь в баре другую пачку!

Лариса исчезла на несколько секунд, вернулась, сердито бросила на диван начатую пачку и снова исчезла. Вита закурила, с наслаждением вздохнула и по-хозяйски забралась на диван с ногами, свернувшись клубочком, чем вызвала у Карины добродушную усмешку.

— Хорошо, ты получишь деньги, но не сегодня, — сказала она. — Утром у меня много платежей, мне нужна наличка. Зайдешь за деньгами завтра вечером. А машина… дай мне свой паспорт. Вы уже где-то остановились?

Вита отдала ей паспорт и неопределенно покрутила в воздухе пальцами с зажатой в них сигаретой, затейливо закрутив струйку дыма, потом сказала, упредив предложение Карины.

— Мы найдем, где переночевать, ты лучше этого не касайся, так для всех безопасней.

— А сюда надолго?

— Если повезет, то да.

— Послушай… — Карина снова села на диван, — один мой знакомый, у него ресторанчик на Павлодарской, он собирается выгнать одного из своих администраторов, так я тебя порекомендую… и твою удивительную Аню устроим. Все может наладиться, конечно, при условии, если ты будешь вести себя разумно.

— Поглядим, — рассеянно ответила Вита, — мой внутренний голос мне подсказывает, что все это так просто не закончится. Эх… безотраден путь мой! Каждый божий день — глушь лесов да холод-голод деревень! Так хочется отдохнуть, так надоело бегать…

— Да ты просто рассыпаешься, — заметила Карина, — никогда тебя такой не видела. Ничего, выкрутишься. Задумывалась ли ты когда-нибудь, что если б ты не отказалась тогда от денег, которые я тебе предлагала, здесь бы тебя и похоронили? И не денег мне было бы жалко — просто за последние шесть лет у меня сформировались своеобразные понятия о благородстве.

Вита усмехнулась и ничего не ответила. Карина встала и, сказав «Посиди», вышла из кабинета, закрыв за собой дверь, из-за которой почти сразу раздалось «Лариса! Лариса!», потом послышалось сердитое ворчание светловолосого «джинна». Вита допила свой коньяк, прикусила ломтик лимона, после чего, ожидающе поглядывая на закрытую дверь, принялась бродить по кабинету. Тронула мохнатый перистый лист большой вашингтонии, знакомой ей еще по «Яшме», внимательно рассмотрела четыре круглые матовые темно-зеленые вазы, выстроенные по размеру на стеклянной полке, потом потянулась было к серебристому телевизору, чтобы включить его, но тут вошла Карина, и она обернулась.

— Ну, что, пожалуй, мы все выяснили, так что я пойду.

— Еще пятнадцать минут посидишь — вам привезут пальто. Молчи, — сказала Карина, увидев, что Вита уже собирается возражать, и ткнула в ее сторону указательным пальцем, на котором взблеснул изумрудный перстенек, — я могу себе это позволить, кроме того, мне в том магазине все равно крепко должны. Так что же это за удивительная девочка с тобой?

«Удивительная девочка» тем временем сидела внизу, за столиком, и под слегка насмешливым взглядом охранника жадно поглощала принесенную еду, с трудом удерживая себя от того, чтобы вылизывать тарелки. Она не знала и не пыталась разобраться, что же это были за блюда, только чувствовала, что ест что-то горячее и необыкновенно вкусное. Вокруг ели, смеялись, говорили, танцевали, освещение менялось — зал то погружался в полумрак, пробитый точками сигаретных огоньков, то дробился в прыгающих разноцветных лучах, превращавших танцующих в странные дергающиеся призрачные фигуры, то ярко вспыхивал, обнажая лица и движения. Менялась музыка, менялись танцоры на сцене. Пустые тарелки и вазочки улетели, подхваченные невидимой рукой, и Наташа, откинувшись на полукруглую спинку стула, курила и пила какое-то густое сладкое вино, сытая, умиротворенная, отогревшаяся, немного сонная и довольная, улыбалась плещущемуся вокруг людскому морю. Думать о том, что будет, когда они с Витой выйдут из «Двух ящерок» не хотелось, сейчас ей было просто хорошо. Она попробовала втянуть в разговор охранника, но тот отделывался короткими лаконичными ответами, и она замолчала, глядя на сцену. В зал снова втек полумрак, и на сцене выстраивалось какое-то подобие хора, облаченного в монашеские черные балахоны с капюшонами, только одна фигура, вероятно солист, стояла в белом балахоне. Головы всех были склонены, лица спрятались в тенях, за свисающими складками, и Наташа не могла понять, мужчины это были или женщины. Но когда откуда-то полилась неторопливая музыка, и стоявшие запели, то оказалось, что это женщины. В зале была великолепная акустика, и высокие чистые голоса наполнили его целиком, притихший, застывший. К изумлению Наташи пели на латыни, и она даже моргнула — настолько нереальной казалась здесь подобная песня. А когда музыка вдруг всплеснулась коротким барабанным громом, зал на мгновение погрузился в полный мрак, но тотчас же по обеим сторонам сцены вспыхнул живой огонь — большие факелы в руках двух молчаливых фигур в черном, и одновременно с этим поющие сдернули с себя балахоны резким слаженным движением, и те, взметнувшись, мягко улеглись на пол. Женщины оказались все как на подбор — высокие, стройные, темноволосые, только у солистки были светлые волосы, и одета она была во что-то черное, полупрозрачное и длинное, тогда как хор теперь оказался в белом. Из глубины сцены подул ветер, и одежды развевались, и распущенные волосы плыли над плечами, и по лицам прыгали тени от мечущегося пламени факелов, и голоса текли в зал, но уже не нежно-неземные, а сильные, глубокие, в песню просочились угроза и страсть. Эффект был поразительным, и Наташа, не выдержав, глубоко вздохнула и всплеснула руками, и охранник глянул на нее снисходительно и добродушно. А она смотрела, до боли стиснув пальцы и чуть приоткрыв рот, она не понимала ни слова, но это и не нужно было — песня летела сквозь нее, наполняя восхищением и странной смутной тревогой. Она подумала, как бы прекрасно было нарисовать этот хор — и лица, и хищные тени на них, и отблеск пламени в горящих глазах, и развевающиеся одежды, и силу чистых голосов… нарисовать снаружи…

…нарисовать пустыми и заполнить…

В голове у нее на мгновение вдруг все словно озарилось, и кто-то засмеялся где-то очень глубоко, но свет тут же погас, и она вздрогнула — сейчас ей казалось, что все девушки на сцене смотрят только на нее, поют только ей, и ей было страшно и неуютно на перехлесте горящих загадочных взглядов… особенно солистки с ее особенным выделяющимся вибрирующим грудным голосом… чем-то она напоминала Надю… она была очень похожа на Надю… может, это и есть Надя — та, из сна… и сейчас протечет кровь, прорастут из кожи острые стеклянные осколки, охрипнет, съежится сильный голос…

И огонь — ах, этот огонь! Так хочется сгореть в нем, правда?

Наташа резко потянула к себе полукруглый бокал на длинной витой ножке, чуть не опрокинув его, а когда на ее плечо опустилась чья-то рука, она едва удержалась, чтобы не закричать.

— Ты что? — удивленно спросила Вита и протянула ей длинное коричневое пальто. — Уже поела, да?

Не дожидаясь ответа, она повернулась к охраннику.

— Большое спасибо, Сергей. Карина Петровна просила вас зайти.

Охранник кивнул и ушел, а Вита опустилась на его место. Ее лицо было усталым, но взгляд остался бодрым, только чуть замаслился от выпитого коньяка.

— Тебе нравится? — осторожно спросила Наташа, кивнув на сцену.

— Да, оригинально. Только немного странно, правда? — Вита нахмурилась, вспомнив «представления» в «Черном бриллианте». — Латынь — здесь… Язык, на котором разговаривают с богом.

— Они разговаривают не с богом, — глухо сказала Наташа. — Они… а впрочем, — она вдруг хищно и недобро улыбнулась, — впрочем…

Ее взгляд метнулся в сторону, она вздрогнула и застыла, потом провела рукой по лицу, словно сметая паутину, и резко встала.

— Ты куда? — окликнула ее Вита.

Не ответив, Наташа направилась к одному из дальних столиков, у стены, за которым сидела веселая хохочущая компания, молодая и уже изрядно пьяная. Чуть помедлив, она подошла к одной из девушек, сидящей к ней спиной, хорошо и дорого одетой, и положила ладонь ей на плечо — так, как это только что сделала Вита. Коротко стриженая светловолосая голова повернулась, на Наташу глянули огромные кукольные глаза, и в них появился ужас. Бокал с коктейлем выскользнул из пальцев девушки и упал набок, залив стол, и все сидевшие за ним мгновенно замолчали.

— Здравствуй, Света, — негромко сказала Наташа, не убирая руки, и Светочка Матейко медленно поднялась под ее рукой, не сводя с Наташи широко раскрытых глаз. Теперь в них было некое соборное благоговение, но ужас остался — ужас первобытного человека, увидевшего молнию. Потом на ее губах блеснула улыбка, в огромных синих глазах растеклись обожание и щенячий восторг, Света крепко вцепилась в руку Наташи и затараторила:

— Господи-господи, Наташа, неужели это ты, как я рада, ты здесь, откуда ты здесь, я так рада тебя видеть, какая ты стала, а помнишь «Сердолик», а «Гнездо»? — весело было тогда, правда? так хорошо, что ты приехала, я ведь никому, никому… садись к нам, Наташ, у нас классно, я тебя познакомлю, так откуда ты, ты по делам, ты ко мне, садись сюда…

— Нет, — сказала Наташа, вклинившись наконец-то в бесконечный поток слов, — сесть я не могу, я не одна. Пойдем, мне нужно поговорить с тобой.

Света послушно кивнула, отмахнулась от недовольно загудевшего стола и направилась вслед за Наташей через зал. Вита, увидев Матейко, посмотрела на Наташу свирепо, но тут же мгновенно надела на лицо маску вежливого удивления.

— Познакомься, Лен, это Света, — Наташа с невозмутимым видом села на свое место. Вита сдержанно улыбнулась и кивнула.

— Для друзей — Сметанчик, — весело сказала Света, — конечно, смешное прозвище, но, по-моему, очень милое. Раз ты с Наташей, то можешь называть меня так — я совсем не против. Послушай, а мы никогда раньше не встречались, — между ее изящно прорисованных бровей залегла складка, — давно?

— Да нет, я тебя впервые вижу, — равнодушно ответила Вита. Матейко кивнула с облегчением человека, освобожденного от трудной работы, так и не узнав в Вите веселую болтушку, остановившую ее в феврале на волгоградской улице и назвавшуюся Раей Володарской — ничего этого она уже не помнила, впрочем, ее память теперь с трудом удерживала в себе и события двухнедельной давности. Только одно она держала с прежней четкостью — воспоминание о временах «жречества» и воспоминание о собственной полубезумной агрессии, от которой избавила ее Наташа, и обожание в глазах Сметанчика начало окутываться легким ореолом фанатизма, и смотрела она только на Наташу, и Наташа видела это и понимала, и Вита с тревогой чувствовала, что той это нравится. Не выдержав, она двинула Наташу под столом ногой и когда та негодующе посмотрела на нее, быстро постучала ногтем по своим часам. Наташа недовольно скривила губы, потом взглянула на Свету, лицо ее стало озадаченным, и ладонь проехалась по лбу.

— Что с нашим вопросом? — осведомилась она.

— Завтра вечером, — Вита покосилась на Свету-Сметанчика, и та тут же предложила с гостеприимной осторожностью:

— Может, пойдем к нам?

Наташа покосилась на отрешенное лицо подруги и покачала головой.

— Нет, Света, мы очень устали. Нам нужно где-то переночевать — поможешь?! — последнее слово невольно прозвучало как приказ, и голова Светы чуть склонилась покорно, и Наташа нахмурилась, вспомнив вдруг, как далеко и давно отсюда Светочка, так же покорно склонив красиво причесанную голову, под застывшими чужими взглядами медленно выливала на нее бокал шампанского, подчиняясь ее, Наташиному приказу. Вспоминать об этом было неприятно, но в то же время в этом было что-то особенное, привкус сладости, особого удовольствия, которое дает только власть. Наташа уловила насмешливо-тревожный блеск в глазах Виты, потом что-то еще, что понять не успела, — Вита прищурилась и отвернулась к сцене, где две пары искусно и зажигательно выплясывали латиноамериканский танец.

— Конечно, это просто, живи у меня, — Света виновато покосилась на Виту, — то есть, живите. Я недавно переехала, хорошая квартира… Игорь в Питер укатил на две недели, да и наплевать, в принципе… Ты хочешь поехать сейчас?

— Да, — резко ответила Наташа, но тут же добавила смягчившимся голосом: — Если можно.

— Вот и чудненько. Я пойду позвоню извозчикам, — Матейко недовольно скривила пухлые кукольные губы, — а то машины так и нет до сих пор — папа говорит, нельзя пока, что-то про регистрацию — опасно… — она пожала плечами, и в ее глазах мелькнул неясный призрак застарелого, уже почти забытого страха, тут же растворившийся в прежней глуповатой невыразительности. Она широко и восхищенно улыбнулась Наташе, отцепила от пояса сотовый телефон, сверкнув кольцами и расписными ногтями, и ушла, изящно покачивая аккуратными бедрами.

— Не смотри так, — Наташа закурила, нервно озираясь, и сигарета слегка подрагивала в ее пальцах, насколько я понимаю, ты свою Карину о ночлеге не просила, денег у нас пока нет, а я не собираюсь ночевать на вокзале или в подворотне!

— А я не по этому поводу, — Вита разгладила воротник лежащего у нее на коленях пальто. — Поосторожней. Маленькая дурочка по-прежнему тебя боготворит, и даже один жрец — это уже слишком много.

— Не говори ерунды! Она просто мне благодарна. Каждый ведь по-своему выказывает свою благодарность — один боготворит, другой говорит гадости…

— Послушай, — Вита сверкнула на нее глазами, — я ценю то, что ты для меня сделала, и я знаю, чего тебе это стоило, но я не собираюсь воздвигать тебе алтарь и отбивать земные поклоны! Не получится из меня жреца!

— Да, зато из тебя получается отличный поводок! — Наташа вдруг бессильно осела на стуле, и ее ладони проехались по гладко зачесанным волосам от висков к затылку. — Господи, Вита, что я говорю?.. Ты… может, я много выпила… я устала, этот свет, люди, шум… слишком много…

— Сейчас поедем домой, — мягко сказала Вита, кладя руку ей на плечо.

— Домой? У нас нет дома, давно нет…

Но тут вернулась Света, уже в пальто внакидку, и Наташа замолчала, возвращая лицу прежнее выражение. Света весело кивнула, помахала ладонями в знак того, что можно идти, и они встали из-за столика. Вита надела свое пальто, и Сметанчик посмотрела на нее с легким оттенком неудовольствия.

— У тебя такое же, как у меня, — отметила она, дотронувшись до воротника пальто Виты, — и кофточка у меня такая есть. В «Каравелле» одеваешься, да?

Вита неопределенно тряхнула головой, и они направились к выходу. У самых дверей их нагнал серьезный Сергей, распахнул перед ними створку и вышел вместе с ними на улицу, под дождь, идя вплотную, словно был частью компании.

— А ты чего? — рассеянно спросила Вита, и он слегка улыбнулся.

— Карина Петровна приказала проследить, чтобы все было в порядке.

Такси еще не было, и они остановились у обочины. Дождь, сеявшийся с низкого неба, усилился, и Матейко раскрыла зонтик, взяла Наташу под руку, спрятав ее от дождя и что-то быстро ей рассказывая. Вите под зонтиком места не осталось, и она встала рядом, съежившись и засунув руки в карманы, но тут раздался щелчок, и над ней раскрылся зонтик охранника — она не заметила, что он нес его, и слегка улыбнулась.

— Слушай, друг Сергей, а черный ход у вас тут есть?

— А как же, — ответил Сергей с оттенком снисходительности, — два целых.

— А где?

Он быстро объяснил, время от времени поглядывая то на часы, то в сторону дверей «Двух ящерок». Вита, внимательно слушавшая, кивнула.

— Хорошее у вас заведение.

— Да, — деловито ответил охранник, — хорошо платят.

В этот момент к обочине подкатило такси. Света, повинуясь небрежному и усталому жесту Наташи, уселась на переднее сиденье, сама Наташа с Витой расположились на заднем. Сергей захлопнул за ними дверцу и слегка помахал ладонью на прощанье с таким серьезным видом, словно принимал парад на трибуне Мавзолея.

Всю дорогу Наташа сидела молча, съежившись, поглядывая на Виту болезненным взглядом раненого животного. Матейко тарахтела не переставая, ее разговор не требовал ответов, это был своеобразный бессвязный монолог, и подруги не вслушивались в него, занятые своими мыслями и отмечая лишь наличие звука. Вита то смотрела в окно, стараясь сориентироваться, то оглядывалась назад, разглядывая ехавшие следом машины — это уже вошло у нее в привычку, став почти бессознательным рефлексом.

Квартира, в которой жила Матейко, оказалась трехкомнатной, просторной, и в ней царил такой же беспорядок, как и в Светочкиной голове. Обстановка в ней была дорогая, но бестолковая, расположенная кое-как, без удобства, словно мебель только что привезли и бросили стоять, как получилось. Книги отсутствовали вовсе, зато было много новомодной техники, большая видеотека, а в гостиной, над диваном, висел огромный плакат с изображением голой девицы с налитыми дынеобразными грудями, раскинувшейся в романтической позе.

Света, проворно двигаясь и ни на минуту не замолкая, застелила диван и пухлое раскладное кресло, потом принесла две шикарные ночные рубашки. Вита, рассматривавшая названия фильмов на видеокассетах, спросила:

— А что, Света, не получала ли ты с марта месяца каких-нибудь писем?

— Писем? — недоуменно переспросила Матейко, остановившись посреди комнаты. — Да нет вроде… С чего вдруг, у меня же телефон.

Наташа и Вита переглянулись с легким ужасом, сообразив, что Света уже совершенно забыла о предупреждении, и одновременно подумав о том, кто из остальных Наташиных клиентов еще о нем помнит, и о том, что уже давно не делали проверку.

— Я сейчас отзвонюсь, — быстро сказала Наташа, доставая записную книжку, — Светка, где у тебя телефон?.. нет, лучше сотовый дай, потом сочтемся.

— Какие вопросы, счеты, что ты?! — воскликнула Света возмущенно и протянула ей телефон. Наташа взяла его и быстро вышла из комнаты. Матейко с рассеянным удивлением посмотрела ей вслед.

— А чего случилось?

— Пока ничего. А ты, дорогой мой Сметанчик, запомни хорошенько — никаких писем не читай, от кого бы они ни были, ясно? — мрачно сказала Вита, прикладывая к себе ночную рубашку. Света пожала плечами, небрежно кивнула в знак согласия и включила телевизор.

— Хочешь, киношку поставь…

Вита резко развернулась в ее сторону, схватила Матейко за отвороты тонкого халатика и встряхнула так, что жалобно затрещали нитки.

— Ты меня не поняла, Света! — зло сказала она сквозь зубы. — Я хочу, чтобы ты врезала это в свой мозг накрепко, а не забыла через пять минут! Это не шуточки, не милая просьба типа «Дайте закурить», это очень серьезно! Не! Читай! Никаких! Писем! — размеренно выделила Вита каждое слово, словно разговаривала с глухим или умственно отсталым. — Потому что если ты, кукла, прочтешь не то письмо, тебя больше не будет! Только вначале тебе будет очень, очень больно! Ты даже не представляешь себе, насколько! Тебе ясно?! Ясно?!

Света испуганно пискнула, и ее голова подтверждающе прыгнула вверх-вниз. Она вцепилась в руки Виты, силясь оттолкнуть ее от себя, но у нее ничего не получилось.

— Повтори! — Вита снова ее встряхнула.

— Писем… не читать…писем… пусти!.. — длинные ногти царапнули запястья Виты, и она разжала пальцы, потом разгладила на Матейко смятый халатик.

— Вот и славно. Ну, не расстраивайся, Сметанчик, — сказала Вита и погладила дрожащую Матейко по волосам, подумав, что та выглядит, как перепуганный пятилетний ребенок. В сущности, Света и была ребенком — без целей, без принципов, без ответственности и серьезных мыслей, без тревог и трудностей — веселый мотылек, беззаботно перепархивающий со дня на день. Ее кормили, одевали и развлекали — большего ей и не было нужно. С той поры, как Вита видела ее в Волгограде, с ней явно стало хуже, но «перемены», судя по всему, закончились, процесс, запущенный Наташей, завершился, и «рана» затянулась. Волчонок стал бабочкой. — Ну, не сердись, Светик. Просто мы с Наташей не хотим, чтобы кто-то сделал тебе плохо. Ты ведь помнишь, почему тебя из Волгограда увезли?

— Помню, — сказала Света, хотя это было ложью.

— О чем я тебя попросила?

— Не читать письма. У меня с памятью все в порядке! — ее голос стал сердитым, но на Виту она по-прежнему смотрела с опаской. — А ты с Наташей… она и тебя тоже, да? Тоже изменила? Что у тебя было?

— О таких вещах лучше не говорить, — сказала Вита с кривой усмешкой.

— Ты не представляешь, что она для меня значит! — синие глаза благоговейно заблестели. — Ты даже не представляешь, что она для меня сделала, что она мне дала! Я жила в каком-то кошмаре, а теперь — ты видишь, как я живу теперь?!

— Вижу, — глухо сказала Вита, отошла к креслу и достала из своей сумки сигарету. — А что, Светик, нет ли у тебя кофейку?

— Сейчас сделаю, — голос Матейко уже снова был дружелюбно-восторженным. — Кури где хочешь — у нас апартаменты для курящих. Только больше не делай так, ладно? Ты меня напугала. Могла бы просто сказать… — не договорив, Света вышла из комнаты. Вита прислушалась к приглушенному голосу Наташи, доносившемуся из соседней комнаты, потом зажгла сигарету и вышла на лоджию. Открыла окно и, облокотившись на перила, начала рассматривать темнеющую рядом с домом мокрую сосновую рощу, за которой тянулась трасса, а дальше, не видимая отсюда, катила свои воды закованная в бетон Исеть. Дым от ее сигареты, клубясь, вытягивался в ночь, намокал под холодным дождем, таял, и все казалось незначительным в сравнении с собственной усталостью.

Сзади раздались тихие шаги, потом щелкнула зажигалка.

— Кто? — спросила Вита, продолжая смотреть на сосны. Она не обернулась. Когда проживаешь с человеком многие беды, не обязательно видеть его лицо и слышать его голос, чтобы понять, что что-то случилось.

— Тафтай. Георгий Филиппович. Менеджер, в фирме работал по…

— Город.

— Суздаль.

Вита вздохнула и выругалась с усталым отчаянием. Наташина рука с сигаретой дернулась, рассыпав пепел и искры.

— Сказали только, что несчастный случай. А что и как было — не знаю. Может, это действительно несчастный случай? Настоящий?!

— Хотелось бы верить, — Вита покачала головой, — но на общем фоне не получается. Мне уж теперь кажется, что настоящих несчастных случаев и самоубийств вовсе не существует. Господи, Наташка, что же мы натворили! Две самоуверенные дуры! Где-то там, внизу, нам уже приготовлена пара хороших раскаленных сковородок.

— Да, — глухо сказала Наташа, — да. Всем нам. Ты знаешь, Вита, я уже не успеваю за всем этим. Так странно. Мой мир — мои картины, а теперь меня словно впихнули в какой-то плохой боевик. Я не успеваю за ним. Люди…для меня даже один человек — это очень много, а их десятки, они гоняются за нами, все время кто-то умирает, и я… меня это трогает все меньше… Нас теперь волнуют разные жизни… мы с тобой по-разному ценим людей, по разным критериям. Словно мы персонажи двух романов, действие которые развивается параллельно и лишь изредка пересекается, а тогда получается третий роман. Меня все время куда-то гонят, а я хочу остановиться. Я должна находиться на месте. И ты знаешь… я постоянно вспоминаю Крым… как я могла превратить то, чем владею, в какое-то ремесленничество — в нем не осталось тайны, не осталось ничего… это ведь практически просто охота, восхождение на вершину, но это не творчество, и это больше не стремление кому-то помочь, это стремление утолить свой голод, накормить свой огонь, а чья-то жизнь… она начинает терять свою цену, и это страшно. Во что я скоро превращусь — даже не представляю.

Вита, повернув голову, слушала ее, смотрела на нее и пыталась представить себе, каково это будет для Наташи принадлежать человеку, для которого она будет просто орудием для достижения какой-то цели, и для него никакого значения не имеет то, что она видит, и что чувствует, и тайна, и образы, и Вселенные внутри, людей, и война с самой собой — ничего. И в этот момент она в очередной раз ощутила свою второстепенность. Она не имела значения. Значение имела Наташа. А Вита была обязана хранить ее, потому что кроме нее это сделать некому. Герой и спутник героя. Пусть у героя вместо меча кисть и у спутника героя вместо щита высококачественная лживая улыбка. А ведь ветряные мельницы-то действительно оказались чудовищами.

— Вот, Лена, возьми, — сказала Света, появляясь на балконном пороге с дымящейся чашкой кофе. — Наташ, тебе сделать?

— Да, конечно, — холодно ответила Наташа. Света радостно кивнула и бегом умчалась на кухню.

— Она начинает меня раздражать, — пробормотала Наташа, глядя ей вслед.

— Она тебя обожает. Будь с ней помягче и постарайся продумать, как себя с ней вести. В конце концов, никто, кроме тебя, не виноват в том, что с ней случилось. Только ты можешь вылечить ее от этого…жречества.

Глаза Наташи затуманились, заволоклись мечтательной дымкой.

— Я бы могла ее снова нарисовать… могла бы найти то, что…

— Ты опять? — холодно произнесла Вита. — Аб инкунабулис?

Наташа, не поняв, пожала плечами, выбросила недокуренную сигарету в дождь и отвернулась.

— Пойду спать, иначе мы сейчас опять… — не договорив, она махнула рукой и ушла в комнату. Света, услужливо улыбаясь, принесла ей кофе, и Наташа, обжигаясь, торопливо выпила его, потом быстро переоделась. Рубашка Светы оказалась ей узка и коротка, она сильно стесняла движения, резала в груди и в плечах, но Наташа не стала ее снимать — прикосновение дорогого хорошего материала к коже было восхитительным. Она выключила верхний свет и нырнула под одеяло.

Вита и Света долго не ложились, курили на балконе, говорили о чем-то, смеялись приглушенно за закрытой дверью, и повернув голову, она видела их темные силуэты за задернутой шторой. Вспугнутый кофе сон не возвращался, и Наташа просто лежала с закрытыми глазами. Вначале она вспоминала лицо погибшего в Суздале человека — картину она помнила хорошо, а вот лицо позабылось — лица не имели значения. Потом подумала о Славе, и сразу стало больно, за болью пришла ненависть, и слезы, порожденные болью, превратились в слезы бессильной ярости, и кто-то внутри глотнул этой ярости, и проснулся, и зашептал настойчиво. Слушать его было очень приятно, слушать его было необходимо, но Наташа сжала зубы и снова представила себя гигантским водяным валом. Волна обрушилась на шепот, смяла его, растворила и растеклась отчаянием и безнадежностью. Неужели теперь такова будет ее жизнь до самого конца? Снова и снова воевать с собой, снова и снова убивать себя, снова и снова лишать себя воздуха. Только и будет, что дороги, и города мимо, и чужие лица, и боль, и бессилие, и вечный голод, и вечная вина. Сколько она выдержит — десять лет или один день? Схоронить себя, не умерев. Что взято против воли, останется навсегда, а что отнято — никогда не вернуть. Ей казалось, что быть творцом — благо, но это оказалось проклятием. Как громко смеются боги, и сколько крови в их смехе!

Неожиданно все исчезло, и Наташа погрузилась в странный покой, густой, как мед, утешающий, умиротворяющий. Она снова услышала шелест дождя за окном, снова услышала голоса на балконе, смешок Виты, Наташиной и чужой волей безжалостно выдранной из собственной жизни. Умирали не те, кому следовало умереть. Умирали не те…

Думаю, когда ты начнешь рисовать, ты и не вспомнишь о своей мести, не вспомнишь о Славе, обо мне, обо всех, кто уже умер…

А разве это важно?

Наташа улыбнулась в полумраке, и кто-то внутри улыбнулся вместе с ней, и улыбки их были темными, и тьмы становилось все больше.

 

III

— Ты уверена, что не сможешь пойти? — снова спросила Вита, причесываясь и поглядывая на Наташу, которая лежала на диване и рассеянно смотрела в экран телевизора. — Ты ведь так хотела посмотреть город.

Наташа покачала головой, тут же охнула и прижала ладони к вискам.

— Нет. Голова просто раскалывается — и таблетка не спасла. Наверное, посижу еще немного и опять лягу спать. Ты надолго?

— Вряд ли. Я и сама не в лучшем физическом состоянии. Просто есть пара небольших дел, а вечером поеду к Карине, заберу деньги. Света, присмотришь за ней, хорошо? Я возьму телефон — если что, сразу звоните.

Матейко, усиленно кому-то названивавшая, весело кивнула.

— Возьми мой зонтик, обещали дождь. И один из ключей на тумбочке возьми. У меня их много — я почему-то постоянно теряю ключи.

— Хорошо, — Вита вышла из комнаты и вернулась уже в пальто и с сумкой через плечо. — Все, дамы, разрешите откланяться. Смотрите, не открывайте дверь кому попало. Я скоро.

— Не теряйся, — тускло сказала Наташа, с болезненным вздохом опуская голову на подушку. Но едва хлопнула входная дверь, как ее глаза, только что затуманенные и несчастные, мгновенно ожили, широко раскрывшись, и из них выглянуло нечто осознанно хитрое и довольное. Наташа села на диване, расстегнула заколку, и спутанные волосы рассыпались по ее плечам, часть прядей свесилась на глаза, придав выражению ее лица недобрую затаенность.

— Тебе разве сегодня не надо на работу? — спросила она Свету. Та мгновенно положила трубку и удивленно переспросила:

— На работу? Я не работаю — зачем это? У меня все есть.

— Чем же ты занимаешься?

— Да так, — Света неопределенно пожала плечами, — хожу… в разные места. Летом буду поступать в Институт международных отношений.

— А почему ты хочешь поступать именно туда, — с удивлением спросила Наташа — Матейко в ее сознании как-то не укладывалась не только в образ студентки Института международных отношений, но и студентки вообще. Света закинула ногу за ногу и потянулась — хорошенькая, беззаботная.

— Так хочет папа.

— А ты сама этого хочешь?

— Конечно, — она рассеянно улыбнулась Наташе. — Там много людей. Я люблю, когда вокруг много людей, я так долго жила в одиночестве, и теперь мне хочется общаться круглые сутки. Если бы не ты, я бы…

— Да, — хмуро сказала Наташа, — если бы не я… Хотя… ты ведь теперь счастлива?

— Еще бы!

— А что еще-то? — пробормотала Наташа в пространство и встала. — Мне нужны деньги.

Не задавая вопросов, Света вскочила, убежала куда-то и через несколько минут вернулась с красивым дорогим кошельком, и Наташа слегка улыбнулась — во власти действительно было очень много очарования. Света протянула ей кошелек, Наташа открыла его и не сдержала удивленный возглас.

— Это слишком много, — она вытащила несколько купюр и вернула кошелек. Света приняла его, негодующе глядя на ее руку.

— Это же копейки! На них и пяти минут нигде не просидишь!

— Ничего, — Наташа спрятала деньги в свою сумочку и начала одеваться, и Света дернула поясок своего халата, не выказав никакого удивления по поводу того, что человек, только что умиравший от головной боли, вдруг так резко выздоровел и собрался на прогулку.

— Куда мы пойдем? Я могу показать тебе столько прикольных мест…

— Я пойду одна.

— Почему? — обиженно спросила Света, остановившись посреди комнаты в распахнутом халатике. — Я бы могла…

— Нет, ты останешься дома, потому что я иду по делу. Ненадолго, — она улыбнулась обиженной растерянности в глазах Матейко. — А ты посидишь дома. Если позвонит Ви… если позвонит Лена, скажешь ей, что я сплю, поняла?

— Да.

— Вот и умница. Скажи мне, где ближайший магазин канцтоваров и дай мне какую-нибудь шляпу, берет — неважно…

Выйдя из подъезда, Наташа на минуту остановилась и, обернувшись, растерянно посмотрела на длинный девятиэтажный дом, походивший на гигантскую расческу с четырьмя зубцами и рукояткой. Для чего она покинула его, для чего собирается куда-то идти и ее ли это желание?

Мы есть ты, и это твоя воля.

Ее воля… какая у нее воля? За нее все делают другие. Вначале Слава, теперь Вита — оберегают ее, рискуют ради нее. А что делает она? Только принимает их помощь, отсиживается за их спинами. Где бы она была после Крыма, если бы не Слава? Где бы она была после Ростова, если бы не Вита? Она, обладающая таким великим, могущественным даром, по сути дела не совершила и десятой доли того, что совершили простые люди. Ей вдруг отчего-то вспомнились слова Андрея Неволина, записанные его женой: «Беспрестанный отдых есть верный путь к ничтожеству», — и ее сердце протестующе стукнуло. К ничтожеству?! Никогда! Отвернувшись от дома, Наташа быстро пошла к дороге, повторяя про себя успокаивающее заклинание: «На всякий случай. На всякий случай».

То же самое она повторяла, возвращаясь — уже с тяжелым пакетом. Во дворе Наташа мимоходом глянула на часы и удивилась — ей казалось, что она отсутствовала недолго, но на деле прошло больше часа. Она попыталась понять, куда делось все это время, но не смогла, и ей стало страшно. Неужели ее осталось настолько мало?

Когда Наташа уже подходила к подъезду, позади громко взвыла сигнализация какой-то машины. Испуганно вздрогнув, она обернулась, чуть не выронив пакет, и увидела, как с капота стоящей неподалеку «октавы» раздраженно спрыгивает огромный пушистый кот. Потом ее взгляд скользнул правее, и Наташа поспешно юркнула в подъезд, но тут же остановилась и осторожно выглянула в приоткрытую дверь.

Вита шла со стороны сосновой рощи и еще была довольно далеко от «рукоятки» дома. Она не заметила Наташу и, судя по всему, не очень торопилась, а на углу и вовсе остановилась, закурила, глядя куда-то в сторону реки, и холодный ветер трепал ее короткие волосы. Она казалась очень маленькой и очень одинокой, и Наташа почему-то долго смотрела на нее, точно старалась запомнить. Потом, спохватившись, побежала к лифту, на ходу расстегивая пальто и сдергивая берет, из-под которого обрадовано высыпались медные вьющиеся пряди.

Когда в замке входной двери скрежетнул ключ, Наташа едва-едва успела затолкать свой пакет в одежный шкаф, кое-как натянуть на себя один из Светочкиных халатиков, жалобно потрескивавший в плечах и груди при малейшем движении, приказать самой Светочке молчать об ее прогулке и нырнуть под плед. Вита, взлохмаченная и раскрасневшаяся от ветра, вошла в комнату и плюхнулась в кресло прямо в пальто. На ее лице и волосах блестели бисеринки влаги.

— А тут, как я погляжу, все такое же болото. Как голова?

— Вроде бы отпустило. Дождь идет? — невинно осведомилась Наташа.

— Да, только начался. Боюсь, как бы действительно не пошел снег — очень холодно, — Вита распахнула пальто и закинула ногу за ногу. — Я покорнейше извиняюсь, господа, за вульгарность, но нет ли чего-нибудь пожрать?

— Что-то было, — рассеянно ответила Света и ушла на кухню. Вита посмотрела на часы, потом встала и начала снимать пальто. Наташа сделала телевизор погромче и спросила:

— Где была?

— Так… ходила, смотрела, изучала обстановку… на тот случай, если нам повезет и мы тут задержимся.

— Здесь? Но Вита, я не могу так долго, мне ведь нужно и своих проведать.

— Нельзя, Наташ. Пока нельзя. Помнишь, я тебе говорила, что Схимник, возможно, за мной в Крым катался, когда я тебя еще до Ростова искала? Он может и там ждать.

— Послушай, — Наташа приподнялась на локте и посмотрела на Виту с раздраженным любопытством, — ты мне так ни разу и не рассказала, что было, пока я в больнице лежала.

— Ты о чем? — с неожиданной холодностью спросила Вита, останавливаясь посреди комнаты.

— Ты после Зеленодольска стала какая-то другая.

— Еще бы! После этого письмишка…

— Не в этом дело! Ты что-то от меня скрываешь. И раньше ты чего-то не договаривала, но… теперь ты как будто узнала что-то особенное, что меня касается. Тебе Схимник что-то рассказал?

— Рассказал мне?! — Вита рассмеялась. — Милая моя, Схимник не рассказывает, Схимник исключительно спрашивает! Да к батарее приковывает, чтоб собеседник был повнимательнее.

— Почему ты не дала мне убить эту скотину?! — жестко спросила Наташа, внимательно вглядываясь в сине-зеленые глаза, которые смотрели на нее с холодной усмешкой, но сквозь усмешку просвечивало беспокойство и даже какая-то растерянность. Вита пожала плечами и отвернулась.

— Ни к чему это. Ни к чему в крови мараться. Схимник и без тебя своей смертью не помрет, а убивать… хочешь стать такой же, как он? Такой же, как все они?

— После «Пандоры» мне странно слышать от тебя такие рассуждения.

Вита вздрогнула, и в ее глазах загорелась тяжелая ярость.

— Ты в «Пандору» не лезь! Ты ничего об этом не знаешь!

— Так просвети меня! Потому что ты только командуешь, но ничего не объясняешь, а я имею такое же право знать, как и ты! Не больно-то честно, Вита.

Вита устало пожала плечами и засунула ладони в задние карманы брюк.

— Ладно, ты права. Я расскажу тебе, но не сейчас, потому что, во-первых, мне пока не до этого, а во-вторых…

— Что во-вторых?!

— Во-вторых, тебе это очень не понравится.

Не только слова, но и сам голос Виты прозвучали так странно, что Наташа на мгновение почувствовала, как сердце сжали холодные кольца зловещего предчувствия чего-то ужасного. Но тут же вновь вернулась прежняя злость.

— Почему ты все время все за меня решаешь?!

— Потому что ты сама отнюдь не всегда в состоянии принимать правильные решения. Или тебе напомнить пару-тройку обстоятельств?!

— А-а, опять, язык боли, — произнесла Наташа, живо вспомнив то, что Вита сказала ей в зеленодольской больнице. — Что ж, насчет правильных решений, оставив Схимника в живых, ты совершила очень большую ошибку. Конечно, я понимаю, что он однажды тебе жизнь спас…

Вита с усмешкой подняла четыре растопыренных пальца.

— … пусть так, но ведь ты же прекрасно понимаешь, с какой целью он это сделал!

— Разумеется, Наташа, я, может, и дурочка, но не сентиментальная — слишком давно живу. Я прекрасно знаю, что Схимник — парень на редкость практичный и целеустремленный. А ты не задумывалась над тем, насколько далеко нам бы удалось удрать, оставь мы труп в той квартире?! Соседи нас в лицо очень хорошо знали. Стрельнуть разок — это одно, а мужик с дырой в башке — совсем другое. Словили бы нас по быстрому, поскучали бы чуток на нарах, а потом приехали бы за нами добрые дяденьки, и отправились бы мы — ты на цепь, а я — на три метра под землю. А так все проблемы ему остались, а мы теперь далеко, праздничные и нарядные!

— В твоем изложении конечно все очень красиво смотрится! — язвительно сказала Наташа, понимая, однако, что Вита, в принципе, права. — Слушай, я не хочу с тобой опять ссориться, я прекрасно помню, что ты для меня сде…

— Я тоже помню, что ты для меня сделала! — перебила ее Вита, бросая пальто на одно кресло и с размаху плюхаясь в другое. — Только давай не будем наново заниматься фимиамо-курением! Классные мы тетки, только бываем глупые до отвращения! Ты вот вчера так красочно говорила на балкончике — ты в романе, я в романе… а ты не задумывалась, что в этих наших романах нет ни одного положительного персонажа? Включая и нас самих? Света! Света! — вдруг громко и весело закричала она, подражая Карине Конвисар, и Света примчалась из кухни так же стремительно, как и «джинн» Лариса, держа кухонное полотенце. — Света, может тебе помочь, так ты скажи, а то есть уже хочется до невозможности! Ты ведь не хочешь, чтобы я ударилась в каннибализм?! Наташка — первый кандидат — ты уж больно тощая для меню.

— Так все готово уже, разве вы не слышали, как я звала? — удивилась Света. — Или вам сюда принести?

После обеда Наташа хотела было продолжить разговор, но Вита заснула, тем самым избежав дальнейших расспросов, и проспала до вечера. Спала она неспокойно, дрожала во сне, и Наташа, решив, что подруга замерзла, укрыла ее одеялом. Когда она уже отходила от разложенного кресла, Вита вдруг отчетливо произнесла:

— Не отдавай меня.

Наташа резко обернулась, но Вита крепко спала, и дыхание ее было глубоким и ровным, и теперь она слегка улыбалась, словно перенеслась в какое-то очень хорошее место. Наташа вернулась на диван и остаток времени просидела неподвижно, подтянув ноги к груди и обхватив колени руками, — двигался только ее взгляд, перемещаясь по кольцевому маршруту: платяной шкаф, циферблат настенных часов, лицо Виты, экран телевизора, платяной шкаф… и по такому же кругу метались ее мысли. Чего она ждет? Или кого? Одиночества? Или особой встречи? Прогулки в себе? Поиск чего-то особенного в себе? Военные действия против самой себя? Сколько ее осталось? Сколько не ее появилось? А может, и лучше будет, когда ее не останется вовсе, а появится… кто появится?

Новый жилец?

Келет нельзя обмануть. Они всегда находят дорогу. А нам с тобой и навечно не разойтись.

Наташа начала слегка раскачиваться, скорость ее взгляда возросла — шкаф, циферблат, Вита, экран… ключ в замке дверцы, черные острия стрелок, закрытые глаза, светящееся пятно… Света убежала по каким-то своим бессмысленным и бесполезным делам. Вита скоро должна уйти. Она наверняка не возьмет ее с собой, да она, Наташа, и не пойдет. Она должна остаться одна. Хотя… Света может остаться с ней. Она не будет против. Свету можно попробовать разобрать — слой за слоем, счистить все плохое, заглянуть на самое дно…

Он был проницательнее, но ты — сильнее. То есть, Неволин знал, что и как вытаскивать, причем вытаскивать без ущерба для того, что останется, и его натуры почти не менялись, потому что он видел, что за чем идет и что может вылезти наверх. По этому принципу, может, и натуры отбирал — не все, но большую их часть. Иначе гонения должны были начаться гораздо раньше. Но он был слабее. А у тебя больше сил, но ты дерешь без просчета, наугад — что увидела, то и выдернула, вырубила. Если Неволин в какой-то степени был хирургом, то ты — мясник. Ты очень сильна, очень… Но ты — мясник.

Время шло. Чужие высветленные ресницы дрожали во сне. Ее темный силуэт отражался в полированной дверце шкафа. На экране телевизора что-то происходило. Телефон звонил много раз, но она не подходила. А когда в дверной замок вставили ключ, Наташа едва не вскрикнула — настолько неожиданно громким прозвучал этот слабый скрежещущий звук. В комнату стремительно вошла Света в длинном кожаном плаще терракотового цвета. Ее недавняя аккуратная прическа торчала во все стороны беспорядочными лакированными прядями — свидетельство того, что на улице поднялся нешуточный ветер.

— О, да здесь сонное царство! — весело сказала она, и Вита мгновенно вскинулась, сбросив одеяло, дико посмотрела на часы, потом, слегка успокоившись, — на Матейко.

— Здесь никто не спит, — произнесла она хриплым со сна голосом. — А ты почему это не стучишься, когда входишь в палату царственных особ?!

— Ты такая занятная!.. — сказала Матейко с простодушным детским смехом и ушла в другую комнату. Вита мрачно посмотрела ей вслед.

— Занятная… Что бы подумала бедная Сметанчик, узнай она, что думает солидарно с матерым убийцей?

— Вряд ли она смогла бы оценить такую иронию, — заметила Наташа. — Скорее всего, она уже не помнит, как тебя зовут. А он, значит, занятной тебя считает?

— Ага. С исследовательской точки зрения. Он изучает, видишь ли! Только, я тебя прошу, не начинай все сначала! И кстати, — Вита глянула в окно, потом опять на часы, — мне пора уходить. Светик, я позаимствую еще раз твои ключи?!

— Не вопрос! — отозвалась Матейко и появилась в дверях комнаты, завязывая пояс халата, на этот раз длинного, бледно-желтого, украшенного сюрреалистическими птицами. Вита оценивающе поглядела на халат, потом отвернулась, рассеянно пробормотав: «Так-так, придется надевать дареное», — и начала быстро натягивать одежду, внимательно посматривая в сторону Наташи, наблюдавшей за ней с сонным и спокойным видом. Что-то Виту в этом спокойствии настораживало, но она так и не смогла понять, что именно, и списала свои подозрения на износившиеся нервы. Причесавшись и подкрасившись, она надела пальто и уже взялась было за ручку входной двери, но, не выдержав, все же вернулась в комнату и осторожно спросила:

— Наташ… ты, вообще, как?

— Здоровье мое хорошо, — ответила Наташа скрипучим голосом и слегка сощурилась. — Или ты имеешь в виду что-то другое?

— Да нет, — Вита пожала плечами. — Ладно, не ждите меня — я буду поздно.

— Ты главное будь, а мы уж как-нибудь, — сказала Наташа своим обычным голосом и помахала ей рукой. Вита фыркнула, сделала реверанс и вышла. Через секунду хлопнула входная дверь, и Наташа тихонько выдохнула, отвернувшись, чтобы Света не увидела ее возбужденно заблестевших глаз.

Она не стала сразу же кидаться к шкафу, а выждала минут пятнадцать. Все это время Света, уютно устроившись в кресле, что-то говорила ей, но Наташа не слушала ее, лишь изредка вставляя в разговор какую-нибудь короткую фразу, даже не задумываясь — к месту она или нет. Наконец она встала и, оборвав Свету, произнесла, стараясь, чтобы ее голос прозвучал как можно добродушней:

— Свет, я хочу кое о чем подумать… ты не против, если я часик побуду в этой комнате одна?

— Конечно, — покладисто сказала Света, вставая. — Я все равно собиралась принять ванну. Я дверь не запираю, так что если тебе что нужно — заходи и спрашивай — я не стеснительная.

Она вышла, услужливо прикрыв дверь в комнату, и вскоре из ванной донесся шум льющейся воды, долетели слабые звуки включенного магнитофона. Наташа повернулась и стремительно бросилась к шкафу.

Она разложила на полу все свои приобретения и на мгновение застыла, скривив губы в презрении к самой себе. То, что она собиралась делать, было плохо. Подло. И опасно. Но остановиться было уже нельзя. Это было возможно раньше, но после последней картины склон, по которому скатывалась ее воля, стал отвесным. Она познала тьму, и большей части ее сознания хотелось окунаться в эту тьму снова и снова. Она ощутила собственную силу, и ей хотелось увеличить ее и понять, до каких же границ простираются ее способности.

Скоро ты сможешь дать нам и жизнь…

Нет, остановиться было нельзя, дорога позади нее ссыпалась в пустоту и теперь вела только в одном направлении — вперед. Наташа отстраненно подумала, что возможно, если бы Слава был сейчас с ней, ей бы удалось сдержаться. Но Славы не было. Вите она вреда не нанесет ни в коем случае. А остальное… остальное уже почти не имело значения. Значение имели картины, образы, цвета и голодный огонь, требующий насыщения. Может и ее самой уже совсем не осталось? Наташа испуганно глянула на себя в зеркало. Нет. Она себя осознавала. Может, и не было тех голосов, может, это все-таки была галлюцинация?

Да, думай так. Так оно и легче. И зло всегда совершать проще, если называть его добром. Легче удовлетвориться названиями, чем докапываться до сути. Правда?

Она это подумала или не она?

Наташа склонилась над красками, выбрала кисть, посмотрела на тонкий волосяной хвостик, дотронулась подушечкой указательного пальца до остро отточенного грифеля карандаша, потом слегка надавила, и на подушечке осталось маленькое серое углубление. Пальцы правой руки задрожали нетерпеливо словно сами по себе, живя некой отдельной жизнью.

Пронзительный дверной звонок заставил Наташу уронить карандаш и испуганно вскочить. Вначале она подумала, что вернулась Вита и сейчас она будет поймана с поличным, но тут же вспомнила, что у Виты есть ключ и испугалась еще больше, а Света уже прошлепала задниками тапочек мимо ее двери, направляясь в прихожую и что-то весело напевая себе под нос.

«Не открывай!» — хотела было крикнуть Наташа, но вместо этого прижалась к двери, вздрагивая всем телом. В конце концов, Вита сказала, что здесь их найти никак не могут, по крайней мере настолько быстро, — просто пришел кто-нибудь из знакомых Светы, которых, как она уже убедилась, у Матейко было полным-полно. Она услышала щелчок открываемого дверного замка, потом неразборчивый мужской голос. Света что-то ответила, и почти сразу же хлопнула закрывшаяся входная дверь. Наташа прислушалась, потом, не выдержав, выглянула в коридор, но отсюда прихожей не было видно, и она крикнула:

— Свет, кто приходил?

— Да никто, — отозвалась Матейко из прихожей, — телеграмму принесли.

— А-а, — облегченно протянула Наташа и повернулась к двери, рассеянно вслушиваясь в едва различимый шелест рвущейся бумаги. Он уже прекратился, когда Наташа сделала несколько шагов в комнату и вдруг остановилась, как вкопанная, и недоуменно нахмурилась. Рвущаяся бумага… конверт? Сама она уже давным-давно не получала никаких телеграмм, но разве их сейчас разносят в конвертах?

— Света, подожди, не читай! — крикнула Наташа, снова выйдя в коридор. Но на этот раз Матейко ей не ответила, и Наташа, резко сорвавшись с места, кинулась в прихожую, охваченная внезапно вспыхнувшим предчувствием беды, казавшимся особенно острым на фоне веселой музыки, льющейся из ванной. На повороте ее занесло, и Наташа, не удержав равновесия, стукнулась бедром об угол, но боли не заметила. Светочка, бедный глупый мотылек, они же говорили ей, предупреждали — совсем недавно… но ведь мотылек помнит так мало… Пусть только это будет ошибкой! Пусть только со Светой все будет в порядке!

Света сидела на корточках возле стены, прижавшись к ней спиной, и держала в руках исписанный лист, поднеся его так близко к лицу, что почти касалась бумаги носом, хотя в прихожей ярко горел свет, и при этом свете Наташа с ужасом увидела, как с бешеной скоростью бегают ее глаза, чиркая взглядом по строчкам, как пляшут губы, беззвучно повторяя слова, и как падают с подбородка яркие капли, расписывая желтый шелк халата страшными алыми кляксами. На полу валялся надорванный конверт.

— Светка, брось!!! Не читай!!! — с отчаянием крикнула Наташа и наклонилась, чтобы отнять письмо, но Света вдруг с ловкостью и гибкостью животного, почуявшего опасность, дернулась в сторону, вскочила и отпрыгнула назад, ни на мгновение не оторвав взгляда от строчек, потом повернулась и побежала в глубь квартиры. Наташа погналась за ней, но Матейко оказалась на удивление проворной, словно летя над полом.

— Брось письмо! — кричала Наташа на ходу. — Остановись! Брось его! Я тебе приказываю! Брось, я приказываю!

Но Матейко остановилась только в дверях кухни — остановилась резко и так же резко дернулась назад, запрокинув голову, словно с размаха налетела на невидимое препятствие, и оно отбросило ее. У Светы вырвался тонкий задыхающийся вой боли, письмо выскользнуло из ее пальцев и порхнуло на пол, выполнив свое предназначение. Ее качнуло вправо, она споткнулась, потеряла равновесие, несильно стукнулась затылком о дверной косяк и упала на четвереньки, мотая головой и пачкая кровью светлый пол.

— Больно-о-о! — выла она. — Мне больно, больно, бо-о-ольно!..

Наташа наклонилась и попыталась поднять ее, но Света, встряхнувшись, вдруг оттолкнула ее с такой силой, что та отлетела в другой конец коридора, ударилась о стену и рухнула на пол, на мгновение почти потеряв сознание. Пытаясь заставить себя встать, она сквозь звенящий рой белых точек увидела, как Света вскочила и завертелась волчком, воя и хлопая себя ладонями, пытаясь сбить невидимый огонь. Каждая мышца ее лица словно сокращалась сама по себе, и лицо казалось водоворотом множества ломаных выражений — от глубочайшего изумления до страшных гримас мучительной боли. Потом ее взгляд упал на распахнутую дверь ванной, и в нем загорелась дикая безумная надежда.

— Нет, не ходи! — взвизгнула Наташа, поняв, что сейчас произойдет, и приподнялась на локте, но Света уже исчезла в ванной. Наташа заставила себя встать и, прихрамывая, побежала к распахнутой двери. Громко плеснула вода. Наташа влетела в ванную комнату и только-только успела вцепиться в магнитофон, который Света, стоя в наполненной водой круглой ванне, тянула к себе из ниши, поблескивающей черным кафелем. Света зашипела, с ненавистью глянув на нее суженными, воспаленными от боли глазами, в которых уже кривлялся и торжествующе хихикал знакомый безумный демон. Она с силой дернула магнитофон на себя, раздался хруст, и серебристая ручка осталась у нее в пальцах, а Наташе достался магнитофон, который она, пошатнувшись, тут же и уронила. Магнитофон ударился о блестящий пол, в нем что-то хрустнуло, и веселая песенка, лившаяся из динамиков, зазвучала в два раза громче, отчего все происходящее стало еще более кошмарным. Света, хрипло дыша, отшвырнула бесполезную ручку, скрежещущим голосом произнесла что-то неразборчивое и плашмя плюхнулась в ванну, расплескав воду во все стороны, и подол ее длинного халата всплыл и заколыхался на поверхности, и казалось, что нарисованные на нем птицы лениво полетели куда-то. В прозрачном заклубилось призрачное бледно-розовое облачко, руки оперлись о гладкие стенки ванны, удерживая тело под водой.

Наташа дернулась, чтобы вытащить ее, но тут же остановилась. Она понимала, что с Матейко в ее нынешнем состоянии ей в одиночку никак не справиться, так что пусть поплавает — все равно сразу не утонет. Она повернулась, выдернула магнитофонный провод из розетки и из гнезда, выждала еще чуть-чуть, а потом резко схватила Свету за руки. Та, уже полузадохшаяся, от неожиданности поддалась, и Наташа быстро свела ей руки за спиной и начала проворно обматывать запястья проводом, накрепко затягивая. Света забилась, ее голова вынырнула на поверхность, бешено вращая покрасневшими глазами, но было поздно — провод надежно стянул руки, и разорвать его она не могла, а Наташа уже вязала поверх него длинное полотенце. Покончив с руками, она сдернула с вешалки еще несколько полотенец, сорвав при этом и саму вешалку, и поймала Матейко за голую ногу.

Через несколько минут Наташа, насквозь мокрая, с усилием выволокла связанную Свету из ванной, держа ее подмышки. Матейко извивалась, хрипела и кашляла, разбрызгивая воду, намокший халат облепил ее тело, подол волокся по полу, оставляя широкий влажный след. Маленькая и хрупкая, она почему-то оказалась невероятно тяжелой, и втащив ее в комнату и кое-как взгромоздив на диван, Наташа повалилась рядом, стараясь отдышаться.

— Что ж ты наделала, Света… — пробормотала она, сама не слыша своих слов. — Тебя же предупреждали… что ж ты?.. Ничего… это все ерунда… сейчас я… — она сползла с дивана, попыталась встать, но тут же поняла, что не сможет, опустилась и на четвереньках поползла туда, где на полу лежали рисовальные принадлежности. — …сейчас все сделаю… я знаю, что надо делать… ты только не кричи… ты не кричи, ладно?..

Ответом ей были болезненный хрип и надрывный кашель — если Света и собиралась кричать, то сейчас она этого сделать никак не могла. Поспешно готовясь к работе, Наташа отрешенно отметила, что сейчас не ощущает ни страха, ни даже неуверенности, как это было перед тем, когда она собиралась рисовать Виту. Сомневаться тут было не в чем. Рисовать тайком, только потому, что так ей хочется, наверное действительно было подло и плохо. Но это — совсем другое дело, это можно, это необходимо. Пусть тьмы и прибавится — в конце концов это не так уж и страшно. Сейчас она его поймает, это несложно, у нее теперь большой опыт, и она теперь сильнее, а Сметанчик потом пусть думает, что ей всего-навсего приснился кошмар. Немного боли на двоих и много, много очарования…

Наташа включила стоявший в комнате музыкальный центр — на тот случай, если Света вздумает кричать. Затыкать ей рот она решилась — Света могла задохнуться, кровь из носа у нее продолжала течь с интенсивностью, которая Наташу встревожила — возможно, у Матейко были проблемы с давлением, сказавшиеся именно сейчас. Она усадила Свету так, чтобы ее голова была наклонена немного вперед, подперла ее со всех сторон подушками, проверила, крепко ли та связана, и, пошатываясь, отошла к стулу, который уже по привычке использовала вместо мольберта. Света, подергиваясь, пристально смотрела на нее сквозь свисающие пряди потемневших от воды волос, прожигая болью и ненавистью. Ее симпатичное кукольное лицо исказилось до неузнаваемости, огромные синие глаза выцвели, став странно бледными, какими-то пыльными, роскошный халат превратился в мокрую грязную тряпку. Зубы Матейко то со скрипом проезжались друг по другу, то впивались в губы, превращая их в лохмотья, возможно, будь руки у нее свободны, она бы разодрала себя на куски, лишь бы избавиться от боли, от безостановочно, снова и снова пожирающего ее пламени. Наташа знала, что сейчас чувствовала Света, и, перед тем, как «уйти», глубоко вздохнула, подготовив себя к тому, что вскоре ей предстоит почувствовать то же самое.

Оказавшись «внутри», она не смогла удержаться от улыбки, увидев уже знакомое черное, пульсирующее, горячее, и улыбка была холодной, и в ней слились многие темные оттенки. Сфера еще не была целой, но за это короткое время черное поглотило бoльшую часть того, что являлось Светланой Матейко. Наташа еще могла видеть ее суть — скомканную, сжатую, искрящуюся, вяло сопротивляющуюся, словно засыпающая на горячем песке рыба. Это был не рассудительный философ и поэт Костя, не упрямая и многогранная Вита — Сметанчик с сознанием бабочки являлась легкой добычей, она не могла сражаться, она могла только гореть, быстро и покорно.

Наташа, все еще улыбаясь — на этот раз сознанию собственного превосходства над чужим глупым демоном, потянулась туда, где черный слой обрывался неровным пульсирующим краем, легко отделила его от добычи, закусив губы от сильной обжигающей боли, и начала упрямо, методично сдирать черное, с холодной усмешкой исследователя слушая чужой расплавленный крик из многих цветов. Но когда она уже наполовину освободила измученные, втиснутые друг в друга создания, что-то произошло. Пространство вокруг заполнилось странным прозрачным звуком, словно кто-то огромный неторопливо выдыхал воздух, и звук выдоха становился все сильнее и сильнее, пока не достиг мощности штормового ветра, хотя никакого ветра здесь не было, и чем интенсивнее становился звук, тем больше в нем было черноты и странного равнодушия. Безжалостный жар под ее пальцами сменился сильным теплом, и температура все падала и падала, и в конце концов Наташины пальцы сомкнулись на пустоте — им больше нечего было удерживать. Демон исчезал, истончался, таял, как туман под солнцем, и вместе с ним таяли и цветные существа, распадаясь на крохотные облачка и вихри, дробясь, пропадая без следа. Умолкли сладкий шепчущий голос и жуткий расплавленный крик, умолкли тонкие цветные голоса, полные боли, — все исчезло, оставив беззвучную, равнодушную, безжизненную пустоту, и Наташа, застывшая в изумлении, знала, что не она тому виной. Она ничего не понимала. А через мгновение из этого мира исчезла и она…

…и Света по-прежнему смотрела на нее широко раскрытыми глазами, но смотрела, не видя, а словно насквозь. Только голова ее теперь склонилась набок, так что правая щека прижималась к плечу, и сама Матейко слегка завалилась на подушки в странной неудобной позе, неловко согнув длинные, облепленные мокрым халатом и стянутые полотенцем ноги. Наташа дернула головой, ее взгляд скользнул на незаконченную картину — бессмысленное, нелепое в своей незавершенности нагромождение мазков, потом она снова взглянула на Свету, на ее искусанные губы, сложившиеся в покойно-блаженную улыбку. Матейко смотрела сквозь нее и улыбалась сквозь нее, она словно хотела дать Наташе понять, до чего же хорошо, когда все заканчивается. Голова Наташи снова судорожно дернулась, нижняя челюсть прыгнула вниз-вверх, клацнув зубами. За ее спиной в музыкальном центре громко играла какая-то музыка, сквозь закручивающуюся по нарастающей спираль электронных звуков прокатывался легкий плеск волн… морских волн… Наташа съежилась и, уронив кисть, закрыла уши ладонями. У нее вырвался жалобный скулеж.

Я видела это… уже видела… когда далеко — это неважно, но я видела, я даже касалась… как это могло случиться, если…

…хуже всего были не обилие крови, не распоротое горло… а застывшая на его губах улыбка совершенного, неземного наслаждения и счастья…

…Ольга Измайлова, с умиротворенным плеском переворачивающаяся в ванне лицом вниз…

— Ты что это, Света? — сказала она и, пошатываясь, пошла к дивану, растопырив руки. — Ты что же это делаешь?! Света, мне же так неудобно! Неужели ты не можешь еще чуть-чуть потерпеть?!

Наташа опустилась на корточки рядом с диваном. Вблизи блестящая от крови улыбка оказалась еще страшнее и нереальнее, и, не выдержав, Наташа истерично взвизгнула:

— Прекрати улыбаться! Что тут смешного?! А ну!..

Ее правая ладонь взлетела в воздух, но тут же упала — сознание Наташи прояснилось, и она с плачем уткнулась лицом в подушку, задыхаясь и впиваясь в ткань ногтями. Вблизи все оказалось слишком, отрезвляюще настоящим, и глаза Светы уже были слегка мутноватыми и словно уходили куда-то вглубь черепа, кожа приобрела неживой сероватый оттенок, и сейчас Матейко как никогда походила на куклу — пустую, искалеченную, брошенную; на диване сидел предмет — человека там больше не было, и даже не нужно было пытаться нащупать пульс, пытаться что-то сделать, потому что было поздно. Как это могло случиться, как?! Что она сделала неправильно, ведь все получалось так хорошо?! Ведь в случае с Витой все казалось безнадежным, невозможным, но она-то ведь справилась, а по сравнении с той тварью это был так, пустяк, как ей показалось. Кем она себя возомнила?! Решила, что теперь ей подвластно все, и в своем тщеславии тут же наделала ошибок, потому Света и погибла. Она убила ее. Отец спрятал ее здесь, но она нашла и убила.

Наташа подняла голову, стараясь не смотреть на Свету, прижала ладонь ко рту и взглянула на часы. С того момента, как она начала рисовать, прошло около получаса, хотя ей казалось, что все это время заключалось лишь в нескольких минутах. С трудом она встала и выключила музыкальный центр, и тотчас на нее мягкой душащей периной навалилась тишина, и Наташа особенно остро ощутила, что теперь она в квартире одна. Где-то за темным окном, в сосновой роще едва слышно шумел ветер. Наташа повернулась и, как во сне, побрела на кухню. Она не знала, зачем туда идет, но знала что у нее все же есть какая-то определенная цель. На пороге комнаты она вдруг застыла — ей показалось, что она слышит за дверью чьи-то шелестящие шаги и звон ключей. Но тут же поняла, что это всего лишь едва слышно звенят раскаленные спирали в лампочках люстры.

На кухне Наташа выпила немного воды, потом, вдруг ощутив острый голод, открыла холодильник, достала кусок сыра, нетерпеливо содрала с него полиэтиленовую упаковку и начала жадно есть, откусывая огромные куски и глотая их торопливо, почти не жуя. Это было дико — в комнате, на диване, сидит мертвый человек, весь в крови, а она стоит на кухне и ест сыр. Как только Наташа подумала об этом, ее пальцы разжались, уронив недоеденный кусок, а сама она метнулась к раковине, и ее стошнило. Открыв кран, Наташа плеснула водой себе в лицо, тихо всхлипывая. Только бы Вита поскорее вернулась! Неважно, что она подумает, что скажет, что сделает — только бы поскорее вернулась.

Слегка успокоившись, Наташа выбрала среди многочисленных разнообразных кухонных ножей самый острый, несколько секунд разглядывала в блестящей стальной поверхности свои глаза, потом вернулась в комнату и осторожно разрезала «веревки», стягивавшие тело Матейко, — она затянула мокрые узлы с такой силой, что развязать их было невозможно. Когда Наташа перерезала провод на руках, тело Светы, еще гибкое, с неживой медлительностью заскользило набок и неудобно улеглось поперек дивана, умостив голову с влажными, но уже начавшими распушаться волосами у Наташи на плече. Вскрикнув, она уронила нож, затем, сжав губы и дрожа, отодвинула от себя Свету, ровно уложила ее на диван, а под голову подсунула одну из подушек. Потом ушла в другую комнату и вернулась с большим покрывалом, которым укрыла Матейко до плеч, отошла на шаг, и ее затрясло еще сильнее — на мгновение вдруг показалось, несмотря на кровь, что Света жива — привольно раскинулась на диване после ванны и рассеянно смотрит в потолок. Если бы не кровь, не губы… Наташа вспомнила, как совсем недавно Света, хорошенькая, беззаботная, живая, сидела в кресле напротив, поджав под себя ноги, и звонко смеялась над какими-то своими глуповатыми шутками, встряхивая светловолосой головой… как давным-давно, в Крыму, ворвалась к ней в дом, веселая и мокрая от осеннего дождя… Бедный маленький мотылек, никогда в жизни никому не сделавший ничего плохого, так веривший в ее силу и так жестоко за это поплатившийся. Она всхлипнула, наклонилась и заботливо поправила покрывало. От движения из-под него вывалилась тонкая Светина рука с узкой багровой полосой на запястье, с длинными блестящими ногтями. Один был сломан, и Наташа почему-то особенно долго смотрела на него. Потом резким движением убрала руку обратно под покрывало. Рука была теплой, и от прикосновения к этому уже удаляющемуся теплу у нее снова поползли слезы и горло сдавило так, что она начала задыхаться.

— Прости меня, — пробормотала Наташа, заикаясь, холодно смотрящим в потолок неподвижным глазам. — Пожалуйста, прости меня. Я не хотела, чтобы так… я никогда не хотела… ты думала, что я бог, а я не бог… я никто… я просто хотела, чтобы тебе было лучше… я и подумать не могла, что так будет… и то шампанское — это ведь была просто шутка, просто шутка, понимаешь… прости меня, Светик, прости… Я не понимаю, почему у меня не получилось, я не понимаю, почему так вышло… прости меня, Светик, пожалуйста…

Но Света не отвечала, она не прощала, а все так же равнодушно смотрела в потолок и в конце концов ее взгляд стал невыносим, и хотя мертвые глаза смотрели в потолок, Наташе начало казаться, что они неотрывно смотрят на нее. Не выдержав, она попыталась закрыть веки Светы, но у нее ничего не получилось, и тогда она дернула вверх покрывало, и глаза Матейко исчезли под бархатистой светло-синей тканью.

Потом Наташа долго сидела рядом, безвольно свесив руки. В пальцах одной дымилась сигарета, и, когда эта рука то и дело вздрагивала, неровные столбики пепла падали на чистый блестящий паркет. Рядом с ее ногами лежал нож, весело поблескивая под ярким электрическим светом. Погруженная в свои мысли, она не замечала времени, не слышала, как звонил телефон, а он звонил три раза — пронзительно, настойчиво, долго, но звук доносился до нее издалека, из другого мира, и Наташе казалось, что это все тот же звук раскалившихся лампочек люстры.

Через какое-то время она очнулась, но не от какого-либо звука, а от вновь внезапно нахлынувшего чувства опасности. Наташа привстала, вслушиваясь в тишину, нарушаемую только шелестящим тиканьем часов, и тотчас входную дверь снаружи кто-то дернул — она отчетливо услышала это и неожиданно ловким и быстрым движением подхватила с пола нож и выскользнула в коридор. В дверь кто-то толкнулся, потом ее снова дернули, несильно постучали несколько раз. Наташа бесшумно пробежала длинный коридор и застыла возле косяка, прижавшись к стене. Ее верхняя губа вздернулась по-волчьи, и зубы чуть поблескивали в полумраке, и нож в ее руке поблескивал в ответ так же хищно. Она не сомневалась, что это пришел кто-то из тех, кто принес Свете «телеграмму», и сейчас ей хотелось только одного — убить его — хотелось без всяких мыслей о последствиях, убить здесь, без всяких картин — так, чтобы почувствовать, как лезвие входит в тело, так, чтобы услышать крик боли и ужаса, так, чтобы ощутить чужую кровь на своих руках — только так и не иначе.

Дверь снова дрогнула под ударом чьего-то тела, потом в тишине громко заскрежетал открываемый замок, и Наташа плотнее вжалась в стену, сжимая в пальцах рукоятку ножа.

 

III

Вита, хмуро глядя перед собой, захлопнула дверь квартиры Матейко. В ту секунду, как щелкнул замок, вышедшей на площадку девушке исполнилось двадцать шесть лет, но она вспомнила об этом уже когда, ежась под холодным порывистым ветром, подходила к приземистому зданию «Двух ящерок», а вспомнив, криво улыбнулась. Это был не лучший ее день рождения, но, если подумать, у нее бывали дни рождения и похуже этого, а посему расстраиваться Вита не стала. Кроме того, существовали дела поважнее, и тот факт, что она стала старше на год, тут же соскользнул куда-то вглубь памяти, откуда его можно было извлечь в более подходящее для этого время.

Когда она открыла дверь кабинета, Карина, сидевшая за столом, подняла голову и сняла очки.

— В том, что касается денег, ты пунктуальна, — заметила она, сгребая со стола документы и пряча их в ящик. Вита расстегнула пальто и плюхнулась на диван, забросив ногу на ногу.

— Не язви, Карина, я сегодня к иронии невосприимчива.

— Что так? — Карина пересела на диван и тщательно поправила свой пурпурный пиджак. — И где твоя странная девочка? Почему ты сегодня оставила ее дома?

— У нее разболелась голова — вы подаете слишком крепкое вино, — сказала Вита, доставая сигарету. Карина фыркнула.

— Грубо говоря, ты не захотела брать ее с собой. Впрочем, это ваши личные дела. Вот, держи, — она протянула Вите бумажный сверток, ее паспорт и ключи от машины, легко и приятно звякнувшие, когда Вита приняла их. — Синяя «восьмерка», недалеко от входа припаркована, номер в документах записан. Извини, «ягуары» кончились.

— Ничего, я создание неприхотливое, — Вита, закусив губу, начала запихивать сверток в сумку. Неожиданно в глазах у нее защипало, и она испугалась, что сейчас разревется.

— Только не благодари! — сердито сказала хозяйка «Двух ящерок», уловив ее настроение. — Я покривлю душой, если скажу, что даю тебе деньги от чистого сердца. Учти, что я наивно рассчитываю на возвращение хоть какой-то их части. И мне до сих пор хочется одолжить ремень у кого-нибудь из моих мальчишек и хорошенько тебя выдрать — порку ты заслужила не в меньшей степени, чем деньги! Может, мне стоит тебя удочерить? Тогда я смогу с полным правом пороть тебя каждый день.

— Бог ты мой, — вздохнула Вита, — что-то слишком много народу жаждет меня отлупить в последнее время. Записывайся, Карина, в очередь!

Она откинулась на спинку дивана и рассеянно улыбнулась. Неопределенная тревога, сопровождавшая ее всю дорогу до диско-бара, исчезла, сменившись расслабленным удовлетворением. Ее взгляд упал на золотистые фигурки, плывущие вокруг колонки настольных часов, и Вита снова вспомнила, что у нее сегодня день рождения и слегка улыбнулась. В конце концов, разве она не заслужила немного приятного отдыха? Вита почти по-детски пожалела, что нельзя было сказать про день рождения Карине — по паспорту, который та ей только что вернула, Вита отпраздновала свой день рождения полтора месяца назад. У Карины хорошая память на такие вещи.

— Если хочешь, Лариска проводит тебя вниз, посидишь, повеселишься, — предложила Карина, помахивая в воздухе очками. — По глазам вижу, что тебе нужно развеяться. С удовольствием бы сама с тобой развеялась… могли бы и в картишки перекинуться, но, уж извини, дел навалилось… В другой раз.

— Ну… не знаю, — неуверенно произнесла Вита, недовольно подумав о Наташе, встревожившей ее сегодня своим непривычным спокойствием. Она уже убедилась, что под спокойствием Чистовой, равно как и под совершенно искренним дружелюбием, может скрываться нечто прямо противоположное и весьма опасное… словно чудовище, скрывающееся в глубине спокойной мутной воды. Пусть Наташа и не виновата в этом, пусть она даже и не может этого знать и предвидеть, но это факт, от которого никуда не денешься. За Наташей следовало наблюдать — наблюдать тщательно. — Нет, думаю, я лучше…

— Не жеманничай! — Карина сделала снисходительную гримасу. — Пользуйся, пока предлагают, и оцени — ты ведь знаешь, как я отношусь к халяве! Лариса! Лариса!

Через несколько минут дверь отворилась, и в кабинет просунулась светловолосая голова.

— Как, по-вашему, в таких условиях я могу…

— Зайди сюда — что за дурацкая привычка говорить с порога! Чем ты занимаешься?

— Тем, чем вы и сказали.

— Понятно, значит ничем, — мгновенно сделала вывод Карина. — Сейчас возьмешь вина…

— Какого? — сердито спросила Лариса, поигрывая золотистой зажигалкой в тон своему золотистому же платью. — У нас много марок вина.

— Хорошего.

— У нас много марок хорошего вина. И, кстати, столики все заняты. Прикажете кому-то дать пинка?

— Помолчи! Отведешь Лену на свою вышку, поразвлекаешь. Можешь пить вместе с ней, только в разумных пределах, чтобы мозги не развинтились. Но учти, это первый и последний раз, когда я разрешаю тебе пить на работе.

На лице Ларисы появилось недоверие и подозрение — она пыталась сообразить, какой в этом предложении кроется подвох. Но не найдя его, щелкнула пальцами.

— Ага, я знаю, какое вино… — она оборвала фразу и тут же возмутилась, но уже как-то добродушно: — Развлекать… что я — клоун что ли?! Карина Петровна, у меня дел выше крыши! Можно ведь и кого-нибудь из охраны снарядить — все равно ведь двое там торчат!

— Конечно можно, — с опасной покладистостью согласилась Карина. — Я всегда смогу найти себе другую помощницу.

Лариса возвела глаза к потолку, потом буркнула Вите:

— Ладно, пошли уж! А вы, Карина Петровна, пример деспотизма в его ярчайшем проявлении!

— А как же, — с усмешкой заметила Конвиссар, снова садясь за стол, — иначе меня б тут и не было. А теперь выметайтесь отсюда и не мешайте мне работать!

Вита еще раз поблагодарила Карину, распрощалась с ней и вслед за Ларисой вышла из кабинета, раздумывая над тем, что такое «вышка».

— Слушай, ты занимайся своими делами, я все равно собиралась домой, — сказала она. Лариса недоуменно посмотрела на нее, закуривая на ходу.

— Ты из-за нашего разговора что ли? Брось, мы всегда так общаемся. Карине Петровне нравится, когда я с ней пререкаюсь, кроме того, она не любит покорных овечек — считает, что я обязана исполнять приказы, но должна при этом высказывать собственное мнение. Пойдем, я только рада буду свалить все на младших и немного отдохнуть, а то летаю из угла в угол!

«Вышкой» оказался столик на площадке верхнего яруса лестницы, откуда открывался великолепный вид на зал и сцену. На площадке двух других ярусов тоже располагались столики, за которыми сидели посетители, но этот, единственный на обегающей зал по периметру площадке, был, похоже, доступен лишь служебному персоналу. За столиком сидели двое серьезных молодых людей в черных брюках и форменных темно-зеленых рубашках и зорко поглядывали вниз, причем один из них совмещал наблюдение за залом с изучением книги Фармера, которую он при виде Ларисы спрятал с ловкостью фокусника. Лариса что-то сказала охранникам, потом принялась куда-то звонить, зажимая пальцем свободное ухо, а Вита тем временем уютно устроилась в одном из кресел и начала с интересом разглядывать танцующих и сидящих за столиками там, внизу, — то поверх низкой ажурной балюстрады, то сквозь зеленый прозрачный пол, под которым люди и предметы частично утрачивали четкость очертаний, и казалось, что она смотрит в некий удивительный подводный мир. На сцене десяток девушек танцевал какой-то ирландский танец, и вслушиваясь в задорные звуки скрипок, Вита чуть постукивала ногой и покошачьи жмурилась, наслаждаясь обстановкой. Лариса села рядом, начала что-то говорить, и Вита кивала, не особенно вникая в смысл ее слов. Она подумала, что надо бы позвонить Наташе и сказать, что задерживается, и даже достала телефон, но, посмотрев на него, тут же спрятала обратно. «У меня день рождения, — сказала она себе. — Имею я право на день рождения?» А потом и вовсе перестала об этом думать — принесли вино, и оно шелково полилось в бокал, загораясь темно-красным, превращаясь в чуть покачивающийся жидкий драгоценный рубин, бросая на пальцы, охватывающие витую ножку бокала, красные отсветы, — густое, мягкое, сладкое, чуть терпкое. Вита медленно пила его, чуть улыбаясь собственным ощущениям, и ела сверточки зажаренной до хруста куриной кожи, нафаршированной смесью курятины, жареного лука и моркови, яиц, сыра и майонеза, изо всех сил стараясь соблюдать приличия, вместо того, чтобы наброситься на еду, смести все с тарелки в один присест, глотая почти не жуя, и поскорее попросить добавки. Лариса ела мало, а говорила много — в основном о своих любовниках, это была ее излюбленная тема, и Ларису нисколько не волновало ни то, что Вита — человек ей совершенно незнакомый, ни то, что рядом сидят двое мужчин, с интересом вслушивающихся в ее рассказ и, как следствие, уже не так часто, как положено, бороздящих зал профессиональными взглядами.

Только через полтора часа Вита заставила себя встать и с нескрываемым сожалением ответить «нет» на вопрос Ларисы не хочет ли она что-нибудь еще. Попрощавшись, она неторопливо пошла по площадке, скользя пальцами по тонким перилам и с любопытством поглядывая в зал. На сцене в данный момент трое чернокожих молодых людей, блестящих от пота, от души наяривали на средних размеров цилиндрических барабанах, в которые ударяли то колотушками, то ладонью, то пальцами, то даже локтями, делая это настолько быстро, что уловить чередование движений можно было с большим трудом. Несколько полуголых девушек — не негритянок, в отличие от музыкантов, но смуглых и черноволосых, метались в неистовой пляске, хлопая в ладоши и время от времени что-то выкрикивая, а в глубине сцены кто-то пел низким голосом на странном гортанном языке, и свет метался им в такт, выхватывая из полумрака то закинутые головы, то стремительно двигающиеся ноги, то извивающиеся тела, то взблескивал на зубах, то на влажной коже. Из зала с удовольствием подхлопывали, многие пытались подражать танцующим, но мало кто успевал за бешеным ритмом. Глядя на сцену, Вита пожалела, что забыла спросить у Карины, кто ставит ей представления. Ей было тепло и весело, она пошла еще медленнее, и ее пальцы, до сих пор лениво скользившие по перилам, подпрыгнули и побежали по ним, едва касаясь, словно ножки ленивого насекомого.

Когда Вита подошла к лестнице, грохот барабанов на мгновение умолк, словно куда-то провалившись, на то же мгновение свет вспыхнул ярче, дав Вите возможность четко увидеть весь зал, тут же снова обрушилась музыка, упал полумрак, а Вита пригнувшись, змеей скользнула прочь от лестницы, пробежала несколько метров и опустилась на корточки, впившись пальцами в балясины, и, приоткрыв рот, уставилась вниз, в дальний конец зала, где был выход. Там стояло несколько только что вошедших мужчин, оглядываясь по сторонам и переговариваясь. Вита была уверена, что они не успели ее заметить, свет вспыхнул всего на секунду, и как раз в эту секунду они только-только вошли в зал. Счастье, что в эту секунду их заметила она — инстинктивно ждала, что кто-то все-таки появится. Здесь было не так уж высоко, чтобы Вита, мгновенно протрезвев от ужаса, не могла их узнать — двоих из них. Одним был угрюмый бывший однодворник Лебанидзе, лицо другого она видела только однажды и всего лишь несколько секунд, но запомнила навсегда — и черты, и жуткое выражение боли и бешеной ярости. Ян… кажется, так назвал его Схимник?

Если бы тебя нашел он, то сейчас ты бы уже разлагалась где-нибудь в окрестном лесу или в реке — то, что от тебя осталось…

В ее памяти мгновенно всплыло все, что говорил о нем Схимник. Лицо его тогда было странным и очень серьезным. Он опасался Яна, опасался с расчетливостью человека, трезво оценивающего предел своих возможностей. Чуть передвинувшись, Вита торопливо поискала взглядом в зале знакомого широколицего человека, но не нашла. Впрочем, это еще ни о чем не говорило — Схимник мог быть и снаружи, мог вообще наблюдать за всем откуда-нибудь со стороны — после своей выходки в Ростове он вряд ли бы составил компанию Яну. Но, скорее всего, его вообще не было в городе. Возможно и то, что он был уже мертв, во что верилось с большим трудом. А может он просто тихо выследил ее и сейчас уже находится в квартире Матейко, может, уже забрал Наташу и увез — ведь прошло больше двух часов с тех пор, как Вита захлопнула за собой дверь Светиной квартиры. Подумав об этом, Вита дернулась, но тут зал на мгновение снова ярко осветился, и она застыла, глядя, как внизу девушка в форменном темно-зеленом платье ведет прибывшую компанию к свободному столику. «Как они нас нашли?! — тупо стучало у нее в мозгу. — Они не могли нас найти! Никак не могли!»

Зал опять погрузился в полумрак, и Вита, пригнувшись и путаясь в длинном пальто, быстро побежала вдоль стены, пока не наткнулась на какую-то нишу, в которую тут же и забилась — подальше от света и поближе к возможности подумать. О том, чтобы выйти через зал, нечего было и мечтать, даже на нижний этаж спускаться было опасно. В нише за ее спиной оказалась дверь. Вита подергала ее, но дверь была заперта.

— Ты что тут делаешь?! Я думала, ты уже ушла.

Она, вздрогнув, повернула голову и увидела Ларису, которая стояла рядом, пощелкивая зажигалкой и глядя на Виту без особого дружелюбия.

— Если ты собираешься дожидаться Карину Петровну, то тебе придется ждать очень долго.

— Карину Петровну… Послушай-ка, встань сюда, — Вита неожиданно дернула Ларису за руку, и от неожиданности та шагнула в сторону, закрыв нишу от взглядов.

— Ты что, напилась что ли? — зло спросила она, выдергивая руку.

— Да нет… просто, понимаешь, там в зале один мой бывший — не хочу, чтобы он меня видел. Вовремя заметила, а то бы он…

— Мне казалось, ты не местная, — холодно произнесла Лариса. Вита пожала плечами.

— Куда только людей не заносит. У вас тут есть другой выход?

— Допустим, — лаконично ответила Лариса и плотно сжала губы.

— Тебе не составит труда показать, где он? — Вита покосилась в сторону перил. — Если этот урод меня увидит, это может кончиться очень плохо. Он совершенно ненормальный.

— Не нужно было находить себе ненормального, — холодно заметила Лариса, но на ее лице все же появился отблеск любопытства, и она чуть отошла от ниши и повернула голову. — Который?

— Вон за тем столиком, — показала Вита, продолжая старательно прятаться за Ларису. — Блондин в очках, видишь?

Лариса пожала плечами.

— Симпатичный. Выглядит вполне нормальным. А, может, это с тобой что-то не так? Может, ты ему деньги должна? Ты и у Карины Петровны, я смотрю, огребла, она тебе даже машину пригнала. Кто ты вообще такая?!

Этот переход от ее недавнего благодушно-откровеннического настроения был настолько резок, что Вита даже слегка растерялась. Эта Лариса вполне могла сейчас спуститься к Яну и показать на нее пальцем. Какого черта она показала ей Яна, где ее мастерство игры? Ей вдруг пришла в голову мысль: а не вытащила ли Наташа из нее вместе с чужим демоном часть того, что ей вытаскивать не полагалось?

— Ты, я смотрю, проницательная девушка, тебя не обманешь, — сказала она со злой усмешкой. — Ладно, это не мой бывший, я вообще его почти не знаю, но я знаю, что если он меня увидит, то прихлопнет без лирических отступлений. Тебе, конечно, наплевать на меня, и, врать не буду, мне на тебя тоже, но я не хочу подставлять Карину, я не знаю, что этому козлу известно, он может дров наломать. Кроме того, если меня в вашем чудесном городе закопают, как я смогу вернуть деньги?

Лариса закурила, слегка улыбнувшись и пристально глядя ей в глаза, и Вита с облегчением поняла, что взяла правильный тон.

— Я могу сказать мальчикам, чтобы они его выкинули. Прецедент создать легко.

— Он не один.

— А мальчики тоже не одни. Их много. Кроме того, можно и органы пригласить. Внутренние.

— Тогда он поймет, что я здесь. Нет, мне нужно просто уйти.

Лариса еще раз посмотрела на Яна — уже осторожней и пожала плечами.

— Тебе все равно придется спуститься. Все выходы на первом этаже. Не полезешь же ты в окно? А одна из дверей сразу за лестницей — можешь проскочить.

— Заметит.

— Ты не знаешь — он и те, кто с ним, не голубые? — вдруг неожиданно спросила Лариса, и Вита посмотрела на нее с легким ошеломлением.

— Не знаю… вряд ли…

— Хорошо, — Лариса отошла в сторону, нажимая кнопки телефона, произнесла в трубку несколько коротких фраз, засмеялась, отключила телефон и вернулась к нише.

— Вот и все. Я им сказала сейчас пустить амазонский танец.

— И что же?

— Ничего. И на девчонках, которые его танцуют, тоже ничего, кроме шлемов, цепочек и бутафорских мечей, которыми много не прикроешь. А там — здоровые молодые мужики… покажи мне мужика, который бы на голую женскую натуру не отвлекся, если, конечно, не гей?!..

— Не покажу, логично, — согласилась Вита. — А машина… кто-нибудь может ее перегнать от центрального входа — куда-нибудь не очень далеко?

— Ключи! — приказала ей Лариса, выхватила ключи и быстро ушла. Она вернулась буквально через несколько секунд, схватила Виту за руку и потащила за собой. — Быстрей! Там уже началось! Через квартал будет твоя машина стоять, возле гастронома.

Они быстро спустились вниз и пошли, лавируя между танцующими. Вита старалась не смотреть в ту сторону, где сидели Ян и Лебанидзе, — ей казалось, что они могут почувствовать ее взгляд и тотчас же обернутся и увидят ее. На сцену она глянула только один раз и тут же согласилась с Ларисой, что зрелище пышногрудых и длинноногих девиц, которые, практически в чем мать родила, устроили под музыку нечто вроде артистично поставленного дружелюбного побоища, мало кого из представителей мужского пола может оставить равнодушным. Их никто не остановил, и до нужной двери они добрались благополучно. Лариса открыла ее своим ключом и втолкнула Виту в полутемный коридорчик с несколькими дверями, в котором пахло специями, жареным мясом, чьими-то духами и слегка хлоркой.

— Туда, — резко сказала Лариса и махнула рукой вперед, где коридорчик упирался в двустворчатую железную дверь. — Только не обольщайся, что я это делаю из женской солидарности! Я это делаю для того, чтобы из-за тебя, залетной, в жопе не оказаться! Мне мое место дорого! Я не знаю, что сделала бы Карина, если б узнала, что я…

— А чего ты оправдываешься? — с усмешкой перебила ее Вита. — Боишься, что о тебе хорошо подумают? Ладно, и на том спасибо. Постарайся, если тебе не сложно, приглядывать за той компанией и дай мне номер своего сотового. Я через какое-то время позвоню, и ты мне скажешь — ушли они или еще нет.

— С какой стати я должна это делать?!

— Ну, уж закончи то, что начала. Если они не уйдут, то, возможно, придется возвращаться и уводить их, но сейчас мне обязательно нужно оказаться в другом месте.

Лариса с явной неохотой сказала ей номер, потом молча посмотрела на нее. В полумраке Вита не видела ее глаз, но чувствовала, насколько мрачен был их взгляд.

— Карину не подставь, — наконец сказала она, повернулась и резко вышла. Вита застегнула пальто, с трудом отодвинула засов на тяжелой двери, открыла ее и выскользнула в холодный мокрый ветер. Оглядевшись и никого не увидев, она подняла воротник, быстро перебежала через дорогу и торопливо пошла к видневшимся неподалеку дежурным огням гастронома. Сделала она это вовремя — спустя несколько секунд из-за угла диско-бара выехала невзрачная, заляпанная грязью машина, медленно скользнула светом фар по закрытой двери, постояла немного, словно в задумчивости, и так же неторопливо скрылась за следующим углом здания.

Лариса, то и дело бросая любопытные взгляды на симпатичного блондина в изящных очках, которого показала Вита, вернулась на свое место. Никто из компании уходить не собирался, вели они себя спокойно, и, скорее всего, не заметили, как она вывела странную знакомую своей хозяйки. Она не ошиблась. Все подчиненные Яна, расплывшись в довольных ухмылках, смотрели на сцену, комментируя друг другу «амазонский танец», и даже сам Ян, покусывая тонкие губы, на какой-то момент загляделся, несмотря на то, что в свободное время довольно часто посещал волжанский «Черный бриллиант», где видел представления куда как похлеще. Но потом он опомнился и снова начал задумчиво смотреть по сторонам. Надежда у него была только на это заведение и его владелицу, поскольку Света Матейко, действительно жившая раньше по указанному адресу, месяц назад переехала неизвестно куда.

— Ян Станиславыч, мы тут надолго? — с надеждой спросил Калмык, поблескивая в полумраке раскосыми распалившимися глазами. — А может нам все по быстрому провернуть, зато потом… — он мечтательно прищелкнул языком. — Может, нам эту бабу сразу тряхнуть…

— Идиот, — негромко и равнодушно сказал Ян, не глядя на него. — Тебя за эту бабу самого так тряхнут, так трахнут… что сразу два кулака можно будет засунуть. У нее здесь охрана не слабая и домой она вряд ли одна ездит. Здесь тебе, друг степей, не Волжанск, скромней надо быть. Наше дело — девку срисовать, которая возле этой Конвиссар должна отираться. Надеюсь, ты ее не позабыл?

— Я не забываю тех, кто мне стволы в морду сует! — огрызнулся Калмык, потирая жесткий черный ежик волос на своей круглой голове, и сидевший рядом с ним мрачный здоровяк одобрительно покивал. — Как только мы ее…

— Я, Станиславыч, что-то не вижу логики во всей этой затее, — с ехидной усмешкой заметил темноволосый парень с открытым добродушным лицом, покосившись на Калмыка с легким презрением. — Эта баба могла уже триста раз сюда приехать до нас и столько же раз уехать. С чего ты взял, что она появится здесь именно сейчас? Или у тебя есть твердые основания?

— Милтшечь! Розумавачь — то моя троска![12]Vita — жизнь (лат.)

— Ты, Станиславыч, по нормальному, по-русски болтай, я твоего дурацкого языка не понимаю! — заметил собеседник, и Ян ухмыльнулся со злым превосходством.

— Я чувствую, что она появится, и все!

— Может, еще на картах раскинем?! Кстати, диско-бар — это казенный дом считается или как?

— Дрозд, ты начинаешь мне надоедать, — ласково сказал Ян. Парень пожал плечами.

— А кто тебе не надоедает, ты скажи! — буркнул он, благосклонно оглядывая официантку, расставлявшую на столе заказ. — Ладно, мое дело десятое, все равно не я в ответе.

Ян равнодушно отвернулся, снова начав разглядывать танцующих. «Амазонский танец» закончился, зазвучала какая-то стандартная зарубежная песенка, и теперь почти все пространство между полукруглым рядом столиков, отведенное для танцев, было заполнено людьми. Столик с точки зрения полного обзора был расположен достаточно неудачно — танцующие почти окружали его, да и свет постоянно прыгал, превращая всех находившихся в зале в однотипные призрачные дергающиеся фигуры, но Ян все же ухитрился в на мгновение образовавшееся между двигающимися людьми крошечное пространство увидеть человека, который вошел в зал и сразу же скрылся, скользнув за спину стоявшей рядом с входом небольшой компании. Ян ухмыльнулся. Он не был удивлен — он ждал этого человека, и был доволен, что вошедший не успел его заметить.

— Ба, какие люди! Вот и одна из птичек припорхнула! — негромко сказал он. Его тихий голос почти потонул в грохоте музыки, но, тем не менее, все остальные услышали его и вопросительно повернули головы. Тотчас же запищал телефон, который Ян положил на стол, и, взяв его, он весело сказал в трубку:

— Да, знаю. Приготовьтесь, — он нажал на кнопку и повернулся к остальным. — Ну-ка, приведите сюда этого парня.

— Которого? — спросил Лебанидзе, и, увидев, помрачнел. — Шутите, Ян Станиславыч? Он не пойдет, и хрен мы что сделаем, только огребем по высшему разряду.

— Пойдет как миленький, — Ян машинально потер шрам на запястье, и его лицо стало жестким, полностью утратив беззащитное интеллигентное выражение, и изящные очки, ранее добавлявшие этой маске книжной хрупкости, стали смотреться на нем совершенно нелепо. Он кивнул двоим парням, сидевшим отдельно за соседним столиком, потом сказал: — Ты и Дрозд. Не волновайтесь — пойдет, если не дурак, а он до сих пор был далеко не дурак… теперь-то я знаю.

— Ободрил! — скептически заметил Дрозд, уходя.

Ян не ошибся. Через несколько минут ушедшие вернулись и вместе с ними к столу подсел темноволосый человек в серых джинсах и расстегнутой короткой куртке, из-под которой виднелась черная футболка. Выражение его лица было насмешливым, но глаза смотрели пронзительно и недобро.

— Ну, привет, — Ян протянул ему руку со шрамом от его ножа, и Схимник, чуть прикрыв веки, отчего его лицо стало еще более насмешливым, как ни в чем ни бывало, пожал ее.

— Здорово. Отдыхаете?

— Как и ты. Вот, собираемся бабенок снять — присоединишься? Хата есть, большая — все уместимся.

— Не знаю, — Схимник закурил и отвернулся, с интересом глядя на сцену, — я предпочитаю полное уединение. Не люблю групповуху. Каким ветром?

— Горячее сердечное чувство привело, — Ян поправил очки. — И сдается мне, тебя тоже. Причем к той же женщине, а?! — он усмехнулся и легко подтолкнул Схимника кулаком в бок. Тот, приподняв брови, посмотрел на него с легкой усмешкой, потом отвернулся, и на мгновение его лицо исказилось в легкой гримасе боли, тут же соскользнувшей в никуда, и он так же, как и Ян, начал обшаривать взглядом зал. Сидевшие за столом настороженно наблюдали за обоими.

— Паршиво выглядишь, — заметил Ян, постукивая пальцами по столу в такт музыке. — Может, посидишь пока в машине — там хоть лечь можно, отдохнешь.

— Нет, спасибо, мне и здесь неплохо.

— А если я очень попрошу? — в голосе Яна появились жесткие нотки. Схимник усмехнулся.

— Ну попробуй. Не дури, Ян, здесь народу много. Учитывай местоположение — длань Валентиныча сюда не достанет. Раз пересеклись дорожки, будем пока вместе действовать, а там поглядим. Только, сдается мне, что зря сидим. Они здесь не появятся.

— Появятся. Иначе б тебя здесь не было, — Ян пододвинулся к нему, снизив голос до доверительного шепота. — Слушай, мне плевать на твои методы — всякое бывает, может, тогда и оба погорячились… Ты мне скажи только, зачем ты Гунько грохнул? Ценный был старичок, хоть и придурковат местами.

— О чем ты? — равнодушно спросил Схимник. — Гунько божьей волей сковырнулся, я на это не претендую.

— Ладно кокетничать! — Ян широко улыбнулся. — Меня хоть в городе и не было, но я все равно в тот же день узнал, а узнав, звоночек сделал очень хорошему врачу — странной мне, видишь ли, эта смерть показалась. Так вот, ничего лишнего в организме у Гунько не нашлось, вроде все естественно… только вот прокол у него был на вене, под языком. Откуда, спрашивается?

— Рыбки неосторожно покушал. Я-то тут при чем?

— Ага, славную рыбку, с иголочкой, с поршнем… И, кстати, не думаю, что шаловливых Сему с Чалым ялтинские замочили. Думаю, что это ты им подмахнул — и «шлагбаум» Чалому, а уж Сема — вообще твой почерк. И чего ты, Схимник, так любишь именно глотки резать? Грязное это дело.

— Решил теперь все на меня вешать? Может, и расстрел императорской семьи мне припишешь?!

— Т-ш-ш, не горячись. Мы одинаково воспитаны, Схимник. Думай, Схимник, думай, пока время есть. Валентиныч всего не знает, и этого тоже. Я на тебя обиды не держу — сам лопухнулся. Мы еще можем быть друг другу приятны и взаимовыгодны. Ты учти, что отсюда мы при любом исходе в Волжанск вернемся — вместе. А там тебя Баскаков ждет не дождется.

— Мне твои шарады уже вот где! — раздраженно сказал Схимник и чиркнул себя ребром ладони по горлу. — Мне главное девок изловить. А что ты, что Валентиныч из кожи вон лезете, чтобы каждый раз все дело испортить! Ему бы определиться, что он хочет, а то сначала на дело отправляет, а потом начинает высвистывать из-за всякой ерунды, истерики по телефону закатывает. Нет уж, я работу до конца доведу, а ты — или помогай или не путайся под ногами!

— Хочешь сказать, ты на нашей стороне?

— Здесь нет наших сторон, Ян. Есть только сторона Валентиныча. И никак иначе, — лицо Схимника стало сонным, и Ян понял, что продолжения не будет. Тем не менее, он спросил:

— Методы методами, но ты хоть точно знаешь, что они придут?

— А хрен их разберет, сучек этих! — Схимник потер щеку. — Они ж ненормальные обе. Ни в чем я не уверен, просто решил проверить кое-что. Не появятся — в другое место поедем, а здесь придется кого-нибудь оставить.

Ян слегка улыбнулся и налил в свой стакан немного минеральной воды.

— Что ж, посмотрим. Ну, за обновленное сотрудничество, — он залпом выпил воду, а Схимник — коньяк, услужливо пододвинутый ему Дроздом. Они усмехнулись, отвернувшись друг от друга, и в усмешке каждого была особая фальшь, понятная только им.

 

IV

За ней никто не ехал. Она смотрела в зеркало обзора. Смотрела постоянно, почти не глядя, куда направляет машину, и несколько раз ее чуть не вынесло на встречную полосу — Вита вовремя спохватывалась и выравнивала машину. Ночные огни улетали назад — казалось, им не будет конца, и ночи не будет конца, и всему… Она металась по екатеринбургским улицам, петляя, как заяц, и никто не ехал за ней, никто… Сжимала руль дрожащими пальцами левой руки, а пальцы правой беспрерывно нажимали кнопку за кнопкой на телефоне, но ответом были длинные бесконечные безнадежные гудки. Никто не снимал трубку в квартире Матейко, никто… Где они, что с ними? Неужели опоздала?! Нет…может, заснули, ушли куда-нибудь? Почему сразу предполагать худшее?

Она остановила машину, не доезжая до дома Светы, и дальше пошла пешком, втянув голову в плечи, и ветер бился ей в лицо, выбивая из глаз слезы, цеплялся за волосы, раздирая аккуратно уложенные пряди. Ее начало трясти, едва Вита вылезла из машины, и словно издалека она чувствовала, что у нее вот-вот начнется истерика. Под конец, когда показался подъезд, она не выдержала и побежала, и на бегу вскинула голову и увидела высоко над собой светящийся прямоугольник, плотно закрытый темно-синими шторами. Кто-то в квартире был. Только вот кто?

Уже когда Вита оказалась в подъезде, что-то с ней произошло. Позже она списала все на нервный срыв — в этом не было ничего удивительного. Но срыв это был, или нет, тем не менее, на несколько минут все вокруг заволоклось звенящим ватным туманом, и она, собиравшаяся тихо подняться на пару этажей, дабы произвести разведку, вдруг повела себя совершенно бестолково. Она вызвала лифт, но тут же, вместо того, чтобы ждать его, с грохотом понеслась вверх по ступенькам. Добежав до двери квартиры Матейко, она толкнулась в нее, потом дернула за ручку и несколько раз со всей силы грохнула в дверь кулаком, совершенно забыв о том, что у нее есть ключ, потом дернула дверь еще раз…

… и очнулась, стоя на площадке и сжимая в руках короткий кухонный нож. который, уходя, прихватила у Светы на всякий случай. Она тупо посмотрела на блестящее, тщательно вымытое лезвие, потом дернула головой и прижала ухо к двери. В квартире была тишина, и Вита скорее почувствовала, чем услышала, как кто-то осторожными шагами направился к двери, и машинально спрятала руку с ножом за спину. Человек за дверью остановился, и снова наступила глубокая тишина, и несколько минут они так и стояли по разные стороны двери, прислушиваясь друг к другу.

Страх исчез, а вместе с ним — и злость, сменившись странным усталым равнодушием. Вита подняла руку к звонку, потом беззвучно выругалась в собственный адрес, пошарила в сумочке и достала ключ, переложив нож в левую руку, вставила ключ в замок, повернула, дернула дверь, и замок, открывшись, слабо щелкнул. Она отскочила назад, толкнула дверь и, оскалившись, подняла руку со своим жалким оружием, и свет от коридорной лампы, блеснув на лезвии ее ножа, отразился в широком и куда как более длинном лезвии другого ножа, направленного ей в шею, сверкнул на оскаленных зубах державшего его человека и вспыхнул в его неестественно расширенных глазах, и…

— Наташка, — выдохнула Вита, опуская руку, и Наташа эхом отозвалась:

— Витка!

Она уронила нож и отступила на шаг, и на ее лице мелькнул какой-то вороватый испуг, и она чуть сощурилась и втянула голову в плечи, словно ждала удара, потом испуг сменился дикой радостью, и она снова шагнула вперед, протянула руки.

— Витка! Ты пришла! Слава богу! Витка!

— Что?.. — пробормотала Вита, захлопнула за собой дверь и тоже бросила нож на пол. В следующую секунду они обнимались, как друзья, не видевшиеся много лет.

— А я думала… — заикаясь, сказала Наташа, — я думала…

— Почему вы к телефону не подходили?.. — плачуще спросила Вита, мешая слова с дробным стуком зубов. — Почему?..

Слегка успокоившись, они отодвинулись друг от друга, и только сейчас Вита заметила, насколько кошмарно выглядит подруга: волосы всклокочены, руки, лицо и светлый халат в кровавых пятнах, на подоле чешуйки сигаретного пепла, в глазах диковатый полубезумный блеск.

— Что случилось? — спросила Вита, и Наташа вскинула перед собой руки, словно защищаясь, и отступила еще дальше по коридору. Вита шагнула следом за ней. Под ее ногой что-то шелестнуло, она опустила глаза и увидела смятый вскрытый конверт.

— Нет, — сказала она твердо, словно слово могло заставить конверт исчезнуть. — Нет, как это?.. Света? Нет?!

— Я, — пробормотала Наташа, отступая еще дальше. — Я, я…

— Она же запомнила! — плачуще выкрикнула Вита, идя следом за ней. — Она же все запомнила… Как ты допустила?! Где ты была?!

Дверь ванной была распахнута настежь, и Вита увидела царящий в ней разгром, еще не успевшие подсохнуть влажные пятна на паркете, и, с трудом передвигая вдруг сразу отяжелевшие ноги, вошла в комнату, а Наташа пятилась перед ней, продолжая закрываться руками.

— Телеграмма, — скрипуче произнесла она. — Света сказала… телеграмма… а я не успела…

Вита остановилась на пороге комнаты и уставилась на разбросанные по полу краски и листы, на незаконченную картину, стоявшую на стуле. Это ее настолько ошеломило, что она даже не сразу заметила длинный холмик на диване под покрывалом, а, заметив, подошла и остановилась возле него, безвольно свесив руки.

— Я хотела… — сказала Наташа позади нее. — Я пыталась… но я что-то сделала неправильно! Я убила ее, я! Я сделала неправильно… я убила!..

Она опустилась на пол и начала раскачиваться, закрыв лицо ладонями и до боли вжимая их в кожу, впиваясь в нее ногтями, а Вита молча стояла и смотрела на диван. Потом протянула руку, откинула покрывало и глубоко вздохнула.

— Господи, откуда столько крови? Она до ножа добралась?

— Нет, — прошептала Наташа и в двух словах рассказала ей, что произошло. По окончании ее рассказа Вита опустилась на корточки, с неожиданно холодной внимательностью глядя на мертвое лицо.

— Прекрати, — сказала она наконец. — Ты ни в чем не виновата. Ты просто не успела. По-моему, у нее сердце не выдержало. Давление… отсюда и кровь… Это сердце, Наташ. Ты ничего не могла сделать.

— Откуда ты можешь это знать?!

— Я помню, — прошептала Вита, и ее передернуло. — Ты и со мной едва успела. Просто… я здорова, а она, наверное, давно болела. Перестань. Ты все сделала правильно. Ты ни в чем не виновата. Бедный Сметанчик. Господи, уж ее-то, ее… Сволочи! Почему я не могу добраться до вас, сволочи! Почему так?!!.. Ребенок же, совсем ребенок!

— Отпусти меня! — Наташа отняла ладони от лица, и на ее висках и щеках остались полукруглые лунки от ногтей. — Отпусти меня к ним! Они получат свои картины! Они все получат!..

— Молчи!

— … это никогда не кончится! Неужели ты не понимаешь?! Это никогда не кончится! Они будут убивать всех, всех — даже тех, на кого мы просто посмотрели… всех!

— Молчи!

— Я хочу посмотреть им в глаза! Я хочу, чтобы они сдохли! Я знаю, как… я знаю, знаю!

— Молчи! Ты не имеешь права идти к ним!

— Да?! А почему и они вместе со мной не имеют права?! — Наташа ткнула пальцем в сторону дивана. — Почему они не имеют права жить?! Только из-за того, что я существую?! Вита, я всегда старалась тебя слушаться, но… так больше не может…

— Молчи! — Вита вцепилась пальцами в обивку дивана, чувствуя, что еще немного и она начнет истерически визжать. — Молчи! Молчи!

Она сжала зубы, пытаясь успокоиться, потом потянулась и дотронулась до руки Светы, уже начавшей холодеть.

— Еще не поздно, — пробормотала она. — Пальто… кофта… да… волосы… но сколько крови, господи… куда ее девать… нет, я не смогу, не смогу… как я это сделаю, как?..

Встав, она расстегнула сумку и достала телефон.

— Наташ, я позвоню… а ты пока пойди убери в ванной и вытри пол, чтоб никаких следов. А письмо с конвертом порви и спусти в унитаз.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю… пока не знаю. Иди.

Как только Наташа вышла из комнаты, Вита набрала номер Ларисы, и через несколько секунд ее захлестнуло еще большее отчаяние.

— Сидят, — сказала Лариса где-то вдалеке. — И уходить, вроде, не собираются, заказали много. К ним еще мужик какой-то подсел… минут десять назад.

— Что за мужик?

— Ну, как… ну мужик в полном смысле этого слова, понимаешь меня? — в трубке раздался смешок. — Хорош экземплярчик! Я бы от такого не отказалась, хоть сейчас в…

— Перстень у него есть?

— Ты думаешь, я отсюда вижу?! Блестит что-то… подожди, я спущусь, — на несколько минут в трубке ничего не было слышно кроме грохота музыки, потом Лариса сказала:

— Есть… что-то типа индейской пирамиды. Хороших денег, по-моему, стоит, а так по прикиду не скажешь, что крутой. Тоже твой знакомый? Одолжишь?

— Черт, еще лучше! — выдохнула Вита. — Его-то откуда принесло?! Ларис, я перезвоню, ладно?

Она бросила телефон в сумку, и в этот момент в комнату вошла Наташа, чей внешний вид после уборки пришел в еще больший беспорядок. Она бросила взгляд на диван, передернула плечами, потом перевела глаза на Виту, и неприкрытое глухое отчаяние на ее лице на мгновение заставило Наташу забыть о том, что произошло.

— Ты что?!

— Одевайся, — хрипло сказала Вита и тоже посмотрела на диван — с каким-то странным страхом, потом начала яростно тереть лоб ладонями. — Умывайся, причесывайся и одевайся — линять надо!

Наташа поспешно сбросила мокрый грязный халат и начала натягивать одежду.

— Кто-то из них здесь, да? — спросила она, не глядя на Виту. — В городе? Кто?

— Все, кто был тогда в Ростове. Они в заведении Карины сидят.

— Карины?! Как же так?! Ты ведь сказала — никто не знает про нее! Как они нашли, да еще и так быстро?!

— Не знаю! — Вита запустила пальцы в свои короткие волосы. — Не понимаю! Ничего не понимаю! Этого быть не может! Поживее, Наташ. Если они знают про Карину, то могут знать и про эту квартиру. Вряд ли они зашли в «Две ящерки» случайно.

— Я пойду к ним, — решительно сказала Наташа. — Я пойду, а ты уезжай. Хватит!

— А ты думаешь — это что-то изменит? — Вита подняла на нее глаза, и Наташа увидела в них животный страх. — Думаешь, ты этим кого-то спасешь? Поздно уже — все одной веревочкой повязаны. Потянут за тебя — все равно всех вытащат.

— Что же делать?

— То же, что и обычно — бежать.

В машине они не разговаривали. Вита о чем-то напряженно думала, Наташа, прижимая к себе пакет с картиной, смотрела назад, пытаясь понять, за какими именно из летящих следом огней фар скрывается опасность. Она чувствовала себя очень странно — испуганной и в то же время довольной, и раздраженной, и равнодушной, и возбужденной, и злой, и презирающей, и…

Она чувствовала себя многими.

— Только не сейчас, — пробормотала она глухо. — Не сейчас…

Вита услышала ее слова, но ничего не сказала, даже не повернула головы. Ей было не до этого.

Когда машина остановилась возле автовокзала, Наташа удивленно спросила:

— Почему сюда? Разве мы поедем на автобусе?

— Ты поедешь, — сказала Вита, открывая дверцу. — Выходи.

— Подожди, а ты?

— Я на машине. Порознь поедем — так лучше. Пойдем.

В здании Вита почти силой затолкала ее в женский туалет, приказав никуда не выходить, а сама побежала к кассам, и, дожидаясь ее, Наташа стояла перед зеркалом и расчесывала волосы, на проборе уже снова нежно засеребрившиеся сединой. Все двигалось по кругу — снова и снова закрашивать седину, снова и снова убегать, снова и снова бояться, и ненавидеть, и желать смерти, и воевать с собой, и сознавать собственное бессилие, и жаждать… жаждать… Она смотрела в собственные глаза — два входа в глубочайшую пещеру, в которой таилось что-то жуткое и необычайно привлекательное, и постепенно начала забывать, где находится, и мысли и желания скользили сквозь ее мозг — все более странные, все более чужие…

…деньги, Вита оставила себе все деньги, но мне тоже нужны деньги, много денег, что-бы никогда…

…так давно не была с мужчиной, с настоящим сильным, неутомимым, опытным мужчиной… неважно, кто он будет… хороший секс — вот что главное, вот, что необходимо…

…все могу, все, я выше всех, а что эти людишки, там, внизу… ничтожества, глупая серая масса… все могу с ними сделать…

…никогда это зеркало не отражало лица красивей… так жаль, что нельзя увидеть себя всю…

…лучше ножом, когда кровь на руках… живая, горячая… когда ее чувствуешь, и близко глаза, которые гаснут, гаснут…

…страшно, страшно… убежать, спрятаться, забиться куда-нибудь, бросить все… смотрят в спину, смотрят отовсюду, идут, уже идут…

— Что ты делаешь?

Вздрогнув, Наташа уронила расческу в раковину и резко обернулась, и Вита, взглянув ей в глаза, невольно отшатнулась — на мгновение ей показалось, что на нее посмотрели многие люди, хотя перед ней стоял всего один человек.

— Что-то интересное увидела, а? — спросила Наташа с презрительной усмешкой, и голос ее был совершенно незнакомым, словно и говорил кто-то другой. — Что-то особенное? — ее голос дрогнул и обрел иные тембр и звучание. — Кто ты есть, чтобы указывать мне?! Кто ты?!.. — глаза Наташи сощурились, и в них загорелось раздражение. — Тесно. Становится слишком тесно.

— Чистова! — зло сказала Вита, и Наташа облизнула губы и отвернулась от нее, цепляясь дрожащими пальцами за край раковины.

— Ты взяла билет?

— Да. Автобус через двадцать минут, пойдем, я посажу тебя и поеду.

— Нет! Я не хочу! Я не хочу ехать! Я не хочу больше быть! Ты видишь, что творится?! Я не заслужила того, чтобы быть! Господи, зачем только я нашла твой адрес?! Уезжай одна…

— Не заслужила?! — Вита схватила ее за руки и встряхнула. — А как же Дорога?! Ведь все остальное — только из-за нее! Ты не при чем!.. Только сейчас не раскисай! Мы должны жить и будем жить, слышишь? Мы выживем! Как угодно, с какой угодно совестью, но выживем! Мы люди! Мы ни в чем не виноваты! Так сложилось… не наша это вина. Мы будем жить — так или иначе!

— Ты не представляешь, чем это все может кончиться!

— А мне наплевать! Сейчас — мне наплевать! Ты мне обязана не меньше, чем я тебе, так что слушайся меня и делай, как я говорю! Идем!

Автобус уже был наполовину полон. Они остановились возле дверей, и Вита, оглядевшись, быстрым движением сунула в Наташину сумку часть полученных от Карины денег.

— Ну, давай, иди. Куда потом ехать — решишь сама. Про клиентов забудь и про Крым тоже — тебя там найдут. И постарайся держать себя в руках. Созвонимся через неделю — не раньше.

— Но ты ведь тоже уедешь? — с отчаяньем спросила Наташа. — Ты ведь здесь не останешься?!

— Ну конечно нет.

Ей послышалась фальшь в голосе Виты, и она попыталась заглянуть ей в глаза, но та, словно невзначай, отвернулась. Двигатель автобуса заурчал, и она толкнула Наташу.

— Все, залезай!

Наташа поднялась по ступенькам и быстро прошла, почти пробежала по салону. Ее место было рядом с окном, и, сев, она сразу же прильнула к стеклу. Вита снаружи улыбалась ей, то и дело поглядывая на часы. Через пять минут дверь автобуса закрылась, и он дрогнул, трогаясь с места. Вита, уплывая назад, в темноту, замахала ей рукой, и Наташа, прижав ладонь к холодному стеклу, смотрела на нее, пока маленькая фигурка с растрепанными волосами не исчезла из вида.

* * *

Когда автобус скрылся за поворотом, она почувствовала себя особенно одинокой, беспомощной, никому не нужной. В чем-то Наташа была права. Все оказывалось бессмысленным. Что бы они ни делали, ничего не выходило. А Наташе становится все хуже. Вита снова вспомнила странный взгляд подруги, ее голос, непонятные слова и вздрогнула. Что-то жуткое происходило с Чистовой, что-то, чего она не в силах понять и не в силах предотвратить.

… я как губка, которой собирают грязную воду, и часть грязи остается…. Во мне слишком много тьмы. Уже больше, чем меня самой.

«Там и часть моего демона, — хмуро подумала Вита. — Там и моя часть. Все постарались. Все хороши».

Пока она шла к машине, план, начавший намечаться еще в квартире, сложился окончательно, стал выпуклым, и эта выпуклая законченность оказалась настолько кошмарной и бредовой, что Вита ужаснулась, она даже не представляла себе, как заставит себя этот план осуществить. Он был замечателен, но только своим безжалостным безумством. Да вот только и у безумства есть своя логика… Иногда безумная логика оказывается самой разумной, надо только уметь найти правильную — кто ей это говорил?

Вопреки тому, что она только что обещала Наташе, Вита направила машину не к выезду из города, а обратно — к дому Матейко. По дороге она снова позвонила Ларисе.

— Можешь быть спокойна — они тут надолго обосновались, — раздраженно сказали в трубке. — Тебя явно не ждут. Отдыхают по полной — уже коз каких-то подсадили. Вот как раз тот, что мне приглянулся, какую-то лапает…Так что не звони больше — я и так ни хрена нигде успеваю!

— Погоди, — ведя машину одной рукой, Вита начала быстро говорить, нервно поглядывая в зеркало обзора. Когда она закончила, в трубке некоторое время грохотала музыка, а потом Лариса начала ругаться. Ругалась она умело, изощренно и красочно, что выдавало в ней человека образованного.

— Тебя мать не роняла?! — перешла она наконец на относительно литературный язык. — Я и для своих такого не сделаю, а тебя вообще первый раз в жизни вижу! Это ж подсудное дело — ты соображаешь?! И приказать я такого не могу — только Карина Пе…

— Я ей скажу, и она прикажет — просто я не хочу, чтобы она высовывалась.

— Ага, а мне значит можно — вот вам Лариса, ешьте ее и запивайте!..

— Я подъезжаю, — сказала Вита, со страхом глядя на вырастающую впереди полуосвещенную многоэтажную громаду. — Я перезвоню.

На этот раз она подогнала машину вплотную к подъезду и несколько минут сидела, напряженно оглядывая то двор между «зубцами» дома, то темнеющую неподалеку сосновую рощу, в которой метался ветер. У дальнего подъезда прогуливался мужчина, рядом с которым, вздернув хвост, деловито трусил шотландский терьер, а в центре двора на скамейке какая-то парочка, невзирая на холодную погоду, мужественно пила пиво и обнималась. Потом, глубоко вздохнув, Вита вылезла из машины и пошла к подъезду. Ключи она забрала, но машину запирать не стала.

Когда она села обратно за руль, лицо ее было белым, искривившиеся губы дрожали. Захлопнув дверцу, она до боли сжала пальцами руль и посмотрела на себя в зеркало, проверила тщательно наложенный макияж, поправила прядь в аккуратной прическе, потом попробовала улыбнуться, но улыбка получилась похожей на болезненную гримасу. Она сжала зубы, потом попробовала еще раз, и теперь получилось немного лучше. На большом пальце Вита заметила пятно серебристого лака и соскребла его ногтем, потом посмотрела вправо и быстро отвернулась. «Восьмерка» отъехала от дома, и уже на выезде к трассе Вита быстро набрала номер и коротко сказала:

— Все, еду.

В этот раз она вела машину так осторожно, как никогда в жизни не водила. Больше всего Вита сейчас боялась, что ее остановят. Но ее никто не остановил. Не таясь, она подъехала к центральному входу «Двух ящерок», припарковалась, проверила, заперта ли рядом пассажирская дверца, потом вылезла из машины и на этот раз тщательно заперла ее. Сердце уже стучало где-то в ушах, ноги предательски дрожали, и Вита изо всех сил постаралась придать лицу выражение безмятежной радости. Хлопнули дверцы стоявшей неподалеку машины, и к Вите резво кинулись двое выскочивших из нее мужчин, но тут же резко затормозили, потому что Вита почти мгновенно оказалась в компании четверых парней, казавшихся близнецами из-за темных волос и абсолютно одинаковой одежды.

— Наконец-то, — сказал один из них с плохо сыгранным раздражением. — Пошли, тебя ждут давно. Чего долго так?

— Да машина что-то… — неопределенно отозвалась Вита. — Сереж, не посмотришь? То ли там колесо, то ли что-то еще — не разбираюсь я в этом железе!

Двое парней переглянулись, поскольку оба носили имя «Сережа», потом один из них сказал:

— Нет проблем. Сейчас гляну.

Ключей от машины он не попросил, и Вита ему предлагать их не стала, а повернулась и в сопровождении двоих охранников пошла к колоннам, а двое остались возле машины. Один из кинувшихся было к Вите мужчин ругнулся и вытащил телефон.

* * *

— Хорош! — негромко сказал Ян, когда Дрозд потянулся, чтобы налить себе коньяка, и тот, кивнув, убрал руку. Сидевшая рядом с ним девушка засмеялась.

— Он что — ваш папа?

— Типа того, солнышко, — с улыбкой ответил Ян. — Режим у нас, скоро сборы — нельзя. Но на вас это не распространяется. Хочешь еще шампанского? — спросил он у прижимавшейся к нему блондинки, и та кивнула. Он потянулся за бутылкой, внимательно глядя на Схимника, который, равно как и Калмык, уже взасос целовавшийся с одной из девушек, не особенно церемонился, а уже усадил себе на колени пухлогубую брюнетку в коротком платье с многочисленными разрезами. Он с легкой улыбкой коротко отвечал на какие-то ее вопросы, а его левая ладонь лежала на ее груди, и пальцы мягко перекатывались, то сжимая ее, то отпуская, а в пальцах правой руки дымилась сигарета. Но, в отличие от Калмыка, он не забывал оглядывать зал, и коньяк в его рюмке убывал очень медленно. Почувствовав взгляд Яна, он посмотрел на него и ухмыльнулся.

— Во всяком случае, вечер не пропадает даром, — сказал он. Ян пожал плечами.

— Поглядим. Вечер, можно сказать, только начинается.

— Дохлый номер, — отозвался Схимник равнодушно. Брюнетка потянулась и запустила пальцы в его волосы, но он недовольно убрал ее руку.

— Перестань.

— Тебе так не нравится?

— Нет.

— А так?.. — ее пальцы переползли ему на шею, погладили, потом скользнули на грудь, и девушка прижалась к нему еще сильнее. — Чего ты так напряжен? Расслабься. Может, уйдем отсюда? Возьмем чего-нибудь… мужа еще дня четыре дома не будет.

— Ай-ай-ай, Юлечка, как нехорошо, — Схимник засмеялся, потом наклонился и легко куснул ее за мочку уха. — Успеется. Уйдем, конечно уйдем, но попозже. Так что не заводи раньше времени.

— Ладно. Тогда, может, потанцуем?

— Под такое? — Схимник изобразил на лице комический ужас, вслушиваясь в ритмичное буханье, среди которого голос певца почти терялся, отчего, впрочем, судя по тем словам, что можно было разобрать, песня только выигрывала. — Упаси меня господь! Под такое не умею. Лучше вы потанцуйте, а я еще посмотрю. Мне нравится, как ты двигаешься.

— Ну, смотри, — брюнетка встала. — Девчонки, пошли, разомнемся.

Девушки ушли, и вместе с ними ушел и Калмык, которого его подруга вытащила из-за стола почти силой.

— Все нормально, — сказал он, уходя, совершенно трезвым голосом, и, пошатываясь, исчез среди танцующих. Ян не стал его останавливать — из центра зала у Калмыка была возможность увидеть то, что они здесь могут и упустить. Кабан проводил Калмыка недовольным взглядом. Ему девушки не досталось, и он тосковал.

— Без толку сидим, — рассеянно сказал Схимник и затушил сигарету в пепельнице, и светлые глаза Яна сощурились.

— У меня складывается впечатление, будто ты хочешь, чтобы мы ушли.

— Вы-то можете хоть до зари сидеть, — равнодушно ответил Схимник, разглядывая танцующих, — а вот я бы с этой кобылкой ушел хоть сейчас. Уже пригласила. Как ты думаешь, что лучше — на ваши рожи смотреть, или с ней в мягкой постельке?.. Хоть на час, но я бы с удовольствием отъехал.

Ян понимающе улыбнулся.

— Уж прости, друже, я, конечно, не до такой степени садист, но нет. Тебе отсюда только одна дорога и только в моей компании. Ты сам виноват. Только ты.

— Ну и хрен с тобой, — Схимник подцепил на вилку кусок мяса. — Ты, кстати, местные удобства не посещал еще? Просторно там?

Лебанидзе не сдержался и хихикнул, но опасливо — шрам от перстня Схимника, полученный Кутузовым еще в марте, виднелся на его левой скуле достаточно отчетливо. В этот момент едва слышно заиграл лежавший на столе телефон. Ян схватил его и, зажав одно ухо, буркнул:

— Да. Да ну?! — его лицо осветилось широкой улыбкой. — Хорошо. Нет, ждите, — он сунул телефон в карман и подмигнул Схимнику.

— Ну, и кто оказался прав? Пришла.

— Которая? — спросил Схимник, быстро стрельнув глазами в сторону двери.

— Не Чистова, но и эта тоже сойдет. Жаль, она не одна, но без нас теперь ей отсюда не выйти — мои у всех дверей. Ты бы не мог не таращиться на дверь так откровенно — она ведь тебя в лицо хорошо знает.

— В этой-то толпе… — Схимник хмыкнул, но от двери отвернулся, все же продолжая поглядывать в ту сторону уголком глаза. В какое-то мгновение его губы слегка дернулись, он опустил руку и скользнул ладонью по правому боку, быстро посмотрел на нее, нахмурился, смел со стола салфетку, вытер ладонь, а салфетку смял в тугой комочек и бросил в пепельницу. Ян не обратил на это внимания, но Дрозд заметил и удивленно посмотрел сначала на салфетку, потом на невозмутимое лицо Схимника, уже разглядывавшего танцующих.

Дверь отворилась и вошла Вита в сопровождении двух парней в форменной одежде местной охраны. Она была хорошо одета, тщательно причесана и выглядела вполне довольной жизнью, весело и звонко смеялась и что-то говорила одному из охранников, опираясь на его руку и идя не очень верной, слегка раскачивающейся походкой. Тот улыбался, и при слабом свете по губам Виты скользила ответная улыбка — простая и безмятежная улыбка человека, находящегося в очень хорошем настроении. Искоса глядя на нее, Схимник вспомнил, как это лицо было и другим — бесноватым, лисьим, злобным, с пузырящейся на искусанных губах розовой слюной. Хуже того безумного лица могло быть только мертвое лицо. Схимник взглянул на Яна — тот смотрел на Виту в упор, и его тонкие губы влажно блестели.

— Она и вправду славненькая, — негромко сказал он. — Сколько ей… четвертак?.. а так — прям пионерка. Рожают же таких, а?! Мы с ней долго будем общаться, она мне на все ответит… и за все. Ты знаешь, Дрозд, чем мне окрестности Екатеринбурга понравились?

— Откуда мне знать? — отозвался Дрозд, глядя, как на сцене три девушки выделывают на столбах головокружительные номера.

— Тем, что там очень густые леса, — Ян снова улыбнулся. Дрозд повернулся, его передернуло, но он улыбнулся в ответ и ничего не сказал. Схимник насмешливо фыркнул и сунул в рот сигарету, глядя, как охранники усадили Виту за один из столиков, за которым уже сидела какая-то компания, и через несколько секунд Вита уже смеялась вместе с ней и пила, причем Схимник с раздражением заметил, что пила она водку. Охранники прогуливались неподалеку, поглядывая в ее сторону.

— Опасается, — заметил Ян. — Ничего, теперь уже не уйдет. Брать будем на улице, а пока займемся досугом — вон девочки возвращаются.

Вита не смотрела в их сторону открыто. Все, что ей было нужно, она увидела еще у входа, и теперь делала вид, что никого из них не заметила. Она не знала, насколько хорошо у нее это получалось, но старалась изо всех сил. Дважды ее приглашали танцевать, и она танцевала безмятежно, бросая взгляд на страшную компанию только во время разворота, вскользь, прячась за партнером, — уловить такой взгляд было невозможно. Несколько минут компания сидела в одиночестве, потом к ней подсели девушки, о которых, скорее всего, говорила Лариса. Одна из них, красивая и хорошо одетая брюнетка, опустилась на колени к Схимнику, и тот, бросив недокуренную сигарету в пепельницу, обнял ее и по-хозяйски поцеловал. Эта сцена уплыла из поля зрения Виты почти сразу же, а когда она снова скользнула взглядом по столику, Схимник все еще целовал свою брюнетку — жестко, уверенно и жадно, запустив пальцы в ее пышную прическу. Мгновение — и перед Витой снова были чьи-то двигающиеся спины.

«Мне ни за что не заставить его сыграть моими картами!» — с отчаяньем подумала она. Но назад дороги нет, а Схимник там — и уверен в себе, как никогда, — ничего его не берет! И с остальными уже отношения наладил! Наверняка давно заметил ее, а виду не подает, может, уже составляет очередной план. Еще и развлекаться успевает! К ее страху примешалась глухая досада, и, не закончив танца, Вита вернулась к столику, и тщательно удерживаемая на лице удовлетворенная улыбка ехала перед ней, словно заградительный щит. Она села, ей налили, и она выпила, не почувствовав вкуса. Первоначальная паника начала отступать, но страх не уменьшался, и за этот короткий отрезок времени Вита так и не поняла, кого боится больше — Схимника, жутковатого Яна, сейчас казавшегося воплощением обаятельного добродушия, или «пацанов», бравших исключительно количеством. Она снова покосилась на далекий столик. Никто не смотрел в ее сторону. Схимник о чем-то говорил со своей девушкой, смеялся, глядя на нее, и казался как никогда обыденным…

…и тень отбрасываю, и, кстати, нравлюсь многим — вот что действительно жутко, да?

Неужели она не заглядывала ему в глаза, не видела, как там пусто, как там холодно… конечно, не видела и не видела, как он спит, как ему снится что-то… но и как он…

Вита посмотрела на свои подрагивающие пальцы с неожиданной яростью. Нужно было начинать, но она никак не могла заставить себя, а время шло, и чем дольше она сидела, тем больше погружалась в какое-то странное покорное отупение. «Все, хватит!» — наконец сказала она себе.

Схимник закурил новую сигарету и посмотрел на Виту поверх головы сидящей у него на коленях девушки, а Вита по-прежнему вела себя совершенно беззаботно и весело, очевидно считая себя в полной безопасности. Он еще не знал, что будет делать дальше, и чувствовал, как все сидящие за столиком наблюдают за ним, особенно Ян, чей взгляд был почти осязаемым.

— Пьет, — сказал он негромко. — Хорошо. Может, ей бутылочку шампанского прислать? — Ян усмехнулся собственной шутке. Схимник отвернулся, поглаживая теплое бедро Юли, потом снова поднял голову и взглянул на далекий столик.

«Посмотри на меня, — мысленно сказал он. — Увидь меня».

И Вита словно услышала — вдруг повернула голову, небрежно обмахнула взглядом зал, скользнув и по их столику, чуть задержавшись на его лице с рассеянным любопытством неузнавания. Потом ее взгляд двинулся дальше и тут же остановился, точно споткнувшись, метнулся назад, и веселая безмятежность на ее лице разбилась вдребезги, ссыпалось, обнажив гримасу дикого ужаса. Несколько секунд они в упор смотрели друг на друга сквозь танцующий свет и танцующих людей, потом выражение ужаса исчезло с лица Виты, а вместо него появилось тупое отчаянье загнанного животного. Она отвернулась и с натянутой лихостью махнула еще одну стопку водки.

— Срисовала, — сказал наблюдательный Дрозд. — Ну, все. Теперь, если совсем дура, то сразу к двери рванет, если еще не совсем — посидит, пойдет напряженная работа ума или чего там у нее.

Но Вита не сделала ни того, ни другого. Она встала, поправила сползшее со спинки стула пальто, а затем уверенной развязной походкой, слегка пританцовывая, направилась точно к их столику, лавируя среди танцующих под медленную музыку пар, а охранники, удерживая дистанцию, неторопливо двинулись следом.

— Чего это она делает? — удивленно спросил Ян в пространство и посмотрел на Схимника, но тот, судя по его лицу, сам ничего не понимал.

— Слушай, мне это не нравится, — пробормотал Дрозд. Все подобрались, настороженно глядя на приближающуюся девушку.

— Может, девчонки, нам еще потанцевать? — неуверенно предложил Калмык, но Ян покачал головой.

— Нет, ничего, пусть сидят.

— А в чем дело? — спросила блондинка. — Кого вы там высматриваете?

— Знакомая моей жены, — пояснил Дрозд, убрал руку с плеч сидящей рядом с ним девушки и скромно положил ладони на стол. — Похоже, я слегка влип.

Вита подошла к их столику и остановилась возле Схимника. На ее лице снова была безмятежная улыбка и улыбалась она ему.

— Мужчина, можно вас пригласить? — осведомилась она бархатистым голосом. Выражение глаз смотрящего на нее Схимника стало страшным, но она улыбнулась еще шире и чуть склонила голову набок, глядя на него с лукавой нежностью. Все смотрели на нее в упор, и она чувствовала, что еще немного — и сломается, завизжит от ужаса и кинется к двери.

— Чтоб меня!.. — не выдержал Дрозд и тут же начал с преувеличенной тщательностью вытирать губы салфеткой. Юля возмущенно фыркнула.

— Ты что, не видишь, что мужчина занят?! Поищи в другом месте!

— Милая, я же не тебя приглашаю, — с усмешкой сказала Вита, и ее голос слегка зазвенел. — Пусть он сам ответит, не маленький. Разве ты ему жена?

— Ну, смотри, как девушка просит, — произнес Ян с издевкой и улыбнулся Вите. — Нехорошо отказывать.

— Почему меня девушки ни о чем таком не просят? — пробурчал Кабан.

— Ну, что же вы? Я стою, жду, вы сидите, молчите… Не по-джентельменски, — произнесла Вита уже обиженно, кожей чувствуя, как на ней сошлось множество взглядов. — Вы умеете разговаривать? Не бойтесь, я вас не укушу.

Схимник вдруг захохотал и воткнул сигарету в пепельницу.

— Бояться… об этом, как раз, можно и пожалеть!

Все, кроме девушек и Яна, с готовностью подхватили его смех. Схимник ссадил с колен расстроенную и злую девушку, прошептав ей на ухо: «Сейчас вернусь. Успокойся, это просто давняя знакомая, ты что не видишь, что она пьяна в дупель?! Сейчас я ее утихомирю и приду, лады?!» — встал и снял куртку.

— Господа, — сказал он с ухмылкой, — я вас оставлю, сопротивляться не в силах. Ну, пошли, маленькая, коли так просишь.

Схимник обнял Виту за плечи, слегка подвинув ее вперед, перед собой, так, что она полностью оказалась закрыта его спиной, и повел в глубь зала, и они почти сразу же скрылись за танцующими. Дрозд резко повернулся к Яну.

— Зачем отпустил?! Он же смоется!

— Никуда он не денется, — высокомерно ответил Ян и поправил очки. — Да уж, хороший предлог для разговора. Ну-ка, пойдем и мы что ли потанцуем? — он подал руку блондинке, кивнул Дрозду и Калмыку и успокаивающе качнул ладонью сидевшим за соседним столиком, которые напряженно смотрели в их сторону, пытаясь понять, что происходит.

Когда они оказались почти в самом центре зала, Схимник резко, даже грубо развернул Виту лицом к себе и обнял за талию, а она положила ладони ему на плечи — там, где смогла достать, и неожиданно на нее снизошло странное нереальное чувство безопасности, словно вокруг образовалась высокая стена, сквозь которую никто не мог проникнуть. Вначале они танцевали медленно, без изысков — это было то, что в простонародье именуют словом «топтаться». Как только Вита оказалась вне досягаемости опасных взглядов, ее лицо стало почти прозрачным, глаза широко раскрылись, и она сразу вся как-то обмякла, почти повиснув в его руках, и Схимник чувствовал, как ее колотит нервная дрожь. Помимо того, что ее глаза блестели отчаянным пьяным блеском, Вита казалась бесконечно измотанной и больной. Он хорошо понимал, чего ей стоило подойти к их столику, говорить с ним, держать насмешливый тон и спокойствие, равнодушно смотреть на остальных.

— Ну, и чего ты приперлась сюда?! — зло спросил Схимник, и Вита посмотрела на него изумленно — видно, она ждала от него совсем других слов.

— Я… откуда я могла знать?! Как вы меня нашли?! Вы не могли меня найти!

— Ты об этом хотела поговорить?

— Нет, я… — Вита покачнулась, мотнула головой и наступила ему на ногу. — Ой, прости.

— Черт! Да вы, матушка, нарезамшись! — Схимник слегка отодвинул ее от себя, но теперь держал крепче. — Ты ж вроде недавно пришла — когда успела так накачаться?! Или с утра уже?

— Имею полное моральное право, — буркнула Вита, потом глупо улыбнулась. — Думала, хоть раз, а тут вы… У меня день рождения сегодня.

— Да? Поздравляю.

При данных обстоятельствах слово прозвучало настолько нелепо, что Вита не выдержала и у нее вырвался нервный смешок. Потом она глянула в сторону и впилась пальцами в руки Схимника.

— Господи! Они идут сюда, сюда! Ничего не получится!.. Я пропала! Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. — она вцепилась в него еще крепче, почувствовав, как напряжены его руки.

— Тихо! Убери когти! — прошипел ей Схимник и с неожиданной ловкостью развернул Виту, поверх ее головы оценивая ситуацию. Ян, Калмык и Дрозд со своими девушками ненавязчиво оттеснили пары вокруг них и взяли его с Витой в кольцо, бросая на них почти инфернальные взгляды. Они находились на таком расстоянии, что без труда услышали бы каждое слово, а что не услышали, смогли бы понять по губам или по выражению лица. Схимник слегка улыбнулся.

— Хорошая музыка, — сказал он, снова быстро развернул Виту, потом наклонил почти до пола, успев шепнуть ей на ухо: — Ты умеешь нормально танцевать?

— Да, меня профессионал учил.

— Тогда танцуй, если жить хочешь, — и не дай бог тебе споткнуться!

Вита едва заметно кивнула, Схимник поднял ее, и она судорожно попыталась вспомнить все, чему успел научить ее Женька, почти не сомневаясь в том, что у нее сейчас ничего не получится. Но к ее изумлению ее ноги вдруг потеряли деревянную ходульность, вызванную животным ужасом, который куда-то отдалился, стал чужим, тело ожило, обрело гибкость, силу и податливость, и все стало простым и понятным, и движения пришли сами собой, став неотделимыми от лившейся со всех сторон музыки, и Схимник мгновенно понял их и подхватил, и танец стал танцем, и Калмык с Дроздом невольно, сами того не желая, расступились, пропуская их и изумленно глядя им вслед, а странная пара скользнула в гущу танцующих, ни на мгновение не прервав, не сломав ни одного движения, и там тоже начали расступаться, давая им место. Три пары двинулись следом за ними, но теперь им ни разу не удалось приблизиться, они не успевали за ними, не могли слышать их слов и даже не могли разглядеть кружащихся в танце лиц.

Вита заговорила не сразу, ошеломленная, она некоторое время просто танцевала, наслаждаясь. В движениях Схимника не было одинцовского профессионализма и большого разнообразия, но он танцевал с особой хищной грацией, двигаясь не заученно, а естественно, почти инстинктивно, на каком-то животном уровне. Он не вел, но и не подстраивался, все выходило словно само собой, он угадывал каждое ее движение, каждый поворот головы, и Вита легко делала то же самое. Сейчас она не чувствовала себя тросточкой, которую перекидывает из руки в руку умелый танцор, как это было с Одинцовым, она чувствовала себя частью целого, словно они танцевали уже давным-давно. На лице Схимника было несвойственное ему выражение человека, проснувшегося в незнакомом месте, но в глазах оставались напряжение и настороженность, и он не забывал смотреть по сторонам, в отличие от Виты не утратив чувства реальности, но и заводить разговор, ради которого вышел сюда, почему-то не спешил. А Вита забыла и о том, с кем танцует, и о тех, кто наблюдал за ними, и о том, что ей предстояло сделать, и о Наташе, и о том, что сейчас, возможно, выдает свое не такое уж на самом деле плохое состояние, — был только танец, а отдаленное сейчас чувство опасности только добавляло танцу пряности и остроты. Это было ненормально, глупо и противоестественно, но это было, и она не собиралась ничего анализировать. Песня кончилась, тут же началась другая, чуть побыстрее, и они, не останавливаясь, мгновенно перестроились под новый темп.

— Если тебе все еще нужна Чистова — тебе одному, то мы можем договориться, — наконец пробормотала Вита. На лице Схимника появилась тонкая усмешка, ей непонятная, и, словно проснувшись, она вспомнила, кто он, вспомнила, что он делал, вспомнила удары и наручники, вспомнила всех мертвецов и слегка отодвинулась от него. Волшебство исчезло.

— Договориться? Ты мне только что подложила хорошую жирную свинью!

— Ты мог отказаться.

— Мог, — буркнул он, глядя поверх ее головы.

— Значит, нужна.

— Надеюсь, в городе ее нет?

— Нет. Это правда. Но я знаю, как ее найти, я свяжусь с ней, — Вита замолчала, со страхом и надеждой вглядываясь в его бесстрастное лицо. — Помоги, вытащи меня! Пожалуйста! Я все сделаю!.. ну ты же видишь, что у меня выхода нет, ты же можешь… ты же видишь, в какой я ситуации…

— Помолчи! — раздраженно сказал Схимник. — Я сейчас в такой же дурацкой ситуации, как и ты. Они приехали не только за Чистовой и тобой, но и за мной.

— Я правильно улавливаю? — спросила она упавшим голосом.

— Правильно. И мне сейчас придется доказывать, что я еще с ними — убей бог, теперь не знаю, как все это совместить, — он нахмурился, и его лоб рассекся глубокими морщинами. — Наверное, уже никак…

— Ну так чего ж совмещать — вот она я! — мрачно сказала Вита. — Значит, ничего не выйдет. Может, когда повезут, как-то получится…

— Дурочка, ты думаешь, Ян потащит тебя в Волжанск?! Ты не нужна Баскакову. Спустят в Исеть или в лесу кинут. И я ничего тут сделать не смогу. Их много. И Ян…

— Что же мне делать?

Схимник зло усмехнулся.

— Раньше надо было думать! Что делать… что я тебе — мамаша — советы давать и злых дяденек отгонять?! Зачем ты только влезла в это, черт бы тебя подрал?!! — в его глазах вдруг сверкнул такой яростный огонь, что Вита и испугалась и удивилась одновременно. Разговаривая, они ни разу не сбились с ритма, и их разговор по-прежнему оставался недоступным для остальных.

— Помоги мне! — умоляюще сказала Вита. — Пожалуйста! Я ведь тебе не нужна, ты сам говорил! Тебе нужна Чистова, вот и получишь ее! А меня отпусти! Я больше не могу! Я хочу жить!

— Как же все твои высокие слова, — холодно спросил Схимник, не глядя на нее. Его лицо вдруг стало странно бледным, осунувшимся, хотя, возможно, в этом было виновато освещение. — Все, сломалась?

— Да, я сломалась. Кто я вообще? Я ведь не железная. Да и никто не железный, все ломаются рано или поздно. И ты тоже сломаешься, — ее глаза стали тусклыми, безжизненными. — Ладно, хватит! Можешь вести меня к своим, — Вита подчеркнула последнее слово. — Я все расскажу сама. Я устала. Только, пожалуйста, не дай им меня убить. Ему не дай. Пожалуйста. Я не прошу пощады, этого ты не дождешься, да и все равно это ведь бессмысленно, только зря унижаться. Только не дай им. Раз все равно этим закончится, сделай это сам — ладно? Как-никак, все-таки не чужой человек, и беседовали мы с тобой славно…

— Только не надо сцен! Насмотрелся уже! Ты на машине?

— Да! — Вита вскинула голову, и на ее лице вспыхнула безумная надежда. — Мне бы только выйти! Я знаю — там у дверей… ваши, да? Сразу перехватят. Мне бы только до машины… ее охраняют, я смогу уехать!

— Ловко! — язвительно заметил Схимник. — Я постараюсь сделать тебе фору — удирай. В другой раз свидимся, уж не сомневайся. Когда все начнется, пойдешь через центральный вход — поняла? Только через центральный.

— А что начнется?

— Ну, — он неожиданно подмигнул ей, — что-нибудь да начнется. А потом все только от тебя зависит, — он с сомнением оглядел ее. — Ты хоть машину-то сможешь вести?

— Смогу. А что ты сделаешь?

— Не твое дело! Ты все поняла? Ну, все, давай расходиться — и так много времени потеряли.

Вита почувствовала, как руки, державшие ее, ослабли, и с неожиданным отчаяньем крепко вцепилась в него.

— Подожди, так нельзя — посередине песни… это еще хуже. Давай уж дотанцуем.

— Да, ты права… — сказал он как-то рассеянно, очевидно, обдумывая свои дальнейшие действия, и движения его на мгновение тоже стали задумчивыми, но почти сразу же он вернулся к прежнему темпу, и Вита с готовностью подхватила этот темп, и снова танец стал танцем, где слова непонятны и не нужны, снова появилась странная отрешенность и вокруг выросла невидимая стена. Она подняла голову и наткнулась на знакомый сонно-равнодушный взгляд, но сейчас во всем облике Схимника ей почудилась какая-то фальшь, и Вита пожалела, что не обладает даром Чистовой, не может заглянуть внутрь этих странных глаз и понять, чего же на самом деле хочет этот человек, что он прячет внутри себя. Женька был прав — в настоящем танце не солжешь, но если так, значит Схимник чувствует и ее фальшь тоже. Она отвела взгляд, ее ладонь скользнула по правому боку Схимника и вдруг ощутила, что ткань футболки там насквозь промокла. Вита испуганно отдернула руку и уставилась на алое влажное пятно на ладони.

— Господи, у тебя кровь!.. — с ужасом сказала она.

— Спрячь руку! — зло прошептал Схимник. — Спрячь — увидят!

— Ты ранен?!..

— Сами вентиляцию устроили, а теперь спрашивают! Наверное, неудачно повернулся…

— Тебе в больницу надо!

— Какая на хрен больница?! — грубо сказал он, не глядя на нее. — Приди в себя! Без башки ж можем остаться… а это царапина! Все… песня кончается.

— Какого ты молчал?!

— А какого тебя это волнует?!

Лицо Виты застыло.

— Если ты кровью истечешь, толку от тебя будет мало!

— Не боись, не истеку!

Медленная музыка закончилась, тут же по залу запрыгали звуки энергичной латиноамериканской песенки, и они остановились. Схимник отпустил ее, Вита быстро огляделась, потом улыбнулась и присела в шутливом реверансе, протянув ему правую руку. Он с усмешкой принял игру — взял ее за запястье и поцеловал, скосив глаза на неизменное серебряное колечко на ее мизинце.

— Я тебя все равно найду, ты учти, — сказал он. — Трезвей давай по быстрому.

— Ты классно танцуешь, — отозвалась Вита, пятясь к стоявшим неподалеку охранникам. Схимник усмехнулся, прижал ладонь к груди и слегка склонил голову, потом повернулся и быстро пошел к своему столику, и Вита увидела, как почти сразу же за ним сомкнулись спины Яна, Калмыка и еще одного мужчины, которого она не знала. Вздрогнув, она отвернулась, торопливо, даже как-то яростно протолкалась сквозь танцующих и плюхнулась на свое место. Вскоре она снова весело разговаривала с сидящими за столиком, то и дело украдкой поглядывая на свою правую ладонь, где подсыхала кровь Схимника. Потом Вита облокотилась о стол и прижалась щекой к тыльной стороне ладони, по которой не так давно небрежно скользнули чужие губы, бодро и оправдывающе сказав самой себе:

— Физиология!

Подойдя к своему столику, Схимник надел куртку, сел и закурил, рассеянно глядя куда-то в потолок. Секундой позже на стулья опустились остальные. Они были без девушек. Юля и подружка Лебанидзе тоже куда-то исчезли.

— Ловко танцуешь! — враждебно сказал Дрозд. — За тобой не угнаться.

— Танцую как умею, — равнодушно ответил Схимник. — Хочешь взять пару уроков? Или пригласить?

— Славно смотрелись, прям голубки! — Ян снял очки, и его светлые глаза глянули на Схимника открыто и зло. — Что она тебе сказала?

— Поторговаться хотела, потому как видит, что не уйти ей, — Схимник негромко рассмеялся. — Надо же, поторговаться со мной! Либо она совсем до ручки дошла, либо я сегодня кажусь таким милым и симпатичным. Да она еще и поддатая конкретно. Жаль, нельзя было ее прямо сейчас увести — охрана местная рядом топчется — все-таки, знакомая хозяйки. Наверное, кто-то из них скоро ее домой отвезет, иначе она вырубится прямо здесь.

— А вдруг она ментов вызовет? — с опаской предположил Кабан. Ян пожал плечами.

— И что? Мы чистые, рожи не кавказские… кроме, вон, Кутузова, документы в порядке. Тем более, всех она не знает, а остальные ее не пропустят… И это все? Чего ж ты так долго с ней топтался?

— А почему бы нет? — Схимник ухмыльнулся. — Довольно приятно.

— И что она тебе предложила? — Ян вдруг подался вперед. — Деньги? Или себя? — он облизнул губы. — Малютка… как ребенок… чистая кожа… У нее и кожа, наверное, на ощупь, как у ребенка? А? Ах ты, лапочка… ей понравится со мной говорить, уж я знаю, как надо обращаться с детьми…

Взгляд Схимника задержался на нем дольше обычного, и на этот раз он был пустым, как никогда.

— Да уж, Ян, славная бы из тебя вышла нянька!

Ян сдержанно и одобрительно хохотнул, остальные тоже засмеялись, только Дрозд, перед тем, как тоже захохотать, пробормотал: «Больной!»

— Где девки-то? — осведомился Схимник и налил себе коньяку, запрокинул голову и комком швырнул его себе в рот.

— Скоро вернутся. А твоя ушла.

— Жаль, — он поставил рюмку и попытался встать, но рука Яна ударила его по плечу, заставив опуститься обратно на стул.

— Куда это ты собрался?!

— Туда. Тебе подробно объяснить?

— Обойдешься, потерпишь. Уже недолго осталось, — губы Яна сжались в узкую полоску, и он раздраженно потер щеку, на которой уже пробивалась светлая щетина — впервые за много лет он не брился целые сутки. Схимник зло сощурился.

— Ты не понял! Я не спрашиваю у тебя разрешения!

— Так привыкай! — спокойно сказал Ян. Калмык и Дрозд подвинулись вплотную к ним, и Схимник услышал сквозь музыку, как сзади резко визгнул по полу чей-то отодвинутый стул. — Пойдешь, когда я скажу! То ест зрозумялэ?![13]Очень плохо (пол.)

— Ты еще мне приказывать будешь, зботшинец пердолоны, вадак, цвел! — процедил Схимник сквозь зубы, и глаза Яна выкатились, почти соприкоснувшись со стеклами очков. Выскажи ему Схимник все самые грязные ругательства, какие только существуют в русском языке, — это бы не так его задело, как несколько простейших оскорблений на родном языке. Ни тот, ни другой не стали вставать, все же памятуя, где находятся, а движения их рук оказались неуловимыми, невидимыми, точными и одинаково быстрыми. Калмык молча вскочил, закрывая их и нервно оглядываясь, а Дрозд сжал плечи Схимника, глядя, как из-под ладони Яна, лежавшей на шее Схимника и полностью скрывавшей короткий нож, с какой-то волшебной медлительностью вытекает тонкая струйка крови, исчезая за вырезом его футболки, и как пальцы Схимника сжимают кадык Яна, и тот, оскалившись, судорожно дергает посеревшими губами. Оба застыли, и никто не продолжал незаконченного движения, потому что знал, что другой успеет закончить его одновременно с ним.

— Вы чо, мужики, перестаньте, вы чо?!.. — испуганно сказал Дрозд. — Совсем е…лись?!.. Нас местные секут! Сейчас так попадем!..

— Что такое, Станиславыч? — с усмешкой спросил Схимник и неожиданно убрал руку. — Нервишки пошаливают? Стареешь?

— Лях, отпусти его! — зашипел Дрозд. — Сюда охрана идет!

— Сука! — хрипло сказал Ян, слегка успокоившись. — Подожди, скоро наешься своим же ливером!

Его рука с ножом скользнула вниз, на мгновение нырнула куда-то за полу расстегнутого пиджака, появилась уже пустой и начала нежно растирать шею. Схимник, ухмыляясь, зажал рану салфеткой и поднял воротник куртки. Калмык и Дрозд с облегчением осели на свои стулья. Охранники внимательно оглядели их и заняли позицию неподалеку.

— Надеюсь, теперь ты будешь посговорчивее? Брось, Станиславыч, это простые естественные надобности, чего тебе везде призраки мерещатся?! Все очень просто — если ты сейчас же не прекратишь, то я эти естественные надобности справлю прямо здесь. Ты знаешь, я не из стеснительных, кроме того, ты меня уже достал. Также ты знаешь, что после этого нас отсюда вышвырнут — в лучшем случае.

Ян посмотрел на Виту, потом снова на него, решая, где его присутствие важнее, потом сказал зло:

— Ладно, хрен с тобой! Дрозд, Калмык, Кутузов! Ребята тебя проводят.

— Зачем это? Чтобы я не соскучился на стульчаке?

— Заткнись! Куртку оставь здесь.

Схимник с кривой усмешкой снял куртку и бросил ее на стул.

— Больше ничего не оставить? Штаны, например?

— Глаз с него не спускайте, — сказал Ян поднявшимся, проигнорировав иронию. — Особенно за руками следите. Если хоть что-то будет не так — убейте его.

— Станиславыч, да ты чо?! — негромко изумился Дрозд. — Здесь?! Это ж…

— Ты меня слышал.

Схимник пожал плечами, закурил и, дымя, неторопливо пошел через зал, затылком чувствуя пронзительный взгляд Яна. Дрозд, все еще сохранявший ошеломленное выражение лица, шел рядом с ним, а Калмык и Лебанидзе — следом.

— Вашу мать!.. — свирепо бурчал Лебанидзе, то и дело натыкаясь на танцующих, и Калмык пихал его в бок.

— Заткнись, и без того от тебя народ шарахается!

Туалет оказался не очень большим, но все же достаточно просторным, и все четверо уместились в нем без труда. Изнутри на двери оказался замок, и, убедившись, что в туалете, кроме них, никого нет, Калмык сразу же запер дверь, после чего кивнул на короткий ряд писсуаров, сверкавших чистотой и белизной.

— Ну, давай.

— Погоди, — недовольно сказал Дрозд, — обыскать надо.

— Ладно, — буркнул Калмык. — Ты, Схимник, смотри, без фокусов — в местной охране, оказывается, лохи… или я такой умный.

Схимник скосил на него глаза и увидел в руке Калмыка пистолет, нацеленный ему в голову.

— Дурачок, ты, дурачок, — равнодушно сказал он и отвернулся. Рот Калмыка дернулся.

— Руки, пожалуйста, — вежливо попросил Дрозд. Схимник поднял руки, внимательно оглядывая кабинки, длинное блестящее зеркало над раковинами, сияющие краны, неестественно зеленые плети искусственных лиан на стене, сушилку для рук — даже аккуратные, нежно-розовые брусочки мыла. Дрозд проворно начал его охлопывать, но тут же сказал, удивленно встряхнув испачканной рукой:

— Слушай, чо это у тебя кровь?

— Критические дни, — буркнул Схимник, и Лебанидзе, не сдержавшись, захохотал.

— Да его Витка расцарапала! Она ж бешеная — меня тогда чуть глаза второго не лишила!

— Не, серьезно, — Дрозд резким движением выдернул футболку Схимника из-за пояса слаксов, приподнял, и Калмык присвистнул:

— Ни хрена себе! Кто это тебя?!

— Мужики, вы забыли, зачем мы пришли сюда?! — зло осведомился Схимник. — Может, сначала дадите дело сделать?

— Да ладно, ладно… — пробурчал Дрозд, и Схимник почувствовал, что все трое после увиденного ощутимо расслабились. — А это что? — он запустил пальцы в боковой карман слаксов.

— Ручка, господи! — Схимник оттолкнул его руку. — Ну, если, конечно, опасаешься, можешь забрать.

Дрозд уязвленно мотнул головой и отошел на несколько шагов, а его место занял Калмык и, слегка улыбаясь, чуть толкнул Схимника в спину:

— Ну, давай, пошел! А то из-за тебя что-нибудь интересное пропустим. Миха, видал, как там девки те… с мечами?! Ловко, да?

Лебанидзе что-то пробормотал в знак согласия, хмуро наблюдая, как Калмык и Схимник остановились возле писсуаров. Схимник потянул вниз замок «молнии», но тут же раздраженно покосился вправо, на Калмыка.

— Слушай, ты так и будешь смотреть? Может, еще и подержать поможешь?

— Ох, они стесняются! — насмешливо сказал Калмык, но все же сделал шаг назад. На мгновение руки Схимника исчезли из поля его зрения, и почти сразу же он услышал легкий щелчок. В этот момент Калмык еще двигался в том единственном шаге, его правая нога только-только коснулась пола носком ботинка, не опустившись на него всей подошвой, а Схимник уже повернулся к нему, и Калмык успел увидеть его расширенные глаза, вдруг ставшие из светло-серых темными, почти антрацитовыми, и чью-то нечеловеческую жуткую ухмылку в этой черноте, и успел удивиться, как медленно вдруг потекло его собственное время. Губы Калмыка дернулись, втягивая воздух, и на полувдохе рука Схимника, ладонью вперед, блеснув чем-то, мелькнула у него под подбородком и тут же метнулась вниз, вырвав пистолет из ставших вдруг ватно-податливыми пальцев. Калмык, глядя на него изумленно и даже как-то обиженно, завалился набок и рухнул на пол, подвернув под себя правую руку и стуча зубами, словно в ознобе, а из-под его шеи по белым плиткам с ужасающей стремительностью начала растекаться ярко-алая лужа, гладко сияя под холодным светом ламп.

Дрозд, стоявший возле раковин, успел ошарашенно выругаться и выхватить нож, когда Схимник, ни на мгновение не остановившись, скользнул к нему — легко, словно подхваченный ветром лист. Пистолета в его руках уже не было и Дрозд даже не успел заметить, когда и куда он исчез. Лебанидзе, отскочив от двери, бросился к ним, тяжело стуча ботинками. До раковин было три шага, и когда он сделал первый, Дрозд, чуть отведя в сторону левую руку с растопыренными пальцами, сделал выпад ножом, метя Схимнику под ребра, но тот, пригнувшись и по-волчьи оскалившись, дернулся вправо, слегка развернулся почти неуловимым кошачьим движением и ударил почти одновременно обеими руками — по запястью и в голову, и еще раньше, чем нож звякнул о пол, Дрозд ударился затылком о большое зеркало, потом его мотнуло вниз, и он упал, по пути глухо стукнувшись виском о раковину. Лебанидзе успел увидеть пузырящуюся на его губах пену и торчащую из правой глазницы ручку, нарядно и нелепо поблескивающую золотистым колпачком. Он резко развернулся и, громко взвыв, кинулся к двери, уже мало что соображая, вцепился в ребристую защелку и начал судорожно дергать ее и дверную ручку мгновенно вспотевшими пальцами. Он тряхнул дверь один раз, чуть не выломав ее, жалобно визгнули петли, а потом что-то страшно ударило его в спину, чуть ниже поясницы, отчего Лебанидзе стукнулся о дверь еще раз и качнулся назад, и тотчас его шея оказалась намертво зажата в согнутой руке Схимника, которая тут же дернулась вверх и вправо. Раздался легкий хруст, руки Лебанидзе как-то округло и изящно взметнулись в воздух, точно он собирался опустить их на клавиши невидимого рояля, тут же упали, и он обмяк. Схимник, придерживая, осторожно опустил его на пол, потом настороженно прислушался, но из-за двери по-прежнему летел грохот музыки. Он отвернулся и огляделся, с хищной цепкостью ухватив все детали, потом отошел к раковине, под которой, свернувшись, лежал Дрозд, пристально глядя мертвым выпученным глазом на дверь кабинки. Падая, он свернул кран, и теперь из него с веселым шипением хлестала вода. Схимник снял с указательного пальца перстень, который был теперь повернут ободком наружу, а изящная ацтекская пирамидка ощерилась маленьким, но острейшим треугольным лезвием. Он быстро сполоснул окровавленные руки, вымыл кольцо, потом нажал двумя пальцами на нижний уступ пирамидки, опять раздался едва слышный щелчок, лезвие исчезло, и на его месте теперь снова невинно блестела изумрудная пластинка. Кольцо, отведавшее уже немало крови, вернулось на палец хозяина. Схимник поднял голову и взглянул в зеркало, в собственные глаза, горевшие темным, безумным, голодным огнем хищника, которому досталось слишком мало мяса. Он пошатнулся, опершись ладонью о серебристую поверхность, скрипнул зубами и, глубоко вздохнув, закрыл глаза, потом снова поднял веки. На щеке Схимник заметил две капли крови и вытер их, потом быстро взглянул на часы. Еще немного времени у него было.

Он быстро обыскал всех троих, но оружия больше ни у кого не оказалось. Нож Дрозда он оставил, а пистолет Калмыка, валявшийся в углу, забрал, проверив обойму, потом стащил с себя мокрую от крови футболку, уже начавшую прилипать к телу, скомкал ее, вытер кожу вокруг повязки и бросил футболку в угол. Взглянул на сушилку, и его губы тронула легкая улыбка. Схимник перешагнул через змеистый ручеек крови, но тут же резко обернулся, услышав сквозь шипение воды другой шелестящий звук.

Каким-то чудом из всех троих Калмык был еще жив, хотя крови из него натекло, как из забитой свиньи. Его раскосые глаза подергивались, а губы выпячивались и снова опадали, точно он силился надуть воздушный шарик, издавая тихий и страшный, постепенно затухающий агонизирующий звук:

— П-п-п-п-п-п…

Схимник равнодушно отвернулся и направился к двери, пробормотав по дороге с жутковатой ласковостью:

— Думал, со стволом что-то против меня сделать… ну что ты, глупенький, что ты…

Слова вырвались сами по себе, и он был рад, что сейчас никто не видит его лица. Калмык за его спиной царапнул каблуками пол и затих окончательно.

Лебанидзе был выше Схимника и гораздо мощнее и шире в плечах, но пришлось выбрать его, а не Дрозда, более подходившего ему по комплекции, поскольку его одежда, как и одежда Калмыка, теперь никуда не годилась. Схимник торопливо стащил с него легкую темную водолазку и черный пиджак и оделся с рекордной скоростью, потом снова огляделся и шагнул к сушилке.

В этот момент Ян, уже начавший нервничать, взглянул на часы, потом в ту сторону, куда ушли Схимник и остальные, затем перевел взгляд на Виту, которая, судя по ее виду, уже отчаянно хотела спать.

— Что-то они застряли! — резко сказал он и встал. Кабан тоже нехотя поднялся.

— Да ладно вам, Ян Станиславыч. Они просто…

Он не договорил. Свет в зале вдруг мигнул и погас, и музыка оборвалась, уступив место оглушающей тишине. Кто-то ахнул во мраке, жалобно звякнул разбившийся стакан, потом послышались удивленные и возмущенные голоса, кто-то выругался, послышался звук отодвигаемых стульев. Теплые огоньки сигарет, казавшиеся в густой темноте особенно яркими, порхали в различных направлениях словно сами по себе, как диковинные светлячки. Ян развернулся и бросился к столику, за которым сидела Вита, сейчас невидимая, но в этот момент в дальнем конце зала один за другим оглушительно грохнули три выстрела, зазвенело разбитое стекло, и большая часть посетительниц «Двух ящерок» пронзительно завизжала от ужаса. Послышался топот бегущих ног, стук падающих стульев, дребезг бьющейся посуды. Яна подхватило, сдавило со всех сторон, закружило в водовороте обезумевших людских тел и понесло к выходу. Он попытался было вернуться, нанося удары направо и налево, но добился только того, что его выплеснуло куда-то вбок и крепко приложило о столик. Чуть не упав, Ян повернулся и снова нырнул в людской поток, решив все же оказаться на улице. Кое-как, изрядно помятый, он добрался до дверей, сбежал по ступенькам и остановился, зло отталкивая то и дело налетающих на него людей и пытаясь разглядеть, кто выбегает из дверей. Сзади его схватили за плечо и он обернулся. Это был один из тех его подчиненных, кто оставался на улице.

— Видели ее?! — крикнул Ян. — Выходила она?!

— Не знаю, столько народу повыскакивало… разве разберешь?..Но машина ее уехала — туда, — он махнул рукой. Ян, задохнувшись от злости, буквально отшвырнул его от себя.

— Так хрена ты стоишь?! В машину, живо! Придурки!

— Вон, как раз… наши отъезжают, — виновато пробурчал тот, распахивая дверцу помятой «шестерки». Ян, ругаясь на малоразборчивой смеси польского с русским, прыгнул на пассажирское сиденье. Когда машина уже резко тронулась с места, завизжав шинами по асфальту, на заднее сиденье вкатился Кабан и, тяжело дыша, захлопнул дверцу. Ян выхватил телефон и позвонил в первую машину, уже шедшую довольно далеко впереди и то и дело пропадавшую из вида. Из машины ему сообщили, что нужную синюю «восьмерку» видят, но она идет на хорошей скорости и на приличном расстоянии от них и, судя по направлению, собирается выезжать из города, после чего осведомились — «не стрельнуть ли по колесам или еще куда»?

— Какой «стрельнуть», дебилы! Никакой пальбы, пока из города не выедем! И то, когда я скажу! — он нажал на кнопку отбоя. — Засранцы, распиздяи, ничего сделать не можете! Выезжать из города… город здоровенный, еще черт знает сколько можем по нему мотаться! Не дай бог кто прицепится! Эта чертова телега может быстрее ехать?!

— Ян Станиславыч, еще хорошо, что и такую нашли! Не дома ведь! — укоризненно заметил водитель. — И так всем машин не хватило! Чо они делать будут сейчас — не знаю.

Ян выругался и снова схватился за телефон. Кабан пробормотал охрипшим голосом:

— А как же наши… Дрозд… надо было и их забрать… они, наверное, следом за мной…

Ян на мгновение оторвался от телефона и посмотрел на него с холодной усмешкой.

— Ты всерьез полагаешь, что они еще живы?

Тот вздрогнул, отвел глаза и больше ничего не предлагал и не спрашивал.

Дома постепенно становились все ниже и ниже, поредели, стало темнее, все чаще попадались сосновые рощи, и не видные раньше вдалеке потянулись длинные темные силуэты гор. Дорога стала почти прямой, и отчетливо были видны огни идущей впереди машины. Вторая мелькала вдалеке на немногочисленных поворотах, но с такого расстояния невозможно было сказать, являлась ли она той самой синей «восьмеркой» — то и дело их обгоняли другие машины, мгновенно уходя вперед — и за следующую, и дальше.

— Скоро серьезный пост, — тактично заметил водитель. — Тормознут.

— А ты не тормози! Думаешь, она затормозит? Может, еще постоит, нас подождет.

— Могут быть проблемы.

— Разберемся.

Водитель покачал головой и недовольно уставился в лобовое стекло, потом поглядел в боковое зеркало — не видать ли остальных. Сзади на большой скорости снова летели чьи-то горящие фары, стремительно приближаясь. Вскоре машина — темный блестящий «пассат» — пошла на обгон, но вместо того, чтобы скользнуть вперед, помчалась вровень, пронзительно сигналя.

— Чего этому уроду надо? — пробурчал Кабан. — Может, кто-то из наших — тачку дернул?

Стекло в окне «пассата» мягко скользнуло вниз, и водитель, повернув голову, раздраженно крикнул:

— Какого…

Его голова дернулась назад, и светлый стриженый затылок вдруг словно взорвался, и в лицо Яну плеснуло теплым, а рядом тонко хрустнуло разбитое стекло, и только потом Ян услышал звук выстрела. Водитель тяжело повалился вперед, щекой на клаксон, и машина, надрывно взвыв, словно смертельно раненое животное, вильнула к обочине, а «пассат» легко и равнодушно умчался вперед. Ян судорожно вцепился в руль и успел выровнять машину прежде, чем ее вынесло на обочину и дальше — к соснам. Мертвый водитель завалился набок, к Яну на колени, безвозвратно губя его дорогие брюки, и Ян ругаясь и усиленно моргая — ресницы склеивала мгновенно подсыхающая кровь — начал сталкивать его на пол, чтобы сесть за руль. Машина снова вильнула, и в этот раз Ян ее не удержал, и она, съехав с дороги, уткнулась бампером в откос, взметнув тучу земляных крошек. Он ударил ладонями по рулю, зло глянув в забрызганное кровью ветровое стекло, потом попытался отвести машину назад, но колеса забуксовали, и машина только тряслась и протестующе ревела.

— Это Схимник! — Кабан тряхнул его за плечо, выпучив глаза на водителя, чье тело от удара сместилось, улегшись в немыслимой позе. — Он совсем взбесился! Он теперь и Самару завалил! Он нас всех положит! Ты слышишь?!

— Отвали! — рявкнул Ян, повернув к нему бледное лицо, усеянное кровавой россыпью, при тусклом свете казавшейся почти черной, точно на него плеснули смолой. Он выскочил из машины, набирая чей-то номер, быстро бросил в трубку несколько повелительных слов, потом повернулся к Кабану.

— Вытри стекло и выбирайся на дорогу. У Самары забери документы, Самару выкинь. И пошевеливайся!

Он выскочил на дорогу, и секундой позже возле него затормозили белый «москвич» и бежевая «пятерка». Хлопнула дверца «москвича», и Ян исчез, а Кабан еще несколько секунд сидел, тупо глядя на труп.

«Пассат» тем временем успел уйти достаточно далеко. Он летел, полосуя темноту ярким светом фар, горевших так же холодно и безжалостно, как глаза сидевшего за его рулем человека, он легко и искусно обгонял машину за машиной, окатывая ее этим холодным светом, приглядываясь к каждой, как хищная птица, выискивающая в стае пичуг подходящую добычу, — и так до тех пор, пока не нагнал старую красную «Ниву», которая мчалась, подпрыгивая и дребезжа всеми составными частями. Перед «Нивой» шла только одна машина — синяя «восьмерка», устало вихляясь из стороны в сторону, словно загнанная, сбившая ноги лошадь.

Из «Нивы» его встретили выстрелами — судя по всему, там уже были в курсе случившегося. Первая пуля царапнула крыло «пассата», от следующих он увернулся, юркнул в хвост, потом вдруг резко вильнул вправо, запрыгав по обочине, дернулся влево и ударил «Ниву» в бок. Такого странного маневра там не ожидали, и, хотя «Нива» была тяжелее и устойчивей изящного «пассата», ее мотнуло и вынесло на середину дороги. «Пассат» тут же вылетел на асфальт, опять на мгновение перестроился в хвост «Ниве», и из него раздался выстрел, после чего он рванулся вперед, обошел выравнивающуюся «Ниву» с левой стороны и снова ударил, не щадя своих темных блестящих крыльев. Водитель «Нивы» вцепился в руль и тут же пригнулся, зло ругаясь в телефонную трубку. Стекло с пассажирской стороны хрупнуло, и в нем появилась аккуратная дырочка с тонкими лучами трещин. Сам пассажир уже давно сидел согнувшись и засунув голову чуть ли не под бардачок, и, пребывая в этой неудобной позе, перезаряжал пистолет, тогда как один из задних пассажиров лежал на диванчике и, подвывая по-волчьи, одной рукой пытался дотянуться до отверстия от пули, прошившей ему спину чуть левее позвоночника, а другой отбивался от коллеги, желавшего посмотреть, насколько серьезна рана.

— Я не знаю! — визгливо кричал водитель «Нивы» в трубку. — Он Бая подстрелил! Чего мне делать?! Что?! Да вы что?! Он же… А куда?! Ладно, я понял!

«Ниву» тряхнуло от нового удара, но из «пассата» больше не стреляли — возможно, было уже нечем. Водитель повернул голову и увидел в глубине «пассата» знакомое лицо, в бледном свете казавшееся призрачно-жутким. Черные дыры глаз посмотрели на него, потом Схимник растянул губы в странной улыбке, лишенной каких-либо эмоций, — так бы могла улыбаться плохо сделанная кукла, — и отвел измятый «пассат» в сторону.

— Что Ян сказал?! — сосед толкнул водителя в бок.

— Сказал, сначала «жигулю» снять, а потом уже Схимника тормознуть. Сказал, папа хочет, чтоб его живым привезли.

— «Жигуле» по колесам?

— Не. Ян сказал — в голову. Сказал, чтоб наверняка. Водила не нужен.

— Ладно, — он повернулся, опустил разбитое стекло, высунул голову, щурясь от хлещущего в лицо ветра, потом вытянул руку с пистолетом, придерживаясь другой за дверцу, и выстрелил.

Пуля разбила один из габаритных фонарей «восьмерки», и, ощутив это, Вита не особенно удивилась — она скорее удивилась тому, что не стреляли так долго. В любом случае ничего хорошего в этом не было, и, вцепившись в руль еще крепче, она принялась резко крутить его в разные стороны, отчего машину начало бросать туда-сюда, от обочины почти до середины дороги, и встречные машины всполошенно сигналили и шарахались от обезумевшей «восьмерки», ехавшей немыслимыми зигзагами.

— Еще чуть-чуть, — пробормотала Вита и мотнула тяжелеющей головой, чтобы прийти в себя. — Скоро поворот… совсем чуть-чуть.

Слышать собственный голос отчего-то было очень важно — почти не менее важно, чем вести машину. Все остальное казалось нелепым — и ехавшие за ней люди, и все усиливающаяся дикая головная боль, и включенное на полную громкость радио… а ведь она даже не помнила как и для чего включила его… но тем не менее, последние несколько минут она слушала местные новости, и это тоже было нелепо — за ней гнались, в нее стреляли, а бодрый голос ведущего рассказывал ей о подготовке к шестому российскому экономическому форуму, о том, что в конце мая в Екатеринбурге пройдет семинар «Культурный менеджмент» и тогда же будет заложен храм во имя преподобного Серафима Саровского, о проблемах утилизации оружейного плутония и о том, что рыночная стоимость одного квадратного метра вторичного жилья в Екатеринбурге сейчас колеблется от трехсот до пятисот долларов. Вите казалось, что ведущий говорит на каком-то неведомом языке. Ее мир сжался до одного-единственного желания — выжить, и люди, думавшие о храмах и экономических форумах, представлялись почти нереальными жителями других планет. Она чувствовала в висках стук собственного сердца, слышала, как ее легкие вдыхают и выдыхают воздух, ощущала боль в горле и глазах, а сквозь нее — как саднит содранная заусеница на большом пальце. Вот это было реально, вот это было важно. Боль от собственной содранной заусеницы сейчас казалась много важнее целого мира. «Я животное, — почти весело подумала она, скривив ссохшиеся губы. — Затравленная лиса. А ведь быть животным куда как проще — живешь и все, и никакие дурацкие размышления и принципы жизнь эту не ломают». Вите вдруг пришло в голову, что с тех пор, как она уехала из Волжанска, прошло почти три месяца, а она все еще была жива, все еще могла чувствовать, как саднит содранная заусеница. Ей стало смешно, и она захихикала, заглушая голос ведущего, сообщавшего о результатах встречи пермского «Динамо» с екатеринбургским «Уралмашем», потом снова закашлялась и скосила покрасневшие глаза в зеркало бокового обзора, пытаясь угадать, куда выстрелят в следующий раз. За маневрами «пассата» она наблюдала уже давно, сразу же прекрасно поняв, кто им управлял, — это было так же ясно, как и то, что из всех троих, в чьем сопровождении Схимник тогда прошел мимо нее, в живых не осталось никого. Складывалось впечатление, что он, всегда так удачно и дальновидно все продумывавший, с некоторых пор вдруг сошел с ума, и главным для него стало не получить информацию, а поубивать как можно больше народу, раньше, между прочим, работавшего с ним бок о бок, и глядя, как «пассат» злодействует позади, Вита готова была поклясться, что сейчас Схимник улыбается.

«Пассат» тем временем снова перестроился — он обогнал «Ниву» и пошел впереди нее, вихляясь и не давая его обогнать. Вначале Вита не поняла этого маневра, но тут же сообразила, что Схимник лишает сидящих в «Ниве» обзора и не дает им толком прицелиться в ее «восьмерку». «И на том спасибо!» — хмуро подумала она, а еще подумала, что раз он выбрал такой странный способ, значит ему самому стрелять больше нечем.

Вита посмотрела на часы, потом вперед и слабо улыбнулась — долгожданный поворот приближался. Она снова взглянула в обзорное зеркало, и в этот момент сзади произошли сразу две вещи. «Пассат» вдруг как-то странно подпрыгнул, тут же осел набок, и его резко развернуло — очевидно, ему прострелили шины. «Нива» попыталась было объехать его, но передний бампер «пассата» догнал ее на развороте и ударил с такой силой, что ее слегка отбросило в сторону и вынесло правыми колесами на обочину. Вита не знала, что было виной дальнейшему — попавший под колеса камень, выбоина, ямка или что-то еще, но, тем не менее, зад «Нивы» вдруг высоко подпрыгнул, и она темной неуклюжей птицей порхнула в воздух, кувыркнувшись как-то наискось, словно игрушка, отброшенная рассерженным дитятей, и с громким треском врезалась в гущу сосен, ломая стволы и ветки. Вите показалось, что она услышала вопль ужаса и боли и почти ощутила терпкий запах клейкой сосновой смолы. Она успела увидеть «пассат», беспомощно замерший посреди дороги и вылезающую из него темную высокую фигуру, а потом «восьмерка» скользнула за долгожданный поворот, и все стало совсем просто и легко, и о завтрашнем дне думалось легко, потому что теперь Вита точно знала, что он будет, и в голову полезли какие-то нелепицы, какие-то странные, ничего не значащие воспоминания — о том, как она в детстве сидела на парапете над старой рекой и ела теплый сладкий арбуз, глядя на неподвижный пенопластовый поплавок, как стояла в бесконечной очереди за сгущенным молоком, которого в те времена было не достать, как тяжеленными качелями-качалкой ей прищемили большой палец на ноге и она плакала… Дурацкие были воспоминания, но они становились все ближе, нарастали стремительно — так же стремительно, как начали вдруг нарастать высокие сосны справа, на которые машину понесло боком, с какой-то неумолимой и непреодолимой, упрямой силой, с какой магнит притягивает железо, и она летела, визжа шинами — как казалось Вите, страшно медленно, потому что она успела еще многое сделать.

Она даже успела закричать.

* * *

Схимник выскочил из машины, застывшей посреди дороги, и, отбежав чуть назад, остановился, и порывы ветра хлестали его по лицу, то откидывая волосы назад, то набрасывая их на глаза, и он щурился и раздраженно убирал их рукой, глядя, как к нему стремительно приближаются круглые глаза фар. Он не знал, принадлежит ли эта идущая первой машина людям Яна или какому-нибудь мирному обывателю — так или иначе он собирался ее отнять. Риск попасться его мало заботил — «пассат» он тоже угнал. Кроме того…

Сзади, где-то совсем рядом вдруг раздался слегка приглушенный расстоянием удар, следом грохнул взрыв. Схимник резко обернулся и увидел, что за низким холмом на черном небе полыхает дымное дрожащее страшное зарево. Невозмутимость слетела с его лица, как сдернутое покрывало, он сделал несколько шагов вперед, потом побежал, стуча подошвами по серебристому от лунно-звездного света асфальту. Он слышал, как сзади его догоняет машина, но ни разу не обернулся.

Забежав за поворот, Схимник увидел впереди, справа от дороги вмятое в изуродованные стволы сосен, бесформенное пылающее нечто, еще недавно бывшее машиной, и помчался еще быстрее, а свет фар уже накрыл его и скользил перед ним, и когда Схимник уже прыгнул на обочину, сзади раздался скрип тормозов, и кто-то крикнул:

— Стой!

Он не услышал и не остановился, глядя вперед, на машину, еще поблескивающую снаружи темно-синей краской. Ее ударило о деревья с такой силой, что, казалось, одна из сосен растет прямо из середины «восьмерки». В салоне бушевало пламя, горел и ствол сосны, во все стороны валил густой удушливый дым, и ветер перекидывал его из стороны в сторону и утягивал в небо. В машине что-то шипело и посвистывало, как в закипающем чайнике, хлопали лопающиеся стекла, и, подбежав почти вплотную Схимник ощутил страшный жар.

Огонь не был скуп на зрелище, пожирая, он не скрывал того, что пожирает, и Схимник успел увидеть скорчившуюся на сиденье водителя темную фигуру, объятую пламенем. Удар бросил ее в сторону, прижав опущенной головой к дверце, пламя лизало светло-серую ткань пальто, и когда он подбежал, пламя прямо на его глазах превратило в пепел остатки светлых коротких волос на прижавшейся к дверце голове. Нетронутой оставалась только правая рука, полусвесившаяся из открытого окна — серый рукав, из-под него — гладкий вишневый шелк блузки — Схимник до сих пор помнил, каким приятно-прохладным он был на ощупь, серебристый лак на ногтях, кольцо на мизинце — смешное нелепое детское посеребренное колечко с божьей коровкой.

Он хотел схватить эту руку, чтобы вытащить Виту через открытое окно, наверняка еще что-то можно было сделать, хотя подсознательно Схимник понимал, что сделать было уже ничего нельзя — никто не смог бы выжить в таком пламени. Но он почти дотронулся до пальцев, прикрывая лицо полусогнутой рукой, когда его обхватили сзади и оттащили от машины, и в тот же момент в «восьмерке» что-то хлопнуло, и свисающая из окна рука оделась пламенем и исчезла из вида.

— Ты чо?! — испуганно сказал кто-то над его ухом. — Все ж… хана! Там уже нет никого! Ну ни хрена себе, а?!

Схимник легко вырвался и застыл, глядя на машину неподвижным взглядом. Теперь «восьмерка» полыхала уже целиком — и изнутри, и снаружи, почти утратив очертания, загорелись уже несколько сосен, и свежие короткие стрелки весенней травы вокруг съеживались от страшного жара. Живых в машине уже не было. Он отступил на шаг, потом еще на один, тяжело дыша.

— Пошли отсюда — сейчас опять шарахнет! — пробурчали рядом. — Девке хана, все, наконец-то больше не надо за ней мотаться! Сейчас менты приедут. Давай, Схимник пошевеливайся!

Он чуть повернул голову. В его темных глазах плясали отблески пламени, и казалось, что глаза горят изнутри и сейчас треснут, как стекла вмятой в сосны пылающей «восьмерки». Глаза внимательно оглядели стоявших рядом двоих парней, потом их взгляд скользнул на пистолет в руке одного из них, и Схимник вдруг расхохотался закинув голову, и свет блеснул на его зубах. Смех его был странным — казалось, что кто-то монотонно колотит доской по железной ограде.

— Пошли к машине, — нервно сказал обладатель пистолета. — И хватит ржать! — он чуть скосил глаза на коллегу, ища поддержки. — Похоже, он совсем спятил…

Он не уловил движения Схимника — тот вдруг словно исчез, как дух. Его рука хрустнула, пистолет вырвали из нее, а его самого какой-то силой отбросило в сторону, и только потом он запоздало почувствовал боль. Упав на колено и на вытянутую руку, он повернулся и успел увидеть темные горящие глаза и еще один глаз — дуло направленного на него пистолета. Пуля попала ему в рот, и человека с силой отшвырнуло на съежившуюся траву, а пистолет качнулся в сторону второго.

— Не надо, — прошептал тот, отступая с поднятыми на уровень груди руками. — Схимник, не надо, не на…

Схимник молча выстрелил, потом выстрелил еще раз. Когда он в следующий раз нажал на спусковой крючок, пистолет звонко щелкнул. Схимник посмотрел на него, потом швырнул в траву, поднялся по небольшому склону, вышел на обочину дороги и неторопливо зашагал вперед, засунув руки в карманы брюк. Мимо пролетела встречная машина, на мгновение окатив его светом фар, и он услышал, как она притормозила сзади, возле гигантского костра, но почти сразу же умчалась, визгнув шинами. Еще одна машина пролетела мимо, не остановившись. Потом сзади снова кто-то остановился, и Схимник услышал, как хлопнули дверцы, но не оглянулся.

Он прошел метров триста, а потом резко свернул с дороги и снова спустился вниз, к соснам. Не доходя до них, он сел на землю, спиной к дороге, и оперся на ладонь, почувствовав короткую мягкую щетку молодой травы. В соснах бушевал холодный ветер, и его обдавало терпким свежим запахом хвои. Этот запах казался чужим, непривычным — в Волжанске не было сосен, и за то время, что Схимник провел в нем, он привык видеть кругом гигантские тополя, которые пахли совсем по-другому и по-другому звучал ветер, играя в их кронах. Он закурил и несколько секунд смотрел, как с сигареты в темноту весело летят искры, потом сунул ладонь под пиджак и водолазку и тут же вытащил ее. Ладонь была мокрой от крови. Схимник вытер ее о траву и закрыл глаза.

Где-то позади, у обочины дороги остановилось несколько машин, и на блестящую траву легли полосы и круги бледного света. Хлопнули дверцы, но Схимник все равно не повернул головы, расслабленно сидел и курил, смотрел на темные стволы сосен.

Сзади него раздался железный щелчок, и Схимник слегка улыбнулся и сделал еще одну затяжку.

— Ты даже не представляешь, с каким удовольствием я бы сейчас разнес тебе башку, да жаль, Баскаков желает тебя видеть живым, — произнес откуда-то сверху голос Яна, казавшийся странно бесплотным. — Ты даже не представляешь себе, что ты натворил! Даже не представляешь себе масштабы последствий! Хорошо хоть треть дела сделали… У нее, оказывается, бензобак подтекал конкретно, на дороге следы остались… А я-то удивлялся — чего вдруг так шарахнуло…

— Тебе никогда не говорили, Ян, — сказал Схимник, не оборачиваясь, — что люди, монологизирующие ситуацию, всегда заканчивают очень плохо?

— Вставай! — голос Яна слегка зазвенел, и он сделал шаг назад. — Вставай, сука!

Схимник не ответил и не пошевелился. Ян нервно огляделся, и стекла его очков блеснули, превратившись в маленькие зеркальца. Подъехала еще одна машина, из нее вылез человек и, прихрамывая, подошел к нему. Его лицо, иссеченное осколками, было залито кровью.

— Живы? — коротко спросил Ян. Человек высморкался в пальцы, тряхнул рукой, потом откашлялся.

— Бай готов. Каленый, похоже, ребра сломал, а мы с Климом ничего. Ну, тачка в хлам, ясно.

Ян хмыкнул, снова огляделся, потом кивком подозвал Кабана.

— В нашей машине, в бардачке, шприц и несколько ампул. Принеси — сделаешь ему укол в шею. Да поживей! А то сейчас здесь ментов будет, как грязи!..

Лицо Кабана напряглось, но он не пошевелился, и Ян взглянул на него удивленно и нетерпеливо.

— Ну?! Что ты ждешь?! Он же под прицелом!

Кабан покачал головой.

— Извините, Ян Станиславыч, но я к нему подходить не буду. Сами уж.

— Я тоже, — сказал стоявший за его спиной, глядя Схимнику в затылок.

— Что такое?! Девочки боятся?! — прошипел Ян, и Схимник повернул голову. Его лицо было черным от копоти, и белки глаз блестели на нем, точно эмалевые.

— Да, — просто ответил Кабан. — Я боюсь. Он буйный псих, а то и хуже! Сколько нас было и сколько нас осталось?! А ведь изначально у него и оружия не было. Нет уж. Вот была б в башке у него пуля, да не одна, тогда бы я подошел к нему, а так… Извините, Ян Станиславович, но я не хочу, как Калмык… или Самара, вот так! Я могу держать его на прицеле, но подходить к нему я не буду.

Ян быстро оглядел всех, потом улыбнулся — добродушная улыбка славного, хорошего человека с отличным чувством юмора. Его ладонь спокойно пригладила светлые волосы, вернув идеальность пробору.

— Хорошо, — ласково сказал он. — Очень хорошо.

Пока Ян шел к машине, его лицо так и оставалось спокойным, снова приобретя своеобразную беззащитную книжность. Телефон попискивал в его руке жалобно, как какое-то маленькое замерзшее существо. Он трижды набирал номер Баскакова и трижды равнодушный голос сообщал ему, что в данный момент абонент недоступен. Неподалеку, все ближе и ближе уже истошно ревели сирены, и Ян машинально запахнул плащ, чтобы не было видно его покрытых темно-красными пятнами брюк.

Он прекрасно понимал, что сейчас Схимник как никогда беспомощен, но отчего-то эта беспомощность пугала его подчиненных больше, чем он, Ян, они признавали его значительнее, чем Яна, и это его очень тревожило. Еще никогда его люди не отказывались ему подчиняться, тем более из-за человека, который сейчас сидел к ним спиной и которого они могли убить в любую секунду. Нет, он не понимал этого, и, если бы не обещанные деньги, он бы не на мгновение не задумался о своих дальнейших действиях.

А может, и вправду не задумываться?

 

V

Время уже давно перевалило за полдень, и в «кабинет» с майской щедростью проливался свет волжанского солнца — пока еще невинного, нежно-ласкового, но которое вскоре превратится в безжалостного, иссушающего монстра. А пока он лелеял его и настраивал, регулируя шторы так, чтобы солнечные лучи не задевали обивку и дерево, картины и приземистый шкаф, в котором выстроились старинные книги; но давал искупаться в этих лучах стеклу и самоцветам, драгоценному металлу и фарфору, бронзе и мрамору. Солнечные лучи оглаживали малахитовую столешницу и золотили крылья восседающего верхом на маятнике Амура, а сам маятник превращали в маленький солнечный диск. Копия сабли Дмитрия Пожарского горела цветными огнями. В слепых готических окнах плясали косые вспышки. Он ходил по «кабинету» и улыбался, глядя на это, — улыбкой, исполненной особенной ласки, которой улыбаются только вещам, и солнечные лучи скользили по его густым седым волосам, и когда зазвонил телефон, он сморщился с неподдельным отвращением, как будто в волшебный сияющий сказочный мир вдруг ворвалась уродливая злая ведьма. Баскаков посмотрел на стопку бумаг, брошенных на узорчатый ломберный столик, потом потянулся, взял трубку и, послушав, недовольно сказал:

— Хорошо. Поднимайся в кабинет. Тебя впустят.

Он небрежно бросил телефон на стол, потом снова прошелся по «кабинету», осторожно снял с полочки возле часов деревянную статуэтку египетской дароносицы, перенес ее к столу и поставил там, где падала тень, а сам опустился в барокковское кресло. Спустя минуту в дверь уверенно стукнули, потом она открылась, и в «кабинет» заглянул один из охранников.

— Ян Станиславович пришел, — хмуро сказал он. Баскаков кивнул, и голова охранника исчезла, а вместо него в кабинет проскользнул Ян, передвигаясь с грациозным аристократическим изяществом. Он был чисто выбрит, тщательно причесан, облачен в новый светлый костюм и темно-синюю шелковую рубашку, и стекла его очков блестели удовлетворенно. Ян опустился на стул и посмотрел на Баскакова, готовый отвечать на вопросы.

— Где он? — Виктор Валентинович смотрел не на него, а мимо, на деревянную статуэтку. Ян улыбнулся.

— Все в порядке. Он здесь, внизу.

— И что говорит?

— Ничего, — Ян слегка замялся, — он не говорит ничего. Но у меня было не так уж много времени для серьезных вопросов. Нужно было отлучиться ненадолго, а потом… я только начал с ним работать. Кроме того, здесь не те условия, вы ж понимаете, он крепкий орешек, и, чтоб расколоть его, мне нужно абсолютное уединение, а никак не особняк почти в центре города. Как только…

Баскаков слегка повел рукой, и он замолчал, а Виктор Валентинович продолжал разглядывать статуэтку.

— Что с девчонкой? — спросил он.

— Кудрявцева? — Ян успокаивающе кивнул самому себе. — Этой проблемы больше нет. Ее машина сгорела вместе с ней — видать, не справилась и въехала в дерево. Я возвращался проверять, я видел тело — то, что осталось. Ее не выпускали из вида… сомнений у меня нет, да и все детали совпадают. Кроме того, и по Схимнику было видно — выглядел, как собака, потерявшая след. Это она, — он сунул руку в карман пиджака, вытащил полиэтиленовый пакетик и вытряхнул из него на стол почерневшее от огня маленькое кольцо с округлым наплывом, очевидно, некогда бывшим какой-то фигуркой. Губы Баскакова скривились, и он брезгливо подтолкнул колечко указательным пальцем.

— Что это?

— Ее кольцо. Сколько я ее видел, оно всегда было при ней. Это все, что я смог привезти. Остальное… сами понимаете.

— Господи, Ян, я же не просил привозить ее голову! — теперь Виктор Валентинович смотрел на кольцо с отвращением, будто Ян бросил на столешницу кусок гниющего мяса. — С ума сошел… с трупа на мой стол!..

Он хотел было смахнуть кольцо на пол, но передумал и убрал руку.

— Я очень недоволен вашей поездкой, — сказал он. — Несмотря на результаты, я очень недоволен.

— Я ведь уже объяснял вам, Виктор Валентинович, — лицо Яна застыло. — Он…

— Это не оправдывает тебя, Ян. Ты профессионал и не должен был такого допустить. Ты потерял людей, ты крупно засветился, и не надо все валить на Схимника. В этом есть и доля твоей вины.

Ян опустил глаза, чтобы Баскаков не увидел сверкнувшей в них злости.

— То есть, вы хотите сказать, что денег я не получу, так что ли? — он поднял руку, чтобы пригладить волосы, и на его указательном пальце блеснуло хорошо знакомое Баскакову кольцо с ацтекской пирамидкой, и уголки рта Баскакова раздвинулись в презрительной усмешке.

— Получишь, но не все. Я не поощряю ошибок, Ян, и ты это знаешь. Значит, он ничего не говорит?

— Заговорит, как только я…

— Пришли его сюда.

— Что? — деловитость Яна смялась в изумлении. — Зачем?

— Я хочу сам с ним поговорить, — сказал Баскаков, снова разглядывая статуэтку. — И постарайся, чтобы он пришел сюда в относительно приличном виде — понимаешь меня?

— Но Виктор Валентинович, вы… Вы ведь там не были, вы не видели, что он творил! Мало того, что он вас продал, так он еще и свихнулся! Он…

— Доведешь его до дверей, а сам подождешь в приемной, — сказал Баскаков, проигнорировав слова Яна. — Ступай, Ян, ступай. Нет, погоди-ка.

Ян, уже поднявшийся со стула, вопросительно повернул голову.

— Перстенек-ка на стол положи, — ласково произнес Баскаков и, заметив, как блеснули глаза подчиненного, добавил: — Не по-человечески это, Ян. Медведь еще не сдох, а ты уже обдираешь с него шкуру.

— А после вы меня гробокопателем окрестите, так что ли? — осведомился Ян сквозь зубы.

— Я тебе одно скажу — шакалов близко к себе не подпускаю. Иначе всерьез начинаешь задумываться о собственной участи. Мне вокруг люди нужны. Будешь вести себя по-людски — и жить станешь красиво. Теперь иди и помни, что я сказал.

Ян лениво улыбнулся, потянул перстень, который, великоватый для его пальца, соскользнул легко, со стуком положил его на столешницу, повернулся и вышел, мягко притворив за собой дверь. Баскаков потер лоб, перебрал несколько бумаг на столе, потом встал и подошел к небольшому шкафу. Он вытащил бутылку коньяка и две хрупкие рюмочки. Одну он наполнил и отнес на стол, а вторую, подумав, спрятал обратно. Бутылку он тоже спрятал, а вместо нее достал другую, из самой глубины шкафа, — ее-то и отнес на стол. Потом сел, опустил руку под столешницу и проверил, легко ли вынимается прикрепленный там пистолет, а затем снова стал смотреть на статуэтку.

Спустя какое-то время в дверь стукнули.

— Заходи, — сказал Баскаков и пододвинул к себе рюмку. Дверь отворилась, впуская Схимника, следом заглянул охранник.

— Мне остаться?

— Нет, — Баскаков махнул рукой, — не надо. Проходи, Схимник, садись.

Схимник молча, неторопливо пересек кабинет и опустился на стул. На его шее виднелся плохо стертый след крови под глубоким засохшим порезом, разбитые губы распухли, левая бровь была рассечена, но широкое лицо было бесстрастным, как всегда, и на Баскакова он посмотрел спокойно.

— Ян, я смотрю, был с тобой не слишком вежлив? — язвительно спросил Баскаков. Схимник пожал плечами.

— В какой-то мере его можно понять.

Он откинулся на спинку стула, взглянул на кольца, потом криво усмехнулся, взял свой перстень и надел его на указательный палец. Баскаков приподнял брови.

— Чувствуешь себя уверенно, а? Несмотря на то, что ты сделал.

— Я не сделал ничего, что бы шло вразрез с моим заданием, — холодно ответил Схимник. — А задание было определено четко, что же касается методов, то это мое дело. И если всякая шушера начинает путаться у меня под ногами, я ее давлю. А что теперь? Девчонка мертва, а ведь только она могла привести нас к Чистовой.

— А как же Ростов?

— У нее был пистолет, и она бы застрелила Чистову раньше, чем сама бы пулю поймала. Нельзя было этого допустить — разве нет?

— Ян утверждает…

— Ян всегда много чего утверждает! — Схимник хмыкнул и вдруг сгорбился на стуле, сразу став намного старше, и в глазах его расползлась странная безжизненность. Баскаков внимательно посмотрел на него.

— Не вяжется у тебя одно с другим, никак не вяжется.

— Я работаю только на вас, если вы об этом, — равнодушно сказал Схимник, глядя на свои переплетенные пальцы, — и вины за мной нет. Если б была — думаете, Ян бы смог меня сюда привезти? Нет, не смог бы. И сам бы не приехал! — на последнем слове его голос дернулся, превратившись почти в рычание, и потемневшие глаза дико сверкнули. «Да парень и впрямь свихнулся!» — подумал Баскаков с легким испугом, вспомнил лепечущий голос Сканера и покосился на дверь, размышляя — не позвать ли охрану. Жаль, уж что-что, а держать психа на работе нельзя ни в коем случае, даже если ты ему чем-то обязан.

— Послушай, я тебя уважаю и ценю, но… — начал он.

— Если б вы действительно уважали меня и ценили, Виктор Валентинович, — устало произнес Схимник, — то этого разговора бы сейчас не было, потому что не было бы поводов. Не было бы бардака в Екатеринбурге, в Ростове бы не было, крови бы не было лишней, было бы все чисто и красиво. Один человек сработает лучше, чем целая толпа щенков, которых вы и со мной, и с Яном отправили. И что? Я бы вел незаметно, до самой цели, а так… Затравили девочку?! Я не думаю, что ее машина сама с дороги съехала! Вокруг Чистовой — одни фанатики, насколько я уже мог заметить, — Схимник протянул руку и взял со стола то, что когда-то было кольцом. — Кроме того, Виктор Валентинович, если бы вы действительно уважали меня и ценили, то не держали бы сейчас пальцы в сантиметре от ствола и не косились бы на дверь.

Баскаков негромко рассмеялся и откинулся на спинку кресла, но улыбка тут же исчезла с его лица, а взгляд стал внимательным и озабоченным.

— Что с тобой случилось, Схимник? Я ведь когда-то мог тебе доверять. Где твоя хватка? Ты болен? Может, помочь чем, ты скажи. Может, ты устал? Слушай, а не съездить ли тебе ненадолго на Лазурный берег, развеяться? Оплачу тебе хороший отель. Как насчет «Негреско», а?

Схимник усмехнулся, но его глаза по-прежнему оставались странными.

— Мне казалось, что единственно, куда я поеду, так это с Яном за город, разве нет? Вот уж развеюсь, так развеюсь!

— Прекрати! — с досадой сказал Баскаков и встал. — У всякого срывы бывают, что я — не понимаю что ли?! Ты меня вполне устраиваешь, а с Яном мы дела сами утрясем.

Он подошел к шкафу, достал еще одну рюмку и плеснул в нее коньяку из стоявшей на столе бутылки.

— Так что, давай, выпьем по маленькой, как в старые времена, — Баскаков пододвинул Схимнику рюмку, — и забудем старые обиды. Ты же понимаешь, нервы у меня в последнее время ни к черту, работы тонна, за всем надо уследить, за всеми приглядеть… девка эта еще болтается неизвестно где, а у меня сроки поджимают. Ты у меня один из лучших, и я надеюсь, еще долго таким останешься. Ну, давай, за долгое сотрудничество.

Схимник взглянул на него очень внимательно, и его губы тронула легкая, едва заметная улыбка. Он подтянул рукав пиджака, протянул руку к изящной рюмке, которая полностью скрылась в его широкой ладони, и, подняв, негромко сказал:

— За долгое.

Запрокинув голову, он начал медленно пить, и Баскаков опустил глаза, чтобы Схимник не заметил в них удовлетворения. Впрочем, если и заметил, теперь это уже не имело никакого значения.

— Да что ты его сосешь, как баба?! — весело спросил он, перебирая бумаги. — Залпом его, родного, надо, залпом.

— Смакую, уж больно хорош, — негромко отозвался Схимник, переложил рюмку в другую руку и поставил на стол.

— Ну что, значит, до завтра? — добродушно произнес Виктор Валентинович. — И не торопись — выспись как следует… Часам к двум подъезжай. И подумай насчет Ниццы.

Он протянул ему руку для рукопожатия и слегка удивился, когда Схимник в ответ протянул левую, а не правую.

— С мышцами что-то, — пояснил он, — сводит. Наверное, Ян постарался.

Они пожали друг другу руки, и Схимник вышел, прижимая к груди полусогнутую правую руку и придерживая ее левой. Как только дверь за ним захлопнулась, Баскаков покачал головой.

— И был бы ты, друг, одним из лучших, кабы б не скурвился… Да и все равно, пора набирать свежие кадры. Ну, на похороны я тебе не поскуплюсь, это я обещаю! — пробормотал он вполголоса, взял телефон и только сейчас заметил, что оплавленное кольцо исчезло со столешницы.

— Еще один трофейщик! — сухо сказал он и быстро набрал номер. — Сергеев?..

Выйдя из «кабинета», Схимник твердой походкой пошел к лестнице. Спустившись на первый этаж, он миновал слоняющегося по короткому коридору охранника и с невозмутимым видом зашел в туалет. Заперев дверь, он сплюнул в раковину, открыл воду и начал полоскать рот, одновременно стаскивая с себя черный пиджак и водолазку, уже впитавшие коньяк, который он незаметным движением фокусника вместо рта отправил себе в рукав. Оттеревшись мылом и холодной водой, Схимник быстро застирал одежду, тщательно отжал и оделся. Мокрая ткань сразу же прилипла к телу, неприятно холодя кожу. Он поднял голову, равнодушно глянул на себя в зеркало, убедился, что пиджак выглядит лишь изрядно мятым, но не мокрым, пригладил влажными ладонями волосы, потом раздраженно изучил разбитые губы и свежую дырку на месте одного из верхних передних зубов. В голове у него все еще мутилось после вколотого Яном препарата, и собственные глаза в зеркале показались ему пыльными и болезненными. Самым лучшим сейчас было бы поехать в свою квартиру и как следует выспаться, но на такую роскошь времени не было — сейчас его присутствие требовалось в другом месте. А ведь ключи лежали у него в кармане брюк — ключи, мелочь и часы на запястье — единственное, что у него не забрал Ян. Всего остального, в том числе и бумажника, он лишился.

Схимник взглянул на часы, потом сунул в рот сигарету и, дымя, вышел из туалета и деловито направился к лестнице.

С территории особняка его выпустили беспрепятственно, и, уходя, он не стал оглядываться, хотя явственно ощущал несколько взглядов, направленных ему в спину. Он шел быстрым уверенным шагом человека, имеющего определенную цель, и когда проходил мимо высоких железных ворот особняков, почти из-за каждых раздавался злобный басовитый лай и царапанье тупых когтей. Ворота одного из особняков оказались распахнутыми, из них неторопливо выезжала блестящая вальяжная иномарка, а возле одной из створок сидел здоровенный ротвейлер, вывалив широкий розовый язык. Проходя, Схимник невольно покосился на него — как-никак, псина была без привязи и намордника, и перервать человеку горло ей ничего не стоило. Но ротвейлер только задумчиво посмотрел на прохожего и отвернулся, задрав к небу морду и втягивая ноздрями теплый воздух, отчего вдруг приобрел необыкновенно умудренный вид.

Не доходя до трамвайной остановки, Схимник на мгновение остановился, прижав руку к груди, и под ладонью резко рванулось сердце, дернувшись в болезненной судороге, — немного коньяка все же попало ему в рот. Он несколько раз глубоко вздохнул, придерживаясь за стену какого-то дома и раздраженно отворачиваясь от любопытно-встревоженных взглядов прохожих, потом быстро пошел дальше. С грохотом и металлическим свистом его обогнал пыльный трамвай, и Схимник ускорил шаг и успел заскочить в вагон. Трамвай был битком набит, но он все же протолкался на такое место, откуда кое-как мог смотреть в заднее стекло. Потрепанный синий «москвич» он заметил уже давно и теперь с легкой усмешкой наблюдал за его маневрами.

Схимник вышел на предпоследней остановке и сразу же нырнул во дворы. «Москвич» медленно покатил следом, но вскоре остановился — дальше проехать незамеченным не было никакой возможности. Водитель вытащил телефон, собираясь потребовать дальнейших инструкций, но, увидев, что Схимник уже скрылся за углом длинной пятиэтажки, выругался, выскочил из машины и торопливо пошел следом. Дойдя до угла, он осторожно выглянул, потом растерянно обшарил взглядом двор, выскочил, не скрываясь, снова огляделся и побежал туда, где к пятиэтажке почти вплотную примыкала следующая. Заскочив за угол, он остановился, глядя на собравшуюся возле одного из подъездов небольшую кучку людей — в основном, мамаши с малолетними детьми и старики. Он услышал испуганные возгласы, кто-то крикнул, чтобы вызвали «скорую», и тогда нерешительно двинулся вперед, закуривая на ходу.

— А чего случилось? — с праздным любопытством спросил он, подойдя к людям, и одна из женщин охотно объяснила:

— Человеку с сердцем плохо стало — шел и вдруг как подкошенный!.. Только, кажется, «скорую» уж поздно… И ведь молодой еще такой, жалко!.. Ужас какой!

Водитель заглянул в щель между головами и невольно отшатнулся — остекленевшие глаза Схимника невидяще смотрели точно на него. Он лежал на боку, страшно оскалившись и намертво вцепившись скрюченными пальцами в водолазку на груди, словно пытался ее разорвать.

— Похоже, готов мужик-то! — заметил какой-то старичок, наблюдая, как молодая женщина неумело пытается нащупать пульс на откинутой податливой руке.

— Елки! — негромко сказал водитель и попятился. — Ни хрена себе!

Он повернулся и, спотыкаясь, помчался туда, где оставил свой «москвич». Распахнув дверцу и плюхнувшись на сидение, он выхватил телефон и начал тыкать в кнопки дрожащим пальцем. Когда ему ответили, он почти закричал в трубку:

— Слушай, он помер! Да точно! Там толпа вокруг… ты б его видел!.. Говорят, сердце… А как я должен реагировать?! Да пошел ты!..

Он бросил телефон на сиденье, вытер ладонью вспотевшее лицо, потом посмотрел на зажатую в пальцах потухшую сигарету и потянулся было за зажигалкой, но тут замок его дверцы тихо щелкнул, открываясь. Водитель повернул голову и, посерев, открыл рот для крика, но что-то твердое резко и сильно ударило его по шее, мгновенно вбросив в темноту.

Когда он очнулся, то обнаружил, что крепко связан и в неудобнейшей позе лежит между передними и задним сиденьями, а рот заткнут, судя по запаху, его же собственной тряпкой, которой он вытирал руки после возни с машиной. Со своего места он видел затылок сидевшего за рулем человека — человека, о смерти которого он только что сообщил, — Схимник спокойно вел машину и, судя по всему, чувствовал себя вполне неплохо.

— Что-то твоя рожа мне не знакома, — негромко произнес он, как будто почувствовав, что водитель пришел в себя. — Молодая смена? Трепыхаться не будешь и по-моему все сделаешь — отпущу. А если что-то будет не так — найду и убью, можешь не сомневаться. Слышал обо мне?

Водитель отчаянно закивал, потом замычал задушенно. Схимник, ведя машину одной рукой, быстро повернулся и выдернул тряпку у него изо рта, и тот отчаянно закашлялся.

— Я… ничего не знаю… — забормотал он, — … я здесь не при чем… мне сказали… наблюдать, и все… я ничего не знаю…

— Тебя послали одного?

— Да.

— Кто?

— Сергеев. Просто наблюдать… я… — водитель икнул, потом снова начал кашлять. Схимник остановил машину, подождал, пока тот успокоится, потом взял его телефон, набрал номер и приставил трубку к уху водителя.

— Скажи, что вернулся и проверил. Что я точно мертв. Нормальным голосом. Понял?

— Да, — просипел водитель, и тотчас в трубке ожил чей-то голос. — Да! Это я! Ну, проверил, короче! Сейчас увозить будут! Все, давай!

— Вот и молодец, — сказал Схимник, отключив телефон и сунув его в карман запылившегося пиджака, потом снова заткнул лежащему рот тряпкой. — Тихо лежать. За тобой приедут.

Он вылез из машины, запер ее, оставив чуть приоткрытым одно окно, и быстро пошел через парк, к видневшемуся неподалеку аккуратному трехэтажному зданию больницы. Солнце уже начинало садиться, и кружевные тени ветвей на плитках расползались, сливаясь друг с другом, вечер подбирался к городу — ясный, звонкий и безмятежный, и легкое журчание небольшого фонтана без труда пронзало парк от начала и до конца. Парк был почти безлюден, но Схимник все равно смотрел только себе под ноги — ему не хотелось, чтобы кто-нибудь сейчас увидел его глаза. На ходу он позвонил в кабинет Свиридова, и тот, почти сразу ответив и узнав его, тут же спросил:

— А вы тоже за ним, да? Разминулись что ли со своими?

— За ним уже кто-то приехал? — Схимник ускорил шаг, теперь неотрывно глядя на приближающуюся больницу.

— Ну да, — удивленно сказал Свиридов. — Только что от меня вышли… трое, и Виктор Валентинович звонил недавно — предупреждал, чтоб документы на выписку готовили. Хочет отправить его в другой город, хотя, на мой взгляд, компетентность наших…

— Петр Михайлович, немедленно уберите с третьего этажа весь медперсонал! — перебил его Схимник.

— Что?! Зачем?! Да и как вы себе это…

— Немедленно! Я буду через минуту!

— Хорошо, — неожиданно резко и серьезно ответил врач, и в трубке раздались короткие гудки. Схимник бросил ее в карман и побежал.

Он знал, что по крайней мере один человек сейчас сидит в машине перед центральным входом, но не стал ни тратить на него время, ни искать обходные пути, а промчался через небольшой дворик и стоянку, взбежал по лестнице и дернул тугую дверь с такой силой, что петли жалобно охнули. Не останавливаясь, Схимник пробежал через короткий коридор, толкнув кого-то и даже не заметив его, а вслед ему впустую полетел возмущенно-жалобный крик белохалатной девушки из-за стеклянной загородки:

— Мужчина, куда вы?!! Мужчина!!!

На лестнице второго этажа он наткнулся на Свиридова и стайку медсестер, которую он почти гнал перед собой, что-то неразборчиво бормоча в ответ на их удивленные вопросы. Маленький врач выглядел испуганным и въерошенным, и очки косо сидели на его побледневшем лице. При виде Схимника он остановился, как вкопанный, точно наткнулся на змею.

— Они не выходили?! — бросил Схимник вопрос в полуобороте, щелкая перстнем, и голова Петра Михайловича судорожно дернулась.

— Нет еще. А что про…

— Вниз, живо, в кабинет! И не высовывайтесь! — рявкнул Схимник уже со следующей лестницы, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, успев услышать растерянный голос врача:

— Пойдемте быстрее, у нас комиссия…

На третьем этаже было пусто, только возле палаты Новикова на стуле сидел Берш с неизменным кроссвордом и сердито тыкал в клеточки ручкой, пытаясь уложить в них какое-то слово. Увидев бывшего начальника, он растерянно вскочил, уронив газету и ручку. Краем уха он уже слышал о екатеринбургских событиях и знал, что Схимник по какой-то причине с некоторых пор попал в опалу, но увидеть его здесь никак не ожидал и почти секунду осознавал это, прежде чем выхватить пистолет, и этой секунды Схимнику хватило на то, чтобы оказаться почти рядом с ним. Грохнул выстрел, но пуля, которая должна была прошить Схимнику голову, впилась в стену, выбив куски штукатурки, а сам Схимник уже каким-то образом успел сместиться влево и тут же скользнул вправо, словно исполнял какой-то сложный танец, и Берш тут же запутался в этих скользящих стремительных движениях. Дверь палаты распахнулась, и одновременно с этим откуда-то из пустоты вдруг появилась рука Схимника, коротко и точно ударившая его в переносицу, и кость коротко хрустнула, уходя в мозг. Схимник вырвал пистолет из уже безжизненных пальцев и выстрелил в лицо выскочившему из палаты человеку. Того швырнуло об косяк, и одновременно сбоку тяжело стукнулся о пол Берш, с легким шелестом примяв газету со своим недоразгаданным кроссвордом. Схимник, пригнувшись, скользнул мимо дверного проема, и мгновением позже стена напротив превратилась в решето. Где-то на втором этаже испуганно закричала женщина. Дверь одной из соседних палат приоткрылась, и в щели показалось было лицо с вытаращенными глазами и разинутым в беззвучном крике ртом, но Схимник зло мотнул головой, и человек, правильно истолковав жест, исчез, захлопнув дверь. Схимник сжал зубы. Изначально он рассчитывал на тишину, но из-за дефицита времени тишины не получилось, а из палаты палили почем зря — фильмов что ли насмотрелись. Он успел увидеть, что внутри, помимо Новикова, неподвижно лежавшего на кровати, было еще четверо — Бон, какой-то парень субтильного вида со шприцем в руках и двое людей, которых Схимник раньше не видел. Хорошо запомнив, где кто находится, и быстро просчитав, он впрыгнул в палату, выстрелив дважды, тут же нырнул в сторону, одновременно крикнув:

— Мордой в пол! Убью! Лежать!

Один с пистолетом повалился сразу, но не по своей воле — пуля угодила ему в грудь и, пролетев насквозь, разбила стекло за его спиной. Бон проворно шлепнулся на пол сам, привычно сцепив руки на затылке, следом кувыркнулся субтильный, закричав тонким плачущим голосом и выронив шприц, откатившийся к ножке кровати. Четвертый остался стоять, подняв пустые ладони и затравленно кося то на Схимника, то на распахнутую дверь.

— Тебя порвут за это, сука! — прошипел он, втянув голову в плечи. — Порвут!..

— На пол!

Из коридора раздался громкий топот бегущих ног, и Схимник, прыгнув в сторону, повернулся к двери, но тот, кто бежал, очевидно увидев валявшиеся в коридоре тела, повернул назад, не передумав заглядывать в палату. Сбоку раздался едва слышный шорох, потом сдавленный вскрик, и одновременно с этим Схимник дернулся назад, почуяв опасность…но опасности уже не было. Человек, секунду назад стоявший с пустыми руками, изумленно раскрыв глаза заваливался на кровать, судорожно сжимая в пальцах нож, а из его затылка, словно странный росток, торчала, поблескивая, рукоятка ножичка, который Схимник оставил Новикову перед отъездом. Сам Слава уже не лежал, а стоял на коленях на кровати, все еще вытянув только что опустившуюся в ударе руку. На его лице было ошеломленное выражение человека, на которого вдруг ни с того, ни с сего выплеснули ведро воды. Субтильный прикрыл голову ладонями и пронзительно завизжал, а Бон разинул рот, ошарашенный столь внезапным выздоровлением.

— Молчи — прибью! — негромко сказал Схимник, и визг мгновенно оборвался. Двигаясь с прежней стремительностью, он обыскал двоих убитых и забрал у них бумажники, попутно спросив у Славы:

— Ты сможешь идти сам?

— Я?! — вдруг взревел Новиков и спрыгнул с кровати. Больничная пижама болталась на его отощавшем теле, худое, заросшее бородой лицо исказилось в жутковатой гримасе, и казалось, что с кровати внезапным порывом ветра снесло разъяренное привидение. — Да я три м-месяца… Это ты, я знаю! — он подскочил к Бону и со всей силы ударил его босой ногой в лицо. — Я п-помню! П-помню!

Схимник подскочил и без труда оттащил его. Бон еще до первого удара мог бы легко изменить ситуацию в свою пользу, сдернув Славу на пол, но он только закрывался руками и кричал густым басом:

— Не убивайте! Мужики! Не убивайте! Схимник, я все… по уговору!.. не убивайте! У меня Ксюха в залете!.. я уеду! Уеду!

— Пусти м-меня! — зарычал Слава, выдираясь. Схимник развернул его и несильно толкнул к выходу.

— Охолонись! Уходить надо! Нет, стой там, первым не высовывайся! — Схимник быстро наклонился над Боном, что-то сделал, и его причитания сразу же оборвались. Потом он подхватил валявшийся неподалеку шприц, вонзил иглу в шею лежавшего рядом субтильного и нажал на плунжер. Парень задергался, но тут же обмяк, закатив глаза, и Схимник вскочил, оставив шприц торчать в его шее. Он подбежал к окну, быстро оглядел двор, потом, пригнувшись, выглянул в коридор и махнул Славе.

— Пошли. Держись за мной и постарайся не отставать. Если скажу — падай!

Слава послушно последовал за ним, шлепая босыми ногами и по пути брезгливо вытерев окровавленную руку о стену.

— Ты их уб-бил?

— Нет, — коротко ответил Схимник и спрятал руку с пистолетом под полой пиджака. Больше Слава ни о чем не спрашивал. Он изо всех сил старался двигаться как можно быстрее, прихрамывая вслед за Схимником по коридору и слыша, как открываются двери палат за его спиной. Голова у него раскалывалась от очередного приступа боли, перед глазами все плыло, и уже возле лестницы он начал отставать, и тогда Схимник, чертыхнувшись, обхватил его левой рукой подмышки и почти понес через ступеньки. Больница была наполнена топотом и испуганными голосами, а вскоре к ним присоединился приближающийся вой сирен с улицы. Они спустились на первый этаж и, растолкав кучку толпившихся внизу всполошенных медработников, больных и посетителей, нырнули в узенький коридорчик, сбежали по пандусу, отпихнув с дороги какого-то санитара с мусорными мешками, и выскочили на улицу.

— Машина, — просипел Новиков, невольно подпрыгивая на холодном асфальте, — у тебя есть м-машина?

— Сейчас будет, — отозвался Схимник и тут же резко повернулся, придерживая его, отчего Слава, оторвавшись ногами от асфальта, описал в воздухе полукруг, и выстрелил в бегущего им наперерез человека. Тот с разбегу сунулся лицом в асфальт и остался лежать, воя от боли. Они забежали за угол, и в этот момент от центрального входа долетел визг тормозов. Схимник понял, что добежать до конца парка, где остался «москвич», они уже не успеют, и на бегу огляделся в поисках подходящей машины, но в этот момент из-за противоположного угла здания клиники вылетела новенькая белая «Астра» и с визгом остановилась возле них. Схимник вскинул было руку с оружием, но тут же снова спрятал ее под полу пиджака.

— Скорее! — крикнул им маленький врач из окошка машины. — Ну скорее же!

Схимник чертыхнулся, огляделся, потом открыл заднюю пассажирскую дверцу и почти вбросил туда Славу, а сам прыгнул на сидение рядом со Свиридовым, и машина, взвыв, метнулась за поворот, презрев красный свет светофора и вызвав взрыв возмущенных гудков.

— Через улицу нас выбросьте, где машин будет побольше стоять, — глухо сказал Схимник, чуть прикрыл веки и откинулся на спинку сидения, тяжело дыша и прижав к правому боку ладонь.

— Нет, — отозвался врач, машинально поправляя сползающий с белого халата легкий плащ, надетый внакидку, — я… Молодой человек, вам плохо?

— Нормально. Зря вы ввязались, Петр Михайлович, зря… спасибо вам, но зря.

— Уж предоставьте мне это решать — я человек взрослый и вполне отвечаю… Вячеслав, как вы себя чувствуете?

— Н-ничего, — ответил Слава, пытаясь застегнуть пуговицы распахнувшейся больничной пижамы непослушными пальцами.

— А ведь обманываете, — отметил Свиридов почти с детской обидой. — Вы приглядывайте за ним, молодой человек, хоть в больнице держать его уже и нет смысла, но последствия… — он неопределенно покрутил в воздухе короткими пальцами. — Ему нужны лекарства… еще долго будут нужны — он знает, какие — вы ведь помните, Вячеслав, да?

— Аки «Отче н-наш»! — сказал Слава, осторожно растирая пальцами ноющий затылок. — Н-не беспокойтесь, Петр М-михайлович, я еще н-не развалина.

«Астра» свернула с трассы на какую-то въездную дворовую дорогу, почти сразу же запрыгав по выбоинам, и Схимник, открыв глаза, резко повернулся.

— Что вы делаете?! Я же сказал…

— Тихо, тихо, — пробормотал Свиридов, поправляя очки. — Не повышайте на меня голос, молодой человек — я все-таки вдвое старше вас. Если вы сейчас вздумаете угонять машину, то сделаете только хуже. Поедете на моей, а я выйду где-нибудь здесь. Угоните лучше где-нибудь там, — он махнул рукой куда-то вправо, — а мою «Астрочку» просто оставьте как-нибудь понадежней, а потом позвоните и скажете, где она.

— Вы с ума сошли?! Не валяйте дурака! — глухо и зло сказал Схимник. — Вы что — не понимаете, что это за люди?! Тогда посмотрите на меня! Если они дознаются, то убьют вас!

— Знаю, — просто ответил Петр Михайлович и нажал на клаксон, пугнув развалившуюся на дороге дворняжку. — И боюсь. Благодетеля нашего боюсь. И вас тоже. Конечно, я догадываюсь, кто он и кто вы… я слышал выстрелы и, думаю, на третьем этаже теперь… м-м…очень грязно… и, ей богу, в вас никак не заподозришь правую сторону, и я не знаю, чем вы руководствовались, но… отчего-то я чувствую, что сейчас нахожусь там, где надо. И когда его привезли… а особенно после той вашей странной просьбы, я понял, что мальчику не жить. Конечно, мне следовало бы… но вы поймите… у меня двое внуков, я старый человек, у меня сердце больное, я…

— П-петр Михайлович, прекратите, чего т-тут понимать, — сказал Слава, напряженно глядя в окно. — Вы и т-так рисковали. Но м-мы не можем взять вашу машину.

— Еще как можете! — Свиридов начал сердиться, и его круглое лицо пошло пятнами. — Если угоните — вас тут же изловят, а так… с чего им взять, что вы поехали на моей? А я сейчас пойду домой тихонько, позвоню в больницу, скажу, что мне стало плохо, потому что вы, молодой человек, меня перепугали до смерти, угрожали мне… ну, а машина моя, соответственно, в гараже. Не возражайте мне — это все, что я могу для вас сделать. И хочу. Я и так чувствую себя… мерзко, понимаете?

Он остановил «Астру» в каком-то дворике, снял очки, тут же снова их надел и начал выбираться из машины, путаясь в полах халата и плаща. Схимник проворно перебрался на его место и, слегка улыбнувшись, приподнял зацепившийся за сидение плащ. Свиридов с облегченным вздохом вылез наконец из машины и, повернувшись, благодарно кивнул куда-то в пространство, потом снял плащ и протянул его Славе.

— Возьмите, вы простудитесь. Потом оставите в машине. Не забудьте позвонить, — добавил он как-то по детски жалобно, — другой-то у меня уже не будет. Не забывайте про упражнения, Вячеслав, делайте все, что я вам говорил…

— Халат, Петр Михайлович, — сказал Схимник, и маленький врач всплеснул руками и начал снимать халат, надетый поверх серого костюма.

— Господи, конечно, как же я по улице-то…

— Если будут интересоваться, почему у вас коматозники носятся по больнице со спринтерской резвостью, говорите все, как было — мол, запугивал, семье угрожал — ну, придумайте что угодно. И побольше терминов, — Схимник усмехнулся, и Свиридов укоризненно покачал головой.

— Спасибо в-вам, — Слава перегнулся через переднее сидение, опершись на него ладонями. — Спасибо.

— Прощайте, молодые люди, — отозвался Свиридов, скомкал халат и торопливо зашагал куда-то в глубь дворов. «Астра» развернулась и скользнула в противоположную сторону, к выезду, еще немного попетляла по дворовым дорогам, а потом свернула к трассе и ловко влилась в поток машин. Схимник, не оборачиваясь, бросил на заднее сиденье два бумажника.

— Погляди, что там есть?

— Почему ты взял у него м-машину? — Слава вывалил содержимое бумажников на диванчик и начал перебирать купюры дрожащими пальцами.

— Потому что он прав. Ну, что там?

— Н-не густо. Двести зеленью и рублями штуки три.

— М-да. Ладно, до Камышина хватит, а там поглядим.

— Мы поедем в Камышин? — Слава взглянул в зеркало заднего вида и встретился там с мрачным взглядом горящих темных глаз, в которых постепенно сходило на нет какое-то особое диковатое веселье, и вдруг ему подумалось, что такие же глаза были у Наташи, когда она заканчивала свою очередную картину — выражение полубезумного, удовлетворенного голода. — Почему туда?

— У меня там кое-что припрятано. И знакомый один живет. А то — без денег, на чужой машине… у тебя из документов вообще одна пижама… — он слегка усмехнулся, на мгновение повернув голову, и только сейчас Слава заметил его разбитые губы и распухшую скулу. Вспотевшее лицо Схимника было болезненно-бледным, кроме того, он показался Славе намного старше, словно с момента их последней встречи прошло не три месяца, а не меньше десяти лет.

— Тебя что — машина сбила?

— Примерно. Слушай, пошарь в плаще — не завалялось ли там носового платка.

— Сейчас, — Слава торопливо вывернул карманы и в одном из них нашел чистый платок в серую клеточку. — Н-на. Ты что, ранен?

— Чуть-чуть. Ты лучше ложись, не отсвечивай.

Слава послушно вытянулся на диванчике, умостив поудобней ноги, потом с отвращением посмотрел на свою правую руку, на которой все еще оставались следы чужой крови. Он только что убил уже второй раз в жизни и все еще слышал хруст, с каким нож вошел в чужой затылок, но почему-то его это совершенно не волновало — напротив, он был даже доволен, и, осознав это Слава встревожился.

— За мужика — спасибо, — негромко произнес Схимник, не оборачиваясь. — Не бери в голову. Они пришли не спокойной ночи тебе пожелать. Это война, Слава, думать и чувствовать будешь потом, начнешь делать это сейчас — завязнешь, свихнешься.

— Возможно. Но таким, как ты, я б-быть не хочу, — Слава немного помолчал, ожидая реакции, но Схимник продолжал спокойно вести машину, внимательно глядя на дорогу, и ничего не говоря. Тогда он осторожно спросил:

— Значит, ты нашел ее? Ты в-видел Наташу?

— Видел, — ответил Схимник. Славе почудилось в его голосе легкое презрение, и он удивленно и встревожено приподнял голову.

— Что с ней?

— Она жива.

— Этого недостаточно! — мрачно, даже зло сказал Слава. — И не смей говорить о ней таким тоном! Ты ничего о ней не знаешь!

— Я знаю достаточно, чтобы испытывать уважение к твоей драгоценной Наташе, — Схимник крутанул руль, и «Астра» с разлету ловко вписалась в крутой поворот. — Но не могу сказать, что я испытываю к ней симпатию.

— Я помню, как ты говорил с ней, когда поймал нас… т-тогда, — Слава закрыл глаза. — Ты говорил совсем не так… Значит, ты в-видел уже не ее. Как ты нашел?.. Твой план все-таки сработал, та девушка привела тебя к ней? Она еще…

— Она погибла, — холодно сказал Схимник. — Вчера, в аварии, под Екатеринбургом.

— Боже мой, как же так?!.. — Слава вздрогнул, и его лицо исказилось судорогой. — Как ее звали?

— Вита.

— Она…

— Она умерла — и хватит об этом, ясно?! — произнес Схимник — негромко, но с откровенной враждебностью. Его хрипловатый голос хлестнул Славу наотмашь, и он невольно отодвинулся к правой дверце. Сейчас от сидевшего за рулем человека исходила мощная, почти осязаемая ярость, и, казалось, воздух в салоне искрится и потрескивает в ожидании взрыва.

— Сейчас будем выезжать, — голос Схимника снова звучал спокойно. — Надеюсь, подвеска выдержит — дорога будет дай боже!.. Так что не отвлекай меня — поговорим потом, о чем угодно — могу тебе даже сказку на ночь рассказать, но все потом, когда будем достаточно далеко. Я устал, парень, устал до черта, так что пока не лезь ко мне — понял?!

— Ладно, — сказал Слава и перевернулся на живот, набросив на себя плащ, — ему казалось, что он видит затылок Схимника даже сквозь закрытые веки, и ему этого не хотелось — отчего-то возникало странное нехорошее ощущение подглядывания за человеком, который пытается остаться один. Он подумал о девушке, которую никогда не видел и уже не увидит — еще один ни в чем не виноватый, втянутый в эту кошмарную мясорубку. Вита… казалось нелепым, что таким живым именем теперь зовут мертвого. Зачем только Наташа наняла ее?! И что теперь стало с ней самой? Что от нее осталось?

Ты поймал чудовище, и убей бог, если я знаю, зачем оно тебе. Славка, ты же нормальный взрослый мужик — на кой черт тебе все это нужно?!..

Я очень люблю тебя, Слава…

Но все это было давно, и с тех пор мимо пролетело много месяцев и событий… а сколько смертей?.. Кем она стала, что там происходило вокруг нее, если даже Схимник, бесстрастно-насмешливый убийца, вернулся оттуда постаревшим, странным, с больными глазами. Слава неожиданно спросил себя — хочет ли он встретиться с этой Наташей?

Но найти ответа так и не смог.

 

VI

Занятый отчетами, Баскаков совершенно забыл о Яне, которому велел дожидаться в приемной, и, когда зазвонил телефон и он услышал в трубке сонный голос Слещицкого, то очень удивился.

— Виктор Валентинович, как долго вы еще будете Схимника у себя держать? Я успею выпить пару-тройку чашек кофе? А то меня вырубает… Толк хоть есть от вашего разговора? У вас все нормально?

— Да, да… — озадаченно произнес Баскаков и положил ручку, — можешь подниматься.

Он отключил телефон, недоумевая, как мог забыть отпустить Яна, скользнул теплым взглядом по египетской статуэтке, все еще украшавшей его стол, и снова погрузился в отчеты. Вскоре в дверь твердо постучали, и в кабинет вошел Ян и, едва закрыв за собой дверь, остановился.

— Где?!..

— Проходи, садись.

Ян опустился на стул и снова спросил:

— Где он?

— Его больше нет, — ответил Баскаков, перебирая бумаги. — Ты можешь идти домой, Ян. До завтра ты мне не нужен.

— Не понял, — на лице Яна отразилось жесточайшее разочарование и только потом уже удивление. — Кому вы приказали? Кто повез его на дачу? И почему без меня?

Баскаков откинулся на спинку кресла и раздраженным голосом рассказал Яну, что произошло, и под конец его рассказа лицо Яна стало злым и бумажно-белым.

— Вы его… что?.. отпустили?! Вы что наделали?!!

— Следи за тоном! Да, отпустил. Но отпустил я мертвеца, ясно?! Он умер через двадцать минут после того, как вышел отсюда — человек Сергеева уже отзвонился. То, что я ему дал, действует стопроцентно и вызывает обширный инфаркт. Абсолютно неподозрительный труп! Тихая спокойная смерть, в привычной обстановке… в конце концов, я ему кое-чем обязан…

— Только не пытайтесь меня уверить, что вами двигали исключительно сентиментальные побуждения! — перебил Ян Баскакова вне себя от ярости. — Вы просто хотели сами… своей рукой!.. И пустили насмарку всю мою работу!

— Не забывайся! — зло сказал Баскаков. — Схимник мертв! Уж постарайся смириться с этим и с тем, что убил его не ты!

— Значит, его уже повезли в морг? — Ян встал, нервно поправляя очки. — Я сейчас проверю…

— Не занимайся ерундой!

— Вы плохо знаете Схимника. А я его знаю хорошо, — медленно произнес Ян. — Я поверю, что он мертв, только, когда увижу его труп. Трупа я пока не видел. Убить его отнюдь не просто, и, вы уж простите, Виктор Валентинович, но вам это не по силам. Даже мне это сложно. Поэтому я…

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и влетел встрепанный коренастый, по простому одетый человек средних лет, волоча за собой двух охранников, которые, вывернув ему руки назад, пытались удержать, но он упорно тащил их за собой, и они скользили подошвами по гладкому полу.

— Ты что, Сергеев, совсем обалдел?! — крикнул Баскаков вставая, и Ян резко развернулся, загораживая его. — Что стряслось?! Отпустите его!

— В больнице… — Сергеев замолчал, чтобы набрать воздуха, — в больнице охрану перебили. Четверых положили! Двоих ранили! Пацан этот… Новиков… пропал! И Бон тоже!

— Давно? — деловито спросил Ян.

— Да вот только что! Виктор Валентинович, это Схимник был по описанию. Виктор Валентинович, что это за хрень вообще происходит?!

— На чем он уехал? — Ян повернулся к Баскакову, даже не пытаясь спрятать торжествующей улыбки.

— Не знаю… не видели.

— Хорошо, выйди пока.

Сергеев нерешительно посмотрел на Баскакова, тот мрачно кивнул на дверь, и через несколько секунд они с Яном остались в «кабинете» одни.

— Резво нынче покойники работают! — скептически-укоризненно заметил Ян и сунул в рот сигарету, но не зажег ее, памятуя, что в «кабинете» не курят. — Угадайте-ка, кому он Новикова повез?!

— Найди его Ян, — тихо сказал Баскаков, положив на стол сжатые кулаки. — Найди эту тварь. И как можно быстрее.

— Я-то найду, — самодовольно ответил Ян и сунул руки в карманы. — Но… Помните ту сумму, которую вы называли мне в прошлый раз. Так вот, я хочу на этот раз получить ее целиком. И сейчас же.

Баскаков прищурился, и весь его добродушный благообразный облик вдруг смазался, истончился, и наружу выглянул истинный — беспощадный расчетливый хищник, которому уже так долго удавалось удерживать в своих когтях большой богатый город.

— А не много ли ты на себя берешь, мальчик?!

— В самый раз, — спокойно сказал Ян, поправляя очки. Сейчас он казался как никогда интеллигентно-беззащитным. — Заплатите мне, и тогда я займусь делом. Только так.

— Хорошо, — сквозь зубы произнес Баскаков и взял телефонную трубку. — Ты получишь деньги немедленно.

Он быстро отдал в телефон несколько распоряжений, бросил его на стол, и Ян удовлетворенно кивнул.

— Вот и славно. Надеюсь, в этот раз его не надо привозить живым?

— Нет.

Ян молча кивнул и вышел из «кабинета», на ходу доставая телефон. Едва дверь за ним закрылась, как Баскаков вскочил и заметался по кабинету, с шипением выдыхая воздух сквозь сжатые зубы.

— Как ты мог выжить?! — глухо произнес он. — Кто тебя купил?! Она?! У нее нет таких денег?! Чем она могла тебя взять?! Чем она могла взять такое быдло, как ты?! Неужели Илья был прав?! Неужели он не бредил?!

Баскаков остановился возле малахитового столика, и его взгляд упал на бутылку с коньяком, которая все еще поблескивала на столешнице, и в ядовитой жидкости за стеклом меланхолично тонули последние отблески солнца. На мгновение он застыл, шумно дыша и глядя на бутылку, потом вдруг схватил ее за горлышко и с размаху хватил бутылкой о мозаичный пол. Тотчас тяжелые двери распахнулась, и в «кабинет» с грохотом влетели охранники с оружием наготове. Но Баскаков уже взял себя в руки и небрежным жестом приказал им удалиться.

— Что происходит?! — бормотал он, бродя по «кабинету» и разглядывая свои сокровища. — Что со всеми нами творится?!

Но вещи не могли дать ответа, и лица мраморных статуй были безмятежны, и глаза из высохших века назад цветных мазков смотрели сквозь него, и металл и камни поблескивали с издевательским равнодушием, и деревянная египтянка на столешнице, застыв в вечном движении, улыбалась. «Кабинет» молчал, и только громко щелкал маятник больших часов, и восседающий на нем смеющийся Амур весело порхал туда-сюда. Баскаков остановился возле часов, глядя на маленького бога, беспечно оседлавшего маятник, и чем дольше он смотрел на него, тем громче, неотвратимей и зловещей становился звук уплывающих в никуда секунд. Его пальцы задрожали.

— Ты не бог! — прошептал он хрипло. — Ты дьявол!

Он протянул руку, отворил изящную дверцу и остановил часы.

 

 

I

Город появился неожиданно — только что тянулись длинные, поросшие лесом горы, словно прорисованные на фоне яркого июньского неба, и вдруг блеснула золотом бухта, загроможденная длинными баржами, пароходами, бесчисленным количеством мелких суденышек, косо торчали стрелы кранов, лениво ползли куда-то катерки и лодчонки, темнели большие ржавые буи, и на коротком пирсе даже на таком расстоянии можно было разглядеть фигуры упрямых рыболов с длиннющими телескопическими удочками… а к бухте сползал город, стелился по холмам, выглядывал из гущи еще не пожухшей зелени акаций, платанов и каштанов — белый, запылившийся город, разомлевший от жары, но и в этой раскаленной томности прекрасный, словно плавающая в прозрачном меду жемчужина. Город появился неожиданно и так же неожиданно исчез за новым поворотом дороги, но потом появился вновь, чтобы больше уже не исчезать, а дорога все спускалась, и холмы вокруг прорастали частными домиками, сглаживались, потянулись пяти и девятиэтажные дома, светофоры, витрины, провода. Серебристая «Субару-Импреза» неторопливо заскользила в потоке машин, благородно сияя гладкими, чистенькими боками. Минут десять она колесила по улицам, казалось бы, без какой-то определенной цели, потом свернула с трассы и мягко притормозила у обочины гостиницы, в которой давным-давно никто не жил, а в номерах располагались офисы многочисленных фирм. Люди в «импрезе» несколько минут сидели молча и смотрели на крохотный сквер, где в летнем открытом баре под зеленым тентом разносили прохладное разбавленное пиво и играла музыка.

— Ничего не изменилось, — рассеянно произнес, наконец, один из сидевших в машине. Худощавый, в сером деловом костюме, чисто выбритый, с аккуратно постриженными и уложенными волосами, он походил на преуспевающего бизнесмена, только недавно начавшего оправляться от тяжелой болезни. Его пальцы, лежавшие на коленях, слегка подрагивали, а глаза за тонкими прямоугольными стеклами очков казались печальными, но в то же время в их взгляде было что-то воинственное и слегка надрывное.

— А с чего бы тут что-то изменилось? Тебя здесь не было лишь полгода. А это не срок для перемен, — с легкой усмешкой заметил водитель. Тоже чисто выбритый и в очках с изящной оправой, он походил одновременно и на бизнесмена, и на сотрудника спецслужб. Он выглядел по отпускному элегантно в светлом костюме, но его серые глаза были мрачными и усталыми, словно он не отдыхал уже много лет, а его левую бровь рассекал свежий шрам. — Города — не люди.

— П-почему ты приехал именно сюда? — спросил худощавый. — Почему именно этот город?

Водитель пожал плечами.

— Не знаю. Здесь все началось… Не понимаю, чего ты за мной потащился. Я ведь предлагал тебе остаться в Симферополе. Там у тебя было больше вариантов ее найти. В конце концов, там живет ее мать, да и этот хирург мог бы тебе помочь.

— Ее там нет, — негромко отозвался его спутник. — Нет, я чувствую это… ты ведь понимаешь, ты ведь тоже… мог чу-чувствовать такие вещи?…

— Мог, — отозвался водитель и сунул в рот сигарету. — Но тебе следовало бы поехать одному, если уж так приспичило! Я-то уж наверняка в международном розыске, а со мной и тебя заметут. Глупо.

— Зато правильно, — заметил худощавый. — Я ведь найду ее… я знаю это… Слушай, Схимник, не валяй дурака, не возвращайся. Поехали со мной. Останешься с нами. Я объясню ей — она поймет.

— Зачем?

— Просто. Тебе будет лучше с нами. Человек не должен быть один.

— Слава, если я тебе свою душу вывернул, это еще не значит, что ты стал моим лепшим корефаном, это просто…

— А что просто?.. — осведомился Слава с кривой, но вполне добродушной усмешкой.

…В Камышине Схимник загнал «Астру» в какой-то безлюдный дворик и исчез почти на сутки, после чего вернулся на новой машине, чистенькой серебристой «Субаре-универсале», которую Слава, выбравшись из «Астры» оглядел с невольным нескрываемым удовольствием.

— Хорош глазеть, не на выставке! — сказал Схимник нетерпеливо. — Полезай! Я уже позвонил Свиридову — завтра он приедет за своей машиной. Через минут десять ее загонят на стоянку. Полезай же!

За время отсутствия он успел побриться и переодеться, но выглядел неважно. Слава встревожился, что Схимник может отключиться за рулем, и тогда они въедут в дерево или в какую-нибудь встречную машину. А потом он подумал о пистолете, который Схимник, уходя, забирал с собой, и сейчас, несомненно, спрятал либо за поясам брюк, либо в кармане. Хорошо бы было суметь его забрать.

Но пока что Схимник вел машину вполне прилично. Он отвез Славу к своему знакомому, о котором упоминал еще в Волжанске. Знакомый обитал в приличном двухэтажном особняке и обладал великолепной раздвоенной бородой, что делало его удивительно похожим на Александра II. При виде Схимника он искренне обрадовался, что Славу совершенно изумило — до сих пор он не предполагал, что Схимник может у кого-то вызвать такое неподдельное теплое дружеское чувство. Причем владетеля замечательной бороды, назвавшегося Славе Анатолием Ивановичем, нисколько не обескуражило, что Схимник на все его расспросы отвечал мрачно и односложно, — похоже, он либо привык видеть его в таком настроении, либо просто не придавал этому особенного значения.

— Все сделаем, Леша, — весело сказал он, когда Схимник изложил ему свою просьбу. — Не беспокойся, ты же знаешь, что я лучший паспортный стол в этой области.

Слава побрился и переоделся в привезенную Схимником одежду, после чего тот протянул ему изящный футлярчик с очками. По диоптриям они оказались в самый раз, и Слава хотел было удивиться, но тут же вспомнил о Свиридове, который в свое время проверял его зрение и наверняка снабдил Схимника этой информацией. Затем Анатолий Иванович отвел их в свою подвальную фотостудию, стены которой были сплошь увешаны великолепными фотографическими портретами скудно одетых юных красавиц в соблазнительных позах.

— Работаю с местным модельным агентством и центром эстетического развития молодежи, — пояснил он, заметив, как Слава с интересом разглядывает фотографии. — И вообще… люблю посмотреть на хорошеньких девчонок.

Он сфотографировал Славу и Схимника, после чего сообщил, что для работы ему понадобятся примерно сутки, а пока они могут разместиться на втором этаже.

— Прежнюю герлфренд я вытурил, новой пока не завел, так что вы мне тут не помешаете, — сообщил он.

На втором этаже были три комнаты, сплошь уставленные большими и маленькими гвинейскими деревянными статуэтками. В первой же комнате Схимник, даже не сняв обуви, повалился на диван, откуда начал внимательно наблюдать за всеми перемещениями Славы, с любопытством разглядывавшего обстановку. В конце концов, тому это надоело, и он ушел в дальнюю комнату, где, осмотрев окна и убедившись, что удрать незаметно никак не получится, включил огромный телевизор и плюхнулся в не менее огромное кожаное кресло.

В комнату, где остался Схимник, Слава вернулся часа через два. Схимник по-прежнему полулежал на диване, но теперь из одежды на нем остались только брюки, а на боку белела свежая повязка с проступившим сквозь белое ярким пятнышком крови. На журнальном столике рядом с диваном стояли пепельница, забитая окурками, и наполовину пустая квадратная хрустальная бутыль с коньяком. В неподвижном воздухе покачивались паруса сигаретного дыма, и свет люстры тускло просеивался сквозь них, создавая жутковатую иллюзию начинающегося пожара. При виде Славы Схимник выплеснул в рот очередную рюмку и брякнул ею о столик, потом сунул в рот дымящуюся сигарету и закинул руки за голову.

— Выйди! — глухо сказал он Славе, не глядя на него.

— Ты рехнулся?! Куда тебе пить в таком состоянии.

— Я сказал, выйди! — повторил Схимник, и в его голосе проскользнуло рычание. — Возвращайся туда, где сидел! Если ты насчет еды, то через час я тебе что-нибудь принесу, а сейчас вали обратно — понял?!

— Через час ты вырубишься, — негромко произнес Слава, застыв в дверях комнаты. — Какого хрена ты делаешь?! Утром же ни-никакой будешь! Или нас уже не ищут?! Или ты решил завязать с торговлей и весь этот бардак затеял для собственного увеселения?!

Схимник резко сел, и пепел с сигареты ссыпался на его голую грудь. Белки его глаз были испещрены пурпурными прожилками, а сама радужка потемнела, и в черных маслянисто-блестящих зрачках таилось нечто очень нехорошее и в то же время удивительно осознанно-трезвое.

— Катись в свою комнату, Слава, — сказал он, заглаживая назад волосы обеими ладонями. — Я не шучу. Я сейчас не в том состоянии, чтобы с тобой тут дискуссии разводить!

— Вот именно, что ты в паршивом с-состоянии и, по-хорошему, тебе бы врачу показаться надо! — спокойно заметил Слава. — Ты лег бы спать… хотя бы. Не боись, не сбегу. Я с-сам не в лучшем состоянии.

— Ты будешь в еще худшем состоянии, если сейчас же не уберешься! — сказал Схимник со знакомой равнодушно-насмешливой интонацией, бросил сигарету в пепельницу и вдруг легко вскочил на ноги и быстро подошел к Славе почти вплотную. На него пахнуло резким запахом коньяка, сигаретного дыма и каких-то лекарств. Глаза Схимника стали страшными и потемнели еще больше, но теперь в них окончательно не осталось и следа хмеля. Прежде, чем Слава успел что-то сделать или сказать, Схимник схватил его за плечи, протащил через комнату и толкнул в кресло, с которого тот недавно поднялся.

— Сиди здесь! — зло сказал он и, словно для придания значительности приказу, ткнул в его сторону указательным пальцем, на котором весело взблеснула изумрудная крыша пирамидки. — И не дай бог тебе!..

Схимник повернулся и грохнул за собой дверью, а через несколько секунд Слава услышал, как с той стороны к двери придвигают какую-то мебель.

Схимник сдержал свое слово и ровно через час выпустил его из заточения и отвел на первый этаж, где в обеденной комнате Анатолий Иванович уже сидел за обильным столом и с удовольствием поглощал копченую рыбу под водочку. Сам Схимник, снова полностью одетый, выглядел как обычный усталый человек, хвативший немало коньяку, разговаривал соответственно, и глаза его были обыденно-хмельными и спокойными. Спать он лег позже всех, но утром выглядел вполне бодро, и когда они ближе к обеду, забрав новенькие документы, распрощались с Анатолием Ивановичем, «импреза» полетела по дороге без каких-либо огрехов.

— Тебя, значит, Леша зовут? — осторожно осведомился Слава вскоре после отъезда.

— Нет, — отозвался Схимник с легкой усмешкой.

— И не В-виталий Павлович, как в документике, верно?

— Верно.

— Тогда как?

— А тебе не один хрен?! — сказал Схимник все так же насмешливо, и больше они на эту тему не разговаривали.

Перелом наступил на второй день, ближе к вечеру, когда они без особых приключений проехали какой-то маленький городок. Погода была хорошей, теплой, и Слава, опустив стекло и подставив лицо ветру, слушал какую-то незатейливую музыку и курил — оказавшись на «свободе», он курил очень много, изголодавшись по сигаретам за время заточения в клинике. Прямая дорога просматривалась далеко вперед, сегодня было на редкость пустынно, и за полчаса не появилось ни одной машины, но Схимник смотрел в лобовое стекло так напряженно, словно «импреза» мчалась по городской улице. Почти с самого утра он не проронил ни слова, а на все попытки Славы, с некоторых пор не выносившего тишину, завязать беседу, только отрицательно или утвердительно мотал головой и болезненно щурился. Решив, что он устал, Слава предложил на какое-то время сесть за руль, но Схимник посмотрел на него с такой снисходительной усмешкой, что Слава немного обиженно пожал плечами и больше никаких предложений не выдвигал.

«Импрезу», шедшую ровно и мягко, вдруг пьяно мотнуло в сторону, и Слава, развалившийся в безмятежной позе на откинутой спинке сидения, крепко стукнулся виском о дверцу и невольно взвыл от боли — и от удара, и от одновременно проснувшейся старой раны, в которую словно всадили раскаленный стержень. Машина дернулась в другую сторону, наполовину выскочив на обочину, и резко остановилась взрыв колесами землю. Славу швырнуло в лобовое стекло, но он успел удержаться, вцепившись в сидение и чуть не вывихнув себе суставы. Повернувшись, он увидел, что Схимник безвольно навалился грудью на руль, уронив руки. Мотор продолжал урчать, и радио играло какую-то развеселую глуповатую песенку.

— Эй… — испуганно сказал Слава, потом быстро оглядел пустынную в оба конца дорогу. Это был момент, упускать который было нельзя, и он потянулся к ручке дверцы, но тут же вспомнил про пистолет, и тотчас же тело Схимника начало сползать в сторону. Слава подхватил его и попытался толкнуть обратно, одновременно стараясь нащупать оружие, но руки Схимника вдруг пришли в движение и отбросили Славу к дверце, потом раздался металлический щелчок, и в лицо ему глянул черный зрачок дула.

— Не надо… вот этого, — хрипло сказал Схимник. Его рука с пистолетом не дрожала, но лицо горело, и в широко раскрытых глазах расползалась сизая муть. Он тяжело дышал, придерживаясь одной рукой за руль и кривя ссохшиеся губы.

— Ты мне стволом в ли-лицо не тычь, — произнес Слава со спокойной злостью, глядя на него в упор. — Пуганый уже.

— Ох ты, глядите-ка… — Схимник неожиданно засмеялся — смех был болезненным, скрежещущим. Потом он качнул пистолетом, и его рука снова застыла. — Ну, давай, пуганый, проваливай!

— Что?! — ошеломленно спросил Слава, не поняв.

— Вали, говорю! — Схимник чуть передвинулся, и его веки поползли вниз, но он тут же снова открыл глаза и облизнул губы. — Чего ты таращишься?! Не доходит?! Когда… блядь! — он дернулся и на мгновение побледнел. — Наташа твоя… ненаглядная… скорее всего снова в Симфере обретается, так что лови… попутку и вали!

Он приподнялся и бросил Славе на колени свой бумажник.

— Забирай! Считай, отпускные… Ну, чего ты ловишь?!.. — рявкнул он зло. — Пошел вон! Или я тебя, мать твою, пристрелю сейчас! Не промахнусь! Бар-ран!.. Ну?!!..

Слава отвернулся, молча смахнул с колен бумажник, вылез из машины, захлопнул за собой дверцу и быстро пошел прочь. Схимник скосил глаза на бумажник и криво усмехнулся, потом поставил пистолет на предохранитель.

— Пацан!.. — прошептал он и снова навалился на руль, уронив руку с пистолетом на колено.

Отойдя от машины метров на двадцать, Слава замедлил шаг, растерянно оглядывая пустынную в оба конца дорогу. Слева от дороги тянулась длинная цепь холмов, справа местность косо убегала вниз к небольшой речушке, весело поблескивающей под заходящим солнцем. Единственными звуками были легкое посвистывание ветра, стрекотанье кузнечиков в придорожной траве и едва слышное бормотание мотора оставшейся позади «импрезы». Слава посмотрел на нее, на темный согнувшийся силуэт за рулем, отвернулся прошел еще метров десять и резко остановился. С минуту он стоял, засунув руки в карманы брюк, и смотрел на холмы, а ветер ворошил его волосы и холодил все еще непривычно голые щеки и подбородок, и его зеленовато-карие глаза становились все более и более пасмурными. Потом он откашлялся, сплюнул и, прихрамывая, пошел обратно к машине.

— Чего тебе еще? — спросил Схимник с обыденным раздражением человека, которому испортили послеобеденный отдых. Когда Слава открыл дверцу с его стороны, он не пошевелился.

— Я сигареты забыл, — мрачно сказал Слава. — Подвинься-ка. Я п-помогу.

— Я не сижу на твоих сигаретах, — равнодушно ответил тот. — Поищи сзади, где все барахло валяется.

— То, что ты сказал мне т-тогда… в марте — это правда?

Схимник чуть повернул голову, и на Славу глянул налитый кровью глаз.

— Теперь-то что с этого?..

Слава поправил очки, снова с тоской огляделся, потом решительно сказал:

— Подвигайся. Нельзя так… я тебя в больницу отвезу.

— В больницу?! — Схимник издал сухой смешок и откинулся на спинку сидения. — Если нам с тобой бошки прострелить — результат будет примерно тот же.

— Неужели прямо таки сразу засветимся?

— Ян найдет… — пробормотал Схимник и закрыл глаза. — Жаль, что мне так и не удалось его придавить. Бери свои сигареты и вали! У меня еще хватит сил на то, чтобы свернуть тебе шею!..

— Давай-ка… — Слава наклонился и попробовал его приподнять, чтобы перетащить на соседнее сидение, но у него ничего вышло. — Слушай, помоги мне, имей же совесть! Мне после больницы тебя, кабана, не поднять!

Схимник, не открывая глаз, сдвинул брови и вдруг переместился на пассажирское сидение с такой легкостью, словно чувствовал себя вполне сносно.

— Ты дурак, — хрипло сказал он. — Тебя и впрямь не долечили. Может, забыл, откуда пулю словил?

— Я никогда ничего не забываю, — Слава потянулся и достал из бардачка карту. — Смотри-ка, скоро город будет. Не большой, но уж врача-то мы там найдем. Раз нельзя в больницу, можно частника какого-нибудь.

Он тронул машину с места и почти сразу же погнал ее на предельной скорости. Вначале «импреза» не слушалась его, вихлялась, визжа шинами, шла толчками, из-за того, что нога Славы подрагивала на педали газа, но постепенно он освоился и повел машину ровно, снова, как уже несколько дней подряд, чувствуя легкий холодок восторга. Не лежать круглыми сутками в больничной кровати под релаксирующую музыку, которую он в конце концов возненавидел, не выкраивать драгоценные минуты на то, чтобы ходить, смотреть в окно, чувствовать ветер и капли дождя, шевелить пальцами, просто лежать с открытыми глазами… не прислушиваться постоянно к долетающим из-за двери звукам, не осознавать собственного бессилия. Свобода! Он сунул в рот очередную сигарету и улыбнулся своим мыслям.

— Наслаждаешься? — хрипло спросил Схимник, глядя на него полузакрытыми глазами. Его пальцы все еще крепко сжимали рукоятку пистолета, и он держал его косо, уперев ребро ладони в колено. — Смотри, поосторожней — от избытка свободы может и крыша поехать.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю? — Слава не сдержал удивления, и Схимник фыркнул.

— Да у тебя все на физиономии написано! С тобой в покер играть — милое дело. Как ты ухитрялся магазин держать — понять не могу.

Он снова закрыл глаза и тяжело привалился к дверце. Его пальцы разжались, и пистолет со стуком упал на пол. Слава дернулся, мгновенно подхватил его и отклонился к своей дверце, но Схимник на это никак не отреагировал.

— Снег… — едва слышно пробормотал он, оставаясь в прежнем положении, — шел снег… и кресты… черное с белым… а теперь ни снега, ни звона… ну куда тебе столько водки, куда… опять летаешь, каждый раз…

Слава понял, что он бредит, и совершенно растерялся, решив, что уже не довезет Схимника не только до больницы, но и вообще до города. Но тот вдруг снова сел прямо, и его пальцы с удивительным проворством забегали по шее и лицу, нажимая какие-то точки. Через несколько минут его лицо приняло осмысленное выражение, и, заметив в руке Славы направленный на него пистолет, Схимник слегка усмехнулся.

— Ну-ну.

— У тебя, наверное, заражение крови. Врач…

— Врач мне не нужен, я сам вполне врач, просто кое-что пошло не так, — спокойно заметил он, вытащил из внутреннего кармана пиджака ручку, а из бардачка какую-то бумажку, и начал быстро писать. — Я этот город знаю… — он глянул на часы, — езжай сразу на железный вокзал… Возьмешь деньги…снимешь хату, потом купишь вот это все, — Схимник бросил исписанный листок рядом с рычагом переключения скоростей. Слава скосил на него глаза и кивнул.

— Я все сделаю. А ты мне расскажешь потом, что произошло за эти три месяца.

— Ну… наконец-то я слышу хоть какой-то обоснованный аргумент, — ехидно сказал Схимник, снял с пальца свой перстень и убрал его в карман. — Вот это уже жизненно, а то прям сказка про благородного сэра… И все равно дурак ты. Я буду спать — не буди меня, пока все не сделаешь. Ствол спрячь — нарвешься…

Он закрыл глаза и отвернулся к окну. Слава поднял листок и начал читать, и, стараясь смотреть одновременно и на написанное, и на дорогу, чуть не въехал во встречную машину, за что получил истерично-испуганный вскрик клаксона и быстро затихшие позади гневные матерные вопли. Схимник даже не пошевелился, только его голова от толчка безвольно съехала вправо, и, предположив худшее, Слава, держа руль одной рукой, потянулся к его шее, чтобы проверить пульс, но прикоснуться к ней не успел — Схимник произнес, не открывая глаз:

— Отвали — живой я!

Слава поспешно отдернул руку и до тех пор, пока «импреза» не въехала, наконец, в небольшой город, название которого он тут же забыл, больше ни разу не посмотрел вправо. А Схимник проснулся только, когда Слава, приоткрыв дверцу с его стороны, осторожно потряс его за плечо. Приподнявшись, он огляделся, потом мутно уставился на темный подъезд небольшого трехэтажного дома сталинских времен. Возле подъезда теснились густые розовые кусты, и заросший кленами и рябиной дворик был пустынен. Где-то в соседнем дворе гортанно страдал кот и слышался чей-то пьяный хохот.

— Ты там уже был? — спросил Схимник.

— Был. Ничего, нормально. Хозяйку я уже проводил, — Слава помог ему выбраться из машины, запер дверцу и перекинул через плечо небольшую спортивную сумку, в которой что-то звякнуло. — На второй этаж. Сможешь подняться или я как-то…

— Давай ключи и сумку, — сказал Схимник, слегка покачиваясь, и протянул руку. — Я поднимусь, а ты пока отгони машину на какую-нибудь стоянку — слишком приметная для такой дыры.

— А ты уверен, что…

— Давай!

— Смотри…Пятнадцатая квартира, — Слава отдал ему ключи и сумку, подождал, пока Схимник не исчез в подъездной темноте, потом сел в «импрезу», с трудом развернул ее и выехал на дорогу.

Стоянка обнаружилась всего лишь в двух кварталах от дома, и, оставив машину, Слава вернулся пешком. Вечер был теплым, в палисадниках уже вовсю цвела сирень, наполняя темноту густым ароматом, почти заглушавшим все прочие уличные запахи, а он шел и курил, наслаждаясь короткой прогулкой. Какой-то прохожий попросил у него огня, и Слава щелкнул зажигалкой и дал ему прикурить. Это была мелочь, но и она для него сейчас имела огромное значение — любая деталь теперь была значительной, выпуклой, четкой, словно он рассматривал мир через огромную линзу. Почти шесть месяцев он смотрел на жизнь сквозь окно, но теперь, наконец-то, сам оказался в заоконном мире, и он казался ему прекрасным, хотя в последние месяцы своей прошлогодней свободной жизни Слава относился к миру с кротким отвращением.

Он шел и думал о Наташе, о том, какая она теперь стала. Слава так толком и не решил, хочет ли он снова с ней встретиться. Ему хотелось увидеть ту, которая ранним осенним утром с загипсованной рукой, испуганная, разбитая шла на Дорогу, на свой поединок; ту, которая почти с детским восторгом смотрела на Воронцовский дворец; ту, с которой он занимался любовью под легкий плеск сентябрьского моря; ту, которая кричала, когда он уезжал и которой обещал вернуться… Но видеть ту, о которой Схимник с легким, каким-то предметным презрением сказал «Она жива», Слава не хотел, и это и пугало, и злило его. По дороге ему попался телефон-автомат, и Слава подумал, не позвонить ли ему Наташе, и даже остановился, но тут же вспомнил, что звонить ему некуда. Конечно, можно было бы позвонить Генке Римаренко — может, он что-то знает… Но Слава не стал этого делать.

Окна кухни и комнаты на втором этаже уже ярко светились, а когда Слава поднялся, то услышал из-за входной двери звук работающего телевизора. Он толкнул незапертую дверь, вошел и тщательно закрыл ее за собой. Разувшись, он заглянул в пустую кухню, где на плите весело посвистывал чайник, потом прошел в комнату. Схимник, сняв пиджак и рубашку, сидел на кровати, на голом матрасе и раскладывал рядом с собой Славины покупки, изредка поглядывая на экран старенького черно-белого «Фотона», по которому передавали областные новости. На Славу он посмотрел раздраженно, как будто был недоволен тем, что тот вернулся так быстро.

— Поищи — не завалялось ли где-нибудь одеяло, — сказал он и с легким щелчком отломил кончик стеклянной ампулы. — Я начинаю мерзнуть, а это плохо. И притащи горячей воды — чайник, наверное, уже вскипел.

Он спокойно всадил иглу шприца себе в локтевую вену и слегка напрягся, медленно вводя лекарство, и Славу, смотревшего на это, передернуло.

— Сейчас, она показывала какие-то в шкафу… — он отвернулся и пошел к поцарапанному шкафу, занимавшему почти полкомнаты, достал одеяло, потом сбегал на кухню и принес воду.

— Чего теперь? — осведомился он, присаживаясь на стул возле кровати. Схимник поднял на него мутные глаза, задержав пальцы у края одной из пластырных полосок, удерживавших повязку, частично пропитавшуюся грязно-алой жидкостью. На матрасе валялось уже несколько пустых шприцев и ампул.

— Теперь лучше сходи на кухню, покури… или еще чего-нибудь. Смотреть на это не очень-то приятно, никакого эстетизма.

— Схимник, я не кисейная барышня, — холодно заметил Слава. — Что касается эстетизма, то я как-то видел тебя с пробитой башкой. И свою послебольничную рожу в машинном зеркале. Тоже не очень приятно. Но ничего, смотреть можно. Ч-чем помочь?

— По ходу определимся… — пробормотал Схимник и резким рывком снял повязку.

— Елки! — сказал Слава, глядя на воспалившуюся рану, кожа вокруг которой приобрела скверный тускло-багровый цвет.

— Отека нет, — с хриплой деловитостью сказал Схимник, ощупывая бок смоченными в спирте пальцами. — Пулю я вытащил еще тогда… только очень спешил.

— Кто тебя?.. — Славе вдруг отчего-то вспомнилась та давняя сцена, когда Наташа с камнем в руках стояла над лежащим человеком с окровавленной головой, и на лице ее был ужас, но глаза смотрели на струйку крови ей-ей одобрительно. — Не Наташка?

— Нет.

— Слушай… ну нельзя же так… что ты тут сможешь сделать?! Давай, я врача найду все-таки! Ты же сейчас вырубишься!

— А, ерунда! — неожиданно беззаботно сказал Схимник. — Я все прекрасно сделаю. А вырублюсь минут через двадцать, не раньше. Единственно, что, вероятно, ночка мне предстоит адова.

Схимник ошибся — адовыми оказались несколько ночей, а также и дней, в течение которых он метался в лихорадке, то натягивая до бровей все одеяла, которые Славе удалось найти, то сбрасывая их, и Слава терпеливо поднимал их и укрывал пышущее жаром тело, с легким ужасом прислушиваясь к тому, что Схимник бормотал в забытьи. Иногда он начинал материться хриплым страшным голосом, порывался вскочить с кровати, и Славе стоило большого труда удерживать его, потому что и в таком состоянии Схимник был намного сильнее. Ненадолго приходя в себя, он спокойно давал Славе нужные указания и почти сразу же снова проваливался в горячечные первобытные кошмары. Под конец Слава уже начал сомневаться, что он выживет, но уже на четвертый день Схимник почти не впадал в забытье, на пятый уже спокойно съел горячий суп и сырую рубленую говяжью печенку, а на девятый сказал Славе, что они могут ехать. Его рана заживала превосходно, никаких осложнений больше не было, и на внешнем виде Схимника болезнь почти никак не отразилась, он только немного похудел, а в его глазах, когда он смотрел на Славу, мелькала странная настороженность. Но Слава от немедленного отъезда отказался, потребовав задержаться еще хотя бы дней на пять-шесть. Вопреки тому, что он заявил Схимнику еще в дороге, Слава не расспрашивал — выжидал, наблюдал, выстраивал, собирал вопросы из того, что уже знал. Общались они спокойно, без эмоций и мало. Схимник большую часть времени спал, восстанавливая силы, в то время как Слава бродил по городу, следуя предупреждению Схимника вести себя крайне осторожно и везде высматривая молодого, высокого, светловолосого мужчину с привлекательным интеллигентным лицом и шрамом на запястье, которого Схимник назвал Яном.

— Я скоро сверну себе шею, постоянно оглядываясь по сторонам, — заметил он как-то, вернувшись с очередной прогулки, и Схимник пожал плечами.

— Привыкай. Тебе еще долго так жить. Газеты принес?

— Да. Ничего интересного, — Слава бросил газеты на кровать и поставил на кресло принесенный пакет. Схимник потянулся и взял газеты.

— Утром уезжаем.

— Да, я знаю, — Слава снял пиджак и бросил его на стул. — И кто теперь кого повезет?

Схимник холодно улыбнулся.

— Надо было уходить, когда отпускали. Я тебе говорил, что ты дурак.

— Я вполне могу уйти и сейчас, — сказал Слава.

— Что-то не вижу особой прыти. Нет, ну ты, конечно, можешь попробовать, ты даже можешь достать пистолет… отдаю тебе должное, найти его я не смог, — Схимник слегка улыбнулся и развернул газету. — Попробуй. Только я-то, Вячеслав, видишь ли, далеко не благородный сэр.

— Ты много говорил, когда у тебя был жар, — негромко произнес Слава, стоя посередине комнаты. — Ты бредил, у тебя б-были кошмары… и ты очень много говорил. Я слушал. Когда ты кричал, мне приходилось делать телевизор погромче, но я слушал очень внимательно. Мо-может, я и дурак, но я умею слушать. И выводы делать тоже умею.

— Делать выводы из горячечного бреда? — скептически осведомился Схимник, не поднимая глаз от газеты. — Это нужно либо самому бредить, либо быть поэтом. Непохоже, что у тебя температура. Ты, значит, лирик, Новиков?

— Ты называл имя.

Он быстро взглянул на него. Слава заметил легкую тревогу и мрачные искры в светло-серой глади глаз и понял, что он на правильном пути.

— И что? Я знаю много имен, — Схимник сложил газету, продолжая внимательно смотреть на него, потом положил ладонь левой руки на тыльную сторону правой, закрыв ею ацтекскую пирамидку. Слава взял пакет, подошел к кровати и сел рядом с ним.

— Знаешь что, мужик, я думаю, нам пришло время поговорить. Я не собираюсь плясать вокруг тебя и применять все эти методы дружеского полоскания мозгов, тебя все равно сложно зазаставить делать то, чего ты не хочешь. Но… — Слава пожал плечами и вытащил из пакета большую бутылку водки, осторожно положил ее на матрас между ними, и прозрачная жидкость слегка булькнула, — может мы все-таки поговорим? Так, самую малость.

Схимник бросил газету и рассеянно посмотрел в окно, за которым сгущались теплые сиреневые майские сумерки, нахмурился и потер рассекшийся морщинами лоб, будто пытался что-то вспомнить, потом повернулся, взял бутылку и слегка подбросил ее на ладони, и в бутылке снова булькнуло.

— Поговорить?.. — произнес он с кривой усмешкой, и глаза его стали тусклыми. — Ну, что ж, давай поговорим. Может, так оно и лучше…

…Утром они никуда не уехали — проснулись оба с больными головами, долго отпивались пивом, мрачно глядя в телевизор.

— Зря мы взяли тот коньяк, — хрипло бормотал Слава, моргая покрасневшими глазами, — ох, зря! Господи, как же жалеешь по таким утрам, что у тебя есть голова… Ты, кстати, не знаешь, почему у меня рука ободрана?

Схимник мотнул головой, сердито разглядывая собственные сбитые костяшки. Он помнил только то, что когда они пошли за очередной бутылкой, то наткнулись на какую-то подгулявшую, агрессивно настроенную мужскую компанию, а вот что было потом, из памяти выветрилось начисто, и это его очень тревожило. Он выпил еще пива и начал тщательно восстанавливать происшедшее из крошечных обрывков, застрявших в мозгу, а когда постепенно ему это удалось, Схимник успокоился — во всяком случае, он никого не убил, значит, планка еще действует.

В состоянии абсолютного ничегонеделания они провалялись до раннего вечера, а потом, когда уже начали собираться, Слава ненадолго исчез, а вернувшись, молча со стуком положил на стол перед Схимником пистолет.

— Это ведь, кажется, твое?

Схимник взял пистолет и быстро проверил его. Оба остававшихся патрона были на месте. Он поднял голову и ухмыльнулся.

— И все-таки, Слава, дурак ты.

— Сам знаю, — рассеянно отозвался Новиков. — А ты псих. И кому хуже?

— Зависит от обстоятельств.

— Ты сможешь отвезти меня в Крым?

Схимник откинулся на спинку стула и насмешливо взглянул на него.

— Разве ты не можешь ехать один?

— Я не хочу ехать один. Тем более, нам ведь все равно по дороге, разве не так?

— Со мной ехать опасно — я тебе уже говорил. Кроме того, я еще не решил, стоит ли мне туда ехать. В сущности, мне там делать нечего. У меня много дел в другом месте.

Слава с хмурым видом почесал затылок.

— Понимаешь… один я могу не доехать. Я все еще паршиво себя чувствую. Просить мне больше некого, понимаешь?

— Поэтому просишь человека, который тебя чуть не шлепнул? Шикарно, Вячеслав. Твое доверие безгранично… а ведь это были всего лишь слова… мусор.

— Не надо читать мне морали, умник! — огрызнулся Слава. — Ты можешь внятно ответить?

— Ну, поехали…

…Слава отвел взгляд от зеленого тента и открыл дверцу машины.

— Я сейчас вернусь, — сказал он, — а потом хочу заехать в пару мест. Отвезешь?

Схимник молча пожал плечами, продолжая разглядывать сидящих за столиками.

— Это, я так понимаю, «да», — пробормотал Слава и, прихрамывая, пошел к перекрестку. Схимник несколько секунд смотрел ему вслед, потом снова перевел взгляд на летний бар. В этот момент одна из молоденьких официанток, отсчитывавшая посетителю сдачу, нечаянно рассыпала мелочь и, ахнув, наклонилась и начала торопливо собирать весело запрыгавшие во все стороны монетки. Сидевший за соседним столиком мужчина пригнулся, с интересом заглядывая под задравшуюся оранжевую юбку официантки, потом прижал ладонь к губам, покачал головой и показал соседу отогнутый вверх большой палец. Тот захохотал. Схимник фыркнул и сунул в рот сигарету. Пассажирская дверца открылась, и он лениво повернул голову.

— Поехали, — сказал Слава и захлопнул дверцу. В руках у него были две ярко-красные розы, мокрые, как после дождя, сразу же заполнившие салон тонким, свежим, влажным ароматом. Слава держал их бережно и смотрел на них как-то виновато, словно срезал цветы в чужом огороде. — Направо и все время прямо, пока… ну ты сам увидишь.

«Импреза» развернулась и, мягко шурша шинами, выскользнула на трассу. Схимник вел машину молча, изредка поглядывая в сторону Славы, который смотрел в окно, выпрямившись на сиденье, строгий и отрешенный. Он не стал спрашивать у Славы, куда они едут, это и так было понятно — и по розам, и по его голосу и виду, и по направлению дороги — Схимнику уже не раз доводилось бывать в этом городе, и он знал его относительно хорошо. Поэтому он не удивился, когда город остался позади, машина проскочила небольшой мост, и почти сразу же по обе стороны дороги потянулись каменная и железная ограды, за которыми раскинулось бескрайнее море молчаливых могильных памятников. Схимник притормозил неподалеку от ворот, и Слава сразу же вылез из машины, не закрыв за собой дверцу. Схимник смотрел, как он шел по центральной аллее, потом свернул и исчез среди надгробий. Минут десять он сидел и слушал радио, глядя на приоткрытые железные ворота, потом выключил мотор, запер машину, прошел мимо цветочниц, большая часть товара которых, вероятно, была совсем недавно собрана все с тех же могильных плит, и быстро пошел вперед, не оглядываясь по сторонам. Увидев Славу, он не стал к нему подходить, а прошел еще четыре ряда и только потом повернул и остановился за его спиной, отделенный от него четырьмя могилами, на одной из которых росла молоденькая верба. Сквозь листву он видел, как Слава сидит на корточках перед небольшой гранитной плитой. Через минуту Слава встал, положил розы на гранит, отчего они стали еще ярче и живее, словно всосали в себя из холодного камня какую-то особую силу.

— Ты можешь подойти, — негромко сказал он, не оборачиваясь. Схимник огляделся, но поблизости людей не было. Тогда он вышел из-за дерева и подошел к Славе, глядя на плиту, на фотографию красивой светловолосой девушки, улыбавшейся немного более цинично, чем, казалось бы, должны улыбаться такие девушки, и смотревшей из-под слегка приподнятых бровей так, словно ей были известны все тайны этого мира. Под фотографией была надпись: «Щербакова Н.А. 1976–2000. Любимой дочке от мамы и папы». Фамилия была ему знакома, и Схимник попытался вспомнить, откуда, а вспомнив, нахмурился.

— Мне все время кажется, что я мог бы что-то изменить, если бы еще тогда сообразил вытрясти из нее, что происходит, — пробормотал Слава. — Она вела себя так странно… Если б я знал раньше, то, возможно, смог бы их остановить.

— Вряд ли, — заметил Схимник, глядя на фотографию. — Да и без толку заниматься таким мазохизмом, Слава. О живых надо думать. А у тебя они есть.

Несколько минут они молчали. В городе мертвых равнодушно свистел холодный ветер, и надсадный, хриплый крик чаек над ним казался безжизненным.

— Думаешь, мне и сейчас уже ничего не исправить? — спросил, наконец, Слава, не глядя на Схимника. Тот пожал плечами.

— Я не знаю, откуда?.. Но почему-то мне кажется, что все идет к завершению. Скоро случится что-то…

— Что?!

— Что-то очень нехорошее. Видишь ли, в Зеленодольске я увидел в ней собственное отражение… только намного, намного хуже. Она уже далеко продвинулась и многому научилась. Теперь она будет учиться убивать — так мне кажется. Я тебе только одно могу сказать твердо, — Схимник сощурился, глядя на заходящее солнце, — когда это что-то произойдет, я бы хотел быть как можно дальше. После всего, что я узнал и увидел… да, я бы хотел быть как можно дальше.

— Лучше бы мы никогда н-не трогали Дорогу, — глухо сказал Слава. — Мы думали, что делаем что-то чертовски замечательное и нужное, но, оказывается, мы только сделали хуже.

— Это была дурацкая безвыборная альтернатива, Слава. И так, и так хреново, — Схимник посмотрел на часы. — Пошли отсюда. У нас у обоих мало времени.

Позже, когда «импреза» уже катила по улицам, он спросил:

— Где тебя высадить?

— Да я и сам не знаю, — ответил Слава, глядя в окно. — Давай в центре, у пристани.

Схимник молча кивнул, и вскоре машина, скользнув на кольцевую, свернула к стоянке и затихла.

— Охота пива, — буднично сказал Слава и открыл дверцу. — Успеем?

— Запросто, — Схимник вытащил ключи из замка зажигания и вылез из машины. — Сходи, а я пока спущусь к морю. Давно не был здесь в это время года. Славный город.

— Киевская дачка, — буркнул Слава с кривой усмешкой и ушел. Схимник хмыкнул и, закурив, направился к широкой лестнице. Спустившись, он остановился на краю деревянного настила и докурил сигарету, глядя, как стекает в море густо-розовый закат и гаснут пылающие края облаков. Через бухту лениво полз паром, распуская волны в темной маслянистой воде, чуть дальше деловито тарахтел катер. Из кафе возле лестницы тянуло шашлычным дымом, а со стороны морского вокзала долетали гудки и рабочая ругань. На краю дощатого настила сидел мальчишка лет четырех, наклонившись над водой.

— Нету рыбок, совсем нету, — обиженно сказал он, и стоявшая рядом мать засмеялась.

— Леш, откуда рыбки в этой помойке?! Здесь же мазут один. Рыбки дома, в аквариуме. Не перегибайся так.

Схимник отвернулся и начал подниматься по лестнице, но, уже дойдя до верхней ступеньки, обернулся и, глядя на море, сделал еще один шаг, и тотчас кто-то с размаху налетел на него сзади и громко чертыхнулся. Схимник резко обернулся, и, увидев его лицо, врезавшийся в Схимника человек уронил газету и застыл с полуоткрытым ртом. Текли минуты, люди поднимались и спускались, и некоторые с любопытством поглядывали на странную пару, вцепившуюся друг в друга ошарашенно-изумленными взглядами. Схимник молчал. Человек напротив несколько раз шевельнул губами, попытавшись что-то сказать, но слов не получалось, и он просто стоял и смотрел во все глаза.

— Когда же ты научишься смотреть, куда идешь? — наконец медленно произнес Схимник. — Уже третий раз ты чуть не сшибаешь меня с ног.

— Разве? — в смятении пробормотала Вита и неуверенно переступила с ноги на ногу. Одетая в джинсы и бледно-зеленую ажурную кофту, выглядевшая простенько по-летнему и уже успевшая загореть, она глядела на Схимника исподлобья и, казалось бы, должна была тут же пуститься наутек, пока есть возможность, но почему-то этого не делала. Ее лоб косо рассекала едва заметная царапина, еще одна, подлиннее, но тоже уже почти зажившая, была на левой скуле. — Я… А ты… М-да.

— Твой словарный запас просто поражает, — ехидно заметил он, достал новую сигарету, потом криво улыбнулся. — Да-а, девочка… Как ты меня, а!..

— Ты жив?! — ошеломленно отметила она, пропустив комплимент мимо ушей, подняла руку и потерла висок. При этом на ее лице появилась странная гримаса — то ли удовлетворения, то ли отвращения, то ли и то и другое вместе. — Так значит… ты жив.

— Ну да. А с чего бы мне быть мертвым? — недоуменно осведомился он.

— Я видела, как тебя увозили, — глухо сказала Вита. — Я видела, как этот… в очках тебе что-то вколол… Я думала, тебя убили.

Пальцы Схимника сжались и сломали сигарету, и он раздраженно отшвырнул ее в сторону, потом спокойно спросил:

— Что еще ты видела?

— Ничего, — Вита нервно дернула плечом, кофта сползла с него, и на золотистой коже, возле лямки лифчика, Схимник увидел четыре небольших полукруглых лунки — уже подживающие следы чьих-то острых, глубоко вонзившихся ногтей. Заметив его удивленный взгляд, Вита слегка покраснела и поправила кофту. — Я отбежала подальше от машины, спряталась за деревьями, думала переждать… а потом увидела, как ты идешь по дороге… и вдруг повернул и начал спускаться, сел на траву — точно напротив того места, где я пряталась. Иногда мне казалось, что ты смотришь точно мне в глаза, слышишь, как я дышу… Я так и не поняла тогдa, заметил ты меня или нет. Зачем ты ждал их, после того, что сделал… почему не ушел, когда мог?

Схимник повернул голову и рассеянно посмотрел на сонного мраморного льва далеко внизу, возле которого фотографировалась какая-то компания.

— Так было надо, — холодно сказал он, достал из кармана пиджака очки с прозрачными стеклами и шагнул в сторону, освобождая дорогу. — Ладно, все это, конечно, очень интересно и трогательно, но мне пора. Покривлю душой, если скажу, что не рад столь внезапному воскрешению. Сожалею, что разочаровал тебя собственным. Ты, кажется, вниз шла?

— Чего-чего? — ошеломленно произнесла Вита и быстро огляделась — много ли вокруг людей, потом добавила — уже скептически: — Хочешь сказать, что ты вот так вот запросто меня отпускаешь?!

— Я не могу отпустить того, кого не держу, — сказал Схимник и надел очки, настолько сразу же преобразившие его лицо, что Вита не удержалась от невольной улыбки.

— Ты похож на фээсбэшника-аналитика, — она спохватилась и убрала улыбку. — Если ты думаешь, что тебе и в этот раз удастся отследить меня до Чистовой, то должна…

— Мне нет дела до твоей Чистовой, — равнодушно сказал Схимник. — Мне надоело гоняться за призраками, у меня нарисовались дела поважнее. Если кому и интересно, где она, так это вон, ему, — он кивнул в сторону приближавшегося к ним человека, который в одной руке нес две запотевших бутылки пива а в другой — полусъеденный слоеный сырный пирожок.

— Кто это? — настороженно спросила Вита, делая несколько шагов в сторону и назад, теперь готовая в любую секунду сорваться с места. — Твой преемник? Чего такой хлипкий?

Схимник вдруг захохотал. Его смех был откровенно издевательским, и Вита почувствовала, что по незнанию сказала какую-то глупость. Молодой парень, на которого показал Схимник, был ей совершенно незнаком, но на всякий случай она пригляделась к нему еще раз.

— Вот, держи, — сказал Слава, подойдя, и протянул Схимнику бутылку пива. — Надеюсь, за полгода эта марка не стала хуже. Здравствуйте, милая девушка. Вы как будто только что с пляжа, приятно посмотреть. Как вода — купаться уже можно?

— Ну, что же барышня молчит? — осведомился Схимник все с той же льдистой насмешливостью, потом доверительно кивнул Славе. — Стесняется. Ладно, тогда позволь тебе представить — специалист по семантическим демонам и хранитель служителей искусства, Вита, в недавнем прошлом труп. Надо же — с таким размахом угодить в собственную ловушку!

— Как?! — Слава ошеломленно уставился на нее, и Вита ответила ему угрюмо-настороженым взглядом, не понимая, почему этот незнакомый, болезненного вида человек вдруг так разволновался. — Та самая?! Я не понимаю… ты же сказал…

— Я и сам не знал.

— Но ведь это же за-замечательно! — воскликнул Слава и ткнул бутылкой в ее сторону. — Значит, ты и есть Вита?!

— К сожалению! — вызывающе ответила она и сунула ладони в задние карманы джинсов, но Слава, поставив пиво на ступеньку, схватил Виту за локоть, заставил вытащить правую руку из кармана и крепко сжал ее обеими ладонями.

— Господи, как же я рад! Я так хотел с тобой встретиться, п-посмотреть на тебя, сказать тебе… но я думал, что ты погибла. Как хорошо, что он ошибся! Я так тебе благодарен, ты столько сделала для моей… для нее… — он крепче сжал ее руку, продолжая взволнованно смотреть в еще ошеломленно-непонимающие сине-зеленые глаза. — Я знаю, что все это тебе недешево встало, я… ч-черт, столько хочется всего тебе сказать, что даже не знаю, с чего начать… еще наговорю каких-нибудь глупостей.

— Подожди, — медленно произнесла Вита и тряхнула головой, словно пытаясь уложить ровно перепутавшиеся мысли, — подожди… Ты ведь Новиков? Вячеслав Новиков, правильно?

Слава молча кивнул слегка улыбаясь, и Вита, вдруг мгновенно растеряв и настороженность, и испуг, взвизгнула, превратившись в маленькую девочку, которой преподнесли давно ожидаемый подарок, подпрыгнула и повисла у Славы на шее, и он подхватил ее и, крепко обняв, слегка приподнял, и Вита заболтала ногами в воздухе, восторженно щебеча:

— Наконец-то, нашелся! наконец-то… а мы уже почти и не верили! Но теперь все будет по-другому, теперь все изменится! Не удивляйся, что я так себя веду… я столько о тебе слышала, столько знаю, что ты мне давно не чужой человек, а почти как брат двоюродный! Надеюсь, ты будешь испытывать ко мне те же чувства, я это вполне заслужила, выступая все это время в роли священника и носового платка!

Слава рассмеялся, опустил ее и легко поцеловал в нос.

— Да, теперь я вижу, это ты, — тихо сказала Вита, не выпуская его руки, — глаза, рост, волосы, улыбка, голос… Я даже знаю, что у тебя на правой ноге шрам — отбойным молотком зацепило.

— Предъявить? — с улыбкой спросил он, и только сейчас они оба вспомнили о Схимнике и резко обернулись, а он стоял, прислонившись к парапету, и снисходительно ухмылялся, словно добрый дядюшка, наблюдающий за возней малолетних несмышленых племянников.

— Ей-ей, щас расплачусь! — произнес он неожиданно тонким всхлипывающим голосом, прижал ладонь к лицу и дернул плечами, потом убрал руку и продолжил своим обычным равнодушным тоном: — Ладно. Ты, Новиков, похоже сейчас только и будешь делать, что бубнить о предмете своей любви, а милая девушка бить себя в грудь — мол, врагу не сдается наш гордый «Варяг», можете меня расстрелять… С вами становится скучно, господа. А посему разрешите откланяться.

— Что ты опять задумал?! — холодно спросила Вита, и ее лицо окаменело. — Я тебя к ней не подпущу — понял?!

Она беспомощно взглянула на Славу, не зная, что делать, но тот, отвернувшись, сказал Схимнику:

— Ты совершаешь большую ошибку. Разве мало?!

— Мне пора, — бесстрастно отозвался Схимник и отхлебнул из бутылки немного пива. — По мне скучают. Мое место на другой стороне.

— Как знаешь, — упавшим голосом сказал Слава, и Вита взглянула на него удивленно. Схимник усмехнулся, кивнул и неторопливо пошел через площадь, а Вита, напрягшись, смотрела ему в спину, зябко обхватив себя руками и крепко сжав губы.

— Подожди меня, — вдруг сказала она Славе, слегка дотронувшись до его локтя, — подожди меня тут, хорошо?

Не дожидаясь ответа, Вита пробежала через площадь, увернулась от разворачивающегося микроавтобуса, догнала Схимника и схватила его за предплечье. Он резко обернулся, и она невольно отшатнулась, увидев его темные, горящие, жутковатые глаза, но они почти сразу же исчезли, и ее взгляд снова уткнулся в его спину.

— Что, решила на всякий случай проверить — не привидение ли я?!

— Мы можем поговорить?

— Поговорить? — Схимник опять повернул голову — его глаза были обычными — серая безмятежность, покойная вода… но Вита хорошо знала, как из тихой воды в любой момент может вынырнуть чудовище. — Слушай, девочка, а ты, часом, не мазохистка?

— Я хочу с тобой поговорить! — хмуро повторила она, и ее ладони порхнули к губам, но тут же опустились, и Вита бессознательно начала растягивать ногтями изящную кружевную кайму кофты, опустив голову. — Не сейчас, потом… часов в восемь. — Там, недалеко от фонтана бар «Атолл». Придешь?

Схимник неопределенно пожал плечами.

— Это нужно только тебе. Мне это не нужно. Я уже все сказал, и у меня нет желания тратить свое время на то, чтобы выслушивать твои сантименты. Или ты ждешь их от меня?

— Почему я еще должна оправдываться за то, что спасала свою жизнь?! — вызывающе спросила Вита, вздернув голову. — Ты придешь или нет?! Или ты хочешь, чтобы я тебя уговаривала?! Умоляла?! Бухнулась в пыль и целовала тебе пальцы ног?!

— Вот, наверное, было бы здорово, — задумчиво сказал Схимник. — Но такие уговоры негигиеничны, не находишь?

— Я могу тебя хоть раз попросить?! Ты, между прочим…

— Да ты только и делаешь, что просишь — потанцуй со мной, подай мне халат, спаси мою жизнь… Твое счастье, что я такой терпеливый.

— Так ты придешь или нет?!

— Не знаю, — ответил Схимник, повернулся и быстро пошел прочь. На этот раз Вита не стала его догонять, а вернулась к Славе, нервно кусая губы, с перекошенным от злости лицом.

— Что случилось? — встревоженно спросил он, и Вита мотнула головой.

— Иногда мне хочется убить его лично, взять грех на душу. Мало того, что он делает, так он еще и смотрит на нас, как натуралист на букашек! Как будто мы не люди!

— А мне показалось, что ты была рада его встретить.

Вита возмущенно посмотрела на него.

— С каких это пор зайцы радуются встрече с гончими псами? Теперь все начнется по новой… все, что я ни делаю — все зря! Что он теперь задумал?! Даже про Наташку ничего не спросил! Неужели он и вправду считает меня такой дурой и рассчитывает, что я поверю в такой внезапный приступ бескорыстия?!

— Не бери в голову, — Слава положил ладонь ей на плечо. — Виточка, скажи мне… а Наташа в городе?

— Конечно, — злость исчезла с ее лица, и оно стало странным, — мы уже давно, как сиамские близнецы. Я сейчас же отведу тебя к ней. Надеюсь, это… — Вита нахмурилась, с трудом удержав готовые вырваться слова, и поспешно заменила их другими, — надеюсь, ты не станешь для нее слишком большим потрясением — от нечаянной радости, видишь ли, можно получить разрыв сердца.

К ее неудовольствию, Слава оказался проницательнее, чем она подумала.

— Ты ведь не это хотела сказать, — тихо заметил он. — Я слышал кое-что о ней, и мне показалось, что слышал правду. Очень плохую правду. Что с ней?

 

II

Что с ней? Я не могу тебе рассказать об этом, Слава. Во-первых, я очень плохой рассказчик на эту тему, особенно после сегодняшней встречи… Все заново… только я расслабилась, и все опять заново. Происходящее в последнее время напоминает мне древнегреческий миф о бедняге Сизифе, закатывающем в гору камень — стоит ему достигнуть вершины, надежно пристроить там каменюку и, утерев пот, с облегченным вздохом отправиться обедать, как булыжник срывается к чертовой матери, летит вниз, чуть не придавив по пути самого Сизифа, и ему приходится бросать недопитую амфору и недоеденный бифштекс и с матерной древнегреческой руганью закатывать камень обратно, и никто не ответит мне на вопрос, почему Сизиф не бросит камень и почему я не бросаю Чистову, не отделавшись этим и от Схимника — ведь не будет рядом со мной Наташи, и я никогда его больше не встречу, потому что сама по себе я ему не нужна.

Что с ней? Я не знаю, Слава. Но я точно знаю, что боюсь ее — боюсь так, как, должно быть, боятся волчьего воя в ночном лесу или чьих-то тяжелых шагов в темноте за спиной. Я боюсь ее глаз, которые похожи на пальцы с длинными когтями, я знаю, что если потеряю бдительность, эти когти вонзятся в мою сущность и начнут выдирать кусок за куском, не спрашивая моего разрешения. Сейчас она — та Наташа, с которой мы пили пиво и болтали о всяких милых глупостях, а через пять минут это незнакомый мне человек, и душа его бродит темными тропами, на которые я бы ни за что не хотела ступить; он произносит слова, которые она никогда не произносила, и его одолевают желания, которых она не знала. Он смотрит на меня и бормочет: «У тебя есть то, что тебе совсем не нужно, а мне пригодится… отдай это мне, просто посмотри мне в глаза минут пятнадцать. Поверь мне, я ценю то, что ты для меня сделала — ведь именно поэтому я спрашиваю у тебя разрешения».

Я так и не поняла, когда именно это произошло и почему. Мы встретились буквально через несколько часов после моей «гибели», и первые два дня Наташа вела себя вполне знакомо, переживала из-за Светы, по-прежнему вменяя ее смерть себе в вину, переживала из-за всех остальных, постоянно извинялась передо мной, постоянно говорила о тебе… Если б ты знал, что и как она о тебе говорила, ты, Слава, простил бы ее лет на сто вперед (хотя ты в любом случае, наверное, так и сделаешь). А потом она вдруг заявила, что хочет вернуться домой, сюда, даже не заезжая в Симферополь, к маме, к Косте. Я попыталась отговорить ее — Наташе даже в Симферополь возвращаться было опасно, а уж ехать в родной город — совершеннейшее безумие. Она в ответ странно улыбнулась мне, и смотреть на эту улыбку было все равно, что открывать первую страницу очень страшной книги.

— Я поеду в любом случае, — сказала Наташа, и в ее голосе была все та же странная улыбка. — А тебя я не уговариваю, можешь не ехать. Более того, так будет лучше. Ты — замечательная девчонка, Вита. И ты будешь очень мешать мне своей замечательностью.

Она смотрела на меня равнодушно, с легким оттенком сожаления — так смотрят на износившуюся одежку — хорошая была одежка, жаль, но придется выбросить. И слово «мешать» уже само по себе меня разозлило, потому что я прекрасно поняла, что за этим словом скрывается, а уж после этого взгляда родовая кровь взыграла вовсю — никто не смеет обращаться с Кудрявцевыми, как с барахлом, даже если они таковым и являются. В результате, уже в который раз, вспыхнул скандал, завершившийся слезами, соплями, клятвенными заверениями и прочей чушью, которой уже давным-давно завершались все наши ссоры. В конце концов мы поехали вдвоем.

А здесь, в городе, все вдруг пошло стремительно, словно это нечто, сгущавшееся в подруге (да, именно в подруге, это осознано мной с недавних пор окончательно), окунулось в питательную среду, и с тех пор Наташу я вижу все реже и реже и все чаще — женщину, которую то хочется придушить, то по-детски спрятаться от нее с головой под одеяло, лишь бы не чувствовать этого когтистого, голодного взгляда.

Я не могу тебе, Слава, объяснить своего нынешнего отношения к Наташе, вернее, правильней будет сказать, к тому, частью чего она сейчас является. Еще сложнее объяснить, кто это, кого я вижу… Ее характер может меняться по несколько раз на дню, и каждая выплескивающаяся эмоция выпукла, максимальна, словно на нее навели особую лупу. Наташа может с восхищением истинного художника любоваться рассветом, а через пять минут кидается подсчитывать оставшиеся у нее деньги, прятать их куда-то, поглядывая в мою сторону с подозрением законченного скупца; она может болтать часами, а потом даже само приглашение к разговору вызывает у нее отвращение; она может долго, с нарциссической нежностью любоваться в зеркале своим лицом, но потом она принимается, как и раньше, бродить где-то внутри себя, и глаза ее становятся пустыми, словно это закрытые веки. Она может беспричинно нахамить, грязно выругаться, она бывает жестока, она теперь часто лжет, она бывает высокомерна, а бывает завистлива, и она часто беспричинно плачет. Несколько раз Наташа будила меня по ночам и просила посидеть с ней, потому что ей страшно, но она так и не смогла объяснить мне, чего именно она боится. Когда мы недавно ходили с ней на рынок, Наташа украла с прилавка апельсин и сделала это так ловко, что никто ничего не заметил.

— Зачем ты это сделала? — спросила я ее позже, и она, уже привычная мне Наташа, растерянно пожала плечами.

— Не знаю. Просто подумала: зачем за него платить, если я смогу взять просто так, и тогда это было совершенно естественно, будто я каждый день что-нибудь краду.

Она не стала есть апельсин, и он провалялся в холодильнике пару дней. В конце концов, его съела я. А Наташа на следующее утро украла у меня десять долларов, а когда я намекнула ей на это, сказала, что я обсчиталась.

В другой день мы как-то видели на улице очень красивую девушку — бывают люди с такой безупречной внешностью, на которых просто приятно смотреть, как на прекрасный цветок или сияющий драгоценный камень. Но лицо Наташи при виде ее вдруг исказилось в злобной гримасе, и она пробормотала:

— Ей бы огня — как бы тогда захотела холода…

Я невольно вздрогнула, услышав в этих словах и интонации отзвук собственного демона, которого она тогда забрала у меня, а потом мне стало очень больно. Ну почему же так вышло, что она, спасая нас, вынуждена расплачиваться за наши ошибки и нашу грязь? И когда Наташа почти сразу же испуганно посмотрела на меня, я сделала вид, что ничего не услышала.

Она теперь очень тщательно следит за собой. Если раньше она красилась и делала прически только для того, чтобы быть не узнанной и не выделяться из толпы, то теперь она заботится о своем внешнем виде ради своего внешнего вида. Она бывает в парикмахерской каждую неделю, она накупила себе одежды и косметики, и я не знаю, откуда Наташа берет деньги — того, что у нее оставалось, на это никак бы не хватило. Мои попытки проследить за ней не увенчались успехом, хотя я в этих попытках была достаточно разнообразна. Но она чувствует меня, она всегда чувствует меня — вероятно, из-за того, что побывала внутри меня, и ей много раз удавалось ускользать. Она стала очень уверенной в себе, Слава, и она стала очень красивой, хотя в этой красоте есть что-то мрачное, притягательно-зловещее, как в красоте молодой ведьмы. Ты можешь и не узнать ее, но не пугайся, когда увидишь, просто смотри внимательнее — там есть Наташа, ты сможешь ее увидеть, если вас связывали действительно настоящие чувства.

Дорога… Я была на Дороге, Слава, на той вашей Дороге, которая проходит от трассы до трассы почти прямой узкой лентой асфальта, сквозь маленькие сонные дворы, в окружении старых деревьев. Наташа отвела меня туда в первый же день, вернее, она пошла туда, а я отправилась с ней. Я видела венки на столбах, я видела покосившийся гигантский платан, вывороченный пласт земли, торчащие корни, голые, засыхающие ветви. Другой платан, который тогда почти совсем упал, спилили. Дорога точь в точь такая, какой мне ее много раз описывала Наташа, во всех деталях, и я знала ее задолго до того, как увидела. Я узнала то место, где погибла Надя, я нашла большой платан с огромной уродливой раной на стволе, куда врезалась машина Лактионова, я поняла, где стояла Наташа, когда создавала ту картину. Я успела изведать много личных катастроф, Слава, мне часто случалось наблюдать за чужими, но мне никогда еще не доводилось видеть нерожденный конец света. Сейчас я уже вполне реально понимаю, что бы могло произойти, не вмешайся Наташа… но я не понимаю, что может произойти теперь, и исходящую от нее опасность я чувствую на ощупь, но слепо, не видя ее, не зная ее границ и форм, и степени силы. А сама дорога теперь не вызывает никаких чувств, разве что печаль, но и та вызвана только знанием прошлого, а так — это просто асфальт без чувств, желаний и угрозы, и машины ездят по ней так же, как и по миллионам других дорог.

Наташа долго стояла там, думала о чем-то, и на ее лице было сожаление, истинная природа которого мне неизвестна, и она смотрела на асфальтовую ленту с пугающей пристальностью, как смотрят в очень темную воду пруда, пытаясь разглядеть дно. Один раз она опустилась и дотронулась до асфальта ладонью. Я спросила ее, зачем она это сделала, но Наташа не ответила. И вообще, сложилось такое впечатление, будто все окружающее, включая и меня, попросту исчезло, осталась только дорога. Домой она вернулась молчаливая, задумчивая, и глупо было бы обманывать себя тем, что это состояние вызвано лишь связанными с тем местом болезненными воспоминаниями. И все то время, что мы жили в одной квартире (слава богу, мне удалось уговорить ее снять новую, а не возвращаться в пустующую старую), она все чаще и чаще ходила на Дорогу. В конце концов она стала ходить туда каждый день. Наташа ничего там не делает, Слава, и я не знаю, для чего она туда ходит. Она просто стоит и смотрит на нее, долго стоит. И это, по-моему, хуже всего. Я исправно сопровождаю ее, хотя ей это очень не нравится. Вначале Наташа намекала мне, чтобы я оставила ее в покое, потом сказала это открытым текстом, в конце концов даже попыталась угрожать — не сама Наташа, которую я знала, а то, в чем Наташа то и дело растворяется бесследно. В ответ я безмятежно продемонстрировала ей комбинацию из трех пальцев на обеих руках. Вот тогда она впервые потребовала, чтобы я уехала, но сделала это неуверенно и даже виновато, а потом вдруг стала самой собой, посмотрела на Дорогу с ужасом и потянула меня за руку:

— Господи, Вита, пойдем, пожалуйста, домой.

Картину, в которую Наташа заперла моего демона, она куда-то унесла и спрятала, и это очень плохо. Я прекрасно понимаю, что если Наташи не останется совсем, то, что будет вместо нее, сможет использовать эту картину для того, чтобы избавиться от моего навязчивого покровительства, и я понимаю, что со мной может произойти нечто в сотню раз худшее, чем было в Зеленодольске, хотя, казалось бы, хуже уже быть не может. Кстати, она постоянно выспрашивает меня о том, что тогда произошло, какие я испытывала ощущения, что видела, слышала, как думала, знала ли, что происходит извне, она хочет знать все детально, и из-за этого у нас тоже уже много раз вспыхивали ссоры, потому что я на эту тему говорить не хочу.

Она снова рисует, и я не могу ей помешать. Предметы, пейзажи — в реалистичной манере, очень красивые, очень точные… но как и в Зеленодольске, смотреть на них невозможно — на всем отвратительный, видимый не глазами, но сердцем жуткий налет, здесь ассоциации и крови, и смерти, и всех худших человеческих качеств, и что-то вообще невообразимо омерзительное, словно жирные черви, копошащиеся в глазах трупа, — никогда этого не видела, но, думается, сравниваю правильно. Я не знаю, рисует ли она уже людей — я, во всяком случае, этого пока не видела, и знакомых рисунков не находила. Но несколько раз я находила дома остатки пепла — она сжигала какие-то из своих картин. На все мои вопросы Наташа недоуменно пожимает плечами. Иногда улыбается — то с оттенком снисходительности, то зло. Я не могу контролировать ее постоянно, потому что устроилась на работу в мебельный магазин, и три дня в неделю меня не бывает дома допоздна. Другого выхода не было — деньги подходят к концу, а брать их у Наташи мне не хочется, хотя она иногда предлагает, — чем быстрее они у нее будут заканчиваться, тем чаще она будет отправляться за новыми. Где она их берет, где?!

Иногда она создает на бумаге нечто знакомое, похожее на те самые жуткие образы, которые мне доводилось видеть на ее картинах, но это происходит дома, где нет никаких натур, и ни один из этих рисунков она не закончила — ни с того, ни с сего вдруг бросала карандаш или кисть, рвала рисунок в мелкие клочья и ругалась с боцманской изощренностью. Наташа ни разу ничего не объяснила, но я подозреваю, что она пытается нарисовать что-то из себя, и у нее не получается. Какую цель она преследует? Я пыталась поговорить с ней об этом, когда Наташа была обычной, и она, нахмурившись, пробормотала:

— Я все знаю о формуле: «глаз-мозг-рука», но я ничего не знаю о клетках, не знаю, где им лучше, а где хуже, не знаю, что их губит, что дает им жизнь, что их освобождает и куда они уходят… я не знаю всего механизма, но, мне кажется, скоро я смогу понять, какими их надо сделать, чтобы… — тут Наташа плотно сжала губы, потом добавила: — Впрочем, тебе лучше этого не знать. Ты все равно меня уже не остановишь. Не вернешь. Даже если ты меня убьешь, — она улыбнулась, и в эту улыбку мгновенно просочилась уже знакомая ядовитая тьма, — у тебя ничего не получится.

— Почему же?

Она улыбнулась шире.

— Потому что ты не сможешь. Кроме того, я не позволю тебе это сделать, не советую и пытаться. Ты можешь только наблюдать. Единственно, что хорошее ты могла бы для меня сделать, это отдать мне то, что у тебя есть — твою ложь, твое притворство, твою хитрость, они у тебя великолепны, настоящие хищники, мне будет очень приятно их изловить. Подумай. Ты даже не представляешь, насколько легче тебе сразу станет жить.

— Не надейся, не получишь!

— Мне жаль тебя, Вита, — произнесла Наташа чужим голосом, полным холодной, умелой издевки. — Ты много поставила и все проиграла. Ты сохранила и продолжаешь сохранять жизнь тому, кого уже боишься и ненавидишь. А скоро, возможно, будет и хуже. У тебя ничего не осталось, а из-за чего?! Из-за паршивых восьми тысяч баксов и дурацкого обещания мертвецу! И не разберешь, где в твоем жертвенном героизме начинается глупость и кончается жадность. Будь Надя сейчас жива — вот она бы посмеялась! Она хорошо умела смеяться над такими вещами. Она даже умела смеяться надо мной.

— Ты — Дорога?

В ее глазах вдруг мелькнуло странное затравленное выражение, но тон голоса не изменился.

— Я — Наталья Петровна Чистова. Я человек. Глупая — как же человек может быть дорoгой. Может, тебе стоит пройти обследование на предмет психической стабильности?

Сейчас она была само воплощение высокомерия и очарования собственной властью, и я прекрасно понимала, что такое может жить только в условиях абсолютной свободы, а потому задумчиво сказала то, что Наташа от меня никак не ждала.

— А действительно, насчет жадности… я ведь еще могу получить свои восемь тысяч, могу получить и больше. Героизм — это сильно сказано, вот уж этим я никогда не болела. И если я что-то и делала не ради денег, то ради Наташи. А тебя я не знаю. Ты мне никто. Только внешность — но тело — это еще не человек. Я сдам тебя Баскакову — и дело с концом, пусть использует тебя на всю катушку, а я мирно отвалю куда-нибудь подальше и начну восстанавливать свою жизнь. Мертвецы мертвецами, но я-то живая.

За несколько секунд она изменилась много раз. Я увидела ужас, боль, ненависть, тупое непонимание, откровенную безадресную злобу. После этого Наташа попыталась направить меня на путь истинный физическим способом, то есть, грубо говоря, попросту побить. Я, естественно, не одобряю христианских методов ведения боя, то есть не подставляю другую щеку, а посему получилась свалка. Я не собираюсь ее описывать, женские драки достаточно однообразны и некрасивы — посмотри, как во дворе дерутся кошки, это то же самое. В результате мы разукрасились легкими синяками и царапинами в различных местах, в основном, на лице, кроме того, Наташа чуть ли ни до кости вонзила мне в плечо свои длинные преострые ногти, а я разбила ей губу. Вскоре драка сама собой сошла на нет, и позже, когда мы занимались взаимным лечением, Наташа с ужасом сказала:

— Витка, уезжай. Ты же видишь, что творится. Я же уже буйнопомешанной становлюсь.

— Извини, не могу. И не проси.

— Но почему?

Я показала ей язык.

— Ты все еще должна мне четыре тысячи семьсот долларов.

— Я достану, — Наташа запнулась, потом рассмеялась. — Как ты еще можешь шутить?! Вечный оптимист.

— Я оптимистичный пессимист. Потому до сих пор и не свихнулась. Давай немедленно наберем холодного пива и пойдем на море.

Она с радостью согласилась, но вышли мы отнюдь не немедленно, потому что во время поспешных сборов Наташе, на беду, попалось на глаза зеркало, и у нее снова начался приступ нарциссизма — на этот раз безутешное оханье и аханье над своей подпорченной безупречной внешностью. Утащить ее из дома мне стоило большого труда.

На море Наташа пришла в себя мгновенно. Вообще, море — это, пожалуй, единственное место, где она всегда остается собой, поэтому я стараюсь почаще с ней туда ходить. Я не знаю, почему оно так на нее действует. Потому ли, что, как она говорила когда-то, у моря есть душа, и есть сила, и есть любовь — и все это настоящее, без всякой фальши — то, чего сейчас так не хватает ей самой. А может, еще потому, Слава, что море напоминает ей о тебе.

Два дня назад, Слава, я все же переехала в другую квартиру. Она недалеко от Наташиного дома, но все-таки мне кажется, что в те часы, которые я провожу в ней, я живу на другом краю Вселенной. Я не буду объяснять тебе причины, по которым я это сделала. Я могу сказать только одно — я не железная, и проводить с Наташей круглые сутки я больше не в силах. Я не в силах целый день наблюдать, как передо мной в ее теле проходит множество людей, которых я не знаю (или правильнее будет сказать, их фрагментов?), и иногда мне даже начинает казаться, что там есть и я сама… Я не в силах целый день ощущать эту многоликую опасность, хотя почему-то точно знаю, что Наташа в любом случае никогда не причинит мне крайнего зла (или заставляю себя в это верить?). Трусость? Бегство от собственного бессилия? Пусть так. В любом случае, я уже не могу выносить этого в больших количествах. Я знаю, что Наташа рада моему переезду, рада вся, так же, как и знаю, что без меня ей плохо. Конечно, я все равно хожу к ней и с ней, но это ничего не даст, Слава. Я ей уже не помогу. Если и существует в этом мире человек, способный ей помочь, так это ты. Я знаю, что она до сих пор тебя любит, несмотря на то, что с ней происходит, и то, что это чувство не смогли перемолоть все те кошмары, безысходность и душевные катастрофы, которые ей довелось пережить, говорит о многом. Возможно, ей даже достаточно будет увидеть тебя — увидеть живого, обнять… Не знаю. Но верю. Хочу верить. Потому что больше мне верить не во что. Говорят, если сильно верить, то все получится… Не знаю. Но я верила, что рано или поздно мы тебя найдем, потому что… не важно! — и вот он ты. Постарайся вернуть ее, Слава, хоть как-то. Она мой друг, видишь ли, несмотря ни на что она все еще мой друг.

Мы уже почти пришли, Слава. Что я могу тебе сказать… я рассказала тебе все это, но не вслух, потому что я не могу говорить тебе об этом, пусть она скажет тебе все сама, пусть ты увидишь все сам. Это только ваше дело, не мое, и, конечно, я не останусь с вами — по многим причинам. В том числе и потому, что сегодня я поняла нечто, и меня это здорово напугало. Я хочу забиться куда-нибудь и подумать.

Как хорошо, что ты здесь, Слава. Как хорошо, что ты жив.

Надеюсь, еще не поздно.

* * *

Вита не сказала ему, куда они идут, но он понял это задолго до того, как они пришли, и Вита, почувствовав это, ответила ему сожалеющим кивком. А когда, наконец, показались давно забытые, или, скорее, специально выброшенные из памяти старые платаны и длинная асфальтовая лента, Слава невольно вздрогнул. Он не был на Дороге с того самого дня, как увел с нее измотанную поединком Наташу, и меньше всего хотел оказаться здесь снова. Невольно он остановился на бордюре и глухо спросил:

— Господи, Вита, почему она здесь? Почему в этом ужасном месте? Неужели настолько все плохо?

Она кивнула, продолжая смотреть все так же сожалеюще, потом взяла его за руку и повела за собой через двор, по хрустящей, уже высохшей от летнего солнца траве, а когда они подошли к ряду деревьев, остановилась и показала рукой вправо, туда, где на бордюре, строго выпрямившись, стояла неподвижная фигура в легком коротком платье бутылочного цвета. Человек не заметил их появления, он смотрел перед собой, на асфальт, точно завороженный, и если бы не колыхающиеся от ветра волосы и подол платья, он казался бы нарисованным на фоне вечернего дворового пейзажа.

— Иди к ней, — шепотом сказала Вита, отпустила его руку и отступила на шаг, и теперь в ее взгляде была дикая, невысказанная надежда. Потом она повернулась и быстро пошла прочь, прежде, чем Слава успел что-то ей ответить. Он повернулся и снова посмотрел на Наташу, стоявшую метрах в пятидесяти от него, потом шагнул на бордюр и теперь четко увидел ее в профиль. Ветер привольно играл ее длинными, непривычно огненно-рыжими волосами, скрещенные руки спокойно лежали на груди, а на лице застыло напряженное выражение человека, который уже давно что-то ищет, но никак не может найти. Она сильно изменилась с тех пор, как Слава видел ее в последний раз, она стала очень красивой, но в ее красоте было что-то пугающее, чужое, нереальное, и он продолжал смотреть на нее, не решаясь подойти. Эта девушка казалась очень уверенной в себе, сильной и жесткой, и Славе вдруг подумалось, что она не нуждается ни в чьей любви, и собственного общества ей вполне достаточно.

Наташа, почувствовав чужой взгляд, скривила губы, но обернулась не сразу. Несомненно, Вита — снова пришла мешать ей, не может даже на день оставить ее в покое. Она продолжала смотреть на нагревшийся за день асфальт, и какая-то ее часть беззвучно стонала от неизбывной и непонятной тоски, которая то и дело всплывала в глазах и чуть ли не срывалась с неподвижных губ, и чужие, пугающие чувства и желания захлестывали ее волна за волной. Эти тоска и какая-то странная неустроенность грызли ее день за днем, снова и снова приводя к Дороге, где она должна была что-то понять, и даже ночь не приносила успокоения, потому что тьма вокруг была не родственна тьме, сгущавшейся внутри нее. Как дикий хищник, запертый в клетке, Наташа металась внутри самой себя — что-то все еще держало ее, не давая сорваться, не давая тьме заполнить все без остатка, и она то сражалась с ней с упорноством и отчаяньем загнанного в угол, то жадно тянулась к ней, желая утонуть окончательно и насладиться этим.

Не выдержав, Наташа все-таки обернулась, но вместо Виты почему-то увидела Славу. Он стоял совсем недалеко и смотрел на нее странным, сурово-печальным взглядом, каким не раз смотрели на нее во снах являвшиеся ей люди, так или иначе погибшие из-за ее картин.

— Уже и наяву, — пробормотала она и отвернулась, вяло отмахнувшись от видения. Но тут же снова повернула голову, а Слава уже не стоял — он, прихрамывая, шел к ней по дороге, и ветер слегка трепал его короткие волосы. Он был настоящим.

Наташа не закричала, не сорвалась с места, не побежала навстречу — она пошла к нему медленно, ступая осторожно, словно по тонкому льду, боясь каждого шага, — ей все еще казалось, что когда она окажется рядом со Славой, он исчезнет, снова оставив ей пустоту и боль — и на этот раз такие, что ей, наверное, и не выжить. Тьма, беззвучно и протестующе зарычав, отползла куда-то в глубь сознания, как побитый пес, — с этим она бороться никак не могла.

Подойдя к Славе вплотную, Наташа молча протянула к нему руку, как слепой, нашаривающий дорогу в вечной темноте, и его пальцы крепко, почти до боли сжали ее. Сильные и теплые, они никак не могли принадлежать призраку, и она вдруг окончательно осознала, что все это происходит на самом деле. Горло у нее больно сжалось, Наташа всхлипнула и соскользнула вниз, на колени, в пыль, и крепко обняла ноги стоявшего перед ней человека, и по ее щекам поползли жгучие слезы счастья и безграничной вины. Она пыталась выговорить его имя, но прыгающие губы не слушались, и с них срывались лишь бессмысленные нечленораздельные звуки. Слава опустился рядом с Наташей и молча обнял, зарывшись губами в густые огненные волосы, а она дрожала в его руках, словно испуганная птица, продолжая тихо всхлипывать.

— Ну, не плачь, — произнес он слегка растерянно. — Пожалуйста, лапа, не плачь. Н-ну же… я не могу, когда ты плачешь…

Наташа подняла голову и жадно посмотрела ему в глаза. Раньше он всегда отворачивался от этого пронзительного, почти осязаемого взгляда, но сейчас так не сделал, а ее взгляд в этот раз не старался проникнуть куда-то внутрь, а начал скользить по его лицу, изучая каждую черточку снова и снова. За взглядом потянулись руки, губы, и, покрывая лицо Славы беспорядочными поцелуями, Наташа снова и снова произносила его имя, словно заклинание, долженствовавшее остановить время, а он вытирал ее мокрые от слез щеки и говорил ей все ласковые слова, которые только знал, заикаясь почти на каждом и проклиная себя за это. Мимо промчалась машина, обдав их тучей пыли, следом еще одна, насмешливо визгнув клаксоном, но они их не заметили…

Наконец Слава, неохотно оторвавшись от ее губ, кивнул на скамейку неподалеку.

— П-пошли туда, лапа, пока н-нас не переехали. Вставай, ну что ты так … з-зачем… в пыль…т-ты же вся перепачкалась!

— Ты тоже, — отозвалась она, вставая и глядя на него сияющими глазами, словно озаряющими все ее лицо, и всматриваясь в каштановое пламя, Слава не понимал, почему совсем недавно видел в ней что-то чужое и даже зловещее. Конечно, это была Наташа, его Наташа. Они дошли до скамейки, и, едва опустившись на нее, Слава вздрогнул, и его ладонь метнулась к затылку, в который вонзилась знакомая огненная стрела, пролетела наискось, пробив себе выход где-то в районе правого виска и исчезла, но на это мгновение перед глазами все поплыло. Наташа схватила его за плечо, на ее лице вспыхнул ужас.

— Что с тобой?! Славочка… тебе плохо?!

— Да н-нет, нет, — ответил он с улыбкой и снова ее обнял, — ерунда. Г-голова с-слегка разб-болелась, а т-так — ерунда.

Если раньше, опьяненная счастьем, Наташа не заметила, что он заикается, то теперь это больно резануло ее, и она резко вскинула голову, снова всматриваясь и в лицо, и в глаза, на этот раз уже отмечая перемены, потом мягко скользнула ладонью от его щеки к затылку, нащупала среди волос грубый рубец сросшейся кожи и задохнулась.

— Господи, что они с тобой сделали! Бедный мой, что они сделали!.. Прости меня, Слава, прости, это все из-за меня… Я тебя не послушала, я…

— Перестань, — сказал он, прижимая к груди покорно склонившуюся голову, — перестань, ну при чем тут ты?..

— Они мне ответят! — с глухой злостью сказала Наташа. — Ох, как они мне ответят… за каждую секунду твоей боли! Я войду к ним и разорву в клочья все, что у них есть… они получат такую боль…

— Прекрати…

— … они даже не подозревают о существовании такой боли!..

Он напрягся, почувствовав, как что-то изменилось. Голос был тем же, но теперь казалось, что им завладел кто-то другой и выражает собственные мысли, к которым Наташа не имеет никакого отношения.

— Наташа! — резко сказал Слава. Почти крикнул.

Она подняла голову, и из ее глаз на него взглянула тьма. Ласковое каштановое пламя обратилось в ледяную корку, и в изгибе улыбающихся губ пряталось некое садистское предвкушение. Потом она облизнула верхнюю губу с пугающей медлительностью, точно вампир, подбирающий остатки чужой крови. Слава невольно разжал руки, и Наташа слегка отодвинулась и выпрямилась на скамейке, аккуратно сложив ладони на коленях.

— Что с тобой, Слава? Ты что же — боишься меня? — теперь в ее голосе звучала надменная насмешка. — Боишься любимой женщины? Как же так, Слава?

Он не ответил, пристально вглядываясь в нее, пытаясь понять, что происходит.

— Боишься, — Наташа утвердительно кивнула самой себе. — Вот и Витка тоже боится, потому и сбежала. Возможно, это страх не столько передо мной, сколько перед собой. Я стала слишком самостоятельной, слишком развитой, и она начала слишком остро ощущать собственную неполноценность. Все это время она управляла мной, навязывала мне свое мнение, свои взгляды, но теперь у нее это больше не получается, вот она и удрала! Конечно, вовремя ретироваться мудрее, чем признать свое поражение.

— Ты говоришь о человеке, который спас тебе жизнь, — заметил Слава и вытащил сигарету. Наташа усмехнулась.

— Да, это так, она ведь осознает мою ценность. Так ведь она, сама по себе, серенькая, а такие должны заботиться об одаренных, в этом их предназначение. Они больше ни на что не годны, Вита знает это и потому заботится обо мне… хоть иногда и перегибает палку в своей заботе. Ты не думай, я ценю ее. Она много сделала. Но она мне больше не нужна.

Славе стало больно. Наташа никогда бы такого не сказала, в нее словно прокрался кто-то чужой и занял ее место, оттеснив Наташу куда-то в глубь, пользуется ее голосом, смотрит ее глазами, и Славе даже казалось, что он видит, чувствует сквозь эти любимые глаза, как сквозь окно, чужой взгляд, полный циничности и злой мудрости.

— Не расстраивайся так, — теперь ее голос был мягким, обволакивающим, ласкающим. — Да, я изменилась, сильно изменилась, но ты привыкнешь, вот увидишь. Ты даже не представляешь, как нам будет хорошо вместе, ты узнаешь это сегодня, сейчас, — Наташа придвинулась к нему и шепнула, почти коснувшись губами его уха. — Я так по тебе скучала.

Она чуть отклонилась и посмотрела на него. Если бы в это мгновение Слава увидел ее без одежды, это не подействовало бы так сильно, как ее взгляд, обнимающий, чувственный, возбуждающий, как руки и язык умелой партнерши, полный дикой, почти дымящейся страсти. Он ощутил острое желание. Слава не знал этой женщины, он видел ее впервые — но она казалась сейчас самой прекрасной, самой желанной в мире, и он почувствовал, что еще немного, и возьмет ее прямо здесь, на скамейке, несмотря на легкие, прозрачные сумерки, на людей вокруг — все это было неважно, на все это сейчас было наплевать, как и на чувства этой женщины, потому что у нее не было чувств — только ощущения. Не выдержав, Слава дернул ее к себе и впился в раскрывшиеся навстречу губы, и в этом поцелуе не было ни любви, ни нежности — ничего, только стремление причинить боль, и получить от этого удовольствие, и он знал, что именно этого она хочет.

Через несколько минут Слава, задыхаясь, оттолкнул ее, и Наташа, отодвинувшись, плаксиво и как-то уже по-другому, но снова незнакомо сказала:

— Ты помял мне все платье! Только посмотри!.. И прическу испортил! Как же я теперь пойду в таком виде?! Это же ужас! Я теперь похожа на ведьму!

Она торопливо начала рыться в своей сумочке, но почти сразу же отпихнула ее и закрыла лицо ладонями. Слава пододвинулся к ней, взял за запястья и заставил убрать руки. Глаза Наташи влажно блестели в полумраке, и сейчас в них были ужас, стыд и боль.

— Уходи! — глухо сказала она срывающимся голосом. — Теперь я знаю, что ты жив, мне больше ничего не надо, но сейчас уходи! Насовсем, слышишь?! Уходи! Я не хочу, чтобы ты видел меня такой!

— Никуда я не уйду, — Слава легко дотронулся указательным пальцем до ее губ, уже начавших распухать, потом осторожно их поцеловал. — Прости… я с непривычки сорвался. Не пытайся меня прогнать, не смей — ясно?! Хорошенького же ты обо мне мнения, если думаешь, что я вот так вот сразу и удеру только потому, что любимая показала клыки?! Признаться, я почти был готов к тому, что увижу. Разве я бы…

— Ты не понимаешь! — перебила его Наташа вне себя.

— Тш-ш, не кричи, народ напугаешь, и так уже на нас со всех скамеек таращатся. Все я понимаю, — он обнял ее, прижался щекой к ее щеке и закрыл глаза, вдыхая тонкий жасминовый аромат ее духов. — Глупая ты, Наташка, такая вся великая и ужасная, а все равно глупая. Я люблю тебя, мне не важно, какая ты стала — я все равно тебя люблю, запомни это. Я ведь знаю, какая ты на самом деле, а это все чужое, не твое, это просто грязь. Ничего, мы что-нибудь придумаем.

— Слишком поздно, — с отчаяньем ответила Наташа.

— Нет. Я не верю. И ты не верь.

Слава отпустил ее и огляделся. Вечер уже терял прозрачность, густел, наливался чернотой, и чахлые сосенки во дворе словно отступали куда-то, и дом нависал над ними с мрачной неумолимостью, моргая веками развевающихся оконных штор. Листья придорожных платанов тревожно шелестели, и налетавший с севера ветер обдавал прохладой и запахом водорослей и моря. Беззвездное, затянутое тучами небо опускалось все ниже и ниже, уже цепляясь за верхушки деревьев. По дороге, кувыркаясь, летели бумажки и сухие листья, в пыльном воздухе чувствовалась давящая предгрозовая тяжесть.

— Будет дождь, — шепнула Наташа и зябко передернула плечами.

— Где ты сейчас живешь? — снимая пиджак, Слава невольно оглянулся на ее старый дом. Окна «Вершины мира» были темны, и почему-то ему показалось, что свет в них не зажигался уже очень давно.

— Недалеко, на соседней улице, — Наташа встала, и он набросил пиджак ей на плечи.

— Тогда пошли быстрей.

Она встревоженно сжала его пальцы.

— Тебе снова плохо, да?

Слава негромко рассмеялся. Он шел, непривычно приволакивая ноги и сильно прихрамывая на правую, и сердце Наташи снова больно сжалось.

— Еще как п-плохо, лапа. Я не знаю, как у вас, женщин, но для мужика полгода воздержания — это кошмар. А ты еще меня так… хм-м… растревожила. Если в ближайшее время мы не доберемся до дома, я затащу тебя в какой-нибудь темный подъезд и изнасилую.

Наташа фыркнула.

— Обещаешь?

— А то! — Слава поправил на ней сползший пиджак и снова обнял за плечи, а она прижалась к нему, придерживая одной рукой развевающиеся на ветру волосы.

— Мы ведь ни разу так не ходили по нашему городу, Слава.

— Походим. Еще много раз.

Они повернули за угол дома, прочь от дороги, но, прежде чем она пропала из вида, Наташа не выдержала и оглянулась. В ее взгляде была темная тоска, тут же сменившаяся невысказанным обещанием, и на мгновение ей захотелось броситься обратно, чтобы… но на ее плече лежала теплая ладонь, которая сейчас была важнее всех дорог, и всех картин, и всей тьмы, которая только существует, и она отвернулась. Что-то внутри нее насмешливо хохотнуло, потом беззвучно протестующе взвыло, и Наташа мысленно посмотрела на него и мысленно прикрикнула, как на зарвавшуюся шавку:

«Молчать!»

 

III

С самого начала пальцы у нее предательски дрожали. Она так и не смогла понять, почему — от злости, от волнения, просто от нервов, которые уже давным-давно никуда не годились… Но так или иначе, едва Вита увидела его за одним из столиков, пальцы сразу же начали свой танец, и, злясь на себя, она заперла их в карманы светло-серых брюк. Из-за этого, сев, она не стала курить, а когда принесли бутылочное пиво и стакан, долго не решалась налить себе, боясь, что расплескает, а Схимник заметит и непременно что-нибудь сказанет. Поэтому в первое время, пока они говорили, Вита сидела на легком пластмассовом стульчике, аккуратно сложив руки на коленях и строго выпрямившись, словно на картинке, иллюстрирующей идеально правильную осанку. Но уже через несколько минут Схимник хмыкнул, взял бутылку, наполнил ее стакан, пододвинул к ней и произнес:

— Кури спокойно, я знаю, что тебе хочется. И расслабься ты, бога ради! Ничего я тебе не сделаю.

Она досадливо покосилась на него, пытаясь найти достойный ответ, но он почему-то не нашелся, и Вита предпочла гордо промолчать и окунула губы в шуршащую пухлую пену, слегка вздрогнув, когда Схимник чуть наклонился, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, и коснулся ее плечом — они сидели рядом, вплотную, потому что их разговор был не из тех, что ведутся с разных концов стола. Разговаривали они шепотом, склоняясь друг к другу, и взгляд Виты почему-то все время натыкался то на его рассеченную бровь, то на морщинку над левым углом рта, которой раньше не было, — похоже, за этот месяц и Схимнику тоже крепко досталось.

— Значит, в машине была Света Матейко? — переспросил он, сдвинув брови, и по лицу Виты пробежала тень — упоминание этого имени было для нее все еще болезненным. — Умерла так же, как и остальные?

— Да, письмо… Я узнала об этом, когда вернулась из бара… я сбежала оттуда, потому что увидела того… Яна.

— За каким же чертом ты вернулась?!

— А Карина? — тихо сказала Вита, сжимая стакан обеими руками. — Они бы начали ее трясти из-за меня… они могли бы даже… а так — нет меня и нет проблем. Кроме того — умереть — это не худший способ сбежать. И весьма надежный. А вы… то есть они думали бы, что Наташка теперь одна, не зная, что я все еще с ней — а ведь вдвоем, это совсем… — она не договорила и опустила голову, кожей чувствуя чужую злость. — Я понимаю, что тебе это сейчас слушать не очень-то…

— Да, не очень-то, — заметил Схимник с холодной усмешкой. — Не очень-то приятно сознавать, что какая-то… — он сжал губы, явно сдерживая красочные и весьма нелестные эпитеты в адрес Виты, — так красиво тебя сделала. Но, следует отдать тебе должное — спектакль получился что надо, все по той же логике безумца, которую обычно никто не берет в расчет! Даже я попался — ну надо же, а?! А ведь следовало сообразить — и это бурное веселье, и неумеренное поглощение водки даже после лицезрения наших с Яном физиономий, что было бы величайшей глупостью… вода, конечно же?

— Да, в водочной бутылке, — неохотно ответила Вита. — Только первая рюмка была с водкой — для эффекта.

— Понимаю. А потом это приглашение на танец, тра-ля-ля, спасите, помогите, я бедная-несчастная-нежелезная, все сделаю, все скажу, все надоело, можешь сам меня убить, боже мой, ты ранен… Эсхил бы, наверное, лопнул от зависти — такой текст, такая игра! Мне следовало сообразить, что к чему, когда ты обронила, что оставила охрану у своей машины… да куда там — обстоятельства были такими, что я и думать забыл, кто ты… да еще можно попробовать извинить себя своим хреновым самочувствием. А ведь ты знала, когда возвращалась, что я там, изначально все было построено с учетом моего присутствия в этих «Ящерках».

— Но если бы не ты, я бы ни за что оттуда не выбралась! Ничего у меня не было построено, я вовсе не знала, что все так получится, я просто надеялась…

— На что?! — резко перебил ее Схимник, и в бледном электрическом свете Вита заметила, что его глаза слегка потемнели. — На что ты надеялась?! Я ни разу не дал тебе повода на что-то надеяться!

— Но Наташа… — начала она с несчастным видом, совершенно сбитая с толку, не понимая, чего он добивается.

— Конечно же, Наташа, — сказал Схимник, и его голос был странно бесцветным. — Вечно Наташа. А Наташа, кстати, одобряет все твои жертвы?! Она что, не против, что ты из-за нее суешь голову под пули?! Ну, тогда у тебя славная подружка!

— Она ничего не знала! — Вита зло сверкнула глазами.

— Не знала или не хотела знать?!

— Слушай, чего ты от меня хочешь?! Или я настолько сильно уязвила твое самолюбие — ведь всегда ты меня обходил?! Поэтому?! Ты мог разозлиться тогда, потому что счел след потерянным надолго, ведь у трупа много не спросишь, верно?! Но сейчас-то свирепеть, словно я…

— А я и не злюсь, что ты? — Схимник неожиданно рассмеялся и поправил покосившийся от сильного порыва ветра красный зонтик над их столиком. — Напротив, я восхищаюсь. Представление было что надо! Так держаться, зная, что в твоей машине мертвая восемнадцатилетняя девчонка, которой, еще к тому же, суждено превратиться в пепел вместо тебя… зная, что в любой момент могут пристукнуть… хладнокровная ты штучка, ничего не скажешь!

Побледнев, она выпрямилась, судорожно хватая губами соленый морской воздух, ставший вдруг горячим и пыльным. Слова ожгли ее больнее, чем мог бы ожечь вымоченный в соли кнут свежую рану. С кем он сравнил ее — даже не с собой, не с Яном… Хладнокровная?!.. что он знает… как ей пришлось возвращаться в квартиру, где ее ждал мертвец, как она старательно отмывала от крови тело, по которому уже расползался липкий холод, как одевала его в темные брюки и такие же пальто и кофточку, какие подарила ей Карина, из-за которых тогда Светочка так расстроилась — ведь женщины не любят быть одетыми одинаково с кем-то … как она сушила ее светлые волосы феном, укладывала в такую же прическу, как ее собственная, красила Светочкины ногти похожим лаком и губы своей помадой… бедные, серые, искусанные губы… потому что была важна малейшая деталь — и все это, плача от ужаса, отвращения к самой себе и вины перед Матейко — уже лишившись жизни, Света теперь должна была лишиться не только нормальных похорон, но даже и собственного имени, и очень плохо получалось убеждать себя, что Сметанчику уже все равно, а они еще живы?! Что он знает о кошмарах, прибавившихся к жутким снам о «Пандоре», в которых она снова и снова совершает этот ритуал, а Света неотрывно смотрит на нее глазами, превратившимися в два тусклых ледяных шарика, улыбаясь безумной улыбкой, которую Вита только что самолично выкрасила в цвет «Каштан», смотрит, то и дело заваливаясь на нее своей неживой холодной тяжестью… как Вовка-Санитар… Что он знает о том, как она стаскивала Светочку вниз, как усаживала на переднее пассажирское сидение, ежесекундно замирая от страха быть увиденной, и какая при этом била противная мелкая дрожь, и к горлу подкатывала тошнота?! Как ехала в «Две ящерки», поглядывая на нее, укрытую рядом покрывалом, сползшую на пол? Как оставляла «восьмерку» на попечение Карининой охраны, которая могла слишком пристально заглянуть внутрь машины… но так было надо, чтобы потом ей не помешали уехать, и чтобы один из охранников спокойно выполнил то, о чем она просила Ларису, — «посмотрел колесо или что там еще», попутно ослабив хомутики крепления на топливопроводе, — у охранника был Ларискин телефон, и Вита позвонила ему сразу же… как Схимник и остальные направились в туалет… как смотрела в его спокойное лицо и знала, что он идет убивать, а те, кто шли следом, идут убивать его… Каково это было — сидеть и ждать, кто выйдет живым?! А потом лететь прочь из города, выжимая из несчастной «восьмерки» все, что только можно, и стараясь никуда не врезаться раньше времени — и все это при том, что с каждой выигранной минутой становится все хуже, и голову словно сдавливают чьи-то мощные ладони, в ушах грохот, и дорога все время качается, проваливается куда-то, и всплескиваются жесточайшие приступы тошноты и удушья — потому что салон заполнен парами бензина, и проветрить нельзя — все здесь должно вспыхнуть мгновенно, выгореть дотла… Какое хладнокровие, когда зубы стучат, и тебя вот-вот стошнит на собственные колени, и ты хлюпаешь носом, думая только о том, чтобы успеть доехать до нужного места… А каково это было протискивать в свое колечко мертвый негнущийся мизинец Матейко, перетаскивать ее на свое место жалко трясущимися руками, стараясь не потерять управление машиной… а потом за те считанные секунды, что «восьмерка» нырнула за поворот, став невидимой для преследователей, направить ее на темные стволы сосен и успеть выпрыгнуть, едва не свернув себе шею, но зато получив дюжины три ссадин и вывихнув левую руку?! Посмотрел бы он на нее, хладнокровную, когда она билась в рвотных судорогах, когда выла от боли и страха, кусая воротник пальто, чтобы не услышали, когда валялась на земле, уткнувшись лицом в сухие сосновые иглы и держась за обожженное горло, когда пряталась среди деревьев, боясь даже дышать, и смотрела на сидящего среди темноты на склоне человека, умоляя про себя, чтобы он встал и ушел, иначе, иначе…

— Иначе что?

Вита вздрогнула, приходя в себя. Только сейчас она осознала, что все свои мысли сказала вслух, и, заикаясь от волнения и злости, продолжает повторять последнее слово свистящим, срывающимся шепотом. Ладонь Схимника лежала на ее шее, и он наклонился так, что полностью загородил ее от остальных, сидящих в баре, и ее слов, кроме него, никто не мог слышать.

— Ничего, — пробормотала она. Снова дунул ветер, лицу почему-то стало холодно, и Вита поняла, что плачет, и это разозлило ее еще больше. Схимник наклонился еще ближе и вдруг начал большими пальцами вытирать ее мокрые щеки.

— Прекращай, — мягко, но настойчиво сказал он. — Прекращай, люди нас запомнят, а так нельзя… Ну же. Ты, конечно, наворотила дел, но все равно ты славная, отважная девочка, так что прекращай.

Вита вскинула на него глаза. В них не было изумления, только жадность. Затравленная, измученная, уже привыкшая к крови и безумию, бесконечно долго не слышавшая ни от кого ласковых слов, которые иногда бывают так важны… А она так изголодалась по ласковым словам, и сейчас они подействовали на нее так, как кусочек мяса на уже почти обезумевшую от голода дворовую кошку. Ей захотелось еще, захотелось вцепиться в него и закричать, потребовать, чтобы он сказал еще хоть одно — в шутку или всерьез — неважно, ведь голодной кошке неважно, кто и с какой целью ей бросает кусок мяса… но Схимник уже отодвинулся, и глаза его были, как обычно, холодными, и голос звучал холодно — куда как холоднее и бездушнее, чем порывы северного зимнего ветра…

— Насчет машины-то у кого узнала или сама придумала?

— Да нет, не сама, — сказала Вита, отодвинувшись и уже самостоятельно вытирая лицо. — Женька с… мои знакомые как-то говорили на эту тему… после, того, как один штатовский фильм посмотрели… ну, я и запомнила.

— Получается, ты даже не знала точно, что будет, получится ли?

— Нет, откуда?!

— М-да, — Схимник откинулся на спинку стула и почему-то посмотрел в пасмурное, плотно затянутое пухлыми тучами небо. — Ты действительно сумасшедшая. Чудо, что ты выжила.

Несколько минут он сидел молча, расслабленно, продолжая с неподдельным интересом разглядывать плотные тяжелые тучи, потом его рука вдруг метнулась к ней, и прежде, чем Вита успела увернуться, дернула вниз рукав ярко-синей кофточки, обнажив пропеченное, золотистое плечо с багровыми следами-полумесяцами.

— Откуда это?!

— А ты как думаешь? — отозвалась она, подпустив в улыбку немного глумливости, но Схимник насмешливо покачал головой, прижал свой палец к одному из следов, который оказался почти втрое короче и меньше его ногтя, потом спросил с неожиданной серьезностью:

— С ней совсем плохо, да?

Вита судорожно сглотнула, потом отвернулась, не произнеся ни слова, и он утвердительно кивнул.

— Да. Ну, что ж, так, значит так.

— И что же ты теперь будешь делать?

Вопрос вырвался у нее раньше, чем она сообразила, что спрашивает, и уже ожидала в ответ какой-нибудь колкости, но Схимник лишь повернулся и посмотрел на нее — странно сожалеюще.

— Ничего. Я возвращаюсь в Волжанск.

— Но ведь тебя же там… — Вита прикусила язык, но Схимник понял и коротко, зло усмехнулся.

— А тебя это беспокоит?

— Меня беспокоит ход твоих мыслей, — холодно сказала она. К ней уже вернулось самообладание и ее пальцы, державшие сигарету, больше не дрожали. С многолетней привычкой Вита отыскала и надела нужную маску, и та мгновенно и надежно приросла к лицу, которое сразу же стало на несколько лет старше. Теперь перед Схимником сидела спокойная, уверенная в себе женщина, и ее губы скривились в презрении к нему, и в глазах была колючая насмешка. — Я достаточно давно живу, Схимник, и я — не наивное дитя, хоть и могу таковой показаться — если захочу, — она слегка улыбнулась. — Я знаю, кто ты. Я видела, что ты. Я ничего не забываю. Ты и тебе подобные развалили мою жизнь, убили моих друзей, убили других ни в чем не повинных людей. Вы все — одно целое, пусть у каждого свои методы и свои цели, но все вы — одно, вы грязь! — Вита слегка оскалилась, и ее глаза замерцали, но смотрела она не на Схимника, а на его руки. — Я помню, что ты делал, чтобы добраться до Чистовой, ты даже пошел против своих, лишь бы она досталась тебе! И ты думаешь, я поверю, что сейчас, когда она почти у тебя в руках, ты вдруг отказываешься от нее и возвращаешься в город, где тебе через пять минут голову прострелят?!

Его пальцы дрогнули, и Вита подумала, что сейчас он ее ударит, но не отодвинулась, а только вздернула подбородок. Схимник повернул голову — его глаза были темными, и где-то в их глубине разгорался пугающий огонь.

— Бедная, бедная пандорийка, — сказал он странно глухо и растянуто. — Так хорошо научиться разбираться в окружающих людях, но до сих пор не научиться разбираться в себе. Если ты хочешь сказать что-то лично мне — скажи, но не говори только с собой. Ты же позвала меня не для того, чтобы я слушал, как ты уговариваешь себя?

— Я не…

— Хочешь, я тебе скажу, зачем ты на самом деле меня позвала? Зачем ты сделала такую явную глупость? — он снова наклонился к ней. — У тебя самой это ведь не получается.

— Я просто хотела узнать…

— Ты видела когда-нибудь леопарда, Вита? Взрослого здорового леопарда? Смертельно опасен, а так и тянет его погладить, заглянуть ему в глаза, хотя знаешь, что он в любую секунду может тебя убить. Темное бывает уродливым, но бывает и чертовски привлекательным, и к такому темному тянет безудержно. Это не физиология, которой ты, наверное, пытаешься себя извинить, это все вместе и это намного хуже.

— Это не так, — сказала Вита охрипшим голосом. Ее губы дрогнули, строгая маска начала разваливаться. — На самом деле…

— Потому ты и не удержалась, — продолжал он, глядя на нее в упор, и Вита вдруг почувствовала его плохо сдерживаемую ярость, и это и удивило ее, и напугало — его ярость всегда была направленной, вызванной какими-то ее, по его мнению, бестолковыми поступками, но сейчас она была совершенно беспричинной. — Захотела снова заглянуть леопарду в глаза? Тебе хочется темноты, Вита? Я тебе дам попробовать ее на вкус.

Прежде, чем Вита сообразила, что он хочет сделать, Схимник схватил ее за волосы и дернул, запрокидывая ей голову, — так больно, что из глаз у нее брызнули слезы. Отбиваться было бесполезно, он был намного сильнее и сразу же перехватил одну ее руку за запястье, а вторая, согнутая в локте, оказалась намертво прижата к его груди. Она попыталась закричать, но не успела — страшные, сверкающие темным холодом глаза вдруг оказались совсем близко и к ее губам крепко прижались чужие губы, впиваясь, раздвигая, отнимая дыхание.

В этом не было ничего общего с поцелуем, наверное, такие же движения губами делали упыри-кровососы из страшных сказок, впиваясь в горло своей жертвы, и Вита чувствовала только боль и ужас — так же, как тогда, в Волжанске, когда он с какой-то торопливой злостью избивал ее в темноте, и его широко раскрытые глаза смотрели так безжизненно, словно она была предметом, да и сам Схимник чем-то неживым. Задыхаясь, она слабо дернулась, безуспешно пытаясь вырваться, и тут произошло что-то странное… его веки чуть опустились, и в глазах начал расползаться легкий, теплый, золотистый свет, какой расползается по водной глади, когда над ней всходит солнце, губы больше не причиняли боли — сильные, властные, они ласкали, и пальцы отпустили ее волосы и скользили среди них — пальцы обеих рук. Вита вдруг осознала, что ее собственные руки свободны, и уже не Схимник прижимает ее к себе, а она сама тянется к нему, чувствуя ладонями сквозь тонкую ткань рубашки тепло его напряженных мышц, стремительно продвигая их к его спине, к затылку, и нет ужаса — только желание оказаться ближе, еще ближе, как это только возможно… Это длилось почти несколько секунд, и только потом все ее существо взбунтовалось, в мозг плеснуло ледяной, отрезвляющей злостью, и Вита дернулась назад, но и Схимник уже отпустил ее и оперся локтем о стол, глядя на нее прищуренными насмешливыми глазами.

— Что ж, неплохо, — произнес он со знакомой издевкой. — Наверное, было бы очень приятно поиметь такую горячую, стервозную, лживую бабенку, как ты!

Если бы он плюнул ей в лицо, это не возымело бы большего эффекта. Схимник замечательно отомстил ей за Екатеринбург, унизив перед самой собой, и когда это дошло до ее сознания, Вита зашипела, как рассвирепевшая кошка. Схимник не успел или не захотел увернуться, и она ударила резко и точно — злость придала удару почти мужскую силу, и на его щеке мгновенно стал наливаться легкий кровоподтек. Стол качнулся, один из стаканов опрокинулся, и остатки пива растеклись по белой пластмассе. Она замахнулась снова, но в этот раз он поймал ее за запястье — и вторую руку тоже.

— Ну, вот ты и получила, что хотела. Это тебе подарок. Понравилось?

Вита не ответила. Тяжело дыша, она старалась заставить себя успокоиться. Вне всякого сомнения, они уже должны были стать центром внимания всех посетителей «Атолла», но когда она огляделась, то увидела, что никто не смотрит на них, только один из парней за соседним столиком, заметив ее настороженный взгляд, подмигнул ей — мол, милые бранятся… Ветер усиливался, превращаясь в штормовой, и зонтик над их головой отчаянно хлопал. Мимо, по серым плиткам летели, кувыркаясь, окурки и прочий мусор, и где-то за спиной, в темноте, яростно ревело море, со страшной силой ударяясь о камни набережной.

— Ладно, проехали, — негромко сказал Схимник и отпустил ее руки. Они бессильно упали ей на колени. Ладонь, которой она ударила, горела и слегка пульсировала. — Хочу тебе кое-что показать.

Она равнодушно подняла глаза и увидела, что он держит перед ней свое кольцо — то самое, с золотисто-изумрудной ацтекской пирамидкой, отсутствие которого на его руке совсем недавно немало удивило ее.

— Дай руку, — Схимник взял ее безвольные пальцы и положил их на золотые уступы пирамидки, — смотри, если нажать сюда и сюда одновременно…

Он сделал движение ее пальцами, и три уступа вдруг превратились в один, и из пирамидки выдвинулось треугольное маленькое, но острейшее лезвие. Не сдержавшись, Вита по-детски ахнула от изумления.

— Убить им, конечно, не убьешь, но пугнуть можно. Главное, неожиданная штучка, да?

Она кивнула, продолжая смотреть на перстень во все глаза. Потом шепнула.

— Но ты убил. Я знаю. Фомина. И того парня, про которого мне Наташка рассказывала… недалеко от Ялты… Сема, кажется. Она все не могла понять — ведь у тебя в руках не было никакого оружия. А оказывается было…

— Да, им можно и убить. Нет, ну, конечно и ты сможешь, если попадешь удачно. Если наискосок вот здесь полоснешь, — он наклонился к ней и, потянув за руку, прижал подушечку ее указательного пальца к своей шее с левой стороны, где под кожей мерно пульсировала сонная артерия, потом передвинул палец чуть выше, так что острие оказалось точно на артерии. — Вот здесь. Очень сильно. Понятно?

Вита, кивнув, застыла, широко раскрытыми глазами глядя на маленькую ложбинку, образовавшуюся на коже под острием. Ее губы задрожали, и палец машинально чуть подвинулся вперед, и из-под острия выползла крошечная вишневая капля. Она подняла взгляд и встретилась с глазами Схимника. В них были усмешка и ожидание. Да, сейчас это было просто — разве не этого она так хотела буквально пять минут назад. Остановить ее никто не успеет — они сидели, тесно придвинувшись друг к другу, и со стороны казалось, что она просто обнимает его за шею. Сглотнув, Вита опустила руку и уронила перстень на стол. Схимник усмехнулся и взял его.

— А потом вот сюда, — как ни в чем не бывало продолжил он и снова нажал ее пальцами — теперь только на один оставшийся уступ. Легкий щелчок — и перед Витой опять была трехступенчатая ацтекская пирамидка, мягко поблескивающая изумрудом. Схимник положил перстень ей на ладонь и сжал ее пальцы в кулак, и металл и камень больно врезались ей в кожу.

— Самое смешное заключается в том, что я действительно уезжаю, — негромко произнес он. — Сегодня же. И сюда я приехал не из-за Чистовой — Славка попросил его сопроводить. И теперь, когда он нашел свою художницу… она ведь тоже здесь — верно? — так вот, теперь я советую вам очень быстро убираться из этого города. Ян вас здесь найдет, если, конечно, — Схимник недобро ухмыльнулся, — я не найду его раньше. Не удивляйся и не накручивай себе ничего — это сугубо личное, мы пытаемся прибить друг друга с тех пор, как познакомились. А что касается Чистовой, — он пожал плечами, продолжая удерживать пальцы Виты в кулаке. — Да, она была мне нужна, лично мне, а не для Баскакова. Мне нужна была картина.

— Всем от нее нужны картины, — тускло сказала Вита, глядя на свои сжатые пальцы.

— Не картины. Картина. Мне нужна была только одна картина.

До нее вдруг дошел истинный смысл его слов, и Вита подняла голову, приоткрыв рот и глядя на спокойное лицо Схимника округлившимися глазами.

— Боже мой! Невозможно!..

— Отчего же? Все возможно в этом мире, — он усмехнулся, — как оказалось.

— Ты хотел… чтобы она тебя?.. из тебя?!.. Нет! Я не верю! — она с отчаяньем стукнула свободным кулаком по залитому пивом столу. — Ты… все это время из-за… нет, не верю! Зачем тебе?!.. Тебе и так хорошо! Тебе и так ничего не мешает! Что в тебе может быть такого… нет, невозможно! — Вита начала задыхаться. — Ты опять что-то мутишь, ты опять…

— Думай, как хочешь, — равнодушно сказал Схимник. — В любом случае, теперь сделать ничего нельзя. Ты оказалась права… к сожалению. И поэтому придется остаться при своем, раз часть того, что твоя Наташа забирает у других, она оставляет себе. Потому что если ей достанется это… — он покачал головой, — а ведь это не ложь, не жадность, не прочий мусор — это нечто посущественней. И похуже.

— Почему ты мне это говоришь? — спросила Вита, глядя на него застывшими глазами. Схимник отпустил ее руку, но пальцы остались сжатыми и сжимались вокруг перстня все крепче, словно хотели вживить его в ладонь.

— Потому что я хочу, чтобы ты знала. Мне кажется, ты имеешь на это право.

Он встал, глядя на нее сверху вниз, потом потер маленький кровоподтек на щеке и усмехнулся.

— Умеешь, когда разозлишься… Славный зверек, отважный… только лезет везде, где не надо. Жаль, все равно убьют тебя. Ну, прощай.

Схимник повернулся, быстро прошел через бар, мимо хлопающих на свирепом ветру красных зонтиков, и через несколько секунд светлое пятно его пиджака бесследно исчезло за поворотом строгой кипарисовой аллеи, а Вита осталась сидеть, глядя перед собой невидящими глазами и положив на стол сжатый кулак. Ее била крупная дрожь. Хуже она чувствовала себя только тогда, когда уезжала в неизвестность из мертвой «Пандоры», несколько последних коротких слов Схимника разбили ее вдребезги. Он всегда все хорошо просчитывал, всегда все предвидел… почти всегда, и если он так сказал, значит, и вправду надеяться не на что. Рано или поздно. Не сегодня, так через год. Но все равно.

Парень за соседним столиком сочувственно развел руками. Вита отвернулась от него и нервно облизнула губы. Во рту стало солоно, и она провела по губам тыльной стороной ладони, потом посмотрела на нее. На коже осталась кровь — Схимник прикусил ей губу. Вита поднесла кулак почти к самым глазам, прикрывая его развернутой ладонью, и разжала пальцы. Квадратный изумруд сиял живым зеленым огнем, блестели крошечные золотые лесенки, дверные и оконные проемы, какие-то странные фигуры и узоры на стенах пирамидки. Перстень был сделан изумительно и наверняка стоил очень дорого. Почему он отдал его ей? Наверное, под конец Схимник действительно сошел с ума. А может там внутри какой-нибудь передатчик? Вита снова превратила пирамидку в крошечное, но грозное оружие, потом вернула все на место. Разобраться в этом смог бы Мэд-Мэкс или Женька… но их уже давно, давно нет… Даже на большой палец кольцо было слишком велико, и Вита снова накрепко зажала его в кулаке, словно некий чудесным образом доставшийся ей артефакт. Она допила оставшееся пиво, встала из-за стола и, слегка пошатываясь, побрела через парк к троллейбусной остановке. На ходу она спрятала кольцо в карман брюк, от ощущения, что оно совсем рядом, а не где-то в сумке, было почему-то спокойней.

Шторм начал достигать апогея — ветер выл и бесновался, и старые парковые каштаны, которые безжалостно мотало туда-сюда без всякого уважения к их возрасту, жалобно стонали. Повсюду беспорядочными хороводами носились сорванные листья и ветки, и Вита шла, заслоняя лицо рукой и ежась от мелких соленых брызг, хотя полоса прибоя находилась не так уж близко. Людей в парке почти не было — большинство уже давно сбежали, спрятались в свет, где-то за стенами, и Вита невольно прибавила шагу, щурясь от ветра и с нетерпением глядя на приближавшийся светлый островок остановки, в который упиралась плиточная парковая дорожка. Она не заметила как толстый ствол одного из каштанов, который только что миновала, вдруг раздвоился, и на плитки скользнул высокий стройный человек — скользнул совершенно бесшумно, хотя Вита все равно не услышала бы его шагов за ревом ветра. Он быстро огляделся, потом гибкой тенью метнулся следом за девушкой, и его рука на мгновение мелькнула над ее затылком, а на следующее мгновение он уже подхватил безвольно, без единого звука рухнувшее тело, вскинул его на руки, подобрал выроненную Витой сумку и нырнул в темноту. Через несколько секунд он оказался возле синего «москвича», стоявшего у обочины с потушенными фарами. Дверца машины открылась, человек бесцеремонно зашвырнул тело внутрь и залез следом. Мотор «москвича» хрипло заурчал, машина тронулась с места и, катя перед собой расплывающиеся круги света, исчезла за поворотом.

 

IV

В тот момент, когда Вита потеряла сознание, так и не успев понять, что произошло, Наташа встала с постели, потянулась с грацией сытой кошки, закинув голову и разведя руки, не одеваясь подошла к окну и, прислонившись к подоконнику, встала вполоборота к кровати. Единственным освещением в комнате был слабый свет уличных фонарей и окон противоположного дома — с тех того момента, как они со Славой вошли в квартиру, здесь не зажглось ни одной лампы — в свете они не нуждались. Были мгновения, когда Слава очень жалел об этом, жалел и сейчас — он хотел увидеть выражение ее лица, заглянуть ей в глаза, чтобы узнать, кто именно стоит сейчас у окна. Он даже протянул руку к выключателю бра, но тут же опустил ее, не решившись разбить полумрак, заполнявший комнату, — слишком мистически-притягательной была картина. За распахнутым окном бушевал ветер, и занавески трепетали внутри комнаты по обе стороны от Наташи, словно живые, то закрывая, то снова открывая ее обнаженное тело, причудливо исчерченное тенями, которые метались вверх-вниз, то и дело всплескиваясь и поглощая его, и тогда Наташа словно пропадала — оставался только диковатый блеск глаз. Она казалась частью взбунтовавшейся за окном стихии, случайно залетевшей в эту комнату, — думалось, еще мгновение, и она вскочит на подоконник, нырнет в ночь и растворится среди ветра. Не выдержав, Слава все же сказал:

— Ты бы отошла от окна, лапа.

— Почему? — Наташа повернулась, теперь оперевшись на подоконник спиной, и снова превратилась в тень. Спутанные пряди волос вились на ветру, словно живые, и на невидимых губах Слава почувствовал улыбку. «Кто ты?» — снова с тоской подумал он.

За все то время, что они провели в квартире, Слава словно занимался любовью с двумя совершенно разными женщинами. Ощущения были невероятными, фантастическими. Одна из них (или одни из них?) погрузила его в самые темные глубины физических ощущений, его с головой накрывало дикой, безжалостной, эгоистичной, животной страстью, эту женщину хотелось смять, разорвать на куски, слушать ее крик, в котором обязательно должна быть и боль — большей частью… и он ничего не мог поделать, она так действовала на него… С другой его захлестывала нежность. Именно ее он любил… но она уходила так быстро, и снова появлялась та неистовая, чужая, жесткая, с приходом которой исчезали чувства и оставались лишь ощущения.

— Почему? — повторила Наташа уже с раздражением и вдруг легко подпрыгнула и уселась на подоконнике, болтая ногами. Слава невольно приподнялся на кровати.

— Ты что?! Слезай оттуда!

— Чего ты дергаешься?! — сказала она с усмешкой. — Я не упаду. А если и упаду, то, как говорит Витка, невелика потеря для сельского хозяйства.

— Тебя может кто-нибудь увидеть.

— Господи! Ну и что?! Что особенного они увидят?! Это что ли?! — Наташа слегка приподняла ладонями груди, потом захохотала — резким, хрипловатым смехом прожженной базарной торговки, от которого Славу чуть передернуло. — Славочка, ты как был, так и остался моралистом. Это глупо — распинать себя на кресте собственных предрассудков… Зачем? Нужно отпускать себя на свободу — всего себя. И чувства должны зависеть от тебя, а не ты от чувств, чувствами нужно уметь играть — играть стыдом, желанием, болью, страхом…

Она снова хохотнула — на этот раз звонко, задорно, и вдруг, крепко вцепившись в подоконник, качнулась назад, словно на качелях, мелькнув в полумраке босыми пятками и блеснув тонкой цепочкой на щиколотке, и на какое-то страшное мгновение Славе показалось, что сейчас Наташа сорвется и рухнет вниз головой, ломая шейные позвонки, и он молниеносно слетел с кровати и метнулся к окну. Но за долю секунды до того, как Слава успел схватить ее за ноги, Наташа уже качнулась обратно и со смехом обняла его, обхватив лодыжками его бедра. Ее волосы взметнулись и упали ему на плечи и голову, окунув лица обоих в шелковистую темноту, пахнущую жасмином и какими-то душистыми травами.

— Ну что ты, я же просто шучу. Не надо так… надо проще, — она поцеловала его, но Слава оттолкнул, едва сдержавшись, чтобы не залепить Наташе пощечину.

— С такой простотой… с такими шутками ты погибнешь!

Он стащил ее с подоконника и с грохотом захлопнул окно. Наташа легко отскочила к дальней стене, и в неподвижной темноте Слава почувствовал, что теперь от нее исходит ярость оскорбленного самолюбия.

— Не смей мной распоряжаться! — процедила она сквозь зубы. — Почему кто-то из вас постоянно пытается мной командовать?! Я свободный человек, Слава, я — индивидуальность, а не часть тебя, не твой придаток!.. Постарайся к этому, наконец, привыкнуть! Я понимаю, что…

— Хватит, — негромко сказал Слава, — хватит. Только не подходи больше к окну, ладно?

— Почему? — Наташа легко скользнула обратно к оконному проему и остановилась в полуметре, слегка изогнувшись. — Ведь здесь…в таком свете на меня должно быть очень приятно смотреть. Разве тебе не нравится то, что ты видишь?

— Нравится, — хрипло сказал Слава. — Нравится, и даже очень.

Наташа пожала плечами, по которым снова скользнули волнующиеся тени, подошла к тумбочке и закурила. Огонек сигареты осветил ее улыбающиеся губы и отразился в глазах.

— Тогда в чем дело, милый? Ты говоришь так… претензионно. Разве тебе было плохо со мной?

— Нет. Мне было очень хорошо. Но тебя я не люблю.

Она вздрогнула, как от электрического удара, по освещенным губам на мгновение скользнула боль и тут же исчезла, утонув в новой улыбке.

— Кого же ты любишь?

— Наташу.

— Но ведь я Наташа, — сказала она с легким недоумением.

— Я не знаю, кто ты.

— Господи, ты понимаешь, что ты говоришь, — Наташа засмеялась. — Ты изменил мне со мной.

— Это не смешно.

— Нет, смешно. Я тебе объясню одну вещь, Слава. В настоящем сексе любви быть не должно, она мешает… Так ты отвлекаешься на душу, а заниматься сексом нужно только с телом, а не с душой, нужно, чтобы партнеры не щадили друг друга — только тогда секс получается обалденным.

— Значит, сейчас он был не обалденным? — теперь насмешка была в его голосе, и Наташа слегка растерялась.

— С чего ты взял?

— Ну, тогда ведь получается, что сейчас с твоей стороны никакой любви не было?

Теперь даже в полумраке Слава увидел, как ее лицо вдруг исказилось злостью, и где-то в темной глубине глаз что-то задергалось, словно в агонии. Он понял, что, сам того не желая, нанес этой сильный и болезненный удар.

— Я не могу от тебя избавиться, никак не могу, ты все время у меня в голове, если бы ты знал, как мешаешь мне, но я не могу и не смогу, и даже сейчас и я за тебя умру, и не смогу тебе ничего сделать, почему так, почему, почему?!!

— Ты хочешь, чтобы я ушел, Наташенька?

— Нет! — вскрик был мучительным, страдающим. — Нет! Да! Ушел! Исчез! Зачем ты приехал?! Боже мой, почему у тебя такая власть надо мной… даже теперь, почему у тебя такая власть?!..

— Потому что тебе никогда не забрать ее целиком, — Слава отошел к двери и включил люстру. В комнату плеснулся свет, и Наташа, слабо вскрикнув, закрылась руками, словно на нее обрушилась волна обжигающего пламени.

— Нет, зачем?! Выключи!

— Тебе уютней в темноте, да?! — он схватил ее за плечи и как следует встряхнул. — П-посмотри на меня!

Наташа вскинула голову — ее глаза были бурлящей лавой множества эмоций. Она дернулась назад и взмахнула рукой с зажатой в ней сигаретой, словно защищаясь.

— Ну, что же ты?! — зло спросил Слава, тяжело дыша. — Хочешь п-прижечь?! Ну, валяй, валяй! Ну!

— Я не могу! — простонала она. Лава в ее глазах вскипела, Наташа выскользнула из его рук, потом сжала свободными пальцами тлеющий кончик сигареты, со свистом втянув в себя воздух, и на пол дождем посыпались искры, мгновенно угасая. Слава запоздало выбил сигарету из ее руки.

— Тебе уже и т-так сладко, да?! — прорычал он, едва сдержавшись, чтобы не взвыть от боли, неожиданно пронзившей голову насквозь. — Сколько же их там, в тебе, этих грязных обрезков?! А ну, смотри на меня!

— Я смотрю, — на этот раз ее голос был испуганным. Из уголка глаза скатилась слезинка и остановилась на щеке, сияя под ярким светом, но это не остановило Славу — он не знал, кто именно сейчас плачет.

— Нет, не так! Смотри мне в глаза — как ты это любишь делать, насквозь смотри!

— Я не хочу! — взвизгнула Наташа истерически. И голос, и лицо Славы напугали ее — он не был таким даже там, в поселке, когда уходил, казалось, навсегда. Чужое клубилось в ней, но больше всего сейчас преобладало одно — она боялась, бесконечно боялась, бесконечно…

— Ах, не хочешь?! Тебе не интересно, да?! Т-ты знаешь, что увидеть нечего?! Конечно, я далеко не ангел, но во мне нет ни одной гиперболизированной дряни, да?! А вдруг уже появилась?! Ты п-полгода меня не видела, я мог измениться, я мог полюбить чужую кровь на своих руках — или еще что похуже! Смотри… или я не з-знаю, что с тобой сейчас сделаю!

Наташа подняла голову и заглянула в его глаза, и они раскрылись, впуская ее — дальше, еще дальше, в самую глубь, туда, где скрывалось то, о чем не говорилось никогда и не скажется… Она видела многое, но все это заслоняло одно — то, что она никогда не видела раньше и не смогла бы нарисовать — теплое, нежное, безгранично прекрасное, бережно хранимое в ладонях души, несмотря на все, что довелось пережить… впервые, глядя, она не чувствовала голодного азарта, предвкушения, того холодного огня, в котором сгорало все, кроме проклятого дара. Она чувствовала только это тепло, и что-то отступало, бессильное, а вместо него…

…балкон напротив Дороги… Вершина Мира… больно, так больно… что же сделать для тебя… не пропадай… не упади… я не дам тебе упасть…

…Дорога, совсем близко… клонится со скрипом старое дерево… рука порхает над холстом, вживляя в него нечто…

… таблетки, высыпающиеся из разжавшихся пальцев… злость, ужас… чуть-чуть бы опоздал и…

…звезды, серебристая вода, звонкий смех… боже, как хорошо… моя…

… что с тобой сейчас… где ты… совсем одна…

Ей не было дано заглянуть в его память, и то, что она видела, нельзя было назвать картинками воспоминаний, этому не существовало определения в языке слов, принятом в том мире, который остался за его глазами… и все это кружилось вокруг нее и в ней, пока не втянулось, словно в воронку, в каштановую глубь ее собственных глаз, сияющих и чистых — таких, какими, несмотря ни на что, видел их он… Уходить было мучительно трудно, уходить не хотелось… Наташа с трудом закрыла глаза, и от этого где-то глубоко в мозгу словно что-то порвалось, будто этим простым движением век она разорвала собственную плоть, срастившую ее с тем миром. Покачнувшись, она прижалась к плечу Славы, и он обнял ее.

— Тогда, в поселке… ты б-была такая худенькая, — вдруг сказал он. — А теперь… ты стала такая красивая, что дрожь берет. Ты прости меня… но устоять невозможно, даже зная, что внутри этого тела сейчас не ты… не совсем ты. Но сейчас… ты та самая… моя.

— Нет, Слава, — Наташа мотнула головой, — ты не совсем прав. Я же никуда не деваюсь, я всегда здесь, я вижу, я слышу, я чувствую, просто… я словно схожу с ума, я говорю и делаю такие вещи… я хочу такого, что никогда не взбрело бы мне в голову. Я не могу заставить себя не делать так, это как приступы, это сильнее меня, но при этом я все осознаю. Только… иногда мне кажется, что меня… так много… ты не представляешь, до чего это омерзительно! И еще… пока ведь в моем сознании все еще существуют какие-то барьеры, но что будет, когда они не выдержат?! — она прижалась щекой к его щеке. — Мне страшно, Слава, мне так страшно. Витка здесь больше не живет, и за нее я спокойна, но ты… я боюсь, что…

— За меня не беспокойся.

— Славочка, милый мой, как хорошо, что ты здесь, со мной, — прошептала Наташа ему в ухо, касаясь его губами. — Люби меня… люби сейчас, пока это еще я.

Кровать оказалась слишком далеко, и на этот раз они прекрасно обошлись без нее. Слава не обращал внимания на хруст бумаги, сминавшейся под их сплетшимися телами, Наташа же совершенно забыла о ней, и только потом, когда она, еще дрожа, целовала его — уже устало, уже в легком сладком полусне, Слава чуть повернул голову и только сейчас заметил, что они лежат на груде бумаг — весь пол комнаты был устлан изрисованными и чистыми, скомканными и гладкими бумажными листами, словно ковром; они валялись на тумбочке, на шкафу и под кроватью — они были везде.

— Наташ… что это такое?

Он подтянул к себе один из смятых листов. Короткие, какие-то суматошные черные штрихи складывались в лицо, казавшееся тенью, странной туманной дымкой, расплывчатой и далекой, кроме того…Слава даже не сразу смог подобрать определение… это лицо словно было вывернуто наизнанку, как будто рисовавший смотрел на человека не снаружи, а… изнутри? Вот шея, плечи, руки, дорогие украшения, старинное платье с пышными рукавами, рюшками по краю глубокого декольте, кружевом, камея, приколотая к левой стороне груди — все это было выпуклым, четким, но будто нарисованным много позже, точно художник с натуры рисовал только лицо, а все остальное просто домыслил. Лицо было лишено всяких эмоций и казалось неживым, как отпечаток пальца. Женщина — незнакомая, немолодая и некрасивая.

— Что это? — повторил Слава, повернувшись. Лицо Наташи дернулось, потом она резко встала, отошла к кровати, забралась на нее и до подбородка натянула на себя простыню, глядя на бурю за окном.

— Если б я знала, что ты придешь сюда, я бы все спрятала, — тихо сказала она. — Впрочем, наверное, все равно пришлось бы тебе это показать.

— Но кто это?

— Я не знаю. Правда, не знаю. Знаю только одно — наверное, она жила очень, очень давно, — Наташа перекинула волосы на плечо и начала рассеянно заплетать их в косу. — Ты посмотри все… а потом поговорим.

Слава мрачно кивнул и начал перебирать листы. Вскоре он понял, что портретов не так уж много — некоторые повторялись по несколько раз, некоторые были не закончены, часто и вовсе попадались какие-то странные пейзажи, натюрморты, рисунки одиночных предметов — они не были живыми, как те картины, но от взгляда на них почему-то бросало в дрожь и появлялось непонятное чувство гадливости. В конце концов, он перестал внимательно рассматривать каждый рисунок, а вначале быстро разложил все листы на две стопки и одну отодвинул, а вторую, с портретами, снова начал перебирать. Лица, лица… все те же туманные неживые дымки… а потом Слава вздрогнул. Несмотря на расплывчатость и странный? ракурс, сходство прослеживалось определенно — с листа на него безжизненно смотрел Григорий Измайлов. Сразу, как наяву, в памяти всплыло ночное бегство из курортного поселка — одно из тех воспоминаний, от которого очень бы хотелось избавиться навсегда. Нахмурившись, он отложил портрет в сторону и взял следующий, потом еще один. Незнакомый, незнакомый… а вот опять — на этот раз Света Матейко. А потом Борька Ковальчук. Мотнув головой, он снова начал раскладывать рисунки на две стопки. В одну летели незнакомцы, на которых он почти не смотрел, в другую… Все «жрецы». Костя Лешко. Люди с курорта, имена и лица которых уже большей частью стерлись из памяти, — клиенты, которые ушли и больше не возвращались.

Закончив разбирать рисунки, Слава легко хлопнул ладонью по одной из стопок.

— Здесь нет Виты. Почему? Ее ведь ты тоже рисовала.

— Господи, ты знаешь?! — плечи Наташи поникли. — Она успела тебе рассказать?

— Не она. Он.

— Он? Кто — он? — в ее глазах мелькнуло недоумение, но его тут же сменили ошеломление и ужас. — Что?! Схимник?! Он тебе рассказал про Зеленодольск?!

Только сейчас Наташа сообразила, что до сих пор не знает, как Слава вообще попал в этот город, как он ухитрился вырваться из рук людей Баскакова, и уже открыла рот, чтобы спросить… но Слава упредил ее.

— Об этом потом. Все, что с нами было, что я знаю… об этом позже. Я все тебе расскажу — все, что я знаю.

Произнося это, он отвернулся — якобы посмотреть на рисунки. Он солгал. Как и Вита, он не собирался рассказывать ей всего, что узнал от Схимника; как и Вита, он еще не решил, стоит ли это делать — говорить ей о том, во что превратились Аристарх Кужавский и Илья Шестаков. Он знал, что Наташе о них по-прежнему ничего не известно — это был один из немногих вопросов, которые он успел задать Вите по дороге, и сейчас, перебирая рисунки, с большим трудом сдержался, чтобы не изодрать портрет Шестакова-Сканера в клочья.

— Виты не может быть здесь, — сказала Наташа. — То, что я вытащила из нее, принадлежало не ей.

— А кому?

— Дай мне портреты тех, кого ты не знаешь, — попросила она и протянула руку. Слава встал, держа в каждой руке по стопке рисунков, и пересел на кровать. Наташа взяла у него листы и быстро отобрала три из них.

— Вот, ему… я думаю.

Слава взглянул на рисунки, и его передернуло.

— Г-господи! Что это за образина?! И почему именно ему?!

— Я вовсе не уверена, — медленно произнесла Наташа, — но… просто Вита… когда уже все закончилась, сказала мне, что сила того, кто пишет все эти проклятые письма, в его ненависти… Он ненавидит всех нас. Она так и сказала: «Я знаю, насколько сильно ненавидит нас тот, кто эти письма написал. Он ненавидит нас за наши тела». Ей лучше знать… она… — Наташа потерла лоб, — она все же была… ближе к этому, чем я. Как ты думаешь, вот этот, — она ткнула пальцем в рисунок, — смог бы нас так возненавидеть?

Слава снова опустил глаза. Лицо на рисунке было не просто уродливым, оно было немыслимо, отталкивающе безобразным, воплотившим в себе все врожденные катастрофы, когда-либо происходившие с человеческой плотью. Казалось, какой-то сумасшедший скульптор долго мял человеческую голову, как сырую глину, швырял, бил, беспорядочно прилепливал, где придется, бесформенные глиняные нашлепки, пока не получил нечто чудовищное, опухшее, ассиметричное, бугристое, с огромной пористой опухолью вместо носа, с расположенными почти по диагонали глазами, один из которых был в два раза больше другого, пупырчатыми губами-шлепанцами, полным отсутствием ушных раковин и голым черепом с жалкими пучками волос — кошмарное, лишенное возраста существо, которое даже язык не поворачивался назвать человеком — какой-то плохо сделанный тролль из штатовских ужастиков, наркотическое видение, но никак не человек. Слава невольно порадовался, что Наташа изобразила только лицо, — страшно было даже подумать, каковым бы могло быть это в полный рост.

— Ну, тут, лапа, ты, по-моему, переборщила! — твердо сказал он. — Это уж точно твоя фантазия.

— Не знаю, — Наташа пожала плечами. — Я перерисовывала его много раз, и он всегда получается одинаковым. Этот образ — он сразу появился таким — таким я его и нарисовала. Я всех их рисую такими, какими они появляются… откуда-то. И большинство из них я никогда не видела. Они… они — это теперь все я, Слава.

— Не хочешь ли ты сказать, что эти твои… келет… ну, то, что ты вытаскиваешь, обладают еще и памятью?

— Я не знаю, память ли это. Можно ли это вообще назвать каким-то словом. Но… ведь каждый запоминает дом, в котором провел большую часть времени… или клетку. Это ведь не они… сами-то они выглядят совсем по-другому… для меня.

— Ты по-прежнему считаешь их… чем-то живым? — Слава бросил рисунки на кровать.

— Я не знаю, чем их считать. Я не знаю их истинной природы. Я не понимаю, как это все вообще происходит — живые ли они изначально или, — она сглотнула, — это я их оживляю. Ведь ни я, ни Неволин так до конца и не разгадали тайну того, чем мы владеем. Но я много думала над этим, Слава, очень много. Я много работала… это так тяжело, они ведь, — Наташа скривилась, — они ведь так хотят… есть.

— Иными словами, они хотят, чтобы ты залила в себя побольше грязи? — глухо осведомился он, потом, не сдержавшись, выругался в сторону. — Прости, лапа. Ч-черт, я уже совершенно запутался. Я и изначально запутался, а теперь и в-вовсе ничего не понимаю!

— Я и сама не понимаю. Но я… я все время думаю о Дороге, Слава. Дорога оставалась дорогой в любом случае. Наверное, только если можно было бы пробить планету в этом месте насквозь, вынуть весь этот кусок, тогда она могла бы исчезнуть, потому что все же Неволин как-то привязал ее к материальному, неживому, к земле… Что, если он…я… мы даем им какую-то форму раз и навсегда? И что, если накрепко связать их не с чем-то материальным, а с живым организмом, врисовать их в него, в кого-то конкретного… Ведь тогда, если его уничтожить, они умрут вместе с ним, потому что они ведь тоже станут живыми — дыханием, биеньем сердца, кислородом в крови, электрическими разрядами в нервных клетках. Другое дело — на что станет после этого похож человек… вряд ли он уже останется человеком. Ведь им там будет страшно тесно, и они не смогут не переделать его — по своим оболочкам, формам… если, конечно, такое вообще возможно. Неволину было подвластно предметное… один раз, мне пока даже этого не дано.

— А как же люди, которые погибали на Дороге, — они ведь отдавали ей своих… — машинально начал Слава, но Наташа покачала головой, и глаза ее торжествующе блеснули.

— Я думаю не о том, чтобы переселить их в новую клетку, откуда они смогут вырваться, а чтобы сделать клетками их самих понимаешь?

— Ни хрена я не понимаю, милая! Как же тогда ты?! В тебе же…

— А то, что во мне, формы пока не имеет. Опилки, обрезки, шелуха, остатки памяти. Они действуют на меня, да, сильно действуют, потому что их много, но они пока бесформенны. Я ведь, — она криво усмехнулась, — все-таки, не Дорога, чтобы превращать их в себя, у меня такой силы нет и не будет… слава богу. И у них силы нет, потому что они отдельные. В любом случае, они не могут оказаться снаружи, а если я… умру — они просто исчезнут. Но я пока умирать не собираюсь, хватит!

— Наташа, единственное, что я из всей этой г-галиматьи понял, так это то, что ты изыскиваешь способы вынуть из себя всю эту дрянь, так? — ошеломленно произнес Слава. Она кивнула.

— Да. Но это все только теории. А может, и просто бред… несчастного свихнувшегося художника.

— Но ты больше никого не рисовала? После Виты… никого?

— Нет, — твердо, жестко ответила Наташа. — Да, хотелось и хочется, страшно… но нет. Клянусь тебе, нет! Я думаю только о том, как их выгнать. Другое дело, что им страшно не хочется уходить.

На мгновение ее глаза изменились — словно в приоткрытую дверную щелочку воровато заглянуло множество людей — и тут же сбежало. Наташа провела ладонью по лицу, потом опустилась на подушку и раскинула руки, глядя на потолок, на котором лежали желтые круги света от люстры.

— Я хоть чем-то м-могу тебе помочь? — Слава в неожиданном порыве зло столкнул рисунки с кровати, и они с веселым шуршанием порхнули на пол. Наташа чуть приподнялась и похлопала ладонью по свободному месту рядом с собой.

— Конечно можешь. Будь рядом со мной. Рядышком. Только ты меня и удерживаешь в этой реальности… даже не мама — только ты, и с тех пор, как я тебя сегодня увидела, мне намного лучше. Правда. Только… я не знаю, сколько ты сможешь выдержать, как долго ты сможешь не уйти.

— Зачем мне уходить, меня и так долго не было, — он улыбнулся и скользнул под простыню рядом с ней, но тут же приподнялся.

— Свет, наверное, выключить?

— Не надо, — прошептала Наташа и потянула его к себе. — Пусть горит. Я все никак не могу на тебя насмотреться. Мне все время кажется, что ты — сон, а потом я проснусь…

— Значит, придется тебе снова доказать, что я — не сон. Сейчас…

— О-ох!

 

V

Сознание возвращалось медленно, толчками — казалось, она плывет по волнам, которые плавно подбрасывают ее вверх-вниз. Вокруг была темнота — душная, табачно-перегарная, пыльная, кто-то в ней разговаривал, смеялся, слышался ровный механический шум, сквозь который пробивалась песенка Леонидова «Не дай ему уйти», — она отметила это чисто автоматически. Застонав от резкой боли в основании шеи и чувствуя привкус крови во рту, Вита открыла глаза, но темнота не исчезла, не исчезло и покачивание, из-за которого она монотонно стукалась носом о что-то мягкое и ворсистое.

Парк… буря… боль в шее… резкая, пронзительная… ветка?..

Она закрыла глаза, потом опять открыла их. Паника ворочалась в ней — еще неуклюже, заторможено, но уже начинала обретать гибкость — еще немного, и она примется метаться, задействовав губы в истерическом испуганном визге. Вита пошевелила рукой, прикоснувшись к странной мягкой поверхности и вдруг поняла, что это — спинка сиденья, в которую она уткнулась носом, а шум и покачивание — это машина, в которой ее куда-то везут. Она чуть приподняла голову, и тут же чья-то рука дернула ее за плечо и повернула так, что теперь Вита стукнулась о спинку сиденья затылком.

— Коль, засвети-ка лампочку. Ну, что, звезда, отошла малехо?

Голос был спокойным, приятным, в чем-то даже сочувственным, если бы не скрытая за этим сочувствием самоуверенная издевка. Салон машины осветился, и Вита дернулась, задохнувшись от ужаса, увидев в нескольких сантиметрах от своего лица изящные стекла очков, сквозь которые на нее с холодным вниманием смотрели светлые глаза Яна. Сглотнув, она вжала голову в спинку диванчика, и отвернулась. С другой стороны от нее сидел здоровенный круглоголовый малый, деловито копавшийся в ее сумочке. На Виту он бросил только один короткий взгляд, в котором не было ничего, кроме праздного любопытства. Еще один мужчина, сидевший вполоборота на переднем сиденье, смотрел на нее с таким же скучающим интересом, и в зеркале обзора Вита увидела скосившиеся в ее сторону глаза водителя. Машина шла на хорошей скорости, за окнами в темноте летели неровные цепочки фонарей, и понять, в какой именно части города они сейчас находятся, было невозможно. Неожиданно Вита поняла, что в этот раз она попалась — попалась окончательно и бесповоротно, никакой возможности удрать не было, и на нее накатил липкий, холодный, кладбищенский страх, превращая сознание в мутную, тошнотворную кашу, и она со звериным, безумным отчаянием дернулась в сторону, через здоровяка, к дверце — выскочить — в темноту, под колеса, в пропасть — неважно куда, лишь бы выскочить. Но ее сосед превратил этот порыв в жалкое трепыхание, сразу же схватив Виту и отшвырнув обратно, где ее поймал Ян.

— Ну, куда ж ты, куда ж ты так дергаешься, пионерка?! Еще знамя не целовала! Чихо, мала![16]Из дня в вечность (лат.)
— он снова наклонился к ее лицу, и Вита невольно зажмурилась, чувствуя исходящий от него запах мяты и апельсинов, казавшийся нелепым. Потом она ощутила, как к ее щеке прикоснулись сухие прохладные пальцы и слегка ее сжали, и на этот раз с огромным трудом сдержалась, чтобы не заорать от ужаса. — Яка цера! Як од немовля![17]«Фонарь», полукруглый или многогранный застекленный выступ в здании.

— Гляди-ка, Ян, — сказал сидевший справа от Виты, следом раздался короткий щелчок. Вита приоткрыла глаза, успев увидеть, как взгляд Яна соскальзывает с нее с откровенной досадой, и чуть повернула голову — исследователь содержимого сумочки держал в руках ее небольшой нож, который Вита таскала с собой «на всякий пожарный». Он чуть повернул его, и короткое лезвие ярко блеснуло. — Игрушечка.

— Даже такой игрушечкой, если удачно воткнуть, можно да-а-алеко отправить, — оптимистично заметили с переднего сиденья. Ян хмыкнул.

— Дай-ка сюда, Кабан, — сказал он, взял нож и с каким-то задумчивым выражением лица прижал лезвие к ее щеке, слева от крыла носа. — Со своим, значит, инструментом ходишь? Удобно. Значит, сегодня у тебя, считай, самообслуживание. Ты смотри — с фиксатором штучка. А ты знаешь, что носить ножички с фиксатором запрещено законом? Нарушаешь, значит? Кепско, мала, бардзо кепско.

Его голос звучал все так же спокойно, мягко, словно он рассказывал ей какую-то милую сказку. Вита хотела было наконец что-то ответить, но тут Ян убрал нож, аккуратно сложил его, а потом, даже не повернув голову в ее сторону, вдруг быстро и коротко, без замаха, ударил Виту в челюсть, дав ей в полной мере ощутить разницу между этим ударом и тем, как бил ее Схимник, — бил, как она тогда считала, жестоко и в полную силу. Ее голова дернулась, в челюсти что-то хрустнуло, и вся нижняя часть лица вспыхнула жуткой, пульсирующей болью, как в зеленодольском кошмаре. Рот мгновенно заполнился кровью, которая частично потекла в горло, а частично выплеснулась из губ вместе с коротким болезненным всхлипом и с ней вылетел один из нижних зубов, оставив на своем месте неровные острые обломки. Вита повалилась лицом вперед, но Ян поймал ее за короткие волосы и бросил обратно, оставив ловить воздух окровавленными губами.

— Ян Станиславыч, вы ж это… тачку потом не отмоем — ведь возвращать еще! — укоризненно сказал водитель. — До точки уж повремените — уж тогда весь шоколад!

— Тихо, Коля, смотри вперед, — Ян достал носовой платок и начал неторопливо вытирать окровавленные пальцы, внимательно глядя на них. Вита, смотревшая на него полузакрытыми глазами, увидела аккуратный шрам на его запястье и слегка оскалилась. — Просто пани должна сразу же и в полной мере осознать всю серьезность своего положения. Всю ж. у, грубо говоря, в которую она влетела по самые сережки. И представить, какие приятные сюрпризы ее ждут, если она не будет с нами мила и разговорчива.

— Да-да, — пробормотал Кабан, бросая сумочку на пол. — Сейчас приедем и займемся разговорами.

— Ян Станиславыч, а дальше-то куда? — подал голос водитель. Ян с нетерпеливой злостью уставился в его затылок.

— Я ж тебе, барану, три раза объяснил! На следующем повороте направо, потом налево! И не гони так, а то нарвемся. Да и спешить нам особо некуда, — он повернулся к Вите. — Правда ведь? Ехать за нами некому. Мы — люди терпеливые, мы подождали, пока Схимник уедет — окончательно и бесповоротно. Что — не срослось?!

Вита промолчала, осторожно вытирая ладонью вытекавшую изо рта кровь, но рука Яна протянулась и больно дернула ее за волосы, так что она снова взвизгнула.

— Не молчи, сучка, когда спрашивают! Тебя что, матушка в детстве хорошим манерам не учила?! Не молчи — я знаю, говорить ты можешь — челюсть я тебе не сломал! Давно он тебя прет?

— Что? — наконец-то разлепила Вита склеивающиеся от крови губы.

— Давно он тебе ствол прочищает, спрашиваю?

— Если вы хотите получить вразумительный ответ, так и спрашивайте на доступном языке — я вашу феню не волоку, — хрипло сказала она.

— Во! Таких особенно люблю! — Ян отпустил ее волосы и погладил ее по голове, улыбаясь почти с настоящей нежностью. — Строптивая, сильная… к тому же, плохо воспитанная. На доступном, так на доступном. Давно он тебя трахает, спрашиваю?

— У него и спроси.

— Спрошу. Когда с тобой закончим.

— Ну, конечно. Со мной. За ним-то ты ехать побоялся — знаешь, что он тебя прибить может… и хочет!

Наказанием ей был еще один удар — на этот раз послабее, но в живот, и, всхрипнув, она согнулась, едва сдержав рвотный спазм, и Ян снова отшвырнул Виту на спинку диванчика.

— Ян Станиславыч! — укоризненно сказал водитель.

— На дорогу, Коля! На дорогу! Не отвлекайся! Что ж ты такая дохленькая, мала, — крючишься, будто тебе кишки выдрали, — заметил Ян спокойным, обыденным тоном. — Вот, кстати, в свое время в Англии был распространен преинтереснейший способ казни: человека подвешивали за руки, вскрывали ему живот, вынимали внутренности и сжигали их перед его лицом, а человек все это время оставался жив, в сознании и смотрел, как горят его кишки… Мило, правда? Можно попробовать.

Вскоре машину начало отчаянно трясти, и Вита, прижимавшая к животу сжатый кулак, поняла, что они съехали на грунтовую дорогу. Из ее сознания в пустоту уносились слепые беззвучные крики о помощи. Бессмысленные — в этот раз уже никто не мог ей помочь. Ее левая ладонь непроизвольно скользнула по бедру и ощутила сквозь ткань брюк угловатые очертания ацтекской пирамидки. Перстень — единственное, что у нее не отобрали, но что она сможет сделать этим маленьким лезвием против толпы здоровых сильных мужиков? Она отчетливо понимала, что единственное, что ей оставалось, это молиться о том, чтобы умереть быстро и, по возможности, наименее болезненно, и так же отчетливо понимала, что этого-то как раз и не будет.

Неожиданно машина остановилась.

— Все, — сообщил водитель. — Не оставлять же тачку прямо там — еще просечет кто-нибудь.

— Лады. Все на выход. Кабан, возьми камеру, — сказал Ян, открыл дверцу, потом зажал Вите рот ладонью — так крепко и умело, что она не могла эту ладонь укусить, и, подхватив ее на руки почти с отеческой нежностью, вытащил из машины. Фары потухли, и Вита увидела, как сзади, шурша шинами, к их машине подкатил «жигуленок», остановился, и его фары, коротко мигнув, тоже погасли. Из «жигуленка» неторопливо полезли люди. С тупой обреченностью смертника она поняла, что на этот раз Ян решил действовать поэтапно, начав с наиболее слабого, то есть, с нее, задействовав сразу всех и не отвлекаясь на остальные цели.

Пока Ян нес ее, она успела рассмотреть, что они находятся в какой-то небольшой балке, наполовину заполненной темными частными домишками, в которых все давно спали. Из-за некоторых заборов доносилось монотонное погавкивание. Ветер бил ей в лицо, размазывая еще не начавшую подсыхать кровь, и Вита заморгала, пытаясь рассмотреть что-нибудь еще, а потом поняла, куда направляется Ян. На другом, пустом краю балки виднелся двухэтажный недострой, судя по обилию травы, кустарника и грудам мусора, заброшенный давным-давно. Слепо и мрачно зияли провалы оконных проемов, белели остатки битых известняковых плит, торчали ржавые арматурные ребра, и, еще не доходя, вся компания начала спотыкаться в темноте, сдержанно матерясь. Потянуло протухшими отходами и застарелой гарью.

Уже возле недостроя все остановились, дожидаясь, пока двое осмотрят здание. Вскоре они вернулись и доложили, что внутри никого нет.

— Очень хорошо, — голос Яна почти потерялся в реве ветра. — Кабан со мной, остальные по периметру. Только без нервов — ясно?! Кабан, доставай инструмент.

Вита, крепко зажатая в чужих руках, молча дернулась, но Кабан всего лишь извлек из кармана небольшой, но достаточно мощный фонарик, который и включил, едва они вошли внутрь. На его груди на ремешке покачивалась маленькая серебристая видеокамера.

— Ф-фу! — выдохнул он и зажал пальцами нос. — Дерьма тут!..

— Что, амбре беспокоит? — Ян усмехнулся. — Ничего, потерпишь. Давай-ка, найдем комнатку поуютней, почище — все-таки, с нами дама.

Здоровяк хрюкнул, освещая фонариком пол и стены.

— Вот здесь, наверное, хорошо будет.

Ян наклонился, положил Виту на землю, несильно прижав ее за шею, но она, оглушенная болью, даже не пыталась дергаться. Снаружи едва слышно долетали тихие голоса и смешки.

— А ну, воздвигнись-ка рядом, Кабан, торшером будешь.

На лицо Виты упал яркий луч света, и она зажмурилась, слушая собственное хриплое дыхание.

— Глазки-то открой, мала. И сразу договоримся — без разрешения не орать. Хотя… слышишь, какая погода? Благоприятствует любви. Однако, начнем мы, пожалуй, с разговоров.

Вита приоткрыла глаза и посмотрела на склонившегося над ней Яна. Из-за расстегнутого ворота его рубашки выскользнул золотой крестик на тонкой цепочке и медленно раскачивался перед ее лицом, и она, как зачарованная, следила за этим мерным тихим движением. В голове вдруг мелькнула нелепая мысль о том, что теперь она в бога точно не верит.

— А если разговоры будут, любви я избегу?

Ян молча улыбнулся.

— Тогда как насчет милосердия?

— Как говорил товарищ Глеб Жеглов, милосердие — поповское слово, — добродушно заметил он. — А ведь я не поп. Хотя, конечно, верую, не без этого. И знаешь, в чем удобство нашей веры? Я могу сделать что угодно, а потом в церковь схожу, покаюсь, и бог меня простит. Он всегда прощает. Всех, — Ян свободной рукой погладил ее по щеке. — Теперь о разговорах. Сейчас ты мне дашь весь ваш со Схимником расклад, но главное — расскажешь мне про эту Чистову — кто такая, что из себя представляет и для чего так нужна небезызвестному тебе человеку.

Виту удивило, что он не включил в этот список вопрос о местонахождении Наташи, и, наверное, это отразилось на ее лице, потому что Ян усмехнулся.

— А где она, я и сам знаю. Ты же лично к ее гнездышку не только Новикова, но и моего человека отвела. Теперь он там дожидается, пока мы с тобой закончим. Но он терпелив, и времени у нас много. И… ты знаешь, с этой минуты я больше не задам тебе ни одного вопроса. Сама все вывалишь. Ты думаешь, сейчас это была боль? Это ерунда была, мала. Помнится, общался я как-то с твоей бывшей мачехой… не помню ее имени… так у нее был рак желудка, и она возомнила, что знает о боли все. Но я ей доказал, как сильно она ошибалась. И тебе сейчас тоже докажу, а все методы Кабан заснимет — не везти же нам шефу твою голову — на таможне не пропустят, таможня здесь злая. Но кожа у тебя, какая кожа, а!.. Иди-ка сюда!

Он приподнял Виту, крепко держа ее за шею, и развернул так, что она оказалась к нему затылком. Девушка попыталась было вырваться, хрипло закричав, но Ян большим пальцем деловито ткнул ее в диафрагму, и Вита обвисла в его руках, судорожно хватая ртом воздух. Он наклонился и провел языком по ее шее над взбудораженно пульсировавшей артерией, потом ухватил зубами кожу чуть правее и сильно сжал их, прокусив кожу до крови. В его ладонь, проворно метнувшуюся к губам Виты, ударил дикий крик — не столько боли, сколько ужаса. Снаружи кто-то едва слышно хохотнул.

— Бля-а-а!.. — ошеломленно протянул Кабан, и фонарик прыгнул в его руке.

— Сладкая, — шепнул Ян ей на ухо. — Молоко и мед… Вся ли ты такая сладкая?.. Кабан, погляди-ка, не завалялось ли где-нибудь поблизости небитой бутылочки?

— Чо — сразу так?.. Сначала-то, может, сами?.. — не договорив, Кабан отвернулся, и луч фонарика запрыгал по комнате. Ян усмехнулся.

— Сначала-то, конечно, сами, — пробормотал он, дыша быстро, с присвистом, и завел пальцы за вырез ее кофточки и дернул. Жалобно затрещала рвущаяся ткань, зацокали о камни брызнувшие во все стороны пуговицы. Ладонь исчезла с губ Виты, но, вместо того, чтобы снова завизжать, она начала хриплым, клокочущим голосом выкрикивать все самые грязные слова, какие только всплывали в памяти, вкладывая в них всю боль и весь ужас — в бешенстве было легче, чем в животном страхе. «Когда все начнется, я отключусь, — вскользь, отрешенно подумала она. — Буду думать о чем-то хорошем… буду думать, как будто это не со мной…» Чужая ладонь скользнула под кружево лифчика, но тут же исчезла, и в следующее мгновение Ян вскочил, вздернув за собой Виту, и вместе с ней метнулся к стене, вжался в нее, кося в темный провал ближайшего окна. Кабан резко развернулся, высветив ярким лучом его напрягшееся лицо.

— Что такое, Ян Ста…

— Тихо! — прошипел Ян. — Погаси!

Фонарь потух, и все трое очутились в полнейшем мраке. Снаружи не долетало никаких звуков, кроме рева ветра и отдаленного, едва слышного все того же монотонного погавкивания. Не видимый в темноте, Кабан озадаченно прошептал.

— Да вроде тихо.

— То-то и оно.

Только сейчас и Кабан сообразил, что больше не слышит разговора и шагов оставшихся на улице коллег, которые до сей поры нетерпеливо топтались возле окон — по меньшей мере, по двое с каждой стороны здания — приказа соблюдать абсолютную тишину им никто не отдавал. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. Тут же, словно в ответ, недалеко от окна раздался легкий хриплый звук, словно кто-то решил прочистить горло.

— Да все нормально.

— Сходи, проверь, — приказал Ян, снова прижимая ладонь к губам Виты. Она снова было дернулась, но застыла, почувствовав на шее лезвие, слегка врезавшееся в кожу, выпустив тонкую струйку крови. Это уже был не ее игрушечный ножичек, а прочная настоящая боевая сталь. — А ты не дергайся, или я тебя выпотрошу!

Голос не был угрожающим, в нем было просто обыденное обещание — одно из тех, которые выполняются легко и быстро. Вита на секунду закрыла глаза, чтобы успокоиться. Ян одной рукой держал ее за подбородок, другая, вжимавшая лезвие в шею, заодно обхватывала и правую руку Виты, накрепко прижимая к ее собственному телу. Относительно свободной была только ее левая рука, но даже хоть как-то ослабить с ее помощью мертвую хватку Яна было невозможно, нельзя было даже впиться ногтями в его руку, потому что все ногти уже были сломаны. Ладонь Виты скользнула по бедру и застыла, нерешительно прижавшись к ткани над перстнем, ощущая приятную ребристость золотой пирамидки — нелепая, безумная надежда.

Тем временем Кабан на ощупь пробрался в соседнюю комнату и, несколько раз споткнувшись и чуть не упав, решился все же включить фонарик, поставив яркость на минимум. С величайшей осторожностью огибая каждый угол, он добрался до дверного проема и осторожно, прижимаясь к стене, глянул наружу. Ветер гонял среди груд мусора бумажки и пучки сухой травы; зацепившийся за прут арматуры полиэтиленовый пакет отчаянно трепетал и хлопал, то наполняясь воздухом, то бессильно опадая. Никого не было видно. Кабан чуть переместился, потом негромко свистнул, но свист пропал впустую, потерявшись в реве ветра. Тогда Кабан осторожно вышел из недостроя, пошарил вокруг лучиком фонаря, потом снова свистнул и выругался злым шепотом. Верно, у кого-то с собой оказались бутылка или косяк, вот и заскочили на минутку за угол. Кабан покачал головой, еще раз огляделся, потом, освещая себе дорогу, дошел до угла здания и с кривой усмешкой заглянул за него, намереваясь от души выматерить собравшуюся там компанию… и усмешка примерзла к его губам, превратившись в гримасу растерянного ужаса. Лучик света запрыгал в дрожащей руке, суматошно освещая сваленные вповалку, как мусор, четыре тела, мертвые глаза, кровь на искаженных лицах. Один, лежавший на спине, был еще жив, моргал, и его правая рука прыгала по сухой земле, судорожно сжимаясь, словно пытаясь в последнем отчаянном усилии что-то схватить. Когда свет упал на его лицо, блестящие влажной кровью губы, казавшиеся черными, беззвучно зашевелились:

— …помоги…

Кабан дернулся назад, молниеносно развернувшись, и камера тяжело хлопнула его по груди. Возле дверного проема теперь стояла тень, и увидев ее, он открыл рот для предупреждающего крика, одновременно рванув из-за пояса пистолет — со времен Екатеринбурга он плюнул на все строжайшие запреты Яна и с оружием теперь не расставался. Но еще прежде, чем губы Кабана шевельнулись, еще когда он только-только заканчивал свой разворот, человек у входа взмахнул рукой, словно приветствуя его, и в следующую долю секунды Кабан, так и не успев издать ни единого звука, завалился назад — нож вошел ему в переносицу почти по рукоять. И буквально одновременно с броском убийца метнулся вперед и подхватил его, уже мертвого, у самой земли, после чего осторожно, бесшумно опустил, забрал пистолет и так же стремительно и беззвучно скользнул обратно.

Вита, ничего не слышавшая и не видевшая в кромешном мраке, снова отчаянно дернулась, и Ян снова сжал ее горло и держал, пока она слегка не обмякла. Она чувствовала исходящее от него какое-то дикое, безумное веселье, и это напугало ее еще больше, хотя, казалось бы, больше было уже некуда. В провале окна на мгновение скользнул луч света от фонарика Кабана и тотчас исчез. Ян чуть передвинулся, чтобы улучшить обзор, подтащив ее следом, и рука Виты как-то сама собой скользнула в карман и потянула наружу перстень.

Несколько минут прошли в темноте и тишине, если не считать свиста ветра за стеной. А потом… ничего не изменилось, и Вита так и не смогла что-то увидеть или услышать, но Ян вдруг резко развернулся, выставив ее перед собой, и Вита чуть не выронила уже наполовину вытащенный из кармана перстень.

— Пришел-таки, — весело сказал он совсем рядом с ее ухом, и Вита поняла, что Ян пригнулся, по возможности скрывшись за ней. Ей вдруг стало смешно — сама-то она ростом не особенно вышла, а Ян высокий — верно, весь скрючился там, позади — и она поняла, что начинает сходить с ума. Впрочем, сейчас это было уже неважно. — А я-то думал, что мы тебя спровадили. Только опоздал ты, друже, ехал долго. Баба-то уже порченая, так что мы с тобой теперь типа родственники. Ну, если не брезгливый… ты ведь за ней?..

Густая темнота где-то перед ними, в дверном проеме вдруг обрела голос, знакомый, спокойно-насмешливый.

— Да в основном за тобой, Станиславыч. Красиво смотришься… И не тяжело, в такой позе-то общаться?

— А ты игрушку положи, тогда нормально пообщаемся, — весело предложил Ян и чуть поддернул голову Виты назад, так что шейные позвонки у нее захрустели и она завизжала от боли. — Стой на месте! — вдруг рявкнул он и метнулся в сторону, волоча за собой девушку. Она по прежнему ничего не видела, но теперь чувствовала на своем лице невидимый прицел. Ее пальцы судорожно крутили перстень, пытаясь нажать на пирамидку так, как надо, но у нее ничего не получалось — кольцо выскальзывало из мокрых от пота пальцев. В темноте усмехнулись.

— Тогда и ты свою — только не ножичек, а пистолет — я знаю, что ты при нем. Брось, Ян, хватит прятаться — все равно насквозь пробьет! Девок много, а ты один и я тебя не выпущу. Другое дело, что у нее своя часть работы, которую никто, кроме нее, не сделает. Так что если ее отпустишь, то, может, и договоримся.

— Ч-ч-ч, мне работа ваша поровну, мне важно, что у твоей девки в голове. Либо ты сваливаешь, а мала мне остается, либо все здесь ляжем, — предложил Ян все с тем же диковатым весельем в голосе. — Вот так и договоримся. Ну, давай, чего тут думать?! Два умных мужика всегда добазарятся, давай, ты жить хочешь, я хочу!.. Ну?!

Ее пальцы наконец-то легли на пирамидку правильно, и Вита нажала на уступы, одновременно зашедшись в кашле, чтобы Ян, не дай бог, не услышал щелчок. У нее не было какого-то конкретного плана, ей просто хотелось хоть что-нибудь сделать. Эти двое говорили так, словно ее здесь и не было, и Вита решила, что хуже она уже вряд ли себе сделает. Из пирамидки выскочило лезвие, и в тот же момент Схимник холодно сказал:

— Нет, так не пойдет! Если…

В эту секунду Вита, сжав зубы, вскинула руку и со всех оставшихся сил полоснула Яна по запястью той руки, которая вжимала нож в ее горло. Лезвие вонзилось в запястье на всю глубину, скрежетнув по кости, и Ян взвыл — не столько от боли, сколько от бешенства и неожиданности удара. Его пальцы на мгновение ослабли, и Вита, тут же выронив кольцо, вцепилась в запястье, отводя нож от своей шеи и в то же время падая вниз, задрав подбородок и повернув голову в сторону. Тотчас же из темноты оглушительно грохнуло. Ян всхлипнул, его вторая рука сжалась, удерживая Виту, нож резко дернулся обратно, чтобы в последнем усилии все же перерезать ей горло, но тут ее схватили другие, более сильные пальцы, отдернули, и в следующее мгновение Вита, уже свободная, упала на колени, судорожно зажимая ладонью шею, по которой текла кровь. Рядом что-то тяжело рухнуло, и она вскрикнула, отдернувшись и чуть не повалившись на живот куда-то в темноту. И когда из этой темноты возникла вдруг ладонь, прижавшаяся к ее шее, она вскрикнула снова.

— Тихо, — щелкнула зажигалка, и Вита зажмурилась, ослепленная яркой вспышкой. — Убери руки, убери. Ну, ерунда, царапина, сейчас уже подсохнет. Посиди чуть-чуть, хорошо? Посиди, я сейчас…

— Ян… — прошептала она, захлебываясь сухими рыданиями.

— Сдох Ян. Побудь тут… а то я наскоро все делал.

На этот раз Вита услышала быстрые шаги и, тяжело вздохнув, повалилась на бок, прямо на грязный пол, по-прежнему прижимая ладонь к шее — теперь уже к тому месту, где Ян прокусил кожу — там все горело огнем, словно у Слещицкого была ядовитая слюна. В голове у нее мутилось, и она все еще не могла окончательно осознать, что жива, кошмар закончился, Ян мертв. Слово Схимника «наскоро» не нужно было домысливать — он пошел добивать тех, кто там, снаружи, мог остаться в живых, и по этому поводу она не испытывала ничего, кроме мрачного удовлетворения. Правильно, так и надо, всех под корень, всех! Вита жалела только об одном — что у нее нет с собой зажигалки — убедиться, что Ян действительно мертв, казалось, из темноты вот-вот протянется рука и схватит ее. Закашлявшись, она начала кое-как отползать в сторону, одновременно шаря по полу в поисках перстня, но тут в темноте, возле входа, метнулся луч света и поплыл, быстро приближаясь, и Вита замерла, беззвучно ловя губами воздух. Схимник подошел к ней и опустился рядом, положив фонарик Кабана на пол, так что луч уткнулся в грязную стену. В полумраке его лицо было белым, напряженным, и глаза казались черными дырами. Пальцы и щеку пятнала чужая кровь.

— Ну?.. — негромко и невыразительно сказал он, протягивая к Вите левую руку — в правой был пистолет. Вита приподнялась, держась за эту руку, а потом вдруг резко дернулась вперед и обхватила Схимника за шею, вцепившись в нее мертвой хваткой, дрожа и стуча зубами. Он осторожно обнял ее и прижал к себе, гладя по волосам.

— Молодчина, умница, не растерялась… Теперь все, совсем все, понимаешь, никогда больше…

Она попыталась что-то ответить, но из-за стука зубов все слова превратились в малоразборчивую кашу. Схимник чуть качнул ее из стороны в сторону.

— Ну, давай, успокаивайся. Уходить надо. Все потом. Хлопнешь водки — все пройдет. Водки хочешь?!..

— Х-хочу!.. — выдавила из себя Вита, вжалась щекой в его ухо, и слова полились из нее непрерывным потоком: — Вот брехло… ни хрена он не успел, только кофту порвал, урод, шею мне прокусил, боже мой, его рот… его грязная, поганая пасть… зуб мне выбил… больно так… Господи, ну ведь дар-то этот у Наташки, так почему же все лупят-то все время меня-а-а! — она наконец-то от души разревелась, и в голове у нее тут же начало проясняться.

— Пошли, — тихо сказал Схимник, и Вита чуть отодвинулась, но не отпустила его.

— Я только заберу свое… твое кольцо. И я хочу посмотреть…

— Вон твое кольцо, — Схимник поднял фонарь, и свет упал на перстень, обрадовано засиявший золотом и испачканной в крови сталью. — А смотреть не надо, Вит, пошли.

— Нет, — упрямо сказала Вита, — нет, я хочу! Хочу посмотреть! Если я не увижу — я спать не смогу! Покажи!

Схимник недовольно хмыкнул, луч фонаря скользнул в сторону и осветил мертвое лицо Яна — зло оскалившись, он тускло смотрел полузакрытым глазом куда-то вверх. Вместо второго глаза зияла страшная кровавая дыра. Вита хрипло, удовлетворенно вздохнула.

— Хорошо. Теперь пошли.

— Шею-то пусти.

— Не могу. Правда. Даже и не знаю, как…

— Ладно, ладно, — ворчливо перебил ее Схимник, легко подхватил на руки и понес через пустые комнаты. У выхода он выключил фонарик, но Вита все же успела увидеть неподвижное тело, искаженное лицо, спрятавшееся в полумраке, и отвернулась, уткнувшись собственным лицом в плечо Схимника.

Она не запомнила машины, в которую он ее посадил, и не заметила, как она выглядела изнутри, — съежилась на сиденье, и одна ее рука блуждала по израненной шее, размазывая уже подсыхающую кровь, а пальцы другой сжимались и разжимались вокруг перстня, который Схимник отдал ей, прежде чем сесть за руль. Вита неотрывно смотрела на кольцо, шмыгая носом и покачиваясь в такт движению машины. Схимник несколько раз внимательно глянул в ее сторону, сунул в рот сигарету, прикурил, а потом положил ладонь Вите на плечо — жест получился простым и естественным. Вита не возражала. Через несколько секунд она повернула голову и слабо улыбнулась.

— Так не страшно. Боюсь на себя зеркало смотреть, — она осторожно ощупала челюсть, — наверное, я совсем…

— Нормально, — сказал Схимник. — Только отмыть тебя надо, а так — нормально.

— Правда?

— Правда, — он усмехнулся, потом его взгляд невольно скользнул по ее распахнутой разорванной кофте. Вита заметила это, опустила глаза, ойкнула и начала суетливо стягивать кофту на груди, но пальцы не слушались, ткань выскальзывала, и она, злясь на себя, почувствовала, что краснеет. Ладонь Схимника на плече вдруг начала ее жечь, словно раскалилась, но тем не менее Вита не хотела, чтобы он ее убрал, — под ладонью было уютно и безопасно.

— Ладно тебе — все свои, — заметил Схимник с легким раздражением, и ладонь исчезла с ее плеча. Потом он снова заговорил, но уже другим голосом. — Я увидел только когда Ян тебя уже загружал. Мне пришлось вернуться за машиной… а потом я потерял вас на повороте. Пока искал… Извини, что опоздал, досталось тебе.

— Спасибо, что вообще соизволил явиться, — рассеянно пробормотала Вита, до которой не сразу дошел смысл сказанного, потом резко вздернула голову, за что тут же была наказана вспышкой боли в нижней части лица. — Что?! Я не ослышалась?! Ты просишь у меня прощения?!

— Да, — ровно подтвердил Схимник, глядя на дорогу, — я прошу у тебя прощения.

— Елки! — воскликнула она и выпрямилась. — Право же, Схимник, ты сегодня поистине полон сюрпризов. Ты стал не чужд сентиментальности? Возможно, скоро ты пойдешь еще дальше — перестанешь приковывать девушек к батареям и хлопать их по физиономии с целью выказать им свое расположение?!

Схимник фыркнул.

— Вижу, ты уже приходишь в себя. Твоя психическая живучесть просто поражает. Где ты сейчас обитаешь?

— Я? Господи! — Вита дернула головой и снова схватилась за челюсть. — Я же совсем забыла! Ян сказал… его человек дежурит возле Наташкиного дома. Наверное, и не один…

— Один, — отозвался Схимник. — Только один остался. Все остальные, кто приехал вместе с Яном — на пустыре.

— Точно?

— Да.

— Так поехали скорее — не дай бог!..

— Сейчас я отвезу тебя домой. А за человеком поеду сам. Никуда он не денется. Ян Баскакову не отзванивался, а его парень без новых инструкций будет там спокойно до утра торчать.

— Но… — Вита замолчала, думая о том, что теперь, так или иначе, придется назвать Схимнику Наташин адрес. Он усмехнулся, поняв заминку.

— Не мучайся — я и так уже знаю, где она живет. Очевидно, ты плохо слушала, что я тебе недавно говорил. Чистова мне больше не нужна. Так что расслабься, Хранитель.

— Я ничего уже не понимаю, — устало и жалобно сказала Вита и слегка сползла вниз по сидению, закрыв глаза. Боль в челюсти чуть утихла, превратившись в тупые подергивания, но в животе начала разгораться, горячая волна постепенно поднималась все выше и выше, и она, сморщившись, крепче сжала веки, чувствуя, как из-под них снова ползут слезы.

Больно… как больно…а вдруг я умру?.. было бы так глупо умереть теперь, когда все это кончилось…

«Кончилось?!» — тупо удивилась Вита последней мысли. — «Как же кончилось, когда…»

Кончилось. Больше не будет никакой травли. Больше не надо убегать, прятаться, постоянно оглядываться. Больше никто и никогда не сделает тебе больно.

Были ли это ее мысленные слова или их произнес кто-то извне, Вита так и не поняла. Откуда-то издалека она услышала, как Схимник снова спрашивает у нее адрес, назвала его, а потом провалилась в темноту, полную боли.

 

VI

Пронзительный телефонный звонок разбудил ее не сразу, и сев на кровати, Наташа еще некоторое время раскачивалась взад-вперед, пребывая на грани сна и реальности и пытаясь сообразить, звонит ли телефон на самом деле.

— Звонят, — сонно подтвердил Слава рядом, зашарил рукой по тумбочке, что-то опрокинул и подтянул к себе маленькие часы со светящимся циферблатом. — Пол-четвертого утра… Какого черта?!

— Это Витка! — Наташа спрыгнула с кровати и метнулась в коридор. — Наверное, что-то случилось!

Несколько раз споткнувшись в темноте и не сообразив включить свет, она добралась до телефона и схватила трубку, но когда в ней ожил голос, в ужасе застыла, решив, что все-таки еще спит и ей снится кошмар.

— Позови Славку, — повторил Схимник сквозь треск и шипение. — У меня нет времени на патриотическую болтовню!

— Что с…

— Она спит у себя дома. Давай своего приятеля!

Наташа растерянно повернулась к Славе, уже стоящему рядом.

— Он хочет говорить с тобой.

Слава спокойно взял у нее трубку, ничего не спросив и никак не выказав своего удивления.

— Да? — он повернулся и положил ладонь Наташе на плечо. — Иди в комнату, лапа. Иди, иди, я все тебе потом расскажу.

Она изумленно посмотрела на него, потом сбросила его руку и ушла в комнату, где повалилась на кровать, сжимая дрожащие пальцы в кулаки. С Витой что-то случилось, наверняка что-то случилось. Что он с ней сделал?! Откуда вообще здесь взялось это чудовище?! Они со Славой так и не поговорили, и Наташа ничего не знала. Почему Слава так спокойно и внимательно разговаривает сейчас с человеком, который когда-то чуть его не убил? Почему он не удивился этому звонку?

Ты полгода меня не видела, я мог измениться, я мог полюбить чужую кровь на своих руках — или еще что похуже…

Да нет, конечно же, нет!

Потом ей в голову полезли другие мысли, похуже — голос в телефонной трубке оживил, омыл в памяти то, что Наташа когда-то видела за глазами того, кому принадлежал этот голос

…то, чего ей так не хватает, то, что могло бы считаться достойной добычей — не какая-нибудь там мелочь, порочишко, а нечто настоящее и очень, очень опасное, то, что может разрушить эти глупые барьеры, которые так ей мешают, то, что может помочь обрести законченность…

…темные волки…

Наташа зажмурилась, чувствуя, как в правой руке разгорается знакомый леденящий огонь, а изнутри шепчут, шепчут… Нет, она не позволит — теперь рядом есть Слава, и он не даст ей без остатка раствориться в этой темноте.

Она услышала, как Слава в коридоре положил трубку и от души выругался. Через минуту его темный силуэт скользнул в комнату и, чуть прихрамывая, направился к балкону. Дверь открылась, и комната наполнилась пыльным ветром, зашелестели сваленные на полу рисунки.

— Что случилось? — громким шепотом спросила Наташа. Слава, не ответив, вышел на балкон. Тогда она снова встала, замоталась в простыню и путаясь в ней от волнения, словно подгулявший римский патриций, высунулась следом за ним и оглядела пустынный двор. Тьма уже истончалась, рассыпалась, облачное небо на востоке стало тусклым, каким-то неопрятным — еще не утро, но уже и не ночь — нечто неопределенное, и смотреть не это сегодня было странно тоскливо, будто эта расплывающаяся серость означала, что только что закончилось что-то очень хорошее.

— Что случилось? — повторила она, перегибаясь через перила. — Я никого не вижу…

— Это-то и хорошо, — Слава обхватил ее и затолкнул обратно в комнату, захлопнув балконную дверь, оборвав восторженный трепет оживших штор. — Значит так. Сейчас мы очень тихо слегка собираемся и через час уезжаем.

— Почему? — Наташа развернулась и метнулась в коридор, но Слава успел поймать ее.

— Ты хочешь звонить Витке? Бессмысленно. Она действительно спит, она под хорошей дозой снотворного.

— Господи, да что случилось-то?! Он…

— Тихо! Люди Баскакова в город приехали… вероятней всего, мы их привели… точнее, я, скорее всего, потому что пока… неважно!.. Так вот, Витка на них вчера нарвалась, и они ее помяли — не то, чтобы очень сильно, но ощутимо. Схимник сумел ее забрать, но… он мне, конечно, открытым текстом не сказал… ты ведь понимаешь, как он сумел это сделать?

Наташа молча повернула вниз кулак с торчащим большим пальцем.

— Во-во. И еще одного кадра он недавно от нашего дома увез… тоже. Нас, оказывается, со вчерашнего вечера выпасали. Так что придется нам, лапа, на какое-то время отсюда слинять. Мы через час отсюда выйдем — без всяких там узлов, баулов, это пока придется оставить. Схимник нас заберет и отвезет на вокзал…

— Схимник?! — Наташа широко раскрыла глаза и дернулась так, что вывернулась из простыни, и та осталась у Славы в руках. — Слав, ты что, с ума сошел?! Он…

— Послушай меня!..

— Как ты можешь слушать этого человека?! Ведь он даже…

— Наташ, ты мне веришь?

— Ты просто…

— Ты мне веришь?!

— Да! — зло крикнула она, чуть не плача.

— Тогда послушай меня. Сейчас мы соберемся, оденемся, да? а потом у нас до отъезда будет немного времени, и я тебе кое-что расскажу, а ты уже сама будешь делать выводы… и решать, ехать нам с ним или нет.

Наташа мотнула головой.

— Но куда?!

— Пока в Симфер, а потом… — Слава неопределенно пожал плечами. — Понимаешь, это ведь просто страховка.

— А Витка как же?

— Он ее потом привезет. Он сказал, что ей надо отлежаться, кроме того… в общем, она сейчас неважно выглядит… но это пройдет.

— А если он ее уби…

— Ты не хуже меня знаешь, что этого быть не может! — сказал Слава с неожиданной жесткостью. Наташа сжала губы и отвернулась.

Через сорок минут она, уже одетая и причесанная, сидела на корточках и молча собирала свои рисунки в одну стопку. Слава, тоже одетый, сидел в кресле и курил, внимательно наблюдая за ней.

— Ты даже на несколько дней не можешь с ними расстаться? Наташ! Ты меня слышишь?!

Наташа, чьи руки быстро мелькали, аккуратно складывая рисунок на рисунок, медленно повернула голову, и карие глаза посмотрели на Славу с опаской и странной злостью.

— Это мое! — хрипловато сказала она, снова опустила голову, и ее руки задвигались еще быстрее, словно она делала магические пассы. Слава воткнул сигарету в пустую банку из-под кофе, встал и подошел к Наташе.

— Только скажи что-нибудь!.. — с вызовом произнесла она, не поднимая головы, и Слава на мгновение замер — голос Наташи нисколько не изменился, но в нем проскользнули знакомые особенные агрессивные нотки — так разговаривала Света Матейко — неизмененная Света, устроившая последний в своей жизни скандал в домике курортного поселка перед «сеансом», который Слава надолго запомнил. Эта полудетская бессмысленная свирепость в ее голосе была настолько похожа, что ему на секунду стало жутко. Потом он опустился рядом с Наташей и поднял ее голову за подбородок, встретившись с ее глазами. Ее лицо разгладилось, она наклонилась и прижалась лбом к его подбородку.

— Не могу я так делать каждый раз! — пробормотала она. — Мне кажется, что я вампир.

— Не говори ерунды.

— Я поеду, Слава, я тебе верю, но… ты ведь слишком терпим к людям.

— Я Волжанске убил еще одного человека, — негромко сказал Слава, глядя на нее в упор. — Он повернулся ко мне спиной и я всадил нож ему в затылок. И не было секунды, чтобы я об этом пожалел. А другого, безоружного, лежащего на полу я ударил ногой в лицо. И об этом я тоже не пожалел. Как ты думаешь, Наташа, я очень терпим к людям?

— Но это оправданная жестокость, — пробормотала Наташа, немного помолчав. Слава хмыкнул.

— Возможно. И, как это ни странно может звучать, жестокость часто бывает и мудра. Но за все это приходится очень дорого платить. Такой путь ведет только под гору, и мало кому удается вернуться обратно. Это почти невозможно.

— Особенно, когда ты совсем один, — шепнула она и обняла его.

— Но ты-то не одна. У тебя есть я, есть Вита, есть мама, Костя. У тебя очень большие шансы забраться обратно на гору.

— Да, — Наташа слегка улыбнулась. — Надя когда-то говорила: «Вершины горы достигает тот, кто идет к ней, а не стоит внизу и говорит: какая, блин, высокая гора»!

— Наташ, Надя умерла, умерла давно. Ее нет и больше никогда не будет.

Наташа вздрогнула и отодвинулась, испуганно глядя на него.

— Зачем ты так?! Ты — так?!

— Затем! Ее больше не будет. И все те люди — и с Дороги, и с твоих картин — их тоже больше никогда не будет! Они все мертвые, и эти остатки у тебя в голове — это останки мертвецов! — он хлопнул ладонью по стопке рисунков. — И постоянно о них думая, ты пытаешься их оживить, а не убить окончательно?! Зачем?! У тебя есть живые люди, которые тебя любят, а мертвые пусть лежат себе в своих могилах. Потому что иначе все может стать намного, намного хуже.

— Значит, ты предлагаешь так все и оставить?! — глухо спросила она. — Чтобы всем тем все вот так вот просто сошло с рук?!

— Я так и думал… — Слава потер лоб, потом внимательно посмотрел на нее. — Скажи мне, ты хочешь вытащить это из себя?! Или ты хочешь сделать что-то прямо противоположное? Чтобы получить какое-то особенное знание и с ним отправиться на войну?

Наташа закрыла лицо ладонями, потом сказала:

— И то, и то.

Слава сжал губы, кивнул, и Наташа, убрав руки, только и успела подумать, насколько же старыми за эти полгода стали его глаза, когда он вдруг со всей силы, не вставая, ударил кулаком в деревянную плоскую спинку кровати. Старое дерево хрястнуло, спинка треснула и повисла на одном болте.

— Потом починю, — он обнял Наташу за плечи с нежностью, показавшейся ей удивительной после этой неожиданной вспышки ярости. — Пойдем, лапа, пора ехать.

Когда они вышли, было уже совсем светло. Двор оказался пустынным, только в дальнем его конце сонно бродил парнишка с таким же сонным колли, да по дороге шел, пошатываясь, человек, что-то раздраженно и неразборчиво говоря сам себе и грозя пальцем асфальту, ложащемуся ему под ноги, и, пока Наташа, крепко прижимавшая к груди пакет с рисунками, не зашла за угол дома, она все время оглядывалась и смотрела на человека. Но когда тот исчез из вида, она сразу же о нем забыла и начала шарить глазами вокруг — по асфальту, по сухой земле. Вначале Наташа не сразу поняла, зачем это делает, но потом

…а еще одного увез от нашего дома…

сообразила, что ищет где-нибудь лужу крови, и одернула себя — абсурд!

— Не будь такой сосредоточенной, — посоветовал Слава с легкой усмешкой, прихрамывая рядом. — Улыбайся, зевай… не коченей только, тебя ведь не на расстрел ведут, в конце концов! И не ищи глазами трупы. Их здесь нет.

Наташа раздраженно кивнула, ощутив мимолетное, жившее одно лишь крохотное мгновение желание ударить его, потом опустила голову. Она действительно сосредоточилась, снова, как раньше, представляя себя, свою истинную суть гигантским, тяжелым, водяным валом, обрушивающимся с чудовищной высоты и погребающим под собой чужой шепот, чужую волю, чужие чувства, сминающим их, превращающим в пыль, оставляя только ее саму, чистую, со своими недостатками и страхами. Это сейчас было важно, очень важно — встретить его самой собой, оценить все только своим сердцем. Получалось — но получалось плохо, трудно, и, к тому времени, как она обрела контроль и над собой, и над формой, и над цветом, и над всем прочим, Наташа, несмотря на прозрачный утренний холодок, успела вспотеть.

Машина стояла через три двора — новенькая, слегка запачканная иномарка, приткнувшаяся возле пышных зарослей сирени. В машине, казалось, никого не было, окна и дверцы оставались плотно закрытыми, но Слава направился к ней уверенно, и Наташа, чуть помедлив, пошла следом. Но когда Слава дотронулся до ручки передней дверцы, мотор машины вдруг мягко заурчал, словно та была живой. Наташа крепче прижала к себе пакет, и он хрустнул.

— Сюда сяду я, а ты садись лучше сзади, — негромко сказала она. Слава недоуменно кивнул и полез на заднее сиденье.

Как только Наташа захлопнула за собой дверцу, машина тронулась с места, развернулась и неторопливо покатила через дворы. Все трое молчали, и взгляд Славы настороженно ощупывал затылки впереди сидящих.

Наташа не сразу решилась повернуть голову, а некоторое время смотрела в окно, чувствуя странный, какой-то восторженный холодящий страх человека, склонившегося над краем глубочайшей пропасти. Рядом раздался щелчок, потом пахнуло крепким табачным дымом, и она, не выдержав, повернулась. Вопреки ее воспоминаниям и рассказу Славы, Схимник сейчас выглядел вполне обычным человеком — усталым, немного сонным, но здоровым и вполне довольным жизнью. От него не тянуло ни опасностью, ни злостью, ни ненавистью, которая так изумила и напугала Наташу в Зеленодольске, и сейчас он казался моложе, чем тогда.

— Дай сигарету, — сказала она сквозь зубы. Схимник скосил на нее глаза и снова перевел их на дорогу.

— У меня без фильтра. Не подобающие для дамы. Кстати, воспитанные люди здороваются, особенно после, — он хмыкнул, — долгой разлуки.

— А я не воспитанная, — с вызовом ответила Наташа. — И не…

— И не — кто? Не людь?

— Прекращайте! — произнес сзади Слава каким-то замогильным голосом. — И так тошно!

— Тошно — выпей, — деловито предложил Схимник. — Там где-то возле тебя коньяк валяется. Я бы вмазал с тобой, да извини — за рулем, а мне в этом городе нарушать никак нельзя.

Слава пошарил по диванчику и поднял, разглядывая на свет, пол-литровую нераспечатанную бутылку «Коктебеля».

— Все употребляешь?.. — заметил он, свинтил крышку, сделал большой глоток и тряхнул головой.

— Это не мне.

— Что с ней сделали? — глухо спросила Наташа.

— Да не особенно… отлежится, отоспится — нормально все будет. Если уж подумать, в ее жизни бывали моменты и похуже… Крепкая натура. И злости в ней много. А злость в таких случаях здорово помогает.

— Если бы не ты — ничего бы этого не было!

— Правда? — осведомился Схимник с крайней язвительностью. Наташа вспыхнула и отвернулась к окну, а потом неожиданно для него вдруг тихо сказала:

— Нет. Неправда.

Он посмотрел на нее, нахмурился и больше до самого автовокзала не проронил ни слова.

Когда машина притормозила на стоянке, Слава открыл дверцу, но Наташа осталась сидеть неподвижно, напряженно глядя перед собой.

— Слав, ты… ты купи пока билеты, ладно? — пробормотала она. — Я подойду… подойду позже.

— К-как знаешь, — Слава посмотрел на нее, что-то прикидывая, потом на Схимника, который с отвлеченным видом курил и смотрел в окно. — Только уж постарайтесь как-нибудь без жертв. Хватит уже!

— Пожалуйста, — пробормотал Схимник и отщелкнул окурок в окно.

— Возьму билеты и вернусь за тобой, — Слава вылез из машины и направился к кассам, закуривая на ходу. Едва дверца захлопнулась, как пальцы Наташи сжались в кулаки и она зажмурилась, стиснув зубы. На ее висках резко обозначились вены.

Я одна, я здесь одна — чужие мысли, шепот, цвет, страх — все под водой, подо мной, осталась только я, я одна…

Она погрузилась в странное состояние — близкое к умиротворению и к какой-то непонятной пустоте, словно Наташа осталась одна в большой гулкой комнате. Это напугало — неужели ее настолько мало осталось? Она открыла глаза и тихо спросила:

— Можно?

Наташа знала, что он поймет, и ожидала злого отказа — в прошлый раз Схимник просто взбесился, когда она «заглянула» в него всего лишь на мгновение. Но сейчас он повернул к ней лицо и просто ответил:

— Валяй.

Наташа глубоко вздохнула, облизнула губы и скользнула в его потемневшие, приглашающе раскрывшиеся глаза — скользнула с мягкой, осторожной опаской, и, прежде чем исчезнуть из этого мира, успела заметить, как лицо Схимника дернулось — то ли от отвращения, то ли еще от чего-то. Дальше в этом мире продолжали жить только ее руки — они потянулись к голове Схимника, ладони легли на его виски и остались там. Его ладони в ответ бессознательно поплыли навстречу и прижались к Наташиным скулам, ощущая, как до предела напряжены ее мышцы. Глаза двоих людей словно соединили невидимые коридоры, через которые один сейчас заходил в другого — медленно, на цыпочках, предвкушая, тлея холодным огнем. На мгновение он застыл, с голодным восхищением глядя на то, что открывалось перед ним, а потом метнулся и нырнул в чужую темную глубь, и второй человек слегка вздрогнул, и его лицо снова дернулось. На несколько минут в машине воцарилась тишина, нарушаемая только учащенным взволнованным дыханием. А потом тишина резко разбилась, и Наташа вернулась в странном жалобном крике. Схимник, вздрогнув, качнулся назад, опустив руки и тотчас почувствовав, как словно оборвалась связавшая его и Наташу некая нить — оборвалась с какой-то мучительной и тягучей медлительностью, словно липкая паутина. Ее ладони соскользнули с его висков, и, ахнув, Наташа потянулась вперед, к нему, уставившись на Схимника до предела раскрытыми глазами, похожими на две распахнутые голодные пасти.

— Вот это да… какой сильный… хочу этого… — забормотала она снова и снова, включая в произносимое именно этот смысл, но Схимник поначалу услышал лишь чудовищный набор прилагательных-цветов и ничего не понял. Он встряхнул ее, и слова из Наташи полились теперь непрерывным потоком, который постепенно становился все более и более разборчивым — требования, просьбы, угрозы — бесконечные и бесполезные. Выбрав момент, Схимник громко и жестко сказал, словно прихлопнув тяжелой ладонью.

— Нет.

Наташа замолчала, захлебнувшись словами, потом снова потянулась к нему — и ладонями, и огромными изголодавшимися глазами.

— Пожалуйста, давай договоримся… Славу легко обмануть… Мне нужно совсем немного времени, зато… зато это будет одна из лучших моих картин, одна из самых…

— Нет.

— Ты дурак! — сквозь ее собственное страдание прорвалась чужая ярость. — Ты делаешь хуже только себе! Зачем, какой смысл?! Сколько ты прошел, сколько крови ты за собой оставил — ведь все для того, чтобы получить это… а теперь, когда и я этого хочу, ты отказываешься! Я не понимаю!

— Зато я теперь слишком хорошо все понимаю, — негромко сказал Схимник и потер рассеченную бровь. — Если бы я понимал все это раньше, я бы никогда не приехал сюда… и никто бы не приехал. Бедная девочка, ты очень дорого заплатила за свой дар, и мне тебя искренне жаль.

Слова мгновенно отрезвили Наташу, вернув ее в прежнее чистое состояние, и она застонала, согнувшись и закрыв лицо ладонями.

— Я не хочу… на самом деле я не хочу!..

— Я знаю.

— Мне страшно, — пробормотала она в сжатые пальцы, раскачиваясь из стороны в сторону и не отдавая отчета своей внезапной откровенности перед человеком, которого она уже несколько месяцев так страстно хотела увидеть мертвым. — Мне так страшно.

— Всем страшно, — заметил Схимник с легким холодком, — и ты не хуже, и не лучше многих. Не рассыпайся раньше времени. Возможностей у тебя теперь гораздо больше, да и Славка рядом — поможет. Где он там застрял?!.. — он посмотрел в сторону касс — слегка нервно, как показалось Наташе.

— Торопишься?

— Не хочу лишний раз светиться.

— Понимаю. Сейчас Славка вернется и мы уедем. Нет, — Наташа подняла голову, — я не буду его ждать здесь. Я пойду к нему. Только сначала я бы хотела кое-что сказать.

— Зачем? — Схимник недоуменно и недовольно пожал плечами. — В этом нет необходимости. Ты увидела все, что тебе хотелось, а твое мнение по этому поводу мне не интересно — во всяком случае, сегодня.

— Я знаю, насколько я виновата…

— Все потрудились, — Схимник зевнул. — Кроме того, ты ведь не отвечаешь за свои действия — настоящая ты?..

— Мне очень трудно быть настоящей. Как сейчас, — она с отвращением посмотрела на пакет с рисунками, стоявший у ее голых ног. — Ведь все могло сложиться совсем по-другому.

— Я думаю, вряд ли.

Наташа неожиданно улыбнулась, поправляя рыжую прядь надо лбом, но улыбка была минорной.

— В конце концов, твоя цель была не так уж плоха — плохи были методы.

— Ну, что ж теперь поделать, — я выбрал неправильно, — Схимник не смотрел на нее, разглядывая урчащий неподалеку «Икарус».

— Ты выбрал правильно. Потому что ты выбрал не меня… в конце концов.

Схимник резко повернул голову и пронзительно на нее посмотрел.

— Я хотела посмотреть на тебя своими глазами, — устало произнесла Наташа. — И оценить, и понять, и поговорить с тобой хотела сама… какой была раньше. Не очень-то это у меня получилось. Но, — она кисло усмехнулась, — я хоть могу сама с тобой попрощаться. Скоро мы с тобой снова встретимся и еще поговорим… только, вполне возможно, что говорить ты будешь уже не со мной.

— Мы не встретимся, — сказал Схимник и отвернулся, постукивая пальцами по рулю.

— Встретимся. И ты знаешь об этом. Поэтому и предупреждаю заранее. Я ведь, — она пожала плечами, — я ведь не такой уж плохой человек. На самом-то деле. Только мало меня осталось.

— Для человека, всадившего в меня пулю, ты что-то чересчур со мной откровенна.

— Повторись ситуация, я бы сделала то же самое! — отозвалась Наташа, слегка воинственно. — И я…

— Ладно, катись! — сказал Схимник с неожиданным добродушием. Наташа тряхнула головой, отчего полурасплетшаяся медная коса перепрыгнула с плеча на спину, открыла дверцу и вылезла из машины, крепко прижимая к себе пакет.

— До свидания, — сказала она в открытое окно, захлопнув дверцу. — И запомни, что я сказала. Это важно.

— Прощай, — ответили из машины.

— До свидания, — упрямо повторила Наташа, повернулась и пошла к зданию автовокзала. За ее спиной «импреза» взяла с места так резко, что взвизгнули шины. Она не стала оборачиваться.

Слава, все еще стоявший в очереди, встретил Наташу недоуменным взглядом.

— Почему ты н-не осталась в машине?

— Я подумала, что сейчас лучше его отпустить, — пробормотала она и прислонилась к его плечу.

— О чем говорили?

— Да мы, в принципе, и не говорили. Так, посидели… — Наташа повернулась и вжалась в его плечо лицом, но Слава отодвинул ее и встревоженно сказал:

— Что-то, лапа, мне твой вид не нравится. Ты, часом, не заболела?

— Да нет. Просто устала. Представляешь, какое через несколько часов у Кости будет лицо?! — поспешила она сменить тему. — Он-то давно тебя похоронил. Главное, чтоб его удар не хватил.

Слава фыркнул и заговорил о том, что они будут делать, когда приедут. Наташа слушала его вполуха и, казалось, дремала, прислонившись к его плечу, но на самом деле она вспоминала то, что увидела, поворачивала картину так и этак в голове, силилась придать ей объем и злость, представляла, как это ляжет на холст, скрученное, пойманное, покоренное. И как часть уйдет в нее…

недостающая часть

станет деталью ее особой картины. Внутренней.

Личной Дороги.

Она сравнивала увиденное с тем, каким оно впервые показалось ей полгода назад. Возможно, тогда она была слишком испугана и никак не могла полностью сосредоточиться, но, тем не менее, сомнений быть не могло. Келы стал намного сильнее, он вырос, напитался кровью и яростью, и его хозяину теперь стоило больших трудов удерживать его. И очень хорошо было то, что хозяин это прекрасно понимал. И скоро он придет, несмотря на все, что говорил. Потому что Схимник все еще человек. А человек всегда слаб.

А если не придет? Наташа нахмурилась. Тогда он либо сильнее, чем она думала, либо она смотрела неправильно. Да нет, вряд ли. Особенно, если припомнить и проанализировать все его просчеты, на деле оказавшиеся не ошибками, а вполне логичными поступками, но поступками человека уязвимого. Она едва сдержала смешок. Теперь-то, увидев, легко рассуждать. «На самом-то деле, логика, анализ — это далеко не ко мне! — весело подумала Наташа. — С логикой — это, пожалуйста, к Витке, которая при всей ее логичности не сумела разглядеть того, что творится у нее под носом. А в ее мире нет мыслей и рассуждений, в нем только чувства, желания, которые сильнее любого разума».

Другое дело — что, если он придет, а она не справится? Да нет, невозможно, она ведь стала уже почти совершенной. А может, она уже само совершенство? Лицо Наташи, прижатое к плечу возлюбленного, исказилось, из-под разъехавшихся губ хищно блеснула полоска зубов.

Ничего, ничего. Я справлюсь. А потом они все поплатятся — и за Славку, и за всех моих клиентов… впрочем, не это главное, а главное — этот уродливый ублюдок, слабак, осмелившийся распоряжаться жизнями ее творений, осмелившийся бросить ей вызов, расселяющий эти письма, отравленные своей больной ненавистью, как чумную заразу, — вот, что главное…

А потом ее словно окатило холодной водой, и она задрожала, ужаснувшись пронесшимся через ее мозг кошмарным мыслям, не понимая, откуда они взялись. Наташе стало страшно — безнадежно и отчаянно, но Слава почувствовал только дрожь и обнял ее.

— Уже скоро, — сказал он ободряюще. Наташа кивнула, не подняв лица. Слава рассеянно провел ладонью по ее склоненной голове, и вдруг замер. Потом начал осторожно перебирать ее волосы, стараясь делать это как бы между прочим, чтобы Наташа ничего не заподозрила. Он удивился тому, что не заметил этого раньше.

Вьющиеся волосы Наташи по всей длине сверкали яркой медью, но у корней уже начали прорастать темным, знакомым цветом, и с левой стороны пробора здесь уже почти год, с того самого сентября шла широкая полоса серебристых прядей — как Наташа ее ни закрашивала, седина все равно пробивалась — словно шрам, оставшийся после тяжелой раны.

Но сейчас там не было ни единого седого волоса.

 

VII

Несколько дней она провела в постели, почти не вставая, и короткие проблески реальности казались снами, которые почти сразу забывались, а кошмары, в которых она барахталась сутки напролет, — самой что ни на есть реальностью, жуткой и ярчайшей, с цветами, запахами и болью. Все, что довелось пережить, смешалось в причудливом беспорядке, и она снова лежала на холодном полу в «Пандоре» с трупом Вовки на спине, а вокруг были кровь и смерть, и все мертвые смотрели на нее, бежала по лестнице, лезла по балконным перилам, снова ее душил Кужавский, хрипела, захлебываясь кровью, умирающая Элина, она снова тащила в машину тело Светочки-Сметанчика, а потом эта машина горела, и она сгорала в ней заживо, ощущая, как обугливаются кости, сжимала в руке письмо, не в силах заставить себя его бросить, и изящные кружевные буквы вытягивались и сползали с листа, превращаясь в черных змей, Яна убивали, но он снова воскресал и тянулся к ней, качая продырявленной головой и бормоча:

— Кепско, мала, бардзо кепско.

Но как ужасны ни были сны, в самый разгар каждого кошмара вдруг появлялась чья-то сильная рука, которая вытаскивала ее из этого месива горячечных видений. Руку хотелось удержать, но она всегда упорно исчезала, выдираясь из ее пальцев сразу же, как только кошмар обрывался. Она злилась и мгновенно засыпала снова, чтобы вскоре эта рука опять выдернула ее в реальность и снова исчезла.

Постепенно кошмарные сны стали раздробленными, обрывочными, смазанными, а вскоре сменились спасительной непроглядной серостью. Вместе с кошмарами исчезла и боль. А потом она проснулась — и на этот раз окончательно.

Проморгавшись, Вита чуть повернула голову на подушке. Укрытая до подбородка простыней, она лежала на постели в той самой квартирке, которую сняла, уехав от Наташи. Несмотря на ранний прозрачный вечер в пустой комнате горел верхний свет, выцветшие занавески колыхались от теплого ветра, выдувавшего остатки аптечного запаха лекарств, и где-то под потолком настойчиво-болезненно звенел комар. В комнате все было так же, как она оставила в тот вечер, единственно, что на гладильной доске, раньше пустой, теперь сурово поблескивала начатая бутылка коньяка.

Вита облизнула губы, нащупав на внутренней стороне нижней легкую припухлость и почти затянувшуюся ссадину, потом провела языком по зубам, и он наткнулся на острый обломок. Да нет, не приснилось к сожалению. Это же подтверждала и приклеенная пластырем повязка с левой стороны шеи. Она приподнялась, потом, глянув на сползшую простыню, кисло улыбнулась, пробормотав:

— Ну, вот, опять все сняли…

Глянув на пустой проем коридора, Вита откинула простыню и критически осмотрела свой голый живот. После мощного удара Яна она ожидала увидеть нечто ужасное, но кровоподтек был не таким уж большим — зловеще переливающийся всеми цветами радуги, он уже начинал бледнеть — несколько дней — и совсем сойдет на нет. Боль была, но легкая, наружная, как от обычного синяка. По краям кровоподтека виднелось несколько дырочек — следы уколов или проколов.

Вита вернула простыню на место и прислушалась. На кухне едва слышно играло радио и шумела газовая горелка — кто-то там был. Улыбнувшись, она осторожно слезла с кровати, на цыпочках подошла к шкафу, оделась, после чего сердито посмотрела на коньяк. Бутылка поблескивала теперь не сурово, а, скорее, издевательски. Горестно вздохнув по поводу собственной слабости, Вита сдернула ее с доски и пошла на кухню. Впрочем, это простительно — разве нет, после такого-то вечерка? Преодолевая короткий переход из комнаты в кухню, она снова удивилась тому, как легко себя чувствует. Когда Ян ударил ее, Вита почти не сомневалась, что он ее убил — внутри все должно было превратиться в кашу. Ан нет, она и вправду живучая, вот только сколько же прошло времени? По дороге она не удержалась, чтобы не оглядеть себя в запылившееся зеркало. В принципе, ничего, только лицо снизу стало слегка асимметричным, но это, будем надеяться, временно.

На кухне обнаружился Схимник в спортивных штанах, черной майке и босиком — он сидел за накрытым столом и аппетитно похрустывал несколькими, свернутыми в рулончик, листьями пекинской капусты. Увидев Виту, он перестал жевать и насмешливо произнес, указывая глазами на бутылку.

— Однако! Вы б, дамочка, хоть умылись, а то сразу aлкоголь!

— Успею, — Вита отмахнулась бутылкой, жадно глядя на еду, потом кивнула на салат в большой кастрюле: — Можно?

Схимник фыркнул.

— А я могу тебя остановить?

Вита мотнула головой, брякнула бутылку на стол, отыскала в посудном шкафе самую большую тарелку и села.

— Странно, и почему мне после больших ужасов мне всегда так хочется есть? — пробормотала она, накладывая в тарелку всего, что только было на столе, сразу и много. — Это нормально?

— Вполне, — отозвался Схимник и вернулся к уничтожению капусты. Вита начала жадно поглощать еду, стараясь жевать только одной половиной рта и то и дело бросая на Схимника косые, настороженно-испытывающие взгляды. Его добродушие показалось ей натянутым, сквозь него проступало какое-то странное, встревоженное ожидание. Сама же она не знала, как теперь себя с ним вести — вытащив ее с пустыря, Схимник все окончательно запутал… а может, и наоборот — прояснил? Может, и не собирался он от Наташки отказываться, просто хотел заранее окончательно избавиться от опасного противника в лице Яна — вот и подставил ее, Виту, как приманку. Тот себя обнаружил, собрал всех своих в укромном месте, после чего туда нагрянул Схимник и спокойно, без шума, накрыл всю компанию. Удобно. А главное — реалистично. И совершенно некрасиво, что придает этому еще большую правдоподобность. А все, что он наговорил ей за столом — ерунда, пустышка для отвода глаз — и ведь она почти поверила. Но только все гораздо проще — и Схимник вовсе не героический рыцарь на белом коне, а практичный человек в иномарке.

Ты видела когда-нибудь леопарда, Вита? Тебе хочется темноты, Вита?

В глазах вдруг ни с того ни с сего защипало, и Вита сморщилась, поспешно опустив голову.

— Ты чего? — спросил Схимник. Вита покачала головой, наполовину спрятав лицо за большим ломтем вареной колбасы, которую держала в руке.

— Ничего. Зуб болит… вернее то, что от него осталось.

— Странно — не должен, — заметил он с легким удивлением.

— А ты-то уж все наперед знаешь, да?! — сказала Вита со злостью, которую не успела скрыть, и, выглянув из-за колбасы, которую по-прежнему держала перед собой, словно щит, увидела на лице Схимника странное удовлетворение, словно ее злость была ему приятна. Она заставила себя успокоиться, в три прикуса запихнула колбасу в рот, где она поместилась с трудом. Старательно прожевав и пару раз чуть не подавившись, Вита хмуро свинтила крышечку с коньяка, буркнула: «Ну, за дона Педро!» и, не утруждая себя вставанием за кружкой, сделала большой глоток прямо из горлышка — явно больше, чем сейчас следовало, потому что после этого застыла, приоткрыв рот и удивленно распахнув глаза. Схимник подхватил с тарелки кусок копченого мяса и сунул ей, и Вита заглотила его, точно птенец, после чего вздохнула и посмотрела на бутылку уже почти веселым, замаслившимся взглядом.

— Будет пока, — сказал Схимник с докторской интонацией, легко оттененной почтением. — Выпьешь завтра, если желание возникнет, а пока, если хочешь — в холодильнике пиво. Там вообще много чего…Но есть больше не советую, иначе ты погибнешь от переедания, и придется тебя похоронить прямо здесь, в цветочных горшках.

— Нет, спасибо, — Вита встала и провела ладонью по взъерошенным волосам, потом взглянула на язычок огня, колыхающийся в зеве газовой колонки. — Я лучше пойду искупаюсь. Надеюсь, ты не возражаешь — теперь ведь снова ты хозяин положения.

Схимник пробурчал что-то ироническое, очевидно в знак согласия. Не дослушав, она ушла в ванную, а позже, жмурясь под щекочущими струями душа, вдруг сообразила, что с самого момента пробуждения ни разу не вспомнила о Наташе, не побеспокоилась — забрал, не забрал Схимник яновского человека от ее дома. Да и сейчас мысли были какими-то натянутыми, неживыми — горькими, но неживыми, как будто…

Как будто я думаю о том, кого больше нет. Только тело осталось… и глаза. Жуткие глаза. Когтистые кошмарные глаза.

Да-а, девушка, определенно пора лечиться электричеством.

«Просто ты еще заторможена, — бодро сказала Вита своему отражению, зачесывая назад мокрые волосы. — Пройдет».

Отражение кисло улыбнулось в ответ сюрреалистической диагональной улыбкой.

Выйдя из ванной, она все же спросила Схимника о Наташе. Тот стоял на балконе, курил, опершись на перила и разглядывая прохожих внизу, и не повернул головы, но Вита сразу же почувствовала, что вопрос ему не понравился.

— Ее нет, — сообразив, что ответ прозвучал слишком уж недвусмысленно, Схимник тут же добавил: — Нет в городе. Они уехали три дня назад. Я отвозил их на вокзал.

— И как? — Вита взяла сигарету и облокотилась на перила рядом с ним. Схимник, по-прежнему не глядя на нее, щелкнул зажигалкой.

— Что как?

— Она не выцарапала тебе глаза, значит, вы нашли-таки общий язык?

— Скорее общий взгляд, — мрачно ответил Схимник. — Слушай, чего тебе все неймется? Ты можешь хотя бы день прожить, чтобы не думать о своей драгоценной Наташе? Ты уже достаточно для нее сделала, подумай лучше о себе — что теперь будешь делать, куда пойдешь? Волжанск для тебя закрыт и, боюсь, надолго, если не…

Он резко замолчал и поднял голову, глядя на расплывающийся горизонт. Вита не потребовала продолжения, и некоторое время они курили молча — каждый в своем мире. Вита смотрела, как зажигаются окна в соседних домах, как в ярких прямоугольниках мелькают люди. Отчего-то ей вдруг вспомнилось, как она караулила Аристарха Кужавского, прячась под деревянным «грибом» от снежной бури, и тоже разглядывала светящиеся окна, попивая горячий кофе — где-то совсем в другой жизни…

— Она изменилась.

— Что?

— Она изменилась, — повторил Схимник и повернулся. Его лицо было слегка недоуменным. — Она жутко изменилась. Ты была права.

Вита облизнула резко пересохшие губы.

— Да, в последний месяц я ее совсем не узнаю. Она ведет себя…

— Дело не только в поведении, — перебил он ее слегка раздраженно. — В ней все изменилось. Даже внешность. Но изменилось так, что я не могу понять…

— Внешность? — удивленно переспросила Вита. — Нет, ну, конечно, она теперь очень тщательно следит за собой. Слишком тщательно, я бы сказала, это уже граничит с нарциссизмом. Но изменилась она не так уж и сильно.

— Просто ты видела ее каждый день, и поэтому тебе это не особенно бросалось в глаза. А я последний раз видел ее два месяца назад. Когда она села в машину, я ее не узнал. Незнакомая женщина. Чертовски красивая, но…

— Понимаю, — сказала Вита с неожиданной язвительностью.

— Она стала моложе.

— Глупости.

— Нет. Она стала моложе снаружи. И намного старше изнутри. И еще… когда говоришь с ней, смотришь на нее, даже просто находишься рядом, такое странное чувство, будто разглядываешь эти цветные стеклышки в калейдоскопе. Каждый раз другая картинка.

— Другие люди, — пробормотала Вита. — Да, я знаю. Иногда кажется, что за ее глазами собралась целая толпа и все на тебя смотрят. Жуткое ощущение. С ней что-то происходит, и я совершенно не могу понять, что именно. Но хуже всего то, что она-то как раз это понимает. И ей это нравится. Скажи, а… саму Наташу ты видел?

— Да. Но очень недолго. Большую часть времени я не знал, с кем разговариваю.

— Да, именно, — Вита перешла на шепот, из-за чего ей пришлось пододвинуться к Схимнику вплотную. — И вот этого кого-то я очень боюсь. Ты даже представить себе не можешь, как! Потому я и сбежала от нее в эту квартиру.

— Я понимаю, — Схимник кивнул. — Мне рядом с ней было очень не по себе.

— Серьезно?! — Вита перепрыгнула с шепота на недоверчивый возглас.

— Серьезно.

— Я-то думала, тебя вообще ничем невозможно напугать в этом мире.

— Все это кончится очень плохо, — мрачно сказал Схимник, проигнорировав замечание. — Пошли-ка в дом. Негоже вести такие разговоры на свежем воздухе.

Он повернулся и вошел в комнату. Вита двинулась следом, пристально глядя ему в спину.

— Мне странно, что я вообще веду с тобой такие разговоры, — сказала она с досадой. Схимник усмехнулся, опускаясь в кресло.

— Ну, надо же тебе их с кем-то вести. Ты ведь не из молчаливых, как я давно заметил.

Вита раздраженно пожала плечами, примащиваясь на ручке соседнего кресла.

— Хороший сегодня вечер, — она взглянула в темный проем между колыхающимися занавесками. — Не жарко. Обычно здесь такое пекло, что нечем дышать. Хорошо бы дождь пошел — знаешь, такой настоящий ливень, с громом, с молнией… Откуда ты узнал про Екатеринбург, про Карину? Ни ты, ни Ян не могли этого знать. И выследить вы нас не могли. И тем не менее, вы точно знали, куда ехать, куда идти. Откуда?

Лицо Схимника осталось бесстрастным — вопрос его не удивил.

— Ты преуменьшаешь мои возможности. Почему ты думаешь, что я не мог тебя выследить.

— Потому что я знаю, — сказала она почти с детским упрямством. — Потому что ты бы тогда знал и остальное, знал бы о всех моих передвижениях, и никакой инсценировки смерти у меня бы не получилось. Да и не дошло бы тогда до этого, скорее всего. Ты знал о Карине. И Ян знал. Откуда?! Мы не оставили никаких следов. Никто не мог догадаться, что я поеду прятаться у Карины! И о том, что Матейко в Екатеринбурге, тоже никто не знал. Уж ее отец хорошо постарался — даже мать Сметанчика до сих пор уверена, что ее дочь в Твери, у двоюродной сестры. Ну же, скажи мне! Какая тебе теперь разница?! Если Наташка тебе не нужна, как ты говоришь, если все закончилось, какая тебе разница?! Работу ты все равно потерял.

Схимник поднялся с кресла, неторопливо подошел к балконной двери и плотно ее закрыл, потом посмотрел на бархатистое небо, положив ладонь на стекло.

— Зачем тебе это нужно? Любопытство?

— Нет, не любопытство. Гораздо серьезнее, — Вита не сдержалась и хлопнула ладонью по ручке кресла, о чем, не рассчитав силу удара, тут же пожалела. — Я хочу знать! Ты сам говорил, что я имею на это право!

— Хорошо, — сказал Схимник, не поворачиваясь. — Да, я знал о Карине и знал, что Матейко в Екатеринбурге. И Ян знал. Ему информацию дал Баскаков, а к Баскакову она попала с помощью Гунько, Эн-Вэ, как вы его называли, правда, не напрямую, а через какого-то другого человека — я его не знаю. А я чуть позже у Гунько информацию взял. И про Екатеринбург, и про многое другое.

— Я так и знала, что это не несчастный случай, — негромко заметила Вита. — Когда ты говорил о его смерти, ты был слишком доволен. Когда же ты успел?

— Да в ту же ночь, когда все случилось. Когда мы с тобой виделись, — он криво улыбнулся, а Вита, перед которой сразу же ярким огнем вспыхнула «Пандора», опустила голову. — Пришлось съездить на совещание, а потом — в один из бардаков, где Гунько все время расслаблялся. Там и поговорили.

— Ладно, черт с ним, старый козел мне никогда не нравился, а после этого — и подавно, — холодно сказала Вита. — Но он-то откуда узнал?! Ведь ни о Карине, ни о Матейко в моем компьютере и слова не было, и те, кто его вскрыл, не могли ему рассказать.

Схимник повернулся и посмотрел на нее со странным сожалением, которое Виту отчего-то напугало.

— Тебе разве не достаточно?

— Нет уж, мил человек, выкладывайте-ка все! — воскликнула она, соскочила с кресла и подошла к Схимнику, сунув руки в карманы халатика. Схимник прислонился к двери, но смотрел он теперь не на Виту, а на старый ковер на стене над кроватью.

— Я приезжал в Екатеринбург и раньше — еще до Зеленодольска. Убедился, что ты там не появлялась. А вот после Зеленодольска мне больше повезло. Сложным было то, что я знал о «Двух ящерках», знал о Конвисар, знал ее адрес, но вот где жила Света Матейко, к которой, как я не сомневался, вы не преминете заявиться, не знал. Она переехала, а куда — неизвестно. Да и изначально адреса ее, как такового, и не было. Гунько сказали, что Матейко поселилась где-то в одном из соседних домов от дома, в котором живет Карина Конвисар… все остальные адреса были точными.

— Остальные — в смысле, Наташкиных клиентов? — деловито переспросила Вита, и вдруг ее лицо застыло. Потом на нем появились ошеломление, ужас и боль. Схимник произнес адрес Светы почти так же, как она некогда сообщила его одному человеку — одному из тех немногих, которому доверяла почти безгранично. Все всплыло в памяти так четко, как будто это произошло несколько минут назад — она даже почти почувствовала упругость вращающегося кресла, на котором тогда сидела…

Матейко… это ты с ней в Волгограде встречалась?

— Да. Только она переехала в Екатеринбург. Живет в соседнем доме с известной тебе дамой, представляешь?

— А-а, несчастной вдовы, которая чуть не испортила тебе карьеру?..

— Нет! — прошептала Вита и попятилась, заслонившись от Схимника ладонью и яростно мотая головой. — Нет! Невозможно! Он не мог! Ты врешь!

— В чем? — мягко спросил Схимник. — Я ведь даже не назвал его имени.

— Он не мог такого сделать! — ее ноги подкосились, и она села прямо на пол, продолжая мотать головой. Мокрые пряди прыгали по ее лицу. — Женька не мог! Ты его не знаешь, а я знаю! Он не мог!

Сквозь застилавший все звенящий туман Вита почувствовала, как Схимник подошел и опустился рядом, а потом его ладонь легла ей на затылок.

— Ты все врешь! — яростно-отчаянно выкрикнула она и дернула головой, чтобы сбросить его руку, но она тут же вернулась обратно. — Врешь!

— Конечно, — успокаивающе сказал Схимник рядом с ее ухом. — Конечно я вру. Забудь.

— Да нет… — хрипло выдохнула она, жмурясь до боли в веках, а в голове по безнадежному кругу летели все странные Женькины взгляды, все недомолвки, вся старательность, с которой он уговаривал ее отказаться от работы с Наташей — он, всегда жадный до всего необычного, которое, к тому же, могло бы еще и принести неплохой заработок. Лжи здесь не было, она была в другом месте, в которое Вита даже и не думала заглядывать, и когда она осознала это окончательно, у нее больно сдавило горло, и дальше она говорила сиплым полушепотом. — Как он мог меня сдать?!.. Господи, зачем ты мне рассказал?!

Схимник тактично промолчал, не став напоминать, что это она только что так яростно требовала правды. Вита мотнула головой в последний раз, потом резко отодвинулась, выпрямившись. Теперь он не стал ее удерживать.

— С другой стороны, так и лучше, что я узнала! — ее рот зло искривился. — Так бы до конца жизни хранила, как нежный светлый образ… Что ж, я за свою наивность отлично наказана. Вокруг лис всегда только лисы — и никак иначе! Да уж, верно, что все твое зло вернется к тебе же… Может, ты и знаешь, сколько ему заплатили?!

— Все не совсем так категорично, насколько мне известно, — сказал Схимник и наклонился вперед, отчего из-за выреза майки свесилась золотая цепь, на которой поблескивал небольшой крестик и еще какой-то серебристый кусочек металла. Схимник походя, раздраженно закинул цепь под майку. — Впрочем, ему, конечно, пообещали заплатить. Тобой. Он был вынужден согласиться.

— Почему?!

— К Гунько пришел человек. Думаю, скорее всего это был Шестаков-Сканер, судя по описанию. Он предложил ему очень хорошие деньги. Уж не знаю, откуда они у него были, но Гунько потом действительно их получил. Гунько был очень жаден и очень недалек, но какое-то соображение у него имелось. Он встретился с Одинцовым и дал ему понять, что действует от имени Баскакова, который в курсе этого дела, а в доказательство предоставил ему весь расклад, который Одинцову не составило труда проверить с твоей же помощью. Гунько пришел не один. Одинцову было сделано очень серьезное предолжение — либо деньги и мирное существование, либо очень много крови — его, твоей, людей из «Пандоры». И Одинцов свой выбор сделал. Что ему было важнее — жизнь какой-то сумасшедшей или ваши жизни?

— Почему он мне ничего не сказал?! — надтреснуто произнесла Вита в пространство.

— Ему дали очень мало времени. И его очень качественно предупредили. Правда не так, как собирались вначале. Фомин испортил твой шокер, чтобы не было никаких неожиданностей. Тебя должны были избить, возможно, изнасиловать, когда ты возвращалась домой в тот вечер. Они шли за тобой от трамвайной остановки, через аллею, сразу передо мной.

— Но я никого не видела! И не слышала ничего! Да и как ты мог понять?..

— Я знаю свою работу, — сказал он без улыбки. — Правда, тогда я, конечно, не понял — просто подумал, что пара озабоченных ублюдков, и спрашивать не стал… Но тебе все равно досталось. Их не было, но был этот Кужавский.

— Почему же они взялись за Женьку? — Вита скрестила ноги, натянув на колени подол халата. — Они могли бы напрямую взять меня и мило спросить…

— Ты ведь уже была в разработке, к тебе было не подступиться, — сказал Схимник с легкой усмешкой. — За тобой мы с Яном ходили. Побоялись соваться настолько серьезно. Да и Баскаков мог все понять. А так все тихо, незаметно.

— Значит, нашу квартиру никто на самом деле не вскрывал, — Вита вздохнула.

— Нет. Одинцов обставился — на всякий случай, чтобы ты ничего не заподозрила. Он очень дорожил тобой. И не вини его — он попал в сложную и дурацкую ситуацию. В сущности, мне кажется, он был славный парень, твой Женька.

— Господи, если бы он только мне рассказал! — Вита прижала ладони к вискам. — Все могло было быть совсем по-другому.

— Возможно, могло быть еще хуже. Ничего нельзя знать наперед, — Схимник пожал плечами. — Вот и он не знал. Теперь ты понимаешь, почему его убили? И остальных — чтоб наверняка, чтобы ничего не осталось.

— Но кто?! — ладони Виты слетели с висков и врезались в пол сжатыми кулаками. — Кто написал все эти чертовы письма?!

— Мы уже говорили об этом — тот, кто не хочет, чтобы Чистову не только нашли, но и чтобы она вообще была. И тот, кто находится где-то в доме Баскакова и, я полагаю, выхода на улицу не имеет.

— Да, — сказала Вита и закрыла глаза. Под веками все горело, словно туда попало мыло. — Да, я помню.

— Тебе плохо?

— Глупый вопрос!.. Конечно мне плохо! Лучший друг, оказывается, сдал меня ради моего же блага, из-за этого люди погибли… много людей… У подруги крыша поехала — то она подумывает, чтобы меня отравить, то пытается открутить мне голову! — в ее голосе начали появляться истеричные нотки. — Мне постоянно кто-нибудь пытается открутить голову! Или еще хуже! Ян, например, пообещал освежить на мне милый средневековый способ английской казни со вспарыванием живота! У меня теперь никого не осталось. Ты еще тут сидишь! Да, мне плохо! Если говорить на общенародном языке, мне хреново! Господи, как же я устала… Кстати, почему ты здесь-то? Почему ты не ловишь Наташку, как обычно, почему вообще не занимаешься своими делами. Я-то кто, я — статист, охранник всего-навсего, да еще и ни на что не годный.

— Пережидаю. Здесь безопасно, — отозвался Схимник спокойно, но его лицо было злым и лоб рассекся глубокими морщинами. Вита покивала, потом, чуть приподнявшись, придвинулась к нему ближе, сев на согнутые ноги.

— Да, конечно… Знаешь, со мной вместе в «Пандоре» девушка работала… бухгалтером, Валентина. Она была на всяких сериалах помешана, просто с ума сходила — мы ее прозвали «Саматы-Барбара» в честь «Санта-Барбары»… У нее все время с мужиками не ладилось, уж не знаю, почему — вроде симпатичная, а все-таки одна и одна… И она почти каждую неделю приносила на работу цветы — говорила, что ей на улице дарят — просто так, случайные прохожие. Конечно, многие из нас несколько раз видели, как она эти цветы сама себе покупала, но все молчали, делали вид, что верят. И как-то мы с Женькой шли в «Пандору», а Валентина шла впереди, и Женька… — Вита сглотнула, — Женька купил огромный букет белых роз, а потом отдал его какому-то прохожему парню и попросил догнать Валентину и подарить цветы ей — просто так, якобы от себя. Парень так и сделал. А через месяц они поженились. Забавно, правда? Валька тоже погибла в тот день, ты мог ее видеть — ей шею сломали…

Вита закрыла лицо руками. Слез не было, только горло сдавливало все сильнее и сильнее, а вместо слез появилась дрожь, и она застучала зубами. Ей хотелось оказаться одной, где-то очень далеко, чтобы никто не мог ее видеть, а лучше — не оказаться вообще, потому что теперь ничего больше не осталось — даже в памяти. Сквозь стук собственных зубов, она слышала, как где-то под потолком продолжает монотонно звенеть комар, выжидая момент, когда удасться перехватить порцию чьей-нибудь крови. У соседей сверху кто-то, несмотря на густеющий вечер, играл прелюдию Глиэра, пережимая педаль, и переливающаяся музыка летела сквозь пол гулким эхом.

— Перестань, — грубовато сказал Схимник — почему-то он оказался где-то совсем рядом. — Ну же, прекрати… Вита…

Его пальцы сдавили ее плечи, и Вита, покачнувшись, сунулась лицом в его собственное плечо.

— Что мне теперь делать? — задыхаясь, пробормотала она. — Куда идти? У Наташки теперь есть Слава, я ей больше не нужна, а что мне делать? У меня никого нет. Славный зверек всегда считал себя таким проницательным, а на деле все его обманули, да еще и использовали, как живца, чтобы поймать волка! — Вита чуть отодвинувшись, стукнула Схимника кулаком по груди, обтянутой майкой. — Неужели ты, здоровый сильный мужик не мог самостоятельно с ним разобраться — обязательно надо было меня ему подсунуть?!

— Да ни хрена я не знал! — рявкнул вдруг Схимник и отдернул ее, продолжая крепко удерживать за плечи. — Не знал, что Ян уже в городе! Знал бы — в жизни тебя одну не отпустил! Да я…

Он замолчал, хрипло дыша, скрежетнул зубами, словно пытался что-то удержать, а потом злость слетела с его лица, обнажив нечто гораздо худшее, чему определения не было. Из-под потолка обрушился гулкий всплеск аккордов, резко оборвавших мелодию, и в тот же момент Вита, всхрипнув, качнулась назад, не думая о том, что делает, — лишь бы подальше от этого, которое вцепилось в ее плечи мертвой хваткой.

Убьет меня, убьет, убьет…

— Нет, — Схимник опустил голову, и его искаженное лицо на мгновение скрылось, а когда снова появилось — уже было просто взволнованным — не более. Он потянул Виту обратно, и она поддалась — безвольная, как кукла, закинув голову и глядя в его широко раскрытые глаза. — Не пугайся — уже прошло, я просто вспомнил, что только он мог… Не бойся меня. Я никогда не сделаю тебе ничего… тебе — никогда…

— Кто ты такой? — хрипло прошептала она, теперь уже сама придвигаясь к нему и все еще дрожа от страха, но теперь страх приобрел странную сладость. — Что с тобой творится?

— Неважно, — на ее щеку легла теплая тяжелая ладонь, скользнула к затылку, пальцы вплелись в влажные волосы. Схимник наклонился и прижался щекой к ее виску, и Вита закрыла глаза, чувствуя, что словно исчезает, растворяется, и, право, это было не так уж плохо. Он был страшен и привлекателен, как никогда, и, даже закрыв глаза, она чувствовала в кончиках пальцев, скользивших по ее голове, плечам, спине, отзвуки его сильного бешеного сердца, и страшней всего было то, что ей казалось — если он сейчас уберет руки, уйдет, исчезнет, то она просто умрет, словно сейчас у них на двоих было только одно сердце.

Физиология, да, девочка, физиология?

И физиология тоже, да еще какая!..

— Теперь уже все не важно, — Схимник говорил, почти касаясь губами ее уха, и его горячее дыхание обжигало кожу, а тон голоса был совершенно незнакомым — казалось, говорит совсем другой человек. — Теперь все закончилось. Баскакову без Яна и меня тебя не найти, а новых людей он вряд ли станет в это посвящать. Ты не вернешься в Волжанск. Я дам тебе денег, у меня их хватает… ты уедешь, куда захочешь. У тебя теперь все будет хорошо. Милая моя, родная девочка, у тебя все теперь будет хорошо!

Он легко скользнул губами по ее щеке, и Вита, застонав, резко повернула голову

наплевать на все!

и поймала губами его губы, которые тут же отозвались, ожили, и Схимник крепко прижал ее к себе.

Они целовались жадно, торопливо, задыхаясь, и Вита не чувствовала боли ни в челюсти, не в слегка подживших губах. Она дернула майку Схимника, задирая ее, скользя ладонями по крепкой спине, Схимник потянул с ее плеч халат, Вита ощутила на груди его ладонь и выгнулась ей навстречу… И вдруг все кончилось, и они оказались в разных концах комнаты, словно какая-то сила отбросила их друг от друга, — растерзанные, взлохмаченные, злые.

— Вот же сука! — рявкнул Схимник, тяжело дыша. — Все знала!

Он поправил майку и отвернулся, сунув сжатые кулаки в карманы штанов. Вита, опустив голову, дрожащими пальцами застегивала халат, сжав распухающие губы. Внутри у нее болезненно, неудовлетворенно ныло. Слова Схимника она пропустила мимо ушей — они были адресованы не ей, а кому — ее это не интересовало.

— Свинья! — хрипло сказала она. Схимник повернулся — его лицо было знакомым — равнодушное, с легким оттенком насмешливости, в глазницах блестел темно-серый холод.

— Вот это мне по душе, — спокойно произнес он. — Пусть так. Извини, сорвался, ну, что ж, зов природы — ты девчонка очень даже ничего… местами.

— Какими местами, можно узнать? — Вита заставила себя ухмыльнуться, стараясь не думать о том, что за гримаса появилась на ее лице. Схимник прищурился и ткнул в ее сторону указательным пальцем.

— Я тебе вот что скажу, чтобы ты себе ничего не накрутила. Я отнюдь не сентиментален, Вита, и весь романтизм из меня выбили лет в четырнадцать, а то и раньше, я грубый реалист и все мои методы насквозь реалистичны, но зато действенны. Пусть от моих методов тебе и было больно — один раз физически, другой — морально, но только так я мог сохранить тебе жизнь. Тогда никак не получалось по-другому. Но ты жива, ты здорова, ты сохранила рассудок, а все раны… они зарастут, ты еще очень молода.

Вита поднялась с пола, одергивая халат.

— Намного ли ты старше? Сколько тебе — тридцать? Тридцать пять?

— Тридцать четыре. Но я намного старше. Очень намного, — Схимник подошел к столу, вытянул из пачки сигарету и закурил. — В общем, так. Недельку еще придется посидеть в этом городе, а потом я отвезу тебя в Симферополь. Больше мы с тобой не увидимся, так что не беспокойся. Денег я тебе дам, как и сказал.

— Мне твои деньги не нужны! — глухо сказала Вита, медленно подходя к столу и стягивая халат на груди, как будто застегнутых пуговиц было мало. Схимник усмехнулся.

— С каких это пор тебе стали не нужны деньги, лисичка?! Ладно, твоя обновленная совесть может быть спокойна. Это ваши с Чистовой деньги. Те, которые вы в Зеленодольске бросили. Да, кстати, поскольку мое общество на эту неделю тебе, думаю, будет не очень приятно, я поживу в другом месте. Еды и питья в холодильнике навалом, так что отдыхай. Насчет своего здоровья можешь не беспокоиться.

— Наклонись, — холодно сказала Вита, подойдя вплотную к нему.

— Зачем? — в его голосе послышалась легкая тревога. Вита улыбнулась.

— Ты что же это — боишься? У тебя ведь хорошая реакция — чего тебе беспокоиться? Наклонись, а то я не достану.

Схимник пожал плечами и наклонился к ней. Вита протянула руку и выдернула золотую цепочку из-за выреза его майки, подбросила ее на ладони.

— Какие странные, несентиментальные пошли реалисты — носят на шее чужие кольца, да еще где — рядом с православным крестом! Ай-ай-ай! Боженьке это не понравится.

— Это его личное дело, — губы Схимника искривились в злой досаде. — Как небо на мои дела плевало, так я плюю на милости небес!.. Крест ношу больше по инерции. А кольцо могу тебе вернуть, если хочешь.

— Нет, не хочу. И твое тебе не верну, хоть, конечно, их стоимости и невозможно сравнить. Скажи, почему?

— Что «почему?» — пальцы Схимника сжались и раздавили сигарету.

— Ты знаешь.

— Не хватит ли тебе на сегодня откровений?

Вита тяжело промолчала. Схимник отошел к балконной двери и швырнул испорченную сигарету за перила, в темноту. Дверь захлопнулась с грохотом, и Вита, опустившаяся в кресло, вздрогнула.

— Почему? Что ж… Ты знаешь, кто я. Я убиваю. И не только из-за денег, которые за это получаю. Сразу определимся — я не какой-нибудь там добрый хрен с горы, который решил бороться с мировым злом — таких очень любят изображать во всяких слезливых фильмах. Раньше я пытался прикрыться такой целью, но очень быстро понял, что это не так. Все намного проще. Я убиваю, потому что мне это нравится. Как другим нравится пить, ширяться или трахаться. Только удовольствие я получаю не физическое — нечто более глубокое, я не могу тебе этого объяснить. Вот твоя подруга — она, наверное, тебе объяснить сможет. В этом мы с ней очень схожи. Природа нашего голода одинакова. Только она не может его контролировать и применять с пользой, я — могу. Пока еще. Только, в последнее время все хуже и хуже. Потому что если делать это слишком часто, останется только этот голод. А я, с тех пор, как с вами пересекся, делал это слишком часто.

Он потянулся и взял новую сигарету.

— В свое время меня не только научили убивать, но и привили к этому особое чувство. Я не скажу тебе, где это было — тебе лучше этого не знать. Есть нечто совершенно необъяснимое, когда ты видишь, как твой враг умирает. И от этого может здорово поехать крыша. Поэтому, когда я вернулся, война не кончилась.

Вита съежилась в кресле, не отрывая глаз от его лица, и Схимник криво улыбнулся.

— Страшно? Это хорошо.

Он глубоко затянулся сигаретой и стряхнул пепел прямо на пол.

— Вначале я еще тешил себя какими-то иллюзиями, корчил из себя этакого Робин Гуда… пока не понял, что дело вовсе не в этом. Ну, что ж, я все равно обращал это на пользу — сдерживал себя, пока не находил какого-нибудь урода, а уж тогда давал себе волю, только перед самим собой прикрываться красивыми фразами смысла больше не было. По крайней мере, я был аккуратен и убивал всегда по-разному. Меня никто не искал. Только вот завязал все глубже и глубже. От этого, видишь ли, тоже бывает ломка — как от наркотика. Но она ощущается только здесь, — Схимник постучал себя пальцем по лбу, потом передвинул руку и крутанул им у виска. — Понимаешь, кто я?

— А лечиться ты не пробовал? — Вита продолжала неотрывно смотреть на него, сжимая и разжимая пальцы.

— Только сам. К врачам с этим не пойдешь — запрут в четырех стенах и только… Так что сам. Но без толку.

— А…

— Ты хочешь спросить — не подумывал ли я о самоубийстве? — он усмехнулся. — Было как-то грешным делом. А потом подумал — зачем? Глупо. Пока я могу держать себя в узде, так лучше приносить какую-то пользу, чем под землей гнить. Вот когда я пойму, что все, что вот-вот начну всех подряд, вот тогда…

Он снова затянулся, потом смял окурок в руке и уронил его на пол.

— Поэтому ты оказался у Баскакова? — тихо спросила Вита.

— Да. А что — удобно. Никого не надо искать — все под рукой, только обставляться разумно. И не частить. Так что Баскаков мне давал возможность мою потребность удовлетворять, более того, он меня прикрывал и платил мне, — Схимник фыркнул, — иногда, сам того не зная, и за своих же. Конечно, он ничего об этом не знал… пока Сканнер не появился. А эти люди… мне неважно, кто они там еще, любит ли их кто-нибудь, любят ли они кого-нибудь — в первую очередь они ублюдки. Этого хватает. А невиновные… — он слегка улыбнулся. — Милая моя девочка, невиновных там нет и не было. Невиновным там делать нечего. К серьезным деньгам нельзя прикоснуться, не запачкавшись. Только Валентиныч был у меня не первый, были и другие до него. К Баскакову меня направили — наблюдать за ним и по мере сил охранять его империю, пока она не сформируется окончательно. Некоторые ведь любят получать все в готовом виде, понимаешь меня?

Вита кивнула, стараясь не смотреть на Схимника, но ее взгляд упорно возвращался к его лицу.

— Как же отнесся твой работодатель к тому, что ты недавно начал вытворять?

Схимник пожал плечами.

— Не знаю. Его больше нет.

Она сглотнула и потянула к себе сигареты. Схимник наклонился и дал ей прикурить, ожидая, что Вита отшатнется от его руки, но она спокойно погрузила кончик сигареты в пламя, оставшись сидеть очень прямо и с какой-то странной чопорностью.

— Я думал оставить Баскакова на потом. Очень хотелось прихлопнуть Яна — этот гаденыш там появился намного раньше, чем я. Даже пробовал несколько раз. Как и он в отношении меня. Только ни у того, ни у другого не получилось. В общем, такая вот была милая жизнь, — он подмигнул Вите и откинулся на спинку кресла, прикрыв веки. Потом глухо сказал: — Только вот по ночам было иногда особенно хреново. Сны — странная штука, Вита. Они могут давать покой, а могут изматывать хуже, чем любая реальность. Ты видела, какие мне снятся сны. Поэтому я всегда стараюсь быть один по ночам, а, поимев женщину, никогда не засыпаю рядом с ней, всегда ухожу. После таких снов я несколько секунд вообще ничего не соображаю и могу… — Схимник выразительно хрустнул суставами пальцев, потом внимательно, на этот раз без усмешки посмотрел на девушку. — Ну, как — нравится дяденька?

— Ты рассказал не все.

— Бога ради! Хочешь все — будет все, — Схимник слегка потянулся, потер затылок. — Ну, как я узнал о Чистовой, тебе уже известно.

— Почему ты так сразу в нее поверил?

— Когда уже не во что верить, начинаешь верить в самое невероятное. Кроме того, я быстро убедился, что было, во что верить. И Баскаков тоже ведь поверил, а я его к тому моменту уже хорошо знал. Не такой это человек, ничего не делает без основания, на одном лишь воздухе, — Схимник пожал плечами. — Вообще, я думаю, в нашем мире полно удивительных людей, просто, в большинстве своем они на фиг никому не нужны, в их чудесах не видят смысла. А вот Баскакову свезло как никому — мужик он, что и говорить, все-таки и с воображением, и с мозгами — сразу смекнул, какие тут возможности. А так если хорошенько поискать, может и еще кто отыщется… может, они просто хорошо понимают, что на их душу найдутся вот такие вот баскаковы, и сидят себе тихонько, а не лезут в божки, как Наташка по неосмотрительности, да по молодости лет, да по помутнению рассудка. Но я ее все равно уважаю — то, что она сделала с этой своей Дорогой, и то, что она все-таки хотела помочь… за это уважаю… ту Чистову — не нынешнюю. Я хотел ее тогда сразу, в Крыму забрать, чтобы получить то, что мне надо, а потом пусть гуляет… Все свое сопровождение в расход… да не вышло. Жаль… тогда бы многого не случилось.

Он закинул руки за голову.

— Я уже все решил. Стану… нормальным, если можно так выразиться, а потом буду жить…может быть, постараюсь сделать счастливым какого-нибудь человека, потому что и один человек — это уже что-то значительное… и ведь это лучше, чем умереть, правда? Но где-то там, наверху, надо мной решили подшутить. И подшутили на славу. Бог — он, видишь ли, очень большой шутник. Нездорово веселый бородатый старикан.

В тот день я вернулся из Волгограда, посидел на «совещании». Мы уже подозревали, что Чистова нашла себе каких-то помощников, но кого конкретно — пока не знали. Потом я съездил к Новикову в больницу. Я уже решил забрать его, если он поправится — и будет, чем с Чистовой торговаться, да и парень неплохой — чего ему пропадать? А потом… к тому времени стемнело. У меня было немного времени, и я пошел погулять. Я люблю бродить там, где мало народу… В тот раз я шел через старый парк возле Покровского собора. Красивое место… Я шел и все думал о Чистовой. И тут, — Схимник улыбнулся странной отрешенной улыбкой, — представляешь, я увидел ангела.

Вита опустила голову. Теперь она почти не дышала, вслушиваясь в его ровно звучащий голос.

— Я увидел его возле церкви, как ему и положено. Вначале я подумал, что он мне привиделся — такая странная призрачная сцена… ангел, стоящий под тихо падающим снегом в круге бледного света. Правда, ангел спрятал свои крылья под черным пальто, но это точно был ангел. Еще там был какой-то человек, он играл на арфе, а может и на гитаре, черт его знает! Ангел его слушал, а я смотрел на ангела, пока не кончилась песня. А потом я ушел и ночью увидел этого ангела во сне. Это был очень хороший сон. Мне давно не снились такие хорошие сны. И потом снился еще… много раз. И я решил — если все получится, если я снова… то потом я обязательно разыщу этого ангела, чтобы отблагодарить его за хорошие сны. За человеческие сны. Иногда даже было такое странное чувство, словно вокруг меня уже никогда не произойдет ничего из тех мерзостей… и я больше никогда… словно кто-то послал на землю этого ангела специально для меня, чтобы он посмотрел на меня, а я увидел, как он на меня смотрит… чтобы я понял, что те вещи, которые, как я считал, из этого мира давным-давно исчезли, все еще существуют. А потом я узнал, что мой ангел — это тот человек, которого наняла Наташа, из которого мне нужно выжать необходимую мне информацию. И с тех пор все пошло наперекосяк… Забавно слышать такое от меня, правда?

Вита не ответила. Она смотрела на свои руки, и ее губы дрожали.

— Вначале я пытался поймать двух зайцев сразу: и Чистову получить, и тебя уберечь от всего этого. Вначале я надеялся, что ты просто сама меня на нее выведешь, и тебе даже не придется со мной встречаться, поэтому все тянул и тянул, уламывал Баскакова продолжать слежку, а не брать тебя для допроса. Но я не знал, что так получится с «Пандорой», — он покачал головой. — Не знал.

Позже я ждал тебя в твоей квартире. Я был уверен, что ты придешь. В любом случае — сказала бы ты мне, где Чистова, не сказала бы — я собирался тебя тихо оттуда вывести и отпустить. Но ты, — Схимник досадливо скривил губы, — все испортила, устроила дискотеку. Пришлось… тебя слегка отколотить. Я чувствовал себя ужасно, но… так было надо. Никто бы не поверил, что ты вот так просто от меня сбежала, а с таким разукрашенным лицом это было вполне убедительно. Если бы они хоть что-то заподозрили, то убрали бы меня, а потом и тебя — без меня это было бы не так уж сложно. А так у меня осталась возможность все время путаться у них под ногами и осуществлять собственные планы. В Ростове я почти себя обнаружил, Ян начал подозревать, что что-то не так. Мне удалось отвязаться от них, и в Зеленодольск я приехал один. Кстати, я не знал что вы там, и на тебя наткнулся совершенно случайно — я там был проездом, по кое-каким пустяковым делам.

Схимник встал и неторопливо заходил по комнате, не глядя на Виту.

— До Зеленодольска у меня все еще было две цели. Но после него я обнаружил, что осталась только одна.

— Почему?

— Потому что ты оказалась не ангелом.

— Чертом? — с усмешкой спросила Вита.

— Хуже. Ты оказалась земной женщиной. У ангелов, видишь ли, нет сердца. Их нельзя обнять. Их нельзя хотеть. Они не могут болеть или умирать, превращая этим тебя в ржавый бесполезный хлам! — в его голосе снова зазвучала неприкрытая злость — казалось, еще немного, и он сорвется и перейдет на грубую, площадную брань. — И еще, видишь ли, ангелами можно восхищаться — просто восхищаться, издалека… Ангелов не любят.

— Ты не…

— Да, — сказал Схимник уже спокойным тоном, и глаза его опять, как всегда стали непроницаемыми. — Я люблю тебя. Иногда мне кажется, что я всегда тебя любил.

Он повернулся и отошел к кровати. Ошеломленная его последними словами, Вита тупо смотрела перед собой, а со дна сердца стремительно поднимались злость и тяжелая, душащая обида, словно вместо признания в любви ее только что жестоко избили и вываляли в грязи. Это было чудовищно. Невозможно и чудовищно, противоестественно и хуже всего было то, что… Она прижала ладонь к губам, вскочила и выбежала из комнаты, зацепив по дороге гладильную доску, и та с грохотом сложилась и опрокинулась на бок, похожая на нелепое насекомое, на пол посыпалось сложенное на ней белье — воздушные кружевные тряпочки. Босые ноги прошлепали по коридору, грохнула кухонная дверь и все стихло.

Схимник отвернулся от дверного проема, неторопливо подошел к гладильной доске и резким рывком поднял ее, разложил и поставил на место. Потом собрал рассыпавшееся белье, аккуратно сложив каждую вещь, и прислушался. Из кухни долетал приглушенный судорожный плач и слышался шум воды из крана, открытого до упора. Схимник шагнул было к двери, но тут же остановился, болезненно прищурившись, словно свет резал ему глаза. Он отошел туда, где были сложены его вещи, и через секунду в его руке оказалась темно-зеленая рукоятка «бабочки», «крылья» разошлись, выбросив блестящее лезвие, снова сложились, спрятав серебристый блеск металла, лезвие опять выпорхнуло… Его запястье двигалось с привычной быстротой и легкостью, глаза оставались прищуренными, губы сжались в злой полуухмылке. Потом Схимник закрепил «крылья», а в следующее мгновение «бабочка» с глухим ударом вонзилась в полированную дверцу старого шкафа, выбив длинную щепку.

Вита, согнувшаяся над кухонным столом, держась одной рукой за живот, а другой вытирая лицо, удара не услышала. Рыдания выдирались из горла — болезненные, мучительные и бесполезные, словно рвотные спазмы при пустом желудке. Как прошлое может превратиться в настоящее? Прочел интересную и страшную книгу, а когда открыл ее снова, то увидел лишь чистые страницы, на которых все нужно писать заново. Во всех его действиях можно было без труда угадать вполне естественное желание переспать с ней — и не только для того, чтобы получить физическое удовлетворение, но и для того, чтобы как следует ее наказать за все… но заподозрить за всем этим какие-то чувства — невозможно. Безжалостный сумасшедший рыцарь у ног своей сумасшедшей многоликой леди… Если бы только все это было ложью! Но лжи не было — ни в словах, ни во взгляде, не в прикосновениях, ни в горячем дыхании возле уха… Нигде теперь не удавалось отыскать ни крошки лжи.

Задыхаясь, Вита встала и подошла к раковине, в которую хлестала вода, и пол вокруг раковины уже покрылся блестящими лужицами. Она вздрогнула, когда наступила в одну из них. Наклонилась и старательно вымыла лицо. Убежать, немедленно, сейчас же! Нельзя быть с ним не только в одной квартире, но и в одном городе. Даже в одной жизни быть нельзя.

Она закрыла кран, подошла к кухонной двери и прислушалась, потом осторожно отворила ее и на цыпочках вышла в коридор. Долго стояла возле дверного проема, прижавшись спиной к стене и беззвучно дыша приоткрытым ртом. Из комнаты не доносилось никаких звуков, кроме невесомого тиканья часов, она казалась пустой. Вита заставила себя оторваться от стены и переступить порог, на котором лежал бледный полукруг света.

Первое, что ей бросилось в глаза, был нож, торчащий из расколотой дверцы шкафа. Она скользнула взглядом по нему, потом по пустой комнате, по столу, на котором лежала аккуратная пачка денег

хватай их и беги!

потом посмотрела на свою кровать. Человек, лежавший поверх покрывала, спал крепким, усталым сном, закинув одну руку за голову, отчего майка на правом боку вздернулась, обнажив небольшой круглый рубец. Грудь Схимника мерно вздымалась, лицо было спокойным, расслабленным. Не сводя с него глаз и почти не дыша, Вита сделала несколько беззвучных шажков к столу, и тут Схимник скрежетнул зубами и его лицо превратилось в страшную оскаленную маску. Он задышал быстро, с присвистом, на висках резко обозначились вены, глазные яблоки судорожно задергались под веками, и казалось, что кожа на веках сейчас лопнет. Пальцы левой руки вцепились в покрывало, сминая его, и Схимник мучительно выгнулся, едва касаясь затылком подушки, словно в жестокой агонии, а где-то глубоко в горле начал зарождаться звук, похожий на яростное рычание попавшего в ловушку хищника.

Сны — странная штука, Вита. Они могут давать покой, а могут изматывать хуже, чем любая реальность…

Вита легко развернулась на одной пятке и подскочила к кровати. Она схватила его за плечи, и страшное лицо, из-под которого рвалось наружу что-то безжалостное и маниакально голодное, оказалось совсем рядом. Не в силах даже на миллиметр приподнять тяжелое и от напряжения казавшееся каменным тело, она со всей силы толкнула его в упругий матрас, потом ударила по туго обтянутой кожей и мышцами скуле, до слез ушибив ладонь.

— Проснись! — закричала она — от ужаса голос стал визгливым, кухонно-сварливым. — Проснись сейчас же!!! Проснись!

Глаза Схимника распахнулись — в них была первобытная, безумная темнота. С коротким низким звуком он взвился на кровати и схватил Виту за горло, вонзив в него жестко расставленные пальцы. Простое, небольшое усилие — и он раздавил бы его, сломав кости и разорвав гортань… но в следующее мгновение Схимник грубо отшвырнул ее на другой конец кровати, тяжело дыша.

— Дура! — зло рявкнул он. — Чем ты слушала?! Я же чуть не убил тебя… я же тебе говорил… ну какого хрена ты полезла?!..

Вита, кашляя и держась одной рукой за шею, упрямо дернула головой и поползла обратно, перебирая ладонью по смятому покрывалу — так жук, свалившийся с оконного стекла, встряхивается, переворачивается и снова принимается штурмовать гладкую вертикаль. Руки Схимника подхватили ее, запрокинули голову, бережно ощупали шею. Потом он толкнул Виту в сторону.

— Уйду сейчас! Я и так задержался, — он привстал, но Вита вдруг с неожиданной силой вцепилась ему в руку, и Схимник невольно сел обратно.

— Ну что еще?

Не отвечая, она перебралась к нему на колени, чуть приоткрыв рот и глядя упорно, не отпуская взгляда. Он хотел столкнуть ее, положил ладони ей на бедра, да там и оставил. Глаза Виты, утратив синеву, мерцали жестко-зеленым, как у голодной кошки.

— Если ты хочешь уйти — уходи. Но только утром…

— Не тебе это решать. Давай слезай, — его ладони скользнули по ее бедрам назад. — Я не хочу прощаться с тобой очередной оплеухой.

Она приподнялась и прижалась к нему так, что немедленно вскочить и уйти после этого можно было бы только будучи деревом или каменной статуей. Разум пускал предсмертные пузыри, утопая в желании, погружаясь на самое дно, а дно было очень и очень далеко от поверхности. Пальцы Виты скользили по его лицу, волосам, затылку, губы улыбались рядом с его щекой, касаясь ее.

— Колючий, — шепнула она. — Я не боюсь. Хочу проснуться рядом с тобой.

— С ума сошла, — хрипло сказал Схимник, а его пальцы тянули вверх подол ее халата. — У тебя просто стокгольмский синдром. Пройдет…

— До утра, — пробормотала Вита, неохотно оторвавшись от его губ, но он потянулся следом, разбивая ее фразы на отдельные рваные возгласы. — Надоело!.. Утром… разойдемся… тихо…мирно… Зачем нам… себя изводить?!.. Это, в конце концов… вредно для… здоровья!.. Мы…м-мы… взрослые люди… и если…

— Отпусти меня!.. — произнес Схимник с безадресной злостью, оторвал от себя ее руки и приподнял, чтобы оттолкнуть, потом повалил Виту поперек кровати, и она нетерпеливо и с каким-то отчаянием вздохнула, притягивая его к себе, и дальше во всем присутствовал этот легкий привкус отчаяния — того, с каким человек, боящийся высоты, в конце концов обреченно машет рукой с возгласом «А гори оно все синим пламенем!» и прыгает с вышки вниз — туда, где чудовищно далеко поблескивает вода, и в полете приходят уже совсем другие ощущения, а вода может покорно-принимающе расступиться под телом, не причинив ему вреда, а может оказаться твердой, как камень, но это все будет потом, потом…а пока летишь… и до воды доберешься только утром, а ночь — лишь то пространство, сквозь которое летишь до утра, вначале космически огромное, но к утру кажущееся меньше песчинки… Ничего не имеет значения, и прошлое, неосторожно приблизившись, чтобы напомнить о себе и вернуть в реальность, тут же вспыхивает, и кто-то безликий, большой шутник по натуре, подхватывает пепел, чтобы утром снова слепить из него прошлое, реанимировать его и подбросить двум сумасшедшим, осмелившимся прыгнуть вниз… Но утро еще очень далеко внизу, и соломой сгорают слова, грязь, кровь, мертвецы и чьи-то страшные глаза, и агония чьей-то души, и злость, и алчность, и принципы, и сотни других бесполезных сейчас призраков…

Потом они смеялись, говорили друг другу какие-то глупости, и Вита целовала его спину, которую сама же разодрала в кровь, а Схимник, щурясь, наигранно-сердито бормотал, что ему досталась в возлюбленные дикая кошка. Их одежда, с которой они расправились, словно с кровными врагами, была разбросана по всей комнате, и когда пришлось встать, чтобы поправить разворошенную, съехавшую на пол постель, с простыни посыпались пуговицы от халата.

— Можно глупый вопрос?

Схимник прикрыл веки в знак согласия, легко поглаживая ногу Виты, закинутую на его бедро. Они лежали, крепко обнявшись, и смотрели друг на друга.

— Много у тебя было женщин с тех пор, как… ну, как ты понял?..

— И правда глупый, — он усмехнулся. — Не больше, чем это было необходимо. Нарываешься на контрвопрос?

— Нет. Да ты и не спросишь.

— Верно, не спрошу, — Схимник поцеловал ее в нос. — Девчонка ты еще совсем. И выглядеть можешь, как взрослая, и рассуждать, а в глубине — все равно девчонка. Не сомневаюсь, что когда ты поднимаешься или спускаешься по лестнице, ты прыгаешь через ступеньки, как в детстве.

— Ну и что? Это доказывает мое постоянство, как личности, — Вита улыбнулась, потом посерьезнела. — Я вот все хотела узнать — тебе ведь давно известно о «Черном бриллианте», о том, что там люди умирают — почему ты не…

— До сих пор не прихлопнул этих двух проб… его владелиц? — глаза Схимника чуть потемнели. — Как-то не до этого все время было, да и…я не вижу в этом особого смысла. В конце концов, люди, которые приходят туда работать, знают, на что идут, знают степень своего риска и делают все совершенно добровольно. И за все это они очень неплохо получают. Может, ты видела Красную Ведьму — рыжую гладиаторшу. Между прочим, она преподает биологию в средних классах. А чем занимаешься ты, филолог?.. Брось, ты же все прекрасно понимаешь. Знаешь, давай не будем…

— Не будем, — Вита вздохнула и прижалась лицом к его груди. — Сколько времени?

Он повернул голову и взглянул в окно, за которым безжалостно истончалась ночь.

— Почти утро. Ты устала — поспи…

— Да-а, — протянула Вита, потом хрипловато, но весело пропела, закинув руки за голову: — Ах, не одна трава помята — помята девичья краса!..

Мрачноватая забота слетела с лица Схимника, и он захохотал, откинувшись на подушку.

— Ты вполне можешь все переиграть. Вспомни о гордости, о чести, о чем там еще вспоминают женщины утром?

— О деньгах, — сказала Вита и пихнула его в бок. — Если бы я решила пожалеть, конечно, я свалила бы все на тебя — гнусного соблазнителя, но я не жалею. И все равно… это так странно, какой-то сюрреализм — ты и я в постели…

— Почему? Вот если б мы были не в постели, а, скажем, на дереве — вот тогда бы был сюрреализм. Не бери в голову — осталось всего несколько часов — вот потом…

— Я соврала тебе насчет письма.

— Какого письма? — он приподнялся на локте, глядя на нее.

— Того, в Зеленодольске. Которое я не дала тебе прочитать. Я сказала, что никому не пожелала бы такой смерти… но если бы оно было в руках у Яна, Баскакова, Шестакова, любого из тех шестерок, которые за нами гонялись — мне бы и в голову не пришло останавливать их.

Глаза Схимника сузились, потом он негромко произнес:

— Зря ты это сказала.

— Знаю, — она потянула его за шею. — Иди сюда…ты слишком далеко…

Они снова занялись любовью, но на этот раз с сонной нежностью, бережно и устало, а потом Вита, уже засыпая, пробормотала:

— Пообещай, что не уйдешь, не попрощавшись.

— Не могу, — сказал Схимник отпуская ее и отодвигаясь. На ее лицо набежала тень, потом она понимающе кивнула:

— Хорошо… тогда, давай попрощаемся сейчас, — ее голос дрогнул. — Как тебя зовут?

— Андрей, — имя далось ему с трудом — он давным-давно никому его не называл. Он произнес его прежде, чем сообразил, что все-таки лучше было ей не знать… но уже было поздно. Если назовет другое — Вита поймет, что оно фальшивое.

— Андрей… — Вита покатала имя на языке, как дегустатор — порцию хорошего вина, потом улыбнулась — в улыбке была тишина, и что-то скорбное, и странно счастливое. — Прощай, Андрей.

— Прощай.

Они отвернулись друг от друга и заснули, глядя в противоположные стороны — один — на колыхающиеся в умирающем полумраке занавески, другая — на потертый прямоугольник ковра.

* * *

Когда поздно утром Схимник проснулся, голова Виты лежала у него на груди, и он обнимал ее, и она улыбалась во сне, а за окном хлестал долгожданный ливень, наполняя комнату мокрой озоновой свежестью. У балконного порога натекла лужа, и с отяжелевших, обвисших занавесей капала вода.

Нужно было вставать, одеваться и уходить, и Схимник хорошо понимал, что чем дальше отодвигать этот момент, тем сложнее будет… но продолжал лежать и смотреть на Виту, слушая дождь и водя кончиком пальца по ее щеке. Волосы девушки смешно разлохматились, темные ресницы аккуратно лежали на щеках, дыхание щекотало ему кожу.

Это просто. Осторожно переложи ее на другую половину кровати, прикрой простыней и уходи. Так и только так будет правильно. Будущего здесь быть не может. Дальше здесь только пропасть.

Да, уходить… Обратно в привычный мир, к крови и грязи, и грубости, квинтэссенции равнодушия и рационализма, к совершенно иным женщинам — иным, потому что на них абсолютно наплевать, и к утоленному голоду, без которого невозможно существовать. Он бы, не задумываясь, отдал все это за маленькую лгунью в его постели — теплый непонятный свет, так странно зажегшийся и ставший значить так много, от него можно было отказаться, когда он был где-то в стороне, а теперь, попробовав его на вкус, это намного тяжелее. Но здесь была нужна совсем другая плата — чужой разум, а, возможно, еще и жизни черт знает скольких человек.

Встретимся. И ты знаешь об этом.

Темные ресницы дрогнули, поднимаясь, и Схимник сжал зубы. Одно лишь движение ресниц истинно любимых может разрушить царства, и в жертву им можно принести не только чужой разум, но и жизни народов.

Пусть, когда ты откроешь глаза, в них будет ненависть. Пусть в них будет ужас. Стыд. Сожаление. Мне будет больно, но тогда я смогу уйти.

Глаза Виты открылись, и в них было сонное тепло.

— Ты не ушел?.. Как хорошо… Андрюша, зачем тебе куда-то идти?.. — она завозилась, устраиваясь поудобней.

— Ты действительно хочешь, чтобы я остался?

— Глупый вопрос… Конечно хочу. Дурак какой… — пробормотала Вита и тут же снова заснула.

В тот день он так никуда и не ушел, не ушел и на следующий… А в конце недели зазвонил телефон. Вита плескалась в душе и звонка не слышала, а Схимник, вернувшийся из вылазки в магазин, как раз разложил на столе продукты и отвинчивал крышку с бутылки ледяной минералки. Услышав звонок, он с бутылкой в руках быстро прошел в комнату, но трубку снял не сразу, а некоторое время просто стоял и отсутствующе смотрел в окно, и телефон прозвонил четыре раза, прежде чем он ответил. Голос в трубке казался незнакомым, циничным и до безобразия вульгарным, но, тем не менее, Схимник без труда понял, кто звонит. Слышно было неважно, голос сплетался с шумом уличного движения — Наташа звонила не из дома.

— Привет, темный волк! Хорошо, что ты ответил — я тебе и звоню. Значит, ты все-таки остался, а это означает, что ты уже и не уедешь. Я действительно правильно смотрела, — казалось дырочки трубки сочатся самодовольством.

— Как Славка? — мрачно осведомился Схимник.

— Прекрасно! — в трубке хохотнули — бессердечно и на удивление сексуально. Он вдруг подумал, что Наташа сейчас почти прижимается губами к микрофону, чтобы оказаться как можно ближе, и невольно слегка отодвинул трубку от уха. — Трахаемся как кролики! Наверстываем упущенное — и все благодаря тебе! А вы?! Ты ведь с ней вместе достаточно давно. Уже отпустили на свободу свои природные инстинкты?! И как? Сколько раз?! Вы…

Она закашлялась и в трубке что-то стукнуло, а когда Наташа снова заговорила, Схимнику показалось, что теперь он слышит кого-то другого — вначале он разговаривал с циничной шлюхой, а потом кто-то отнял у нее трубку — кто-то похуже.

— Я спрашиваю не из любопытства, а всего лишь потому, что если что-то было, то, значит, мы можем вернуться к нашему разговору. Она не захочет тебя такого, она слишком любит жизнь… жаль, что она не дает мне нарисовать ее — мне так не хватает ее хитрости, ее притворства, ее изворотливости… Но это ерунда по сравнению с тем, что есть у тебя. Кроме того, ты ведь не хочешь как-нибудь проснуться и увидеть… — холодный расчетливый голос не договорил, и снова раздался смешок — на этот раз словно разбился кусок льда, а потом заговорил кто-то третий — менялись не голоса, менялось что-то другое, чему было сложно подобрать определение. — Люди должны друг другу помогать. Скажи, ты уже чувствуешь свой голод? Я свой чувствую — и давно. Иногда мне кажется, что я состою только из этого голода. Он синий — а ты знаешь, сколько в синем холода? Ты учти только — прошло время, и теперь у меня есть условия.

Ты сука! Ты звонишь и даже не интересуешься ее здоровьем, не интересуешься, что с ней! Ты настолько изменилась, что она для тебя уже никто? Чем ты стала, сука?! Даже я при всех своих грехах могу спокойно назвать ТЕБЯ сукой!

— Я согласен, — сказал Схимник и бросил трубку. Посмотрев на бутылку, он вскинул ее и сделал большой глоток, потом плеснул немного воды в ладонь и растер по лицу.

— Андрей, кто-то звонил?

Он обернулся — Вита стояла в дверях, кокетливо прикрываясь полотенцем.

— Ошиблись, — Схимник приглашающе протянул руку, и Вита подошла и уселась к нему на колени.

— А почему у тебя такое лицо? Спросили мастерскую гранитных памятников?

— Нет, водоканал… Вит, неделя прошла, нам больше не надо сидеть в этом городе. Хочешь куда-нибудь поехать?

— Я бы хотела съездить к Наташке, посмотреть как она… ненадолго.

— Беспокоишься за нее? — спросил Схимник, прижимая ее к себе и глядя поверх ее головы на телефон.

— Совсем не беспокоюсь. Вот это-то меня и пугает. Поедешь со мной?

— Это все равно, что махать перед голодным псом куском мяса.

— Тебе ведь необязательно с ней встречаться.

— Посмотрим, — произнес он, продолжая пристально разглядывать телефон. — Посмотрим.

 

VIII

Просторная комната была поделена на две части невидимой стеной. В одной части бушевало негодование и недоверие. Инвалидное кресло с жужжаньем металось среди них туда-сюда, лязгая и натыкаясь на мебель, и Костя только что не рычал, выплевывая слова вместе с брызгами слюны. Его шея побагровела, и шрам перечеркивал ее ярко-белой полосой. Сигарета во рту прыгала, рассыпая пепел по зеленой полинявшей футболке.

— Получается, я тут один в здравом уме?! А вы что?! Вы совсем уже ничего не соображаете?! А?! Оппозиция хренова!

«Хренова оппозиция», разместившаяся в другой части комнаты и включавшая в себя Славу, Виту и Наташу, на оскорбления реагировала достаточно вяло, то ли делая скидку на малочисленность противника, то ли была уверена в своей правоте настолько, что не считала нужным вступать в прения. Наташа в ярко-красных бриджах и белом топике вполоборота стояла у открытого окна и курила, поглядывая то на полузасохшие акации, то на дорогу, по которой ползали раскаленные сияющие машины. Слава, изнемогавший от жары, сидел в кресле в одних шортах и, вытянув голые ноги, прихлебывал из кружки ледяное пиво. Вита в мятом голубом сарафане развалилась на диване и беспрестанно зевала, мотая головой. Ей безумно хотелось спать, и она приписывала это вчерашнему распитию шампанского на берегу водохранилища в компании Славы и Схимника.

— А в чем дело-то? — в который раз лениво повторил Слава, отвечавший этой фразой на большую часть Костиных возмущенных реплик, и вытянул шею, подставляя мокрое лицо вентилятору.

— В чем дело?! — Лешко задохнулся, потом выдернул изо рта сигарету и ткнул ею в сторону Виты. — Она притащила в город сумасшедшего убийцу, который гонялся за вами полгода, она фактически ему нас сдала, но похоже никого, кроме меня, это не волнует. Ну ладно, Наташка в последнее время не от мира сего, ей простительно… Витку я тоже могу понять — она влюблена в него, как кошка, и теперь думает не тем местом… Но ты, Славка, ты?!..

— А может я тоже влюблен? — вяло сьюморил Слава, и Наташа захохотала.

— Да вы ополоумели — все трое! — подытожил Костя, заглаживая ладонью мокрые от пота короткие волосы. Он пополнел, отпустил усы и бороду, отчего стал выглядеть старше, но его лицо утратило некую хищную нервозность, став намного привлекательнее.

— Я в сотый раз повторяю, что вы ему не нужны, — пробормотала Вита. — Он приехал со мной. Послезавтра мы уедем.

— Слушай, Витка, ты хорошая девчонка и я тебя уважаю, но этот мужик так задурил тебе голову, что ты ничего не соображаешь! Он напел тебе чего-то, а ты и распустила сопли, как восьмиклассница!

Рука Виты протянулась, схватила со стола пустой стакан и лениво швырнула его Косте в голову. Инвалидное кресло дернулось в сторону, стакан врезался в шкаф и брызнул во все стороны осколками.

— Четвертый, — весело сказала Наташа, которая вела счет разбившейся с начала разговора посуде. Костя ударил кулаком по ручке кресла.

— Славка! Может, тебе напомнить, как он тебя под Ялтой чуть не придушил?! Если бы…

— Костя, мы все хорошо помним о твоем подвиге, — произнесла Наташа с легким холодком. — Не нужно снова нас тыкать в него физиономиями!

Костя вздрогнул, и в его глазах появилась недоуменная обида. Дверь отворилась, и в комнату заглянула заспанная Екатерина Анатольевна.

— Молодежь, нельзя ли потише — мы с Линой только прилегли после обеда. Что вы целый день посуду бьете?!

— Мама, иди спать, дай поговорить! — раздраженно буркнула Наташа, поворачиваясь. Екатерина Анатольевна покачала головой.

— Наташ, я тебя не узнаю — что ты в последнее время как с цепи сорвалась?! Хамишь матери… Костик, ты на работу не опоздаешь?

Лешко отрицательно мотнул головой — уже закрывшейся двери. Четыре месяца назад Римаренко устроил его поваром в «Онтарио», где по-прежнему успешно исполнял обязанности вышибалы. Костя, посвящавший все свое время вынужденного ничегонеделания оттачиванию своего так внезапно проявившегося поварского мастерства, быстро приноровился к работе. Готовил он теперь первоклассно, и увечье ему нисколько не мешало — в своем инвалидном кресле, несколько усовершенствованном все тем же Римаренко, Костя легко и проворно передвигался по кухне, занимаясь своими делами и координируя действия помощников. В «Онтарио» к нему уже давно привыкли, уважительно именовали «шефом», у него завелась постоянная клиентура, захаживавшая в диско-бар не столько потанцевать, сколько заказать какое-нибудь особенное блюдо из расширенного стараниями Кости меню. Геннадий сам возил его на работу и привозил с нее, теперь часто в компании веселой и симпатичной официантки из того же «Онтарио», считавшей, что неподвижные ноги — это не так уж ужасно, если все остальное в полном порядке. Костя неплохо зарабатывал и уже подумывал о том, чтобы снять собственную квартиру, когда все наконец уляжется, и у Наташи будет возможность самостоятельно приглядывать за матерью и теткой, пока же хозяином в доме был он. Выбрав время, он посетил родной курортный поселок, где реабилитировался в милиции, рассказав историю о вломившихся в дом пьяных грабителях, начисто вычеркнув из этой истории Наташу и заявив, что скрывался из страха перед убийцами его матери. Римаренко не очень охотно выступил его помощником и укрывателем. В милиции Лешко выслушали крайне недоверчиво и уже собирались задержать до выяснения, но спустя день в соседней деревушке какой-то полусумасшедший бомж вырезал целую семью, после чего улегся спать прямо на месте убийства. Бомжа радостно повязали и помимо его собственного подвига списали на него несколько безнадежно зависших дел, в том числе и убийство Нины Лешко. Костю отпустили, и он в тот же день, наведавшись на могилу матери и собрав оставшиеся вещи, навсегда покинул поселок.

— Послушай, Костя, может, я и неправильно выразилась, но, — Наташа повернулась и посмотрела на него с легкой усмешкой, — я не понимаю, о чем конкретно мы здесь говорим? Что случилось — то уже случилось, и я не понимаю, зачем нам это обсасывать?! Он в городе — ну так пусть. Уже три дня прошло. Ты видишь его здесь? В этой квартире? Нет. И не увидишь. Он с Виткой приехал, так пусть она сама и разбирается со своим мужиком! Тебя это все совершенно не касается!

— Нет, касается! — упрямо сказал Костя. — Схимник — сумасшедший. Я видел, что он творил! Ее он просто использует, чтобы до тебя добраться и хорошо приподняться с твоей помощью. А тебя, — он махнул головой Вите, — когда ты ему будешь не нужна, порежет на лапшу и спустит в канализацию! Будешь плавать в Салгире и разлагаться!

— Говори, говори, — пробормотала Вита, примериваясь глазами к посуде на столе. — А знаешь, что я тебе скажу, Костя? Я не вчера родилась, я видела достаточно и пережила достаточно, и если я поверила такому человеку, значит у меня были на то все основания!

— Если ты не слушаешь ее, послушай меня, — Наташа швырнула сигарету в окно и тут же взяла новую. — Я смотрела в него. Да, он сумасшедший. Он болен. Но он не такой уж плохой человек.

— Как убийца может быть неплохим человеком?! — рявкнул Костя. — Да ты сама слышишь, что говоришь?!

— Я говорю то, что видела! — холодно ответила Наташа. — С его стороны нам ничего не грозит! Или может, ты сомневаешься в моих способностях?!

Костя сгорбился в кресле, вдруг став похожим на побитую собаку. В комнате повисла гнетущая тишина, нарушаемая только отчаянным зеванием Виты. Потом на лице Наташи появилось любопытство экспериментатора, и она спросила:

— А что ты вообще предлагаешь?

— Сдать его ментам! — Костя встрепенулся. Слава хмыкнул.

— Это з-значит, заодно и нас троих. Кое-кто этого ждет, н-не дождется.

— Тогда убить!

Вита вонзила в него горящий взгляд, а Слава захохотал. Наташа тоже улыбнулась — с оттенком снисходительности.

— Никто из нас этого делать не станет, да и не сможет, даже если бы и захотел. Кто же тогда? Ты?

Глаза Лешко наполнились выражением тупой боли, и он отвернулся. Всем на мгновение стало неловко.

— Я жалею, что приехала, — наконец сказала Вита. — Я думала: навещу друзей, сама покажусь, чтобы не беспокоились… но вижу, что зря это сделала.

Наташа отошла от окна и налила себе стакан сока.

— Вит, ты все сделала правильно. Не обращай внимания, Костю тоже можно понять. Только честнее будет называть все своими именами — ты приехала лишь для того, чтобы проверить — не свихнулась ли я окончательно. Не беспокойся, все хорошо. Меня держат на коротком поводке. Слава меня никуда одну не отпускает.

— Наташка, ты… — начал Слава, приподнимаясь в кресле, но она тут же его перебила.

— А что Наташка?! Куда бы я не пошла, ты везде меня конвоируешь! Человек, между прочим, имеет право на одиночество! Славочка, тебе хорошо известно, что ты для меня — все, но даже твое общество может иногда достать! Конечно, ты всегда можешь уехать, и я это пойму…

— Ты прекрасно знаешь, что я никуда не уеду, — глухо сказал он, пристально глядя на Наташу. Та раздраженно тряхнула собранными в «конский хвост» медными волосами.

— Тогда принимай все как есть и будь любезен хотя бы иногда уважать мои требования! Разве я не имею на это право?! Разве ты мне не веришь?!

— Да, — просто ответил Слава, — я тебе не верю.

— Прекрасно! — Наташа зло всплеснула руками и отвернулась. Потом подошла к Косте, сидевшему с опущенной головой и ласково обняла его сзади за шею.

— Костенька, милый, я тебя обидела… Прости пожалуйста, я же не со зла. Ты же видишь, какие мы все стали нервные.

— Да я не сержусь, что ты, — Костя тяжело вздохнул и похлопал ее по тыльной стороне ладони. — Просто я очень за тебя боюсь. Я ведь живу только благодаря тебе… я не хочу, чтобы какая-то мразь…

— Хватит! — Вита резко встала. — Я не собираюсь больше это слушать!

Она сделала несколько шагов к двери, потом пошатнулась, вскинув руки, точно пыталась уцепиться за воздух, и вскочивший Слава едва успел ее подхватить.

— Вот черт! — Вита откинула голову на его плечо. — Все-таки, наверное я вчера перепила. Да еще, — она обхватила Славу за шею и, наклонив к себе его голову, что-то зашептала в ухо, и Слава добродушно захохотал.

— Перелюбила ты, а не перепила, — мрачно пробурчал Костя. Вита свирепо посмотрела на него, и он махнул рукой. — Ладно, что-то сегодня не заладился у нас разговор — все на взводе… Витка, наплюй!

— Не попаду, — сонно пробормотала Вита. — Славка, пусти, мне надо идти… меня ждут.

— Куда тебе идти в таком виде? Поспи до в-вечера, а я позвоню в гостиницу и скажу ему, что ты задерживаешься, — Слава, не слушая вялых протестов, понес Виту из комнаты. — П-поехали-ка на ложе!

Когда он вышел, Наташа отвернулась, глядя в окно. Костя некоторое время наблюдал за ней, потом негромко спросил:

— Наташ, о чем ты все время думаешь? С тех пор, как ты вернулась, я тебя не узнаю. Ты так изменилась… Ты все время о чем-то думаешь, с нами почти не говоришь, и… — он запнулся.

— Продолжай, — равнодушно сказала Наташа, но в ее глазах появилось выражение пойманного с поличным воришки.

— Раньше ты все время жалела о своих поступках… о картинах. Теперь ты больше этого не делаешь.

— А если я поняла, наконец, что заниматься душевным мазохизмом — дело бестолковое? Что обо всем лучше забыть и просто жить дальше? Не веришь — спроси у Славы! Это он мне посоветовал! Мертвые пусть лежат себе в своих могилах. Это его слова, — она подошла к креслу и наклонилась придерживаясь за ручки, так что ее и Костино лица разделяло всего несколько сантиметров, потом ее пальцы с длинными ухоженными ногтями скользнули по его щеке, и он вздрогнул, впившись ошеломленным взглядом в каштановые глаза, кажущиеся глазами незнакомки. — Он так сказал, а я слушаюсь своего мужчину.

Наташа подмигнула Косте, и на мгновение из ее глаз выглянули презрение и брезгливость — жуткие и нереальные, как кривляющееся лицо призрака в окне старого дома. Секундой позже они снова сменились бархатистым теплом, и Костя моргнул, так и не поняв, было ли это на самом деле. Наташа отошла от кресла и стремительной, летящей походкой, присущей только длинноногим, направилась к двери, а он остался сидеть, втягивая полуоткрытым ртом горячий пыльный воздух и чувствуя, как щекочут спину ледяные ручейки пота.

— Я Витку в нашей комнате уложил, — сообщил Слава, заходя. — Что-то ее совсем развезло — наверное, от жары. Градусов сорок в тени точно есть. Дикий климат — надо на север перебираться.

— Пойду, посмотрю, и, наверное, тоже лягу, — Наташа обменялась с ним мимолетным поцелуем и вышла в коридор. Слава пожал плечами, потом подошел к вентилятору и встал почти вплотную к нему, раскинув руки, точно собирался взлететь.

Наташа на цыпочках вошла в комнату, которые занимала вместе со Славой, и остановилась возле кровати, пристально глядя на Виту, лицо которой даже сейчас, во сне оставалось обиженным. Нахмурившись, она отвернулась, и тут Вита, не открывая глаз, пробормотала:

— Ты чего… бродишь?..

Наташа вздрогнула.

Витка подобрала удивительно точное определение — люди ходят, а бродят призраки… такие как я…

потом почувствовала легкое прикосновение к ноге и опустила глаза. Внизу стоял толстый трехцветный кот тети Лины, нервно помахивая пушистым хвостом. Она наклонилась, чтобы его погладить, но кот, зашипев, вывернулся из-под ее ладони и метнулся в сторону, потом вспрыгнул на кровать и улегся на смятом подоле голубого сарафана Виты, глядя на Наташу злыми зелеными глазами. Вита, вздохнув, перекатилась на спину.

— Наташ… ты чего-то хотела?..

Лицо Наташи исказилось, и какое-то время по нему скользило множество выражений, сменяя и захлестывая друг друга, потом она вдруг порывисто кинулась к кровати, схватила Виту за податливую, расслабленную руку и горячо зашептала, целуя горячее запястье.

— Вита, Виточка, солнышко, прости меня, пожалуйста, прости, прости!..

— Ты что?.. — пробормотала та, почти не слыша ее, и попыталась отнять руку. — Перестань… жарко…

— Прости меня, милая… я не хочу всего этого… но я не могу…

— Ты… так редко появляешься, — сонно сказала Вита, не открывая глаз. — Наташка… пожалуйста… не делай глупостей. Он тебя не попросит… но ведь ты можешь попросить сама… я знаю… не надо. Я ведь совсем… не проверять тебя приехала…

Она закинула другую руку за голову и заснула окончательно. Наташа продолжала держать ее за запястье, плача без слез.

Вита, я не хочу этого.

Не хочу этого? — повторил кто-то со злым удивлением.

Не хочу этого? — произнес кто-то следом трусливо.

— Я сделаю это для тебя, — прошептала Наташа. — Только для тебя. Ты ведь хочешь этого, я знаю. Просто ты никогда не решилась бы меня попросить…

Для нее? — искренне удивились где-то глубоко внутри.

Наташа разжала пальцы и вскочила на ноги — по-кошачьи легко, мимолетно подумав, что раньше собственные движения казались ей угловатыми и неуклюжими. Она бесшумно вышла из комнаты и еще в коридоре услышала негромкие голоса. Дойдя до дверного проема, она прижалась к косяку, слушая.

— … возможно, ты будешь смеяться, но знаешь… иногда мне кажется, что это не Наташка, — хрипло сказал Костя. — Иногда мне даже кажется, что это не женщина. И не мужчина. Елки, я даже не знаю, как это назвать… Может, у меня крыша поехала?

— Да н-нет, к сожалению, — ответил Слава.

— Что с ней творится, а? Я знал милую, добрую девчонку, без всякой грязи… А это что? Что это, Слава?

— Я не знаю.

— Ты знаешь, иногда я ее боюсь. Она так странно смотрит. Порой мне кажется, что я младше ее не на три года, а лет на сто.

— Не г-говори ерунды.

— Быть беде, Славка. Я чувствую, быть беде. Не спускай с нее глаз. Она и так недавно от тебя удрала — черт ее знает, чем она занималась все это время!

В комнате что-то брякнуло, потом зазвонил телефон. Слава сказал:

— Пойду, под душ залезу, что ли…

Наташа метнулась обратно в комнату и повалилась на кровать, отвернувшись от двери. Секундой позже в комнату заглянул Слава, она почувствовала на затылке его внимательный взгляд, потом послышались удаляющиеся шаги, отворилась дверь ванной. Минутой позже зашумела вода. Наташа приподняла голову, потом слезла с кровати, на цыпочках прошла по коридору и заглянула в комнату. Костя, спиной к ней, ворчливо разговаривал по телефону. Она взглянула на закрытую дверь ванной, потом на комнату, где спали мать и тетя Лина, быстро проскочила в коридор, сунула ноги в шлепанцы, схватила заранее приготовленную сумочку, открыла дверь и выбежала на лестничную площадку.

— Славка! — отчаянно закричал Костя, бросив телефонную трубку, которая осталась раскачиваться и подпрыгивать на пружинящем шнуре. — Славка, мать твою! Славка!

Инвалидное кресло вылетело в коридор, и в тот же момент дверь ванной отворилась и высунулась мокрая голова Славы.

— Ч-чего орешь?!

— Сбежала! — Лешко ткнул дрожащей рукой в сторону приоткрытой входной двери. — Наташка опять сбежала!

Слава выматерился и выбежал из ванной, на ходу натягивая шорты. Он выскочил на лестничную площадку, на мгновение прислушался к гулкой подъездной тишине, потом помчался вниз, прыгая через ступеньки. Только на улице он обнаружил, что выскочил босиком и забыл надеть майку — впрочем, в Симферополе в это время года голым торсом никого нельзя было удивить, босыми ногами — тем более. Он оглядел пустынный двор, потом побежал, все еще надеясь, что успеет ее найти, хотя уже понимал, что это невозможно.

Наташа, на одном дыхании пролетев несколько дворов, выбежала к дороге и вскинула руку. Вскоре у обочины остановился старый пыльный «ниссан», от которого несло жаром, как от дракона. Наташа открыла дверцу и прыгнула на заднее сиденье. Ее топик промок от пота, рыжие волосы сбились набок и прилипли к шее.

— На Куйбышевский, только побыстрее.

— Побыстрее… — проворчал водитель с легким кавказским акцентом, трогая машину с места, — зачем побыстрее? Быстро в такую жару только покойников возят.

Наташа запустила руку в сумочку, вытащила несколько смятых купюр и, не считая, бросила их на переднее сиденье.

— Тогда считайте, что я покойник.

Водитель скосил глаза на бумажки и, посерьезнев, сказал:

— Понял.

«Ниссан» полетел по раскаленному городу на угрожающей скорости, ловко проскакивая светофоры. Вскоре он притормозил возле рынка, и Наташа выскочила из машины, забыв закрыть за собой дверцу. Наискосок пробежав через потную, раздраженную толпу, она нырнула во дворы. Только миновав несколько домов, Наташа сбавила скорость и пошла уже спокойно, на ходу поправляя волосы. Ее лицо раскраснелось, глаза горели лихорадочным нездоровым огнем.

На углу одного из домов ее ждали. Высокий мужчина в светлых джинсах и полурасстегнутой цветастой рубашке неторопливо прохаживался из стороны в сторону, время от времени затягиваясь сигаретой. Его глаза закрывали темные стекла солнечных очков, лицо было бесстрастным, и со стороны никто бы никогда не подумал, что он страшно нервничает.

— Ну? — спросил он, когда Наташа, слегка задыхаясь, подошла к нему. — Как она?

— Спит. Ты снотворное хорошо рассчитал — отрубилась как раз, когда собиралась уходить, — Наташа усмехнулась. — А ты не мог перестараться?

— Я раньше тебе шею сверну, — приветливо сказал Схимник. — Пошли.

 

IX

Чувствовалось, что в квартире уже давно никто не живет — и не только из-за толстого слоя пыли на всем, где она только могла удерживаться, не из-за бесчисленных грязно-серых паутинных фестонов и затхлого запаха, но и из-за той особенной мертвой атмосферы, присущей всем заброшенным помещениям. Обстановка единственной комнаты состояла из груды картонных коробок и рассохшейся поцарапанной тумбочки, небрежно сдвинутых в угол, посередине стоял мольберт, рядом — небольшая коробка с рисовальными принадлежностями. Занавесок на окне не было, и между рамами громоздились десятки мушиных мумий. Под самым потолком примостились несколько очумевших от жары пауков-сенокосцев, казалось, удерживавшихся на стене из последних сил.

— Чудеса организации — вот что я могу сказать, — Наташа подошла к ящику, опустилась на корточки и начала в нем рыться, одобрительно кивая. — А ты не мог найти квартирку попохабней? Не вдохновляет на творчество, только на хандру.

Схимник молча спрятал ключи, потом протянул руку.

— Позволь-ка.

Наташа скривила губы, потом сдернула с плеча сумочку и протянула ему. Схимник открыл ее, просмотрел содержимое и вытащил упаковку «Жиллет».

— Это, уж извини, для работы, — Наташа наклонила голову набок, и он бросил лезвия обратно. — Господи, если Славка узнает — он меня точно прибьет.

— Тебя не очень-то это заботит, верно? — Схимник бросил ей сумку, снял очки, подошел к окну и распахнул его, разбавив затхлость горячим пыльным ветром. — Я бы даже сказал, что тебя это заводит.

— Хорошие порции адреналина всегда на пользу, — Наташа выпрямилась, оглядывая комнату и оценивая освещение. — У страха особый вкус — неважно, какова его природа. Тебе известно, Схимник, что, возможно, все чувства, которые мы испытываем — это всего лишь разные формы страха? А когда мы слишком сильно испугаемся или наоборот, устаем бояться — мы умираем, — она заходила по комнате, что-то прикидывая. — Знаешь, я стала достаточно примитивна, но чувствую себя куда как живее, чем раньше — ярко-красно, очень ярко, конечно, есть и оранжевый, но без него никак нельзя!

Схимник удивленно посмотрел на нее, но Наташа, похоже, даже не заметила того, что произнесла, размышляя и на языке слов, и на языке цветов и не особенно отделяя их друг от друга. Он прислонился к стене, смяв отклеившиеся обои, и наблюдал за ней, за тем, как она ежесекундно меняется, как в ней, словно в экране телевизора, мечутся, заслоняя друг друга бесплотные, но обладающие силой и чувством существа — то ли части чьих-то душ, то ли части чьих-то сознаний — мечутся, словно частицы в броуновском движении, и где-то там, среди них и Наталья Чистова, напуганная, потерявшаяся, изредка выглядывающая в этот мир, как тонущий высовывает голову над поверхностью воды в последнем отчаянном усилии ухватить холодеющими губами порцию воздуха. Ему вдруг показалось, что он собирается не служить натурой для картины, а совершить очередное убийство. «А может повезет на этот раз? — хмуро подумал он. — Может, в этот раз все пройдет насквозь и останется на картине? Кто знает?..»

— Хороший холст, очень хороший, грунтовка отлично просохла… Когда ты только все успел? — рассеянно пробормотала Наташа. — Да-а, уж, расстарался ты для себя!..

Она вдруг резко развернулась и ткнула рукой в одной ей видимую точку на полу. Схимник заметил, что ее пальцы дрожат, как у законченного алкоголика.

— Сядешь здесь! Садись! Нет, сначала помоги перетащить мольберт! Быстрее!

Слова выскакивали из ее рта — быстрые и звонкие, как шлепки по мокрому телу. Схимник перенес мольберт, потом перетащил тумбочку на указанное место, перевернул ее и сел. Тумбочка охнула, но выдержала. Наташа металась по комнате. Рядом с мольбертом она выстроила башню из трех картонных коробок и начала раскладывать свои принадлежности. В комнате резко запахло скипидаром.

— Сейчас… — бормотала Наташа, закручивая волосы на затылке. — Сейчас-сейчас…

Она внимательно посмотрела на Схимника, схватила одну из кистей, бросила ее и взяла карандаш, но тут же снова сменила его на кисть.

— Я готова. Ты?..

— Да.

— Послушай, — глухо сказала она, и сейчас ее голос был знакомым, настоящим, хотя звучал так, словно она была при смерти, — ты еще можешь передумать. Сейчас еще не поздно. Потом уже ничего нельзя будет сделать. Процесс необратим. Ты не сможешь все вернуть обратно, и твоя картина перестанет быть для тебя опасна только, когда ты умрешь. И Вита… она объясняла тебе… когда я заберу одно, может появиться что-то другое… и это может быть намного хуже.

— Вряд ли может быть что-то хуже этого, — Схимник потер вспотевший лоб. — Итак, како-вы твои условия — ты ведь так ничего и не сказала?

— И не скажу, — Наташа криво улыбнулась. — Сыграем в американку? Сначала картина, потом плата.

— Это мне не нравится. Ты можешь заломить невозможную цену. А она наверняка невозможна, раз ты не хочешь обговорить ее заранее.

— Просто маленькая просьба, ничего страшного. Никого из нас, и уж тем более, ее это не затронет. А остальное тебе не все ли равно?

Он ухмыльнулся.

— А вдруг я откажусь платить? Не думаешь же ты, что я оставлю картину тебе?

— Не откажешься. Мне всегда платили, — в ее улыбку протек холод. — Все. Когда они понимали, что приобрели, они сами приносили плату. Я ведь никогда ни от кого ничего не требовала.

— Ладно, посмотрим, — пробормотал Схимник. Наташа кивнула.

— Дальше… Я не знаю, сколько времени это займет, но ты должен сидеть там и, по возможности, не дергать головой. И уж тем более не вставать — что бы ни случилось. Ты видел — у меня может начаться кровотечение, а может будет и что-нибудь похуже — мне предстоит очень тяжелая и опасная охота… он очень сильный… но в любом случае — пока я работаю, ты не двигаешься. Понял?

— Да.

— Тогда приступим, — сказала она медицинским тоном.

* * *

Такого она еще не испытывала — такого беспросветно черного, душащего ощущения близкой смерти. На Дороге она была смесью ужаса и восторга, когда ловила демона Виты, она была болью — но во всем этом так или иначе присутствовал отдаленный привкус этакого страшного приключения, где-то далеко во всем этом чувствовалось что-то игровое, не представляющее реальной опасности для нее. Она могла сойти с ума, но она осталась бы жива. Но сейчас почему-то опасность была реальной — в последнее время она настолько изменилась, настолько плотно сплелась с этим миром, что стала для него полностью уязвима — проиграв здесь, она теперь могла умереть там. Темнота наполнила ее силой, но она же сделала ее слабой, разрушив ту тонкую грань, которая отделяет смерть тела от смерти разума.

Перед ней стоял волк, огромный угольно-черный зверь, напрягшийся для броска, невероятно страшный и столь же невероятно красивый — красотой ладного, великолепно изваянного природой хищника. Длинная шерсть на загривке поднялась дыбом, из оскаленной пасти, поблескивающей острыми клыками, валил пар. Взгляд темно-красных раскосых глаз был твердо зафиксирован на горле стоящей перед ним придавленной страхом фигуре, зрачков в глазах не было и, казалось, они до краев наполнены замерзшей кровью. Мощные лапы сминали твердый морозный снег, и дальше за волком бесконечной трапецией расстилалась снежная равнина, уходящая в темноту. Наташа же стояла на голой, растрескавшейся земле, обжигавшей ее босые ноги, а вокруг причудливыми вихрями метались потоки ледяного и горячего воздуха. Полоска земли, на которой она стояла, была узкой, с обеих сторон обрывающейся в пустоту, и разминуться двоим на ней было невозможно.

Я загораживаю ему дорогу, господи, я загораживаю ему дорогу… и поэтому он пройдет сквозь меня, чтобы засыпать все снегом… мертвым, холодным снегом.

Волк был голоден — от него тянуло этим голодом, она видела его — бледно-синий с алыми прожилками, клубящийся вокруг зверя. А потом она увидела кое-что еще, что не заметила сразу — горло волка охватывал толстый широкий ошейник, от которого куда-то вверх уходила провисшая железная цепь — достаточно длинная, чтобы волк мог добраться до Наташи, но не дававшая зверю полной свободы — у волка все еще был хозяин, удерживавший его, направляющий и оставляющий за собой выбор жертв. Но ошейник сбоку истончился, протерся, на нем виднелись разрывы, торчали крошечные лохмотья разошедшейся кожи — еще немного, и ошейник лопнет, предоставив волку бежать, куда ему вздумается. Наташа смотрела, впервые ощутив неуверенность, впервые поняв, что может проиграть. Хитростью с волком не справиться — здесь нужна была только грубая сила. Достаточно ли ее у нее? Убить волка нельзя — его можно только поймать.

Она задышала хрипло, часто, и дыхание вырвалось из ее рта морозным облаком, в то время как спина взмокла от пота. Потом заставила себя закрыть глаза и застыла в чудовищном напряжении, вскинув голову и оскалившись, а сквозь нее прокатывались обрывки цветов и чувств, превращая ее в боль, и страсть, и страх, и азарт, и лень, и ненависть, и жестокость, и агрессию, и тщеславие, и жадность, и злость, и зависть, и жажду власти, и безмерный эгоизм, и темный дар давно умершего охотника… во все то, что она когда-либо приобрела, и ее лицо менялось сотнями выражений, и в крике звучали сотни голосов. Кровь в венах и артериях словно закипела, и где-то в другом мире бешено колотилось сердце, с трудом выдерживая страшную нагрузку. Красные волчьи глаза настороженно смотрели на кричащее существо, и снег похрустывал под переминающимися лапами.

Наташа замолчала и открыла глаза — не молодая хрупкая женщина, а сгусток энергии и силы, по чьей-то причуде называвшийся человеческим именем…и в тот же момент волк прыгнул, распахнув огромную пасть, в которой, казалось, мог поместиться весь мир. Наташа встретила его в воздухе, намертво вцепившись пальцами в горло, и они повалились на колючий снег, забились на нем, перекатываясь и сплетшись, словно любовники. Рычание зверя слилось с криком охотника, цветным и нечеловеческим. Цепь лязгала, и тела прокатывались сквозь нее, словно сквозь туман.

Ты станешь мной, станешь мной, станешь… все, рано или поздно, становятся мной…

Безумные красные глаза были совсем близко, зловонное ледяное дыхание обжигало шею, каждая капля слюны, падавшая на кожу, приносила боль, словно это была концентрированная кислота или расплавленный металл. Все было слишком реально, слишком, слишком… и тяжесть тела, и страх смерти, и чужая сила, продавливающая, сокрушающая ее собственную… но реальны были и ее пальцы, погружающиеся в жесткую шерсть, горячую кожу, напряженные мышцы, и прорывающийся сквозь рычание вой боли, и перетекающее в нее нечто, сумасшедшее и голодное, уносящееся куда-то в пустоту… А потом волчьи клыки рванули ее левое плечо, всего лишь чуть-чуть промахнувшись мимо шеи, и она, закричав, неимоверным усилием отбросила огромное тело на несколько метров назад и вскочила, дрожа и шатаясь, зажимая ладонью рваную рану. Из-под пальцев хлестала кровь — слишком живая, слишком горячая для этого мира.

Волк упал тяжело, яростно взвыв, и сразу же вскочил, сильно кренясь на правый бок. Его правая передняя лапа до самого локтя бесследно исчезла, но не единой капли крови не вытекло из гладкой, словно срезанной острейшим ножом, короткой культи. Казалось, лапу стерли резинкой. На горле зияло несколько дыр, в которых виднелось что-то более темное, чем волчья шерсть, и одна глазница щерилась пустотой. Гротескно подпрыгивая на трех лапах, волк снова двинулся вперед, и пока Наташа, ошеломленная болью, смотрела на него, правая лапа волка вдруг начала появляться из ниоткуда — сантиметр за сантиметром. Глазницу, точно поднимающаяся по весне вода, стала стремительно заполнять темно-красная, тут же стекленеющая и оживающая голодом и ненавистью жидкость. Казалось, время, если оно только здесь существовало, потекло в обратную сторону. В пальцах правой руки защипало, и, отняв ее от плеча, Наташа увидела, как пальцы и ладонь прямо на глазах, сквозь влажную кровь, покрываются короткими, хищными порезами, оставляемыми невидимой бритвой. А потом все вокруг качнулось и начало стремительно бледнеть, пропуская сквозь себя знакомые очертания комнаты и холст с вихрем цветных мазков на нем. Наташа поняла, что там, в другом мире, что-то начало происходить, и хозяин волка встает, теряя с ней связь.

— Нет!!! — закричала она, не отдавая себе отчета, на каком языке кричит и поймут ли ее там. — Не двигайся! Не смей! Назад! Будет хуже!.. Назад!!!

Комната исчезла, и Наташа снова увидела снежную равнину и взвившегося ей навстречу в прыжке зверя. Его пасть была распахнута, оба глаза смотрели на нее и видели. На правой лапе теперь не хватало только запястья, но расти она перестала.

В этот раз прыжок застал Наташу врасплох, и она сделала единственное, что можно было сделать — попыталась увернуться. Ей почти удалось, пасть обмануто щелкнула где-то наверху и позади, а Наташа проскользнула между лапами вбок. Одна из них задела ее, и тупой коготь оставил на спине длинную кровоточащую царапину. А потом земля вдруг кончилась, и ноги Наташи провалились в пустоту. Вскрикнув, она извернулась и ухватилась за край, повиснув на вытянутых руках и какой-то своей частью осознавая, что если упадет, то с ней может произойти нечто худшее, чем просто смерть. Пальцы неумолимо сползали, и на одной руке ногти один за другим ломались о каменную раскаленную землю, в то время как пальцы другой скользили, сгребая к краю валик рассыпчатого снега. Разорванное плечо тупо пульсировало, словно у него появилось собственное сердце. Наташа закинула голову в нелепой надежде, что сейчас откуда-то чья-то появится спасительная рука, но увидела только привычный, грязно-серый фон, всегда сопутствовавший этому миру. А потом над краем, заслоняя все, точно полная луна из-за горизонта, выплыла волчья голова с жестко торчащими ушами. Клыки под вздернувшейся верхней губой мертвенно поблескивали и по цвету походили на клавиши старого рояля. Голова нырнула вниз, чтобы сомкнуть челюсти на запястье Наташиной правой руки, но та вдруг исчезла, прыгнув в сторону и снова ухватившись за край. Потом человек последним отчаянным усилием дернулся вверх, выбросив свое тело над краем, и в тот же момент его левая рука соскочила, а правая намертво вцепилась в волчью лапу, срослась с ней, утопив пальцы в шерсти, коже, мышцах и сухожилиях, проникнув даже в кость. Волк взвыл, и наполовину свесился через край, упираясь культей и задними лапами. Его челюсти щелкали, безуспешно пытаясь дотянуться до вцепившейся, тянущей в пустоту руки. В запрокинутое лицо Наташи посыпались снег и взрытая сухая земля. Холодные красные глаза смотрели на нее с ненавистью, в которой теперь чувствовался далекий страх.

— Пошли со мной!.. — просипела она, вскинула другую руку, которая тоже вцепилась в волчью лапу. Ручеек крови стекал по ее спине, впитываясь в бриджи. — Раз так… то со мной!..

Прикрепленная к волчьему ошейнику, свободно провисшая цепь, до сих пор не препятствовавшая обоим сползать в пропасть, вдруг дернулась, натянувшись до предела, и вытащила их обратно, чтобы тут же снова провиснуть. После этого раздался легкий треск, ошейник лопнул и исчез вместе с цепью, предоставив волку абсолютную свободу.

Но свободы для волка больше не было. Он еще не осознавал этого, но в его движениях, рычании, безумном блеске глаз уже чувствовалось приближающееся эхо обреченности. Волк подмял Наташу под себя, но ее рука и его лапа уже стали одним целым. Лапа равномерно исчезала, человеческая рука поглощала ее, втягивая в себя, словно амеба. Разверстая пасть дернулась вниз, на этот раз успев только ударить одним клыком уже разорванное плечо, но вторая рука Наташи вцепилась в толстое пушистое горло, медленно, но верно отодвигая от себя лязгающие челюсти. На ее губах пузырилась слюна, и глаза теперь были такими же безумными, как и волчьи.

Левой лапы зверя больше не существовало, и когда Наташа выдернула свою руку, в теле волка осталась дыра с неровными краями. Волк, бешено крутя головой, завалился набок, и Наташа вцепилась ему в горло уже обеими руками, выворачивая голову в сторону, отводя как можно дальше от себя страшные челюсти. Приподняв бедра, она обхватила волка ногами, и повалила его на себя, крепко прижала, сунувшись лицом в жесткую шерсть, пахшую протухшей кровью, и раздался дикий, отчаянный, обманутый вой попавшего в ловушку животного. Задние лапы волка взбили тучу колючей снежной пыли, повисшей в воздухе. Тело Наташи сотрясалось в страшных судорогах, цвета сменяли ощущения, ощущения — чувства. Льющаяся из раны в плече кровь дымилась на мертвом морозе.

Волк исчезал. Вырваться он больше не пытался. Наташа обнимала его, и зверь медленно погружался в нее, словно в озеро. Его передних лап уже не существовало, исчезла и одна из задних, вторая утонула в человеческом теле по скакательный сустав. Вой превратился в невнятное задушенное хрипение — вывернутая набок и прижатая к груди Наташи волчья голова исчезла уже наполовину и продолжала беззвучно погружаться. Торчал гладко срезанный остаток уха, на морде — там, где до нее добрались пальцы охотника, темнели небольшие отверстия с округлыми краями. Темно-красный глаз бешено вращался в глазнице. Снег под бьющимися телами стал грязно-алым.

Потом наступил особенный, переломный момент, в который мир вокруг изменился, потому что она взглянула на него чужими глазами, восприняла его чужой жестокостью, с чужой маниакальной страстью влюбилась в пролитую кровь и закричала, пожираемая чужим голодом, для которого все прочие чувства и желания безразличны и бессмысленны, голодом, разрастающимся до размеров Вселенной, голодом, заменившем язык мышления. Мир вокруг задернулся белым звенящим туманом безумия, а потом все вдруг исчезло, и когда Наташа открыла глаза, волк исчез тоже.

Nec Deus intersit — шепнул кто-то глубоко внутри на неизвестном ей языке — кто-то очень знакомый — шепнул ликующе. — Вот теперь и сродни ты хладной и безжалостной вечности. Вот и сошло к тебе творческое могущество, пред коим все смертные головы склонят и вострепещут сердца их в восхищенном ужасе. Теперь ты завершена, кровь от крови моей, душа от души моей, тьма от тьмы моей… A die ad aeternitatis…

Наташа, жадно ловя воздух высохшими губами, села. К нижней губе прилипла волчья шерстинка, она выплюнула ее и поднялась. В воздухе еще витало нечто, как эхо исчезнувшего зверя — бледно-голубая, пронизанная красным и мертвенно-желтым туманная дымка. Пошатываясь, Наташа сделала несколько шагов и остановилась. Ее ноги онемели от холода, онемело и распоротое плечо. Вокруг было одно и то же — перед ней бесконечная снежная равнина, за ней — узкая полоска раскаленной мертвой земли, и со всех сторон — грязно-серая пустота. Чистейший снег холодно поблескивал, и в этом блеске чудилось нечто зловещее… Каждая снежинка — капля чьей-то пролитой крови. Злой крови. Наташа не понимала, почему все еще здесь.

Судя по тому, что больше ничего не было видно, волк Схимника жил на своем, личном уровне, куда не было доступа иным чувствам и желаниям. Теперь здесь стало пусто. А скоро начнется сращение, перемещение, и бог его знает, что тут поселится.

Кровь продолжала стекать по плечу и груди широкой лентой, на топике только с правого бока осталось несколько белых пятен. Она не могла толком разглядеть рану, но чувствовала, что та очень плоха. Рука почти не слушалась, вяло повиснув вдоль тела. Наташа сосредоточилась на ней, но рана не исчезла, кровь не остановилась. Это напугало ее. Когда демон Виты сжег ей руку, она восстановила ее с легкостью, не напрягаясь, почти мимоходом, хотя и тогда боль была реальной. В чем же дело? И почему не удается уйти? Может быть, она слишком истощила себя, сожгла в этой схватке? В мозгу слова перетекли в цвета — нервные, яркие, мечущиеся, словно стайка испуганных птиц. Внезапно Наташа осознала, что может умереть здесь, истечь кровью на снегу, в одиночестве… И никто не вмешается.

Сжав зубы, она снова закрыла глаза, а когда ее веки опять поднялись, то поднялись уже там. Она была в комнате.

* * *

Наташа лежала на спине среди мусора, разбросанных коробок, тюбиков и кистей. Когда она открыла глаза, ее голова была прижата правой щекой к полу. В метре от нее уходили куда-то ввысь «ноги» мольберта. Она чуть скосила глаза вниз — рядом на полу валялось лезвие «Жиллет», густо вымазанное кровью. Ее кровью. Но это было не так уж плохо. Хуже было то, что, несмотря на возвращение, она по-прежнему чувствовала боль в плече, чувствовала горящую огнем царапину на спине, оставленную волчьим когтем. Это было невозможно.

Застонав, она попыталась приподняться, опираясь на правую руку, и над ней склонилось лицо. Выражение его было жестким, напряженным.

— Помоги, — прошептала Наташа, — помоги мне… сесть…

Андрей осторожно чуть приподнял ее, и через секунду затылок Наташи оперся о стену. Он содрал с себя рубашку, не утруждаясь расстегиваньем пуговиц и наклонился к ней. В его руке блеснул нож, и она чуть съежилась, почему-то решив, что сейчас он перережет ей горло, но лезвие всего-навсего приподняло бретельку и разрезало ее — насквозь пропитанная кровью, та поддалась с трудом.

— Он укусил меня там… — с хриплым удивлением сказала она. — Почему же я истекаю кровью здесь? Ты видишь? Ты тоже видишь?

— Вижу, — глухо ответил он, что-то делая с ее плечом. Слышался треск рвущейся ткани. Его действия ощущались как-то издалека, словно во сне. — Сейчас не это важно. Ты можешь не болтать?

— Нет, подожди… Я хочу знать, что там… Ты можешь сказать, что именно ты видишь? Это очень важно. Скажи мне!..

— Рваная рана, похоже, от собачьих зубов… Очень большой собаки. Какого хрена… — Андрей тут же оборвал себя — удивляться он будет потом, хотя невозможно было отогнать от глаз эту жуткую и фантастическую картину — как голое девичье плечо вдруг само по себе словно взрывается, расплескивая кровь, и кожа полукругом превращается в рваные лохмы, проседает глубокими кровоточащими дырами.

— Не собаки… волка… — теперь в голосе Наташи слышалось странное удовлетворение. — Он укусил меня там… твой волк меня укусил… Но я его поймала… вот так…

— Мой волк?.. — на его лице появилось изумление смешанное с болью, словно кто-то всадил нож ему в спину. — Но ведь это…

— Всего лишь продукт деятельности мозга? Иллюзия? — тяжело дыша, она улыбалась. — Да, для вас это по-прежнему иллюзия. Для меня больше нет… либо он был слишком силен. Ты вырастил страшного зверя, Схимник, страшного… Не смотри так, я сама не знала, что из этого получится… Ты сможешь остановить кровь?

— Уже остановил. Сейчас поедем в больницу. Я…

— Не надо больниц. Пока не надо… Сходи в аптеку, купи… что надо… и перевяжи нормально… стерильно… Тебе ведь приходилось перевязывать в полевых условиях… и похуже раны?..

— Спятила?! — грубо произнес Андрей, вставая. Его руки были в крови. — У тебя мышцы разорваны… кость наружу!.. Зашивать надо!

— Ты ведь остановил кровь? — упрямо сказала Наташа. — Час ничего не решит. Делай, что говорю — я это заслужила! И принеси какую-нибудь одежду — рынок рядом. Если я пойду по улице в таком виде — люди не поймут.

— Ты просто дура! — он повернулся и вышел из комнаты. Наташа услышала, как он открыл в ванной воду. Через минуту громко хлопнула входная дверь. Наташа улыбнулась и закрыла глаза, оставаясь наедине с самой собой. Он даже не взглянул на картину, не взглянул… Наташа вдруг поняла, что больше не боится его. Не потому, что он стал ни на что не способен — все навыки остались при нем, и он по-прежнему мог убить легко и спокойно, если сочтет убийство необходимым — не было только потребности в этом, сжигающего, иссушающего, доводящего до безумия голода. Не было темного волка. Волк теперь был в картине. И частично в ней самой. Пальцы Наташи сжались на коленях. Нельзя винить волков за голод. Они убивают не ради забавы, а ради пропитания. Они свободны от совести. И потому особенно сильны. Она чувствовала себя головоломкой, в которую только что вставили последний кусочек, и теперь все разрозненные части медленно, но верно притягиваются друг к другу, чтобы стать единым целым. Даже этот укус, каким-то образом появившийся на теле — это очень важно. Отчего-то вдруг в памяти всплыли строчки из Надиного дневника, о котором она не вспоминала уже очень давно.

Мы очень близко подобрались к чему-то… мне кажется, что мы уже дотронулись до него, и теперь оно нас не выпустит.

Да, Надя, ты была права. Оно вас не выпустит. Никого из вас. Очарование власти… ты и малейшего понятия не имела о том, что такое настоящая власть.

Нужно было взглянуть на картину, и Наташа попыталась приподняться, но тут же поняла, что у нее ничего не получится. Тогда она, все еще продолжая улыбаться, закрыла глаза и перестала чувствовать время — оно текло где-то в стороне и было не интересно. Она не слышала, как хлопнула входная дверь, не чувствовала, как Андрей перевязывал ее, и открыла глаза только тогда, когда в руку ей вонзилась игла.

— Больно, — тихо сказала она, и Андрей нахмурился, бросая шприц на пол.

— Сейчас пройдет. Почему ты не хочешь сразу пойти в больницу?

— Потому что сейчас есть дела поважнее. Я ведь не при смерти, верно? Кстати, ты что-нибудь чувствуешь? Что-нибудь новое?

— Абсолютно ничего, — в его голосе проскользнуло тщательно скрываемое разочарование. — По-моему, ничего не изменилось.

— Да нет, ты теперь ампутант, Схимник. Теперь очень многое изменилось. Но сразу этого не поймешь — должно пройти несколько дней, может быть, неделя. Неужели ты не хочешь посмотреть на нее?

Рассеченная бровь Андрея вздернулась, и на широком лице появилась странная ухмылка, словно Наташа сказала какую-то пошлость.

— Хочу… но не думаю, что мне это нужно. Кроме того, я помню, как твои картины действуют на психику.

— А ты не смотри долго, — она протянула здоровую руку. — Помоги встать, мне тоже нужно… заглянуть в клетку.

Андрей наклонился и легко поднял ее на руки, потом повернулся туда, где стоял мольберт, и Наташа, со спокойствием опытного человека взглянувшая на холст, почувствовала, как его мышцы напряглись и задеревенели.

Картина была еще влажной, и оттого выступавший из ее глубины зверь казался особенно живым. Угольно-черный волк, ощерившись, летел навстречу смотрящему, распластавшись в прыжке. Раскосые, беззрачковые, холодные глаза смотрели с бешеным, безумным голодом, ловя взглядом из любой точки. Облачко взметнувшегося снега клубилось над задними лапами, из пасти вырывался пар. Казалось, холст прозрачен, как хорошее стекло, и волчья морда почти касается его поверхности изнутри — сейчас холст с треском прорвется, и хищник приземлится на пол комнаты, готовый пуститься в бесконечный голодный рейд. Из картины толчками исходила почти осязаемая угроза и вполне реальный густой запах протухшего мяса — дыхание из распахнутой пасти, и только отворачиваясь, Андрей все-таки осознал, что это иллюзия. Комната приобрела прежний запах заброшенного помещения, но все равно осталось ощущение упорно глядящих в спину чьих-то глаз, призывающих обернуться и смотреть, смотреть… и может быть, распороть холст, чтобы заглянуть еще дальше…

Наташа, пока Андрей снова не опустил ее на пол, не сводила глаз со своей картины. За этот короткий промежуток времени она успела понять две вещи, которые для Андрея остались недоступны. Во-первых, волк на картине был определенно не весь. Чего-то не хватало — то ли в глазах, то ли в выражении хищной морды, то ли в легкости прыжка. Не составляло труда понять, куда это «что-то» подевалось, и теперь исчезли последние сомнения. Во-вторых, она обнаружила, что собственные картины на нее больше не действуют. Наташа смотрела на нее — и только. Все ощущения, которые она испытывала раньше, пропали.

— Вот и все, Схимник, — тихо сказала она, привалившись к стене. — Теперь и для тебя нет обратной дороги. Ты, как и мы трое, миновал точку возврата, и двигаться можно только вперед. «До» для всех закончилось, теперь есть только «после».

Андрей хмыкнул и сел рядом, тоже прислонившись к стене.

— Чего ты хочешь?

— Я? — Наташа повернула голову. — Не так уж много. Я хочу, чтобы ты поехал со мной в Волжанск.

Его лицо осталось равнодушным, словно он ждал этого вопроса.

— Нет.

— Ты очень хорошо знаешь людей, которые мне нужны… Ты знаешь город. И ты хорошо подготовлен, — невозмутимо продолжила она, словно не получив никакого отказа. — Конкретного плана я тебе сейчас не скажу, чтоб ты себе голову не забивал. Я ведь не садист, Схимник. Я тебе время дам, хотя ты мне когда-то его не дал. Впрочем, даю я его не столько тебе, сколько Витке. С ней даже говорить не надо — видно, что ей с тобой хорошо, так пусть отдохнет — заслужила. В общем, все лето ваше. Ты мне будешь нужен в конце сентября. Как раз и в Волжанске все уляжется, подзабудется слегка.

— Что ты хочешь сделать в Волжанске? — осведомился Андрей со снисходительной усмешкой, внимательно поглядывая на ее перевязанное плечо. — Убить Баскакова?

— Убить — это слишком просто, — задумчиво сказала Наташа. — Умереть — это все равно что сбежать. А я не хочу, чтобы он сбегал. Я хочу, чтобы ему было очень плохо — так же плохо, как и нам. У меня есть время, чтобы все продумать, но кое-что я уже знаю. Вита говорила, у него там, кажется, дочка имеется?

Его взгляд полоснул ее по лицу, злой и в то же время заинтересованный.

— Она еще ребенок.

— Я представляю себе этого ребенка… лет четырнадцать-пятнадцать, избалованная маленькая блядь. Уж в любом случае не стоит никого из «Пандоры», большинства моих клиентов и наших с Виткой испорченных нервов! Впрочем, какая разница — я ведь не собираюсь ее убивать… я собираюсь, — Наташа вдруг сузила глаза, и ее голос начал срываться на крик: — Ты обещал мне! Ты еще не понял, что с тобой случилось, но ты поймешь и тогда… — она чуть привстала, приподняв вверх забинтованное плечо. — Ты видишь, что из-за тебя со мной случилось!

— Не верещи — я ведь еще не повторил отказа, — Андрей закурил и посмотрел на часы. — Слушай, на кой черт тебе все это надо? Ведь не девочка, юношеский максимализм давно пережила. Художественные исследования в области эмоциональной устойчивости?

— Люди, подобные Баскакову, ставят себя выше закона. Не того, который прописан в глупых бумажках — настоящего закона…

— Тебе наплевать на законы, — он протянул ей сигарету. — Почему бы тебе не бросить это все, не успокоиться, просто жить, раз у тебя появилась такая возможность? Ты хотела обратно Славку — ты его получила, ты хотела, чтобы за тобой не охотились — охоты нет. Тебе, глупой, держаться за это нужно и радоваться — ведь это же все может кончиться в любой момент.

Наташа покачала головой.

— Такой человек, как я, не может удовлетворяться какими-то мелкими, обывательскими интересами. Мне нужна сверхзадача, которая бы оправдывала мое существование. И тут уже не в мертвецах дело.

— Твоя сверхзадача — Баскаков? — скептически спросил Андрей и покосился на картину. — М-да. Сколько времени ты собираешься провести в Волжанске?

— Пока не знаю. Кстати, чтоб тебе лучше думалось, могу сообщить, что твоя картина останется у меня.

— Да ну? — отозвался он и наклонился, осматривая ее плечо. — А ты знаешь, что…

— Знаю. Мы обменяемся. В городе, из которого мы уехали, осталась картина. Картина из Зеленодольска. Очень ценная. Хочешь ее?

Их глаза встретились, и Наташины тут же закрылись.

— Знаю, хочешь сказать мне, что я — сука. Говори все, что хочешь. Мне все равно. Пришлось все предусмотреть. Итак, я даю тебе адрес и ключ. Ты уходишь и оставляешь меня здесь. Не беспокойся, я ничего не сделаю с твоей картиной — просто мне нужны гарантии. До больницы доберусь сама, не беспокойся, расскажу какую-нибудь историю про бешеных собак…

— Хорошо, я согласен. Но она ничего не должна узнать.

Открывшиеся навстречу его взгляду глаза показались больными и невероятно старыми.

— Неужели ты так ее любишь?

Выражение его лица не изменилось, и он продолжал спокойно курить, разглядывая противоположную стену, а Наташа внимательно смотрела на него, переводя взгляд с лица на его голую, блестящую от пота грудь и обратно. Крепкий, сильный, решительный человек, ожесточенный и умеющий доводить дело до конца несмотря ни на что, кроме того, весьма привлекательный. У нее мелькнула мысль, что такой сейчас подошел бы ей несравненно больше, чем Слава — мелькнула и исчезла бесследно. Слава был священен. Слава был тем светлым, что она не могла от себя отпустить, и подумав об этом, она вдруг расплакалась — беззвучно, без всхлипываний и аханий — просто слезы потекли вдруг по неподвижному лицу, как будто внутри что-то таяло. Андрей заметил это и вдруг понял, что видит настоящую Наташу Чистову в последний раз. Он взглянул на часы — с того момента, как они встретились, прошло почти три часа, Вита должна была уже проснуться. Ему хотелось как можно скорее уйти, и он резко пододвинул к ней принесенный пакет с одеждой.

— Одевайся, поехали в больницу.

Она покачала головой, потом протянула к нему сжатый кулак и разжала над его ладонью.

— Ключ и адрес.

— Одевайся, — сказал Андрей, проводя указательным пальцем по ее горлу. — Я не уйду, пока не буду уверен, что ты попала в больницу. Ну? Или тебя отключить и одеть как куклу?! Давай, я помогу.

С его помощью она стащила пропитанную кровью одежду, которая уже начала затвердевать и надела принесенный им длинный темный сарафан, оказавшийся великоват, и легкую широкую кофту. Помогая, Андрей рассеянно смотрел куда-то сквозь Наташу, и в его прикосновениях к ее голому телу не было никакого сексуального подтекста. С оттенком оскорбленности Наташа чувствовала, что он почти забыл о ее присутствии.

Прислушивается к своей пустоте…

Придерживаясь за его плечо, Наташа вышла на площадку, потом оба обернулись, глядя на темнеющий проем комнаты, в которой оставалась картина. Дверь скрипнула, закрываясь и отрезая их взгляды, негромко щелкнул замок. Андрей повернул ключ, и Наташа протянула раскрытую ладонь.

— Давай.

— Нет уж, — Андрей спрятал ключ в карман джинсов, холодно глядя на нее. — Я поеду с тобой в этот чертов город — это я тебе обещаю. Но картину я тебе не оставлю! Как только она высохнет, я ее заберу. Не нужно скрежетать зубами, подруга! Только так состоится твоя поездка. Без меня ты не проживешь там на свободе и пяти минут! Тебе ясно?!

— Предельно, — сказала она, зло улыбаясь. Андрей кивнул и, придерживая, повел ее вниз по лестнице.

Они распрощались в одном из узких больничных коридоров с рядом старых деревянных кресел вдоль стены и нескольких придавленных жарой пациентов на них — распрощались молча и холодно — просто один повернулся и пошел к выходу, а другая осталась стоять, придерживая ладонью перевязанное плечо. Когда Андрей уже почти подошел к дверному проему, Наташа окликнула его, и в ее голосе был льдистый смех.

— Эй, Схимник! Как ты себя чувствуешь, совершив жертвоприношение?!!

Спина идущего человека на одно почти неуловимое мгновение сгорбилась, словно под непосильной тяжестью, но он сразу же выпрямился и, быстрым взмахом ладони пригладив растрепавшиеся волосы, исчез за открытой дверью.

 

I

В октябре расцвет осени особенно чувствуется на реке. Река тоже имеет времена года, но происходящие с ней метаморфозы более глубоки и менее банальны. В городе — это пропечатанный в календаре месяц, желтеющие и опадающие листья тополей, ив и акаций, первые морозные нити в воздухе и блестящая от инея трава ранним утром. Река, чьи мутные воды катятся мимо бетонно-песчаных берегов города, меняется иначе — как меняются живые существа. Летом и ранней осенью она светла и добродушна, как сытый старый медведь, но чем ближе подступает зима, тем больше портится ее характер. Она темнеет, и словно становится проворнее; в ее размеренной силе больше нет добродушия, а появляется странная необъяснимая жестокость и что-то зловещее, все больше чувствуется первобытная неуправляемость существа, которое человек возомнил прирученным. Река становится густой, темной, и даже не дотрагиваясь до воды, а просто глядя на нее, чувствуешь, какая она холодная.

«Может быть, это игра света и тени, — рассеянно думала она, — а может быть и нет… Но мне нравится смотреть на нее. Кто-то когда-то рассказывал мне, что боится ее, но мне нравится смотреть на нее. Она полна силы и тьмы. Как и я…»

Женщина, сидевшая на парапете, свесив ноги в джинсах к темной воде, слегка улыбнулась. Свежее молодое лицо могло бы принадлежать восемнадцатилетней, но выражение глаз заставляло накинуть на этот возраст лет десять, а то и больше. Она была красива — своеобразной языческой красотой древней жрицы, приносившей на алтарь своей богини с равной легкостью как любовь, так и смерть. Угольно-черные волосы, коротко остриженные, плыли вокруг головы крупными кольцами, поблескивая под осенним солнцем, словно странный черный нимб.

Есть особое ощущение от того, что ты находишься в логове хищника. Вчера я стояла всего лишь в нескольких метрах от него… в нескольких метрах. Если бы у меня был пистолет, я бы могла его застрелить. Вероятность ничтожна, но она существовала… Самодовольный, старый индюк думает, что он всесилен. Думает, что людей, окружающих меня, можно так просто и безнаказанно истреблять, словно сбивать щелчками тараканов со стола?! Ты ошибаешься во всем. Ты искал меня так долго, ты извел столько народа, а вчера я стояла за твоей спиной и смотрела в твой толстый холеный затылок и я все еще на свободе. Ты не знаешь, что тебя ждет. Но еще немного времени, еще немного работы, и ты узнаешь… а пока я смотрю на реку. Я каждый день смотрю на нее. Она напоминает мне Дорогу. В ней много силы и в ней очень мало жалости.

Женщина повернула голову, оглядывая берег. И тут, и там, словно антенны, торчали удочки — и блестящие современные, и старенькие бамбуковые — сохранившиеся, верно, еще с тех времен, когда какая-то жившая здесь девушка была еще совсем девчонкой с вечно сбитыми, сверкающими зеленкой коленками и скверным характером. Женщина помнила, что та была хорошей, та была своей, хотя толком рассказать смогла бы о ней только нарисовав — это был единственный, по ее мнению, способ выразить свое отношение к кому-то. Ее имя часто забывалось, но ведь имена — это не так уж важно… Она сдвинула брови, стараясь вспомнить. Конечно, Вита! А может быть, и Рита… Или Света… Нет, Света умерла… хотя, возможно, это была какая-нибудь другая Света. Не удивительно — иногда она забывала и собственное имя. Зачем имя Художнику — ведь он Художник и есть. Но сейчас она могла его сказать с легкостью. Наталья Петровна Чистова. Вот так.

Неподалеку прозрачно зазвенел колокольчик чьей-то донки, и среди выстроившихся вдоль парапета рыбаков произошло заметное оживление. Владелец донки, сдернув леску со сторожка, на секунду застыл, перекинув леску через указательный палец и глядя перед собой невидящими глазами, потом резко рванул и начал выбирать. Его сосед встал рядом, услужливо держа наготове круг. Наташа с любопытством наблюдала за их действиями, пока на пыльный бетон не шлепнулся довольно большой лещ, влажно блестя серебряным боком, и не захлопал лениво хвостом. Тогда она отвернулась. Сколько времени Наташа проводила у реки, это зрелище никогда ей не приедалось — тоже охота, как и у нее, только более примитивная.

Рядом с ней никто не стоял — здесь было слишком мелко, и из-под воды хищно торчали ржавые ребра арматуры, вокруг которых колыхались длинные водоросли. Сорвись Наташа с парапета — длинные прутья пронзят ее, словно жука, а голова расколется о выступающий из воды изъеденный эрозией бетонный блок. Эта мысль часто занимала ее, и иногда она почти сползала с края вниз, приподнимаясь на руках — чувство близкой смерти было возбуждающе сладким. Конечно, Наташа делала так лишь тогда, когда никого не оказывалось поблизости, и никто не мог подойти к ней с глупым вопросом типа: «Девушка, какого хрена вы вытворяете?!» — или что-нибудь в этом роде. Однажды Андрей застукал ее за этим занятием, но он не стал задавать глупых вопросов, а со свойственной ему прямолинейностью просто отвесил ей крепкий подзатыльник, так что Наташа больно прикусила себе язык, и обозвал дурой. Боль и оскорбление ее тогда не разозлили, но разозлила простота, с какой он это сделал — как будто она была какой-то подзаборной девкой. Но когда Наташа высказала ему это, он равнодушно ответил:

— Пусть так. И если я для общей пользы считаю нужным обращаться с тобой, как с подзаборной девкой, ты будешь это принимать. Иначе я однажды не приду.

— А не боишься, Схимник? Не боишься того, что я могу с тобой сделать?

— Не очень. Я-то в любом случае успею пустить себе пулю в лоб. А ты без меня здесь ничего не сделаешь и остаток жизни проведешь как комнатная собачка!

На том разговор и оборвался. Наташа понимала, что он прав. И пытаться понять, почему Андрей все же поехал с ней, было бесполезно. Он так и остался для нее загадкой, и она до сих пор и вслух, и про себя продолжала называть его «Схимником», хотя давно знала его настоящее имя. Прошло уже очень много времени, но она так и не заметила в нем никаких перемен — из всех ее натур он единственный нисколько не изменился, и это ее даже слегка пугало, хотя теперь ее мало что могло напугать. Каким-то образом он сумел поставить все на свои места, сильный и безжалостный не только к окружающим, но и к себе — может, что-то и изменилось, протолкнулось на место вырванного волка, но Схимник сумел вовремя распознать это изменение, придушить его и похоронить где-то в глубине сознания. Кроме того, Наташа знала, что из четверых людей, все еще хорошо относившихся даже к тому, чем она стала теперь, все еще на что-то нелепо надеявшихся, он единственный мог ее убить, переступив и через хорошее отношение, и через надежду, и через благодарность. Каждый представлял для другого вполне реальную угрозу, и это придавало их деловым отношениям особую, полубезумную остроту. Она часто думала над этим, когда ей удавалось взглянуть на его картину, улыбнуться раскосым волчьим глазам, с обманутой ненавистью глядящим на нее с холста, и невольно прижать ладонь к плечу, чтобы почувствовать уродливые рубцы, оставленные волчьими зубами.

Картина была у нее, и Наташа до сих пор вспоминала о том дне с удовольствием победителя. Тогда она не пошла на прием, а осторожно выскользнула следом за Схимником, подождав, пока он не выкурит сигарету неподалеку от больницы. Потом он ушел, явно не собираясь ее дожидаться, и она убедилась в этом, проводив его почти до самой гостиницы — Схимник сегодня был слишком занят своими мыслями и ощущениями, чтобы с должным вниманием оглядываться назад, а может быть, ему и в голову не пришло, что она, раненая и измученная, будет и сможет бегать за ним по городу. Но она смогла, и просыпающаяся постепенно боль давала не растерянную слабость, а злость, в которой была только сила. Она смогла вернуться обратно к квартире, где осталась картина. Она смогла растормошить соседей и выяснить, кто хозяйка квартиры и где она в данный момент находится. Она смогла найти эту хозяйку и всеми правдами и неправдами, а также определенным количеством денег выманить у нее во временное пользование второй ключ от квартиры. Она смогла перетащить в эту квартиру заранее заготовленный и спрятанный на другой квартире холст — с размерами проблем не было, потому что она велела Схимнику достать холст точно таких же размеров. И она смогла, иногда чуть не теряя сознания, скрупулезно скопировать картину и оставить в квартире копию, а оригинал осторожно увести и надежно спрятать, и только уже потом пойти в больницу и позвонить домой. Схимник, вернувшись в квартиру, забрал из нее копию, ничего не заметив, а когда все понял — было уже слишком поздно. Наташу не устраивали обещания — ей нужны были жесткие гарантии. В Волжанске Схимник постоянно ее выслеживал, но изменившись, Наташа очень многому научилась. Он не нашел ни ее дома, ни своей картины. И встречались они всегда на нейтральной территории.

Наташа взглянула на часы, потом закурила, разглядывая севшую на парапет большую стрекозу, нервно крутящую головой с огромными фасеточными глазами. Длинные слюдяные крылья драгоценно засверкали под солнцем, подрагивая и переливаясь. Наташа осторожно протянула к ней указательный палец, но стрекоза тут же сорвалась с бетона и унеслась прочь, легко треща крыльями. Женщина презрительно скривила красивые вишневые губы. Ладно, всего лишь безмозглое насекомое… однако и это вызвало у нее легкую досаду. С некоторых пор животные не любили Наташу, даже не столько не любили, сколько опасались, словно она в любую секунду могла пнуть их или ударить. Собаки, кошки пятились от ее рук, иногда рыча и показывая клыки, но в рычании была опасливая почтительность; отбегали в сторону, когда Наташа шла мимо них. «Они знают, — иногда думала она, — знают, кто я внутри. Странно, что меня это задевает».

Мир рушился, и из-под обломков, как из лопнувшего кокона выбралось нечто чуждое, странное, иной формы и иного объема, если бы к этому можно было применять подобные параметры. Хорошо, что это происходило постепенно, потому что…

Что?

Неважно. Но, может, поэтому люди, к которым возвращались отнятые у них пороки, сходили с ума. Проходило время, «рана» затягивалась, пустота заполнялась чем-то, и неожиданно вернувшийся келы, уже получивший в картине форму и жесткую обособленность, производил эффект камня, ударившего в критическую точку, и разум разбивался, как стекло…

— Какого черта ты все время назначаешь встречи на таком открытом месте? И чего ты тут вечно торчишь каждый день?! Хоть бы расположение меняла!

Он никогда с ней не здоровался, но Наташа уже привыкла не обижаться. Пусть Схимник не был приветлив и довольно часто открыто высказывал ей свою неприязнь, но, попади она в беду — он единственный, на кого можно будет рассчитывать, и она знала, что он ее не бросит, — несмотря ни на что, он был благодарен. Назначив ему встречу на конец сентября, Наташа увидела совсем другого человека — загорелого, похудевшего и счастливого. Она даже почувствовало нечто, отдаленно напоминающее угрызения совести (бледный прозрачный недееспособный призрак), но — извини, Схимник, у нас был уговор — за все надо платить.

— Мне нравится смотреть на реку, — ответила Наташа, не оборачиваясь, и опустила на глаза солнечные очки с лиловыми стеклами. — Странно, что некоторые ее боятся.

Подошедший к парапету человек неопределенно хмыкнул, поправив надетый внакидку дешевый легкий светлый плащ. Его коротко остриженные волосы, густой челкой спадавшие на лоб, были яркого пшеничного цвета, и такой же цвет имела обрамлявшая лицо аккуратная короткая борода. На носу сидели круглые профессорские очки, и в целом человек походил на тщательно следящего за собой то ли кандидата гуманитарных наук, то ли не слишком преуспевающего адвоката. В руке человек держал симпатичный кожаный портфельчик.

— Слезай, — раздраженно сказал он и протянул Наташе правую руку, на которой блеснуло тонкое обручальное кольцо. Наташа пожала плечами, ухватилась за его руку и спрыгнула с парапета, легко цокнув каблуками. Андрей обнял ее за плечи, и они неторопливо пошли в сторону лестницы. — Улыбайся мне, как я тебе, только не пережимай — мы стандартная, слегка влюбленная пара.

— Тогда нам следовало поцеловаться при встрече.

— Обойдемся.

— Напрасно ты переживаешь. Здесь, наверное, даже их охрана не живет. Это бедный район — одни пенсионеры и заводские. Да и узнать нас…

— Осторожность еще никому не вредила. Впрочем, тебе-то это объяснять бессмысленно — ведь осторожность скорее добродетель, чем порок, — язвительно заметил Андрей.

Они миновали крохотный ивовый скверик, усыпанный ярко-желтыми саблевидными листьями, и подошли к обочине, где стоял светло-зеленый «москвич». В его чисто вымытых стеклах отражались торопливо снующие машины и сквозь них появлялось и вновь пропадало аккуратное здание с четырьмя ложными колоннами и длинной надписью «Австрийский торговый дом».

— Как солидно, а?! — рассеянно заметила Наташа, садясь в машину и кивая на вывеску. — Большой город — большие дома. Богато здесь, дела такие серьезные — не то, что у нас: один катер — судоходная компания, два ларька — торговый дом… Тут просто страшно даже название вывески прочесть — кругом «Трейды», «Терминалы», «Трансы»… Перевалка грузов всеми видами транспорта, рыба, нефть, бумага, газ, овощи, судостроение… Очень большой город… Очень темный, — Наташа сняла очки — ее взгляд был отстраненным, блуждал где-то в другой Вселенной. — Что-то ты в этот раз задержался.

— Чего ж ты хочешь — теперь-то времени больше уходит. Поскольку я в глубокой немилости, приходится шифроваться.

Андрей завел машину, и они не спеша поехали по длинной и на удивление прямой улице, обставленной желтеющими тополиными свечками. Вскоре возле одного из магазинчиков он притормозил, и Наташа, наклонившись к окну, прочитала его название: «Ария».

— Почему здесь?

— Нет… это я просто… здесь «Пандора» раньше была.

— Да? — хмуро переспросила Наташа, разглядывая узкое магазинное крылечко, и в глубине ее глаз ожил нехороший блеск. — Это хорошо, что ты мне показал… А теперь поехали дальше.

— Дальше, так дальше, — пробормотал Андрей и протянул ей список. — Завершающий этап нашей чудесной экскурсии.

— АОО «Волжанский купец», — деловито сказала Наташа, отчеркнув длинным ногтем верхнюю строчку. — Вот с него и начнем. По графику укладываемся?

Андрей кивнул и скептически ухмыльнулся, засовывая в рот сигарету.

«Москвич» набрал скорость, и мимо полетели стремительно огромные тополя и дома, дома, дома… Большой теплый осенний город на островах раскрывался, как книга, перелистывая улицы одну за другой. Летели нарядные многоглавые церкви, белокаменные с зелеными куполами и красно-кирпичные, чьи макушки поблескивали нежно-голубым, и строгие округлые мечети с островерхими башенками минаретов; летели стандартные бледные многоэтажки и яркие красно-белые, толпящиеся, как опята, новостройки; летели огромные модерновые бизнес-комплексы, сверкающие стеклом и металлом — круглые, треугольные, многогранные; летели тяжелые классические двухсотлетние здания с высокими арочными окнами и задумчивыми атлантами и кариатидами, бывшие дворянские усадьбы и подворья восточных купцов, роскошные особняки конца девятнадцатого века, утопающие в желтеющей листве, и деревянные пряничные домики в русском стиле. Город то и дело рассекался темными водными лезвиями, и «москвич» проскакивал бесчисленные мосты и мостики, переброшенные через реки, ерики, затоны и протоки, и шумные рукава, по которым ползли как порожние, так и тяжело груженые баржи, понтоны и сейнеры, деловито тарахтели самоходки и баркасы и безжалостно полосовали темную воду «ракеты» и «метеоры», сменялись тихими озерцами, в которые ивы окунали длинные ветви, а по поверхности воды надменно скользили лебеди, вороша клювами то в воде, то в собственных перьях. Осень кружила над городом — прозрачная нижневолжская осень, и будь Наташа безобидным пейзажистом, она бы с восхищением пропускала сквозь себя своеобразную волжанскую запыленную красоту. Но Наташу не интересовали пейзажи — ее интересовали только люди, и по церквям, мостам и особнякам ее взгляд скользил ровно и равнодушно, цепляясь лишь за нужные ей названия — улиц, бесконечных ОАО, ОО, АОО, ресторанов, торговых комплексов, предприятий и союзов, салонов и центров здоровья. «Москвич» то и дело останавливался, и Наташа, внимательно слушая Андрея и вглядываясь в указываемых им людей, делала пометки на полях списка и в своей записной книжке. Ее лицо было напряженно-внимательным, но глаза оставались холодными, ранее вспыхивавший в них сумасшедший голодный огонь, погас, и Андрей, внимательно наблюдавший за ней, уже не в первый раз заметил, что по ее пальцам больше ни разу не пробегала знакомая дрожь. «Она получила все, — хмуро думал он. — Она получила все, что ей было нужно. Только вот нужно для чего?»

«Экскурсия» закончилась только глубоко за полночь, когда большой город слегка притих и отступил в полумрак, вдоль трасс протянулись цепочки огней, и призывно замигали светящиеся вывески ночных заведений. «Москвич» притормозил неподалеку от выстроенных по крутой дуге округлых серо-синих новостроек, возле самой дальней из которых еще виднелся хобот башенного крана.

— Ну, что, давай докyменты! — весело потребовала Наташа. Андрей протянул ей российский паспорт и несколько запаянных в пластик удостоверений. Наташа полюбовалась ими, потом открыла паспорт и улыбнулась своей фотографии.

— Ну разве не прелесть?!.. — пропела она. Андрей хмыкнул и закурил, наблюдая, как Наташа тщательно изучает документы. — Настоящие?

Он кивнул, пропуская сигаретный дым сквозь усы.

— Можно и так сказать. Итак, что же дальше?

— А ничего, — сказала Наташа, пряча документы и бумаги в сумочку. — Живи, как живешь. Мне ты теперь не нужен, но пока из Волжанска не уезжай — может возникнуть какая-нибудь непредвиденная ситуация, и ты мне можешь понадобиться, хотя… скорее всего до этого не дойдет. В середине ноября я тебя отпущу. Насовсем. Заберешь картину и … — она махнула рукой, показывая этим жестом ждущую его абсолютную свободу.

— Почему именно в середине ноября?

Наташа ласково улыбнулась.

— Потому что.

— А ты что собираешься делать? Очищать Волжанск от вселенского зла?

Женщина искренне рассмеялась, но головы не повернула. Огонек сигареты, отражаясь, вспыхивал и гас в ее глазах, и дым выскальзывал из губ тонкой изящной струйкой.

— Господи, какая чушь! Конечно нет! Правда, некоторые экземпляры здесь просто великолепны, и было бы желание… Только вот этого желания больше нет. У меня теперь совсем другие желания.

Она повернулась и слегка улыбаясь — не ему, а чему-то внутри себя, — провела ладонью по его плечу, потом ладонь поползла под полу расстегнутого плаща, и тут рука Андрея взлетела и поймала Наташу за запястье, крепко сжав пальцы. Губы Наташи чуть дернулись, потом она снова улыбнулась, и теперь улыбка была определенной.

— Ты любишь, когда твоим женщинам больно? Я не против — продолжай.

— Славке так и не звонила?

Тонкая рука вывернулась из его пальцев, красивое лицо уродливо исказилось болезненной судорогой, сразу состарившей его на много лет, и Наташа отдернулась назад — так в банальных страшных рассказах вампиры отшатываются от воздетого креста.

— Не твое дело! — процедила она, чуть втянув голову в плечи и пригнувшись, будто готовилась к прыжку. — Не твое… ты понял?!..

— Ты ведь была не против боли, — равнодушно заметил Андрей. — Что я могу поделать, если только это тебя пробивает?!

— Ты должен делать только то, что Я тебя прошу! — тяжело дыша, Наташа выбросила в окно сломанную сигарету. — Остальное тебя не касается!

— Для чего тебе все волжанские-то шишки? Ведь только Баскаков…

— О?! — лицо Наташи неожиданно стало отчаянно скучающим, как у сантехника, оказавшегося на семинаре исследователей романо-германских языков. — Ты об этом?.. Похоже, я в свое время наговорила тебе черт знает чего! Да, в первые дни приезда я действительно все еще мечтала о том, чтобы поставить твоего экс-шефа в несвойственную ему позицию… но это было до того, как я близко познакомилась с ним, — она махнула рукой вправо — туда, где теснились громады темных домов, а дальше блестели далекие россыпи огней в неспящем центре старого города. — Похоже, Схимник, я нашла самую большую любовь своей жизни. Я останусь здесь — останусь навсегда. Мне тут самое место… Я уже чувствую себя его частью. Я теперь очень много о нем знаю.

— Во-первых, то немногое, что тебе известно, ни черта тебе не даст! — резко сказал Андрей. — А во-вторых, довольно заговаривать мне зубы! Ты…

— Взгляни, — Наташа поднесла к его лицу свою правую ладонь с растопыренными пальцами, сверкающими длинными расписными ногтями. — Ты помнишь, как они тряслись. А теперь? Я выздоровела. Я больше не нуждаюсь в этом. Наверное, как живописец, я себя изжила, но я совсем не жалею! Посмотри на эти руки — они хотят жизни — настоящей жизни, понимаешь? Смерть мне скучна. И месть тоже.

— Думаешь, я тебе поверю?

— Мне наплевать, поверишь ты или нет. До середины ноября ты свободен. Ты мне уже почти ничего не должен. Скоро вернешься в свою новую, простую, приземленную жизнь.

— А ты, значит, будешь вести настоящую жизнь? — Андрей чуть наклонил голову, и даже блеск его очков стал ироническим. — Настоящая жизнь денег требует. Если собираешься в проститутки, так тут этого добра и без тебя хватает — складывать некуда. А если в бизнес-леди — так их еще больше… кроме того, ты в этом ничего не смыслишь.

— За меня не беспокойся, — Наташа положила ладонь на ручку дверцы, нетерпеливо глядя на колыхающиеся вдали тополя. Воздух пробирал морозной предзимней свежестью, и она, передернув плечами, плотнее закуталась в длинную толстую кофту. — Я зато в другом кое-что смыслю.

— Куда ты лезешь, дура?! — зло произнес он. — Ты и представления не имеешь об этом мире! Тебя вывернут наизнанку и выбросят — повезет, если жива останешься! Думаешь, ты приобрела что-то ценное?! Ты не получила ничего, кроме грязи! Ума тебе это точно не прибавило, и теми, кем ты прописана в своих ксивах, ты не стала! — Андрей на мгновение замолчал и потер высветленную рассеченную бровь. — Проще всего, подруга, дать тебе сейчас по голове, связать и отвезти домой в каком-нибудь бауле!

— Мой дом теперь здесь. Кроме того, ты ведь все равно этого не сделаешь. Не мешайся в мои дела, Схимник, — в ее голосе послышалась угроза, — и прочих упреди. Теперь мы с вами из разных миров. Кстати, ты ошибаешься, считая, что я ничего ценного не получила. Например, ты ведь так и не смог меня выследить, а?

Лицо Андрея осталось непроницаемым, и он снова закурил. Мимо пролетела мощная иномарка, из открытого окна которой доносился грохот «Элис Купер». Машина резко затормозила у одного из домов, чуть не въехав прямо в запертую подъездную дверь, и из нее вывалилась веселая компания.

— И когда же ты начинаешь свою настоящую жизнь?

— А прямо сейчас, — Наташа распахнула дверцу, потом обернулась, и сияние убывающей луны блеснуло на ее зубах и в глубинах расширенных зрачков. — Хорошая ночь… Пока!

Она выпорхнула из машины, быстро прошла под толстой трубой теплоцентрали и исчезла за гаражами. Андрей тоже вылез и, положив руки на теплую крышу «москвича», крикнул, раскатив сильный голос по спящему кварталу, в ту сторону, откуда еще доносился едва слышный перестук каблучков:

— Дура!

Ответом ему был издевательский, удаляющийся серебристый смех. Андрей сплюнул и залез обратно в машину. «Москвич» стремительно обогнул гаражи, но, как и следовало ожидать, ни на дороге за ними, ведущей к трассе, ни в направлении молоденького сквера Наташи уже не было. Конечно, можно было попробовать ее поискать и вполне реально найти, но «москвич» резко развернулся, обогнул дома и выскочил на трассу с другой стороны. Некоторое время он бесцельно ездил по городу, потом притормозил на стоянке возле скопища ночных ларьков. Андрей купил сигарет и бутылку холодного пива, перешел площадь и направился к соединяющему берега рукава длинному мосту. Он прошел четверть моста, потом остановился, глядя на изгиб берега, темные шевелящиеся шапки деревьев и на выглядывающую из-за них призму бизнес-центра, которая в электрическом полумраке казалась сделанной из обсидиана. Неторопливо выпил пиво. В голове у него мелькнула мысль, что неплохо было бы и коньяку… впрочем, с этим успеется. Он поставил пустую бутылку на асфальт, достал телефон и, облокотившись на железные перила, набрал номер, наблюдая, как под мостом с тихим, призрачным звуком кружится холодная вода. Проезжающие изредка машины обдавали его всплесками пыльного прохладного воздуха. Трубку на том конце долго не снимали, а когда, наконец, ответили, голос был сонным и далеким.

— …л-лё?..

— Привет. Извини, что разбудил.

— Что случилось?! — голос зазвенел, в нем появилась испуганная бодрость. — Андрюш, что-то слу…

— Нет, нет, ничего. Просто у меня оказалось немного свободного времени, — он медленно пошел вдоль перил, рассеянно глядя вперед, — захотелось тебя услышать. Не учел, что уже так поздно… темно — и темно…

— Полвторого, — услужливо сообщили в трубке. — То есть, там, где ты находишься, примерно в районе половины третьего. Ты, кстати, где сегодня? Хоть в России еще?

Андрей быстро оглянулся и плотнее прижал трубку к уху.

— В Твери. Завтра уезжаю.

— Уж не спрашиваю, куда. Слушай, долго ты еще намерен болтаться по стране?! Раз я за тебя вышла, то по ночам ты должен быть в моей постели, а не шляться где-то там под луной!.. Ты ведь с улицы звонишь, да? Там хоть тепло?

— Нормально. Нет, ну прохладно — осень все-таки, но, в общем, ничего. Ночь, созданная для прогулок.

— Ну, конечно, а меня нет! — с веселым сожалением заметила Вита, потом, чуть помолчав, добавила — уже другим голосом: — Андрюш, я соскучилась.

— Я тоже, котенок, очень, — он остановился, глядя на возвышавшуюся на правом берегу островерхую башенку мечети с серебристым полумесяцем на шпиле. — Только вот, боюсь, раньше середины ноября мне никак не успеть. Все оказалось сложнее, чем я думал — пока я вытащу все свои деньги…

— Так и знала, что ты скажешь какую-нибудь гадость! — упавшим голосом произнесла Вита, и он почти вживую увидел, как она сидит в коридоре, на пуфике возле телефона, поджав босые ноги и хмуро глядя перед собой. Волосы со сна взлохмачены, и на ней наверняка одна из ее любимых ночных рубашек — обилие прозрачных кружев и немножко шелку. Ночные рубашки были ее слабостью. — Совести у тебя нет! Мало того, что разбудил, так еще…

— Не ворчи. Зато, когда вернусь, поживем в свое удовольствие. Съездим куда-нибудь… Разве плохо? Наташка так и не звонила?

— Нет. Что-то мне подсказывает, что она и не позвонит… во всяком случае, в ближайшее время. Славка странно себя ведет — он слишком спокоен. Или просто не хочет показывать… В любом случае, после той дурацкой записки, что она хочет какое-то время пожить одна, мы вестей от нее не получали. Где она может быть?.. Я боюсь, как бы она дел не наворотила…

— Тебя это больше не касается! — сказал Андрей немного резче, чем хотел. — И так уже хватит.

— Да, — негромко произнесла Вита из другой страны, — да, наверное, ты прав. Возвращайся скорей, ладно? Жить у друзей, конечно, весело, но иногда слишком уж!.. Сегодня здесь вообще общежитие — вчера лешковский день рождения отмечали, так большая часть гостей до утра осталась — и девчонка его, и Генка Римаренко, и еще… Только в моей постели кроме меня еще две бабы спят, а сколько народу по углам везде разложено… ужас!

Андрей засмеялся и снова медленно пошел по мосту, скользя кончиками пальцев по перилам. Вита нерешительно замолчала, и он сказал с легким нетерпением:

— Говори еще!

— Что говорить?..

— Все! Что ты делала эту неделю, куда ходила, в чем… о чем думала. Все говори. Так мне будет казаться, что ты идешь рядом.

— Ты просадишь кучу денег.

— Не важно.

— Ну смотри… Кстати, помнишь, как тогда, на пляже один умный свой «джип» в воду загнал, да еще…

Он захохотал, и смех, подхваченный влажным осенним ветром, полетел прочь, через ночную реку, мимо церковных куполов и спящих окон, сквозь тополя, обсаженные нахохлившимися воронами, по крышам замерших до утра трамваев, через старые вековые улицы, пронзая спокойную волжанскую ночь, по которой и сегодня кто-то бродил в одиночестве.

 

II

Женщина, стоявшая перед трельяжем в роскошной спальне, была еще молода. Аккуратно очерченное властное лицо было безупречно, классически красиво — чистая породистая внешность, доставшаяся в наследство от многих поколений физически здоровых и относительно знатных предков — выходцев из Литвы. Последние годы своей жизни Инна Баскакова была непреклонно убеждена, что ее генеалогическое древо восходит не больше, не меньше к самому великому князю литовскому Ягайло, впоследствии севшему на польский трон. В молодости собственное происхождение ее мало занимало — интерес пришел позже, вместе с состоятельностью, и с этих пор Инна очень много времени уделяла изысканию сведений о своих бесчисленных предках. Муж часто подшучивал над этим, но изысканиям всячески способствовал — будет очень полезно, если жена действительно по крови, пусть и сильно разбавленной, окажется княжной и потомком польских королей.

Инна чуть изогнулась перед зеркалом, поправляя складки легкого бледно-зеленого платья, в меру строгого, в меру изысканного. Лера Шадрович, ее подруга и партнерша по теннису, утверждала, что блондинки в зеленом похожи на заплесневевший сыр, впрочем, чего ждать от рыжеволосой, питающей страсть к ярко-красным нарядам?! Баскакова улыбнулась своему отражению, повернулась, и ее длинные, до талии, пышные золотистые волосы колыхнулись. Несколько прядей закрыли щеку, придав лицу неправдоподобно застенчивое выражение. В зеркале появился Баскаков в черном костюме, остановился за ее левым плечом и, приобняв, прижал волосы к ее щеке.

— Ну просто Эккегарт и Ута, — с улыбкой сказал он. — Тебе бы еще плащ и венец, а мне меч…

Виденная им когда-то скульптурная группа маркграфа и маркграфини с собора в Наумбурге в восточной Германии отчего-то запала ему в душу, и с тех пор он не уставал сравнивать себя и жену с той парой феодальных властителей. Если себя он и не считал особенно похожим на Эккегарта, то в лице жены ему виделось отчетливое сходство с маркграфиней. Да и положение походило…

— Перестань, — недовольно сказала Инна, высвобождаясь, — ты помнешь мне платье.

— Ты бы лучше надела тот костюм, что в прошлый раз. И выглядит более подходяще к ситуации, и идет тебе больше.

— Нет уж. Я его уже два раза надевала. Послушай, мне обязательно нужно идти на это дурацкое отчетное заседание? Я ничего не имею против умственно отсталых детей, но…

— Инна, мы уже много раз это обсуждали, — заметил он с легким раздражением. — Так уж получилось, что я сегодня туда никак не попадаю. Ты — мой представитель, ты обязана там быть. От тебя же не требуется слушать, о чем там будут говорить — это все я и так знаю наизусть. Посидишь с умным видом, вручишь чек, тебе подарят какую-нибудь ерунду — и все.

Баскаков поправил пиджак, недовольно покосившись на жену. Как правило, Инна никогда не возражала — ни в плане одежды, ни в плане того, где ей следовало находиться — идеал послушной жены. А сегодня с самого утра все не по ней. С чего бы еще спрашивается — живет, как у Христа за пазухой, не делает ни хрена, только и приходится, что иногда съездить куда-нибудь в качестве важного гостя. Обычно они ездили вдвоем, но сегодня так уж получалось, что намечено было несколько мероприятий, и на все он никак не успевал. Поэтому на отчетное заседание социального центра реабилитации детей с ограниченными умственными возможностями Инна должна была отправиться одна, в то время как ему предстояли переговоры с иранцами, проверка подготовки к ежегодному конкурсу на звание «Лучшее предприятие города» и открытие юбилейной выставки известного волжанского скульптора Антона Назарова, спонсором которой он являлся. Инна освободится как раз к открытию выставки, и там они уже будут вдвоем. А потом предстоял полуделовой ужин в «Золотой орхидее» — название, конечно, по мнению Баскакова, пошлое, но ресторан хороший.

Виктор Валентинович хмуро оглядел себя в зеркало. С июня он заметно похудел, и гардероб пришлось менять. Утратив часть сытой, холеной вальяжности, он приобрел взамен некую нервозность человека, который постоянно всюду опаздывает. Никто не осмелился бы сказать ему вслух, что его дела с некоторых пор заметно ухудшились, но Баскаков, как человек вполне рациональный, прекрасно это сознавал. Губернаторский пост уже вполне реально проходил мимо, сорвались несколько крупных выгодных сделок, и в целом империя дала пока еще небольшую, но вполне заметную трещину. Удерживать все стало намного труднее. Кроме того, он лишился двух своих самых лучших людей, и нынешние пока что не шли с ними ни в какое сравнение. Слещицкий гниет в крымской земле, а свихнувшийся Схимник исчез неизвестно куда. Да еще черт знает сколько «рядовых» ушло в расход, в связи с чем возникло черт знает сколько проблем, уладить которые стоило Баскакову большого труда! Кто бы мог подумать, что на этой невинной и простейшей, казалось бы, затее он потеряет столько народу?! Если бы только он в свое время прислушался к Сканеру!.. Не верю, значит не существует… Дурак! И подумать только — две бабы! Две чертовы гнусные шлюхи! Попадись они сейчас в его руки, он бы самолично порвал бы их в клочья, даже если бы весь Волжанск стоял вокруг и смотрел! Но попасться они могли только случайно. Баскаков давно прекратил поиски — он не мог больше позволить себе такой роскоши даже ради дела, а уж ради мести и подавно. А ведь подумать только — какие открывались возможности! Но теперь остался только Литератор, несмотря на все прогнозы врачей оказавшийся на удивление живучим. Правда, толку от него уже почти не было, и за все это время к его услугам удалось прибегнуть только два раза. В последнюю неделю он даже почти не сидел за своим любимым компьютером и не прочитал ни одной книги — большую часть суток Литератор проводил на своей огромной кровати, шипя от боли, которую уже не снимали никакие лекарства. Гуманней всего было бы отправить его на тот свет, и это понимал не только Баскаков, но и сам Литератор — но когда во время посещений Виктора Валентиновича ему удавалось добираться до клавиатуры, он дрожащими пальцами выбивал: «Никакой эвтаназии! Хочу сам! Пусть все остается, как есть. Пожалуйста». И Баксаков пока позволял всему идти своим чередом. В конце концов, Литератор это заслужил.

— … Виктор!

— Что? — он взглянул на жену.

— Ты не слышал, что я сказала?

— Нет, повтори.

— Я говорю, нельзя ли заменить тех дегенератов, которых ты все время со мной посылаешь? Они, конечно, своим внешним видом кого хочешь отпугнут, но меня и саму от них в дрожь бросает. Кроме того, они совершенно не умеют себя вести. Неужели нельзя было найти кого-нибудь с человеческим лицом? Зачем ты уволил того поляка, который раньше со мной иногда ездил? Симпатичный мальчик, интеллигентный, одевался хорошо. Нельзя ли его вернуть?

Баскаков хмыкнул. Инне не обязательно было знать, что «симпатичный мальчик», укокошивший за свою интеллигентную жизнь не один десяток людей, давно превратился в удобрения.

— Раз я его уволил, значит так было надо. И это не обсуждается. Сколько раз уже можно к этому возвращаться?!

Инна недовольно пожала плечами, доставая из сейфа драгоценности и выбирая несколько дорогих, но неброских колец, подходящих к сегодняшнему мероприятию.

— Может, в таком случае, я хотя бы иногда буду обходиться шофером? Не обязательно каждый раз посылать со мной армейский взвод!

— Вот Колька Бурцев в свое время на подобную просьбу своей жены согласился сдуру, — назидательно заметил Виктор Валентинович. — Тебе напомнить, сколько Бурцев тогда заплатил? И как ее вместе с дочерью потом несколько дней по всему Волжанску по частям собирали? Ты, Инна, на рожи их не смотри. Дело знают — и ладно. Соня чем занимается?

— Имя свое оправдывает, — Инна протянула руку к пульту дистанционного управления и сделала музыку потише.

— В смысле?

— Спит.

— Опять?! Слушай, Инна, а не много ли она стала спать в последнее время? — обеспокоенно спросил Баскаков. — Может, ее врачу показать? Может, у нее малокровие какое-нибудь или с давлением что-то?

— С чего бы? Нет, ну, конечно, следует, хотя ты представляешь, какой поднимется визг?

— Да кто ее спрашивать будет?! — Баскаков, нахмурившись, пошел к двери.

— Она совсем обленилась за эту неделю, — громко сказала Инна ему вслед. — Все забросила — даже компьютер. Даже на дискотеки ходить перестала. Ты бы заметил это и раньше, если бы почаще бывал дома!

Баскаков удивленно посмотрел на нее, но ничего не сказал и прошел в комнату дочери. Соня, одетая, спала на застеленной кровати, приоткрыв рот и забросив одну руку за голову. Русые волосы, давно не мытые, сбились в малопривлекательный ком, и взгляд Виктора Валентиновича, внимательно обежавший дочь снизу доверху, подметил разводы грязи на шее и черноту под ногтями с облезшим лаком. Кожа на лице была нездорового бледного цвета, щеки заметно округлились, и только теперь он заметил, что Соня пополнела, а когда наклонился, чтобы разбудить ее, то в нос ему пахнуло тухловатым запахом немытого тела.

— Сонька! Ты чего спишь целыми днями? Плохо себя чувствуешь?

— Да нормально все! — медленно пробормотала она, не открывая глаз. — Батянька, дай поспать!

— Почему же ты свой компьютер забросила, если все нормально? Не ходишь никуда. И у тебя ведь, кажется, танцы сегодня?

— Не пойду — влом мне! Отстань, спать хочу! — Соня сморщила лицо и перевернулась на другой бок. Баскаков выпрямился и оглядел комнату. В ней царил обычный беспорядок, но компьютер — единственная вещь в доме, которую дочь холила и лелеяла — зарос пылью. Он подошел к окну и открыл форточку, потом вернулся в спальню. Инна посмотрела на него и положила на тумбочку телефон.

— Убедился? Я позвонила Петру Алексеевичу — он подъедет часа через два и осмотрит ее. Не забудь предупредить, чтобы его впустили.

— Хорошо. Ты готова?

— Да, можно идти, — Инна напоследок еще раз удовлетворенно оглядела себя в зеркало, и они вышли из спальни.

— Ты созвонилась со своим Йонайтене? — осведомился Баскаков, пока они шли к входной двери.

— С кем? — рассеянно переспросила Инна.

— С Винцасом Йонайтене. Ты ведь говорила, что он должен был тебе какие-то сведения передать по твоим изысканиям. Что-то новенькое о твоей голубой крови, — он усмехнулся. Под ноги ему подвернулся Черчилль — огромный персидский кот жены, с ленивой грацией шествовавший по своим делам, и Баскаков бесцеремонно отпихнул его.

— Ах, да… Не знаю. Скорее всего, я не буду с ним встречаться. Надоело, хватит. Занимаюсь какой-то ерундой, столько времени трачу… лучше лишний час на корте провести или в салоне.

— Что?! — он остановился и изумленно уставился на жену. — Ты серьезно?!

— А что такого? Говорю же — надоело! Мы идем или стоим и говорим?!

— Ты сама-то не заболела?!

— Вить, если человеку что-то надоедает, это вовсе не делает его больным. Вон и Соньке ведь тоже… — она запнулась, и по ее лицу пробежала тень. Потом Инна раздраженно дернула плечом и быстро пошла вперед, и ее расстегнутый светлый плащ сердито развевался за спиной. Баскаков остался стоять, хмуро глядя ей в спину. Он ничего не понимал. Ведь только нa прошлой неделе Инна с таким нетерпением говорила о предстоящей встрече и последними словами ругала нерасторопного Йонайтене, который мало того, что никак не мог разыскать одного из нужных людей, так еще и ухитрился подхватить воспаление легких и угодить в шяуляйскую больницу. А сейчас вдруг такое глубокое безразличие. Надо же, чтобы и Сонька в то же самое время. И как назло, период напряженный идет, намеченного — горы… Нет, надо найти денек, чтобы с семьей разобраться, а вечером обязательно поговорить с Инной. Как-то очень уж странно она себя сегодня ведет. Жаль, сейчас нет времени — семья должна быть в идеальном порядке, иначе на кой черт она нужна?!

Инна, суховато попрощавшись с ним, захлопнула за собой дверцу «мерседеса» — резче, чем обычно. Впрочем, возможно ему это только показалось. Баскаков недовольно подумал, что уже начинает выискивать в облике и поведении жены микроскопические неточности. Так недалеко и до паранойи. Ладно, может и дело-то в пустяке, а завтра все наладится. Чем старше женщины, тем страннее они себя ведут, а ведь Инна уже далеко не девочка.

В «фантоме» уже сидел тихий задумчивый Сканер, аккуратно сложив руки на коленях и внимательно глядя перед собой, точно с интересом кого-то слушая. Когда Баскаков открыл дверцу и сел на диван, все еще погруженный в семейные размышления, на лице Сканера появилась злая досада, словно своим приходом тот спугнул красивую бабочку, которую он уже почти-почти схватил.

— Куда же ты?! — едва слышно, плачуще прошептал он. — Куда ты опять, Яна?! А мне опять ничего?!

— А чего тебе надо? — рассеянно спросил Баскаков, услышавший только последнюю фразу. — Опять девку? Заказывай сам — только не на дом… Шевцов, поехали.

— Спасибо, что взял меня с собой, — через некоторое время тихо сказал Сканер, глядя в окно, за которым плыла застроенная шикарными особняками широкая улица. — Ты редко меня куда-то берешь.

— Ты опять за свое?! — Баскаков спрятал телефон и посмотрел на Сканера с раздражением. — Может быть уже хватит вести себя, как побитая шавка, которую иногда выводят на прогулку?! Ты считаешь, что с тобой обходятся несправедливо?! Может тебе напомнить кой-чего?! Заткнись и не ной! Ты едешь работать. Да и, кстати, насчет девок — я, конечно, понимаю твои специфические вкусы, но всему есть предел. Если ты, козел, еще одну свою козу так изуродуешь — не получишь больше ни одной — понял?! И без тебя проблем хватает.

— Она меня ударила, — хмуро пробурчал Сканер. — Она была неправильная… и она меня ударила. Она хотела меня убить.

— Мне плевать, что она сделала! Чтобы такого больше не повторялось!

— Хорошо, такого больше не повторится, — послушно произнес Сканер и отвернулся, снова глядя в окно тоскливым взглядом. Он искал за ним Яну, но ее не было. Яна всегда уходила, когда появлялся Виктор, — она не любила его, боялась его. Яна обижалась, что он до сих пор ничего не придумал для Виктора. Яна злилась, а когда она злилась, у Сканера всегда начинала дико болеть голова. Яна не понимала, что тогда ему пришлось оговорить ее только для дела, она считала, что он виноват, и Сканер принимал боль покорно. Женщины капризны. Но когда-нибудь Яна поймет, она простит его и перестанет исчезать, перестанет дразнить его так, что в низу живота начинаются болезненные судороги…

Сканер чуть улыбнулся и закрыл глаза. Та блондинка тоже была красивая, и синее шелковое белье… так была похожа на Яну. Но все равно фальшивка. Он наказал ее — и за то, что хотела обмануть, и за Яну, которую наказать не мог. Но надо быть осторожнее — да, осторожнее — ведь он не сумасшедший. Надо только ждать, надо уметь ждать. Не бойся гнева сильного человека — бойся гнева терпеливого человека.

В мозг, поедая все мысли заползла странная, какая-то безысходная темнота, посещавшая его уже несколько дней, и Сканер открыл глаза и беспокойно огляделся.

— Что с тобой? — спросил Баскаков. — Вид у тебя сегодня не очень. Тянет выпить? Может, кошмары?

— Нет, — тихо ответил Сканер, и Виктор Валентинович в который раз едва сдержался, чтобы не ударить «компаньона» — избранный Сканером тон печальной, почти мученической покорности, которым тот теперь разговаривал всегда, бесил его. — Просто в последнее время мне как-то тревожно.

Баскаков едва заметно вздрогнул и поспешно отвернулся, чтобы Сканер не увидел выражение его лица. Его слова прозвучали как-то странно, и почему-то в памяти вдруг возник безжалостный маятник кабинетных часов, оседланный насмешливым Эротом-Амуром, а потом вынырнуло бледное, оплывшее лицо дочери на подушке, и сердце у него сжалось. Он любил Соню, несмотря на все ее недостатки и избалованность (уж тут маманя постаралась!), несмотря на то, что уже понял — дочь не отличается особым умом, и в будущем вряд ли из нее получится что-то стоящее — разве что чудо произойдет. Иногда Баскаков ловил себя на мысли о том, что лучше бы Соня никогда не вырастала, чтобы ей всегда было пять лет — тогда это был чудесный ребенок, куколка. Кроме того, тогда это был еще послушный ребенок. Что с ней стало теперь?..

— Держи! — отрывисто сказал он и бросил Сканеру на колени фотографии. — Эти двое будут на переговорах. Пронаблюдаешь и до окончания передашь мне отчет. А вот этот, — Баскаков передал ему еще одну фотографию, — будет на юбилейной выставке. Ты все понял?

Сканер кивнул, пряча фотографии в карман пиджака, и снова уставился в окно, ища глазами видимую только для него золотоволосую женщину в синем шелковом белье. Она любила синее, да, любила…

Баскаков хмуро покосился на него. Сканер иногда вел себя более чем странно — редко, но это все же происходило. Врач, правда, утверждал, что Сканер вполне здоров, но ему вредны чрезмерные психические нагрузки. Что ж, это приходится учитывать, если Баскакову хочется, чтобы Сканер служил подольше. Составить, так сказать, инструкцию по эксплуатации. Виктор Валентинович хмыкнул, а потом снова ушел в свои тревожные мысли, которые не отпускали его весь день — вплоть до выставки Назарова. Только там он, «толкнув» поздравительную речь, вручив полупьяному скульптору дорогие именные часы и выпив за юбиляра, слегка расслабился. Предстояло еще несколько поздравлений, после которых гости кучками рассредоточатся по залу, будут пить, разглядывать скульптуры и обмениваться замечаниями, большей частью глупыми, долженствовавшими показать, что они разбираются в искусстве. Все как всегда. За многие годы ритуал мало изменился.

Сзади послышался праздничный шелест разворачиваемой обертки. Баскаков повернул голову — рядом стоял его начальник охраны и, причавкивая, уплетал очередной шоколадный батончик. В последнее время Сергеев прилично раздобрел, его фигура утратила спортивную плотность, став пухлой и рыхлой. Пиджак на спине был туго натянут, а спереди распахнут, незастегнутый, и над поясом брюк под белой рубашкой легко угадывался совсем уж неспортивный животик. Баскаков уже не раз замечал появившуюся не так давно у Сергеева привычку постоянно что-то жевать, как только появлялась такая возможность, и уже не раз делал подчиненному замечания, предупреждал, что уволит, а Сергеев клялся и божился, что больше ни-ни… В любом случае это не было для Баскакова новостью, но после странноватых домашних событий он словно взглянул на Сергеева другими глазами. Тот, мягко говоря, утратил способность проворно двигаться, его реакция притупилась… а грубо говоря, он уже ни на что не годился. Жаль, раньше он хорошо справлялся со своей работой — конечно, не так хорошо, как Слещицкий и Схимник, но тоже неплохо. Баскаков держал на примете несколько людей, похоже, придется одного из них использовать. Но дело было даже не в этом. Дело было в том, что с определенного момента все вокруг него словно начало рассыпаться на куски. Или ему только кажется. Паранойя? Может, уже ему, а не Сканеру, следует показаться психиатру? Соня, Инна, Сергеев… да и, кстати, двое охранников, которых Сергеев недавно вышвырнул за неожиданно идиотское поведение — до этого оба без нареканий проработали почти три года. Непредсказуемое стечение обстоятельств? Собственное переутомление?..

Ему не нравилось, что Инна так задержалась. Еще до начала открытия выставки она позвонила и сказала, что заседание началось позже, чем рассчитывали, после чего ее пригласили «на крохотный фуршетик» — неудобно было отказаться. Баскаков сунул было руку в карман, думая позвонить жене и поторопить ее, но передумал.

Вперед выдвинулся следующий поздравитель, на этот раз от Городского Совета — пожилой, дорого одетый мужчина со слипшимися от геля волосами. Прочистив горло, он величественно повел рукой в сторону Назарова.

— Достижения Антона Васильевича позволяют поставить их в начало угла достижений… — начал поздравитель, тем самым тут же позволив поставить себя в ряды бывших военных. Баскаков чуть отвернулся, чтобы перекосившая его лицо змеиная усмешка не особенно бросалась в глаза. Справа и позади него какая-то женщина, не сдержавшись, хихикнула — звонко и довольно приятно. Виктор Валентинович лениво повернул голову, кинув на смешливую рассеянный взгляд и отвернулся. И тут же повернулся снова, глядя уже более внимательно на профиль женщины, смотревшей на выступающего с улыбкой. Хорошенькая. Нет, «хорошенькая» — не то слово. «Красивая» будет более правильно. Своеобразная, в чем-то даже экзотическая красота — наверняка примешалась капля азиатской крови — совсем чуть-чуть. На его вкус, пожалуй, чуть худощава, но стройная, и длинное облегающее платье вызывающего ярко-красного цвета не скрывает хорошего сложения. Короткие черные волосы лежат крупными завитками. Хороший южный загар. Через согнутую руку переброшен светлый плащ, в пальцах держит ручку и раскрытый блокнот. Журналисточка? На вид — лет восемнадцать-девятнадцать, не старше, но что-то заставляет дать больше — может то, как держится, может, чересчур осознанный цинизм на губах? Что-то в ней смущало Баскакова, и почти сразу он понял, что. Лицо. Где-то он ее раньше видел. Давно. Может быть, даже, когда она еще была ребенком — черты лица некоторых людей почти не меняются, несмотря на возраст — такие легко узнаются на детских фотографиях. Да, возможно. В любом случае, он ее точно где-то видел.

— Поздравительные речи — не специальность Валерия Федоровича, — негромко заметил Баскаков, чуть наклонившись к ее уху. Женщина повернулась и внимательно посмотрела на него. Глаза у нее были красивые — карие, теплые, странно притягивающие взгляд, почти гипнотические и в чем-то даже слегка пугающие — может быть, потому что хорошо скрывали истинную сущность своей хозяйки. Глаза ведьмы.

— По-моему, речи — вообще не его специальность, Виктор Валентинович.

Баскаков вздернул бровь.

— Мы знакомы? — он едва сдержался, чтобы не сказать «все-таки». Женщина качнула головой.

— Лично нет. Но кто вы, по-моему, знают все.

— Вы журналистка? — спросил Баскаков с легким подозрением — представителей прессы женского рода он не жаловал.

— Упаси боже! Нет, я просто записываю кое-что для себя. Видите ли, я не местная, почти никого здесь не знаю, — брюнетка улыбнулась с легким оттенком печали, и Виктора Валентиновича вдруг словно окатило теплой волной. — Меня пригласил Валерий Федорович.

— Вот как? А говорите, вы…

— Случайное знакомство, — ответила она, упредив его вопрос, и в ее улыбке Баскакову теперь почудилась легкая издевка. Отчаянно захотелось плюнуть на окружающих, приличия и собственное самовоспитание и от души припечатать это красивое лицо крепкой пощечиной. И в то же время у него появилась твердая уверенность, что брюнетка совсем не будет против этого. Потом он удивился — что за дурацкие мысли? Вокруг на них уже начали поглядывать осуждающе, и Баскаков, снова наклонившись к ее уху, шепнул:

— Давайте продолжим чуть попозже, когда закончится эта говорильня. Не возражаете?

— Я-то, в принципе, нет, но вдруг будет возражать Валерий Федорович?

— Не будет, — с уверенностью сказал Баскаков. В его голове мелькнула мысль о том, что скоро может подъехать Инна — и тут же пропала.

— Дело в том, что он обещал меня кое с кем познакомить, — задумчиво произнесла брюнетка, поглядывая на все еще вещающего представителя горсовета с оттенком скуки.

— Назовете мне фамилии, и нужных людей доставят вам на дом в нарядной упаковке.

— А вы умеете уговаривать, — сказала она с одобрением и отвернулась. Валерий Федорович как раз подбирался к концу своего нелегкого поздравления.

— … можно сказать, что ему удалось убить не одного и не двух, а целое стадо зайцев…

На этот раз Баскаков не сдержался и открыто хохотнул. Стоявший рядом глава районной администрации пробормотал:

— Кому б удалось убить бирюковского стилиста?!

— Разве Бирюков не сам пишет свои речи?! — с усмешкой осведомился Баскаков. — Какого черта всегда его посылают?!

Глава возвел очи небу.

— Разве мы, смертные, властны над такими делами?

Теперь хихикнул стоявший рядом с Баскаковым Сканер.

Когда все выступления, наконец, закончились, и пришедшие разбрелись по залу, Баскаков отыскал взглядом брюнетку и подошел к ней. Она стояла перед одной из скульптур, пристально ее разглядывая, и мелкими глотками пила шампанское.

— Нравится?

— Сделано хорошо, — задумчиво сказала та. — Но очень мало жизни. Вот мужчина и женщина тянутся друг к другу, но почему они делают это с такой ленью? Здесь должна быть страсть, а они протягивают руки так, словно, очень сильно объевшись, собираются взять еще по куску колбасы, чтобы не оставлять их на утро.

— А может, так задумано? — заинтересованно спросил Баскаков.

— Тогда почему этой лени нет в лицах? Особенно в губах?

— Вы разбираетесь в искусстве.

— Я разбираюсь в жизни, — она повернулась и взглянула на него. — Теперь, по логике вещей, вы должны спросить мое имя. Анна.

— Очень приятно, — Виктор Валентинович чуть склонил голову и принял протянутую ему руку — узкая ладонь, длинные тонкие пальцы, аккуратно подточенные ногти, расписанные крохотными кельтскими птицами. Он не любил расписных ногтей, но ей очень шло. Он немного чопорно поцеловал теплую кожу на тыльной стороне ладони и с улыбкой произнес: — Бывают руки, как образки в господнем храме: их отпускают, приложась.

— Рука, когда она честна, не перед кем лица не прячет, — отозвалась Анна, тоже улыбнувшись. На лице Баскакова появилось нескрываемое удовольствие.

— Вам тоже нравится Лопе де Вега? Приятно слышать. Кстати, я должен вам сказать, что вы, Анна, очень смелая. Не каждая женщина решится надеть платье такого яркого цвета.

— Да и не каждой женщине пойдет такой цвет, — Анна отошла от скульптуры, и они неторопливо двинулись вперед, обходя кучки зрителей. — Между прочим, Валерий Федорович уже волком смотрит, а вы до сих пор не выполнили своего обещания.

— Какого рода знакомства вам нужны? Вы хотите открыть в нашем городе какой-то бизнес?

Она улыбнулась и поправила черный завиток над ухом. Ухо было маленькое, красивой формы, без серьги, но с дырочкой в мочке, и Баскаков подумал, как хорошо бы смотрелись в таких ушах те бриллиантовые серьги, которые он недавно приметил в ювелирном магазине, куда они с Инной заходили купить подарок ее свояченице. «Так-так, уже вот какие планы мы строим?!» — подумал он, но без всякого неудовольствия. А почему бы и нет? Девка того стоит. Хороша девка. На такую и порастратиться не жаль.

— Совсем маленький, — Анна почти вплотную сдвинула большой и указательный пальцы. — Скажем, хочу открыть антикварный магазин.

— У-у, милая девушка, — протянул он с легким оттенком разочарования. — Должен вас огорчить — рынок антиквариата здесь переполнен. Грубо говоря, вам ничего не светит.

— Так-таки ничего? — теперь она смотрела ему в глаза, а Баскаков мысленно сравнивал ее с Инной, сам не понимая, зачем. Инна — спартанка — высокая, спортивная, светловолосая, царственная. Анна — совсем другая, в ней больше животного, природного. Красивая кошка. Диковатая жрица неведомого бога. Колдунья, пляшущая при луне обнаженная с ножом в руке… Баскаков сердито тряхнул головой.

— Если очень захотеть, то все может получиться, — сказал он, выдерживая ее взгляд. Анна улыбнулась.

— Будем считать, что я очень захотела.

Виктор Валентинович кивнул, а потом между ними повисла пауза. Анна ждала, глядя ему в переносицу, а он молчал, не зная, что сказать. Такого с ним еще не было, и он почувствовал нарастающую злость, потому что превосходство сейчас было на стороне Анны — непривычное для него положение.

— Так как же насчет знакомств? Виктор Валентинович, если я отнимаю у вас время…

Он сердито вскинул руку.

— Господь с вами, все мое время в вашем распоряжении, только давайте впредь обходиться без отчества!..

— Виктор Валентинович, можно вас на минутку?

Баскаков сердито обернулся к подошедшему пожилому мужчине, но тут же сменил выражение лица, вспомнив, где он. Просто наваждение какое-то. Чертова девка!

— Да, конечно. Анечка, вы меня извините?

— Я подожду, — сказала она. — Осмотрюсь пока.

Анна повернулась и пошла в глубь зала, рассматривая скульптуры. Разговаривая, Баскаков стоял так, чтобы видеть ее поверх плеча собеседника, но Анна быстро затерялась среди людей, что вызвало у него глухое раздражение.

Сканер, попивая шампанское, рассеянно бродил по залу. Свою работу он выполнил, скульптуры его не интересовали, и Сканер с нетерпением дожидался, когда Баскаков, наконец, его отпустит. Люди вокруг шумели, толкались, отпускали замечания, которых он не понимал. Ему хотелось курить, но в зале курить было нельзя, а выйти на улицу без разрешения Баскакова он не решался.

Сканер тоскливо вздохнул, выбрал ту из скульптур, возле которой сейчас никого не было, подошел к ней и стал рассматривать, пытаясь понять, что в ней такого особенного. Он не понимал и не любил подобных бесполезных вещей, а кабинет Баскакова, в котором была собрана его драгоценная коллекция, ненавидел лютой ненавистью.

Кто-то подошел к скульптуре с другой стороны, и Сканер недовольно повернул голову, чтобы посмотреть — вдруг что интересное. Его взгляд начал путешествие снизу — вначале он увидел черные туфли на высоком каблуке, затем длинное ярко-красное платье, тонкую цепочку с каким-то камешком в вырезе. Его взгляд скользнул выше, и тут женщина повернула голову, и зал раскололся в его глазах. Шум десятков голосов ссыпался в никуда.

Повернувшееся к нему лицо было незнакомым, да и его собственное лицо давно утратило прежние черты, но мужчина и женщина узнали друг друга мгновенно, впившись взглядами друг другу в зрачки, проникая далеко за них, на мгновение став единым организмом, и один из них видел, как все захлестывает холодный ужас, тогда как другой видел ненависть, растекающуюся, как горячая лава. Потом пальцы Сканера разжались, и бокал упал на ковер.

— Ну, здравствуйте, Илья Павлович, — тихо сказала женщина сквозь зубы, придвигаясь к нему вплотную. — Вот вы, значит, какой теперь стали! Вот, значит, что я из вас сделала! Ты смотри, правильно Витка вычислила!.. Ну, здравствуй, сука!

— Не надо, — прошептал Сканер и попятился, пока не уперся спиной в стену. — Пожалуйста, не надо.

— Боишься? — Наташа насмешливо улыбнулась. — Правильно делаешь, Шестаков. Картина-то все еще у меня. И она может испортиться в любой момент. Ты представляешь, что тогда с тобой будет?! Ты ведь наводил справки? Ты ведь все до конца выяснил? Ты ведь знаешь о тех троих, чьи картины испортились?!

— Нет! — Сканер в страхе замотал головой. — Наташенька, я тебя прошу… Я никому не скажу! Виктор здесь, но я ему не скажу! Никогда никому не скажу!..

Он сделал неуклюжую попытку бухнуться на колени, но Наташа успела схватить его за локоть. Она быстро огляделась, потом прошипела.

— Стой спокойно, кретин! Здесь народу полно! Ты ведь не хочешь, чтобы на нас обратили внимание?!

Голова Сканера поспешно прыгнула вверх-вниз в знак согласия, не решаясь больше смотреть Чистовой в глаза, не решаясь даже поднять взгляд на ее лицо. Она внушала ему ужас. И не только из-за того, что могла с ним сделать. За карими глазами он увидел нечто такое, чего не смог ни понять, ни узнать, ни проникнуть внутрь него, чтобы, как обычно, разглядеть слои, уровни… Там было нечто целостное, сильное, пугающее. Он помнил девушку из крымского курортного поселка — мягкую, растерянную, добрую, в чем-то глубоко несчастную. Теперь все это исчезло бесследно. Перед ним стоял хищник — опасный и бесконечно уверенный в себе.

Наташа снова огляделась, убедилась, что никто не смотрит в их сторону, а Баскаков далеко и видеть их не может, повернула к Сканеру улыбающееся лицо и коротко ударила его кулаком под ребра. Удар получился не очень сильным, и он охнул скорее от страха, чем от боли.

— Доволен своими подвигами, тварь?!

— К-какими подвигами? — выдавил он, прижав к боку ладонь. — Я… я н-ни-чего…

— Измайловы, — холодно сказала «Анна». — Ковальчуки. Огаровы. Больше десятка моих клиентов! Контора… Кудрявцевой — помнишь такую?! — перед каждой фамилией она запиналась, словно они давались ей с большим трудом, погребенные под слоем более важных воспоминаний. — А Светочку… Матейко помнишь?! Сметанчика?! Ей восемнадцать лет было! А Борьке Ковальчуку — семнадцать! Ты детей поубивал, Шестаков! Как оно — в кайф быть детоубийцей?!

Ее кулак снова врезался ему под ребра, и на этот раз Сканер не охнул, а только с шумом выпустил воздух сквозь сжатые зубы. Чистова наклонилась, подняла неразбившийся бокал и подала ему, и Сканер вцепился в него, чуть не раздавив хрупкое стекло.

— Я не виноват. Меня заставили… он заставил! — Сканер закашлялся и начал говорить вразрез с уже сказанным. — Это не я! Это все Литератор! Это он! Он все письма написал!

— Что еще за Литератор?

— Инвалид! Сумасшедший урод! Он живет в доме Виктора. Я могу сказать, где! Я могу нарисовать тебе план дома! — его ладони запрыгали, охлопывая пустые карманы. — Ты ведь за ним приехала?! За Виктором и за ним?! Ведь не за мной?! Я ничего не сделал?! Это все они! Литератор не хотел, чтобы тебя нашли! Потому он убил всех в «Пандоре»! И часть твоих клиентов тоже!

— А ты ему помог.

— Нет! Я ничего… меня заставили! Ты не знаешь, что они за люди!

— Ладно, — с усмешкой сказала Наташа, — отложим пока эту болтовню! Постыдился бы, Шестаков, — взрослый мужик, а сопли распустил! План ты мне предоставишь, только не сейчас — еще свидимся, и не раз. Кому-нибудь проговоришься — сдохнешь, понял?!

— Нет, ты что?!.. да я ни за что!.. — Сканер попытался схватить ее за руку, но Наташа, брезгливо скривив губы, отшатнулась. — Наоборот… если ты хочешь их… хочешь от них… — нужные глаголы не давались ему, и Сканер глотал их, давясь рваными фразами, — чтобы они… я только за… я помогу!.. сделаю все, что скажешь! Он моего брата убил! И Яну!.. Я у него, как в тюрьме, он меня никуда не пускает, никуда!..

— Хватит! — Наташа чуть повысила голос. — Заткнись уже! От тебя дохлого мне проку мало, так что живи пока.

— Спасибо! — он-таки поймал ее за руку и начал поспешно целовать и ладонь, и запястье, и рукав. — Я все сделаю! Все, что ты скажешь! Я больше тебя не предам! — его глаза широко раскрылись, и он выпустил ее руку. — Виктор идет. Он идет к нам. Вдруг он тебя узнает?!

— Меня можешь узнать только ты, — Наташа вытерла ладонь о бедро, обтянутое тканью, и в изгибе ее губ появилось нечто хищно-сладостное, в чем-то даже мечтательное. — Жаль, что Схимник тебя тогда в «Пандоре» не придавил. Но никто не помешает ему сделать это сейчас. Мы ведь теперь с ним вместе, жрец. Имей это в виду.

Сканер побелел, а «Анна» отвернулась и, помахивая блокнотом, неторопливо пошла навстречу Баскакову.

— Вижу, вы уже познакомились с моим помощником? — Виктор Валентинович протянул ей бокал с шампанским. Она приняла его и отпила глоток.

— Не то, чтобы познакомились… Своего имени он не назвал. Он немного странный.

— Он просто устал, — Баскаков чуть нахмурился. — А зовут его Кирилл Васильевич.

«Анна» подняла руку с бокалом, потом весело кивнула на богатый шведский стол и официантов с уставленными бокалами подносами.

— Я смотрю, здесь не просто выставка, а прямо великосветский прием.

— Да нет, это вполне нормально, — он усмехнулся и подмигнул ей. — Выпендриваемся, как можем. А где вы остановились?

— В «Волжанской», пока квартиру не нашла.

— Так-так.

— Отнюдь не «так-так», — заметила она с внезапным холодком. — Это не намек.

Уголок рта Баскакова дернулся.

— Простите. Просто я…

Его слова прервал мелодичный звонок сотового, донесшийся из его пиджака.

— Простите еще раз, — Баскаков вытащил телефон и прозаично добавил: — Дела.

— Непросто быть такой крупной фигурой, — сказала Анна, легко коснулась его руки, на мгновение обдав терпким запахом духов, и отошла в сторону, снова почти сразу же затерявшись среди людей. Он отвернулся и сердито буркнул в трубку:

— Ну, что у вас?!

— Виктор Валентинович, — раздался растерянный голос, — тут это… Инна Павловна.

— Что Инна Павловна?! Что случилось?!

— Она ехать не хочет. Она… это… ну, в общем, она совсем пьяная. Такое тут творит… На стол залезла. Чего нам делать?!

— Ты серьезно?! — свистящим шепотом изумился Баскаков. Инна и дома-то пила редко и немного, а уж на людях и подавно никогда не позволяла себе лишнего, дорожа своей, а, соответственно, и его репутацией. — Ты, может, сам перепил?!

— Бляха! — голос охранника стал еще растерянней, а то, что он ругнулся, разговаривая с ним, удостоверяло полную серьезность происходящего. — Она Серегу бутылкой стукнула, а теперь типа хочет платье с себя снять.

— Так какого хрена вы смотрите?! — он едва сдержался, чтобы не заорать на весь зал. — Волоките ее в машину и везите домой! Я сейчас подъеду! Что значит вырывается?! Четверо здоровых мужиков не можете с бабой управиться?! Смотрите только ничего ей не сломайте!

Сжав зубы, он спрятал телефон и быстрыми шагами направился к выходу, коротко бросая встречным возгласам: «Потом! Потом!» Сука чертова! Отколола номерок! Ну, сейчас он ей устроит, аристократке хреновой! Так его опозорить! Ужин, конечно, придется отменить…

Виктор Валентинович вдруг резко остановился. А почему, собственно говоря, он должен отменять ужин, имеющий немаловажное значение? Только потому, что на нем не будет его распрекрасной женушки?!

Он вернулся и, отыскав взглядом Анну, быстро подошел к ней, и когда она повернулась и вопросительно посмотрела на него, его снова окатило теплом, и вся злость на мгновение куда-то улетучилась.

— Анечка, хотите со мной поужинать?

— Только с вами? — лукаво спросила она.

— Нет… Там будут серьезные люди — возможно, такие знакомства вам бы пригодились. А потом я отвезу вас в вашу гостиницу. Ну, так как?

— Чтобы отказаться от такого заманчивого предложения, нужно быть или сумасшедшей, или без сознания, — она усмехнулась и перекинула плащ с одной руки на другую. Баскаков кивнул.

— Вот и отлично. Дождетесь меня здесь? Я съезжу кое-что уладить и вернусь за вами.

— Договорились.

Он удовлетворенно кивнул, махнул рукой Сканеру, который стоял неподалеку, глядя на них, и они вместе вышли из зала.

В машине злость вернулась, и Баскаков обрушился вначале на неповинных охранников, которые якобы вели себя как-то не так, потом на водителя, который ехал слишком медленно. Сканер молча сидел рядом, как обычно сложив руки на коленях. Его пальцы дрожали, а по лицу бродило уже давно не свойственное для него выражение — Сканер улыбался, и в улыбке были причудливо перемешаны безумие и страх. Но Баскаков заметил только дрожащие пальцы.

— Ты чего?

— Голова болит, — глухо ответил Сканер. — Не страшно — приеду и лягу.

Виктор Валентинович равнодушно пожал плечами и отвернулся, старясь успокоиться и подготовить себя к встрече с женой. Но вместо этого в голову лезла Анна, улыбаясь своей загадочной многогранной улыбкой. Теплые затягивающие глаза. Черный завиток над маленьким ухом. Длинные тонкие пальцы пианистки. Вздымающаяся грудь под шелком платья. Мягкий обнимающий голос. Черт! Одной рукой ее хочется бить, а другой — ласкать и осыпать драгоценностями!

Где же он ее все-таки видел?

Во дворе дома его встретили растерянные, нервничающие охранники. У одного из них было расцарапано лицо, другой прижимал к голове пропитанный кровью платок — Инна и впрямь разбушевалась.

— Виктор Валентинович, — начал поцарапанный, торопливо шагнув навстречу, — я не знаю, когда она успела…

Баскаков, не дослушав, прошел мимо него и еще в прихожей услышал доносящийся сверху развязный пьяный хохот. Громко играла музыка. Виктор Валентинович зло дернул головой и быстро поднялся наверх.

Инна была в гостиной. Она уже успела налить себе большой бокал коньяка и, высоко подняв его, танцевала по комнате, задирая подол длинного мятого платья, испещренного мокрыми пятнами, натыкаясь на мебель и беспрестанно хохоча. Тушь и помада размазались, превратив красивое лицо в глупую клоунскую маску, роскошные волосы спутались и болтались, как хвост неухоженного коня. Увидев вошедшего Баскакова, Инна засмеялась еще громче и плюхнулась на диван, пролив половину коньяка себе на платье.

— О, грозный муж пришел!

— Совсем спятила сегодня?! — зло спросил он. — Ты что себе позволяешь?! Ты хоть понимаешь, что ты сделала?! Ты меня перед кучей народу опозорила!

— Да плевать мне… на твою кучу! — Инна отхлебнула из бокала и попыталась встать, но тут же снова повалилась обратно на диван. — Что, не нравлюсь?! Твоя кукла взбесилась?! Да что… Всю мою жизнь… на поводке… в клетке… Что мне носить, что говорить, что делать, что думать — все ты решаешь! Чего ты так смотришь?! Репутация твоя тебя волнует, да?! Что о тебе люди подумают?! Да нас…ть! Ты им деньги даешь и этого довольно! На остальное им наплевать! И на тебя им наплевать! Деньги кончатся, и ты свою репутацию знаешь куда… — она все же встала, кренясь из стороны в сторону. — А я еще молодая! Я жить хочу нормально! Не как Барби! Я хочу сама все решать…

Он одним прыжком оказался возле нее и схватил за плечи, крепко сжав пальцы, встряхнул так, что Инна звонко клацнула зубами. Бокал с остатками коньяка полетел на ковер.

— А ты не нормально живешь?! Да тысячи баб все бы отдали за такую жизнь, как у тебя! А уж как жить — не тебе решать, потому что ты ни хера в этом не понимаешь! За все платить надо, забыла?! За цацки вот эти! — он больно дернул за бриллиантовую сережку, чуть не выдрав ее из уха Инны. — За тряпки твои! За все твои долбанные салоны и спортзалы! За жратву! За дом! Сама хочешь все решать?! Так сама и зарабатывай! Иди улицы подметать, хотя ты и с этим не справишься!

Баскаков отшвырнул ее в сторону, раздался треск рвущейся материи. Инна с трудом устояла на ногах, прижимая ладонь к плечу.

— Ты порвал мне платье!

— Я его купил — разве нет?! Теперь слушай — если еще раз хоть что-то подобное повторится…

— А что ты сделаешь? — спросила Инна с кривой ухмылкой. — Закопаешь, как остальных?!

— Что ты мелешь?! — резко сказал он.

— Думаешь, я дура?! Думаешь, я не понимаю ничего?! Не понимаю, откуда это все?! — она сняла серьги и швырнула в него, но промахнулась и снова захихикала. Баскаков шагнул к ней и остановился, с трудом взяв себя в руки.

— Инна, не доводи, заткнись! Утром поговорим. Умойся и ложись спать, ясно?! Я поеду на ужин без тебя.

— Не сомневаюсь, — насмешливо сказала она и сделала несколько шагов к нему, вызывающе вздернув голову. — Ты уже наверняка нашел какую-нибудь блядь!

— Закрой свой чертов рот — Сонька услышит!

— Ой! И что с того?! Ты думаешь, она сильно удивится?! Да я сама должна у нее учиться — они же сейчас уже и в десять лет трахаются почем зря!

Их разделяло несколько метров, и Баскаков преодолел их одним прыжком и с размаху ударил жену по лицу. Вскрикнув, Инна отлетела назад и упала на пол. Он подскочил к ней, вздернул на ноги и поволок в ванную. Открыл холодную воду и сунул головой под кран. Инна, кашляя и захлебываясь, отбивалась, но он держал крепко, только иногда давая вздохнуть. Потом отпустил и вышел, с грохотом саданув дверью о косяк.

В комнате Сони было темно. Когда он включил свет, то увидел, что дочь лежит на кровати все в том же положении, в каком он ее оставил. Свет не разбудил ее, она только глубоко вздохнула и перевернулась на другой бок. Виктор Валентинович выключил свет и вышел. Надо было бы позвонить врачу и узнать его мнение, и Баскаков даже взял телефонную трубку, но тут же бросил ее обратно на стол.

— Да провалитесь вы сегодня обе! — зло сказал он в пространство. Подошел к центру и выключил музыку, и теперь из ванной сквозь шум воды стал слышен громкий захлебывающийся плач. Баскаков взглянул на часы, выругался и хотел было уйти, но потом все же зашел в ванную. Инна в одном белье, мокрая, дрожащая, сидела на полу, подтянув ноги к груди. Ее лицо было в бледно-серых разводах, на щеке наливался темный кровоподтек. Намокшие волосы облепили спину и плечи. Зеленое платье и колготки комком валялись в ванной, и по ним барабанила вода. Когда муж вошел, она подняла голову и жалобно посмотрела на него.

— Витя, что со мной? — прошептала она и обхватила себя руками. — Витя, что со мной происходит? Мне страшно.

Баскаков наклонился и помог ей встать, и Инна прижалась к нему, обхватив мокрыми руками и окончательно губя дорогой пиджак. Он вытер ее большим полотенцем, бросил его на пол, взял другое, накинул ей на голову и плечи, с некоторым усилием поднял и отнес в спальню. Она свернулась под одеялом, продолжая плакать.

— Прости меня. Я не знаю, почему… я не помню…

— Ничего, я все улажу, — хмуро сказал Баскаков. — Спи.

— Останься.

— Ты же знаешь, что я не могу. Спи, утром поговорим. Ведь уже все прошло, да?

— Да, — пробормотала Инна, уже в полусне. Он наклонился, скользнул губами по ее соленой от слез щеке и быстро вышел из комнаты.

* * *

Она тихо открыла дверь и вошла, тщательно заперев ее за собой. Свет включать не стала, а немного постояла возле двери, дождавшись, когда глаза привыкнут к темноте, и сквозь нее проступят очертания предметов. Тогда она бросила плащ на стул, сумочку — на кровать, скинула туфли, повалилась поверх покрывала и закрыла глаза согнутой рукой. Ее губы улыбались.

— Хорошо все идет, — шепнула она. — Правильно.

Несколько минут Наташа лежала, наслаждаясь темнотой и тишиной, потом закурила и долго не гасила зажигалку, пристально взглядываясь в острый язычок пламени. Теперь нужно было обрубить последнюю нить, которая до сих пор так прочно держала. Теперь, когда она точно знала, что все получится так, как она задумала, теперь, когда несколько этапов ее плана уже пройдены, а прочие стали реально осуществимы, возврата назад для нее нет. И будет еще надежней, если возвращаться станет некуда. Ее Дорога ведет только вперед.

Это твоя дорога, и тебе придется пройти ее до конца. Я не знаю куда ты попадешь, но думаю это очень страшное место. Помнишь — очарование власти?!

Но нельзя очаровать властью того, кто сам и есть власть.

Наташа включила свет и посмотрела на телефон, стоявший на полочке возле зеркала. Потом встала и подошла к нему, и в зеркальном овале отразилась Анна — красивое, соблазнительное животное, наполненное тьмой. Женщины по разные стороны зеркала заговорщически улыбнулись друг другу. Могла ли мечтать та глупая, затурканная продавщица из алкогольного павильона о такой внешности и о такой силе? Все ее мечты заключались только в том, чтобы покупателей было побольше, да достать продукты подешевле, да муж пришел бы домой пораньше, да не валялся бы в постели бревном. Правильно сказал когда-то Лактионов — никчемная, жалкая реальность. Забавно — она совсем не помнит его лица — лица человека, с которого, собственно, все и началось когда-то.

Наташа сняла трубку и долго набирала номер. Столбик пепла с сигареты упал на аппарат, она наклонилась и сдула его, слушая длинные гудки. Потом они прервались сонным голосом, принадлежавшим Вите.

— Да?

Наташа нажала на рычаг. Ну конечно, первой подбежала. Ждет звонка от своего разлюбезного. Не волнуйся, скоро ты его получишь. Совет да любовь! А что бы ты сказала, если б узнала всю правду?!

Она набрала номер снова, и в этот раз трубку снял Слава. Услышав его голос, Наташа вдруг взволнованно задрожала, как школьница. Она не думала, что все еще способна на такие эмоции. Надменная Анна в зеркале внезапно превратилась в растерянную и несчастную Наташку Чистову — ту, которая могла выписывать пальцем на стекле имя любимого человека и плакать в подушку от жгучей тоски. Она молчала, кусая губы, и Слава на том конце провода тоже молчал, но трубку не клал. Наконец, он произнес:

— Наташа, если тебе есть, что сказать — говори. А если нет, то я пошел спать.

— Как ты узнал, что это я?

— Зачем ты звонишь?

Она осеклась. Слава никогда не разговаривал с ней так — даже когда они были малознакомы. Его голос звучал совершенно равнодушно — в нем не было ни радости, ни злости, ни упрека.

— Просто хотела сказать, что очень тебя люблю.

— Да? И что же?

— Я не вернусь, Слава. Никогда. Так будет лучше, понимаешь?..

— Да? Для кого?

— Для нас обоих. Живи нормальной жизнью, найди себе нормальную девушку…

— Да, — отозвался Слава, — ты права. И насчет жизни, и насчет девушки. Действительно, так оно и лучше.

— Ты так просто об этом говоришь! — в ней внезапно вспыхнула злость, а потом — ревность. — Может, ты уже нашел себе кого-нибудь?!

— Может и нашел, — Слава едва слышно зевнул. — Наташ, а чего ты ждала? Что я уйду в монастырь или покончу с собой? Сожалею, что разочаровал, но, видишь ли, мне бы хотелось для разнообразия пожить немного и для себя.

— А если я вернусь? — спросила она дрогнувшим голосом. — Если я сейчас все брошу и поеду к тебе?

— Не бросишь ты ничего и не поедешь никуда.

— А если?!

Слава немного промолчал, потом сказал — все так же равнодушно:

— Мне надоело жить по «если». Спасибо, что позвонила — теперь буду знать, что ты жива-здорова, и моя совесть будет спокойна.

— Ты ведь совсем недавно говорил, что тебе неважно, какой я стала. Ты говорил, что никогда не уйдешь. Говорил, что мог бы сделать для меня что угодно.

— Недавно? — Слава прохладно усмехнулся. — А, по-моему, это было очень давно. К тому же, разве я не сдержал обещания? Разве это я ушел? Знаешь, я действительно мог сделать для тебя что угодно. Я и так для тебя сделал немало. Желаю творческих успехов!

Он положил трубку, прежде чем Наташа успела что-то сказать.

Она опустила трубку на рычаг и прижалась к стене, обхватив себя руками. Потом со стоном сползла на пол и повалилась набок, закрыв лицо ладонями. Слезы текли сквозь пальцы — не вода — кровь из самого сердца души, боль, сочащаяся по каплям. Все должно было быть совсем не так, все должно было быть спокойно, и она бы всего-навсего почувствовала себя освобожденной. Она и чувствовала себя освобожденной.

Тогда почему же было так больно?

 

III

В начале ноября в Волжанске зарядил упорный, мелкий, холодный дождь, и свинцово-серое небо придавило город, на многие дни погрузив его в постоянные сумерки. Река беспокойно ворочалась в своем ложе, и долетавшие с нее гудки звучали болезненно-простуженно. Улицы расплылись в дожде, фонари зажигали рано, и вдоль дорог протягивались смазанные неровные пятна света. Зонты не спасали от косых водяных нитей, сигареты приходилось прятать под сжатыми пальцами, иначе они мгновенно промокали. Редко удавалось покурить в машине — большую часть времени он проводил вне нее — высматривал, наблюдал, анализировал. И все же — время его пребывания в Волжанске, если верить Чистовой, подходило к концу, а похвастаться было особо нечем.

За это время Наташа стала почти неприступна, и он постоянно видел ее в обществе Баскакова и его охраны. Поэтому подбираться к ней слишком близко было для него опасно. Все же он узнал, что на нее оформляют аренду помещения для будущего антикварного магазина, но понятия не имел, что Чистова собирается предпринимать, когда дойдет до дела — она в этом ничего не смыслила, не была ни спецом в торговле, ни искусствоведом, ни антикваром. Он не знал, для чего она это затеяла. Другое дело, что она стремительно обрастала серьезными знакомствами, и Андрей только диву давался, наблюдая, как ловко у нее это получается. Она притягивала людей, как магнит, словно каждый видел в ней особую черту, близкую себе самому, может, даже родственную. Темное и вправду могло быть очень привлекательным. Многогранная, она поворачивалась к каждому его собственной гранью. Баскаков, судя по всему, не узнал ее, впрочем, это и не было удивительно. Если бы Андрей после той гонки возле Ялты до сегодняшнего дня не видел Наташу, он бы сам ее не узнал.

На некоторые выезды Баскаков брал с собой Сканера, и Андрей несколько раз видел, как он и Наташа спокойно шли рядом, садились в одну машину, ели в ресторане за одним столиком. Вот это его настораживало. Сканер отличался от других людей, внешний облик для него не помеха. Он не мог не узнать Чистову, равно как и она его. Не сдает ее Баскакову, потому что боится до смерти? Или заключил с ней какое-то соглашение? Это было плохо.

Он ни разу не видел, чтобы Наташа работала, но, с другой стороны, он не имел доступа во все места, где она бывала. Он ни разу не видел, чтобы она носила с собой что-нибудь, похожее на холсты, рисовальные принадлежности… но это тоже ни о чем не говорило, и картины никак нельзя было сбрасывать со счетов.

Выбрав время Андрей обшарил то Наташино жилье, которое ему удалось найти: однокомнатную квартирку и гостиничный номер в «Волжанской», но не нашел ничего, кроме кучи обуви, дорогих тряпок, груды безделушек и совершенно ненужного барахла, которое ей непонятно зачем понадобилось — вплоть до радиодеталей, набора отверток и мужского парфюма. Глядя на них, он вспомнил рассказ Виты об апельсине, который Наташа так ловко стащила на рынке.

Вскоре Наташа выехала из гостиницы и сняла просторную трехкомнатную квартиру в новом районе, в одном из огромных домов с большими арочными подъездами, зимними садами на лестницах и на крыше и хорошей охраной. Туда пробраться было намного сложнее, но ему это все же удалось. В новой квартире обнаружился все тот же набор вещей: разница была в том, что в ней царил куда больший порядок, и на все обстановке лежал особый отпечаток парадности — здесь не столько жили, сколько принимали гостей. Увеличилось количество дорогих побрякушек, но ничего, хоть сколько-нибудь имеющего отношение к рисованию, Андрей не нашел. Зато нашел нечто другое: в одном из ящиков лежала записка, сделанная быстрым неровным почерком.

«Привет, дорогой С. Рада, что зашел. Сожалею, что не могу принять тебя лично, но, как ты мог убедиться, я сейчас очень занята. Ничего интересного ты здесь для себя не найдешь, так что не трать время. Советую держаться от меня подальше, поскольку я сейчас часто нахожусь в компании известного тебе произведения искусства. Оно может тебя узнать. При случае передавай привет В., хотя — какая жалость, ты ведь не можешь этого сделать. Потерпи, осталось недолго. После прочтения не откажи в любезности и уничтожь сию писульку. Будет время — может отпразднуем новоселье, а? Целую, Анна».

Зло усмехнувшись, Андрей хотел было порвать записку, но передумал и забрал ее с собой, и теперь иногда перечитывал, хотя она ничего полезного ему не давала. Достал он ее и сейчас и, щурясь, всматривался в прыгающие буквы. Дождь ненадолго прекратился, но небо по-прежнему было плотно затянуто тучами.

Он сложил записку и закурил, стоя на небольшом мостике. Недалеко, впереди, через реку был переброшен еще один мост, дальше еще один и так сплошь до поворота, где возвышалось солидное белое здание горсовета, и Волга катила свои воды под ними, словно сквозь бесконечную анфиладу. Мосты и парки были его любимыми местами в Волжанске, и Андрей не мог отказать себе в удовольствии побродить по ним, прежде чем покинет город, как он надеялся, навсегда. Он беспокоился, что уже больше недели не мог поговорить с Витой — то телефон был занят, то трубку снимал Лешко и злым голосом сообщал, что Вита «опять где-то шляется» и он ей не сторож. На вопрос о Славе Костя очень неохотно сообщил, что Новиков вернулся в родной город и пытается снова заниматься каким-то мелким бизнесом.

— Оставил бы ты нас в покое, а?! — сказал он под конец, прежде чем бросить трубку. — Жаль, что я тебя тогда насмерть не переехал — сколько проблем бы сразу отвалилось!

Андрей почувствовал, что за его спиной кто-то остановился, и быстро развернулся, но тут же расслабил мышцы. Обычная пожилая нищенка с тряпочной сумкой, в которой позвякивали бутылки, — таких нищенок полным-полно во всех городах. Старушка была до глаз замотана в замызганный шерстяной платок, дальше выступали очки с толстенными линзами, делавшие глаза неимоверно огромными, и ветерок щедро доносил до Андрея сильную и скверную смесь запахов лекарств и тухлятины. Нищенка затрясла головой, что-то просительно бормоча сквозь платок, и протянула дрожащую руку в дырявой шерстяной перчатке. Андрей пожал плечами, порылся в карманах и бросил на протянутую ладонь несколько купюр, но старушка все так же продолжала протягивать трясущуюся руку.

— Иди, иди, бабанька, хватит с тебя! — раздраженно сказал он. Старушка уронила на землю деньги и стянула с руки перчатку, обнажив совершенно не старушечьи, молодые крепкие тонкие пальцы с аккуратными подточенными ногтями. В следующую секунду эта рука взлетела и крепко припечатала его по щеке.

— За вранье! — сказала «старушка» звенящим от злости, знакомым голосом и тут же влепила ему вторую пощечину. Прежде, чем последовала третья, Андрей схватил ее за руку, притянул к себе, сорвал очки, стянул с головы «старушки» платок и крепко обнял, несмотря на запах и жуткие грязные лохмотья.

— Пусти!!! — зло прошипела Вита, не делая, впрочем, ни малейшей попытки освободиться. — Пусти! Как ты мог?! Как вы оба могли?!

— Зачем ты здесь, ну зачем?! — он встряхнул ее с не меньшей злостью. — Какого черта ты приехала?!.. ах ты, дурочка…

— Не груби бабушке! Пусти, а то нас увидят, — Вита все-таки вырвалась, закутала голову и лицо платком и надела очки, снова превратившись в сгорбленную старую нищенку. — Пошли к твоей машине. Иди впереди и не оборачивайся! Елки, — она потерла ладонь, — ну и крепкая же у тебя, все-таки, физиономия! Надо было прихватить какое-нибудь дубьё! Ну, иди же! Или ты уже здесь корни пустил?!

Андрей усмехнулся и пошел вперед, Вита засеменила следом, прижимая к груди сумку с бутылками. Когда они перешли на другой берег, она чуть обогнала Андрея и пошла вдоль скамеек, где обосновались несколько молодежных компаний, попивавших пиво. Из одной компании ее шуганули, но возле других она задержалась, и Андрей краем глаза видел, как ей ссыпают в ладонь мелочь и протягивают пустые бутылки, а кто-то даже щедро предложил, качнув полупустой бутылкой.

— Бабулька, может тебе пивка?

Вита мотнула головой и торопливо отошла — с противоположного конца скамеечного ряда резво неслась нищенка, раз в шесть больше нее, явно курировавшая эти скамейки. Нищенка внятно ругалась, и даже с такого расстояния был виден поблескивавший в ее рту золотой зуб. Андрей поспешно пропустил свою «старушку» вперед, загородил дорогу конкурентке и негромко сказал:

— Пошла вон!

Конкурентка ответила отборным матом, в общем и целом сложившимся в традиционный риторический вопрос «А ты кто такой?!»

— Сутенер ейный, — Андрей улыбнулся и показал кулак. — Вали, пока рыло не начистил!

Он улыбнулся и ушел, глядя в согнутую спину Виты и едва сдерживая хохот. Вслед ему понеслась удивленная ругань.

В машине Вита проворно шмыгнула на заднее сиденье, бросила на пол звякнувшую сумку, стащила с себя платок и очки и глубоко вздохнула.

— Ф-фу, вот так получше! Поехали к тебе.

— Есть! — отозвался Андрей и тронул машину с места, наблюдая в зеркало, как Вита, склонив гладко зачесанную голову, пересчитывает на ладони мелочь.

— На пиво и сигареты вполне хватает, — подытожила она и ссыпала монеты в карман. — Утешительно, во всяком случае, без работы я не останусь.

— И давно ты приехала?

— Да уж неделька будет. Очень было любопытно наблюдать за твоими передвижениями. Кстати, борода тебе совершенно не идет! А Натаха-то, а?! Высоконько взлетела!

— Как я мог тебя не заметить?! — с досадой сказал Андрей. Вита усмехнулась, и он, не удержавшись, фыркнул — некоторые ее зубы были залеплены черной, похожей на смолу массой, создавая иллюзию полубеззубого старушечьего рта.

— Ну, во-первых, ты меня не ждал. А во-вторых, может статься, она забрала у тебя не только то, что ты думал.

— Ну, уж это-то забрать никак нельзя, — произнес он, глядя на дорогу. — Откуда ты знаешь?

— Я ведь не полная идиотка, Андрей, — заметила Вита, стягивая с себя грязное пальто. — Лишь частичная. Когда сообразила, что к чему, исправить было уже ничего нельзя. Кстати, зря ты мне про погоду в Твери рассказал — помнишь? Ночь, созданная для прогулок… В Твери в ту ночь был страшный ливень. Ты бы никак не смог там гулять, а ведь звонил точно с улицы… Да даже и без этого можно было понять, куда вас обоих понесло и зачем. Кстати, чуть больше недели назад она звонила Славке и сказала, что больше не вернется. Я так понимаю, дело совсем плохо… впрочем, обсудим этого, когда приедем. Мне не терпится снять с себя все это рванье и как следует искупаться.

— Только не говори мне, что и Славка тоже здесь!

— Ладно, — покладисто ответила Вита, — не скажу.

Андрей зло ударил кулаком по рулю.

— Ну вы и дураки!

— А вы кто? — насмешливо спросила Вита, откидываясь на спинку дивана. — Большие умники?! Может, еще скажешь, ангелы с крылышками?! Брось, Андрюха! Все хороши! И самое смешное заключается в том, что каждого из нас, в принципе, можно оправдать.

— Ты сегодня же уедешь!

— Нет, не уеду, — лениво произнесла она. — И ты меня не заставишь. Даже если силой запихнешь в самолет или поезд, все равно вернусь. Только больше не буду показываться тебе на глаза. И так не собиралась, да вот — не удержалась.

— Ты хоть понимаешь, как тебе опасно здесь быть?! Ты соображаешь, что с тобой может случиться?!

— То же, что и с тобой, — Вита подмигнула ему в зеркало. — Между прочим, хоть паспорта у нас и фальшивые, поженились-то мы по-настоящему. А жене следует быть рядом со своим мужем — и в горести, и в радости, и в шатаниях по Волжанску за сумасшедшим художником.

— Ты ненормальная! — зло сказал Андрей, думая о том, как бы надежно выслать ее из Волжанска. Вита мотнула головой.

— Хуже. Я тебя люблю.

Он быстро вскинул глаза и встретился в зеркале с ее взглядом, теплым и взволнованным. Вита отвела глаза и чуть покраснела.

— Я еще никому никогда такого не говорила, так что, цени это, пожалуйста, — она улыбнулась — слегка вызывающе. — А если не будешь ценить, то получишь по голове чем-нибудь тяжелым — обещаю! Чего ты кривишься?

— Да нет, я не по… — Андрей засмеялся. — Слушай, ну и воняет же от тебя!

— Издержки производства — потерпи. Долго еще ехать, а? Учти — прежде, чем излить на тебя свой праведный гнев, я намерена затащить тебя в постель и удовлетворить свои животные инстинкты. Не думаю, что ты будешь сильно против.

— Только вначале придется тебя как следует прополоскать, — продолжая смотреть на дорогу, он протянул правую руку между креслами и поймал ее пальцы. — Дурочка ты, дурочка.

— Сам хорош! — сердито ответила Вита. — Господи, видел бы ты свою бороду со стороны!..

* * *

В небольшой комнате горела только лампочка под треснувшим плафоном бра, и полумрак милосердно скрадывал немудреную бедную обстановку и отклеившиеся обои, и в комнате было тепло, уютно и сонно, только что в ней долго любили и много говорили, а теперь лежали спокойно, закутавшись в молчание, в одеяло и в руки друг друга.

— Зачем ты это сделал? — наконец негромко спросила Вита. — Я не спрашиваю, почему ты согласился на картину — любой бы не устоял на твоем месте, и я не собираюсь тебя совестить. С какого-то момента я и сама очень хотела, чтобы она нарисовала эту картину. Такая дурацкая альтернатива — либо ты выздоравливаешь, а она становится чудовищем, либо наоборот… А вы вот взяли и разобрались без меня. Ладно, дело не в этом. Почему ты поехал с ней сюда, почему так ей помог?! Ведь не только из-за того, что у нее твоя картина?

— Она могла все рассказать тебе. Поэтому только так… Бога ради, Вита, не мог же я убить ее! Ты мне и так слишком дорого досталась.

— А знаешь, что я еще думаю? — Вита криво улыбнулась. — Я думаю, ты совсем не против, если с кем-нибудь из волжанских шишек, в том числе и с Баскаковым, случится нечто странное и нехорошее. Вот почему еще ты помогал ей. Я права?

Андрей промолчал, глядя мимо нее, и Вита чуть передвинулась — так, что его взгляд уперся в ее лицо.

— Ты думаешь, я против того, чтобы Баскаков сдох? Или Сканер и иже с ним те, кто… Это мое самое большое желание. Но другие… кто бы они не были… не знаю… Это неправильно.

— А ты полагаешь, что окажись они на его месте…

Она оборвала фразу, прижав палец к его губам.

— Я все прекрасно понимаю. Но, во-первых, у твоих волчьих принципов больше нет жизни. А во-вторых, неужели ты думаешь, что Наташка будет рассчитывать момент так, чтобы каждый из них, в том числе и Баскаков, оказался в полной изоляции? Сомневаюсь. А тогда пострадают вообще совершенно посторонние люди. Говоришь, ты ни разу не застал ее за работой?

— Это ни о чем не говорит. Она теперь хитрая, как черт! Кроме того, я не могу бывать в тех местах, где бывает она. Не знаю… она вполне вразумительно объяснила причину, по которой хочет здесь остаться, но я не верю ни единому ее слову. Я даже не сомневаюсь, что она все-таки рисует.

— Или собирается рисовать. Но все дело в том, что мы не знаем, кого именно. Ей ведь нужна была информация обо всех, верно. Друзья, родственники, дети, няньки, шоферы, охранники… Она может использовать в качестве натур и кого-нибудь из близкого окружения, а не обязательно, примитивно говоря, конкретных нехороших дяденек. Ты кстати, говорил, что она упоминала баскаковское чадо?

Андрей хмуро покачал головой.

— У меня нет доступа к тем местам, где бывает его дочь. И я не настолько хорошо ее знаю, чтобы понять — произошли с ней какие-то перемены или нет. Да и что касается остальных… Вот только Сергеев — он сейчас занимает мое место…

— А что с ним? — живо спросила Вита.

— Жрать стал, как свинья, форму теряет. Для него это недопустимо — Баскаков его вышвырнет. Но ведь нельзя точно сказать, что это ее работа. Опять же, жена Баскакова не так давно на людях упилась в усмерть, чуть ли не стриптиз на столе устроила. Можешь ты с уверенностью утверждать, что это Чистова постаралась? Я не доверяю совпадениям, но они все-таки случаются — и естественным путем.

— Ты дал ей все нити, — с тоской произнесла Вита. — Она теперь в этом городе больше своя, чем бы с тобой когда-либо были. Андрей, она явно что-то задумала, и это вряд ли деловая карьера и доступ в круг волжанской элиты. Ей нужно не это. Ей нужно кое-что похуже. Знаешь, что меня беспокоит?

— Знаю, — Андрей потянулся за сигаретами. — Дата.

— Почему именно середина ноября? Почему так наверняка. Что такого случится в середине ноября, что твоя потенциальная защита ей больше будет не нужна?

— У Баскакова на середину ноября много чего намечено. Сложно сказать, что именно она выберет.

— А у тебя есть…

— Есть, — сказал он с улыбкой, и Вита рассмеялась с искренним удовольствием — ей все не приедалась их способность понимать друг друга с полуслова. Андрей вылез из-под одеяла, а она, полузакрыв глаза и чуть отодвинувшись, оперлась на согнутую руку и начала наблюдать, как он роется в шкафу.

— Черт возьми, — сказала она с восторгом, — какой отсюда открывается вид!

— Не отвлекайся! — Андрей повернулся, подошел к кровати и бросил Вите две тонкие пачки листков. — Вот тебе люди, а вот тебе мероприятия. Вряд ли я что-то упустил.

Вита вцепилась в листки с жадностью голодающего, которому поднесли здоровенный кусок жареного мяса.

— Давненько я не возилась с бумагами! — она начала перебирать листы, внимательно в них вглядываясь. — Ба-а, да вы просто гений, Андрей Батькович! Как все здорово расписано! Это, значит, основные объекты, а это — их окружение… И что же это нам дает?

— Подумай, — милостиво предложил Андрей, снова с удобством устраиваясь на кровати. — У меня как-то было не особенно много времени для этого. Кроме того, ты быстрее поймешь — ты ведь знаешь ее лучше, чем я. Намного лучше.

— Теперь ее никто не знает, — рассеянно пробормотала Вита и уткнулась в бумаги. Андрей некоторое время наблюдал за ее помрачневшим и сразу повзрослевшим лицом, потом постепенно задремал, продолжая слышать шелест перебираемых листов.

Проснулся он через полчаса, и в тот же момент Вита отшвырнула от себя бумаги и закрыла глаза ладонями.

— Я не знаю!

— Не нервничай, котенок, подумай еще, — мягко сказал Андрей, поглаживая ее растрепавшиеся волосы. — Ты ведь додумалась до писем и до Шестакова.

— Без тебя я бы этого не смогла.

— Спасибо за крошки с вашего стола, — он усмехнулся. Вита резко повернулась и прижалась лицом к его груди. Он почувствовал, что ее щеки горят.

— Я не могу думать о ней, как о чем-то злом, понимаешь?! До сих пор не могу. Как и о тебе… хотя ты виноват, Андрей, ты очень виноват!.. и я тоже хороша!.. Ладно, — Вита подняла голову, — о деле! Чтобы понять, чего именно она хочет, нужно влезть в ее шкуру, но такой шкуры мне еще примерять не доводилось. Что же она хочет?

— Уже не мести.

— Ты не совсем прав. В ее желании, думаю, присутствует и месть. И крайне масштабная, судя по всему. Другое дело, что это желание должно быть такой же причудливой смесью, как и она сама. Что теперь любит Чистова? Она любит чужую боль, но и любит чтобы больно было ей, любит чужой страх, но и получает удовольствие от собственного… Наверное, сюда можно вместить все — и азарт, и ложь, и самолюбование, и тщеславие, и жестокость, и корысть… все те пороки, для которых только существуют определения в нашем языке. Кроме того, с некоторых пор она любит кое-что еще.

Лицо Андрея напряглось, и лоб рассекся глубокими морщинами.

— Да, — тихо сказала Вита, не глядя на него и кончиками пальцев поглаживая его щеку, — теперь она еще любит убивать. Может, она уже успела попрактиковаться — откуда нам знать? Знаешь, что я думаю? Я думаю, что как раз Баскакова она рисовать и не будет.

— Что же она сделает? Потянет еще чуть-чуть, а потом будет держать его в постоянном страхе, оригинально убивая его сподвижников и родственников?

Вита покачала головой.

— Вряд ли. Не тот размах, да и слишком уж опасно — до бессмысленности. Баскаков быстро поймет, в чем дело, начнет ее вычислять, и тогда она попадется рано или поздно. Ведь ей нужно видеть, как все будет происходить, понимаешь? Ей обязательно нужно видеть. И при этом нужно все довести до конца. Опять же середина ноября — откуда ей знать, что именно в это время все закончится? Нет, не то. Она задумала нечто особенное.

— В таком случае, все должно произойти в один день. Все сразу. Большое красочное представление, на котором она будет присутствовать и наслаждаться…

— Своим мастерством, — добавила Вита, чуть побледнев, — и своей властью, как истинный потомок Неволина. Всем картинам картина — живая! Черт! — она снова схватила бумаги. — Андрей, но ведь все эти люди такие разные! Где они могут собраться все вместе?! В таком количестве?! По какому поводу?!

— Ну, вот на этот вопрос я теперь тебе отвечу, — мрачно сказал Андрей, глядя на нее в упор сузившимися глазами. — В каком бы состоянии не были дела Баскакова, он всегда с размахом справляет семейные торжества. И только на них эти люди могут оказаться все вместе. Я бывал на них — я знаю. А в ноябре для такого торжества есть повод. Один. Его день рождения.

— Когда?!

— Десятого.

— Господи, — Вита посмотрела на него с ужасом, сквозь который едва-едва просачивался отчаянный азарт охотника, упускающего крупного зверя, — так это ведь через четыре дня!

— Пока все это только теория…

— Нет! — она соскочила с кровати и вытянулась во весь рост, глядя на Андрея сверху вниз с гневом и волнением. — Не теория! Ты ведь тоже чувствуешь, что это то самое! Мы нашли!.. Этот и только этот день она выбрала! Где он собирается отмечать?

— Еще не знаю, — Андрей приподнялся на кровати, — но он всегда празднует вне дома. Скорее всего, в каком-нибудь из новых ресторанов, вероятно, в «Золотой орхидее» — в последнее время он часто там бывает и Чистова, соответственно, тоже.

— Она наверняка попытается пронести свои картины заранее. Андрей, мы сможем ей помешать, ведь правда?

Он встал и молча начал одеваться. Вита с тревогой наблюдала за ним и, наконец, не выдержала:

— Андрей, ну?!

Андрей рассеянно качнул ладонью в знак того, чтобы она оставила его в покое, закурил и отошел к окну. Постояв там некоторое время, он повернулся и хмуро сказал.

— Вит, выслушай, пожалуйста, внимательно то, что я тебе сейчас скажу. С ней нельзя договориться. Ее нельзя заставить. Никто из нас не сможет ее заставить. Никто из нас для нее больше не имеет значения.

— Славка…

— Никто!

— Мы бы могли увезти ее силой…

— Она умело заводила знакомства — ты могла заметить, что Чистова теперь неприступна. Но даже, если произойдет чудо и мне удастся это сделать — что дальше? Держать ее в подвале на цепи до конца жизни?! Никак иначе — ведь она удерет при первой же возможности, и тогда будет еще хуже, потому что мы ее больше не найдем. А то, что она собирается сделать, все равно произойдет — может, не так зрелищно, но зато еще более масштабно.

— Забрать картины…

— А как мы узнаем, где они? Вита, как можно допросить человека, которому боль в кайф? Сывороткой правды? Она на каждом углу не продается, кроме того, не уверен, что она на нее подействует, как надо. Ты видела, что творится с ее организмом?! У нее больше нет седых волос! Она помолодела! Ее лицо так изменилось… То, что она получила, сделало ее новым существом не только духовно, но и физически. Может, она вообще уже не человек… я ничего уже больше не понимаю!

— И что же нам делать? — упавшим голосом спросила Вита и села на кровать, натягивая одеяло до подбородка. Андрей сел рядом и обнял ее за плечи.

— Мы можем сделать только одно.

Она вскинула на него расширенные глаза — в них были недоверие и ужас, и ему показалось, что Вита сейчас вскочит и убежит от него, как было раньше.

— Что?! Ты с ума сошел?! Соображаешь, что говоришь?!

— Малыш, там будет уйма людей. Если мы все правильно рассчитали, то она собирается устроить бойню. Ладно эти… мне на них наплевать, да и на большинство их баб тоже — под стать им… но обслуга, музыканты… кроме того, до определенного времени на таких праздниках бывают и дети.

— Ты сам в этом виноват! — зло крикнула она. Ее глаза блестели от слез, ноздри бешено раздувались. — Сам!

— Я знаю, — глухо ответил Андрей. — Поэтому это сделаю я.

— Нет, я тебе не позволю! — Вита яростно замолотила кулаками по его плечам, пытаясь вырваться. — Никогда! Ты что?!.. это же Наташка! Ты ведь сам говорил, что она…

— Это больше не она. Вит, пожалуйста, успокойся, — он обнял ее крепче, укачивая как ребенка, и в конце концов она расплакалась — беспомощно, по-детски, со всхлипываниями, накрепко вцепившись в его рубашку. — Я сотни раз тебе говорил, что видел настоящую Чистову! Я знаю, что она хороший человек и никогда бы не допустила подобных вещей! И то, что задумало весь этот ужас, Чистовой быть никак не может, а если она и осталась еще где-то там, в глубине, она будет только рада такому исходу. Это единственный способ все закончить.

— Да, ты полагаешь?! А у нее ты спросил?! — осведомилась Вита приглушенно и язвительно. — Какое право ты имеешь принимать такие решения?! Мне казалось, ты…

— Я сделаю все, чтобы этого избежать, — хмуро сказал Андрей, глядя в пространство поверх ее плеча. — Я обещаю, что пойду на любой риск, но если у меня не будет другого выхода, я убью ее.

Теперь, когда слова были произнесены вслух, деться от них было уже никуда нельзя. Вита затихла. Она вдруг с пугающей, безнадежной окончательностью поняла, что Андрей прав.

— Господи, почему же все вышло так нелепо?.. — пробормотала она. — А может, так и должно было быть с самого начала? Может, это логично, что картина, начавшаяся смертью одного художника, должна завершиться смертью другого? А все, что мы делали… все, что я делала — было зря? Ты действительно был прав — я совершенно бесполезна.

— Ложись лучше спать, а то начинаешь болтать всякие глупости, — Андрей опустил ее на подушку, и Вита напряженно вытянулась, закинув руки за голову и закусив губу. Ее лицо было застывшим, холодным, старым.

— Где живет Славка?

— Не знаю. Мы расстались сразу же, как приехали — мы решили так еще до отъезда. Подумали, что так будет безопасней… кроме того, у нас все равно разные цели.

— Да ну? И какова же его цель?

Вита пожала плечами. Ее глаза в тусклом свете бра казались блекло-зелеными, пыльными.

— Он не сказал. Он вообще… мало говорит в последнее время. Наверное, собирается приглядывать за ней, выбрать момент и в очередной раз попытаться образумить… не знаю. Я видела его пару раз неподалеку от ее дома, но он сразу же исчез.

— Вы как-то связываетесь?

— Почта на Володарского, абонентский ящик… но до сих пор никто из нас им не воспользовался. Ты хочешь с ним встретиться?

— Я хочу убрать его подальше, пока он не встретился с ней. Представить даже не могу, что тогда будет… С тобой я позже разберусь! — Андрей встал и сдернул со спинки стула небрежно брошенный туда плащ.

— Куда ты собрался — ночь на дворе!

— Если бы не ты, меня, скорее всего, здесь и сейчас не было бы. Дождись меня, ладно? Не удирай.

— Как скажешь, хозяин.

Слегка улыбнувшись, он надел плащ, наклонился, поцеловал ее и вышел из комнаты. Вита услышала, как открылась и закрылась входная дверь, и едва щелкнул замок, одеяло полетело в сторону, а сама Вита соскочила с кровати и метнулась к входной двери. Она крутанула ручку замка в одну сторону, в другую, потом дернула. Бесполезно — уходя, Андрей что-то сделал с замком, и теперь она не могла открыть дверь изнутри. Он, в отличие от нее, головы не потерял, реально оценив все обстоятельства.

— Ах, вот как?! — прошипела Вита и ударила по двери ладонью, потом босой ногой. — Не доверяешь, значит, любимый?! Не доверяешь?! — отворачиваясь от двери, она глухо добавила: — И правильно делаешь.

На окно Вита посмотрела только мельком — квартира находилась на третьем этаже, и сейчас нечего было и думать, чтобы спуститься. Ничего, время еще есть — совсем мало, но есть. Зря, конечно, она не выдержала — показалась Андрею на глаза — он бы на ее месте себе бы такого не позволил. А теперь он ушел, и кто знает — вернется ли?

…пойду на любой риск, но если у меня не будет другого выхода, я убью ее.

Никто из нас для нее больше не имеет значения.

… был момент, когда я… или не я… хотела, чтобы ты умерла…

«Она ведь может просто сдать нас Баскакову, — тупо подумала Вита. — Легко, если почует, что мы собираемся ей помешать. Даже Славку?!» Ей вдруг вспомнилось, как они с Наташей пили пиво на балконе в Зеленодольске, ежась от свежего весеннего ветра, болтали о жизни, о друзьях, о море… о многом.

…я бы тоже хотела вернуться домой, когда все это закончится. Должно же все это когда-нибудь закончиться?

В глазах у нее защипало, горло сдавило, и Вита схватилась за сигареты. Не могла она вся исчезнуть! Не могла окончательно забыть, кто они! Она должна быть где-то там, ее еще можно спасти…

Вита передернула плечами и внимательно посмотрела в окно, на далекие цепочки огней. Где-то там были картины, они уже существовали, и возможно это чувство было лишь самовнушением, но теперь она ощущала их — они созревали, словно некие отвратительные плоды, ждали своего часа. Десятое ноября… масштабное торжество… Значит ли это, что десятого ноября в доме Баскакова людей будет меньше, чем обычно?

Сигарета задрожала в ее пальцах. Если Андрей узнает о ее планах, он тут же вкатит ей снотворного и отошлет на другой конец света бандеролью. Только что делать? У нее хватило смелости вернуться в Волжанск, но в Волжанске поджидало прошлое — окровавленное и измученное, приходившее по ночам во снах и внимательно смотревшее на нее глазами умерших здесь — смотревшее укоризненно и требовательно. Если уж заканчивать, то заканчивать все. Пешки давно лежали грудой за шахматной доской — пора было приступать к крупным фигурам, сложно то, что сторон не две, а гораздо больше. А еще сложней было то, что она, Наташа, Андрей и Слава снова оказались на разных сторонах. Каждый — на своей.

 

IV

Наташа, зевая, открыла дверь своей новой двухэтажной квартиры. Ее слегка пошатывало от выпитого шампанского, было очень весело, а еще веселей становилось от того, что осталось всего четыре дня. По всему ее телу пробегала сладостная дрожь, как только ей случалось подумать о том, что предстоит ощутить. Она говорила Схимнику о своей сверхзадаче, но это, конечно же, не сверхзадача. Это развлечение. Право же, она заслужила немного удовольствия. А вот уже потом начнется серьезная работа. Она усмехнулась хмельным, холодным смешком и вошла в квартиру, не закрыв за собой дверь. В прихожей горел мягкий свет, льющийся из скрытых светильников — она всегда оставляла свет, когда уходила — не столько для того, чтобы не заходить в темную квартиру, сколько из-за восхитительного ощущения, что не надо больше ни на чем экономить.

Наташа взяла валявшуюся на тумбочке телефонную трубку, набрала номер и сняла сигнализацию и уже опускала трубку обратно, когда дверь позади нее тихо щелкнула, закрывшись без малейшего участия с ее стороны. Она уронила телефон, резко обернулась и отшатнулась, стиснув пальцами висящую на плече сумочку и расширенными глазами уставившись на человека, стоявшего в прихожей, прижавшись спиной к входной двери. На его черной кожаной куртке блестели дождевые капли, с мокрых темных волос стекала вода. Рот сжался в узкую полоску, зеленовато-карие глаза смотрели на нее со странным выражением — так смотрят на паука, раздумывая — раздавить его или пусть себе ползет дальше?

— Откуда ты взялся? — прошептала Наташа. Ее пальцы скользнули к замку сумочки и осторожно открыли его. — Как ты попал в дом?!

Слава оттолкнулся спиной от двери и молча пошел на нее, держа руки в карманах куртки. Теперь его взгляд был отсутствующим, и смотрел он мимо, но шел точно к ней, чуть прихрамывая и легко стуча подошвами по паркету. За ним потянулась цепочка грязных следов. Его движения были целеустремленными, но равнодушными и какими-то неживыми — так раскачиваются деревья от порывов ветра или скатывается с горы камень.

Наташа повернулась и бросилась в гостиную, на бегу роясь в сумочке. Слава догнал ее на середине комнаты, схватил за плечи и, чуть развернув, швырнул на черный кожаный диван. Вскрикнув, она ударилась лицом о спинку и упала на сиденье. Ее узкая юбка треснула, сумочка свалилась с плеча и брякнула о пол. Хватая ртом воздух и ошеломленно моргая, Наташа повернула голову и увидела, как Слава все так же равнодушно идет к дивану. На его пути оказался зеркальный восьмиугольный столик, но он не стал его обходить, а оттолкнул ногой в сторону. Столик опрокинулся, на пол посыпались крохотные вазочки с орхидеями, сигареты, пепельница и блюдо с апельсинами, которые весело покатились в разные стороны.

Наташа быстро перевернулась на бок и потянулась к сумочке, но Слава опередил ее и перехватил за запястье, дернув руку так, что хрустнули суставы. Пальцы другой руки впились Наташе в шею и надавили, вжимая ее затылком в диван. Ее губы раскрылись в жутковатой агонизирующей полуулыбке, и из них вырвался сдавленный хрип. Расширенные глаза, начавшие слегка подергиваться, уставились на Славу, но в них не было ни страха, ни боли — только любопытство. Из левой ноздри поползла тонкая струйка крови. Пальцы свободной руки судорожно зацарапали по обивке дивана.

— Ну, здравствуй, — негромко сказал Слава и слегка ослабил хватку. Наташа закашляла, потом, чуть отдышавшись, сипло произнесла:

— Вот уж не думала, что ты настолько по мне соскучился. Новиков, твои манеры просто ужасают. Совсем деградировал на крымской земле? Впрочем, таким ты мне еще больше нравишься — первобытность тебе идет. Ну, как — сразу сделаешь то, за чем пришел, или поболтаем? А может, займемся чем-нибудь еще более интересным? Положение подходящее.

Ее рука протянулась и скользнула по его щеке, но Слава, скривив губы, отдернул голову, и его пальцы чуть крепче сжались на шее Наташи.

— А ты знаешь, зачем я пришел?

Она лениво, снисходительно улыбнулась, продолжая в упор смотреть на него.

— Ну разумеется. Чтобы убить меня. Как ты собираешься это сделать — задушишь, перережешь горло, утопишь в ванной или выбросишь с балкона? Схимник успел тебя подучить?

— Заткнись! — глухо сказал Слава, стараясь не смотреть ей в глаза. Они затягивали, как раньше затягивали ее картины, и в блестящих черных зрачках можно было увидеть самого себя, тонущего и безмерно наслаждающегося этим.

— А ты заткни меня. Заставь меня. Милый мой, я больше не подчиняюсь приказам. Я теперь сама приказываю. Но я могу послушаться тебя, если ты прикажешь нечто особенное. Если я почувствую к этому интерес. Ты в состоянии заинтересовать такое существо, как я? Что ты можешь предложить творцу, Новиков? Мою собственную смерть? Безусловно, интересно, но это однократный процесс, исключающий все последующие. Это мне не очень-то подходит, но если ты настаиваешь, то хотя бы сделай так, чтобы это не было банально и скучно. И не забудь включить музыку — мои соседи не любят предсмертных криков по ночам.

— Это ты-то т-творец? — Слава наклонился так низко, что она почувствовала на лице его дыхание. Он по-прежнему старательно избегал ее взгляда. — Ты давно уже не творишь, ты только разрушаешь! Посмотри н-на себя — во что ты п-превратилась!

— Я смотрела на себя много раз. Мне очень нравится то, что я вижу. Я живу. Я делаю то, что доставляет мне удовольствие. Я беру то, что мне хочется. Я абсолютно самодостаточна. И я свободна от этих глупых самокопаний, которые вы называете совестью, — она снова улыбнулась. Кровь больше не шла, подсыхая косой полоской от ноздри к уголку рта, черные волосы прилипли к вспотевшему лбу, раскрытые губы, старательно ловившие воздух, влажно блестели. Ему захотелось убрать ее волосы назад, стереть кровь, а потом… Сощурившись, Слава отодвинулся, и Наташа тотчас уловила эту легкую перемену.

— Значит, тебе сладко живется?

— Клубника со сливками, — она облизнула верхнюю губу — очень медленно, потом положила ладонь на его руку, держащую ее за горло, словно хотела заставить его сжать пальцы еще сильнее. — Погоди, меня осенила догадка! Может, ты хочешь поквитаться со мной за измену?! Но ты ведь по телефону сам дал мне вольную, да и контрактов мы с тобой не подписывали.

— Ладно, хватит кривляться! Я знаю, что ты задумала, но этого не будет, — его рука метнулась назад и тут же вернулась — в ней был нож с длинным узким лезвием, и Наташин взгляд прирос к серебристому металлу, но страха в нем по-прежнему не появилось.

— Подумай, кого именно ты убьешь? Ты точно знаешь, что убьешь не ту?

Слава не ответил. Его лицо снова стало безжизненным, окаменевшим. Он смотрел мимо нее, на свою руку, которая медленно, словно во сне, опустилась вниз и вперед, а потом пошла назад и в сторону, к тонкой, вытянутой шее, неся поставленный косо нож туда, где пульсировала сонная артерия. Лезвие коснулось кожи, надавило, разрезало… и тут его взгляд метнулся в сторону. На него пристально смотрели знакомые глаза — не было ни насмешки, ни жестокости, ни надменности — только боль, страх и далекая теплая благодарность — на него смотрела Наташа, настоящая, вынырнувшая откуда-то из глубин мрака, в котором, казалось, была похоронена безвозвратно. У Славы вырвался хриплый крик ужаса, и он отдернул руку, оставив на шее Наташи длинный порез, тут же заполнившийся кровью. Нож упал на паркет и остался там, позабытый.

— Сейчас…я… — приподняв девушку, он зажал порез ладонью, а кровь текла сквозь его пальцы, пятная ярко-синий Наташин пиджак. — У т-тебя есть, чем перевязать?! Есть бинты в этой чертовой хате?!

— Успокойся — это просто царапина, сейчас остановится, — Наташа обняла его, скользнула ладонями по его спине, потом запустила пальцы в его мокрые волосы. — Бедный мой, бедный… ты ничего не знаешь, ты не поймешь этого… тебе уже ничего не исправить.

Он схватил ее за запястья, чтобы оттолкнуть, но вместо этого дернул к себе и начал целовать — жадно, грубо, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, бормоча ее имя, как чудодейственное заклинание, которое должно было все исправить, и Наташа отвечала на его поцелуи с такой же страстностью, сладостно изгибаясь под ласкающими руками, только что чуть не перерезавшими ей горло.

Пронзительный телефонный звонок отсек их друг от друга, резко и безжалостно вернув все на свои места. Слава, вздрогнув, повернул голову в сторону коридора, и в тот же момент Наташа легко соскользнула с его колен, подхватила с пола свою сумочку и отбежала за опрокинутый журнальный столик. Слава не взглянул на нее, а все так же пристально смотрел в дверной проем, только выражение его лица изменилось, и губы раздвинулись в странной презрительной усмешке, адресованной то ли Наташе, то ли самому себе. Телефон продолжал звонить. Наконец из коридора донесся щелчок, потом раздался незнакомый бархатистый голос, в котором Слава только под конец фразы узнал Наташин.

— Если вам есть, что сказать, говорите пожалуйста.

Что-то пискнуло, потом приглушенный, тяжелый мужской голос сказал:

— Аня… Извини, что так поздно… Анечка, возьми трубку.

Голос замолчал, сменившись каким-то шумом, потом снова появился:

— Аня, я знаю, что ты дома! Я тут… я хочу немедленно тебя видеть! Я… короче, я сейчас приеду!

Телефон замолчал, и тотчас же Слава медленно произнес:

— Я знаю этот голос. Я столько раз слышал его, лежа с закрытыми глазами в той проклятой больнице! Я помню наизусть каждое его слово! И я помню, как он назвал своему подручному день, на который была назначена моя смерть. Таким тоном просят купить сигарет… Говоришь, клубника со сливками? Не смущает кровь в качестве подливки? Хотя, тебя-то смутить невозможно.

— Замолчи и уходи, — тихо сказала Наташа. Слава усмехнулся.

— А если нет, то что? Добавишь в мою голову еще одну пулю — для симметрии? — он повернулся и рассеянно взглянул вначале на Наташино лицо, потом на зажатый в ее пальцах маленький пистолет, нацеленный ему в грудь. Пистолет был снят с предохранителя, и ее рука не дрожала.

— Возможно. Если он поймет, что к чему, то убьет нас обоих. А я умирать не хочу. Инстинкт самосохранения сильнее любви, Славочка. Поэтому уходи. Уходи, пока я еще могу тебя отпустить!

Он наклонился, подобрал с пола свой нож и сложил его, спрятав испачканное в крови лезвие, потом снова взглянул на Наташу. Ее волосы были всклокочены, плащ сполз с плеч, расстегнутый, измятый, измазанный кровью пиджак распахнулся, юбка с разошедшимся швом была косо задрана почти до талии, по колготкам пошли широкие стрелки, макияж расплылся, но и сейчас она была необыкновенно хороша… если не смотреть ей в глаза.

— Сигареты кончились, — неожиданно сказал Слава, глядя на валяющуюся на паркете начатую пачку «Давидофф». — Одолжу у тебя.

Он поднял сигареты и встал, пряча их в карман. Наташа улыбнулась с пугающей ласковостью.

— Бери так. Может, еще прихватишь вина? У меня в шкафу есть «Фонталлоро», итальянское. Всего-то восемьдесят долларов бутылка. Вряд ли ты пил такое.

— Добиваешь? — Слава засмеялся и неторопливо вышел из комнаты. Наташа двинулась следом, неслышно ступая босыми ногами по испачканному паркету и нацелив пистолет ему в затылок. Дойдя до двери, Слава повернулся, и Наташа тотчас остановилась. Теперь на ее лице снова было любопытство. — А ты как, ради всего этого барахла спишь только с Баскаковым или сразу с несколькими?

— Не твое дело, — она широко улыбнулась. — Возвращайся в свое измерение, Новиков. И ее с собой прихвати — не сомневаюсь, что она тоже приехала.

— А по имени ты ее уже не можешь назвать, да? Или ты его не помнишь?

— Я и твое помню не всегда, — Наташа прижала свободную ладонь к все еще кровоточащему порезу. — Уезжайте из Волжанска — все трое. Для вас здесь нет места. Это теперь мой город. А вы — прошлое. Глупый, ненужный сон. Уезжайте и не вздумайте мешать мне! — в ее глазах и голосе появилась тяжелая угроза, но улыбка на лице осталась. — Волжанские кладбища и без вас переполнены!

Слава чуть повернул голову и взглянул ей в глаза. Он смотрел несколько секунд. Потом молча повернулся, открыл дверь и шагнул за порог. Наташа бросилась вперед, толкнула дверь и щелкнула замком, потом прижалась к двери ухом, но ничего не услышала. Тогда она быстро прошла через гостиную, поднялась по короткой лестнице в спальню и открыла дверь огромной застекленной лоджии, превращенной в зимний сад. Включив свет, Наташа обошла плетеную диван-качалку, отвела в сторону пальмовый лист и посмотрела сквозь стекло вниз. Дверь подъезда не открывалась, все было тихо.

— Ну, где же ты?! — прошипела она нетерпеливо и взглянула на часы. — Быстрей, быстрей!

У дальнего конца ее длинного дома появились два ярких пятна, которые начали медленно продвигаться вперед, и Наташа напряглась. Ее зубы нервно прокатывались по нижней губе, сминая ее и сдирая кожу. Пальцы крепче сжали пистолет, потом она недовольно взглянула на него и сунула в карман плаща. В этот момент дверь подъезда наконец-то отворилась, и из нее выскочила темная человеческая фигура, а следом за ней — еще одна, и они помчались к противоположному концу дома беззвучно, как призраки, — стекло не пропускало звуков с улицы. Второй человек бежал грузно, тяжело, начав довольно быстро отставать, а потом и вовсе остановился, когда между ним и преследуемым вдруг вклинился неизвестно откуда взявшийся дряхлый «жигуленок». Открылась дверца, «жигуленок» проглотил бежавшего и исчез так же неожиданно, как и появился, а вахтер, судя по его жестам, грязно ругаясь, повернул обратно к подъезду, возле которого как раз притормаживал темный «блейзер». Дальше Наташа смотреть не стала и ушла с лоджии. На ходу она провела рукой по щеке, удивленно посмотрела на свои мокрые пальцы, потом вытерла их о плащ, который сполз уже до локтей и волочился следом за ней, точно неопрятный шлейф. Пистолет в кармане стучал ее по бедру — ощущение было странным и не лишенным забавности.

По дороге в ванную Наташа с запоздалой досадой вспомнила о сигаретах, которые забрал Слава — в пачку она засунула тщательно сложенный план баскаковского дома, который только сегодня передал ей Шестаков. Конечно, это не так уж страшно — Илья живенько нарисует новый, главное, чтобы план не попал не в те руки. Остается надеяться, что Слава вовсе не заметит бумажки, а если заметит — не придаст ей особого значения.

В дверь требовательно позвонили — раз, другой, третий. Наташа, сидя на креслице возле ванны, лениво повернула голову в сторону двери, промокая вымытое лицо полотенцем. Она не пошла открывать, а вместо этого вытянула ноги и ее взгляд ушел на потолок, бездумно скользя по мягко светящимся квадратам, за которыми прятались лампочки. Только когда щелкнул замок входной двери — у Баскакова был свой ключ — Наташа встала и сбросила плащ на пол. Пистолет уже давно лежал в ее сумочке, в гостиной. Она внимательно и придирчиво оглядела себя в зеркало, потом прижала к прохладной поверхности ладонь и шепнула своему отражению:

— Ты красивая… Ты такая красивая!

Отражение вернуло ей восхищенный взгляд. Наташа повернулась и толкнула дверь и из ванной вышла уже Анна. Внизу раздались торопливые шаги, потом встревоженный голос:

— Аня! Аня, ты где?! Аня!

— Иду! — крикнула она, быстро прошла через спальню и начала спускаться. Баскаков стоял у подножия лестницы. Увидев ее, он взбежал по ступенькам и схватил Анну за плечи.

— Анечка, что случилось?!

Она вырвалась и прошла мимо, в гостиную. Остановилась, глядя на уже подсыхающее пятно крови на паркете — ее собственной крови.

— Аня, не молчи! Кто это сделал?!

И тут она, стоявшая спокойно, вдруг превратилась в вихрь — разгневанный и в то же время испуганный. Она заметалась по комнате, расшвыривая вещи. Под руку ей подвернулась ваза и вдребезги разлетелась о стену в нескольких сантиметрах от огромного телевизора. Голос, заполнивший гостиную был высоким и сильным, но не истеричным — в нем была злость напуганного и оскорбленного человека. Она обрушилась и на Баскакова, и на дом, и на систему охраны, которая позволяет всяким уродам вламываться к ней в квартиру и приставлять к горлу нож. Анна бушевала, а Баскаков не мог отвести от нее глаз, плохо разбирая, что она говорит — бурные эмоции делали ее особенно притягательной.

— Подожди, — произнес он с трудом, проводя по лицу ладонью, словно стирая невидимую паутину, — говоришь, он убежал, когда я позвонил? А ты его точно раньше не видела?

— Разве я говорю недостаточно разборчиво?! — она остановилась и повернулась к нему лицом. Ее пиджак распахнулся, грудь под синим кружевом лифчика бурно вздымалась. Баскаков шагнул к ней, потом резко повернулся, доставая телефон.

— Не волнуйся, Аня, успокойся. Сейчас я все устрою.

Он вышел из гостиной и едва его широкая спина скрылась за округлой стеной холла, как лицо Наташи стало спокойно-расслабленным. Она взглянула на диван, где лежал огромный букет роз и стоял пакет, подошла, коснулась ногтем белого глянцевого лепестка, потом вытащила из пакета бутылку вина, прочла название на этикетке и улыбнулась.

Когда Баскаков вернулся в гостиную, там никого не было. Он прошел в столовую, огляделся, потом крикнул:

— Аня!

Не получив ответа он взбежал по лестнице на второй этаж. Анну он нашел в спальне. Она стояла возле открытого шкафа, вытаскивая из него одежду и, не глядя, через плечо, швыряя назад. Часть падала на огромную кровать, часть соскальзывала на пол, и спальня уже имела такой вид, будто в ней проводили тщательный обыск.

— Аня, что ты делаешь?!

— Я здесь не останусь, — холодно сказала она, не повернувшись. — Сегодня мне повезло, а что будет в следующий раз?! Этот человек не пытался меня ограбить — он хотел меня убить! У меня в этом городе врагов нет! Может, его наняла твоя супруга?

— Инна?! Что ты, она…

— Она лояльно относится к твоим любовным похождениям, хочешь сказать, да?! — очередное платье чуть не попало ему в лицо, но он успел его схватить, скомкав в кулаке легкий шелк.

— Прекрати! Ты же прекрасно знаешь, что…

— Тогда, может кто-то из твоих конкурентов решил насолить тебе таким способом?! Может быть такое?

Баскаков пожал плечами.

— Я же сказал, с этим разберутся. Его из-под земли достанут, и уж тогда я…

— Нет, спасибо! — она повернулась. — Никаких «тогда»! Того, что произошло, мне вполне достаточно! Я ухожу.

— Аня, не пори горячку. Давай поговорим спокойно! Я же сказал — больше такого не повторится! Я гарантирую!

— Гарантируешь? Я не понимаю такого слова! Гарантий не существует — это глупое, искусственное понятие, которым прикрывают нечто зыбкое и опасное.

— Ты никуда не пойдешь! — рявкнул Баскаков, схватил ее за узкие плечи и стукнул спиной о дверцу шкафа. Но вместо того, чтобы вскрикнуть от страха или боли, женщина улыбнулась, и ее глаза тоже улыбнулись — зло, насмешливо, призывающе. Ему захотелось упасть на колени и умолять ее остаться и одновременно с этим он почувствовал дикое желание убить ее, чтобы эти сводящие с ума глаза потускнели, остекленели, потеряв жизнь и силу, чтобы она уже никуда и никогда не смогла уйти. Если бы Андрей-Схимник сейчас увидел его, он бы не узнал своего вальяжного, надменного босса. — Ты останешься! Ты же знаешь, что ты для меня значишь! Ведьма! Я выполняю все, что ты скажешь! Я даже перенес свой день рождения в тот ресторан, который ты выбрала! Ты знаешь, сколько мне это стоило?! Ты имеешь представление о скандале, который мне из-за этого Инна закатила?! Нет, черт бы тебя подрал, никуда ты не пойдешь! Сейчас ты на нервах, завтра все пройдет… съездим, посмотрим твой магазин — он почти готов. Его сделали в классическом стиле — это просто сказка. Парфенон!

— Хорошо, — сказала она с неожиданной, обезоруживающей покорностью. — Но здесь я пока все равно жить не буду. Ты хотя бы понимаешь, как я испугалась?

— Ну конечно, я понимаю, — Баскаков обнял ее. — Ну, прости, Анечка, прости. Не хочешь здесь оставаться — бога ради. Поживешь пока в моем загородном доме. Ты там ведь еще не была — тебе понравится, он очень красивый и хорошо охраняется, настоящая крепость. Там тебя никто не тронет.

— А что по этому поводу скажет твоя жена?

— Да забудь ты про нее! Ну, как — мир?

— Ладно, — она высвободилась резким движением и отошла к кровати. Сдернула испорченный пиджак и швырнула его на пол, следом полетела юбка. — Но я хочу уехать сейчас же!

— Конечно, конечно, — торопливо сказал Баскаков. — Давай, я помогу тебе собраться.

— Не нужно. Я не буду ничего брать, — извиваясь, она натянула на себя узкое вишневое платье. — Пусть утром кто-нибудь приедет и соберет мои вещи — мне прятать нечего. Идем!

Баскаков взял ее за руку, и они спустились на первый этаж. Пока Анна обувалась и причесывалась, он снял с вешалки ее легкое пальто и спросил:

— Надеюсь, ты не настолько напугана, чтобы не прийти на мой день рождения?

— Конечно нет, — она повернулась, и он надел на нее пальто, запахнул, разгладив воротник. — Такое я не пропущу. Это будет особенный день, — в глубине ее глаз что-то сверкнуло и тут же погасло. — Я приготовила тебе подарок.

— Какой? — с любопытством спросил Баскаков, берясь за ручку двери. Анна дразняще высунула кончик языка.

— Э-э, нет, сударь, этой тайны вы сегодня не получите, иначе какой же это будет сюрприз?!

— Ну приблизительно, — он в который раз удивился тому, с какой легкостью и быстротой меняется ее настроение. Анна была совершенно непредсказуема — иногда это раздражало, даже пугало слегка, но с другой стороны она никак не могла надоесть, приесться, как все хорошо изученное. — Какой-нибудь антиквариат?

— В какой-то степени можно и так сказать — некоторым его составляющим уже несколько веков, — Анна выскользнула на площадку, где молчаливо и терпеливо ждала охрана и обернулась с улыбкой. — Скажу только одно — такого тебе еще никто никогда не дарил.

— Я заинтригован. Поскорей бы десятое.

Ее улыбка стала шире. Обладай Баскаков даром Сканера, он бы смог увидеть под этой улыбкой мертвенный хищный оскал, притаившуюся и истекающую ненавистью и безумным голодом тьму, для которой нет определения в языке людей… но он видел только туго и надежно натянутую на эту тьму улыбку, не вызывавшую никакого беспокойства.

Когда они вышли на улицу, Анна огляделась с едва заметной нервозностью, потом проворно скользнула в услужливо открытую для нее дверцу. Через несколько секунд «блейзер» резко сорвался с места и на угрожающей скорости помчался к трассе. Два человека, сидевшие в «жигуленке», который притулился у торца противоположного дома, проводили его внимательными взглядами.

— Ну, что — доволен?! — с мрачным сочувствием произнес один из них, закуривая. — Эх, Славка, Славка, что ж ты натворил! Зачем ты сам сунулся?! Ведь знал, что я в городе.

Слава повернул к нему бледное лицо с подергивающимися губами. Огонек сигареты вспыхивал и гас в его безжизненных глазах, словно пламя надгробной свечи.

— У тебя еще язык поворачивается со мной разговаривать? — глухо и тяжело спросил он. Слова упали в зыбкую тишину салона как камни, и руки его спутника слегка дрогнули на руле. — Ты ее отравил! Ты разрушил все, что в ней оставалось!

— Может, да, — Андрей завел двигатель и тронул машину с места, — а может и нет. Слушай, парень, я понимаю, что тебе сейчас хреново, но давай отложим взвешивание моих грехов. Сейчас не до этого.

— Почему ты не едешь за ними? Ты не туда свернул!

— Нет нужды. Я знаю, куда ее повезли — за город, в баскаковский замок. Туда не пробраться, — сигарета прыгала в губах Андрея, разбрасывая искры. — А ты, значит, тоже сообразил, что к чему?

— Д-да. Я хотел… хотел сам, — Слава сжал голову ладонями. — Но я не смог. Не смог. Я почти… а она посмотрела на меня. Она так посмотрела… она — настоящая. Она еще там!

— Нет. Она обманула тебя. Она очень хорошо теперь умеет это делать. Я целый месяц встречался с ней почти каждый день и проводил довольно много времени. Это не Чистова.

— А к-кто же? — Слава, продолжая одной ладонью держаться за голову, достал взятую у Наташи пачку и выщелкнул из нее сигарету. — Кто она?

— Не знаю, — Андрей быстро взглянул на него. — Да и не хочу знать. Примерно каждые двадцать минут мне хочется плюнуть на все, забрать Витку и уехать отсюда навсегда. Мне нет дела ни до кого из этих людей, а до собственной жизни есть. Хочется, знаешь ли, еще пожить. Я жил почти три месяца. И мне понравилось.

— Пожил за чужой счет! — в неровном полумраке раздался сухой щелчок. Андрей, не повернув головы, недовольно сказал:

— А я никогда и не претендовал на роль благородного рыцаря, как ты мог заметить. И на роль мученика тоже. В первую очередь меня интересует моя жизнь и жизнь моей женщины, а потом уж все остальное. Естественно, что я выбрал свои интересы, а не твою женщину. Убери лучше свою зубочистку, приятель. Не хотелось бы ломать тебе руку.

Из полумрака долетел холодный смешок.

— Я всего лишь собирался его вытереть. Тряпки нет? Кстати, меня предупредили, что если мы вздумаем ей помешать, то нам прямая дорога на кладбище. Что скажешь?

— Скажу, что я ей верю, — бодро ответил Андрей. — А ты?

 

V

Утро выдалось не по ноябрьски солнечным, улыбчивым, теплым, и вырвавшийся из открывшейся дверцы рефрижератора пар долго клубился в спокойном прозрачном воздухе искрящимся, волшебным облаком. На вековых тополях скандально галдели вороны, с голодным любопытством поглядывая вниз, где разгрузка шла полным ходом, — не удастся ли чего-нибудь урвать? Взмокшие грузчики, кряхтя и переговариваясь на общенародном языке мата, предлогов и междометий, таскали то ящики, то паки, то холодное влажное мясо. На перевернутом пустом ящике сидела малолетняя дочка одного из грузчиков и охраняла папину бутылку пива, которую зажала между коленями. Неподалеку стоял повар и два официанта, уже собравшихся уходить домой, — они курили и приглушенными голосами обсуждали телесные достоинства новой администраторши. Возле машин терлась бездомная афганская борзая, чья шерсть, некогда красивого кремового цвета, свалялась длинными грязными сосульками. Она то тянулась длинной остроносой мордой к проплывающему над ней соблазнительному грузу, то вынюхивала что-то на асфальте, то принималась требовательно и пронзительно лаять. То и дело кто-нибудь из грузчиков спотыкался о собаку и выдыхал в утренний воздух:

— … мать!..

Зайдя в помещение, грузчики складывали продукты вдоль стены, терпеливо ждали, пока несколько людей в одинаковых костюмах, с одинаково сосредоточенными лицами и одинаково быстрыми движениями не проверят их, потом подхватывали свой груз и несли по обычному маршруту. Компания курильщиков, обговорив администраторшу снизу доверху, переключилась на новую тему, с улицы наблюдая за этим процессом.

— Только вчера два раза звонили, что бомба, — заметил один, откашлялся и длинно сплюнул. — Вот не люблю я, когда крутизна такого масштаба здесь зависает в таком количестве! Такое начинается!.. чуть ли не лазерами просвечивают! Представляю, что здесь вечером будет твориться! Уроды!

— И не говори! — поддержал его один из официантов. — Один мой бывший одноклассник здесь часто обедает. В школе был — пень пнем, а сейчас — генеральный директор транспортно-экспедиторской компании. Когда-то на скамейке «Московскую» из горла хлестал, да рукавом занюхивал, а вот теперь, на днях, я ему водочную рюмку от винной чуть дальше, чем обычно, поставил, так он такой скандал закатил — меня чуть не выперли! Суки они все, вот что!

— Зависть в тебе говорит, Серега, зависть, — повар хмыкнул, — потому что ты здесь лакейничаешь, а не шашлычок под «хецуриани» покушиваешь или под «мукузани», а то и под «Шато Марго»… О, наконец-то, молочники приехали!

Фургон завернул во двор, остановился и почти сразу был включен в процесс разгрузки. Из кабины вылез серьезный человек, окинувший собравшихся внимательным взглядом. Он прошел к кузову, залез в него и через секунду выскочил на улицу, держа в руках большую коробку, мало напоминавшую те, в которые запаковывалась молочная продукция. Человек нес ее с заметным усилием — коробка явно была тяжелой. Курившие проводили его заинтересованными взглядами, но когда он вошел в дверь, тут же о нем забыли и вернулись к прежней теме.

— Нет, нет, нет, — говорил тем временем человек проверяющим, которые уже обступили коробку, — Леонид Антонович должен лично проверить. Ему звонили от… — он вытащил из кармана записную книжку, — от Корсун с ведома Баскакова. Сообщите, я подожду.

Явившийся вскоре Леонид Антонович, полный человек с редеющими волосами и большим мясистым носом, в связи с намечавшимся на вечер торжеством уже выглядевший довольно измотанным, заверил, что о звонке ему известно и грузом распорядятся как договорено.

— Все равно проверить надо, — заметил один. Человек, принесший коробку, равнодушно пожал плечами.

— Да проверяйте, что я — не понимаю? Только не здесь и не все — двоих, вместе с вами, Леонид Антонович, будет вполне достаточно. Там ценный антиквариат, я за него головой отвечаю.

— Ценный антиквариат в молочном фургоне? — с недоверчивой усмешкой спросил один из проверяющих.

— Так потребовала Корсун, — сопроводитель антиквариата криво улыбнулся. — Чтобы никто не догадался. Ладно, мое дело десятое… сказали привезти, я привез, насчет остального разбирайтесь с самой Корсун. Распишитесь, да я поеду — у меня еще сегодня заездов до хрена!

— Несите за мной, — распорядился Леонид Антонович и кивнул одному из проверяющих. — Идемте.

Они свернули в боковой коридор, а оставшиеся снова принялись за работу.

Через пятнадцать минут сопроводитель антиквариата вернулся. Возле проверяющих он замедлил шаг. Его лицо сияло, глаза лихорадочно блестели.

— Спихнул, слава богу, — бодро сообщил он. — Ну пока, мужики!

Он прошел мимо и скрылся за дверью. Проверяющие удивленно переглянулись, синхронно пожали плечами и вернулись к работе, но их тут же прервал вернувшийся коллега. Он был странно задумчив, а пальцы его рук, свободно висевших вдоль тела, слегка подрагивали. Остановившись возле коллег, он закурил, жадно затягиваясь сигаретой, так что она искрилась и потрескивала.

— Ну, что там — действительно антиквариат?

Он рассеянно кивнул, глядя на улицу.

— Да. Ваза какая-то, картины… Я посмотрел две — ничего особенного. Не сказал бы, что они очень уж круто стоят — пастушки, козочки — пастораль какая-то… ну, разве этих ценителей поймешь?! Остальные уж не стали смотреть — так, проверили…

— А ты чего такой?

— Какой? — вернувшийся резко вскинул голову, потом пожал плечами. — Да так, просто… накатило что-то. Знаете, мужики, я бы с удовольствием кого-нибудь так оттрахал… прямо сейчас!..

— На меня даже не смотри! — засмеялся один.

— Ладно, ладно… Ну, говорю же, накатило! Будто не знаете, как это бывает!

— Уж потерпи до вечера. Ну, хватит уже, а то до обеда не управимся!

Они принялись за работу и через пару часов совершенно забыли об антиквариате из молочного фургона.

* * *

Мы со Славкой сидим на диване. Мы сидим молча и бессмысленно, как куклы, которым вывернули пластмассовые суставы для придания нужной позы. Мы отвратительны друг другу и самим себе. Мы бесполезны. За окном заходит солнце, и мы ничего не можем с этим поделать. Я наблюдаю, как краешек неба становится из розового густо оранжевым, и мне кажется, что это последний закат в моей жизни. Сердце дергается судорожными, болезненными толчками, а ведь у меня никогда не болело сердце. Женька иногда, в сильном подпитии, утверждал, что у меня вообще нет сердца, а, оказывается, есть — и это так странно…

Андрей, уже полностью одетый и готовый к выходу, стоит в дверном проеме и смотрит на нас. Его лицо в тени, и от этого кажется очень далеким, как будто он находится где-то в другом измерении, куда мне хода нет.

— Я бы с удовольствием вас наручниками пристегнул…

— …к батарее — у тебя это очень хорошо получается!

— Вит, помолчи, пожалуйста!

Я опускаю голову, и Славка легонько, ободряюще толкает меня плечом, впервые проявляя какие-то признаки жизни. С той ночи, когда Андрей привез его, он был похож на какой-то предмет — не на живое существо, даже не на призрак, потому что призрак, пусть он и бесплотен, все же что-то делает — хотя бы перемещается в пространстве… Слава же не делал вообще ничего. Его словно не было.

— В общем, не могу, и вы прекрасно понимаете, почему — будем реалистами.

Мы реалисты больше, чем хотелось бы. Скорее всего, отстегнуть нас будет некому, потому что у Андрея очень мало шансов вернуться. А он говорит об этом так спокойно, словно собирается прогуляться в парке, и его лицо, как всегда, совершенно бесстрастно, и в глазах, как всегда, есть чуть-чуть насмешки.

— Брать с вас честное слово тоже бессмысленно, но тем не менее, постарайтесь все-таки не валять дурака. Дождитесь утра. А потом, если у меня ничего не выйдет, ты, Славка, займешься… Витку отправишь куда-нибудь подальше. Будет брыкаться — запрешь, посадишь на цепь — делай что угодно — я разрешаю.

— Ты т-только сделай так, чтобы… сразу, — Слава говорит с трудом, точно слова — это лезвия, которые, выскальзывая, глубоко полосуют ему горло. — Чтобы ей… н-не было б-больно.

— Я же сказал…

— Ты и раньше много чего говорил! — вдруг хрипло кричит он, вскакивая. Крик получается бесцветным, неживым, словно записан на плохую пленку. — Ты говорил, что до этого не дойдет… и как?! Получилось у тебя?! К-какого черта я не б-бросил т-тебя тогда, на до-дороге?! Сдох бы ты там, в машине, и т-тогда…

— Тогда я бы сейчас на пустыре догнивала! — мой голос похож на шипение. — Впрочем, тебе на это ведь наплевать, верно?!

— Верно! Мне на тебя наплевать! Ты т-тоже руку п-приложила!..

— Может, тогда, начнешь с себя?! Кто ее в поселок отпустил?! Кто ей во всем помог?! Кто позволил ей начать все с начала, кто?!..

Андрей смотрит на нас, как на малых детей, и качает головой.

— Вижу, вам будет, чем заняться, — говорит он и уходит в коридор. Слава опускается на диван, закрыв лицо дрожащими руками, а я вскакиваю и выбегаю в коридор. Андрей как раз поворачивается, и я с разбегу налетаю на него, утыкаясь лицом ему в грудь. Я хочу сказать очень многое, но не могу произнести ни слова, я задыхаюсь, и от нехватки воздуха кружится голова. Больно, так больно…

— Ну, прекращай, — он обнимает меня и гладит по волосам. — Будь ты сейчас взрослой, а?

— Мне осточертело быть взрослой! — бормочу я в его куртку. — Мне осточертело быть вообще!

— Ну-у, что это за упаднические настроения?! — Андрей тихо смеется над моей головой. — Хорошенькое напутствие возлюбленному. Чего ты меня раньше времени хоронишь?! Высокого же ты мнения о моих возможностях, ничего не скажешь! Или, может, уже кого приглядела?

— Ты пень! — зло говорю я, вырываясь. — Был пнем — пнем и останешься!

Андрей снисходительно улыбается и подцепляет мой подбородок указательным пальцем.

— Эх, бабы, бабы! — произносит он с легкой досадой. — И понять вас нельзя, и жить с вами невозможно, а удавить жалко. Вит, сделай так, как я просил, хорошо? — его лицо вдруг становится отчаянно серьезным. — Не лезь ты больше в это… Я хочу, чтобы ты жила, ясно?! Я очень этого хочу!

Андрей отступает назад, а в следующую долю секунды хлопает входная дверь. Только что он был здесь — и нет его, ушел, и слов нет, и слез — ничего нет, пусто.

Я долго стою в коридоре — не знаю, зачем. Просто стою и смотрю на закрытую дверь. Наверное, я бы могла простоять так до утра, если бы не раздавшийся из комнаты голос Славы — тихий, шелестящий.

— Вита, иди сюда. Надо п-поговорить.

Возвращаюсь в комнату и сажусь в кресло, поджав ноги. Слава подходит и опускается рядом, на подлокотник, и кресло едва слышно тоскливо вздыхает.

— П-прости меня. Я сказал гадость. Я уже ничего не соображаю.

Я вяло машу рукой и так же вяло произношу, подтягивая к себе сигареты:

— Да…да… не хочу говорить.

Сигаретный дым клубится в темпе ларго, Новиков молчит похоронно, а если закрыть глаза, то темнота под веками совсем не успокаивает. Ждать до утра? Как я доживу до утра? Впрочем, разве это теперь важно? Скоро и я уйду — у меня тоже есть дело, безумное дело, в котором благополучный исход тоже имеет очень мало шансов. На самом деле я не хочу идти, но меня заставляют — они, те, кто получили в подарок выписанных аристократическим, кружевным почерком демонов. Все стремится к логическому завершению, и мы в том числе. Интересно, как давно я сошла с ума?

— Нет, придется поговорить, — вдруг бормочет Слава сбоку, и я вздрагиваю, потому что успела о нем забыть. — И ты, и я п-прекрасно знаем, что ждать утра в этой квартире мы не будем. У тебя нож в правом кармане джинсов, у меня тоже есть нож… но мы ведь не станем устраивать поединок за право выйти отсюда? — он криво, болезненно усмехается. — Кроме того, я не совсем уверен в своей победе. Откроем дверь и разойдемся мирно, давай? Все-таки м-мы еще в какой-то степени… друзья. Я не прав?

— Я не позволю тебе пойти в ресторан, — мои пальцы машинально нащупывают нож сквозь ткань кармана. Конечно, мы не можем друг другу навредить… и все же попытаемся это сделать. Мы были друзья, но не сейчас. Сейчас я и не знаю, как нас назвать. — Я не позволю тебе…

— Я не собираюсь ему мешать! Я всего лишь хочу его подстраховать, потому что все должно произойти сразу! Сегодня! Не т-так ли, Вита? Ты ведь тоже хочешь завершить свое дело сегодня? Я помогу тебе. Вот, маленький подарок, — он бросает мне на колени какую-то бумажку. Я неохотно разворачиваю ее, но через секунду выпрямляюсь в кресле и впиваюсь в нее глазами — не оторвешь.

— Он настоящий?! Где ты его взял?! Это ведь городской дом, верно? А то у него еще есть алькасар за городом…

— Он настоящий, Вита. А вот как ты его используешь — это уже твоя забота. Теперь подождем еще чуть-чуть и б-будем расходиться. Наши цели одинаково хороши — зачем же нам мешать друг другу?

— Да, — медленно говорю я, разглядывая чертеж, — теперь уже незачем. Жаль, что я не смогу узнать, когда там все действительно начнется.

— Думаешь, нам не удастся все п-предотвратить?

— Я думаю, что тебе не очень-то и хочется все предотвращать.

Слава не отвечает, а отходит к окну и долго смотрит куда-то сквозь пыльное стекло, прижав к нему согнутую руку. Я раздраженно слушаю, как дребезжит на кухне старый холодильник. Хочется пойти и выключить его к черту! Как можно сейчас раздражаться из-за какого-то там холодильника?.. Быт есть быт… Последний вечер, последний… Нужно быть оптимистом. А я — пессимистичный оптимист. Глупый и усталый. Один из нас сегодня точно умрет — не меньше, чем один, и я хочу, чтобы это была… и не хочу этого.

Солнце садится, и мы ждем наступления послезакатного часа, как вампиры, предвкушающие ночную охоту. Мы все собираемся убить в эту ночь.

 

VI

Война, в свое время изуродовавшая сотни городов, почти не докатилась до Волжанска — немцы не продвинулись так далеко на юго-восток, город не бомбили, и ему не пришлось воскресать, как многим, исключительно в безличных, лишенных всякой привлекательности параллелепипедах, по чьей-то странной прихоти названных зданиями, — он сохранил свои старые церкви, дома и усадьбы, мимо иных из которых Волга неспешно катила свои воды и в невообразимо далеком шестнадцатом веке. Волжанск — живая энциклопедия архитектурных стилей пяти веков, и, сев не в машину времени, а всего лишь в старый красный трамвай, можно из модерна доехать до классицизма, прогуляться среди барокко, а потом спуститься на век вниз, где властвуют исконно русские традиции зодчества, и тут же, неподалеку, возвышаются игрушечные башенки восточных мечетей.

Здания эпохи русского классицизма — одни из самых красивых в Волжанске, и именно им двадцатый век принес больше всего бед. Таким был и соседствовавший со старой зеленокупольной церковью дом, выстроенный в конце восемнадцатого века по заказу некого коллежского асессора — роскошное здание с бельведером и боковым флигелем, соединенным с центральным корпусом галереей. С приходом советской власти в доме расположился приют для беспризорников, потом там устроили больницу, была там и библиотека, один за другим в здание въезжали различные государственные учреждения, а потом его заняли овощной и гастрономический магазины, и вплоть до конца девяностых среди стройных коринфских колонн бальной залы лежали горы картошки и стояли железные контейнеры с арбузами, свеклой и капустой, по небрежно залитым цементом полам топотали крикливые обыватели, просторные арочные окна ослепли, загороженные решетками, и врезанные в лепные потолки длиннолопастные вентиляторы гоняли из залы в комнаты — теперь уже отделы — затхлый воздух, раскачивая развешанные везде полосы липкой бумаги, усеянной мушиными и осиными трупиками. Во флигеле торговали мясом, а бельведер был наглухо заколочен.

В девяностых магазины сгинули неведомо куда, и в доме в течение нескольких лет располагались несколько недолговечных банков и фирм, после чего он попал в собственность крупного предпринимателя, вознамерившегося превратить дом в центр развлечений, для чего решил его несколько осовременить и расширить, пристроить к центральной части эркер, но, к счастью, неожиданно разорился раньше, чем успел начать осуществлять свои планы. Дом побывал несколькими диско-барами и в конце концов, после масштабного ремонта-реставрации, превратился в один из самых элитных волжанских ресторанов «Князь Болконский». Вернулись на место узорная ограда, массивные фонари, парадный вход снова стал парадным, перестроенный зал заполнился длинными столами, огромными хрустальными люстрами, зеркалами, картинами, скульптурами и портьерами. Теперь здесь звенели тонкие дорогие бокалы, оркестр играл классическую музыку, по новому паркету снова, как когда-то, скользили пары, пусть и танцевавшие много хуже; и отдыхали здесь классически, парадно, изо всех сил стараясь держаться в рамках аристократизма, стремительно, правда, исчезавшего по мере принятия алкоголя; здесь придумывали сказку про век утонченности, изящества и отточенных манер и жили в ней, пока не выходили на улицу. Здесь справляли различные торжества самые состоятельные люди города. И охранников здесь было особенно много. В те дни, когда в «Князе Болконском» не давались званые ужины, вход был свободным, и атмосфера девятнадцатого века исчезала под влиянием по-деловому одетых посетителей, короткоюбочных дам и современной музыки. Но не сегодня.

К половине восьмого вечера стоянка перед рестораном уже напоминала автовыставку, и машины все прибывали и прибывали. Большие ажурные въездные ворота почти не закрывались, суетились обслуга и охранники. Кое-кто из приглашенных, решив даже свой приезд оформить в соответствии с духом предстоящего вечера, прибывал в двуконных фаэтонах. Высаживая пассажиров, кучера, одетые соответственно временам фаэтонов, разворачивали свои экипажи и отправлялись по новым вызовам. Некоторые, держа в одной руке вожжи, говорили по рации.

Прибывали мужчины — серьезные, солидные, в дорогих костюмах, большинство уже в возрасте, с уверенной походкой и двухслойными глазами, в которых на поверхность было выпущено только, что подходило к обстановке, и ничего лишнего; сдержанно шумные, обдумывающие не только слова, но и взгляды, улыбки и рукопожатия.

Прибывали женщины — женщины всех возрастов, жены, секретарши, любовницы, родственницы — женщины всех мастей — от бледнокожих северных блондинок до золотистых азиаток с блестящими черными волосами, от чистокровных, крепких волжанских шатенок до худощавых экзотических мулаток — потомков прижившихся в Волжанске сомалийцев и нигерийцев; смеющиеся произведения искусства салонов красоты в облаках французских духов выпархивали из машин, поднимались по широкой лестнице, сбрасывали пальто и шубы на руки проворно подбегающих лакеев, являя свету роскошные вечерние платья самых разнообразных цветов и фасонов, но непременно длинные, многие «под старину», оттененные шарфами и шалями. Женщины отражались в зеркалах, бросали друг другу небрежные комплименты, довольно часто несшие в себе не слишком старательно завуалированное оскорбление, и, в сопровождении своих спутников, поднимались в зал, где уже ждали накрытые столы, и музыка, плещущаяся от стены к стене, и яркий свет хрустальных люстр, под которым вспыхивали огоньки в драгоценных украшениях, в лакированных ногтях и в глубинах зрачков.

«Фантом» прибыл одним из самых первых, доставив виновника торжества, его жену, дочь и Сканера. Последний, невзирая на указ Баскакова, явилсятаки в своем любимом сером френче, выглядевшем здесь достаточно нелепо. За стол сели далеко не сразу, и пока Виктор Валентинович и Инна, нарядившаяся в золотистое, сильно декольтированное платье, отделанное роскошными кружевами, встречали гостей, Сканер рассеянно бродил по залу, с тоской и беспокойством поглядывая на далекий дверной проем, за которым начинался холл. Плохое предчувствие, еще с утра ползавшее крохотным червячком, к вечеру превратилось в тугой, тяжелый ком, камнем осевший где-то в районе желудка, и тот то и дело давал о себе знать болезненными спазмами. Ему отчаянно хотелось оказаться «дома», запереться в своей комнате, куда Чистовой пока хода не было, включить видеомагнитофон и смотреть один за другим старые фильмы… и, конечно, говорить с Яной — ведь она приходила только, когда он был один, — беззаботная, обнаженная, золотоволосая, безжалостная, ни разу не давшая до себя дотронуться. Но ему приказали приехать, и он приехал — не по приказу Баскакова, а по приказу Чистовой — и хуже всего было то, что Яна полностью поддерживала сумасшедшую художницу, и даже сейчас, где-то в глубине мозга она, невидимая, шептала ему, что он все делает правильно. А еще был страх — сильнейшее чувство на земле. Он не хотел умирать. Но если что-то произойдет с картиной, с ним случится нечто худшее, чем смерть. Перед этим гасло все — даже немилость золотоволосого призрака.

Ты единственный оставшийся в живых, жрец. До сих пор ты приносил жертвы только себе. Пора вспомнить и боге. Ты помнишь, кто твой бог, Шестаков? Ты помнишь, кто тебя сотворил? Ты помнишь, кто может тебя разрушить? Послушание почитается за добродетель — крайне прискорбно, что эту добродетель в тебя приходится вколачивать страхом.

Слова Чистовой летели в его голове бесконечной, сумасшедшей каруселью, и с течением времени начали вызывать всплески паники. Он ничего не знал о ее планах, не знал, чего она ждет от сегодняшнего вечера, но хорошо знал, что от него потребуется какая-то услуга — во время их короткого разговора Наташа достаточно ясно дала это понять. От Сканера не укрылось, что в ее речи стал проскальзывать странный старинный пафос, она употребляла не свойственный ей прежде выражения, и иногда ему казалось, что с ним разговаривает кто-то, не принадлежащий текущему веку.

Он вздохнул, рассеянно шагнул в сторону и наступил на платье какой-то пышной шатенке, проходившей мимо, и ткань платья едва слышно треснула. С трудом проговорив извинения разгневанной женщине, он поспешно ретировался с места происшествия, не глядя, куда идет, а, остановившись и подняв глаза, увидел, что оказался почти рядом с выходом в холл. Выход притягивал его, как магнит. Пройти туда, там длинный холл с рядом ниш и квадратной колонной в центре, а в конце — тяжелые двери с литыми ручками, а за ними — безопасность.

Сканер заставил себя вернуться в центр зала, но там его взгляд устремился на ряд огромных арочных окон, задернутых тяжелыми вишневыми портьерами. Выругавшись про себя, он отвернулся, машинально положив ладонь на левую сторону груди. Там, под френчем, в кармане рубашки покоилась плоская бутылочка с авиационным керосином, и он постоянно проверял, надежно ли она закрыта. Достать керосин Сканеру, при довольно жесткой ограниченности его передвижений, стоило большого труда, но Чистова попросила, и он сделал. Нельзя ее злить, нельзя… Только зачем он ей — не собирается же она поджечь ресторан? Впрочем, это не его дело. Не его дело. Изо всех сил стараясь не смотреть на дверной проем и на окна, Сканер снова начал разглядывать гостей. Пробегая по одному из мужчин, его взгляд дернулся и на мгновение вернулся обратно — человек, стоявший довольно далеко и вполоборота к нему, показался ему смутно знакомым — то ли черты лица, то ли манера держаться напомнили что-то. Высокий, в обычном для охранников темном костюме, мужчина был абсолютно лыс, что компенсировалось густой короткой черной бородой, которой его лицо заросло почти до глаз. Несколько секунд Сканер пристально смотрел на него, потом отвернулся. Может, и вправду встречал где-то раньше — какая разница? Он начал наблюдать за женщинами — не промелькнет ли какая-нибудь похожая на Яну?

Когда Сканер отвернулся, Андрей еще некоторое время наблюдал за ним боковым зрением, пока не убедился, что не был узнан, потом чуть повернулся — в ту сторону, где его взгляд минуту назад оставил Чистову. Она была окружена плотным кольцом людей, что, впрочем, не могло быть для него помехой. Дело было в другом — ничего нельзя было предпринимать, пока Наташа не наведет его на свои картины. Он не сомневался, что картины уже спрятаны где-то в ресторане, но где именно — не знал. Оставалось только ждать. Андрей вскользь посмотрел на бывшего начальника, стоявшего рядом с женой, и отвернулся.

— Ты доволен? — произнесла тем временем Инна Баскакова, улучив момент, когда рядом никого не оказалось, кроме охраны. — Половине гостей уже скучно, а что будет к середине?! Несколько лет подряд мы прекрасно справляли все в «Орхидее», с чего вдруг?! Мне нравится здесь бывать в тесном кругу, но устраивать массовые гуляния!..Ты же сам ненавидел все эти представления!

— Именно представления. Почему бы не развлечься иногда? — Виктор Валентинович улыбнулся, но улыбка была безадресной и скользнула мимо жены. — Аристократизм хорош, когда он идет из души, от сердца, когда в крови еще хоть что-то осталось. А вот это, — он кивнул на гостей, — какой это к черту аристократизм. Обстановка и одежда не делают из человека аристократа, а настоящей породе и маскарад не нужен. Ничего, пусть помучаются! Очень забавно наблюдать, как сейчас они пыжатся… а вскоре половина этой утонченной знати будет лежать мордой в салате, доставать музыкантов и глупо орать «Ой, мороз, мороз», кто-то обязательно подерется… а дамы — представляешь, как начнут вести себя дамы? Стая пьяных позолоченных кошек. Век аристократизма умер, а из быдла аристократов не сделать. Не те времена… Даже те, в чьих жилах якобы течет княжеская кровь, откалывают номера, верно?

Инна слегка покраснела, и ее глаза зло блеснули.

— Мы же договорились…

— Верно, договорились, — сказал Баскаков, не глядя на нее. — Поэтому не мешай мне наслаждаться своим днем рождения, пока я не сорвался и не отправил тебя домой, Ягайловна! И ни единого хлебка спиртного, поняла?!

Инна, поджав губы, поправила один из спускающихся из высокой прически на плечо локонов, отвернулась и через секунду уже весело разговаривала с кем-то из гостей. Баскаков отошел чуть в сторону и отыскал взглядом дочь. Соня в светло-голубом платье, не очень хорошо сидевшем на ней, стояла среди подружек, болтающих без умолку и стреляющих глазами по сторонам в поисках интересных особей мужского пола. Она говорила мало, больше молчала, ее лицо было сонным, взгляд отсутствующим, и ему показалось, что дочь вообще не слышит, о чем ей говорят. На мгновение Баскаков почувствовал приступ злости. Конечно, в таком возрасте уже скучно рядом с родителями — веселей завеяться куда-нибудь со своей компанией… но, черт возьми, уж сегодня, на дне рождении отца можно и потерпеть пару часиков! Соня даже его толком не поздравила — пробормотала утром что-то малоразборчивое по поводу «знаменательного дня» и все. Но потом его уколол стыд — с девочкой явно что-то не так, она больна, а врачи пока не знают причины. В последние дни все его время занимали работа и Анна, дочери он почти не уделял внимания. Так, конечно, нельзя, нужно срочно что-то решать. Он займется этим… завтра. Нет, послезавтра, точно послезавтра — ни днем позже! Эх, Сонька, Сонька, что ж с тобой творится?

Он мельком скользнул равнодушным взглядом по жене, чья стать, здоровая красота и отточенные, с легким холодком манеры казались ему сейчас приторными до отвращения, и повернул голову в противоположную сторону. Его взгляд притягивала другая — худощавая, диковатая, открыто смеющаяся, живая, как язык пламени, умеющая себя вести, но при этом не заключенная в рамку — та, с высоко зачесанными черными волосами, в черном с серебром полупрозрачном платье, обтекающем фигуру, как вода, с перекинутым через спину и локти кружевным шарфом. С того момента, как Анна переступила порог залы, она ни разу не взглянула в его сторону, ни разу не повернула головы в его направлении. Баскаков понимал, что она поступает вполне разумно, но с каждой минутой его настроение портилось все сильнее и сильнее, и за стол он, к своему удивлению, сел злой и расстроенный, старательно пристроив на губах праздничную улыбку.

«Из-за девки! — изумленно крутилось в его голове. — Дергаюсь, как восьмиклассник… Какого черта?!»

Но после нескольких тостов он расслабился и даже развеселился. Сидевшая рядом Инна послушно тянула апельсиновый сок, отвечая сердитыми отказами на предложения выпить что-нибудь покрепче и украдкой поглядывая на мужа. Соня рассеянно, один за другим, отправляла в рот кусочки жареной телятины, похоже, даже не замечая вкуса того, что ест, и то и дело зевала. Бокал шампанского перед ней стоял нетронутый. Сергеев торопливо расправлялся с двойной порцией фаршированного судака, то и дело отрываясь, чтобы выскрести досуха очередную вазочку с каким-нибудь салатом, и сидевшая рядом с ним женщина поглядывала на соседа со смесью удивления и отвращения. Сканер не ел вовсе, только нервно резал на тарелке мясо на бесчисленные кусочки, нахмурившись и поджав губы, словно выполнял тонкую ювелирную работу. Он был бледен и казался больным. Баскаков заметил, что Сканер периодически исподтишка смотрит на Анну, сидящую за соседним столом — смотрит с каким-то странным надрывным беспокойством. «Зацепила что ли? — удивленно подумал он. — Э, нет, эта не про тебя!» Сама же Анна вела себя совершенно непринужденно, наслаждалась едой и звонко смеялась в ответ на шутки сидящих рядом мужчин, которые наперебой за ней ухаживали.

Вскоре предсказания Баскакова начали сбываться. Аристократические образы, надетые на себя гостями, начали потрескивать по швам, растекаться, распадаться, выпуская на волю истинные лица. В конце стола уже вовсю курили, кто-то фальшиво мурлыкал «Из-за острова на стрежень…», из-за соседнего стола долетали деловые препирательства, кто-то ругался в свой сотовый, две женщины в элегантных классических платьях шипели, как потревоженные змеи, ненавидяще уставившись друг на друга, чей-то голос требовал цыган. Танцы становились все более беспорядочными, какой-то мужчина попытался пуститься вприсядку, потом заплакал и его увели. Правда, большая часть гостей пока еще держала себя в рамках. Баскаков подумал, что скоро надо будет отсылать Соню домой, когда оркестр заиграл мелодию очередного вальса, и певица в длинном блестящем платье загрустила в микрофон приятным контральто:

— Инна Павловна, что ж вы сегодня такая печальная? Пойдемте потанцуем. Виктор Валентинович, вы позволите умыкнуть вашу супругу на вальс?

— Умыкай, — рассеянно сказал Баскаков, и Инна, бросив на него косой взгляд, упорхнула вместе с ангажировавшим. Вскоре она уже кружилась по залу в венском вальсе. Танцевала Инна, в отличие от партнера, хорошо, правильно, хотя в ее движениях сквозь естественность то и дело проглядывала заученность — так ученик отвечает на совесть вызубренный урок, ни на слово не отступая от текста учебника. Баскаков подумал, что до некоторых пор жена была так же предсказуема, как и ее квадрат вальса.

Занимаюсь какой-то ерундой, столько времени трачу… лучше лишний час на корте провести…

Витя, что со мной происходит? Мне страшно.

Он быстро допил коньяк, встал и подошел к тому месту, где сидела Анна, только что вернувшаяся после очередного танца. Наклонился и протянул согнутую руку ладонью вниз.

— Может, тур вальса с именинником?

Соседи Анны сразу же замолчали, а на ее повернувшемся лице отразилась легкая растерянность.

— Ох, Виктор Валентинович, видите ли, я такие танцы совершенно…

— Глупости, это проще, чем вам кажется, — сказал Баскаков с легким раздражением и потянул ее стул за спинку, так что Анна невольно привстала. — Пойдемте, я сейчас все покажу.

Он с величественным видом провел ее в центр зала и, не обращая внимания на жгучие взгляды жены, взял Анну за запястья и быстро показал простейший квадрат вальса.

— Вот так… с левой назад, переступаешь, левую приставляешь… теперь то же самое, только с правой и вперед. Видишь, не так уж и сложно. Просто перебирай ногами, а я буду вести, куда надо… для первого раза и хватит.

Мелодия закончилась, но оркестр тут же без перерыва заиграл «Амурские волны». Анна быстро приноровилась и вскоре уже кружилась в танце вполне сносно. Ее глаза блестели чуть лихорадочно, что Баскаков приписал выпитому шампанскому.

— Спасибо, что сподобился пригласить, — она улыбнулась чуть насмешливо, — а то сидел, как анахорет — думала, так и просидишь до окончания.

— Зато ты, я смотрю, времени не теряла.

— А что? — Анна вызывающе пожала плечами, на мгновение сбилась, но тут же снова подхватила ритм. — Я приехала развлекаться, а не обрастать плесенью. Боже мой, мне всегда хотелось научиться танцевать вальс, да как-то все не получалось. Мне так хорошо сегодня, — она чуть прикрыла глаза, и Баскаков невольно крепче прижал ее к себе. — Спасибо тебе. Просто как в сказке — настоящий бал, и я танцую с самим его величеством. Еще бы поменьше пьяных рож и болтовни о политике! Это навевает скуку.

— Да уж, до балов у Иогеля этому действу, конечно, далеко, — Баскаков усмехнулся, и она тут же подмигнула ему, отчего на долю секунды ее лицо приобрело странно хищное выражение.

— И нет никого в темно-зеленом фраке и панталонах цвета тела испуганной нимфы.

— Это же вовсе не из описания бала… впрочем неважно. Где же обещанный подарок, душа моя? Ты единственная, кто до сих пор меня не поздравил.

— Имейте терпение, сударь! — заговорщически шепнула Анна, придвигаясь ближе, в то время как под красивой маской улыбалось нечто, азартно дрожавшее в предвкушении долгожданной развязки. — Всему свое время. Обещаю — тебе понравится.

Инна Баскакова мрачно наблюдала за танцующей парой. После вальса она не вернулась за стол, а вместе с тремя подругами обосновалась на софе в полукруглой нише за полузакрытыми занавесями. В ее ярко-синих глазах собирались грозовые тучи, в голосе слышался отзвук грома. Перед ней официант торопливо убирал со стола пустые вазочки и бутылки из-под шампанского — за то время, пока длился танец, подруги успели выпить две бутылки, правда, пила в основном Инна.

— Принесите фруктовый салат и мороженое, — сказала она, чуть повела рукой и зацепила локтем бокал. Официант едва успел подхватить его. — И дыню.

— И еще грибов по-монастырски, — произнесла одна из женщин в платье цвета лежалых листьев, раскуривая маленькую трубку с длинным тонким мундштуком и выпуская в воздух облачка дыма с вишневым запахом. — И бутылку брюта.

— Две, — поправила Инна, чуть сощурив глаза. Официант исчез, а к софе осторожно подошел один из охранников, на чьем лице до сих пор оставались едва заметные следы от ногтей Баскаковой.

— Инна Павловна, — тихо пробормотал он с хмурой тревогой, — вы б… вы бы лучше…

— Отвали! — прошипела Инна, подтягивая к себе сигареты. — Не лезь не в свое дело, понял?! Или я устрою так, что в этом городе никто тебя на работу не возьмет! Блюди издалека и помалкивай! Понаставил всюду своих клевретов!.. Раз праздник — буду праздновать!

Охранник испарился, а вместо него в нишу заглянула Соня. Подобрав подол своего голубого платья, она подошла к матери. Ее лицо было сонным и откровенно скучающим. Инна быстро и раздраженно осмотрела дочь снизу доверху.

— Ты могла танцевать и получше! Не ходила на занятия — и вот к чему это привело! Не могу понять — почему на тебе платье так плохо сидит… это ты за несколько дней так растолстела?! Совсем себя распустила! Я в твоем возрасте следила за собой и выглядела куда как лучше!

— Я за тебя счастлива, — равнодушно ответила Соня, отбрасывая с плеча на спину полуразвившиеся локоны. — Ты б лучше сейчас за собой следила, да и за батянькой заодно — он уже полчаса какую-то крысу крашеную обжимает у всех на виду! — она прикрыла ладонью зевок. — Инна, я хочу поехать домой. Наши уже собираются разъезжаться.

— Успеешь, — Инна закурила. — Посиди л-лучше, на папашу своего полюбуйся! Совсем уже… хоть бы за статую ее завел, что ли… а то разложит прямо здесь, в темпе вальса… скотина!

— Ага, маманька, похоже, уже хорошо бахнула! — спокойно сделала вывод Соня. — Чего это ты вдруг… раньше-то ни-ни?! Климакс что ли?

Прежде, чем Инна успела что-либо сделать, она засмеялась и убежала. Баскакова отвернулась и ткнулась лицом в плечо подруги.

— Да ладно тебе, Инка, — успокаивающе сказала женщина с трубкой. — Все они безмозглые сучки в этом возрасте. Себя вспомни. У нее в башке сейчас одни гормоны. Пройдет. Домой приедете — дай ей по роже как следует, а пока забудь. Сейчас еще выпьем — все нормально будет. Только что-то ты действительно развязала…

Оттанцевав еще два вальса, Баскаков, наконец-то, милостиво разрешил своей партнерше передохнуть, и она, слегка пошатываясь с непривычки, вернулась на свое место. Поправив шарф, она выпила немного шампанского, чуть повернула голову и поймала напряженный взгляд бледного светловолосого человека в сером френче. Он смотрел на нее с готовностью и суеверным страхом. Ощущение от этого взгляда было приятным, сладким, возбуждающим, только такими должны быть обращенные на нее взгляды…

…восхищенными…

…страстными…

…умоляющими…

…агонизирующими…

Ничто так не согреет, как смерть ненавидимого… как смерть…

То, что носило фамилию Чистовой и обладало ее воспоминаниями, нетерпеливо задрожало, заметалось, и снаружи Анна Корсун слегка улыбнулась — в меру томно, в меру приглашающе. Ее пальцы скользнули по виску, поправляя маленький завиток волос, и она отвернулась навстречу вопросу одного из соседей.

Сканер, хорошо помнивший уговор, сейчас же встал и ходульной походкой направился к ней. По мере того, как он приближался, его кожа стремительно утрачивала все еще оставшиеся оттенки розового, и, подойдя к тому месту, где сидела Чистова, Сканер цветом походил на много раз стираную и беленую простыню. Чуть наклонившись, он сложил губы в нечто, весьма отдаленно напоминавшее улыбку и весьма близко — гримасу человека, у которого разболелся зуб, потом открыл рот и тут же всполошенно захлопнул его, вовремя сообразив, что только что чуть не назвал Наташу ее настоящим именем.

— Вы что-то хотели? — осведомилась Чистова, обмахнув взгляд длинными ресницами. — Кирилл Васильевич? Вам нехорошо? Или затягиваете паузу для большего эффекта? Хотите меня ангажировать?

— Да! — радость в голосе Сканера прозвучала абсолютно искренне. — Да, Анна Владимировна…если вы не устали… я бы хотел…

Она протянула руку, Сканер принял ее, помог встать и повел в центр зала. Когда они достаточно отдалились от остальных, Чистова шепотом спокойно сказала:

— Какой же ты, все-таки, кретин!

— Прости… те, — пробормотал Сканер. Его рука, за которую держалась Чистова, была ледяной и мелко дрожала. — Не… немного нервничаю.

— Не тараторь! И будь любезен — придай своей глупой физиономии выражение безмятежного добродушия — на нас смотрят. Добавь восхищения — идешь с красивой женщиной, а тебя перекосило, будто рядом налоговый инспектор.

Сканер невольно поежился — настолько голос Чистовой не походил на ее голос. Он беспомощно огляделся, потом обнял женщину за талию, и они начали неторопливо и незатейливо двигаться под музыку.

— Общаться в танце — самое милое и безопасное дело, — заметила женщина, и на мгновение ее тонкие брови сошлись на переносице, придав лицу странное выражение слегка растерянной озабоченности. — Не помню, кто мне говорил об этом… А теперь танцуй, Шестаков, танцуй и слушай очень внимательно, что ты должен сделать. Я не буду говорить долго и не буду повторять, поэтому вслушивайся в каждый звук.

Наташа сдержала свое обещание. Она говорила очень недолго, и с каждым ее словом глаза Сканера расширялись все больше и больше. Красивая медленная музыка превратилась в грохот, совпадающий с бешеными болезненными ударами сердца, бьющегося где-то в районе глаз. Весь мир исчез, осталось только безжалостно прекрасное лицо, которое требовательно смотрело на него, ожидая подчинения…

ожидая жертвы

— Но я не могу… — он едва сдержался, чтобы протестующе не замотать головой. — Я это-го… я не могу… это… это…

— Хватит кудахтать! — резко оборвала его Наташа и тут же послала кому-то обворожительную улыбку. — Конечно, это не чужие эпистолярии носить — поработать придется своими руками. Ничего, справишься. Попробуй только не справиться! — теперь ее голос звучал задумчиво, размеренно и удивительно мудро. — Делай все, как я сказала — не импровизируй. Пойдешь не сразу — выжди три-четыре песни.

— А как же… они ведь… Как же я выживу?! Как?!

— А вот это уже твои проблемы, дружок. Выживай, как хочешь. Но, знаешь, я думаю, ты выживешь. Такие, как ты, всегда выживают — сорняки ведь не так просто выдрать. Не волнуйся об этом — лучше подумай о хорошей стороне. После этого ты будешь принадлежать только самому себе, Шестаков. Никто кроме тебя не сможет прикоснуться к твоей картине. Слово бога.

Он на мгновение погрузил свой взгляд в смеющиеся карие глаза, но оттуда тотчас же полыхнуло такой яростной темнотой, что его взгляд метнулся в сторону, как мышь от лисьей пасти. Песня закончилась, и он вернулся на место, а Анна-Наташа тут же снова закружилась в танце, подхваченная новым кавалером. Сканер повернул голову влево, но наткнулся на хмурый взгляд Баскакова. Отвернувшись, он плеснул себе в рюмку коньяка, не прерывая движения забросил его комком в рот, сопроводив кусочком осетрины. Потом немного выждал и, улучив момент когда никто не смотрел в его сторону, рука Сканера, словно проворное насекомое, подобралась к одному из ножей, накрыла его, и, увлекаемый ею, нож скользнул к краю стола и исчез в одном из карманов серого френча. Сканер удовлетворенно вздохнул и налил себе еще коньяка. «Последняя, — пообещал он себе, потом утешающе добавил: — До того, а вот уж после…»

Если только оно будет, это «после».

Слово бога.

Сканер стиснул пальцы. Звуки праздника колыхались в зале, и для Сканера они были неотделимы друг от друга — сплошной единообразный гул, слушая который, он крутил головой по сторонам в надежде, что мелькнет между гостями знакомая золотоволосая голова, дразнящая безжалостная улыбка, синий шелк… но везде натыкался на один и тот же взгляд ласковых и жестоких карих глаз. Постепенно гул начал расщепляться на отдельные звуки, между ними протекла музыка, выступили слова.

Сканер неожиданно для себя улыбнулся. Он встал и уже стоя выпил еще одну рюмку, а потом, чуть пошатываясь, неторопливо пересек зал, направляясь вслед за несколькими гостями в сторону туалета. Он чувствовал, как уносит на спине чей-то внимательный взгляд, но не стал оборачиваться, а шел, едва слышно подпевая:

«Кистеня, — бормотал он, — да, моего кистеня… Ни слова ни скажет!»

Сканер вышел в коридор, продолжая покачивать головой в такт остающейся позади музыке и рассеянно разглядывая картины и скульптуры. За одной из квадратных колонн обнаружилась жарко обнимающаяся парочка, и он посмотрел на них с любопытством.

Он не пошел в туалет, а направился в сторону узкой лестницы и поднялся на второй этаж. После длительных пререканий с охраной к нему вышел сам Леонид Антонович и внимательно выслушал, нервно похрустывая суставами пальцев. Он выглядел страшно измотанным, а в глазах застыло такое выражение, словно Леонид Антонович уже очень давно мучительно пытается что-то вспомнить — что-то жизненно необходимое, но не очень приятное.

— Да, да, — устало сказал он, — так и договаривались. Значит, вы — Дементьев? Документы покажите пожалуйста. Поймите меня правильно, но…

— Конечно, все соответственно, — Сканер чуть покачнулся, потом сунул руку мимо кармана. После нескольких неудачных попыток паспорт был извлечен и протянут Леониду Антоновичу. Изучив его, тот оглядел стоявшего перед ним невысокого пошатывающегося человека с легкой тоской, потом с сомнением спросил:

— А вы сами-то разве донесете? Чего с собой никого не взяли? Я тогда своим скажу…

— Нет, нет, не нужно, — торопливо произнес Сканер. — Вещи ценные, и я бы не хотел… я прекрасно справлюсь сам. Вы мне только покажите, где…

— Зайдите в кабинет, — Леонид Антонович посторонился в дверях, пропуская Сканера, потом кивнул охранникам. — Все в порядке, смотрите за лестнице, а когда выйдет этот господин, проводите его в зал. Решили вручить подарок в самый разгар торжества?

Сканер неопределенно махнул рукой и прошел в кабинет, заметив, как охранники неторопливо направились к лестнице. Дверь за ним захлопнулась, резко оборвав долетавшую снизу песню, но слова продолжали звучать в его голове, только голос, выпевавший их, изменился, стал выше и чуть зафальшивил — давно знакомый голос Яны.

Сканер задышал глубже. Кабинет расплылся в его глазах, потом дрогнул и вдруг стал необыкновенно четким. Его бросило в жар, потом в холод, и он едва сдержался, чтобы не повернуться и не выбежать прочь, хлопнув дверью. Потолок и стены надвигались, давили, словно у него неожиданно случился приступ клаустрофобии. Опасность была разлита по всему пространству кабинета — опасность почти осязаемая, как если бы где-то здесь притаилось нечто зловещее, выжидая, пока он подойдет поближе. Не спасали ни современная обстановка, ни яркий свет — Сканеру чудилось, что он каким-то нелепым образом попал в комнату готического замка из страшного рассказа. Он сделал несколько неуверенных шагов вперед, и с каждым шагом концентрация опасности увеличивалась, воздух словно сгущался, давил на глаза. Повинуясь собственному чутью, Сканер повернул голову и увидел источник этой опасности раньше, чем Леонид Антонович сказал:

— Вон там, за шкафом, в целости и сохранности. Но, конечно, если эти вещи настолько уж ценны, следовало бы их получше упаковать, а не перевозить в какой-то… Эй! Вам плохо?!

— Нет-нет, — пробормотал Сканер, пристально глядя на стоявшую возле шкафа большую грязно-коричневую коробку, исчерканную надписями на иностранном языке — даже не коробку, а…

Склеп

Интересно, он чувствует то же, что и я? Нет, вряд ли… Но он точно что-то чувствует. Ему очень не по себе.

— Вы ее открывали?

— Для проверки — естественно, — удивленно ответил Леонид Антонович, садясь за стол. — А больше нет — не имею, знаете ли, привычки шарить по чужому. Но вы, конечно проверьте — тут не до тактичности.

А ведь врет!

Леонид Антонович, казалось, не склонный больше обсуждать эту тему, углубился в какие-то бумаги, лежавшие на столе. Сканер задумчиво посмотрел на его склоненную голову, потом его взгляд быстро скользнул по столу и задержался на настольных часах. Он шагнул в сторону коробки, но тут же вернулся обратно, глядя на часы со все возрастающим любопытством. Виктору Валентиновичу, наверное, понравились бы такие. Обнаженная длинноволосая девушка стояла на массивной подставке, имитирующей вершину скалы, и держала в высоко поднятых над головой руках круглый циферблат с римскими цифрами и фигурными стрелками. Скала была сделана из темной бронзы, а сама девушка — из более светлой, золотистой, мягко поблескивающей под электрическим светом; она стояла, напряженно вытянувшись, почти приподнявшись на пальцах босых ног, в едином, устремленном вверх порыве, готовая сорваться и улететь, унося с собой время… Сканер наклонился ниже, облизнув пересохшие губы. Девушка была адски похожа на Яну. Ее лицо, ее волосы, фигура… сомнений быть не могло. В ней единственной не чувствовалось угрозы. Бронзовые губы улыбались одобрительно. Все было правильно, да, правильно…

— Какие красивые у вас часы, — прошептал Сканер, и его рука потянулась к талии девушки. Леонид Антонович вскинул голову и посмотрел на него с легкой неприязнью.

— Спасибо, мне они тоже нравятся. Только, я вас прошу — трогать не надо.

— Я осторожно, я только… хочу посмотреть… Может, вы мне их продадите?.. — пальцы Сканера сомкнулись на талии статуэтки и потянули ее вверх, отрывая от стола. Часы оказались тяжелыми, и ему пришлось напрячься и второй рукой перехватить девушку за ноги, наклонив ее головой к себе. Леонид Антонович, вскочил, оттолкнувшись ладонями от поверхности стола.

— Эй, я же вам сказал! Что вы де…

Сканер сжал зубы, и его руки, не прерывая движения, резко дернули часы вверх под острым углом к себе. Массивная подставка ударила хозяина кабинета под подбородок, оборвав его слова. Челюсть Леонида Антоновича хрустнула, голова с изумленно вытаращенными глазами запрокинулась назад, словно он пытался что-то рассмотреть на потолке, из раскрывшихся губ плеснуло ярко-красным. Он рухнул обратно в кресло, вцепившись в подлокотники скрюченными пальцами, но тут же попытался приподняться и закричать. Из его горла успел вырваться только болезненный хриплый стон, и в следующую секунду Сканер ударил еще раз — теперь уже над правой бровью, точно по линии волос, и на этот раз к треску примешался странный сырой звук. Леонид Антонович слегка подпрыгнул на сидении, и его глаза раскрылись до предела, но тут же веки опустились, скрыв взгляд, полный изумленной боли, и он тяжело сполз набок, свесив к полу правую руку. Кресло чуть повернулось и застыло, застыл и Сканер, сжимая в руках часы и прислушиваясь. Потом осторожно поставил часы обратно на стол. Капли крови свернулись на бронзе, как живые, одна попала девушке на щеку. Сканер заботливо стер ее указательным пальцем, который тут же вытер о полу пиджака Леонида Антоновича, после чего проверил его пульс, вполголоса подпевая все еще звучащей в голове песне:

Пульс был — слабый, но был, значит, беспокоиться не о чем. Чистова особо подчеркнула бессмысленность убийства, он лишь должен был позаботиться, чтобы ему никто не мешал. Что ж, Леониду Антоновичу сейчас точно не до него.

Сканер быстро запер дверь, потом подбежал к коробке, но, уже протянув к ней руку, испуганно замер — ему показалось, что кто-то стучит в дверь. Он прислушался, обернулся и понял, что звук, принятый им за размеренное постукивание в дверь, на самом деле тяжелые шлепки капель, срывающихся с пальцев свесившейся руки Леонида Антоновича. Сканер отвернулся и открыл коробку. Зажмурившись, он начал одну за другой вытаскивать картины и бросать их на пол небрежно, как дрова.

Сканера трясло. Сила Чистовой возросла неизмеримо, и эти картины были совсем другими — он чувствовал их даже сквозь закрытые веки, которые неудержимо тянуло вверх — посмотреть, взглянуть хотя бы на одну. Он пытался понять их руками, но под пальцами была только шершавость давно высохшей краски. Надо взглянуть хотя бы на одну, потому что…

Потому что картины не любят, когда на них не смотрят.

Не выдержав, он поднял веки — всего на мгновение, успев увидеть лишь чьи-то страшные глаза, смотревшие на него в упор и, казалось, увидевшие и даже начавшие анализировать… и тут же снова зажмурился. Его руки извлекли из коробки последнюю картину и бросили поверх груды остальных, потом он повернулся и посмотрел на обмякшего в кресле человека с внезапной деловитостью.

Чистова сказала, что никто не должен ему мешать. Да, так. Но она же сказала, что он может выживать, как хочет. Значит, как считает нужным. А вдруг Виктор сегодня уцелеет, и тогда этот человек все ему расскажет… Нет, никто никому ничего не должен рассказывать.

Сканер вытащил из кармана захваченный в зале нож и, двигаясь как сомнамбула, направился к креслу.

Когда он вернулся к картинам, его лицо по-прежнему хранило деловитое выражение — усталая, довольная деловитость человека, только что окончившего важную работу. Спереди его френч из серого стал грязно-красным, но это, право же, было не так уж важно. Главное, что он справился. Нож был неподходящим для такой работы — слишком округлый, слишком неудобный, слишком декоративный, но он справился, и теперь уже не о чем беспокоиться. Осталось только одно…

— Потерпите, — пробормотал Сканер, вытаскивая бутылочку и отвинчивая крышку. В воздухе мгновенно распространился резкий запах керосина. — Чуть-чуть еще потерпите… сейчас я вас выпущу…

Он начал обрызгивать картины керосином — торопливо, но не без доли некой торжественности, словно совершал языческий обряд.

— Сейчас… сейчас…

Полупустая бутылочка упала на пол. Сканер поднял ее, завинтил крышку, запихнул в карман френча и достал зажигалку, но она выскользнула из его влажных пальцев. В дверь коротко стукнули, и Сканер испуганно обернулся. На его лице мелькнул ужас, но оно тут же снова стало сосредоточенным и слегка сонным, и голова Сканера повернулась обратно. Дрожащие пальцы подобрали зажигалку и открыли ее.

— Леонид Антонович!

Долю секунды Сканер, как зачарованный, смотрел на крохотный острый язычок пламени, потом наклонился и повел им вдоль краев сваленных друг на друга картин.

— Леонид Антонович! — в дверь кто-то безуспешно толкнулся и снова застучал.

Огонь набросился на картины с голодной радостью, мгновенно охватив их все. Сканер отступил на несколько шагов, тупо глядя, как бумага, ткань, дерево одеваются пламенем, как чернеют, съеживаются, исчезают чьи-то ужасные глаза, страшные сюрреалистические образы, и чувствуя, как удивительно легко становится на сердце, и жаркий красный туман, окутавший сознание, тает, тает…

И тут что-то взметнулось из самого центра костра — что-то освобожденное, ликующее, неосязаемое и жуткое, бестелесое, безымянное и неисчислимое. Сканера швырнуло на пол, смяло валом прокатившихся сквозь него темных чувств и желаний, на мгновение превратив в беснующееся, агонизирующее, разрывающееся на части существо, корчащееся на паркете, словно раздавленный червяк. Но это существо не являлось хозяином и интереса не представляло и было покинуто почти мгновенно, и нечто помчалось туда, откуда не так давно было так грубо и безжалостно изгнано. Скорчившийся и обхвативший руками голову Сканер остался лежать на полу, отрешенно глядя, как совсем рядом с ним занимается паркет, и неяркое пламя ползет все дальше и дальше. Где-то очень далеко, краешком сознание он еще успел отметить, что кабинет снова стал кабинетом — современным, деловым, безликим помещением, начисто утратив зловещую, угрожающую атмосферу. Одно только выбивалось из общей обстановки — неправдоподобно яркий и свежий красный цвет.

А потом Сканер услышал крик.

 

VII

Когда все произошло, никто ничего не понял и так и не смог понять до самого конца. Многие даже не успели понять, что вообще что-то произошло. Но, тем не менее, каждый, кто находился в этот момент в зале, что-то почувствовал — атмосфера вдруг странно изменилась, и в ней расползлось нечто гнетущее, тяжелое, томительное, словно под потолком зала собиралась гроза. Яркий свет, льющийся из огромных люстр, потускнел и словно бы начал втягиваться обратно в лампы, цвета стали темнее и гуще, портьеры стали напоминать неприступные ворота и стены угрожающе надвинулись, будто собираясь раздавить всех, находившихся между ними. Была то иллюзия или нет, но на секунды праздник застыл, как будто вдруг замерзло время. Замерли танцоры, у некоторых нога так и не успела коснуться пола и осталась в воздухе, разве только едва-едва касаясь паркета носком туфли, в то время как складки платьев, локоны, серьги еще продолжали колыхаться по инерции. Все разговоры оборвались в один миг, будто кто-то резко вывернул звук. Губы сидевших за столом, чуть приоткрытые, не шевелились, над тарелками, не донесенные до рта, зависли вилки с едой, водка и вино чуть покачивались в недоуменно остановившихся в воздухе рюмках. Официанты-лакеи и стоя, казалось, бежали, с привычной небрежностью ловко поддерживая подносы с тарелками, вазочками и блюдами. Музыка испарилась, как капля воды с раскаленного металла, только напоследок успел испуганно вскрикнуть чей-то альт, и очередная строчка старинного романса превратилась в хрипловатый удивленный выдох. Даже клубы сигаретного дыма, казалось, застыли. Все взгляды пересеклись в одной точке где-то в центре зала, но глаза некоторых смотрели одновременно и куда-то внутрь себя, пытаясь увидеть странную, едва уловимую, возможно и померещившуюся перемену.

Прошла секунда. Может быть, немного больше. Но об этом могли бы судить лишь те, кто не поддался общему оцепенению и наблюдал бы за всем со стороны. Был только один такой человек, но этот крошечный осколок времени он использовал не для наблюдений, а для того, чтобы добежать до широкой парадной лестницы, ведущей на второй этаж — туда, где зал по периметру окружала балюстрада с широкими перилами. За это замерзшее мгновение он успел преодолеть несколько ступенек, и еще, прежде, чем оно кончилось, оброненный кем-то нож звякнул, коснувшись пола, с невесомым звуком упала на тарелку с одной из замерших вилок блестящая горошина, лег на стол хрупкий столбик сигаретного пепла, сбитый чьей-то дрогнувшей рукой, и каштановой волной переплеснулись с одного плеча на другое через спину распущенные роскошные волосы одной из танцевавших женщин, остановившейся посередине резкого разворота. И едва последняя прядь скользнула поверх остальных и нога бежавшего человека дотронулась до очередной ступеньки, время оттаяло и оттаял ресторанный зал, и события потекли стремительно, словно река в половодье.

Вначале вернулась музыка — неуверенная, неровная, испуганная, напрочь утратившая романтизм и любовное томление. Снова зазвучало контральто певицы, но чувственность исчезла из ее голоса, и лицо певшей приняло выражение злой ошарашенности, как у человека, на которого в самый разгар любовных утех выплеснули ведро ледяной воды. Пальцы с длинными ногтями накрепко вцепились в микрофонную стойку и сжали ее так, что хрустнули суставы, уголки густо-бордовых губ начали разъезжаться в разные стороны.

Ярко-синие глаза Инны Баскаковой резко потемнели, потом стали и вовсе черными, словно зрачок, расширившись до предела, закрыл собой всю радужку. Ее рука с бокалом недопитого шампанского, еще секунду назад неподвижная, возобновила было прерванное движение к губам, но тут же, дернувшись, снова застыла. Холеные пальцы в золотых кольцах резко сжались на тонком хрустале, послышался сухой хруст, и часть бокала ссыпалась на стол сияющими осколками, а в пальцах Инны осталась фигурная, истекающая кровью ножка. В тот же момент двое из сидевших с ней за столиком женщин, не обратив на нее ни малейшего внимания, с пронзительным криком, напоминавшим кошачье мяуканье, вцепились друг в друга скрюченными пальцами и свалились со стульев на пол, где начали кататься взбесившимся клубком, раздирая друг друга острыми ногтями и роняя стулья. Третья женщина, отведя чуть в сторону руку с изящной дымящейся трубкой, захохотала, откинувшись на спинку стула, и ее раскрытый в хохоте рот чудовищно растягивался, словно резиновый. Голова Баскаковой повернулась в ее сторону, и Инна тоже захохотала. Ее пальцы передвинулись вниз по ножке бокала, открыв то, что от него осталось — сверкающие, короткие неровные зубцы, в то время как ладонь другой прижалась к столу и толкнула его — толкнула без видимых усилий, но столик, кувыркнувшись, отлетел в сторону так, словно к нему была приложена сила не меньше, чем троих человек. Посуда и бутылки полетели в разные стороны. Инна, издав низкий гортанный звук, бросилась на недавнюю подругу, замахнувшись остатком бокала, как ножом, метя в горло. Но та успела вскочить, и Инна не достала до ее шеи. Удар пришелся в плечо, и хрустальные зубья, скользнув по кости, рванулись вниз, к груди, разрывая платье, ломаясь о ребра и раздирая кожу и мышцы в лохмотья. Женщина закричала, но боли в крике не было — только негодование. Кричащий рот уже растянулся так, что уголки губ находились на одной линии с мочками ушей, превратив лицо в кошмарную сюрреалистическую гримасу, зубы, торчавшие из обнажившихся десен, казались огромными. Вместо того, чтобы отскочить, она еще крепче прижалась к Инне и вскинула руку с трубкой, повернув черенок к ее лицу. Пальцы ее левой руки вцепились в золотистые волосы и потянули, приближая лицо Баскаковой к трубке, направленной ей в глаз. Обе звонко и весело смеялись, как будто происходило нечто необычайно забавное.

Зал ресторана превратился в ад, кричащий, ревущий, стонущий, хохочущий. Обезумевшие от ужаса люди, спотыкаясь о перевернутые стулья, толкая и топча друг друга, рвались к выходу, срывали портьеры и били стекла, ломали рамы, чтобы выбраться через окна, но их хватали и швыряли обратно. Женщины путались в своих изысканных вечерних нарядах и бежали рывками, в судорожной панике, распялив в крике накрашенные губы. Пол усеяли бесчисленные осколки, и каждый, кто падал, напарывался на них. К красной гамме зала прибавился новый оттенок — самый живой, самый яркий, самый выразительный.

Она уже добралась до того места, которое облюбовала давным-давно и теперь боком сидела на широких перилах второго этажа, свесив вниз подол черно-серебристого платья и сцепив пальцы на обнаженных коленях. Здесь было удобно — великолепный обзор, никто не мешал и царила та зыбкая безопасность, которая могла рухнуть в любой момент, — то, что нужно. Конечно, там внизу, с ними было бы тоже по-своему хорошо — одно дело смотреть на воду, а другое — нырнуть в нее. Но там ее могут убить, а это ей не подходит.

Пистолет, уютно устроившийся в ямке между ее ногами и животом, приятно холодил разгоряченную кожу сквозь тонкое платье, его тяжесть обнадеживала. Скоро и она нырнет, но еще не время, не время… Она смотрела, улыбалась и смотрела, и кто-то смотрел из нее и вместе с ней, и ее губы шевелились, не ломая улыбку и ведя с ним беззвучный разговор.

— Смотри, любуйся. Сравнивай. Что твоя Дорога в сравнении с этим?! Примитив. Разве это сюжет для картины? Картина должна быть живой, и люди намного лучше жалкой полоски асфальта, согласись. Забавно, что при том, что с ними происходит, они совершенно не чувствуют боли. Им некогда чувствовать боль. Они слишком заняты своими чудовищами, которые успели очень по ним соскучиться. Тебе ведь никогда не приходило это в голову — не просто нарисовать порок, а изменить его, перевести на новый уровень существования? Нарисовать картину в человеке? Впрочем, о чем я спрашиваю — у тебя не было и сотой доли моих способностей. А теперь ты и вовсе всего лишь часть меня. Всего лишь одна из планет Вселенной… Смотри, какие они замечательные. Я вытащила из каждого его грязь и замесила ее по-своему… правда, занятно? Те картины на бумаге, на ткани — не окончательны, они — всего лишь промежуток, настоящие картины были окончены лишь несколько минут назад, когда этот дурачок сделал то, что я ему сказала. Чудовища вернулись домой, только — вот несчастье — прежний дом им теперь тесноват. Разве мог ты мечтать о таком? Любуйся!.. Вот настоящие творения, а все прочее — глупые, несовершенные иллюзии! Смотри. Смотри…

Она восседала над бушующим морем мечущихся человеческих тел, и ее улыбающиеся глаза без труда отыскивали нужных людей. Они резко выделялись среди прочих — и не только своим поведением. Их лица плыли, шли рябью, словно туманные дымки, тела неуловимо менялись, обретали неестественную гибкость или, напротив, неповоротливость, все дальше и все безнадежней отодвигая от края их прежнего состояния. То, что вернулось, больше не желало быть частью чего-то, оно успело стать слишком индивидуальным, слишком самостоятельным, и теперь переделывало своих хозяев под себя. Лица искажались судорогой, мышцы затвердевали в гротескных и страшных гримасах, глаза уходили в глубь черепа или наоборот выпячивались из глазниц, растягивая веки; хрустели суставы, лопалась кожа, не выдерживая непосильного напряжения. У певицы, которая, спрыгнув со сцены, давно металась среди охваченной ужасом бестолковой толпы, раздирая каждого, кого удавалось, острыми ногтями, кожа между длинными, похожими на паучьи лапы, пальцами, превратилась в лохмотья, и руки напоминали изуродованные каркасы вееров. Лицо мужчины, забравшегося с ногами на единственный еще не опрокинувшийся стол, преобразилось в анатомический муляж для изучения кровеносной системы — все вены, артерии, даже капилляры чудовищно вздулись и пульсировали, казалось, все в разном ритме. Голова одной из беснующихся женщин вращалась под немыслимым углом, а ее лицо сползло влево по диагонали, будто размякший пластилин.

Казалось, безумие захлестнуло весь зал, хотя на самом деле оно скосило не больше двух с половиной десятков человек, остальные метались и кричали в бестолковой панике, толкая и топча друг друга. Большинство сумасшедших просто гонялись за гостями и друг за другом, словно изголодавшиеся волки, угодившие в овечью отару, воя, хохоча и разбрызгивая слюну. Но у некоторых безумие носило жуткую, неповторимую индивидуальность. Один из телохранителей Баскакова, в клочья разодрав на себе пиджак и рубашку, теперь сидел на скользком от крови и растоптанного угощения полу и с деловитым, сосредоточенным видом грыз собственную руку, захлебываясь пузырящейся на губах кровью и дрожа, словно в сильном ознобе. Сергеев, забившийся в угол, запрокинул голову и шарил пальцами в горле, запихнув руку в рот уже за границу запястья и упорно проталкивая ее все дальше, содрогаясь в жестоких рвотных спазмах. Какая-то женщина, совершенно голая, каталась по сцене и пронзительно визжала. Соня Баскакова с криком металась по залу, колотясь о стены, словно бабочка в банке, разбитое лицо заливала кровь, сломанная рука висела плетью.

Несмотря на сумасшедшую давку людям мало-помалу удавалось покидать зал. Кто-то выпрыгнул в окно, большинство добрались до холла и теперь, застревая в дверях, рвались на улицу. Выбежала в холл и одна из сумасшедших, и там завязалась отчаянная драка — обезумевшая женщина расшвыривала взрослых сильных мужчин играючи, даже не прилагая особых усилий. В конце концов все дело решил один из чьих-то телохранителей, всадив пулю в ее мутный, ничего не выражающий глаз.

Несколько человек пытались искать спасения на втором этаже, но на середине лестницы их встретили выстрелы, и после того, как один из них с воем скатился по ступенькам, зажимая рукой простреленное плечо, остальные кинулись обратно в зал, а Художник, смеясь, опустил пистолет. Его глаза горели, руки слегка подрагивали. В эту секунду он не помнил своего имени, не помнил прошлого, даже не помнил, что он человек. Мечта возрастом в несколько веков осуществилась. Он стал настоящим Творцом. Он стал частью собственной картины. Он был на вершине и в то же время он был там, среди них. Он мог убить и мог умереть сам. Он был восторгом и он был страхом. Он был силой и был болью. Он был криками и был агонией. Он был безумием и был чужой кровью. Он был блеском вонзающегося в плоть острия и был этой плотью, послушно под ним расступающейся. Он был бешеным биением сердец и хрустом раздавливаемого стекла. Он был смесью запахов зала и острого, горьковатого дыма, уже начавшего выбираться из холла. Он был малейшим изменением цвета. Он был Вселенной, он был всем, и сравнить это с Дорогой было невозможно.

Баскаков оказался в самом центре обезумевшей толпы и теперь дико озирался, пока оставшиеся немногочисленные охранники, обступив его, пытались расчистить дорогу к выходу. Краем сознания он уже понимал, что произошло, но поверить и принять это был не в силах. Как могло такое случиться?! Как она посмела?! Как смогла подобраться так близко?! И самое главное — где она?! Ведь она наверняка где-то в ресторане, спряталась и наблюдает, наслаждаясь местью. Но никого, хотя бы отдаленно напоминавшего Чистову, он не видел. Найти ее, найти… нет, сначала выбраться отсюда живым, но потом найти ее и уж тогда… Но что происходит с людьми, почему они так странно и страшно меняются… разве способна она была на такое?..

Один из охранников упал, сбитый с ног внезапно выпрыгнувшим откуда-то сбоку человеком, чье лицо и шею изрезала сетка бешено пульсирующих сосудов, а из плеча нелепым блестящим ростком торчала глубоко всаженная вилка. Прежде чем охранник успел что-то сделать, сумасшедший впился зубами ему в кадык. Эта картина, мелькнув перед Баскаковым, тут же исчезла, оставшись позади — они не остановились ни на секунду, продолжая пробиваться к двери. Как во сне он услышал грохнувший за спиной выстрел, почти потонувший в криках, и тут же остановился, точно очнувшись.

— Не останавливайтесь, сейчас выведем!.. — хрипло крикнул кто-то ему на ухо, настойчиво толкая вперед.

— Стойте, кретины! Где моя дочь?! Найдите Соньку, сейчас же! И Анну!

— Вот выведем вас и…

— Ищите, олухи!

Охранники с руганью развернулись, расшвыривая налетающих на них людей голыми руками — стрелять уже давно было нечем. Он с ужасом шарил глазами по сторонам, боясь увидеть изуродованные тела, но ни Сони, ни Анны нигде не было видно — может, дай бог, успели выбежать? Но сердцем Баскаков чувствовал, что это не так. Чистова, скорее всего, добралась и до них, и тогда они должны быть где-то в зале, превратившиеся в обезумевших зверей… много хуже, чем мертвые.

В воздухе расползался ощутимый запах гари — где-то в ресторане начался пожар. Людей в зале становилось все меньше, из холла долетали крики, чей-то хохот и звуки потасовки. Баскаков дернулся в сторону, увлекаемый охраной, и увидел Сергеева. Его помощник, съежившись, сидел в углу, глубоко засунув в рот собственную руку, точно пытался что-то отыскать внутри себя. Лицо посинело от удушья, страшно выпученные глаза смотрели точно на Виктора Валентиновича. Передернувшись, Баскаков отвернулся, и в этот момент откуда-то сверху долетел серебристый, переливающийся, странно знакомый смех. Он поднял голову и удивился, почему же не заметил Анну раньше. Женщина сидела на широких перилах балюстрады в изящной позе, свесив одну из ног в черной туфельке, и смеялась, глядя вниз, в зал. Она была хороша, как никогда, ее лицо раскраснелось, глаза сияли безумным огнем, платье сползло с правого плеча, слегка обнажив грудь, и Баскаков изумился неожиданно захлестнувшему его бешеному возбуждению. В таких-то обстоятельствах… не сошел ли он сам с ума?!

— Аня! — крикнул он изо всех сил. — Аня!

Она взглянула точно ему в глаза и захохотала еще громче, и сейчас нечто в чертах ее лица и безумных глазах казалось особенно знакомым. Где он встречался с ней? Когда? Чистова, несомненно, поработала и над ней. Только сейчас Баскаков заметил в руке Анны небольшой пистолет, небрежно смотревший дулом вниз, и ему пришло в голову, что, свихнувшись, она может убить и его.

— Притащите ее сюда! — крикнул он телохранителям. Но те не успели отреагировать на приказ — на них налетело сразу двое сумасшедших, один из которых, их недавний коллега, приобретя с безумием неестественную силу, в то же время не утратил профессиональных навыков. Охранники сцепились с ними, почти отшвырнув Баскакова себе за спину, и на какое-то время он остался один на один с той частью зала, в которой еще оставались бестолково метавшиеся люди.

Какой-то мужчина, приоткрыв рот и часто-часто моргая, шел прямо на него, пьяно раскачиваясь и держа сложенные ковшиком ладони на уровне живота. Вначале Баскакову показалось, что человек несет, бережно прижимая к себе, какие-то странные сизые мокрые сосиски, и только когда тот уже подошел вплотную, Виктор Валентинович с ужасом и отвращением сообразил, что мужчина поддерживает петли кишок, вываливающихся из распоротого живота. Кровь на его черной шелковой рубашке не была заметна, и зрелище казалось нереально обыденным, даже каким-то мирным.

— … так странно… — тупо пробормотал раненый. Его полураскрытые губы не шевелились. — …скользкие… помоги…

Это было уже слишком. Самообладание Баскакова, державшееся на последних стежках, вспоролось. Он пронзительно закричал, оттолкнул от себя мужчину и метнулся в сторону со всем проворством, на какое только был способен. Раненый с размаху сел на пол, отрешенно глядя на свой живот. По его лицу текли слезы. Медленно, словно во сне, он завалился на скомканную вишневую портьеру.

— Уведите меня! — отчаянный крик слепо бился о равнодушные стены зала и метался среди строгих коринфских колонн, утративших свою безукоризненную белизну. — Бросьте их, мать ВАШУ!!! Уведите МЕНЯ-А-А!!!

Анна смеялась.

* * *

Один из телохранителей Баскакова успел бросить ошеломленно-испуганную фразу.

— Что за хрень?!..

Фраза пропала впустую, ее никто не услышал, да и если бы услышали, ответить все равно не смогли бы. Он и сам не ждал ответа, слова выскочили машинально, в перерыве между сухими выдохами. Но ему хотелось знать, почему эти двое еще живы, хотя каждый уже получил на свою долю не меньше шести смертельных ударов, кровопотеря огромна, внутренние органы должны были превратиться в кашу, сердце замереть, а мозг отключиться навсегда? Коллеги удивленно и устало сопели рядом, пытаясь наравне с ним устранить препятствие, отделявшее их и босса от спасительной двери.

Препятствие? Да нет, это уже не препятствие. Речь уже не столько о том, чтобы просто пройти — речь о том, чтобы выжить.

Слава богу, один, наконец, упал. Еще хрипит, дергается на полу, пытается ухватить за ноги уже непослушными пальцами, но уже не опасен, уже ему не подняться, его дотаптывают походя, почти небрежно — теперь все внимание на второго. Этот опаснее, много опаснее, потому что свой, да еще и дерется с упорством и несокрушимостью сказочного зомбированного берсерка. Живот смят не одним ударом, кадык разбит, шейные позвонки сломаны, носовые хрящи вбиты в мозг, кровь изо рта и ушей не просто течет — хлещет… Как он может не только драться, но и вообще еще дышать? Искаженное, страшно и странно изменившееся лицо стало ноздреватым и там, где еще не измазано кровью, похоже на кусок пемзы, выпученные, ставшие какими-то крабьими глаза вращаются вне зависимости один от другого… но ведь это свой, это Серега, не первый год в одной упряжке, в спортзал вместе ходили и пили вместе не раз…час назад обсуждали предстоящие выходные, с шашлычками, с девчонками… Да и второго, уже выбывшего, он знает — какая-то шишка из морской администрации порта, спокойный, добродушный мужик, хотя, конечно, и сволочь, как и большинство здесь…

Он не успел довести мысль до конца — поскользнулся в чем-то влажном, пропустил удар, и то, что осталось от Сереги, заученно вбило ребро ладони ему в гортань и отбросило на пол, под ноги остальным. Секунду спустя свалили-таки и самого Серегу — прямо на умирающего, и тот еще успел ощутить, как прямо на нем добивали того, с кем не раз…

* * *

Женщина бежала по лестнице, легко отталкиваясь ногами от широких ступенек, и разорванная почти до талии длинная юбка летела следом, длинные лоскутья цвета лежалых листьев мотались из стороны в сторону. Левая сторона шеи женщины была страшно исполосована, кое-где нелепо поблескивали застрявшие мелкие стеклянные осколки. Некогда изящное фигурное декольте было косо разорвано, и из разрыва вместо левой груди свисали влажные лохмотья кожи и мышц. Правая рука болталась вдоль тела в такт движениям — ладонные кости сломаны, суставы вывихнуты — следствие мощного удара, о котором женщина уже ничего не помнила — не помнила и того, что она женщина, и не понимала, что такое боль. Единственное, что существовало в сознании мчавшегося вверх существа — ненависть, животная, слепая, всесжигающая и более древняя, чем мрамор, по которому ступали его ноги. Словно узконаправленный луч, эта ненависть высвечивала любого человека, и тогда весь мир, кроме него, переставал существовать. А сейчас средоточие ненависти сидело там, наверху, свесив ноги с широких перил и хохоча во все горло. Женщина подвывала от нетерпения, и рот, из которого несся этот неистовый вой, растягивался, как у жабы, казалось, все лицо состоит только из этого чудовищно большого рта. Здоровая левая рука протянулась вперед, согнув длинные пальцы когтями. Утром эти пальцы обрабатывали в лучшем волжанском салоне красоты, их движения были медленными, томными и осторожными — не дай бог сломать ногти. Сейчас они рвали на куски, а от ногтей остались только жалкие обломки.

Второй этаж.

* * *

Художник, внимательно глядя на взбегавшую вверх сумасшедшую, улыбнулся иной улыбкой. Вот он, тот самый момент, то ощущение, которого он еще не испытал. Хватит, пора. Он не пытался отогнать женщину выстрелами, а с любопытством разглядывал ее, как ценитель разглядывает картину. Впрочем, она и была картиной. Особенной картиной. Он больше не смеялся. Он ждал. И только когда женщина приблизилась на расстояние прыжка, его палец спустил курок — ровно и уверенно, хотя и было что-то сожалеющее в этом простом нажатии. Он выстрелил дважды.

Женщина остановилась возле перил, пьяно пошатываясь, к ненависти на ее лице примешалось совершенно детское изумление. Она качнулась влево, привалившись к перилам, потом ее мотнуло вперед. Руки упрямо тянулись к сидевшему совсем рядом человеку, ноги медленно, но верно снова начали делать шаг за шагом, таща за собой раскачивающееся тело, стукавшееся бедром о балюстраду.

Он не стал больше ждать, а одним легким прыжком соскочил с перил и перехватил одну из протянувшихся навстречу рук, дернув на себя и вбок так, что хрустнули суставы. Женщина завалилась вправо, ударилась животом о перила, издав странный квакающий звук, и перевалилась вниз, оставив на перилах широкий красный след. Она не закричала, но вскрикнул кто-то внизу, ставший свидетелем ее падения. Спустя секунду раздался глухой звук удара.

Художник слегка улыбнулся — удовлетворенно, умудренно и с едва заметной печалью, с какой много лет спустя люди смотрят на здание школы, в которой когда-то учились. Он перешагнул последнюю черту. Из всего неизведанного осталась только собственная смерть.

На подбородок попало несколько капель крови, он их вытер, потом склонился над перилами. Женщина неподвижно лежала на ступеньках, выгнувшись так, словно собиралась сделать кульбит. Его взгляд скользнул по ней походя, почти не задержавшись, не задержался он и на Баскакове, который, приоткрыв рот, только что выпустивший тот самый крик ужаса, смотрел на тело, а его рука плыла ладонью к левой стороне груди в удивительно плавном и красивом жесте, словно он долго отрабатывал его перед зеркалом. Но было там, внизу, нечто куда более интересное — там был человек — не обезумевший, не оцепеневший от ужаса, не поддавшийся панике. Он стоял недалеко от подножья лестницы и, подняв голову, смотрел на Художника. Судя по выражению его лица, он увидел его только что, и движение его правой руки лишь чуть-чуть, но все же запоздало за взглядом, и Художник уловил начало этого движения прежде, чем оно дошло даже до середины, и когда воздух пронзила серебристая вспышка, он уже сам двигался в сторону. Нож, завершая свой полет, лишь распорол ему плечо, хотя должен был вонзиться в ямку у основания шеи, по руке побежала тонкая, щекочущая струйка крови — забавное, смешанное с болью ощущение.

А метнувший нож человек уже бежал вверх по ступенькам.

* * *

Он не мог понять, как это произошло. Этого просто не должно было произойти. Так могло среагировать его собственное тело, с отточенной за долгие годы реакцией, но не ее. Он не никак не мог промахнуться. Но, тем не менее, это произошло, и Наташа молниеносно дернулась в сторону, так что нож пролетел мимо, не причинив ей особого вреда и лишь слегка задев руку. Девушка засмеялась — не без сочувственного снисхождения, склонилась над перилами и сделала ему приглашающий жест левой рукой, по которой уже протянулась влажная яркая полоска, и даже с такого расстояния Андрей мог разглядеть безжалостное исследовательское любопытство в ее глазах.

Свой промах он увидел в движении — рванулся к лестнице сразу же после броска. Он еще не знал, что произойдет, когда достигнет последней ступеньки. Другого ножа у него не было, все патроны он давно расстрелял, прихватить чужое оружие возможности, да и времени не было. Если бы только он заметил ее раньше… но когда все началось, Андрей сразу же потерял Наташу из вида — она исчезла, как бесплотный призрак, и он даже не успел понять, как это произошло, отвлекся, как и все, когда на зал словно опустилось тяжелое черное облако. А потом в толпу ворвалась стая демонов, и все вокруг превратилось в мешанину из мечущихся людских тел. Наташа на какое-то время отошла на второй план, а первый занял процесс собственного выживания. Стрелять впустую, на испуг было бесполезно — сумасшедшие не знали страха и не понимали его, почти сразу выяснилось, что не понимали они и боли, остановить их могла только собственная смерть, но убивать он не хотел… кем бы они ни были, Андрей чувствовал свою долю вины перед этими существами, которых уже язык не поворачивался назвать людьми. Тело взялось за привычную работу, передвигаясь, уворачиваясь, ломая чужие кости, а глаза непрерывно искали ту, за которой пришел сюда — искали и не находили. Он увидел Чистову лишь когда наверху прогремели выстрелы, вскользь удивился, что не заметил ее раньше, и кинулся к лестнице, но тут как назло под руку подвернулось несколько чьих-то вусмерть перепуганных подростковых чад, за которыми целеустремленно неслись двое мужчин — судя по остаткам внешнего вида явно чьих-то недавних охранников. Сумасшедших он отшвырнул, задержав на время, а подростков, не церемонясь, как узлы тряпья, выпихнул в одно из разбитых окон, благо этаж был первым — лучше пусть ушибутся или сломают пару костей, чем останутся здесь, на полу, с разорванным горлом.

Взбегая вверх по ступенькам, Андрей еще раз успел обозвать себя идиотом — ждать той минуты, когда Наташа отправится уничтожать картины, дабы убить сразу двух зайцев, и не предположить, что она решиться доверить это Сканеру, боящемуся даже собственной тени. Дурак, ой дурак!

— Остановись, Схимник! — звонко и весело крикнули ему сверху. — Стой! Я не хочу тебя убивать! Спасай себя — ты все равно опоздал, не трать себя бестолку! Вы уже проиграли! Покинь это место с благодарностью!

Он не ответил и не остановился, передвигаясь не только вперед, но и из стороны в стороны, и зная, что там, наверху, Наташа водит дулом пистолета следом, стараясь поймать в прицел его голову.

— Ты удивлен неожиданным проворством? Но мне теперь видны малейшие оттенки движения — малейшие изменения чего-либо… Знаешь, ведь даже у времени есть цвет.

Грохнул выстрел, и по левому виску обжигающе чиркнуло, с неприятной щекоткой проворно побежали струйки крови. Теперь он перемещался, глядя на нее, снисходительную и обманчиво расслабленную, ловя малейшее напряжение мускулов, чтобы снова опережающе уйти с линии огня. Уж чточто, а этому его хорошо обучили. У вас просчитывание оттенков, госпожа художница, у нас — реакция — поглядим, кто кого. Тебе еще дважды стрельнуть осталось, так валяй!

— Ты дурак, Схимник! — теперь в голосе появилось и легкое разочарование. — Ты не смог оценить того, что тебе дали. Неужели тебе не жаль умирать теперь?

«Зло болтливо», — вдруг с усмешкой подумал он, и одновременно с метнувшейся в его голове мыслью, внизу, справа от лестницы голос, без труда опознанный Андреем как принадлежащий бывшему шефу, выкрикнул имя дочери в таком отчаянно-обреченном ужасе, что Андрей не выдержал и повернул голову, чтобы взглянуть вниз. В тот же момент Наташа шагнула назад, отступая от перил, и зафиксировала прицел на его затылке.

* * *

Когда Анна сбросила вниз женщину, в которую перед этим еще и выстрелила, Баскаков окончательно уверился в том, что избирательное безумие, насланное Чистовой (да полно, действительно ли она на такое способна?!), не миновало и несостоявшуюся владелицу антикварного магазина. Не выдержав, он вскрикнул и дернулся назад, в полукольцо своих телохранителей. Кто-то промчался мимо него к лестнице в легком уверенном беге — уверенность и собранность в данных обстоятельствах изумляла, но Баскаков не стал на него смотреть. Охранники торопливо потащили его к выходу, двое из них, изрядно помятые, сами еле передвигались.

— Быстрей, Виквантиныч!..

Но он почти сразу же остановился, как вкопанный, вяло отмахнувшись от них. Охранники не стали открывать дискуссию — молча подхватили под локти и почти понесли к выходу, а Баскаков выворачивал шею, не в силах оторвать мутного взгляда от мертвого лица жены, полуприкрытой скомканной занавесью. Инна лежала среди битого стекла неподалеку от одной из полукруглых ниш, убранство которой было разнесено в клочья. На раскрытых, с остатками помады губах подсыхала розовая пена, правый глаз, уже стекленеющий, походил на отполированный обсидиан, втиснутый в не по размеру распяленные, вздувшиеся веки. В левой глазнице торчала, глубоко всаженная черенком, тонкая, изогнутая курительная трубка. Золотые волосы веером рассыпались по полу… красивые волосы, волосы спартанки… У Баскакова задергалась челюсть, он отвернулся, мазнув напоследок мертвым взглядом по уже почти опустевшему пространству возле лестницы, и в нем вдруг всплеснулся живой ужас.

— Соня!!! — пронзительно и отчаянно взвыл он, рванувшись назад. — Моя дочь! Заберите мою дочь!

Охранники резко остановились, и двое помчались обратно к лестнице, хрустя битым стеклом. Они бежали очень быстро, но Баскаков какой-то, очень далекой частью своего сознания уже понимал, что они не успеют.

* * *

Сканер вошел в зал, цепляясь за двери, и остановился. Его лицо было черным от копоти, часть волос сгорела, на левой щеке и шее расцвели яркие пятна ожогов, обожженная левая рука висела, как плеть, серый френч был местами прожжен, местами выпачкан в крови. Широко раскрытые глаза смотрели бессмысленно и без всякого выражения.

Какой-то человек, пробежав мимо, толкнул его, и Сканер, тонко заскулив, прижался к стене. Происшедшее он помнил крайне смутно, кровь и трупы на полу зала его сознание воспринимать отказывалось, а уж связать это с пожаром наверху, в кабинете, и вовсе. Он искал выход, но не помнил, где он. Ему хотелось уйти. Просто уйти и все.

Потом Сканер увидел Баскакова, и на его лице появилось робкое, искательное выражение побитой собаки, жаждущей вернуть хозяйское расположение. Он оттолкнулся от стены и двинулся вперед, приволакивая левую ногу.

Его никто не заметил.

* * *

Когда все началось, она не побежала вместе со всеми, а забилась под стол, и из-под свисающей скатерти наблюдала за тем, что творилось в зале, то и дело зажмуриваясь от ужаса и зажимая ладонью рот, чтобы никто не услышал стука ее зубов. С людьми в зале происходили странные, кошмарные вещи, словно она каким-то образом оказалась в одном из своих любимых ужастиков. Но это был не красочный голливудский фильм, это была голая, дикая реальность, и даже зуб, разболевшийся еще в самом начале торжества, продолжал напоминать о себе совершенно реальной, нудной, оплетающей десну болью.

Стол находился в дальнем конце зала, и, наверное, она просидела бы под ним до самого утра, но внезапно увидела, как в дверь выбегают ее родители: отец, вероятно считавший, что она уже давно на улице, тащил за руку мать, которая все время озиралась и что-то кричала.

— Мама! — не выдержала она и выскочила из своего укрытия. — Я здесь! Подождите!

Они не услышали — исчезли за дверями, но услышал кое-кто другой и вцепился в ее локоть мертвой хваткой. Повернувшись, она завизжала и рванулась в сторону, но существо, держало крепко. Десять минут назад она знала его, как свою подружку и одноклассницу, Соньку Баскакову, но теперь это было именно существо, начисто лишенное не только личности Соньки Баскаковой, но и интеллекта вообще. Не так давно красивое голубое платье свисало грязными клочьями, едва-едва прикрывая тело, которое, казалось, являлось одним большим кровоподтеком. Несколько зубов были выбиты, остальные скалились в глупой слюнявой ухмылке, правый глаз заплыл, на шее багровела длинная косая царапина. Нелепо вывернутая рука беспомощно хлопала по бедру при каждом шаге. По лицу с неуловимой скоростью пробегали два выражения, сменяя друг друга — Соня то гримасничала и бессмыс-ленно хихикала, то, съежившись, начинала озираться в диком ужасе, а само лицо казалось нездорово бледным и оплывшим, точно лицо утопленника, много дней проведшего в воде.

— Пусти! — завизжала она, пытаясь освободиться от железной хватки недавней подруги. — Отцепись, отвали! — она изо всех сил била кулаком по запястью Сони. — Отпусти!

Но та не разжимала пальцев и тупо смотрела сквозь нее, продолжая издавать тонкие хихикающие звуки, точно гиена. Впрочем, она не пыталась напасть на нее, как прочие сумасшедшие — просто держала за руку, в то время как ее лицо бесконечно жонглировало все теми же двумя выражениями.

В конце концов она снова побежала к дверям, за которыми скрылись ее родители. Соня волочилась следом, словно тяжеловесный якорь, еле-еле перебирая ногами, и не изъявляла ни малейшего желания отпустить ее руку. Каждый шаг давался с трудом, и в легких, не смотря на нежный возраст уже достаточно прокуренных, начало жгуче покалывать.

Она так и не успела понять, откуда взялся этот человек, да, в сущности, это было не так уж важно. Мужчина был довольно рослым — это было явно заметно даже несмотря на то, что он бежал, невообразимо скрючившись, точно хотел свернуться клубком. Его ноздри ритмично сокращались — он, словно собака, втягивал в себя густой зальный воздух, глаза были плотно закрыты, в руке зажат целый букет серебряных ресторанных вилок остриями вперед, губы прыгали, как будто их дергали за невидимые ниточки. Он бежал очень быстро, он бежал за ними.

Вскрикнув, она метнулась в сторону, но недостаточно быстро — задержала Соня — тяжелая, неподатливая. Одновременно с ее движением мужчина взмахнул рукой, и несколько тонких зубьев распороли ей плечо, одно скрежетнуло по кости.

— Вперед и вверх, — скрипуче сказал человек и снова взмахнул рукой. — Вперед и вверх, вперед и вверх…

Она кинулась в сторону лестницы, уже мало что соображая. Теперь бежать стало легче — Соня, вереща, добавила прыти, благодаря неожиданно проснувшемуся инстинкту самосохранения. Но уже недалеко от лестницы ее нога зацепилась за чье-то тело, она споткнулась и упала, разбив нос о плиту. Соня тяжело навалилась сверху, продолжая тонко визжать.

«Она хоть наверху… — успела мелькнуть мысль, пока они возились, пытаясь подняться. — Может, сначала ее?..»

* * *

Палец дрожал на курке. Лучше всего было выстрелить сейчас, в затылок. Почему-то очень не хотелось видеть его лицо, хотя что ему, Творцу, лицо какого-то там человека? Люди давно не имели значения — всего лишь сырье для картин, всего лишь клетки, наполненные демонами… Странно, что и он когда-то был таким же. Таким же…

Но мгновение было упущено, человек повернул голову, и Художник увидел на его лице выражение, которого не видел еще никогда, — глухое, беспросветное отчаяние. Художник дернулся, словно от электрического разряда, и внезапно где-то глубоко внутри него стремительно пронеслось давно забытое…

Бедная девочка, ты очень дорого заплатила за свой дар, и мне тебя искренне жаль…

Я люблю тебя, мне не важно, какая ты стала — я все равно тебя люблю, запомни это. Я ведь знаю, какая ты на самом деле, а это все чужое, не твое, это просто грязь. Ничего, мы что-нибудь придумаем…

Мы должны жить и будем жить, слышишь? Мы выживем! Как угодно, с какой угодно совестью, но выживем! Мы люди! Мы ни в чем не виноваты! Так сложилось… не наша это вина. Мы будем жить — так или иначе!..

Раньше ты тлела, но теперь ты горишь. Скоро ты вся сгоришь. И они сгорят вместе с тобой… Каждый человек для тебя — это бездна. И однажды ты можешь не только унести в себе ее часть — ты можешь вообще не вернуться. Ты можешь просто исчезнуть…

Человек, когда-то, неизмеримо давно посмевший назвать Художника «бедной девочкой», почти сразу же отвернулся и вместо того, чтобы броситься к нему, перебросил свое тело через перила в стремительном прыжке и исчез внизу. А Художник закричал, прижав запястья к вискам. В его крике не было ничего человеческого — это был темный, глубокий, яростный рев хищника, в разгар охотничьей погони угодившего в капкан. Крик разлетелся по залу, заполнил его целиком, проникнув в малейшую щель, заметался среди колонн, эхом отлетая от стен. Художник швырнул пистолет вниз и, закрыв ладонями дергающееся лицо, отскочил от балюстрады.

* * *

Прямо перед ногами Сканера что-то тяжело брякнуло. Он испуганно дернулся назад, глядя на упавший перед ним пистолет, но тут же остановился, и на его лице появилась отрешенная улыбка. Он нагнулся, подобрал пистолет, воровато огляделся и, убедившись, что никто этого не заметил, спрятал его под френчем. Он еще не знал, для чего пистолет может ему пригодиться, но шедшая рядом и видимая ему одному золотоволосая в синем шелковом белье сказала, что он поступил совершенно правильно — еще более правильно, чем когда согласился выполнить поручение Чистовой. А уж не верить ей было нельзя.

* * *

Он не знал, зачем повернулся в тот момент, теряя частичку драгоценного времени, — ведь и так было ясно, что придется делать, и так было ясно, что теперь он точно проиграл. Позже Андрей убеждал себя, что сделал это лишь для того, чтобы увернуться от очередного выстрела, но понимал, что это не так. Что-то другое. Что-то, чему объяснения не находятся никогда.

Он ожидал увидеть все то же безжалостное прекрасное лицо, под которым была безвозвратно похоронена Наташа Чистова, но увидел иное, невозможное — сквозь лицо Анны, если то, что стояло там вообще было возможно называть человеческим именем, словно сквозь туман проступило другое лицо. Пусть не такое красивое, не такое совершенное, но несомненно лучшее и истинное. Будто толстостенная темница на мгновение стала прозрачной, и пленница выглянула наружу. В расширенных карих глазах дрожали ужас и боль.

Он отвернулся и перепрыгнул через перила, услышав за спиной звериный вопль, словно кого-то заживо рвали на части, и в коротком полете подумал, что, возможно, отвернулся очень вовремя.

Андрей легко приземлился на пол и перехватил руку скрюченного человека, уже летевшую к возившимся на полу (черт бы их подрал!) девчонкам, потом крутанул чужой кулак вправо и вниз, и запястье сломалось с легким хрустом. Вилки весело рассыпались по полу, и человек тут же дернул сломанной рукой с такой силой, что Андрей, еще не успевший ее выпустить, отлетел в сторону и крепко ударился боком о стену. Девчонки, путаясь в том, что осталось от их длинных нарядных платьев, пытались встать, продолжая пронзительно и достаточно противно верещать.

— Вперед и вверх, — сообщил сумасшедший в пространство и, по-собачьи втягивая воздух ноздрями, потянулся к ним скрюченными пальцами, мягко шевелящимися, точно паучьи лапы, вдруг отчего-то поразительно напомнив Андрею профессора Мориарти в сцене у водопада из отечественной постановки «Приключений Шерлока Холмса».

Он одним прыжком оказался возле «профессора» и коротко ударил его в горло. Тот завалился набок и забился на полу, хрипя и ловя губами недоступный уже воздух. В агонизирующих движениях не было боли — только животная, первобытная злость — он не сделал того, чего в тот момент хотел больше всего на свете.

Андрей быстро вскинул голову — Наташа исчезла. К нему бежали люди — незнакомые, но в роде их профессии он не сомневался, а за ними поспешал сам Баскаков, протянув вперед трясущиеся руки, казавшийся постаревшим на много десятков лет.

— Сонечка, Сонечка!.. — лепетал он.

Нужно было уходить, но проклятая «Сонечка» и ее подружка, уже успевшие кое-как подняться на ноги, вцепились в него, словно клещами. Безымянная девчонка истерично рыдала взахлеб, икая и задыхаясь, Баскакова же перемежала всхлипывания с низким жутковатым хихиканьем, каждая мышца ее тела сокращалась словно сама по себе, и Андрею, к которому она прижималась, казалось, что под кожей Сони беспрерывно извивается клубок змей. Она крепко держала его. Слишком крепко. Андрей вдруг отчетливо осознал, что сможет избавиться от этих нечеловечески сильных объятий только лишь вырвав руки Баскаковой из плечевых суставов. Он негромко выругался с глухим отчаянием и чуть повернул голову, все еще пытаясь освободиться от вцепившихся в него рук. Оставалась небольшая и довольно глупая надежда, что его не узнают и отпустят с миром.

— Сонечка! — подбежавший Баскаков схватил дочь за плечи. — Слава богу… Спасибо вам, спасибо…

Соня вдруг истошно заверещала, точно прикосновение родного отца обожгло ее, и вцепилась в Андрея с такой силой, что у него захрустели кости. Подоспевшие охранники начали разжимать ее сведенные судорогой пальцы, нервно озираясь и безадресно ругаясь вполголоса. С улицы долетало приглушенное завывание сирен, зал стремительно заполнялся густыми клубами дыма.

— Сейчас, сейчас… — бормотал Виктор Валентинович, продолжая сжимать плечи беснующейся дочери. — Отпусти его, Соня… Лиля… Да разожмите же им пальцы, мать вашу! Осторожней только!

С каждым произносимым словом его спина выпрямлялась, плечи расправлялись, боль, испуг и растерянность на лице начали уступать место деловитой озабоченности и злости — Баскаков приходил в себя.

* * *

— Это Схимник!!!

Все обернулись на крик. Кричал Сканер, на которого до сих пор никто не обратил внимания, и в крике были животный ужас и злорадство. Он пятился, указывая пальцем на глаза стоявшего у лестницы человека.

— Это Схимник, Витя! Схимник! Убейте его, это Схимник, это Схимник, это Схимник!!!..

Баскаков не стал тратить времени на размышления — еще при первом крике Сканера на его лице появился оттенок узнавания, и теперь ни обритая голова, ни густая угольная борода не играли уже никакой роли — перед ним действительно стоял бывший «пресс-секретарь», и по знакомому бесстрастно смотрели на Баскакова его серые глаза. Соня мгновенно отошла на второй план. Схимник без всякого сомнения пришел сюда вместе с Чистовой и должен знать, где она.

Должен знать, ЧТО она.

— Взять! — негромко приказал он уже своим прежним голосом, и охранники мгновенно окружили Андрея. Он слегка усмехнулся, почувствовав, как в спину и шею уперлась острая сталь. Положение неважное, но отбиться было можно, вполне можно… если бы не проклятые девки!

— Ведите их на улицу, и не дай бог!.. — не закончив, Баскаков пошел к выходу. Он больше не поддавался захлестнувшему его недавно порыву и не пытался даже прикоснуться к дочери. В сущности, сейчас это уже была и не его дочь. Только теперь он вспомнил про свой телефон, который отключил еще в начале праздника, и включил его, и телефон тотчас же взволнованно запиликал сороковую симфонию Моцарта.

— Виктор Валентинович! — закричал в трубке голос Шевцова, сергеевского помощника. «Ныне занимающего пост покойного Сергеева», — машинально мысленно поправился Баскаков. — Я хрен знает сколько пытаюсь до вас дозвониться!

— Ты где сейчас?!

Господи, что там еще стряслось?!

— Я подъезжаю к… Ни хрена себе! У вас…

— Встречай, мы выходим. С нами Схимник.

— Блядь! — изумленно-растерянно сказал Шевцов и отключился. Баскаков спрятал телефон и, прикрываемый одним из охранников, вышел из зала, ни разу больше не обернувшись туда, где лежала Инна. Следом вывели Андрея и Соню с Лилей, которые все еще держались за него, не проявляя ни малейшего желания разжать пальцы. Последним вышел Сканер. В дверях он остановился и взглянул на лестницу, потом оглядел зал, в который из двери заползали сизые, горькие клубы дыма, и его лицо перекосила гримаса отвращения, а ладонь поползла по груди — туда, где часто-часто заколотилось сердце. Потом она скользнула чуть ниже, где был спрятан выброшенный Чистовой пистолет.

— Она попросила, — прошептал он. — Я просто делал… Я — жрец… Жрецы ни за что не отвечают, они делают то, что им велят… я…

С улицы долетел визг шин, захлебнувшись, смолкли сирены подъехавших машин. Сканер повернулся и поспешно вышел, в коридоре споткнувшись о тело женщины с простреленной глазницей. Позади остался заволакивающийся дымом зал, залитый кровью, усеянный осколками битой посуды, среди которых лежали трупы и стонали, слабо шевелилясь раненые. Женщина в зеленом вечернем платье, заляпанном темными пятнами, хрипло рыдала, сидя на полу рядом с мертвым мужем. Мужчина, прижимая ладонь к распоротому плечу, тупо бродил туда-сюда, натыкаясь на стены и оставшиеся стоять столы. Тонко кричал забившийся в одну из ниш официант с разодранным чьими-то ногтями лицом и в тон ему подвывала все еще катавшаяся по сцене обнаженная женщина. Певица, чье приятное контральто недавно так красиво выводило романсы, стояла, прижавшись к стене, и пристально смотрела на свои растопыренные неестественно длинные пальцы с порванной между ними кожей, покачивая головой со странной мудрой укоризной.

С того момента, как Сканер поджег первую картину, прошло немногим больше семи минут.

* * *

С Шевцовым Баскаков столкнулся в разгромленном холле ресторана. Заместитель выглядел совершенно ошарашенным, однако вопросов задавать не стал, только кивнул на одно из лежавших неподалеку от стены тел.

— Вон где значит Денис-то. Даже до вас не добежал…

Баскаков успел вяло удивиться тому, что Шевцов смог узнать убитого — у человека практически не было лица. Имя ему ничего не говорило, но он вспомнил, что несколько охранников и шофер остались на улице. Он нервно дернул головой и быстро прошел к дверям, говоря на ходу:

— Схимника в машину и на дачу, как можно быстрее, а то сейчас тут ментов будет туча!.. В твоих интересах, чтобы он не сбежал!

Шевцов кивнул и приотстал. Баскаков вышел на улицу и невольно зажмурился от света множества фар. Во дворе уже стояло бесчисленное количество милицейских машин и «Скорой помощи», мимо пробежали пожарные и группа омоновцев. Он увидел свой «фантом», прислонившись к которому стоял шофер, белый, как мел. За ажурной решеткой ограды шумела взволнованная толпа, неподалеку слышались крики, надсадный звук ударов и чей-то вой.

— Виктор Валентинович!

Увидев, кто к нему обращается, Баскаков поспешно оглянулся — ни Схимника, ни Шевцова сзади уже не было — остались только выведшие его из зала охранники.

— Пожалуйста, давайте повременим с вопросами, — тускло сказал он, — моя жена погибла. В любом случае я знаю не больше остальных — займитесь ими. Мне не до того… мне нужно ехать в больницу.

— Конечно… простите, — произнес человек слегка растерянно и отошел. Вскоре вернулся Шевцов, бережно неся на руках извивающуюся и хихикающую Соню, которую тут же сдал подоспевшим врачам. Поговорив с ними несколько минут, Баскаков нырнул в услужливо распахнутую дверцу «фантома» и в изнеможении опустился на диван, сжав ладонями голову. Перед глазами у него все еще обвиняюще стояли мертвое лицо Инны и безумная, кровоточащая улыбка дочери. Если бы он в свое время не принялся за поиски Чистовой с такой одержимостью, ничего бы этого не случилось. Но кто мог знать? Кто?

Как только он найдет Чистову

Если он найдет Чистову…

то убьет ее без промедления. Причем сам. Обязательно сам!

«Нет, промедление будет! — издевательски сказал ему некий гаденький голосок в глубине сознания. — Будет, и ты знаешь, почему. И она это знает».

Шевцов плюхнулся рядом, прервав его размышления.

— Ну, говори, что там у вас стряслось.

— Во-первых, помните того парня, которого еще с прошлого года в больнице караулили? Которого еще тот же самый Схимник из больницы увез? Я тогда тоже несколько смен выставлял, и ребята, которых вы сегодня на улице оставили… и Денис тоже… они ведь тоже дежурили тогда — много раз.

— И что?

— Он ошивался сегодня перед рестораном, и они его узнали. Ну, скрутили — на всякий случай, все ж помнят, сколько тогда шуму из-за этого было. Пытались вам отзвониться, но вы же отключили… В общем, они решили, что вас лучше не беспокоить, и держали его в машине… ну, а потом — сами понимаете.

— Где он?

— Я отправил его на дачу вместе со Схимником. Некогда было разговоры разговаривать.

— Молодец, все правильно. Что ж, это хорошо… но, судя по твоей физиономии, Шевцов, это еще не все новости?

— В ваш дом проник посторонний. Он на третьем этаже, насчет которого были особые инструкции. Он…

Все прочие слова Шевцова превратились для Баскакова в кашу. По его телу внезапно пробежал легкий холодок — некоторые называют это откровением. Мысль была совершенно сумасшедшей — но разве мало было сегодня сумасшествия? Абсолютно реального сумасшествия? Он чуть склонил голову набок и произнес — на удивление мягко для человека, чья повредившаяся (поврежденная) в уме дочь была на дороге в больницу, чья жена остывала в разгромленном зале ресторана, чьи глаза видели, как нелепо и жутко меняются лица, превращаясь в сюрреалистические маски и как некто пытается запихнуть обратно в живот собственные внутренности.

— Не посторонний, Шевцов. Посторонняя.

Потом, глядя прямо перед собой, Баскаков добавил со странной улыбкой, неожиданно навеявшей на Шевцова некий, почти суеверный страх:

— Дадим им время. Пусть развлекутся. Они оба это заслужили.

 

VIII

Время еще только-только начало подбираться к кошмару в ресторане «Князь Болконский», и Сканер, обмирая от ужаса и сознания важности данного ему поручения, кружил в танце безжалостную красавицу, и смеялась пьяным смехом еще живая Инна Баскакова, а на другом конце города, неподалеку от перекрестка, под огромными тополями, с которых ноябрьские ветры уже давно оборвали всю листву, стояла старая «ауди», и свет многочисленных фонарей тускло отражался в ее немытых стеклах. Двое сидевших в машине людей внимательно смотрели на один из домов, величественно возвышавшийся из-за широкого забора — белый, с темно-коричневыми крышами, арочными окнами и изящными балкончиками. Одно из окон третьего этажа ярко светилось, остальные были темны, горели ли окна на первом этаже видно не было. Короткую подъездную дорогу к воротам и площадку заливал свет, ветер доносил легкий призрачный звук работающего фонтана. Если не считать «ауди», улица была пустынна, и везде взгляд натыкался на глухие заборы, решетки, крохотные глазки камер — это была улица состоятельных людей.

Двое курили, и дым выматывался из опущенных окон рваными и путаными нитями.

— Как думаешь, сработает?

Шофер неопределенно пожал плечами — молодой черноволосый, черноглазый красавец восточного типа, которому больше бы пристало сидеть не в старой машине, а на горячем арабском скакуне.

— За первую часть не особенно беспокоюсь, хоть охранником и не был. Не беспокоюсь, потому что мужик и там тоже мужики сидят. Хозяина дома нет… неужели ты думаешь, что они упустят такую чудную возможность? Да ни за что на свете! Ты, главное, со своей частью справься, не забудь ничего и не паникуй, а я уж тут прослежу…

— Никаких «прослежу» — отправляйся подальше отсюда! Я вообще не должна была к тебе обращаться, но некого было… а Макса я больше просить не могу, я и так его достаточно подставила. Так что, Султан, поезжай, не светись — думаешь, твою физиономию за это время подзабыли?

— Если бы времени было побольше, мы могли бы состряпать что-нибудь более дельное, — невозмутимо заметил Заир-Бек, пропустив ее слова мимо ушей. — Ты правильно сделала, что нашла меня, а то я до сих пор чувствовал себя, как… — он сжал губы, не дав вырваться подкатившему ругательству.

Вита посмотрела на него с тревогой. Султан, с того злополучного марта бывший в бегах, вернулся в Волжанск только три недели назад, убедившись, что бывший хозяин «Пандоры» давно потерял к нему всякий интерес. Он привык к городу — здесь давно были налажены полезные связи, здесь остался не один десяток подружек, а еще, как он туманно объяснил Вите, здесь остались «долги». Кроме него, в Волжанск вернулись еще трое уцелевших «пандорийцев», и все четверо уже успели объединиться в некую конторку, занимавшуюся, по уверению Султана, исключительно компьютерами. Уверениям Вита не поверила, но беспокоило ее другое — Султан откликнулся на ее просьбу с такой мальчишеской горячностью, что она почти захотела тут же все отменить. Ее собственная горячность в свое время чуть все не погубила, и хотя нынешняя роль Султана была достаточно безобидной, он мог наломать дров.

Вита взглянула на часы — осталось чуть больше трех минут. Она вытащила из кармана упаковку жвачки, разорвала ее, высыпала на ладонь все подушечки, запихнула все в рот и начала активно двигать челюстями.

— Не забывай все, о чем мы говорили, — торопливо и как-то жалобно сказал Султан, сжимая пальцы на руле. — Стандартная автономная система наблюдения, без выхода на левые объекты, так что разбираться будут исключительно внутренними силами. Примерно где что стоит, мы разобрались. Скорость поворота камер градусов семь в секунду, так что времени у тебя в обрез. Не забудь, что я тебе говорил про зеркало. Там стоят стандартные «ватеки», так что должно получиться. Ты точно все взяла? Ты ничего не забыла?

— Ничего, не волнуйся.

— А я волнуюсь! — запальчиво сообщил Заир-Бек. — Я почти не сомневаюсь, что ты сможешь зайти к ним в гости, и я почти не сомневаюсь, что ты не сможешь выйти оттуда! Это бессмысленно, Вита! Бессмысленно и глупо!

— Ни то и ни другое. Да перестань ты причитать — все получится! Чем больше будешь каркать…

— Это из-за наших, да? — вдруг спросил Султан не своим, старым и усталым голосом. — Из-за них?.. Ты, значит, нашла, кто их?.. Это все-таки он?! Зачем?! За что?!

Вита промолчала, усердно жуя, нервно подергивая прядь волос над ухом и поглядывая на коричневые крыши особняка.

— Я пойду с тобой! — решительно бросил Султан, сделав зверское лицо, и его глаза заблестели диковато и азартно. Увидев этот блеск, Вита почувствовала неодолимое желание отшлепать экс-коллегу, первому же забывшему свои обязанности. Султан не изменился и, будучи компьютерным гением, тем не менее так и остался мальчишкой. Казалось, что она, физически старше его на пять с половиной лет, теперь обогнала его не на один десяток. Неожиданно Вита подумала, что и внешне он совсем не изменился, только взгляд стал более жестким, и где-то в глубине его навсегда застыло легкое изумление, словно он не переставал удивляться судьбе, наградившей его в тот день простудой и этим оставившей в живых.

— Нет.

— Но я должен сде…

— Ты нужен мне снаружи — забыл?! — зло спросила Вита, кладя ладонь на ручку дверцы. — Или отправляйся домой, или сделай то, что действительно нужно! А так ты все испортишь, и мы оба…

— Да, — глухо и покорно сказал Заир-Бек, теперь глядя на баскаковский особняк почти с ненавистью. — Да, конечно.

Он облизнул губы, потом вытащил сотовый телефон и вдруг произнес:

— А все-таки славная у нас была контора. Эх, Евгений Саныч, Евгений Саныч…

— Мне пора, — Вита, отвернувшись открыла дверцу. — Ничего машина.

— Не моя, — рассеянно заметил Султан, — Оксанкина.

— Вот как? А телефон?

— Телефон Танькин.

— Ты в своем репертуаре, — она усмехнулась, и Султан произнес с легким холодком.

— Я зарабатываю достаточно. Не в деньгах дело — в доверии. И в желании сделать что-нибудь приятное. Смотри, не упади с забора, иначе от тебя мало что останется.

Вита вдруг подмигнула ему, поправив заброшенный за спину рюкзачок. В свете фонарей ее лицо с зачесанными назад волосами казалось мертвенно бледным лицом призрака, заблудившегося в мире живых. Лицо маленького, уставшего призрака.

— Его высокопреосвященство нам обещал на небе райское блаженство.

— Слушай, и так хреново, еще ты льда в прорубь подсыпаешь! — огрызнулся Султан. — Ступай, мой несравненный афродизиак, и возвращайся с победой и со скальпами, мы украсим ими свои бедра и отправимся в «Цезарь» пить пиво.

— Мальчишка! — сказала Вита с неживой улыбкой и исчезла. И только через несколько секунд Султан вдруг сообразил, что сказал именно то и так, что и как мог бы сказать Женька Одинцов, которым он всегда так восхищался. Его лицо искривилось в горькой гримасе. Это было некстати и это было жестоко.

* * *

Он делал четыре дела одновременно — пил кофе, курил, поглядывал на мониторы и читал непритязательный детективчик, посмеиваясь над попытками автора изобразить реалии портовых интриг, — он слишком долго проработал в порту, пусть и мелкой сошкой, чтобы теперь иметь право посмеиваться над рассуждениями того, который явно никогда и дня в порту не отпахал. Он был достаточно молод, но смешки получались старческими, скрипучими.

В очередной раз затянувшись сигаретой, он пристроил ее в пепельнице и протянул было руку к чашке, когда соответствующий сигнал возвестил о том, что кто-то нажал звонок у калитки, рядом со въездными воротами. Недовольно взглянув на монитор, он увидел трех девушек, стоявших в ярком свете прожекторов, — молоденьких, почти школьниц, — голоногих, в легкомысленных коротких плащиках и в туфлях на высоченных каблуках. Девушки на любой вкус — жгучая брюнетка, не менее жгучая рыжая и кудрявая блондинка, похоже, что натуральная. Хорошенькие, но слишком яркий, кричащий макияж и откровенно блядское выражение лиц. Подобные экземпляры в этот дом никогда не захаживали, и поэтому он, не удержавшись, отмел суховато-вежливое обращение, применимое к обычным визитерам, и грубовато спросил:

— Чего надо?

— Подарок для Виктора Валентиновича, — приветливо прощебетала рыжая, чуть изогнувшись и пристроив ладони на бедрах, так что плащик слегка разъехался и стал виден намек на юбку. — Прибыл в лучшем виде.

Прежде, чем он успел сказать, что, во-первых, Виктора Валентиновича нет дома и прибудет он никак не раньше полуночи, во-вторых, о любых подарках следует сообщать заранее, и, в-третьих, репутация хозяина не позволяет подобным «подаркам» даже приближаться к его дому и такие розыгрыши не в стиле его друзей — прежде, чем он успел даже открыть рот, брюнетка наклонилась и нажала кнопку на стоявшем возле ее ноги магнитофоне — он увидел его только сейчас. Из динамиков оглушительно громко и весело, на всю улицу грянула хорошо знакомая песенка Тома Джонса «Sex bomb», и девушки, профессионально подтанцовывая, начали под музыку неторопливо скидывать с себя одежду, невзирая на холодный ноябрьский ветерок.

— Елки! — изумленно бормотнул он, внезапно забыв о репутации хозяина. Несколько секунд он, чуть приоткрыв рот, наблюдал за происходящим на мониторе, почти прижавшись к нему лицом, потом начал вдохновенно упражняться с трансфокатором, поочередно фокусируя расстояние на наиболее интересных обнажавшихся местах каждой из девиц, потирая ладонью вспотевший затылок и жалея, что хозяин предпочел не растрачиваться на цветные видеокамеры. Еще через несколько секунд он связался с охранниками на других этажах и радостно сообщил:

— Мужики! Спускайтесь ко мне! Тут до шефа трех блядей прислали, так они перед воротами танцуют — совсем, на хрен, голые! Ей боже! Живей, пока Валентиныча нет! Никогда такого не видел!

«Мужики» не заставили себя ждать и вскоре ввалились в каморку видеонаблюдения в полном составе — встрепанные, с опасливо-недоверчиво-удивленными выражениями лиц. С хохотом и комментариями они тут же прикипели взглядами к монитору, посвистывая, отталкивая друг друга, проводя пальцами по гладкому стеклу и давая указания по фокусировке изображения.

Музыка грохотала, девушки перед воротами старались вовсю, галдящие охранники упивались притягательным зрелищем, и никто из них не заметил, как один из мониторов, принимавший сигнал с камеры северо-восточной части периметра дома, начал периодически слепнуть.

* * *

Эта стена была самой удобной из всех. Единственным местом, откуда могли бы заметить вторжение, были верхние окна соседнего особняка, но они были темны, кроме того, находились достаточно далеко и их наполовину загораживали голые тополиные ветви. Она прижалась к забору, сверкая в темноте широко раскрытыми глазами, как кошка, учуявшая затаившуюся в траве мышь.

Султан сказал, что музыка будет достаточно громкой, но то, что раздалось в вечерней полутишине, было настоящим грохотом, и Виту передернуло от неожиданности. Девчонки явно перестарались. Раскачивая «кошку», она представила себе физиономию видеонаблюдателя и слегка улыбнулась.

Прежде ей никогда не доводилось делать ничего подобного, и не мудрено, что в первые два раза Вита попросту не добросила трехкилограммовый крюк до края забора. В третий раз «кошка» зацепилась плохо и, сорвавшись, едва не угодила ей в голову.

— Хреновый из тебя ниндзя, Викторита, — пробормотала она и тут же удивилась — еще никогда раньше она не произносила вслух свое полное имя, которое терпеть не могла.

«Кошка» взлетела вверх в четвертый раз и, брякнув, исчезла за забором. Вита дернула — веревка держалась крепко. Вздохнув, она подпрыгнула и, ухватившись за веревку, полезла наверх, с усилием подтягивая свое тело на руках и перебирая ногами по ровной стене.

Добравшись до верха, она на мгновение легла на живот, чтобы отдышаться и осмотреться. Камень был холодным и мокрым от недавно прошедшего дождя. Вопреки ее опасениям, здесь не было ни проводов под напряжением, ни колючей проволоки, ни ловушек, и уж тем более не было часовых на вышках с автоматами. Верх забора был по-простому утыкан осколками стекла, но от них Виту защищали толстые брюки, куртка и перчатки. Лежа, она дрожала — сейчас она была хорошо освещена, вся на виду… но пока никто не примчался поинтересоваться, с какой целью посторонняя девица разлеглась на заборе частного владения, а значит, будем надеяться, все идет как надо.

Камеры были именно там, где сказал Султан. Какое-то время она, распластавшись, наблюдала за их движением, отыскивая тот небольшой сектор, который контролировался только одной из них, потом немного проползла по забору вперед, стараясь действовать бесшумно, вытащила из рюкзачка автомобильное зеркало заднего вида и начала ловить им луч прожектора, свесив руку вниз. Найдя нужное положение, она вытащила изо рта жвачку и прилепила зеркало к стене. Теперь, проходя через отраженный луч, камера периодически «слепла», давая ей дорогу. Закусив губу и вслушиваясь в грохот музыки возле ворот, Вита отцепила «кошку», подтянула веревку и зацепила крюк с другой стороны, плотно прижимаясь к забору и продолжая оглядывать пространство под собой.

Камеры, сказал Султан. Камеры и собаки — вот, что главное.

Камеры ты увидишь сразу, Вита. Собак ты можешь не увидеть вообще — по крайней мере, до тех пор, пока не обнаружишь, что лежишь на земле и тебя очень крепко держат за горло. Я не знаю, когда они сидят на цепи, а когда свободно бегают по территории, но я точно могу сказать, что это не шавки, тявкающие с безопасного расстояния на ноги прохожих. Я думаю, они вообще никогда не тявкают.

Это была правда — с того момента, как пришли девушки, Вита ни разу не услышала собачьего лая. И, как ни вглядывалась в полумрак внизу, никого не увидела, но это ничего не значило. Хотя мест, где спрятаться, во дворе было не так уж много, они уже могли где-то ждать, уже наблюдать за ней. Но ждать было некогда. Она проверила, надежно ли прикреплена к поясу пластиковая бутылочка с распылителем, наполненная нашатырем, потом решительно съехала вниз по веревке.

Слепая для камеры дорога шла по прямой до стены дома, и единственным укрытием на ней была густо заплетенная плющом пергола. Вита, согнувшись, добежала до нее и села на корточки, прижавшись боком к податливому, увитому растениями трельяжу. С этой стороны все окна особняка были темны, и особняк казался нежилым. Вита вдруг отчего-то подумала, что внутри там должно быть очень неуютно.

Порыв ветра пронесся сквозь полумрак, качнув голые ветви деревьев с едва слышным шелестом, и Вита машинально повернулась на звук. Это спасло ей жизнь. Собаки, охранявшие владения Баскакова, действительно обходились без лая, и незаметно и бесшумно подобравшийся к ней здоровенный, мускулистый ротвейлер прыгнул молча и увернуться от него уже было невозможно. Она успела только вскинуть руку с бутылкой и нажала на рычажок распылителя одновременно с тем, как собачьи лапы коснулись ее плеч. Мощный толчок отбросил Виту на трельяж, тот хрустнул, листья плюща окатили ее сотнями ледяных капель, и в тот же момент раздался жалобный вой.

Струя нашатыря попала ротвейлеру прямо в нос и оскаленную пасть, и теперь, утратив к Вите всякий интерес, несчастный пес крутился по земле, тер морду передними лапами, чихал, разбрызгивая липкие хлопья пены и визжа почти по-щенячьи. Он выбыл из строя по крайней мере на четверть часа.

Вита вскочила, продолжая держать бутылку в вытянутой руке, ладонью другой зажимая себе нос и рот, чтобы не надышаться ядовитых паров. «Жива, жива, жива!» — торжествующе выстукивало в ушах сердце.

Она не пропустила вторую атаку, и нажала на рычаг распылителя прежде, чем ротвейлер успел прыгнуть на нее. В этот раз ядовитая струя пришлась прямо в холодно сверкающие глаза. Звонко щелкнув зубами, ротвейлер горестно взвыл, с разбегу перекувыркнулся через голову и, продолжая выть, скрылся за углом дома.

Вита с опаской посмотрела на первого ротвейлера, возившего пострадавшей мордой по земле, потом повернулась, убедилась, что ее нехитрое устройство все еще действует, и, пригнувшись, быстрыми, мелкими шажками добежала до стены дома, к которой и прижалась. От волнения дыхание ее стало быстрым и коротким, голова слегка кружилась от недостатка воздуха, плечи, в которые ударили лапы ротвейлера, ныли — наверняка утром будут синяки.

Она пошла вдоль стены к углу, едва касаясь камня затянутой в перчатку ладонью, и вслед за ней в темных стеклах низких арочных окон плыло ее призрачное отражение, рассеченное толстыми решетками. Добравшись до угла, она остановилась, осторожно выглядывая из-за него, и тут же услышала, как отворилась входная дверь и чуть не подпрыгнула от радости.

* * *

— Пойдите и выкиньте их отсюда! — мрачно сказал Тима, наблюдая за происходящим на мониторе. Девушки давным-давно освободились от одежды, включая и тонкие, как ниточки, трусики, и теперь просто танцевали перед воротами, выгибаясь и то и дело принимая позы, порадовавшие бы любого гинеколога. Каждая была наискось, от бедра к плечу, словно победительница на конкурсе красоток, перевязана розовой ленточкой, завязанной кокетливым бантиком. Девушки были отлично сложены, и он, конечно, смотрел бы на них часами, но он единственный из всех не забыл, что находится на работе, и три проститутки были очень значительным отвлекающим фактором. Кроме того, Тима видел, что на противоположной стороне улицы уже собралось человек десять, наблюдавших за всем этим с предельно разинутыми ртами, и в окнах особняка напротив торчали головы. Позор на всю улицу!

— Тим, да ладно тебе, что ты в самом деле — когда такое еще будет?!.. — заныли остальные, не отрывая глаз от монитора. — Разве только еще вживую посмотреть. Слушай, раз Валентиныча нет, надо узнать у них, заплачено ли, а тогда, может, они тут внутри станцуют… ну и все такое?

— Я сказал — выкиньте их! — твердо повторил Тима. — Немедленно!

Охранники недовольно заворчали, но начали поспешно покидать каморку видеонаблюдения. Массивного Тиму побаивались. Не так, как в свое время Схимника, но ощутимо.

— А ты куда?! — Тима схватил за плечо прошмыгнувшего мимо «видеонаблюдателя». Тот сердито вывернулся.

— Хоть вблизи посмотрю, раз ты такой бдительный!

— Ты на работе — забыл?

— Ты знаешь, да! — сообщил охранник и исчез за дверью. Помедлив, Тима все же вышел следом за всеми.

Он не стал спускаться по ступенькам, а остановился в дверях, настороженно оглядываясь. Он привык быть подозрительным. Близкие, вернее сказать, нужные друзья Баскакова не могли не знать, что сегодня дома его не будет, и не стали бы присылать шлюх, уж неважно, с какими целями. Значит их прислал кто-то посторонний и, следовательно, девок нужно выкинуть с улицы как можно быстрее. Грохот и позор на весь квартал — завтра могут быть серьезные проблемы.

Охранники уже отпирали калитку. «К счастью, по уму отпирали, а не вываливались веселой толпой, голося: «Девчонки, девчонки!» — хмуро подумал Тима. Только бы не застряли там. Лучше, конечно, пойти и самому все проконтролировать, но он не хотел оставлять дом. Тем не менее, он все же спустился на пару ступенек, и в этот момент через двор, скуля, промчался один из ротвейлеров, то и дело останавливаясь для того, чтобы отчаянно потереть лапами морду.

«Что такое с чертовой псиной?!» — удивился Тима про себя. Пистолет появился в его руке, словно из воздуха, и он повернул голову, прислушиваясь. Потом быстро и бесшумно двинулся к тому углу дома, из-за которого выскочила собака. Дойдя, остановился на мгновение, ловя малейший шум, и тут же услышал легкий треск. Пригнувшись, охранник стремительно перелился с одной стороны угла на другую.

Наблюдавшая за ним Вита тотчас же выскользнула из-за противоположного угла и юркнула в приоткрытую дверь секундой раньше, чем снова появился зашедший было за угол человек.

Огромный круглый холл был ярко освещен, и доли секунд Вита ошеломленно моргала, привыкая к свету, лившемуся из огромных, во весь потолок ламп, закрытых круглым, матовым, голубоватым стеклом. Она знала, что попала на «рабочую» половину дома, но и ее убранство было богатым, если не роскошным: статуи в освещенных нишах, колонны под малахит, множество встроенных в стены светильников, дорогая мебель, ухоженные тропические растения, картины и драпировки.

При других обстоятельствах она бы полюбовалась обстановкой и с удовольствием повалялась бы на огромном пухлом диване, но сейчас Вита почти не обратила на это внимания, отметив только размеры помещения. Судя по плану, помещений здесь хватало, чего по внешнему виду дома, пусть и кажущегося достаточно просторным, никак не скажешь — очевидно, Баскаков был знаком с пятым измерением. Вскользь подумав об этом, она слегка улыбнулась — впервые с того момента, как покинула машину Султана.

В холле наверняка тоже были установлены камеры — и не одна, но теперь Вита не стала их искать — это было уже неважно. Она попала внутрь. Ей не нужно было доставать план дома, чтобы свериться — план был выучен наизусть.

В холл выходили четыре двери, одна из которых вела в «приемную», а другая — на «семейную» половину дома. Ни одна из них Вите не подходила. Она развернулась и пробежала коротким коридором, выведшим ее к закручивающейся спиралью лестнице с низкими, удобными ступенями.

Звуки с улицы сюда не долетали, и в огромном доме стояла тишина, нарушаемая только отдаленным тиканьем часов и едва слышным, комариным жужжанием ламп. И в этой тишине нечто темное и лохматое, неторопливо спускающееся по ступеням навстречу Вите, вызвало у нее всплеск такого дикого ужаса, что она едва успела зажать рот ладонью, поймав уже вырвавшийся испуганный крик, так что получилось только невнятное мычание. Со страху ей показалось, что это еще один ротвейлер. Но существо, величественно шествовавшее навстречу, было всего лишь котом — огромным, угольно-черным пушистым котом с приплюснутой мордой и ярко-зелеными, почти фосфоресцирующими глазами. Здоровенный перс выглядел себе на уме и невольно наводил на мысли о булгаковском Бегемоте.

Теперь главная линия этого опуса ясна мне насквозь.

Вита облегченно выдохнула, ухватившись свободной рукой за перила. Андрей как-то упоминал о баскаковском коте — единственном существе, имевшем право беспрепятственно бродить по всему дому. Она даже припомнила его имя — Черчилль.

Кот остановился, пристально глядя на незваную гостью немигающими глазами, потом чуть выгнул спину и зашипел, показав острые зубы и ярко-розовый язычок. Его длинная шерсть встопорщилась, отчего Черчилль стал казаться в два раза больше.

— Кис-кис-кис, — машинально прошептала Вита, осторожно поднимаясь вверх. Кто его знает, какой у котяры характер — такой если вцепится, так отбиться будет очень непросто. — Черчилль!

На морде кота появилось сонное удивление, и зеленые глаза мягко мигнули, как две фары. Он резко развернулся и с удивительными для таких габаритов проворством и бесшумностью помчался вверх по ступенькам. Вита, набрав воздуха, точно ныряльщик, сделала то же самое. Она старалась бежать как можно тише, но ей казалось, что ее ноги топочут на весь дом, и этот топот эхом раскатывается по просторным комнатам.

На втором этаже тусклый свет горел только в небольшом коридоре, по которому медленно удалялся охранник, скорее всего направляясь к окнам. Вита похолодела. Конечно, следовало предвидеть, что отнюдь не все простодушно кинутся глазеть на голых девок. Она припомнила план дома. Сканер для Наташи расстарался вовсю, обозначив все в подробностях — даже собственные покои, располагавшиеся именно на этом этаже. Наверняка там можно было найти немало интересного, но она пришла сюда не за этим. Вита, затаив дыхание, миновала пролет незамеченная. Но когда она уже преодолевала ступеньки, ведшие на третий этаж, внизу, в холле, хлопнула дверь и послышались сразу несколько голосов — радостно-возбужденных, обсуждающих происшествие. И только один, густой и тяжелый, сразу же перекрывший их, прозвучал совсем с другой интонацией.

— Откуда тут грязь? Кто-то выходил раньше?

Несколько голосов ответили отрицательно.

— Обыскать дом! Вадик, Серега — обшарьте двор, стену осмотрите! Так и знал, что неспроста эти девки!.. Мать вашу!!! Уроды!

Снова хлопнула дверь, и снизу послышалась беготня, свидетельствовавшая о немедленно начавшейся бурной деятельности. Кто-то начал быстро подниматься по лестнице, на площадку второго этажа плеснулся яркий свет.

Вита запаниковала и на мгновение чуть было не принялась, дергаясь в разные стороны, бестолково крутиться на месте, словно кошка, которой на хвост прицепили консервную банку. Потом помчалась наверх, спотыкаясь в спешке. Пульверизатор все так же был накрепко зажат в ее пальцах.

— Вижу, наверху! — заорал кто-то снизу, и она припустила изо всех сил, уже не таясь.

В проеме коридора третьего этажа она налетела на охранника, еще не осведомленного, но высунувшегося поглядеть, что происходит. Оба отпрянули назад, словно ошпаренные, потом мужчина, удивленно-насмешливо приподняв брови, шагнул к ней, протянув левую руку, а правой доставая пистолет.

Руки Виты пришли в движение раньше, чем она успела сообразить, что делает, — вступила в действие животная защитная реакция. Эффективность приема уже была отработана на ротвейлерах, и тело, в отличие от головы, задумываться не стало. Одна ладонь скользнула к лицу, прикрывая, зажатый в другой руке флакон мгновенно взлетел вверх, и пальцы судорожно задергали рычажок, выпуская в лицо не успевшего среагировать охранника щедрую порцию нашатыря. Охранник издал удивительную смесь рева и визга и, прижав к обожженным глазам кулаки с пистолетом в одном из них, пошатываясь, словно пьяный, побрел мимо Виты к лестнице, громко причитая:

— Глаза… сука ты… мои глаза… глаза-а-а…

Тут же забыв о нем, Вита проскочила в полукруглый холл с целой гирляндой спирально свисающих с потолка светильников и, чуть не поскользнувшись на гладком паркете, затравленно огляделась. На этом этаже было всего две изолированные комнаты и что-то вроде гостиной, по протяженности занимавшие все крыло, не считая ванной и туалетной комнаток, а из противоположного коридора можно было попасть на «семейную» половину дома — такие выходы существовали на каждом этаже, но они были почти всегда заперты. Тяжелая двустворчатая дверь с массивными литыми ручками явно вела в знаменитый «кабинет». Ей нужна была следующая, обозначенная на плане Сканера квадратиком с огромной буквой «Л» и тремя восклицательными знаками, — одностворчатая, но такая же тяжелая, надежно охранявшая баскаковскую тайну. Как раз та, возле которой, протянув руку с ключом, стояла женщина средних лет в лиловом байковом костюме и мягких тапочках, и, округлив глаза, смотрела на Виту. Ее рот раскрылся буквой «О», с пальцев протянутой к двери руки еще стекали капли воды, медленно, словно во сне, шлепаясь на паркет. Позади нее, возле ряда из трех стульев, сидел Черчилль и безмятежно умывался, посверкивая прищуренными глазами поверх толстой лапы.

Вита уронила флакон с нашатырем, и он, привязанный к поясу, легко хлопнул ее по бедру. Позади раздался новый крик, потом грохот и ругань — очевидно, ослепший охранник скатился вниз по ступенькам, и при этом досталось и кому-то из своих.

Женщина завизжала и кинулась было наискосок через гостиную, очевидно рассчитывая спастись в ванной, но Вита в несколько прыжков догнала ее, на ходу достав из кармана куртки нож с пружинным лезвием и щелкнув им. Ножичек был дешевенький, китайский, но вполне острый. Поймав женщину за руку, она со всей силы дернула ее назад, разворачивая, прыгнула ей за спину и пихнула к двери так, что та чуть не упала.

— Открывай!

Перепуганная женщина пролепетала что-то бессвязное, и Вита с панической злостью ударила ее коленом под ягодицы, придвинув к двери вплотную, потом схватила за закрученные на затылке волосы и приставила к горлу нож. На паркет с легким звоном посыпались шпильки. Всхлипывая, женщина начала возиться с замком, и в этот момент в холл прибыла охрана, тут же обученно рассредоточившаяся и направившая оружие на двоих возле двери.

— Нож брось и мордой в пол! — приказал светловолосый и светлобородый мужчина — по голосу именно тот, кто обратил внимание на грязь в холле. Приказал таким обыденно скучающим тоном, словно сделал это просто для проформы, и Вита сообразила, что охранникам изначально были даны особые указания для третьего этажа, не включающие в себя переговоры, и сейчас и ее, и заложницу просто застрелят без лишних хлопот. Очевидно, сообразила это и женщина, потому что вдруг отчаянно заспешила, провернула ключ в замке и распахнула дверь в тот момент, когда хлопнул первый выстрел. Пуля застряла в толстом дереве, не причинив никому вреда и лишь отколов длинную щепку. Вита втолкнула женщину внутрь и с грохотом захлопнула за собой дверь, которую долями секунды позже кто-то изо всей силы рванул на себя. Но замок уже защелкнулся.

— Изнутри запирается? — коротко спросила она у женщины, стоявшей, комично прижав руки к груди. Голова той прыгнула вниз-вверх. — Запри!

Женщина поспешно подчинилась и сразу же отскочила от двери, когда та сотряслась от мощного удара. Критически осмотрев дверь, Вита решила, что та, пожалуй, может выдержать — дверь была сделана на совесть.

— У охраны есть ключи?

— Н-нет, только у нас, — выдавила женщина, — и у В-вик…тора Вален… — она икнула и замолчала. Вита повернулась и увидела, что они находятся в небольшой проходной комнате, заканчивающейся такой же массивной дверью, в которую был врезан глазок. На секунду она вдруг засомневалась — а то ли это место. Вдруг «Л» с восклицательными знаками — это совсем не то, что ей нужно, и все ее действия совершенно бесполезны? Она повернулась к женщине, всхлипывавшей и хлюпавшей носом. На ее шее виднелась короткая полоска от ножа, оплывающая кровью, уже запачкавшей ворот лиловой кофты. Всклокоченные волосы торчали во все стороны, а руки снова прижались к груди — теперь уже в неком молитвенном жесте, и выглядела она беспомощно и жалко, но, глядя на нее, Вита не ощутила ни малейшего укола совести. Женщина, скорее всего, была ни в чем не виновата, она являлась обычным подневольным человеком, но сейчас Вита никак не была способна на жалость.

Что-то легко коснулось ее ноги. Вздрогнув, Вита опустила глаза и с удивлением увидела Черчилля — кот сидел рядом, с интересом оглядываясь. Очевидно, это было единственное место, где он никогда не бывал, и с присущим всем кошкам любопытством решил воспользоваться случаем и обследовать незнакомую территорию, просочившись в дверь следом за ними. Сжав зубы, Вита подняла голову и ткнула ножом в сторону второй двери.

— Там живет больной уродец, который много читает, пишет и хорошо разбирается в филологии, если тебе известно что это?!

— Д-да… Юра…

— Открывай!

— Н-но я не могу! Это-то только изнутри…а ключ у Веры Васильевны… только ей, наверное, уже позвонили, и она не откроет. У нее инструкции!

— Врешь!

— Нет! — страх в ее голосе был неподдельным. — Вы можете проверить! Только пожалуйста… не убивайте!

— Что, даже Баскаков не может попасть сюда без вашей помощи?!

— Через дверь в кабинете… те ключи только у него.

Вита хрипло выругалась, понимая, что оказалась в глупейшей и безнадежной ситуации. Дверь позади нее дрожала от ударов.

— Стучи, — устало сказала Вита.

— Но я же сказала…

— Стучи — убью! Только не наводи панику! Ну, живо!

Вита с трудом сдержалась, чтобы не схватить женщину и не встряхнуть изо всех сил — отчаянье давало себя знать. Она подумала об Андрее, которого теперь, скорее всего, никогда не увидит, который так надеялся, что она покинет город, и ее лицо исказилось судорогой.

— Давай — улыбнись, скажи что-нибудь!

— Что?

— Не знаю, придумай! — Вита прижала нож к ее затылку, проколов кожу. Женщина охнула, подбежала к двери и стукнула в нее несколько раз, подождала немного, а потом забарабанила в дверь двумя кулаками.

— Валя! Валя, это я! Открой! Валя, открой! Валя! Ну, пожалуйста… Валя!

Из-за двери не донеслось ни единого звука, хотя Вита была уверена, что сейчас женщину внимательно разглядывают в глазок. Может быть, улыбаются с чувством превосходства и безопасности, а то и злорадства. Пошедшие против Баскакова неизменно несут наказание.

Захлебнувшись слезами, женщина опустила руки, повернулась и беспомощно и умоляюще посмотрела на Виту.

— Ну, видите… я же вам гово…

За дверью вдруг раздался дребезг разбившейся посуды, почти сразу же кто-то негромко вскрикнул, и в этом легком звуке Вита отчетливо услышала изумление и боль. Что-то произнес женский голос, потом послышалось легкое механическое жужжание, и изнутри в замке скрежетнул, проворачиваясь, ключ. Женщина отступила назад. На ее лице застыло неподдельное изумление, смешанное с облегчением. Вита тоже отошла, почти скрывшись за ее спиной.

Дверь дрогнула, потом начала отворяться с легким скрипом — медленно, словно в готическом романе, и на них глянуло бледное лицо женщины, стоявшей на пороге в напряженной позе — казалось, она боится сделать хоть малейшее движение, даже вздрогнуть. Эта женщина была моложе и крепче первой, с размытыми, невыразительными чертами и рыжими химическими кудряшками. Сильно накрашенные глаза смотрели возмущенно, изумленно и с болью — взгляд человека, считавшего себя крайне наблюдательным и неожиданно наступившего на грабли.

Первым отреагировал Черчилль и, мяукнув, проскользнул в комнату между расставленными ногами женщины, задев пушистым хвостом косо задранный подол ее бледно-зеленого халата. Только сейчас Вита заметила скрывающееся за спиной стоявшей в дверях женщины инвалидное кресло. Она не видела, кто в нем сидел — видела только руку, бледную, с отчетливо просвечивающими сквозь тонкую кожу голубыми венами и длинными пальцами. Пальцы сжимали острый осколок тарелки, глубоко врезавшийся в ногу женщины над бедренной артерией, и из-под него ползли струйки крови, разрисовывая кожу причудливыми волнистыми узорами. Это объясняло напряжение женщины — она хорошо понимала, что будет, вонзись осколок глубже.

— Вас просят войти, — сказала Валя деревянным голосом и отступила в глубь комнаты, увлекаемая рукой сидящего в инвалидном кресле, которое с легким жужжанием отъехало назад. Вита толкнула всхлипывающую женщину, и та почти влетела внутрь. Девушка шагнула следом.

— Люба, закрой дверь, — все так же деревянно произнесла Валя и протянула ключ. Женщина схватила его, с грохотом захлопнула дверь и заперла ее, потом бессильно оползла по стенке рядом и разрыдалась в полный голос.

Рука с осколком отдернулась от бедра Вали, и та тотчас же отскочила в сторону, пронзительно и истерично завизжав:

— Ты знаешь, чей это дом?!! Ты знаешь, что с тобой за это сделают?! И с тобой, паршивец!

Вита не услышала ни одного слова. Приоткрыв рот, опустив руку с ножом, ставшую вдруг тяжелой и чужой, она смотрела на того, кто сидел в инвалидном кресле, — смотрела с беспомощной злостью, желая только одного — чтобы время повернулось вспять, и тогда бы она никогда не вошла в этот дом, в эту комнату и никогда не увидела того, кто сейчас криво улыбался ей из инвалидного кресла.

 

IX

Обе женщины скрылись в комнатке, служившей для них местом отдыха, и Вита, повинуясь нетерпеливому жесту сидевшего в кресле существа, заперла за ними дверь, действуя словно в полусне, и обернулась. На нее смотрели с усмешкой, слегка затуманенной болью, и ей захотелось отвернуться, забиться куда-нибудь, спрятаться. Она пришла убить его и видела, что тот, кого назвали Юрой, знает об этом.

Правая рука существа поднялась и повелительно махнула в сторону массивного дубового стола, на котором стояли два компьютера, уже включенных и готовых к работе. Пальцы этой руки были удивительно красивы — длинные, изящные, чуткие пальцы пианиста. Левая же рука со сморщенной покрытой пятнами кожей, неразвитая, младенчески крошечная, походила на лапку ящерицы и заканчивалась тремя скрюченными отростками, мало напоминавшими человеческие пальцы. Но не это было самым страшным, и не кривые атрофированные ноги, на которых легкие трикотажные брюки висели, как на ручках швабр, и не круглый череп, слишком большой для маленького тщедушного тела. И даже не лицо, почти полностью соответствовавшее тому, которое как-то нарисовала Наташа. Лицо это было не просто уродливым, оно было немыслимо, отталкивающе безобразным, воплотившим в себе все врожденные катастрофы, когда-либо происходившие с человеческой плотью — чудовищное, опухшее, ассиметричное, бугристое, словно изваянное безумным и безжалостным скульптором. Вместо носа он прилепил нечто, напоминающее большой, бесформенный кусок губки, на губы потратил столько материала, что они выдавались далеко вперед, и, вдобавок, покрыл какими-то наростами. Ушные раковины он и вовсе не стал делать, ограничившись отверстиями в черепе. Волосы торчали на голове редкими жалкими пучками, словно трава после сильнейшей бури. Левый глаз казался огромным, выпученный, как у рыбы, и такой же тусклый, зато с правым скульптор просчитался — как и пальцы на правой руке, глаз поражал своей красотой. Миндалевидной формы, обрамленный длинными густыми ресницами, он был глубокого, необыкновенного синего цвета, и в нем светились ум, внимание и интерес, накрытые пленкой боли, которая, должно быть, была постоянной спутницей его обладателя.

Но так или иначе, даже это лицо, словно материализовавшееся из чьего-то наркотического видения, было пустяком.

Существо с рисунка Наташи было лишено возраста. Но существо, сидевшее перед Витой, возрастом обладало, и даже немыслимое уродство не могло скрыть этот возраст. Юре было от силы лет тринадцать. Коллег Виты, всех клиентов Чистовой убил ребенок. И она пришла убить ребенка.

Инвалидное кресло покатило к одному концу стола, Вита, обхватив себя руками за плечи и закусив губу, пошла к другому, где ее ждало отодвинутое вращающееся кресло. По пути она машинально взглянула на тяжеловесную кровать, выполненную в готическом стиле и застеленную смятым темным покрывалом, — слишком огромную для обитателя этой комнаты, но великолепно подходившую к общей мрачной обстановке, как и прочая массивная мебель, черный блестящий пол и темно-синяя штора на большом окне. Не выбивался из обстановки и Черчилль, который теперь восседал на кровати и внимательно наблюдал.

Опустившись в кресло, Вита взглянула на экран, по которому уже проворно бежали буквы. Клавиатура на противоположном конце стола легко щелкала — несмотря на то, что у него была только одна рука, Юра управлялся с клавишами со скоростью опытной машинистки. Вита уже поняла, что он лишен способности говорить и слышать, вероятно, тоже.

Я знал, что когда-нибудь кто-то из вас придет. Я ждал. Но вообще-то я думал, что придет Чистова. Мне странно, что пришла ты. Впрочем, я не удивлен.

Вита нахмурилась, потом со стуком положила нож на стол, и ее пальцы забегали по клавишам.

Ты меня знаешь?

Я видел твою фотографию. И Кирилл немного о тебе рассказывал. А ты живучая. Я восхищен.

Кто ты такой?

Литератор.

У Виты вырвался невольный смешок, который она не успела подавить.

Ты

Ее пальцы зависли над клавиатурой в растерянности. Она была не в силах дать определение тому, кто ждал ее ответа у противоположного монитора, и закрыла лицо руками. Нож поблескивал рядом с ее правым локтем, позабытый.

Вита услышала щелканье клавиш, потом легкий стук и, убрав ладони, увидела, что Литератор постукивает указательным пальцем по столу, чтобы привлечь ее внимание. Она перевела взгляд на монитор.

Камера над дверью. Она маленькая, но ты сможешь ее увидеть. Повернись и взгляни.

Вита механически повернула голову и посмотрела на дверь, потом кивнула.

Хорошо. На моем письменном столе много разных увесистых предметов, на обеденном тоже. Используй какой-нибудь из них и разбей камеру — я не хочу, чтобы он смотрел сюда, чтобы вообще кто-либо смотрел на нас. Я рассчитываю, что ты будешь последним человеком, который меня видел. Только стульев здесь нет, а кресло тебе не дотащить, так что брось в нее чем-то. Будь добра, постарайся попасть хотя бы со второго раза. Я привык к своим вещам, и мне не хотелось бы, чтобы их ломали зря.

Тарелку-то ты уж точно не зря грохнул!

Справедливо. Но она мне все равно никогда не нравилась. Ненавижу цветочки. Особенно розовые. А он, конечно, даже это испо

Слово оборвалось, и курсор беспомощно замерцал на экране, разом разбив все впечатление холодной деловитости и легкой, какой-то аристократической насмешки, никак не соответствовавшей возрасту писавшего. Вита перевела взгляд на Литератора и увидела, что он смотрит в сторону окна. Потом он взглянул на нее с выражением тревожного ожидания, но никак не страха.

Поторопись. Они приведут его, и тогда это ничем не закончится. Я понимаю, что мой внешний вид у любого человека вызовет столбняк, но пора бы уже и отойти. Или ты, бедняжка, теперь пребываешь в глубокой растерянности? Нашла не совсем того, кого хотела? Не знаешь — убить или сначала чуть-чуть пожалеть?

Так рассуждать мог бы взрослый, опытный человек, проживший на свете не один десяток лет, но никак не ребенок.

Вита резко встала, обошла стол и остановилась перед развернувшимся к ней инвалидным креслом, потом наклонилась, так что кресло с жужжанием чуть-чуть отпрянуло.

— А тебя есть, за что жалеть?! — зло спросила она, четко выговаривая каждое слово. Судя по изменившемуся лицу Литератора, он умел читать по губам и понял, что она сказала. — Неужели за твой внешний вид?! Или за то, что под ним?! Я читала письмо, которое ты написал мне! Я прошла через все то, через что ты пропустил остальных, которые сошли с ума от боли и убили себя, чтобы избавиться от нее! Я видела, какой ты изнутри! Я не нашла там ничего, что можно пожалеть! Да, ты прав, я живучая! — Вита наклонилась еще ниже, вцепившись в ручки кресла, так что ее бешеные, сверкающие глаза оказались прямо напротив глаз Литератора, и он вжался затылком в спинку кресла, глядя в сторону, мимо ее виска. — Посмотри на меня! Ну, посмотри же мне в глаза! Что, не можешь?! Тяжело смотреть в глаза тем, кому причинил столько боли?! Столько боли ни за что! Чем он платил тебе за нас?! Что он дал тебе за всех нас?! Это кресло?! Технику?! Еду?! Может, он пообещал тебе новое тело?! Или ты делал все это исключительно потому, что было в кайф?!

Тяжело дыша, она выпрямилась и отошла, оставив Литератора сидеть, по-прежнему вжавшись затылком в спинку кресла, с подрагивающими губами и широко раскрытыми глазами. Подойдя к письменному столу, Вита взяла прозрачное, увесистое пресс-папье и почти бегом направилась к двери. Короткий, злой взмах рукой отправил пресс-папье в воздух, раздался легкий свист, потом громкое «чвак!», и миниатюрная камера перестала существовать.

— Доволен?! — хрипло спросила Вита, повернувшись, и прошла на свое место, где на экране монитора ее уже ждало одно-единственное слово.

Письмо.

Удивлен, да? Я действительно читала твое письмо… в его первоначальном виде. Я прочла его случайно, по ошибке — уже после того, как поняла, что оно из себя на самом деле представляет — поняла весь механизм, поняла, кто прячется за такими красивенькими, кружевными буквами.

Как ты могла понять? Это невозможно. Расскажи, я хочу знать. Расскажи, пока есть время. Это важно.

Как только на экране появилась последняя буква, к ноге Виты что-то прижалось. Опустив глаза, она увидела Черчилля. От недавней величественности кота не осталось и следа. Он беспокойно терся об ее ногу, огромные зеленые глаза смотрели испуганно. Потом Черчилль сел и негромко, тоскливо замяукал.

Что-то произошло в ресторане. У Андрея ничего не получилось, и что-то произошло. Что-то случилось с Баскаковыми, и кот чувствует это. Нет, он это знает. Что-то ужасное.

Пытаясь отогнать растущую тревогу, Вита снова встала и подошла к кровати. Сдернув с нее тяжелое покрывало, она вернулась к столу, бросила покрывало на блестящий пол и уселась на него, скрестив ноги, словно индус. Кот подбежал и сел рядом, дрожа и крутя головой по сторонам. Литератор посмотрел на нее удивленно, потом недовольно и нетерпеливо махнул в сторону компьютера. Вита покачала головой.

— Не хочу. Поймешь и так, а твои ответы мне сейчас не нужны. Мне говорить медленно?

Его ладонь качнулась из стороны в сторону, давая понять, что говорить можно со средней скоростью.

Вита быстро и сухо изложила ему свою теорию — ту самую, которую когда-то рассказывала Схимнику, сидя рядом с ним на кровати в зеленодольской квартире и еще не предполагая, что этот странный, так пугающий ее человек скоро станет самым дорогим на свете. Внимательно наблюдая за ее губами, Литератор кивал — согласно и с все большим удивлением, а под конец в его глазах, даже в тусклом и невыразительном, появилось одобрение и некое удовольствие, словно у преподавателя, выслушивающего ответ способного студента.

Потом она заговорила о другом.

Это получилось как-то само собой, и Вита не знала, что конкретно подтолкнуло ее. Времени было мало, и она изо всех сил старалась, чтобы за лаконичными фразами вставали живые люди, которые прежде были для Литератора лишь набором букв, из которых состояли их имена и фамилии; чтобы он почти по настоящему ощутил запах клубничной жвачки, которую так любил Женька, и увидел его хитрые и умные глаза, услышал гнусавое пение Черного Санитара и шуточки Мэдмэкса, узнал, как ловко окручивала покупателей Анна и как Артефакт и Мачук препирались на технические темы, как дарила самой себе цветы финансистка Валентина, как лепетал глупости очаровательный ребенок Светочка-Сметанчик, как надменно бродила среди разгоряченной толпы Элина в черной маске, как играл на гитаре Костя, покрытый шрамами, точно ветеран, и как она сама любила охотничьи колбаски и все время прыгала через ступеньки… Было очень важно, чтобы существо, смотревшее на нее из своей изуродованной оболочки, взглянуло в глаза тем, кому писало свои, пропитанные ненавистью, письма. Она говорила, и через комнату проскальзывали картины — яркие, живые, с запахами, звуками, ощущениями — и те, которые Вите доводилось видеть, и те, о которых она только слышала… Бесстрастное лицо Андрея, отступающего в дверной проем, и страшный звук захлопывающейся за ним двери. Надменная и насмешливая черноволосая красавица, изящно выходящая из открытой дверцы «фантома». Постаревшие глаза Славы, сидящего в кресле, как кукла. Теплый песок пляжа, на котором они с Андреем встречали рассвет. Схимник, скрежещущий зубами и рычащий, словно зверь, попавший в очередной капкан кошмарного сна. Золотой крестик склонившегося Яна, медленно раскачивающийся из стороны в сторону, холодный и внимательный взгляд за тонкими стеклами изящных очков. Наташа, стоящая под сенью старых платанов и молча смотрящая на полоску асфальта — то с ужасом, то с восхищением. «Восьмерка», боком несущаяся на огромные сосны. Танец под прицелом десятков глаз. Светочка Матейко, лежащая на диване под простыней, — мокрая, холодная, искалеченная, с застывшей безумной улыбкой. Карина Конвиссар, постукивающая лакированными ногтями по столешнице. Собственное тело, вновь и вновь превращающееся в огонь. Наташа, бросающаяся под машину, и снова Наташа, сидящая на балконе с бокалом пива в руке и с тихой улыбкой говорящая о море. Рисунки, от которых хочется спрятаться. Человеческое тело, отлетающее от бампера «Нивы». Нож, торчащий в запястье промелькнувшей за окном руки. Рыжеусый человек, идущий через гараж, и топающий рядом с ним здоровенный английский бульдог. Тьма, обретающая руки и хватающая за горло. Залитая холодным светом и кровью «Пандора», застывшие лица, подергивающиеся подошвы ботинок бьющегося в агонии Фомина, побелевшие пальцы Женьки, сжимающие глубоко вонзившийся в грудь кинжальный осколок витрины. Окровавленные «гладиаторы», сшибающие мечи под дружный рев зрителей. Снег, засыпающий мертвые глаза Аристарха Кужавского. Письмо, заляпанное давно засохшей бурой кровью, выпавшее из папки редакторши «Веги ТВ». Жадный и неприятный прищур Вадима Семагина. Погребенный под снежными холмами старый парк и насупленные купола Покровского собора. Пустая рюмка, со звоном падающая из-под дернувшейся руки Виктории Костенко. Туманные, безголосые образы, выплескивающиеся из рвущегося под торопливыми пальцами листа ватмана. Одинокая девушка, согнувшаяся на заснеженной скамейке, закрыв ладонями глаза, полные привидений. «Пандора» — живая, веселая, шумная. Слава, уводящий за собой погоню. Перстень в виде ацтекской пирамидки, взблескивающий на влажных от крови пальцах. Темная, гибкая тень, соскальзывающая с бьющегося в мертвенном свете фар тела. Волки, мчащиеся к холодному снежному горизонту. Улыбка Ольги Измайловой, податливо переворачивающейся в мыльной воде. Широкая стамеска в руке Григория Измайлова. Темные страшные пятна на простынном свертке, выплывающем из подъезда на руках санитаров. Жрецы с бокалами шампанского в руках, восседающие вокруг растерянного, несчастного бога. Больная, истощенная незнакомка, выглядывающая из пыльного зеркала. Крепкое, благодарное рукопожатие Кости Лешко. Нина Лешко, падающая на колени. Таблетки димедрола, высыпающиеся из разжавшихся пальцев. Пыльная серая асфальтовая лента, огражденная веревкой с красными лоскутками. Со скрипом кренящийся к земле старый платан… Картины летели все быстрее и быстрее, словно страницы наспех перелистываемой книги, пока не остались только две девушки, пьющие сок на разогретой июльским солнцем «Вершине мира» и глядящие на дорогу, небольшой, небрежно выстроенный дом, охваченный ревущим пламенем, и, наконец, маленький метис, бредущий куда-то по бескрайней снежной пустыне и еще не ведающий ни власти, ни тьмы, ни бездны.

Вита замолчала, и в комнате наступила глубокая тишина. Тихо таяли в воздухе вызванные ее рассказом призраки. Ей казалось, что она говорила несколько часов, хотя, на самом деле, прошло не так уж много времени. Она откашлялась, чувствуя, что успела сильно охрипнуть, и тыльной стороной ладони вытерла мокрые от слез щеки, потом вытащила из кармана сигарету и начала мять ее, рассыпая по полу золотистые табачные завитушки. Только сейчас Вита осознала, что больше не слышит стука в первую дверь. Наверное, это было плохо. Скоро приедет Баскаков, двери откроются и… Значит нужно успеть… Но теперь в плане ее действий стояло жирное многоточие.

Литератор смотрел в окно, полузадернутое синей шторой, и Вита не видела выражения его лица и глаз. Тонкие пальцы подрагивали над клавиатурой, точно вспоминая фигуры некого воздушного танца. Потом они резко порхнули вниз.

Я ведь могу передать все это ему.

— Это уже не важно, — сказала Вита, глядя на повернувшееся к ней лицо. Уже в который раз она отметила, что Литератор везде старательно заменяет имя Баскакова безликим местоимением. — И еще неизвестно, вернется ли он.

Он жив. Я это чувствую. Я всегда чувствую. Родственные связи — вещь почти мистическая, верно?

Вита молча смотрела на него, чуть приоткрыв рот. Губы Литератора растянулись в ухмылке — горькой и в то же время надменной.

Не поняла? Ну, это не удивительно. Я мало похож на своего отца. Больше всего я похож на тролля.

— Баскаков твой отец?! — ее голос от изумления стал визгливым, сварливым. — Твой отец?

А почему, ты думаешь, я так старался?! Только ли для собственного удовольствия?! Я все делал для него — все, что могло принести ему хоть какую-то пользу. Я ничего не жалел. Я себя не жалел. Я знал, что он никогда не сможет даже на йоту полюбить меня, как сына, я знал, что он притворяется, но мне было уже достаточно, что я хотя бы необходим ему. Да, он мой отец. И очень заботливый, надо сказать. Видишь, как он меня устроил. Все есть. Кроме жизни. А ты сейчас рассказала о стольких жизнях… Я бы продал душу дьяволу, чтобы прожить хотя бы час одной из них. К сожалению, души сейчас сильно упали в цене. Жаль, моя душа ему бы понравилась. Не могла бы ты все-таки пересесть в кресло. Так удобнее, да и пол, наверное холодный.

Забота, вложенная в последнее предложение, вызвала у Виты ужас. Все еще ошеломленная, шокированная узнанным, она подошла к креслу и села. Черчилль устроился под столом возле ее ноги.

— Чудовище, — прошептала она. — Боже, какое чудовище!

Литератор не видел ее слов, но если бы и увидел, наверняка понял, что замечание относилось не к нему.

На улице холодно?

Вита удивленно посмотрела на выпрыгнувшую строчку, потом поняла. Существо, сидевшее за другим концом стола, никогда не покидало этой комнаты, смотрело наружу через стекло и даже было лишено возможности открыть окно.

Да, холодно. Недавно прошел дождь, и теперь там пахнет мокрым дымом и листьями.

Я уже не помню ни дождя, ни листьев, ни ветра. С тех пор, как он привез меня сюда, я не выхожу. Я ничего здесь не знаю. Я не видел даже реку. Я хотел сравнить ее с Иртышем. Иртыш — красивая река. Хотя и это я уже плохо помню. Четыре года. Знаешь, чем купил меня Кирилл? Он принес мне сосновую ветку. Настоящую сосновую ветку, мокрую от снега. Я до сих пор помню ее запах. Одна из медсестер потом нашла ее и забрала. Сюда нельзя приносить ничего подобного. Ветки, цветы, животные — табу. Таковы правила. Потому что все это улучшает настроение.

Я не понимаю.

Поймешь. Если успеешь. Знаешь, чего я больше всего боялся? Не дожить. Не дождаться, когда кто-то из вас придет за мной. По всем медицинским прогнозам я должен был умереть еще в феврале. По сути дела, я фактически одна большая раковая опухоль. Но я жив до сих пор. Наверное, мое желание было слишком сильным. Одно плохо — боль. Я чувствую ее постоянно. Лекарства уже давно не спасают. Я говорю это не из желания вызвать жалость, я лишь констатирую факт, о котором тебе, наверное, будет приятно знать.

Я — не ты, Литератор.

Это верно. Ты совсем другая. Но тоже, как все, смотришь только глазами. Ты отыскала человека в своем убийце, но смогла бы ты полюбить его, будь у него мое лицо? Вряд ли. Такое лицо может вызывать только омерзение, даже если за ним скрывается суть ангела.

А чем мы виноваты? Тем, что не родились такими, как ты?

Ее вопрос долго оставался без ответа, и выглянув из-за монитора, Вита увидела, что Литератор скорчился в своем кресле, вцепившись пальцами в столешницу, и скрежещет зубами от боли. Покрытое крупными каплями пота лицо подергивалось, словно от удушья.

— Я позову сестру! — Вита вскочила, даже не отдавая себе отчета в том, что собирается помочь человеку, которого, собственно говоря, пришла убить. Но ладонь Литератора взмыла в воздух и повелительно качнулась, заставив ее опуститься обратно в кресло.

Бессмысленно. Проклятое тело, ненавижу его! Я заперт в нем… Природа сыграла со мной бoльшую шутку, чем ты думаешь. Этому телу четырнадцать лет, но мой мозг намного старше. Я обладаю умом, желаниями и потребностями тридцатилетнего, мой мозг развивался с огромной скоростью, так что не делай скидок на мой кажущийся нежный возраст. Я отнюдь не ребенок. В год я уже читал и анализировал, в четыре я бы мог потягаться знаниями со способным студентом филфака. В шесть я понял, что единственное верное чувство в этом мире — ненависть. А в десять я впервые убил человека. Это была женщина, и мне очень понравилось смотреть, как она умирала. Родись я человеком с обычной внешностью, я, вероятно, стал бы совсем другим. Я и был другим вначале. Я очень долго не переставал читать сказки. Я мысленно путешествовал в чудесные страны. Я спасал народы. Я мечтал о прекрасной принцессе. Я представлял, что меня заколдовала злая ведьма, но скоро появится некий чародей и расколдует меня. Но этого не произошло.

Откуда ты?

Ты, конечно, слышала о Семипалатинском полигоне?

О нем мало кто не слышал. Значит, ты там родился?

O Ну, не на самом полигоне, конечно. Абайский район. В период ядерных испытаний люди в течение года получали дозы в десятки, иногда сотни бэр. Милое место. Наполненное болью и страхом. Болезни. Смерть. Аномалии. Люди кончали с собой постоянно. Женщины боялись иметь детей, и, глядя на меня, понимаешь, почему. Думаешь, я был такой один? Просто мало кто дотянул до моего возраста. И кроме меня, никто не покинул своей земли. Их изучали, наблюдали, как они умирают, и писали об этом отчеты. Было такое место — якобы противобруцеллезный диспансер. Я бы мог оказаться там — чудная подопытная свинка.

Я родился в 1988 году. Это был предпоследний год ядерных испытаний, в октябре восемьдесят девятого был произведен последний взрыв. В год моего рождения их было двенадцать. Я родился после седьмого в том году. И после четыреста сорок девятого вообще. Иногда я думаю, что в этом было мое предназначение — проиллюстрировать экологическую обстановку. Не родись я в Казахстане — появился бы на свет где-нибудь вблизи атолла Муруроа или в Неваде [19] . Ты можешь посчитать, сколько поколений сменилось с того момента, как полигон начал функционировать. Больных поколений. Родители моей матери никогда не покидали Казахстан. И моя мать была больна с рождения. Я родился, когда ей было двадцать восемь лет. Она умерла в тридцать семь от инсульта. Моя мать была очень красивой женщиной. Ее глаза были цвета летнего неба над степью поутру… Она была как королева — лицо, походка, голос… Она преподавала русский язык и литературу в старших классах.

Мать никогда не рассказывала, как познакомилась с отцом. Я только знаю, что это было не в Казахстане. Короткий, милый, уютный роман, после которого они расстались вполне дружески, обменявшись адресами. Отец женился спустя год. Обо мне он ничего не знал.

Насколько мне известно, она очень радовалась, что у нее будет ребенок. Она рассчитывала, что раз я был зачат в другом месте, то буду… Она радовалась. Но когда я родился, она перестала радоваться. Тем не менее, она не отдала меня, она делала для меня все, но обращалась со мной так, как застарелый должник обращается со своим кредитором. Всем своим обращением, всей своей оставшейся жизнью она просила у меня прощения за то, что позволила мне появиться на свет. Она уделяла мне все свое свободное время. Она постоянно гуляла со мной, и на нее все смотрели сочувственно. Но не на меня. Я мог вызывать только одно чувство — омерзение. Она давала мне все, что я просил. Многие дети в области рождались слабоумными, но я — совсем другое дело. Она гордилась моими способностями и, держа их в тайне, сама учила меня, нашла человека, научившего меня понимать то, что мне говорили, доставала книги. Книги — вот за что я ей понастоящему благодарен. Я читал и учился, как проклятый. Я увлекся языком, этой изумительной системой, такой загадочной, такой гибкой, такой восприимчивой. Я был потрясен тем, как слова — всего лишь краска или чернила, распределенные по бумаге определенным образом, могут уносить нас в миры ассоциаций, заставлять смеяться или плакать, восхищаться, любить, ненавидеть, изумляться, видеть людей, дома, города, природу. Я изучал влияние выразительных средств языка на психику, я задумывался о природе, сущности и глубине воображения, я пытался понять, как действует подсознание, и выяснить, где на самом деле кончается действительность и начинается фантазия. Я хотел узнать, могу ли я подчинить себе язык настолько, чтобы с его помощью подчинить себе человека. А потом я сделал одно маленькое открытие. Я понял, насколько материальной и неиссякаемой может быть ненависть. И я создал свой язык — особенный язык. Ты все знаешь о нем — больше, чем тебе следовало бы. И я написал свое первое письмо. Ощущения были непередаваемыми, фантастическими. Это случилось за два дня до того, как умерла моя мать, и спустя месяц после моего десятого дня рождения. А в конце недели приехал отец. С ним связалась подруга моей матери по ее просьбе. Мать хотела только одного — чтобы у меня всегда были еда, книги и хорошие лекарства. Она знала, что отец в состоянии мне это дать. Но ему не сказали, какой я с виду, поэтому ты можешь представить его реакцию, когда он меня увидел. А он мне сразу так понравился. Я никогда его раньше не видел, но он был именно таким, каким я его себе представлял. Как вспомню, каким я был идиотом… Но он приехал не один, он приехал с женщиной. Она должна была меня усыновить. Отец изначально не собирался брать меня к себе, у него была жена, росла дочь. Но он честно собирался устроить мою жизнь. Он мог себе это позволить. И сделал бы это раньше, если б знал о моем существовании.

Это произошло в нашей маленькой квартире. Соседка, открывшая им дверь, ушла, дабы не мешать таинству встречи. Они стояли на пороге моей комнаты и смотрели на меня, и глаза у них были, как у глубоководных крабов. На лице отца был ужас, но совершенно недоуменный — очевидно он никак не мог понять, как из его семени могло получиться такое. Женщина смотрела на меня с отвращением. А потом она засмеялась.

— Боже, Витя! И вот это я должна была взять в дом?! Ты с ума сошел?! Какой кошмар! Да его место в больнице! Я не в состоянии взваливать на себя заботу о глубоком инвалиде! Я рассчитывала на нормального, здорового ребенка! Но это… Ты меня прости, конечно!..

Она кричала сквозь смех, а я смотрел на ее блестящие зубы. Они казались огромными. Я ненавидел ее. Ненавидел так, что мне стало жарко от этой ненависти. Я подождал минуту, делая вид, что не понимаю ни слова. И если бы отец засмеялся или сказал хоть что-то, похожее на ее слова, я убил бы и его.

Я достал из ящика стола свое творение, сложенное в четыре раза, и протянул ей, отчего ее смех сразу оборвался, словно мою несостоявшуюся мать кто-то схватил за горло и сдавил изо всех сил. Отец шагнул ко мне и протянул руку, чтобы взять листок, но я отдернул его. Наши глаза встретились. И уже тогда, мне кажется, он что-то понял. Почувствовал. Я уже говорил тебе о родственных связях — чем теснее связаны ими люди, тем более мистична и правдива их проницательность в отношении друг друга. Отец слегка улыбнулся мне, отступил назад, и его губы зашевелились.

— Ну же, бери, тебе дают. Это-то ты можешь сделать? Проказы у него нет, насколько я могу судить.

Лицо женщины стало смущенным, виноватым, глаза забегали по сторонам. Она наклонилась и взяла бумагу двумя пальцами, как берут за хвост дохлую крысу, и, выпрямляясь, улыбнулась мне с брезгливой, переслащенной жалостью. А через минуту она билась о стены моей комнаты, с воплями нестерпимой боли сдирая с себя одежду вместе с кусками кожи. Отец, стоявший возле двери, смотрел на нее с ужасом и интересом, но не двигался с места, а она все кричала и кричала… Потом схватила ножницы и начала наносить себе беспорядочные удары, вспарывая тело до костей и пачкая кровью светлый палас. Вскоре она упала, а еще через несколько минут умерла от кровопотери. Я наблюдал за ней до самой последней секунды ее жизни. Мне было десять. Юре было десять.

Отец действовал очень быстро. Во входную дверь отчаянно стучали и звонили, и он, наклонившись и убедившись, что его спутница мертва, вышел из квартиры. Его не было всего лишь несколько минут, но я понял, что за это время он каким-то образом сумел успокоить испуганных соседей и сделать несколько звонков. Вернувшись, он тщательно закрыл за собой дверь, посмотрел на труп, потом на меня.

— Похоже, я нашел тебе в матери изрядную суку, — спокойно сказал он, но в его глазах спокойствия не было. — Прости, Юра. Но объясни мне, что ты с ней сделал — а ведь это ты сделал, я знаю.

Он взглянул на валявшийся на полу лист бумаги, выпачканный кровью, потом на меня — вопросительно. Я сделал жест, давая понять, что теперь лист можно брать совершенно спокойно. Отец наклонился, дотронулся до него указательным пальцем, но тут же отдернул руку.

— Ну, как же ты, все-таки, это сделал? Ты бы смог это сделать еще раз?! — взволнованно, нетерпеливо спросил он. — И еще раз?! Много раз?!

Он сделал несколько шагов мне навстречу и остановился почти рядом со стулом, на котором я сидел. Он спрашивал снова и снова, а его правая нога все это время стояла в луже подсыхающей крови, собравшейся на нашем стареньком паласе — настолько потертом, что она уже не могла в него впитаться. Он задавал свои вопросы и стоял в крови женщины, которая пришла вместе с ним. Он этого попросту не заметил, он был слишком занят мной. И когда я увидел это, то понял, что у меня все-таки будет отец. Пусть он будет притворяться, пусть ему будут нужны только мои способности, но он будет рядом со мной.

Скоро в квартиру приехали какие-то люди. Я никогда не видел их прежде, но они мне очень не понравились. Люди с крысиными глазами, мускулистые и подобострастные. Двое из них остались в квартире, а остальные увезли меня и отца. Через несколько дней, после того как отец закончил оформлять все необходимые документы, я навсегда покинул Казахстан. Уже много позже я узнал, что на самом деле официально я никуда не уезжал. Я погиб в автокатастрофе вместе с женщиной-сиделкой, которая везла меня в другой город, чтобы временно поместить в хорошую больницу. Машина сгорела дотла. Так что, по сути дела, Юрий Желкбаев-Котов давно в могиле. Sui generis [20] , с тобой общается призрак. Хотя, sub specie aeternitatis [21] , меня вообще никогда не существовало.

Я думал, что, уехав вместе с отцом, попаду в рай, но я оказался в аду. Эта комната, окно, зеркала на каждой стене, полуголые красавицы-медсестры, насмешки и презрение — все, чтобы я ни на секунду не забывал, кто я такой, все, чтобы моя ненависть никогда не иссякала… и на этом фоне он — такой терпеливый, такой ласковый, такой любящий. Но я принял этот ад, без него, без этой ненависти я был бы ни на что не годен и не был бы ему нужен. А потом я узнал, что все это было напрасно, и меня хотят заменить. После всего, что я сделал! Разумеется, я не мог этого допустить. Ну, а прочее тебе известно.

Вита отвернулась от монитора. Встав, она выпрямилась, разминая затекшую спину, потом неторопливо прошлась по комнате. Черчилль, беспокойно мяукая, скользил, словно тень, за ее правой ногой. Литератор сидел в своем кресле, подперев кулаком подбородок и глядя куда-то сквозь экран, очевидно, как и она сама недавно, находясь во власти воспоминаний. «Не делай скидку на возраст», — сказал он ей. Но этого не получалось, она все равно видела мальчишку — злого, одинокого, глубоко больного и безмерно несчастного. Вита могла бы посочувствовать ему — неудачному произведению искусства скульптора-природы, сведенной с ума человеком, но не пожалеть. Пожалеть можно было его растраченную впустую жизнь, его дар, принесенный в жертву гнилой и алчной душе, его чудесные знания и способность сливать воедино действительность и фантазию, обращенные в орудие убийства. Кто знает — сложись все иначе, Юра писал бы совсем иные письма или книги и открыл бы, что существует нечто не менее материальное, чем ненависть, но гораздо более ценное и нужное этому миру. Но, как и Наташа, он оказался не на той дороге. Еще один неудачливый бог. Болезнь, постоянное нервное напряжение и ненависть пожрали его без остатка.

Вита повернулась и запустила пальцы в свои взлохмаченные волосы, превратив прическу во что-то уж совсем невообразимое. Ярость поднималась в ней такими мощными обжигающими волнами, что на мгновение она даже испугалась. Она совершила огромную ошибку, придя сюда. Потому что она пришла не за тем человеком. Какой смысл ломать нож, нанесший тебе рану? Ломать надо руку, которая его держала.

Вита схватила со стола тяжелую красивую лампу и с разворота швырнула ее в высокое арочное окно, полузакрытое занавесью. Щелкнул вырванный из гнезда провод, и в следующее мгновение стекло расплескалось в разные стороны, раздался треск сломавшейся рамы. Вниз с веселым звоном посыпались осколки, часть их ссыпалась в комнату, и по ним тут же начал растекаться холодный лунный свет. В комнату ворвался ветер, всколыхнул и отдернул в сторону не нужную более занавесь, смел и закружил лежавшие на письменном столе бумаги, взъерошил длинную шерсть Черчилля, пригладил встрепанные волосы Виты и разбился об изумленное лицо Литератора, обращенное к ночному ноябрьскому небу.

Особняк отреагировал на этот возмутительный, почти кощунственный поступок только слабым вскриком, долетевшим из комнаты медсестер. Никто не возобновил попытки выломать дверь, никто не кричал, не угрожал, как раньше. Все было тихо, словно, пока они с Литератором вели беседу, все живое покинуло огромный дом. А потом сквозь разбитое окно с улицы долетел знакомый шум, и, осторожно выглянув в зияющую дыру, Вита увидела, как к особняку неспешно подъезжает черная машина, которую ей уже не раз доводилось видеть. Все было кончено. Вита резко повернулась, и Литератор, хоть и не смотревший в окно, сразу все понял по ее лицу. Инвалидное кресло подлетело к окну, рука протянулась к Вите, хлопнула ее по ноге, а потом нетерпеливо махнула в сторону окна.

— Да, да, — тускло сказала Вита, отходя в сторону, — похоже, он все-таки жив.

Литератор яростно замотал массивной головой, потом снова махнул рукой в сторону окна. Кресло развернулось и подкатило к дверям, ведущим в кабинет. Длинные пальцы ощупали замок и дернули, потом Литератор снова повернулся к Вите, махнул в сторону стола, потом указал на кресло.

— Не понимаю, — растерянно произнесла она, покачав головой. На лице Литератора появилось некое подобие возмущенного раздражения, потом он подлетел к компьютеру, и его рука запрыгала по клавишам с такой скоростью, что Вита не могла уследить за движением тонких пальцев.

Попробуй выбраться через окно. Давай придвинем столы и кресло к двери, чтобы их задержать.

— Нет, послушай…

Ладонь Литератора зло, нетерпеливо хлопнула по столешнице.

Быстрее, время идет. Пригони сюда этих коров, пусть помогают! Я хочу, чтобы ты вышла отсюда! Я хочу! Попытайся. В любом случае он убьет тебя, ты же понимаешь! Ну что ты стоишь?!

— Юра, послушай, — мягко повторила Вита, — столы слишком тяжелые. Нам и втроем их не сдвинуть ни за что. А одним креслом ничего не сделаешь. Перестань.

Его рука бессильно упала, но тут же прыгнула обратно.

Но я не хочу… это нечестно, нечестно…

— Перестань, — повторила Вита и отвернулась. Пройдя к своему месту, она взяла нож и сложила его, но тут же снова открыла, выжидающе глядя на дверь кабинета. Спрятаться? Под стол? Под кровать? Какой смысл?

Грохот оторвал ее от размышлений, и, обернувшись, она увидела, как раскачивается, свисая со столешницы на проводе, клавиатура. Скрюченные пальцы Литератора прыгали по ручке кресла, а сам он сполз по сидению, выгнувшись и раскрыв рот, из которого вылетали низкие, задушенные звуки. Широко раскрывшиеся глаза подергивались в глазницах, и выражение боли в них сейчас было совершенно по-детски беспомощным.

— Юра! — вскрикнула она и, вскочив, бросилась к двери в каморку медсестер, но, не добежав, резко остановилась. Вита вдруг отчетливо, с беспощадной ясностью поняла — медсестры ему не помогут. Он дождался своего и не собирался больше бороться за пребывание в своем крохотном мирке. Время Литератора закончилось.

Вита повернулась. Литератор что-то царапал на листке бумаги. Потом его пальцы разжались, и ручка, подпрыгивая, покатилась под стол. Подскочив, Вита наклонилась и схватила его за руку, словно пытаясь удержать, — инстинктивное, необдуманное движение. Холодные пальцы Литератора стиснули ее пальцы, и на мгновение их глаза встретились. Но его взгляд тут же скользнул в сторону разбитого окна, через которое свободно влетал холодный ноябрьский ветер. Его нижняя челюсть несколько раз дернулась, веки наползли на глаза, и голова Литератора медленно и как-то умиротворенно склонилась набок. Серые бугристые губы, слегка раскрывшись, сложились в слабую улыбку — не такую, какую он дарил своим жертвам, а легкую, покойную, тихую, удивительно преобразившую его уродливое страшное лицо. Дверь за Юрой закрылась беззвучно и милостиво.

В замке двери, ведущей в «кабинет» повернулся ключ. Вита напряглась, но не обернулась, продолжая держать уже мертвую руку. Ее недавняя, столь страстно желаемая цель была достигнута, но это не принесло ей никакой радости, она чувствовала себя пустой, как высосанная пауком мушиная шкурка. Дверь открылась, она услышала быстрые шаги, услышала голоса, что-то крикнувшие ей, но не разобрала ни слова. Опустившись на пол рядом с креслом, Вита стянула со стола листок и взглянула на него. Возможно, умирая, Юра надеялся забрать ее с собой — последняя услуга человеку, подарившему ему фальшивую любовь.

На листке шатающимися, кривыми буквами, не имевшими ничего общего с прежним изящным, кружевным почерком Литератора, было выстроено только одно слово.

«СПАСИБО»

 

X

Войдя в комнату и еще не видя тела Юры, Баскаков сразу понял, что произошло. В последнее время он хорошо научился отличать ощущение жизни от ощущения смерти. А поняв, почувствовал облегчение. Девчонка избавила его от застарелой, постыдной опухоли, которую он все не решался удалить сам. Все это слишком затянулось. Сама того не зная, Вита оказала ему большую услугу.

Стены мрачной комнаты словно раздвинулись, и теперь, несмотря на большое количество обстановки, она казалась странно пустой. Пройдя чуть дальше, Баскаков увидел Виту — маленькая фигурка в черном сидела возле инвалидного кресла, держа в руке листок бумаги, — строгая, одинокая плакальщица на собственных похоронах. Она сидела спиной к двери, и даже не шелохнулась, когда они вошли, и рядом с ней Баскаков, к своему удивлению, увидел кота Инны, с беспокойством глядящего на вошедших. А потом он увидел лицо Юры и удивился — ни крови, никаких следов насильственной смерти. Мертвое лицо выглядело спокойным, умиротворенным и в чем-то счастливым. Казалось, Литератор просто уснул, и Баскаков вдруг сообразил, что Вита не приложила руку к смерти его сына. Юра умер самостоятельно — как и хотел.

Охранники подбежали к ней, вздернули с пола и, грубо встряхивая, обыскали. Шевцов повернулся и, держа в одной руке дешевенький нож, а в другой — пластиковую бутылку с какой-то жидкостью, покачал головой, давая понять, что другого оружия при ней больше нет. Один из охранников со взбешенным лицом и налитыми кровью, воспаленными глазами, выругавшись, коротко ударил Виту по лицу, и ее голова мотнулась назад, как у куклы.

— Довольно! — резко сказал Баскаков. — Выйдите!

— Но Виктор Валентинович… — удивленно и раздраженно начал Шевцов.

— Пошли вон! Немедленно! Ждите за дверью!

Мужчины бесшумно покинули комнату, изумленно косясь на мертвое существо в инвалидном кресле. Едва дверь за ними закрылась, Вита снова опустилась на пол, точно ноги ее не держали. Теперь она смотрела на Баскакова, и в ее взгляде были отчетливое презрение и брезгливость. Это его неожиданно встревожило. Между ней и Литератором в комнате произошло нечто более значительное и важное, чем смерть.

Он внимательно разглядывал ее, увидев впервые. Больше полугода его люди искали ее. По заверениям Сканера, Схимник ее чуть ли не боготворил. Но Баскаков видел совершенно обычную девчонку. Миловидна, но не более того. Маленькая, слабая, и не было у нее ни диковатой языческой красоты Анны, ни спартанской стати Инны. Она показалась ему совершенно никчемной, бесполезной, неумной, но было в ней что-то, что его настораживало и даже пугало. Может быть, это осознанное, почти осязаемое презрение. Как будто она знала его наизусть.

— Вы живы, — отметила Вита негромким, бесцветным голосом и тыльной стороной ладони вытерла стекающую из распухающего носа струйку крови. — Очень жаль.

— Ну, ты все же получила, что хотела, — спокойно сказал Баскаков и подошел к ней вплотную, глядя на маленькую фигурку сверху вниз. — Твои коллеги отомщены. И твой любовник тоже.

— Да ну? — она цинично улыбнулась. Потом вдруг потянулась и провела пальцами по ладони Литератора — бережно, почти дружески. Баскаков ошеломленно наблюдал за этим движением, ничего не понимая. Очевидно, девчонка сошла с ума. Даже он, отец, исключительно из необходимости, дотрагивался до Юры всего несколько раз, с трудом подавляя в себе желание немедленно вытереть обо что-нибудь руки.

Глаза Юры были плотно закрыты, но Баскакову казалось, что сын смотрит на него в упор, и от этого ему стало не по себе. Он наклонился, поднял валявшееся на полу покрывало и протянул его Вите.

— На, прикрой его.

Его рука повисла в воздухе. Вита смотрела сквозь него, точно его и вовсе тут не было.

— Вы даже этого не можете сделать для собственного сына?

— А-а, вот так даже, — медленно произнес Виктор Валентинович. — Вы, значит, даже до этого успели договориться? Я восхищен твоей коммуникабельностью. Я слышал о тебе всякие чудеса, но до сих пор не имел возможности убедиться в этом лично. Что ж, браво. И что тебе известно?

— Все, — сказала она все так же бесцветно и, встав, взяла покрывало. Тяжело взметнувшись в воздухе, оно медленно опустилось, скрыв под собой Юру и принеся Баскакову некое подобие спокойствия.

— Чем же ты так его напугала? Или пообещала что-то?

— Помимо того, что вы отъявленная сволочь, Виктор Валентинович, вы еще и идиот, — устало произнесла Вита и снова опустилась на пол, поджав под себя ноги. Ее спокойствие удивляло его. Нет, девчонка явно была не в себе. И Баскаков нерешительно молчал, ждал чего-то, не отдавая себе отчета, что упускает драгоценные минуты, и Чистова, сделавшая свое дело, в это время может все дальше и дальше уезжать от Волжанска. Сейчас он почти забыл о ней, забыл о том, что собирался с ней сделать, забыл о Схимнике и Новикове, ожидавших допроса на даче. Он не знал, что Вита, несмотря на свое кажущееся полное безразличие ко всему, украдкой наблюдает за ним. Баскаков выглядел очень странно, он был похож на механическую игрушку, у которой кончился завод, и теперь она стоит и ждет, чтобы кто-нибудь повернул ключ. Он до сих пор не спросил о Наташе, и все, что он произносил, было нелогично и нелепо, совершенно не по ситуации. Вне всякого сомнения, в «Князе Болконском» произошло нечто ужасное, но ей не хотелось спрашивать об этом. Она хотела знать только одно — был ли там Андрей, жив ли он, что с ним случилось, и, глядя на Баскакова, пыталась это понять. Ясно было только одно — у Андрея ничего не получилось.

Баскаков хмыкнул и вдруг опустился на пол рядом с Витой. Она мгновенно отодвинулась, подобравшись, словно для прыжка. На его лице было любопытство, и это показалось ей чудовищным.

— Тебе жаль, что этот маленький монстр, убивший столько людей, наконец-то умер? Ты здорова, девочка?

— Нет, он здесь не при чем, это все вы. Вы научили его ненавидеть. Нас ненавидеть — только потому, что мы отличаемся от него внешностью, телами, возможностями. Я не считаю, что он виноват. Только вы. Нож не виноват в том, что его наточили, в том, что им что-то сделали. Нож — просто орудие, без воли. Вы лишили его воли, вы изуродовали его душу больше, чем природа изуродовала его тело. Если бы не вы, он мог бы сейчас быть совсем другим.

— Тогда у него не было бы этой силы… этого дара, глупая. Неужели ты так и не поняла всего механизма?

— У него был бы другой дар, — Вита пожала плечами. — Странно, что вы — хозяин целого города, не смогли толком разобраться в собственных людях. И вы не учли, что опасно обращаться с людьми, как с ножами. Потому что нож может соскочить и здорово вас порезать.

— А ты, похоже, не учитываешь того, что без меня Юра бы просто сдох! Давным-давно сдох в постели в каком-нибудь приюте для инвалидов среди собственных заплесневевших фекалий, потому что никто не стал бы убирать за таким уродом! А так он хоть пожил как человек.

— Ну, если он пожил как человек, — произнесла Вита с усмешкой, — почему же он ни разу не смог посмотреть мне в глаза?

На лице Баскакова появилась ответная усмешка, потом он взглянул на часы и посерьезнел.

— В любом случае его время закончилось. Сегодня закончится и твое, и Схимника, и Новикова. Сегодня оно закончится и для Чистовой.

Пальцы Виты судорожно сжались, и она закусила губу.

— Сейчас мы уедем отсюда вместе, и ты расскажешь мне, где Чистова. Ты расскажешь мне все.

— Разве вы не поняли? — Вита хмуро смотрела на свои сжатые пальцы. — Чистовой больше нет. То, что случилось в ресторане, говорит, что она исчезла. То, что приходило за вами, — это не Чистова. И я не знаю, кто это. Да, разумеется, я расскажу вам все. Я знаю, как вы собираетесь меня заставить быть разговорчивой. И если скажу, что не боюсь этого, то совру. Ну, а теперь, Виктор Валентинович, не пошли бы вы?!..

— А ты славная, — вдруг сказал Баскаков, пристально глядя на нее. — Я начинаю понимать Схимника. Жаль, что не ты моя дочь. Я бы от такой не отказался. Мы могли бы принести друг другу очень много пользы.

— У вас вообще никогда не должно было быть детей, Виктор Валентинович. А лучше бы и вас самого не было никогда.

— А у меня их и нет… больше, — он встал и зашел ей за спину, глядя на ее склоненный затылок. — Юра мертв. А Соня, моя дочь, умерла двадцать минут назад в реанимации. Сердце не выдержало. Так что зря Схимник старался.

Его ладонь взлетела и ребром с силой обрушилась на тонкую шею. Вита повалилась лицом вперед без единого звука — так резко и просто, словно разом оборвались некие нити, поддерживавшие ее тело в вертикальном положении. Потирая ладонь, Баскаков перешагнул через ее откинутую руку, последний раз взглянул на покрывало, под которым с трудом угадывались очертания человеческого тела, прошел к двери и открыл ее. Кивнул на Виту.

— В «джип» ее. Едем на дачу. Здесь ничего не трогать, медсестер не выпускать, пока не разрешу!

Шевцов кивнул, прошел в комнату и поднял Виту на руки. Ее голова с приоткрытым ртом свесилась вниз. Шевцов посмотрел на нее с легким недоумением, словно не мог понять, что это такое, потом слегка встряхнул тело, и голова закинулась ему на плечо.

— Совсем легкая, — зачем-то сказал он и вынес Виту из комнаты. Черчилль бесшумным черным призраком выскользнул следом, раздраженно дергая пушистым хвостом. Последним, слегка пошатываясь, вышел Баскаков, и с его уходом в комнату хлынула тьма, оттененная тяжелым звуком захлопнувшейся двери «кабинета».

Уже сидя в одной из машин, стремительно мчавшихся на восток, и пристально глядя на Виту, заброшенную на диван в углу салона, он пожалел, что ударил ее так сильно. Ему бы хотелось кое-что узнать до того, как они приедут на дачу. Что Схимник делал в ресторане? Почему он выглядел так странно? Почему сдался так легко? И что произошло с теми людьми — с теми, кто менялся.

Это даже лучше — много лучше, чем можно было предположить. Найти ее, но не убивать… жена?.. дочь?.. нужно быть полным идиотом, чтобы уничтожить т а к о е … такая сила, такая сила… взнуздать бы ее, научиться ею управлять… и тогда, наконец, все планы осуществятся, все желания сбудутся… терять больше некого, полная плата… да… Говорят, теперь монархия изжила себя, исчерпала… но отчего же? Если дело правильно поставить… если попытаться все начать заново, вернуться к тем временам — изящным, тонким, мудрым, богатым духовно?.. кому я это говорил?.. кому?.. маятник кабинетных часов неподвижен уже много недель, не отрезает безвозвратно настоящее, ссыпая его в прошлое… Чистову надо оставить в живых, а свой огонь загасить об тех, троих — так, чтобы они потеряли всякое сходство с людьми — вообще с живыми существами… В любом случае, я еще молод… жизнь не кончилась… и как только Чистова будет у меня, она вернет мне все… и власть, и Анну… все…

Баскаков отвернулся и начал рассеянно смотреть в окно, а его пальцы машинально поглаживали черную шерсть Черчилля, сидевшего у него на коленях и мягко, довольно мигавшего огромными зелеными глазами.

* * *

Она очнулась, когда за машиной закрывались тяжелые ворота. Первым, что увидела Вита, приподняв веки, был Баскаков, сидевший вполоборота к ней и поглаживавший устроившегося у него на коленях кота. Между ним и Витой расположился светловолосый мужчина, смотревший прямо перед собой. Его щеки были точно изъедены оспой, кончик широкого носа загибался кверху, словно носок персидской туфли. Он держал сотовый телефон и сосредоточенно нажимал на кнопки большими пальцами. Телефон жалобно попискивал. Мужчина почувствовал, что на него смотрят, скосил глаза на Виту, но ничего не сказал.

В окне проплыл, нарастая, нависая, большой дом — несколько соединенных друг с другом крытыми галереями трехэтажных корпусов с серыми крышами и невысокими, в меру изящными башенками. «Джип» тряхнуло, и Вита закрыла глаза, а когда снова открыла их, машина уже въезжала по пандусу в просторный, ярко освещенный гараж, где уже стояли две машины. Раньше она тут же начала бы оглядываться в поисках малейшего шанса на спасение, присматриваться к окружающим, искать малейшую щелку, как попавшее в клетку дикое животное, но сейчас она просто лежала и равнодушно смотрела, как из машин выбираются люди. Один из них подошел и открыл дверцу «джипа». Баскаков повернул голову и добродушно, почти отечески взглянул на Виту.

— Очухалась?

— Я гляжу, поредело воинство-то, — Вита снова опустила веки и съежилась в своем уголке, словно пыталась стать как можно меньше. Баскаков хмыкнул.

— Вынимай ее, Шевцов, и веди за мной. Будет брыкаться — врежь ей, только не убей смотри.

Он вылез из машины и, окруженный людьми, прошел к двери. Вита, лежавшая с закрытыми глазами, почувствовала, как из машины выбирается Шевцов. Дверца с ее стороны открылась и хрипловатый, жесткий голос спросил:

— Идти можешь?

— Могу. Но не пойду. Волоком тащи, коли надо! — пробормотала она, инстинктивно прикрыв лицо руками.

— Не дури, — сказал Шевцов. — Тоже мне — Зоя Космодемьянская нашлась! Дура — хуже ж будет!.. Ладно…

Он вытащил ее, несопротивляющуюся, из машины и понес в дом.

В Вите, наконец-то, проснулся некий интерес к происходящему, и она попыталась было осмотреться, но ничего не вышло — ее лицо было крепко прижато к плечу Шевцова, и единственной вещью, на которую Вита могла смотреть, была его черная куртка, от которой пахло табаком и сладковатым одеколоном. Она слышала голоса, слышала звуки открывающихся дверей, потом почувствовала, что они начали спускаться. Они спускались долго, и богатое воображение уже нарисовало ей некое мрачное подземелье с прикованными цепями скелетами на стенах, бурыми пятнами засохшей крови на полу, разнообразными пыточными приспособлениями и жаровней, под которой пылал огонь. Картина, конечно, была нелепой, но Вита не могла отделаться от нее до тех пор, пока Шевцов не посадил ее на что-то мягкое и не отпустил. Вита со вздохом откинулась на это что-то, оказавшееся обычным диваном, и огляделась. Она находилась в довольно просторной прямоугольной комнате без окон, с выстеленным бледно-голубой плиткой полом, низким сводчатым потолком, с которого свисала люстра в виде ажурной полусферы, и узкой дверью, сейчас плотно закрытой. Кроме дивана, нескольких стульев и небольшого шкафа в углу, никакой мебели в комнате не было. В нише противоположной к выходу стены стояла статуя — высокая, стройная женщина одной рукой откидывала с головы тяжелые складки покрывала, спускавшегося до самых пяток босых ног. Вторая рука с полусогнутыми пальцами была приглашающе протянута раскрытой ладонью вперед — женщина, пристально глядя загадочными беззрачковыми глазами, повелительно манила к себе, словно приказывая войти в некий особенный, ведомый ей одной мир, из которого нет возврата. Губы были сложены в чуть кривоватую полуулыбку, от которой Виту почему-то передернуло, и она поспешно отвернулась.

Баскакова в комнате не было. Трое мужчин, включая Шевцова, расположились на стульях, еще двое встали возле стены, словно часовые. Все глаза были устремлены на Виту, и даже уставившись в пол, она на перехлесте этих внимательных взглядов чувствовала себя очень неуютно. На несколько минут комнату заполнила абсолютная тишина, такая тяжелая и гнетущая, что Вите вдруг захотелось завизжать и разбить эту тишину вдребезги.

— Часовня для почетных погребений? — осведомилась она громко, глядя в пространство между двумя охранниками, но ее голос из-за плохой акустики прозвучал тускло и невыразительно, будто механический. Никто ничего не ответил, и выражение лиц смотревших на нее не изменилось, только в глазах Шевцова на мгновение промелькнуло что-то похожее на раздражение, да один из охранников с воспаленными глазами — тот самый, который не так давно получил в лицо хорошую порцию нашатыря — едва слышно хрустнул суставами пальцев.

Дверь отворилась, и в комнату вошли двое. Одним из них был Баскаков. Второго Вита не узнала. Его левая рука была кое-как перевязана, волосы на голове опалены, на перепачканном копотью лице виднелось несколько ожогов, словно человек явился сюда прямо с сильнейшего пожара. От него ощутимо и неприятно тянуло горелым, а френч был испещрен пятнами, в происхождении которых сомневаться не приходилось. Полной противоположностью внешнему виду человека было выражение его лица — оно так и лучилось счастьем, и, взглянув в его светлые, диковатые глаза, Вита подумала, что он сумасшедший — кроме того, сумасшедший, совсем недавно совершивший убийство.

Сидевшие поспешно вскочили, но смотреть продолжали на Виту. Посмотрел на нее и обожженный человек, и в его глазах блеснуло узнавание.

— А-а, это хорошо, очень правильно, — сипло сказал он и, качнувшись, побрел к освобожденному для него стулу.

При звуке его голоса, Вита ожила и резко выпрямилась на диване. Отчетливо, как будто это произошло несколько минут назад, возникла перед ней разгромленная «Пандора», холодный пол, навалившийся на спину мертвец, три темных силуэта в дверном проеме и пронзительный страшный крик.

Не подходи ко мне!!! Это не я!!! Я здесь не при чем… Когда он узнает, он убьет тебя, ясно?!! Не смей меня трогать! Уберите его! Уберите его!..

Шевцов продемонстрировал великолепную реакцию, ловко поймав в прыжке взметнувшееся с дивана тело. Вита бешено забилась в его руках, выкрикивая в адрес испуганно отпрянувшего Сканера такие изощренно-красочные ругательства, что один из охранников присвистнул с явственным восхищением и сожалеюще шепнул коллеге, что надо было прихватить с собой записную книжку.

Шевцов с размаху усадил Виту на диван, больно ткнул пистолетом ей в подбородок и, приблизив лицо, усеянное бисеринками ее слюны, негромко, но выразительно сказал:

— Не делай так больше. Усекла?

Вита сузила глаза, но, тяжело дыша, замолчала. Сканер, прижимая здоровую руку к груди, повернулся к Баскакову.

— Витя, позволь мне… — он шагнул вперед почти решительно, с ненавистью глядя на видневшееся из-за широкой спины Шевцова лицо Виты, скалившей зубы, точно взбешенная кошка. — Из-за тебя он избил меня… хотел убить… Это ты отдала ему письма… рассказала все… и Яну… мою Яну… из-за тебя… Не отпускай ее… я сейчас…

Но Шевцов тут же выпрямился и отошел к стене, глядя на Сканера с таким же раздражением, с каким прежде смотрел на Виту. Сканер же резко развернулся на полпути, подошел к стулу и сел, поглядывая на Виту, которая, морщась, потирала подбородок. Она же, не отрывая глаз смотрела на дверь, из-за которой доносились приближающиеся шаги.

Вскоре дверь распахнулась, и в комнату в сопровождении охранников ввалились Слава и Андрей — буквально ввалились, услужливо подтолкнутые сопровождавшими. Левый глаз Славы почернел и закрылся, скула была разодрана, рубашка висела клочьями, и в общем вид он имел весьма плачевный, но шел сам, ровно, глядя перед собой с досадой грубо оторванного от дум отшельника. Он поддерживал Андрея, который шатался, как пьяный, и его опущенная голова вяло моталась из стороны в сторону. От левого виска до шеи протянулась широкая полоса засохшей крови, а руки в отличие от Славиных, были скованы за спиной наручниками.

Вита снова вскочила, но на этот раз Шевцов не стал ее останавливать. Никто не заметил его удивленного взгляда. Он отправлял сюда Схимника совсем не в таком состоянии и не похоже было, чтобы он прикидывался. А ведь Шевцов запретил его бить — особо это отметил. Получается, Баскаков отдал приказ в обход него и позвонить на дачу он мог только в единственный промежуток времени — когда находился в палате дочери. Шевцов не питал к Схимнику никаких теплых чувств, разве что уважал за профессионализм и справедливость, да еще за то, что, по слухам, он грохнул-таки психованного Ляха. Более того, в свое время Шевцов даже порадовался предательству Схимника, повысившему Сергеева и его самого, хоть и был удивлен. Но Шевцов был бойцом старой закалки, и то, что здесь происходило, начинало ему не нравиться. Это было неправильно.

— Присаживайтесь, господа! — с легкой усмешкой пригласил Баскаков. — Прошу вас!

Вита помогла Славе усадить Андрея на диван. Он тяжело откинулся на спинку, не подняв головы, потом слегка покосился влево, и Вита подхватила его.

— Они его чем-то на-накачали, — пробормотал Слава, придерживая Андрея за плечи. — Он что-то совсем плох.

— Андрюша, — шепнула Вита, осторожно приподнимая его голову. Негоже было показывать свои чувства на потеху этому сборищу уродов, она почти чувствовала кожей их ухмылки, но сейчас на это было наплевать. Вита прижалась к нему, ее пальцы нежно гладили выкрученные в суставах руки, обритую голову, губы скользили по заросшим бородой щекам, по закрытым глазам, беззвучно всхлипывая, задыхаясь, она просила у него прощения. Слава, чуть пригнувшись вперед, передвинулся на диване, стараясь загородить их, и, криво улыбаясь разбитыми губами, поглядывал на Баскакова и его команду с почти мальчишеским вызовом.

Веки Андрея поднялись. Секунду он смотрел на Виту и, казалось, не узнавал. Потом его глаза прояснились, и она впервые в жизни увидела в них ужас.

— Я же… просил тебя… — негромко сказал он, и его лицо исказилось в гримасе злого, безнадежного отчаяния — только на секунду, мышцы лица тут же обмякли, отказываясь повиноваться, и все эмоции утонули в выражении сонного и какого-то старческого равнодушия. Он качнулся вбок и прижался лбом к ее лицу. — Я же… просил… что ж ты натворила, глупая?.. Я так надеялся, что тебя…

— Прости, прости, дура я! но я должна была… понимаешь, должна!.. я… ох!.. — она задохнулась, изо всех сил пытаясь держать себя в руках. Если она сейчас раскиснет, Андрею будет только хуже.

— Ладно, ребята, — добродушно сказал Баскаков, чуть подавшись вперед на стуле, — все это, конечно, мило и трогательно и, ей богу, уже катится скупая мужская слеза, но все же завязывайте. Пора поговорить о деле. Ты уж извини, Схимник, что пришлось тебя наширять, но наручники — для тебя средство ненадежное, даже при нашем вооружении, да и твоя настолько нарушенная координация как-то больше располагает к беседе. Надеюсь, ты уже оценил ситуацию?

— Вполне, — ответил Андрей, уже по-прежнему спокойно и бесстрастно, потом перевел взгляд влево. — А, Шевцов! Здорово! А то как-то быстро разминулись.

— Здорово! — просто отозвался Шевцов и кивнул, убирая пистолет. — Давненько не виделись.

— Как жена, дети? — осведомился Андрей — так обыденно, точно они сидели за кружкой пива. Шевцов пожал плечами.

— Да нормально. Пилят, конечно, не без этого.

— Ясно, — Андрей снова перевел взгляд на Баскакова и слегка улыбнулся. — Ну, Виктор Валентинович, насладитесь. Аудитория у ваших ног.

Баскаков усмехнулся, дав понять, что оценил самообладание противника. Сканер открыл было рот, желая сообщить компаньону удивительную новость, которую он успел прочесть в глазах Схимника еще в ресторане, но, наткнувшись на жесткий взгляд холодных серых глаз, захлопнул рот, сообразив, что Схимник может знать и его тайну и не преминет ответить на удар.

— Ну, что ж, — Баскаков вытащил сигарету, и один из охранников, наклонившись щелкнул зажигалкой, — все, что я скажу, ты и так знаешь. Вы обладаете нужной мне информацией, и я готов сделать все, чтобы из вас ее достать. Боль делает с людьми удивительные вещи, особенно с женщинами, она поглощает все чувства, даже самые стойкие, и ты прекрасно понимаешь, что рано или поздно я все узнаю. При возможностях современной медицины вы будете не умирать очень долго, даже если от вас почти ничего не останется. Но и узнав все, я бы с удовольствием сделал так, чтобы вы подыхали много-много дней. Вы мне достаточно крови попили, особенно ты и твоя девка. Но я умею быть благодарным, Схимник. Ты спас мою дочь. Она, правда, все равно умерла, но поступок есть поступок. И я предлагаю тебе альтернативу. Вы рассказываете мне все, вы отдаете мне Чистову, а после этого Вита и ты, Вячеслав, получаете по пуле в голову. На тебе, Схимник, я все равно отыграюсь, уж не обессудь, но малютка умрет без мучений. На парня я вообще зла не держу — он всего лишь не к той бабе в постель прыгнул. Ну, решай быстрее. Ты — человек здравомыслящий и хорошо понимаешь, что вам не уйти. У меня мало времени. Или я начну с того, что пропущу девчонку через всю свою охрану… а уж потом… — Баскаков сокрушенно прищелкнул языком. — А ты будешь смотреть — смотреть, пока она не сдохнет! Ну же? Решай. Можно обсудить варианты нашей предстоящей беседы. Я свое слово сдержу, я ведь не изверг, в конце концов, — он широко улыбнулся Андрею и показал ему пустые ладони, словно давая понять, что это никак не руки изверга. Кто-то из охранников испустил смешок. Взгляд Андрея остался бесстрастным.

— Я хочу поговорить со своей женщиной, — холодно произнес он и отвернулся.

Баскаков чуть наклонился на стуле, надеясь уловить хоть слово из их разговора. Но, к его удивлению, ни Вита, ни Андрей не проронили ни звука, а просто сидели и смотрели друг на друга, общаясь на каком-то неизвестном ему уровне.

Минута прошла в безмолвии. Потом Вита на мгновение опустила голову, а когда подняла, то на Андрея взглянула не испуганная и растерянная девочка, но подруга — надежная и уверенная в себе. Ее взгляд остался любящим, но в нем появилась решимость и особая сила. Такие глаза были у славянок, бесстрашно сражавшихся на оборонительных стенах бок о бок со своими мужчинами и умиравших вместе с ними. Ее пальцы легли на его плечо, и это легкое прикосновение сказало ему все. Баскаков, внимательно наблюдавший за этим, отрешенно улыбнулся, уже не сомневаясь в ответе бывшего подчиненного. Андрей повернулся, чтобы сообщить Баскакову свое решение, и увидел, что Шевцов, скривив губы, направляется к двери.

— Ты куда это собрался? — осведомился Виктор Валентинович, взглянув не на Шевцова, а на стоявшего рядом Тиму. — Я никого не отпускал.

— У меня есть еще дела, — хмуро отозвался Шевцов, остановившись и потирая загнутый кончик своего носа. — Поважней вот этого вот! Не по правилам все это, вот что. Если крысу такого ранга поймали, так надо собирать всех и там уж решать — или заделать начисто сразу или пусть выходит против каждого, кто предъявит! Допрос допросом, но… — он запнулся, не зная, как выразить свои мысли, потом раздраженно махнул рукой. — Западло все это, дешевка! Мне они все поровну, сопли на кулак мотать не собираюсь, но участвовать в этом не буду.

— Ну, ладно, Шевцов, это твое право, — сказал Баскаков, пожав плечами. — Ты свободен до обеда, только вначале съезди и посмотри, как там в особняке дела. Завтра начнем заниматься подготовкой к похоронам.

Шевцов кивнул и неторопливо зашагал к двери, а Баскаков снова посмотрел на Тиму — на этот раз посмотрел вполне определенно, и, поняв его взгляд, тот резко развернулся и вскинул руку. Грохнул выстрел, и Шевцов, по инерции сделав к двери еще один шаг, сунулся лицом в пол, и по бледно-голубому начала растекаться темная атласная лужа. Пуля попала ему в затылок, и он умер раньше, чем его тело коснулось плиток.

Вита закрыла глаза и отвернулась. Андрей, воспользовавшись тем, что все остальные уставились на убитого, чуть подвинулся, проверяя — не закончилось ли действие препарата. Он уже оценил положение, поведение и реакцию каждого из охранников, просчитал расстояние до них и выбрал нужного, но тело пока слушалось слишком плохо. Впрочем, координация потихоньку восстанавливалась, и если не додумаются вкатить ему новую дозу, все может получиться.

— Опять пол испачкали! — заметил Баскаков с хозяйственным недовольством. — Да-а, вот уж не знал, что Шевцов такой старовер. Ну, у кого еще обострено чувство справедливости?

— Народ б-безмолвствует, — скептически пробормотал Слава. — А, Илья Палыч?

Сканер втянул голову в плечи, и его пальцы скользнули по воздуху, словно хотели схватить за руку кого-то, стоявшего рядом — и схватили — Слава готов был поклясться, что сейчас они словно сжимали чье-то тонкое запястье.

— А что я должен сказать, Вячеслав? — холодно осведомился он. — Мы и так слишком много говорим сегодня. Витя, не пора ли?..

Дверь открылась, прервав его слова, и в комнату торопливо вошел мужчина — слегка запыхавшийся и взволнованный, кроме того, судя по выражению его лица, слегка сбитый с толку. На распростертого на полу Шевцова он даже не взглянул. Вита посмотрела на вошедшего со страхом — сколько же еще людей в этом доме? Баскаков же глянул на подчиненного недовольно.

— Ну, в чем дело? Я же сказал — только в самом крайнем случае!.. Стоит заняться серьезным делом, как все начинают шляться туда-сюда, как на рынке…

— Вас спрашивают, — перебил его охранник, и только сейчас Вита заметила, что он держит какую-то бумажку.

— Надеюсь, у тебя хватило ума…

— Это Корсун, — охранник снова не дал ему договорить. — Ну, та… Анна…Вы же говорили… вот я и подумал… Она наверху. Я впустил ее, — он моргнул, — я не мог ее не впустить.

Вите, Андрею и Славе пришлось приложить громадное усилие, чтобы не переглянуться. На лице Баскакова отразилось сильнейшее волнение.

— Анна?! Господи!.. Ты… Как она… как она себя ведет?! Она… — он привстал в кресле, но тут же опустился обратно, зло глядя на сидящих на диване. — Вот что… ты… ты отведи ее в гостиную, дай ей все, что она попросит… возьми всех, кто остался наверху, и приглядывайте за ней. Она… она может вести себя странно, обращайтесь с ней осторожно, ясно?! Я… скажи, что я скоро подъеду. Ты ведь сказал, что меня здесь нет?!

— Видите ли, Виктор Валентинович, я сделал все, что было приказано. Мы ее обыскали, оружия при ней никакого не было… только она… смеялась над нами… как-то очень… — мужчину вдруг передернуло, и Слава, до сих пор поедавший его глазами, опустил голову и сцепил пальцы так, что они хрустнули. — Я сказал ей, что вас еще нет… а она говорит — врешь! И так смотрит, что… — глаза охранника забегали, и он вдруг начал тараторить: — Короче, она сказала, что знает, что вы здесь! Она сказала, что хочет видеть вас немедленно! И… если вы откажете, передать вам вот это, — он протянул Баскакову клочок бумаги. Тот развернул его и уставился на четко выписанные слова.

Чистова Наталья Петровна покорнейше просит принять. Не откажите в любезности.

Челюсть Баскакова отвисла. Он медленно поднял глаза, и Вита, даже не зная содержания записки, отчетливо поняла, что только что в его голове все кусочки головоломки сложились в единое целое, и, не таясь, судорожно вцепилась в руку Андрея. Слава же застывшим взглядом уставился на дверь.

Баскаков громко застонал, прижав сжатые кулаки ко лбу и раскачиваясь. Охранники испуганно переглянулись, а лицо Сканера стало напряженным, точно он пытался решить какую-то чрезвычайно трудную задачу.

— Нет! — вдруг взревел Виктор Валентинович, раздирая бумажку в клочки с такой яростью, словно именно она была виновницей всех его несчастий. — Этого не может быть! Она!.. Как я мог быть таким… Только не она!..

На лице Сканера появилась тонкая, никем не замеченная улыбка. Теперь он наслаждался. Баскаков махнул сжатым кулаком в сторону охранников.

— Притащите сюда эту суку! Немедленно притащите сюда эту суку! Не жалеть!.. Волоком, за волосы! Притащите мне волоком эту блядь!.. — он вскочил, и указанные охранники поспешно вылетели из комнаты, хлопнув дверью. — Вот же ж сука!.. И вы знали, конечно же! — он махнул рукой, разжав кулак, и сидевших на диване осыпал мелкий бумажный дождь. — Все знали… смеялись за моей спиной. Вы!.. И ты, Новиков, позволил своей бабе лечь в мою постель?!! Ты…

— Моей девушки б-больше нет, — отозвался Слава, и на его лице вдруг появилась совершенно несвойственная ему хищная ухмылка, преобразившая его до неузнаваемости. — Сюда в-ведут вашу.

Баскаков, оскалившись, замахнулся на него, но тут же повернул голову. Его рука зависла в воздухе, и в резко наступившей тишине все отчетливо услышали легкий звук — стук спускающихся по ступенькам каблучков. Услышали мужской голос, растерянно что-то пробурчавший. Услышали звонкий серебристый смех, и один из охранников, которому посчастливилось выбраться из ресторана живым, вдруг вскинул правую руку и обмахнул себя крестом — автоматически, вряд ли даже сообразив, что делает. Все взгляды переплелись на колыхнувшейся дверной створке, и охранники шагнули вперед, закрывая Баскакова.

Вопреки приказу Виктора Валентиновича, никто не тащил вошедшую в комнату за волосы и не подгонял пинками и затрещинами — она проскользнула в дверной проем сама, с величественной грацией хищника, уверенного в своей силе и никого не боящегося. А посланные за ней люди, здоровые сильные мужчины шли следом, держа почтительную дистанцию и ошеломленно глядя женщине в затылок.

— Ну надо же, а? — сказала Наташа, остановившись в шаге от трупа, и лениво, безадресно улыбнулась. — Как говорится, пришла на форум, а тут полный кворум! Витя, у тебя тут производственное совещание? Один кадр, смотрю, уже выговор получил? Кто такой?

Она вытянула ногу и носком туфли чуть повернула голову Шевцова, тут же тяжело мотнувшуюся обратно. Скривила свеженакрашенные губы и вытерла туфлю о волосы убитого там, где они не были испачканы кровью.

— Не припоминаю. Впрочем, наверняка такой же болван, как и прочие твои люди. Жаль, сие произошло в мое отсутствие. Созерцание ужасного возвеличивает душу. Что ж ты, Витя? Моих друзей пригласил, а меня обошел вниманием? Неужто я в опале?

Наташа чуть изогнулась, словно участница конкурса красоты, стоящая на сцене перед жюри. Ее длинное черное пальто было расстегнуто, серебристый брючный костюм тщательно отглажен, угольно-черные волосы лежали аккуратными завитками. Она выглядела идеально, и ничто в ее облике не вязалось с той безумной фурией, которая, сидя на перилах и хохоча, расстреливала бежавших по лестнице людей всего лишь пару часов назад.

Виктор Валентинович смотрел на нее во все глаза, лишившись дара речи. Она не имела ничего общего с Чистовой — ни по фотографии, ни по его представлениям. Это была Анна, та самая Анна — чувственная, желанная, неизмеримо притягательная — одна из тех редких женщин, из-за которых окончательно и бесповоротно можно потерять голову. Может, это ошибка? Может, она все-таки всего лишь сошла с ума?..

Наташа внимательно оглядела комнату, и все, кто встречался с ней взглядом, поспешно отводил глаза, испытывая странные ощущения, определения которым не существовало. В облике черноволосой женщины в комнату вошло нечто, и это нечто выглядывало из карих глаз, уже не таясь, — непонятное, необъяснимое и оттого особенно страшное. Баскаков сделал к ней шаг и нерешительно остановился. Он чувствовал, что все в комнате с нетерпением ждут, что он скажет и сделает, но совершенно растерялся. Злость и ненависть остались. Желание убить ее осталось. Желание использовать ее дар и привести наконец в исполнение все свои грандиозные планы осталось. Желание причинить ей дичайшую боль осталось. Желание обладать ею осталось. Желание дать ей все, что она захочет, осталось. И все это смешалось в невообразимых пропорциях и смешалось так, что отделить одно от другого было невозможно.

— Значит, ты и есть Чистова, — наконец тупо спросил он. Наташа возвела глаза к потолку.

— Батюшки! Знаешь, существует единственный порок, который мне ни за что не вытащить из человека — это глупость! — она медленно пошла в глубь комнаты, по пути равнодушно перешагнув через откинутую руку Шевцова. Подошва ее правой туфли попала в растекшуюся кровь, и дальше Наташа шла, печатая по бледно-голубому легкий красный след. — Ну, разумеется, я Чистова. Что, эта Чистова тебе не подходит? Ты ожидал увидеть несчастную дурочку в лохмотьях, с мольбертом подмышкой, с красками и пучком кисточек в руках? Возможно, я и была такой когда-то, но это было давно… — ее глаза затуманились. — Это было очень давно. Разве ты забыл, что существует время и населяющие его события, и человек так податлив для них, и в его душе столько пустот, которые могут наполняться отнюдь не кровью и вином?

Ее бархатистый, ностальгический голос вдруг стал резким, холодным и повелевающим.

— Но довольно сентенций и изумленных аханий! Я пришла по делу и, надеюсь, ты это понимаешь! Так что, оставь себе пару-тройку нукеров покрепче и понадежней, ежели опасаешься, а прочие пусть убираются! Или ты предпочитаешь массовость и зрелищность? Ну, не разочаруй меня. До сих пор я считала тебя мужиком неглупым.

Несколько секунд Баскаков смотрел на нее в упор, и Вите и Андрею, в отличие от Славы внимательно наблюдавших за происходящим, казалось, что сейчас он голыми руками свернет шею издевательски улыбавшейся ему женщины. Потом он с трудом оторвал от нее взгляд и отдал несколько коротких приказаний своим охранникам. Через минуту комната опустела — остались только Баскаков, Сканер, Тима, двое здоровенных парней, Наташа и сидящая на диване троица. Последним комнату покинул Шевцов, которого выволокли за ноги, протянув по полу влажный след, и дверь захлопнулась. В тот же момент Баскаков сильно ударил Наташу раскрытой ладонью по лицу. Хлопок прозвучал глухо, и на тронутой загаром щеке женщины расцвело красное пятно. Ее смех рассыпался по комнате, несмотря на плохую акустику заполнив ее до самого потолка.

— Можешь ударить еще раз, если хочется, — снисходительно сказала она. — Много раз — чтобы кровь, выбитые зубы, ошметки мяса, сломанные кости. Боль многогранна, дорогой. Я знаю все ее грани, и каждая из них притягательна по-своему.

Баскаков изумленно смотрел на свою руку, словно она была живым существом, неожиданно проявившим неповиновение. Наташа пожала плечами, кинула насмешливый взгляд на Виту, смотревшую на нее прищуренными глазами, на опущенную голову Славы, внимательно разглядывавшего что-то у себя под ногами, на Андрея, чей казалось бы рассеянный взгляд скользил по комнате — от двоих охранников возле Баскакова к стоявшему у дверей Тиме и обратно.

— Зря ты так круто обошелся со Схимником, — заметила она и неторопливо пошла в дальний конец комнаты, сунув руки в карманы пальто и покачивая распахнутыми полами, точно крыльями. — Парень ведь явился на твой праздник с самыми благими намерениями — замочить меня и спасти народ, а ты его в кандалы закатал. Благодаренье богам, у него не получилось испортить мой тебе подарок.

При упоминании о недавно пережитом в Баскакове снова вспыхнула былая ярость, и перед глазами снова встали мертвые, обвиняющие лица жены и дочери. Правда, лицо Инны было расплывчатым, неясным, и в нем отчего-то проглядывали иные черты, и золото волос блекло, приобретая угольную черноту, но лицо Сони было отчетливым, настоящим — именно таким, каким оно час назад скрылось под больничной простыней. Он вскинул руку с пистолетом, прицелившись в золотистый стриженный затылок, палец слегка утопил курок, но тут же расслабился, отказываясь подчиняться. Наташа, не оборачиваясь, подняла правую руку с торчащим указательным пальцем.

— Давай-ка, избавим друг друга от гневных речей, обещаний скорой и страшной расправы и не будем зачитывать папирусы с обвинениями! Ты нанес мне удар, я дала тебе сдачи. Все! Я же сказала, что пришла по делу, так что обойдемся без детсадовских разборок! Ты в первую очередь не несчастный отец семейства, а деловой человек, иначе уже давным-давно отправил за воды Ахеронта и меня, и эту теплую компанию!

Она резко повернулась, тряхнув черными завитками волос, и поочередно вежливо улыбнулась растерянным глазам Баскакова, совершенно сбитым с толку охранникам и четырем зрачкам направленных на нее пистолетов, как это делает воспитанный человек при знакомстве.

Как ни странно, следующие слова принадлежали Тиме, загораживавшему дверь своим массивным телом.

— Виктор Валентинович, да я… да… твою… Ты кто вообще?!

— Кто? Юноша, вопрос «кто» мне не совсем подходит, — она улыбнулась, и всем вдруг показалось, что улыбка эта принадлежит существу намного старше их — быть может, даже на несколько столетий. — Я то, что вы с таким пафосом называете злом. Только во зле нет ничего мистического. Зло — это вы сами. Вся та мерзость, которая входит в то, что вы называете человеческим характером. Или личностью — как правильнее? Я состою исключительно из ваших отрицательных качеств. Я — отражение каждого из вас, и любой, кто заглянет мне в глаза, может увидеть там свое истинное лицо. Я — настоящее зло. Непридуманное. Реальное. Обыденное. И чертовски привлекательное. Зло ведь очень упрощает жизнь. И улучшает, верно? Ни ответственности. Ни долга. Ни моральных обязательств. Ни другой подобной шелухи. Все это давно съедено и переварено, как и Наталья Петровна Чистова, потому что я не Чистова. От нее осталась только эта рама, — ее ладони нырнули под распахнутое пальто и неторопливо скользнули от шеи по груди к бедрам, — да и та мало напоминает прежнюю, зато чудо как хороша! — женщина подмигнула Баскакову, и его рука дернулась. — Посмотри и подумай хорошенько, Витенька. Все твои планы осуществятся и даже более того. Я смогу дать тебе нечто большее, чем паршивый губернаторский пост, которого ты так добивался. Ты даже представить себе не можешь, как много ты получишь. Но учти — меня нельзя заставить. Со мной можно только договориться. Я пришла сюда добровольно и уйду, когда захочу. И самое смешное заключается в том, что ты не станешь меня останавливать. Потому что ты не из тех людей, кто способен навредить самому себе.

Баскаков опустил руку, и руки охранников по безмолвной команде синхронно скользнули вниз, но оружие никто не спрятал.

— Что ты хочешь?

— Не так уж много, — теперь она улыбалась безмятежно. — Я буду делать то, что мне нравиться, и жить так, как мне нравиться — без любых ограничений, а ты будешь прилагать все усилия, чтобы никто и никогда не вздумал меня ограничивать. Я буду выполнять любые твои желания, а мою работу ты всегда сможешь контролировать — у тебя ведь есть для этого верный пес, — палец с отточенным ногтем указал на вздрогнувшего Сканера, — он сразу увидит, если я буду делать что-то не так.

— Увижу, — скрипучим и каким-то искусственным голосом ответил Сканер, — я ведь увидел Схимника, я ведь сказал тебе…

Он тут же метнул косой взгляд на Андрея — выдаст или не выдаст. Но тот молчал и даже не смотрел в его сторону, и Сканер успокоился, решив, что тот либо уже смирился со всем, либо настолько одурманен лекарствами, что ничего не соображает.

— Но все то время, — продолжала Наташа, — что мы будем друг другу взаимовыгодны и приятны, эти люди должны оставаться в живых.

— Нет! — одновременно произнесли Баскаков и Сканер — Баскаков скорее удивленно, чем отрицательно, в возгласе же Сканера прозвучал откровенный ужас.

— Шестаков! — злой голос хлестнул его, словно плетью, и Сканер съежился на стуле, переводя взгляд, полный страха и бессильной ненависти с лица Андрея на лицо Виты. — Это мое условие, Витя, и оно должно быть выполнено, иначе не будет вообще ничего!

— Но я же не могу их отпустить, это невозможно, — судя по голосу, Баскаков был почти готов согласиться. Его глаза горели восторженным безумным огнем — он не видел ни комнаты, ни людей, в ней находящихся, — он смотрел в свое будущее.

— А зачем отпускать? — недоуменно осведомилась Наташа, подходя к нему. — Пусть остаются здесь — разве их так сложно прокормить? Запри их надежно, накачивай всякой дрянью, чтобы и не помышляли о побеге, особенно Схимника. Главное, чтобы они были живы и относительно здоровы, остальное меня не интересует.

— Но зачем? — спросила Вита, выпрямляясь на диване. — Зачем мы тебе теперь?

— О, оппозиция наконец-то подала голос! — губы бывшей подруги улыбнулись ей снисходительно. — А я уж боялась, что вы от переживаний онемели. Затем, что я так хочу. Это мой каприз. И, если хотите, награда. В конце концов, вы были хорошими жрецами. Особенно ты. А Слава… бедный, бедный Слава…Ты был так трогателен в своем благородстве и ей-ей грозен, когда собирался перерезать мне горло. Я почти поверила, что ты это сделаешь. Не нужно было останавливать ту девочку, когда она пыталась наглотаться таблеток, не нужно было… Витя!

От этого крика, в котором прозвучал неподдельный восторг, Баскаков, погруженный в мечты, дернулся, точно ему выстрелили в спину. Ладони Наташи легли на его предплечья, она уставилась ему в зрачки и улыбнулась, и руки под ее ладонями слегка дрогнули. Потом она усмехнулась. Усмехнулась еще раз, не отводя взгляда. Усмехнулся и Виктор Валентинович. И снова усмехнулся уже почти сразу же вслед за ней. Через несколько секунд они смеялись в унисон, не отрывая друг от друга глаз, — смех был восторженным и азартным.

— Ты представляешь, что теперь будет?! Ты представляешь, что мы сделаем вместе?!

— Теперь все! Я готовился! Я верил, знал, что рано или поздно! У меня есть списки… есть люди!..

— Давай начнем как можно быстрее! Ты не знаешь, что такое этот голод — голод по работе! — ладони Наташи слетели с его предплечий, задрожавшие пальцы правой руки согнулись когтями. — Здесь все горит! Ты был в ресторане, ты видел, на что я способна теперь! Это такой огонь, Витя, такой огонь!.. К черту!.. Начнем немедленно! Начнем сейчас же!

— Да! — Баскаков схватил ее за плечи и крепко сжал пальцы, в его широко раскрытых глазах плескались яростная радость и возбуждение. — Чего тянуть?!.. Все готово! Все давно тебя ждет!.. Сканер!

Сканер вскочил, точно подброшенный, и вопросительно уставился на него.

— Списки! Люди! Выберем самого необходимого на данный момент!

— Мне нужно забрать свои записи из особняка, — сказал Сканер прерывающимся от волнения голосом. Азартное возбуждение, предвкушение чего-то неизведанного и особенного передалось и ему, но к этому примешивался отчетливый страх. Потом он добавил тоном капризного ребенка: — Но мне нужно еще обезболивающее! Больше, больше обезболивающего!

— Будет, будет тебе обезболивающее, все будет! — Баскаков хлопнул его по плечу так, что Сканер чуть не упал. — Теперь…

— Одумайся!

Окрик был резким, металлическим, и даже Вита не сразу поняла, что он принадлежал Андрею. Баскаков с раздражением взглянул на бывшего «пресс-секретаря», который сидел, выпрямившись и слегка раскачиваясь, и видно было, что сохранять вертикальное положение ему стоит огромных усилий.

— Ты же был в ресторане! Ты же все видел! Неужели ты так и не понял, с чем имеешь дело?! Ты всерьез полагаешь, что Сканер…

Он хрипло закашлялся и отвернулся. Никто в комнате не заметил, что оборвал его слова вовсе не кашель, а Вита — ее пальцы, до сих пор сжимавшие его плечо, вдруг незаметно приподнялись, и ногти легко, но предостерегающе ткнулись в кожу Андрея сквозь рубашку. Наташа стояла чуть позади Баскакова, и взгляд Виты встретился с ее взглядом на почти неисчислимый осколок секунды и тут же ушел в сторону.

… уже давно привыкла смотреть в окно старого замка и видеть там лишь тьму или бесконечные дикие оргии, кровь и лица сумасшедших, лишенных имени и возраста, для которых ты — лишь тень, пыль, ничто… и вдруг выглядывает кто-то знакомый и заговорщически прижимает палец к губам — не мешай мне, не мешай, разве ты забыла, сколько может быть в старом замке никем не найденных, заброшенных комнат?.. даже сам замок не знает об этом…

— Так что Сканер? — спросил Баскаков, нетерпеливо поглядывая в сторону двери. Андрей хмыкнул и привалился частично к спинке дивана и частично к Славе.

— Забыл «Пандору»? Продал один раз — продаст и снова.

— Маленький нюансик, — Баскаков щелкнул пальцами, словно иллюзионист. — Продавать больше некого и некому.

Наташа согласно усмехнулась, проходя мимо дивана, и Вита прошипела ей вслед:

— Не думай, что хоть кто-то из нас будет тебе благодарен! Ты — труп, нафаршированный чужими помоями, не более того!

— Боже! — женщина в полуобороте прижала руку к груди и засмеялась. — Дитя мое, ты ранила меня в самое сердце! Я буду каждую ночь орошать слезами мою подушку. Поздно, Вита, поздно сосать, когда убрали!

Тима, не сдержавшись, хрюкнул, и в движении, которым он открыл перед ней дверь, проскользнуло легкое почтение. Наташа и Виктор Валентинович вышли, следом, как мог бы выразиться неожиданно пришедший Вите на ум Женька Одинцов, «комнатным шакальчиком» выскользнул Сканер. Дверь закрылась и тут же снова открылась, впустив троих охранников, мгновенно рассредоточившихся по комнате и молча уставившихся на диван.

— Андрюха! — Слава сполз с дивана на пол, потом мутно глянул на насторожившихся охранников тем глазом, который открывался, и успокаивающе покачал ладонью, измазанной засохшей кровью. — Т-тихо, тихо, перегруппировка… ё, тревожные какие ребята!.. Андрюха, может ляжешь?! Очень хреново смотришься.

— А ты не смотри. Нельзя мне ложиться, — Андрей ухмыльнулся, но ухмылка получилась какой-то разболтанной — лицевые мышцы тоже плохо подчинялись ему, потом взглянул на Виту и тут же закрыл глаза. — Вита, какого черта?!

Вита повернулась так, что охранники теперь видели только ее затылок, и шепнула:

— Это Наташка была!

— Неужели? — Слава зачем-то начал разглядывать свою в клочья порванную рубашку. — А я-то сижу и думаю — кто это к нам зашедши?!

— Дурак! Я говорю, это Наташка была! — шепот Виты стал истерическим, и она вцепилась ногтями в диванную обивку. — Настоящая Наташка, понимаешь?! Наша!

— Это невозможно, — устало сказал Слава и приготовился было по-простому разлечься прямо на полу, но ее пальцы вдруг резко и больно дернули его за волосы.

— Я видела! Говорю вам, я не могла ошибиться!

— Ты забыла, как оно умеет прикидываться?!

— Нелогично, — вдруг заметил Андрей, не открывая глаз, потом мрачно добавил. — Я видел кое-что в ресторане… Нет, слышал. Я так и не понял, что это было.

— Она не прикинулась, — сказала Вита со спокойной уверенностью. — Она спряталась.

— Я ни хрена уже не понимаю, — честно сообщил Слава и оглянулся. Охранники внимательно наблюдали за ними, одновременно пытаясь вызвать на разговор своего коллегу, чтобы узнать, что же произошло в «Князе Болконском», но тот отвечал односложно, отнекивался и его взгляд потерянно блуждал по сторонам, словно он до сих пор не мог понять, где находится.

— Она пришла за нами, Слава. Она что-то задумала, а значит…

— Мы в крепости, Витек, в настоящей крепости, набитой вооруженными мужиками, а она безоружна, она вообще ничего с собой не принесла, — Слава запнулся и вдруг нахмурился. — Она сказала про раму… почему?

— Возможно, скоро случится нечто такое, что местному населению будет совсем не до нас.

— Даже если допустить такое, это случится нескоро, — Андрей чуть передвинулся. — Картинам нужно время — помнишь?

— Так у нее было время, — очень медленно произнес Слава, и его ладони проехались по голове, взъерошивая и без того взлохмаченные волосы. — Боже мой, у нее же было навалом времени. Что же будет?!

— Ты о чем?

— Еще тогда она говорила мне… я не придал этому значения…

— Что говорила?!

— Дорога… сам механизм ее образования. О том, чтобы дать тому, что она… вынимает, материальную форму и связать их с чем-то материальным… навсегда — так, как Неволин создал Дорогу. О том, чтобы делать людей частью картин… или картины частью людей… я не понял ничего!

— Я видел это в «Болконском», — хрипло сказал Андрей. — У людей был такой вид, как будто что-то из них лезло наружу… теперь-то ясно, что, — они сами… Способная девочка. Продолжай, только не развози.

— Мы говорили о том, что с ней происходит… что в ней остается… Она сказала, что это все опилки, обрезки, шелуха, остатки памяти, не имеющие формы, отдельные…

— Для чего у нее было время?! — нетерпеливо перебил его Андрей, покосившись на охранников. — Чтобы устроить кавардак, соответствующий ее нынешнему статусу, ей нужно несколько картин возрастом не менее недели или она уже настолько совершенна?

— Да не нужны ей никакие картины, — устало сказал Слава. — Она ведь теперь сама — картина. Разве вы не поняли? Нарисовав тебя, Андрюха, она эту картину закончила. Все эти остатки, шелуха — все это перестало быть отдельным. Оно стало единым. Как Дорога. Только она другая — она живая и держит себя под особым контролем — ежечасно, ежеминутно. Так что ты никак не могла видеть Наташу. Ты видела только раму. Человек-картина — правда забавно звучит? Ты представляешь, чего она еще может натворить? Никто из них даже не успеет ничего понять. Если, конечно, ей захочется это делать. Черт, как же я устал…

Он вытянулся на полу и закрыл глаза. Вита повернулась и потерлась щекой о грудь Андрея, почувствовав, как тот чуть передвинулся ближе к ней, и прикосновение его теплого тела сквозь тонкую рубашку, принесло успокоение и знакомое чувство безопасности. От апатии, охватившей ее в машине, не осталось и следа, жадное желание жить гоняло по телу горячие волны крови, покалывая в кончиках пальцев. Так или иначе Баскаков получил, что хотел, а они, по желанию ли Чистовой или по прихоти Художника, получили отсрочку, драгоценное время, за которое они, вернее Андрей, наверняка что-нибудь придумают. Бывали ли ситуации хуже? «Пандора»? Ростов? Зеленодольск? «Две ящерки»? Ян? Разве тогда не казалось, что все — и не было выхода? Но Андрей всегда его находил. Она понимала, что нельзя постоянно надеяться на чью-то бесконечную неуязвимость и изобретательность, и Андрей далеко не всесилен, он проиграл в «Князе Болконском», а сейчас пока и вовсе беспомощен, но ничего не могла с собой поделать. Прижимаясь к нему, она словно пряталась за высокую прочную стену, за которой была только безопасность. Вита уже успела заметить, как он из-под полуопущенных век оглядывает зал, стерегущих их людей, державших оружие наготове, и почувствовать, как он то и дело проверяет свое тело на предмет восстановления работоспособности. Андрей явно не собирался засиживаться на диване, в отличие от Славы, которому после появления бывшей возлюбленной стало явно на все наплевать — он просто лежал на полу с закрытыми глазами и равнодушно ждал, что будет, даром отпуская на волю секунду за секундой.

…ты рассказала о стольких жизнях… Я бы продал душу дьяволу, чтобы прожить хотя бы час одной из них.

Она вспомнила о Литераторе, прожившем несколько лет в инвалидном кресле в запертой комнате наедине со своими отражениями, и желание любой ценой отвоевать им хотя бы час жизни — не здесь, а на свободе — всколыхнулось в ней с еще большей силой. Драгоценны даже не часы — драгоценна каждая минута. Наташа пришла сюда или нет, но она сделала им царский подарок.

Андрей пошевелился, отстраняясь, и Вита, подняв голову, встретилась с предупреждающим огоньком в его глазах. Он беззвучно шевельнул губами, потом чуть улыбнулся, и Вита безошибочно поняла это, невысказанное: «Не волнуйся, выкрутимся. Но сиди тихо и не лезь!» Она едва заметно кивнула и ее вдруг охватил страх. Каковы же масштабы того ужаса, который произошел в ресторане, и почему Андрей позволил себя схватить? Простая неудача? Или желание таким образом расплатиться за не убереженных невиновных и неубитого Художника? Вздрогнув, Вита снова прижалась к нему щекой, и на этот раз он не отодвинулся. Снизу долетало неровное, хриплое, шелестящее, как сминаемый сухой лист, дыхание Славы.

— Ты была в его доме?

Она кивнула, не подняв головы, и прижалась к нему еще крепче.

— Ты нашла кого искала?

— Литератора? Да, нашла. Он умер, — почувствовав, как Андрей напрягся, Вита поспешно добавила. — Нет, не от моей руки. Он умер сам и был очень рад этому. Он оказался ребенком, Андрей. Искалеченным, несчастным, ненавидящим всех ребенком… что бы он там ни говорил… В чем-то он был очень мудр, бедный калека… Я не убивала его.

— Хорошо. Не хотелось бы, чтоб ты знала, что это такое.

Вита помолчала, скользнула взглядом по подсыхающей на полу луже крови, покосилась на охранников, потом прошептала с детским упрямством:

— И все-таки где-то там была Наташка. Подумай сам. Я видела ее, правда еще не завершенную, но ты-то должен был видеть совершенного Художника. Разве такое может потерпеть над собой чью-то власть?! А оно добровольно пришло в рабство. Как так?! Мы для него — прошлое, досадная помеха, более того, оно желало смерти каждого из нас!

— Может, ты и права, но, честно говоря, после того, что сказал Славка, я не знаю, хорошо это или плохо. А Баскаков и впрямь сошел с ума. Не понимает, что дело может обернуться новой Дорогой, но уже совсем другой.

— Ну, что бы там не случилось вскоре, в любом случае, это отвлечет их внимание от нас, а тогда…

Андрей покачал головой.

— Отвлечь-то отвлечет, но что бы ни случилось, мы будем не в комнатке прохлаждаться, а при этом присутствовать наравне со всеми. Баскаков свихнулся, но это не значит, что он стал доверчив, как первоклассница. Он наверняка захочет подстраховаться для первого раза.

Он оказался прав.

 

XI

Комната была очень большой, просторной, в форме неправильного восьмиугольника, — высокий потолок, вся мебель, состоявшая из диванов и стульев, сдвинута к стенам, там же стояли и растения в кадках, в каждом углу к потолку возносилась колонна дорического ордера, к которым хозяин дома явно питал сильную страсть, отчего комната напоминала святилище. Узорчатый паркет ухоженно блестел. Окон в комнате не было, мощная люстра под потолком давала много света, но Художнику этого показалось недостаточно. Сюда принесли лампы со всего дома, расставив их в соответствии с его указаниями, и теперь комнату наполнял такой яркий свет, что любой заходящий в нее зажмуривался — глаза не сразу привыкали к такому переходу. В пасти камина весело танцевало пламя, добавляя к желтоватому электрическому освещению веселые прыгающие отсветы живого огня.

В комнате молча ждали люди.

Трое мужчин стояли возле двери, остальные рассредоточились по всему пространству комнаты. Большинство стояло, но некоторые сидели, и глаза всех были выжидающе-настороженными, только взгляд побывавшего в ресторане охранника по-прежнему растерянно скользил по сторонам, а каждый раз, когда он вспоминал, как его коллега, сидя на полу среди осколков, с утробным чавканьем обгладывал собственную руку, в его взгляде появлялось жалобное выражение. Вита, Андрей и Слава сидели на стульях метрах в двух друг от друга. Слава рассеянно разглядывал акантовый орнамент на фризе, Андрей, развалившийся на стуле, закинув голову, казалось, спал, Вита нервно грызла ноготь большого пальца, то и дело отрываясь от этого увлекательного занятия, чтобы скорчить рожу кому-нибудь из стоявших напротив охранников. Но на самом деле все трое, как и охранники, смотрели в центр комнаты.

Там был установлен мольберт с уже готовым холстом, к мольберту придвинули высокий стол с рисовальными принадлежностями, а возле них стояла женщина, несмотря на хорошо протопленную комнату так и не снявшая черного пальто, и ее горящий взгляд был устремлен куда-то за пределы комнаты. Левая рука была в кармане, пальцы правой, свободно опущенной вдоль бедра, плясали мелкой дрожью, губы едва заметно шевелились, словно она говорила с кем-то, невидимым для остальных, причем разговор этот, судя по выражению ее лица, носил ироничный характер. Женщина казалась средоточием неведомой силы, спеленатым сгустком мрачной энергии, которая рвалась на свободу в неистовом желании сокрушить все на своем пути. Она молчала, и в молчании было нетерпение изголодавшегося хищника, примеривающегося к беззаботной, ничего не подозревающей добыче. Стоявший за ее спиной Сканер смотрел ей в затылок, то и дело нащупывая за пазухой подобранный в ресторане пистолет, но тяжесть оружия не приносила успокоения. Пустить его в ход против женщины казалось ему совершенно немыслимым, нелепым — все равно, что напасть с зубочисткой на здоровенную разъяренную акулу.

Молчали и остальные, и в гулкой тишине жалобный голос сидевшего на стуле неподалеку от мольберта человека звучал особенно громко. Это был пухлый, маленький человечек лет пятидесяти, с короткой седоватой бородкой, одетый в серые брюки и мятую голубую рубашку. Монотонно, с одной и той же интонацией он повторял:

— Что вы от меня хотите, бога ради, что вы от меня хотите, что вы от меня хотите?..

Его бесконечный вопрос оставался без ответа, до тех пор, пока Баскаков, расположившийся в кресле неподалеку и не отрывавший глаз от женщины, не рявкнул:

— Перестань причитать! Сказано же, ничего тебе не сделают! Посидишь часок, а потом отправишься обратно в теплую постельку к своей бабушке! Немного беспокойства — не такая уж большая плата за твой непрофессионализм.

— Успокойтесь, Петр Михайлович, — негромко сказал Андрей, не открывая глаз. — Вы действительно скоро попадете домой — здоровым и невредимым. Ничего не бойтесь.

Баскаков снисходительно улыбнулся, а толстячок посмотрел на Андрея с испуганной благодарностью, слегка приободрившись.

— По вашему внешнему виду, молодой человек, никак не скажешь, что здешнее гостеприимство…

— Хватит болтать!

Угроза, прозвучавшая в голосе женщины, была негромкой и бархатистой, как кошачья лапка с лишь чуть-чуть выпущенными полумесяцами острейших когтей. Все взгляды вновь пересеклись на ее высокой гибкой фигуре, а она отошла от мольберта и начала задумчиво бродить по комнате, и следом за ней по полу так же задумчиво скользила ее тень.

— Скоро ты… — не выдержал наконец Баскаков, но узкая ладонь взлетела в воздух, словно ловя его слова.

— Умолкни и не тревожь меня, если хочешь получить жизнь, а не тление! Келы ловят лишь в тишине, и готовятся к охоте под звук молчания.

Она неторопливо прошлась по кругу, центром которого являлся испуганный, ничего не понимающий Свиридов, потом остановилась, резко наклонилась и впилась взглядом в его широко раскрывшиеся глаза. На мгновение оба застыли, превратившись в единое целое. Лицо женщины стало расслабленным и опустевшим, Свиридов же напоминал дом, по которому суматошно кто-то бегал, хлопая дверьми. Наблюдавшую за этим Виту замутило, и она прижала к губам тыльную сторону ладони. Смотреть на то, как роются в человеке, выворачивая наизнанку саму его сущность, было омерзительно, и, не выдержав, она отвернулась. Вита не могла понять, для чего Баскакову понадобился этот старичок, выглядевший вполне мирным, что такого пряталось в нем, видимое только Наташе и Сканеру? Она никогда не видела его раньше, но, едва их ввели в комнату, заметила, что и Андрей, и Слава знают Петра Михайловича, причем явно только с хорошей стороны. Количество охраны в комнате вызвало у нее недоумение. С одной стороны, Баскаков должен был оберечь себя, если что-то пойдет не так, но с другой, неужели он позволит, чтобы при происходящем присутствовало столько свидетелей?

Женщина выпрямилась так же резко, как и наклонилась, и Свиридов, глубоко вздохнув, откинулся на спинку стула. Его лицо покрылось крупными каплями пота, а глаза были раскрыты так неестественно широко, словно чьи-то невидимые пальцы оттянули его веки вверх и вниз.

— Не больно-то интересно, — недовольно сказало то, что носило имя Наташи Чистовой. — Ты хорошо выбрал, Сканер, но не для меня. Что тут ловить? Слишком просто. Слабые и примитивные. Даже год назад это было бы для меня скучно.

— Тебе придется убрать два слоя, которые я покажу, — скрипуче сказал Сканер, баюкая обожженную руку. — Больше ничего… и не делай, как… вчера…Тогда колода перетасуется как надо, и получится…

Ладонь снова рассекла воздух.

— Мне не интересно, что получится! Это интересно вам! Меня интересует только картина. Я готова начать, — женщина взглянула на Свиридова и криво улыбнулась. — Не закрывайте глаз и не отворачивайтесь, если хотите жить.

Она повернулась и медленно пошла к мольберту, стуча каблуками, и все мужчины, находившиеся в комнате, даже испуганный маленький врач, словно зачарованные наблюдали за тем, как она шла. Никто не отдавал себе отчета, что именно так притягивало в ней — тело или то, что обитало в нем, насквозь порочное, чувственное, желанное, доступное и в то же время недостижимое, странно знакомое, жуткое и в этой жуткости притягательное…

Я состою исключительно из ваших отрицательных качеств. Я — отражение каждого из вас, и любой, кто заглянет мне в глаза, может увидеть там свое истинное лицо.

Вита почувствовала внезапное раздражение

…вот уж действительно — мужик в первую очередь мужик, а уж потом все остальное… все без исключения стойку сделали!..

тут же осознала всю нелепость и комичность этого раздражения, отчего разозлилась еще больше и уставилась на Сканера, который сделал несколько шагов и остановился, оказавшись в вершине угла, стороны которого проходили через Наташу и Свиридова.

Пальцы женщины рассеянно перебирали кисти, касаясь их бережно и ласково, словно они были хрупкими пушистыми зверьками. Несколько минут она сосредоточенно смотрела в пол, склонив голову, так что Сканер при всем своем желании не мог заглянуть ей в глаза, и взгляд ее проникал сквозь медово-золотистый паркет в иную реальность, оказаться в которой не мог никто кроме нее. Там не было ни времени, ни пространства, там уже почти не осталось имен, но там был запах поздней южной весны, там был серый воздух и тишина там тоже была серого цвета. Там царил серый холод. Там была серая полоска асфальта без конца и начала и там был серый туман, густой и липкий. Там была девушка с иссеченным осколками лицом. Там из тумана молча выходили мертвые и те, кому еще только предстояло умереть. Там обитали бездумные и странные существа — сплавленные плоть в плоть люди, животные и насекомые, гротескно уродливые и невыносимо прекрасные — смеющиеся, поющие, дрожащие от ужаса, ревнующие, плачущие, ненавидящие, желающие, корчащиеся от боли и ярости. Они бродят отдельно и сливаются воедино, в нечто огромное и жуткое, перетекающее из образа в образ, из цвета в цвет, из эмоции в эмоцию, и потом остается только это одно — законченное, совершенное, тугой сгусток чувств, одевшийся плотью, обзаведшийся глазами, спрятавшийся под сплетением сосудов и охраняющий каждый удар сердца. Нечто, с нетерпением ждущее новой порции тьмы и своего часа, не знающее языка слов и не обремененное моралью, древнее, хитрое и безжалостное.

Женщина закрыла глаза, и ее губы тронула странная улыбка. Потом ее глаза открылись, и внимательно смотревший на нее Сканер на мгновение нахмурился, но взгляд Художника взметнулся и, как отпущенная тетивой стрела, глубоко вонзился в широко раскрытые глаза маленького врача, и лицо Сканера разгладилось. Тонкая рука метнулась к холсту, вписывая в девственную пустоту первый мазок.

Никто в комнате не смел проронить ни звука, старались даже не дышать — настолько завораживающим было зрелище. Рука порхала над холстом так стремительно, что ее перемещения были почти неуловимы, только вспыхивали искрами лакированные ногти, движения казались хаотичными и в то же время удивительно правильными, сама же Наташа выглядела странно пустой, словно сброшенный с плеч халат. Тело работало, исправно втягивало воздух через полуоткрытые губы, но обитавшее в нем существо сейчас находилось где-то в другом месте.

Баскаков, сцепив пальцы, подался вперед, натянутый, как струна. На лбу и шее вздулись жилы, глаза смотрели не мигая. Он забыл разгромленный ресторан и мечущихся в ужасе людей, остались в прошлом жена, дочь и сын, да и само прошлое бледнело, исчезало, подергиваясь дымкой, как заоконный мир под горячим дыханием. Все это было неважно, ненужно, все это ничего не стоило рядом с тем, что сейчас происходило в этой комнате, и он видел только стремительно летающую руку, ложащиеся на холст мазки и отрешенный взгляд карих глаз Художника. В замкнутом октаэдром пространстве создавалось нечто волшебное, неподвластное простому человеческому пониманию, здесь рождалось особое произведение Искусства, которого он ждал, в которое верил всю свою сознательную жизнь. Оно стоило всей и намеренной и нечаянной крови — право же, оно стоило большего.

Баскаков не отрывал взгляд от Наташи и не заметил, как на сосредоточенное, напряженное лицо Сканера вдруг набежала тень.

 

XII

Женщины стояли друг напротив друга — глаза в глаза, и одна смотрела с удивленной злостью, не лишенной снисходительности — таким взглядом провожают удравшего из-под карающего удара тапочкой таракана. Взгляд второй был неспокойным, настороженным и прощупывающим, выискивающим малейшую щелку в обороне противника. Они были близнецами и в то же время совершенно отличались друг от друга, несмотря на схожесть черт.

Первая женщина казалась совсем юной — еще не перешагнувшей двадцатилетний рубеж, а только-только увидевшей его откуда-то издали. Ее густые черные волосы лежали крупными, блестящими завитками, яркие губы улыбались чуть криво, лицо, чистое и свежее, было красиво, но красотой недоброй, коварной, темной. Сияющие карие глаза смотрели чуть исподлобья, добавляя лицу мрачности, хотя от всей фигуры женщины веяло беззаботностью и уверенностью хозяйки, находящейся у себя дома. Кожу покрывал нежно-золотистый загар, а в изгибах стройной худощавой фигуры было что-то кошачье — гибкое, грациозное и распутное.

Стоявшая напротив нее не могла видеть своего лица, но знала, что выглядит много старше, и на ее коже лежит не золотистый загар, а серая усталость, и среди ее волос цвета спелого каштана серебрятся седые пряди, а одежда плохо сидит на слишком худом теле, и лицо ее выражает совсем иные чувства. Но, тем не менее, они являлись зеркальными отображениями друг друга, и одежда на них была одинаковая, и даже дыхание попадало в такт.

Наташа глубоко вздохнула и позволила себе оглянуться. Место, в котором она оказалась, было совершенно непохожим на те, в которых ей доводилось оказываться прежде в процессе работы. Там было лишь серое и серое. А здесь было безоблачное небо и был свежий ветер, пахнущий гиацинтами и распаренной землей и насыщенный мириадами капелек воды, которую выбрасывал высоко вверх большой фонтан — струя взлетала веером и дробилась, сверкая и переливаясь. Здесь были деревья — тополя, акации и платаны, и их темно-зеленая листва лениво колыхалась, а свежая молодая трава манила прилечь и задремать на ней, забыв обо всем. Но все это великолепие тянулось лишь метров на триста, занимая пространство в форме правильной окружности, а дальше, насколько хватало глаз, теснилось знакомое серое. Не выдержав, Наташа наклонилась и сорвала травинку. Та оказалась теплой, а ее запах пряным, состоящим из многих цветов.

— Приятное место, правда? — вкрадчиво спросила стоявшая перед ней женщина и сделала шаг вперед, приминая остроконечную траву. Голос у нее был красивый, бархатный, но Наташа сразу же его возненавидела. — С природой лучше предаваться тихой радости, нежели горевать, и такие, как ты, устремляются к подобным местам всеми своими чувствами. Правда, я предпочитаю иные пейзажи, но все к удовольствию гостя. Великодушно прости за отсутствие светила — создавать звезды не в моей власти, могу предложить только нежность красок и прозрачность небесного фона.

— Мое имя принадлежит только мне, — Наташа, не поднимаясь, взглянула на нее снизу вверх, — как же называть тебя?

— А меня называть никак не нужно, — женщина засмеялась. — Имена — та же форма, а мне она ни к чему. Я свободно в своем выборе. Вижу, мой нынешний облик тебе не по душе. С кем бы ты предпочла беседовать?

Она развела руки в стороны, и ее тело вместе с одеждой вдруг взбухло, пошло рябью, смешав краски, и податливо, словно жидкий металл, перетекло в новую форму. Это произошло почти мгновенно, и все же Наташа успела заметить, как расплывшееся лицо прорвалось оскалом хищной пасти, как женщина опустилась на четвереньки, и как черное пальто вросло в тело и разлохматилось длинной блестящей шерстью. На месте женщины стоял знакомый угольно-черный волк, распахнув громадную пасть и слепо глядя пурпурными беззрачковыми глазами. Но образ был бледным, лишенным того всесметающего маниакального голода — это был лишь остаток прежнего хищника, лишь унаследованная ею тень.

Все же вскрикнув, Наташа отшатнулась, и волк, истолковав это, как отказ, тут же преобразился в нелепое существо с чешуйчатым змеиным телом и мужской головой, вопросительно уставившейся на нее узкими вертикальными зрачками.

После этого превращения пошли почти безостановочно — нечто, очевидно, решило продемонстрировать ей всю широту своих возможностей. Перед Наташей одно за другим вставали странные и жуткие создания, жестокие пародии на людей и животных, и в то же время изваянные с удивительной гармоничностью, и многих она узнавала, несмотря на то, что чистых, неизмененных человеческих лиц появлялось очень мало. Промелькнула Светочка Матейко, оскалившая в слепой, бессмысленной ярости великолепный набор клыков, которым позавидовал бы любой хищник. Пригнувшись, протягивал вперед клешневидные руки сгорбленный карлик с крошечной головой и светящимися в азарте бусинками глаз, и она узнала Борьку Ковальчука. Нечто, похожее на огромный шар перекати-поля, но живое и пульсирующее, она когда-то вытащила из Элины Нарышкиной-Киреевой, а обнаженная золотоволосая красавица, у которой поверх сливочно-белой кожи подрагивали голубые вены, когда-то была частью ныне покойной жены Баскакова. Однажды среди вихря лиц и звериных морд Наташа увидела знакомые раскосые глаза Андрея Неволина и в ужасе зажмурилась, после чего уже не открывала глаз, ощущая превращения только по захлестывавшим ее чувствам, по движению воздуха и ощущаемым даже с закрытыми глазами стремительными течением и водоворотами цветов. Звуки сменяли друг друга — сырые, хлюпающие, утробные, воющие, хохочущие, жалобные, презрительные, сладострастные, яростные… и с закрытыми глазами слушать их было еще тяжелее. Не выдержав, она крикнула:

— Хватит!

Наступила тишина, нарушаемая только посвистыванием ветра и шипением фонтанной струи. Наташа осторожно открыла глаза и увидела висящую над травой бесформенную массу, по которой бежали радужные всполохи, вспухавшую то рукой, то лохматым звериным боком, то лишенным черт овалом лица. Остатки, которые ей поодиночке демонстрировали до сих пор, теперь вновь стали единым целым, и это было страшнее, чем все, что она видела раньше, и смесь чувств, которой тянуло от этого создания, казалась омерзительной, словно густой трупный запах.

— Чего же ты хочешь? — насмешливо спросили ее откуда-то из середины бесформенного на языке многих цветов. — Чего ты желаешь, любезная, когда теперь тебя почти не осталось?

Радужная масса заволновалась, заструилась и вновь обернулась черноволосой женщиной, но вместо улыбки на ее губах было недоумение.

— Признаться, я считала, что поглотила тебя всю. Где же ты пряталась? Я обыскала все, ты не могла спрятаться.

Она повела рукой, и зеленый пейзаж, фонтан, ветер вдруг исчезли. Они стояли на пересечении бесконечных анфилад, ярко освещенных, на сколько хватало взгляда. Толстые колонны уходили к высокому своду, струясь темно-синим пламенем, и холод каменных плит проникал сквозь подошву легких полуботинок.

— Как ты могла спрятаться здесь?! Ведь теперь везде только я, — женщина беззвучно свела вместе ладони, и лучи анфилад стянулись, как меха гармошки, превратившись в бесчисленные неглубокие ниши в замкнутой круглой стене.

— Какая теперь разница? — Наташа в упор взглянула в недобрые карие глаза, и оттуда на нее полыхнуло яростью.

— Ты посмела управлять моей клеткой! Ты посмела помешать мне убить! Ты посмела лишить меня свободы! Ты ничтожество, жалкий микроб! Но теперь, когда ты себя обнаружила, я превращу тебя в пыль, а потом покину это место! Ты — всего лишь сгусток глупости, горстка подпорченных добродетелей! Все, что в тебе было полезного, я давно забрала! Ты — ничто!

— Да ну? — произнесла Наташа с внезапным цинизмом. — Тогда почему ты еще здесь?

Женщина зашипела и вдруг исчезла. Пол и потолок начали округляться, и зал превратился в замкнутую сферу, и всюду, куда Наташа только не смотрела, теперь было ее собственное, перекошенное от ненависти лицо.

— Твой дар! — закричала сфера, пульсируя и обдавая Наташу злым черным пламенем. — Я не могу использовать его, чтобы выйти отсюда! Почему?!

— Потому что он не твой. Ты составлено из ошметков чужих чувств, пусть даже там есть и мои… но этот дар — он ведь не чувство. Он — нечто совершенно особенное. Он — только мой, и его нельзя забрать силой. Ты можешь использовать его для охоты, потому что мы и раздельны, и едины, но ты не можешь с его помощью освободить себя.

— Тогда я убью тебя! — взвизгнула сфера, и искаженное яростью прекрасное лицо стало расплываться, становясь то птичьим, то мужским, то детским, то вовсе утрачивая черты. — Я остановлю двигатель этой клетки! Я перекрою кислород! Я разрушу ее!

— Тогда мы обе погибнем. И ты все равно ничего не получишь, — Наташа равнодушно пожала плечами. — Без клетки, незащищенное, ты слишком слабо. Ты не протянешь и часа! Пока ты будешь доживать свое время, ты сможешь влиять на людей, но ты не сможешь проникнуть ни в одного из них. И ты не сможешь получить ничего из того, что в них находится. Ты ведь не Дорога.

— Я убью всех, кто сейчас смотрит на тебя!

— Они все равно умрут, — философски заметила Наташа, изо всех сил стараясь, чтобы существо не уловило цвет ее волнения. Она лихорадочно соображала. Существо было много сильнее ее, рядом с ним она была хилым лилипутом. Существо, вне всякого сомнения, было очень проницательно, но оно не было умно, оно думало чувствами, а не рассудком. Тем не менее, когда Неволин пытался перенести подобное в свою картину, он потерпел неудачу. Чудовищную неудачу, убившую его и породившую Дорогу. Но она справилась с Дорогой, потому что она… Нет, стоп, стоп! Так нельзя! Тщеславие, очарование власти не помощники в таком сложном…

Очарование власти сгубило всех, и меня тоже, но оно сгубило и тебя, Дорога!..

Да!

«Мне страшно! — подумала Наташа, глядя на беснующееся и корчащееся вокруг нее лицо, черты которого наползали друг на друга, как змеи. — Господи, как же мне страшно! Оно такое сильное! Оно меня раздавит, проглотит! Я никогда такого не видела! Что же делать, что же делать?!»

Она смотрела, осознанно позволяя чувствам расти и заполнять ее до самого края. Это было совсем не сложно, поскольку было не так уж далеко от истины, другое дело, чтобы под ними не разглядели ничего, что видеть не следует. Она смотрела, ощущая себя маленькой, беспомощной, раздавленной, никчемной, храбрящейся из последних силенок. Она смотрела, а сфера бледнела, отступала, а потом и вовсе исчезла, и в лицо Наташе ударил холодный, соленый ветер, взметнув волосы и полы расстегнутого пальто и обдав ледяными брызгами. Теперь она стояла на вершине отвесной скалы, похожей на гигантскую каменную иглу, а далеко внизу грозно ревело море, взбивая пену на острых камнях и подбрасывая далеко вверх ошметки водорослей. Неровная скользкая площадка занимала от силы пол квадратного метра, стоять на ней было очень неудобно, и казалось, первый же сильный порыв ветра швырнет ее вниз, где она мгновенно исчезнет, перемолотая о камни разъяренными волнами. Наташа едва удержалась, чтобы не взвизгнуть, но тут же подумала, что зря — и взвизгнула — и услышала смех. Женщина стояла на острие такой же каменной иглы, отстоявшей на несколько десятков метров и внимательно смотрела на нее, медленно склоняя голову то к одному, то к другому плечу, словно примеряясь.

— Так зачем же ты обнаружила себя? Зачем пришла?

— Посмотреть, как ты бесишься!

Она засмеялась еще громче. Их пальто развевались на ветру, как вороньи крылья.

— Мне приятен цвет твоего страха — гораздо приятней, чем твоя фальшивая, блеклая отвага. Ты смотришь вниз и пытаешься убедить себя, что это иллюзия? Но разве была иллюзией та рана от волчьих зубов? Впрочем, мне необязательно портить свою клетку — в конце концов, разве зря я ее улучшала? По крайней мере, ее внешний вид способствует моему приятному времяпровождению. Но я уверяю тебя, что в моем мире твоя кровь будет литься по настоящему, и боль не будет иллюзией.

— В твоем мире? — с усмешкой переспросила Наташа, но ее голос был дрожащим. Она опустилась на скалу, которая оказалась ледяной. — Разве это мир?! Ты пугало меня своей многоликостью и ты умеешь повелевать своим крошечным фоном — и что?! Ты одиноко здесь. И всегда будешь одиноко. Ведь часть тебя жила когда-то в Дороге. Ты помнишь тот мир?

— А ты помнишь? — с горькой издевкой произнесла женщина, и ее лицо заколебалось. Через мгновение на скале стоял Андрей Неволин, и ветер трепал полы его бархатного камзола и длинные черные волосы. Его темные глаза смотрели с ласковой укоризной, рука была протянута сквозь ветер ей навстречу, и сквозь время до нее докатился отголосок давно прожитого ужаса. Но все же этот Неволин не внушал и десятой доли того чувства, это тоже была тень, призрак. — Ради чего ты разрушила наше бытие? Ради недолговечного сладостного бездействия души? Нам было хорошо там — нет соразмерностей, нет боли, нет беспрестанного томления. Мы улучшали наш мир. Мы принимали гостей. Мы приняли бы и тебя, но ты разрушила наш мир. Теперь я разрушу твой, если не выпустишь меня.

— Ты повторяешься, да и что мне с моего мира, если меня там давно нет? — хмуро ответила Наташа, не глядя на него. Старательно закутавшись в страх и растерянность, не позволяя им изменить цвет, истончиться, образоваться в них самой крошечной прорехе, она продолжала думать. А внутри разгорался знакомый холодный огонь — но не в руке, как всегда, а глубоко в груди — крошечный, волшебный огонь, и она лелеяла его и растила, бережно пряча и оберегая, до тех пор, пока он не наберет силу. Особая магия — единственное, что у нее осталось темного… и сильного. Только как использовать ее — даже, несмотря на то, что ее сила гораздо превышала неволинскую, заточить существо в картину, как она это сделала с Дорогой?.. Может и получится, а дальше? Что дальше?! Это временный плен, это отсрочка, оно все равно освободится, потому что картина получится…

потому что очень многие захотят посмотреть на нее… и прислушаться к ней…и тогда все вернется обратно, а может быть и хуже… намного хуже…

Ей снова вспомнилось то, что довелось увидеть в «Князе Болконском». Она смотрела тогда, забившись в укромный уголок сознания, где ее не могли отыскать, смотрела, дрожа от ужаса, и собственного бессилия, и собственной трусости… и только когда существо, уверенное, что оно одиноко в своей клетке, навело пистолет на затылок Схимника, она не выдержала и, выпрыгнув из своего убежища, схлестнулась с ошеломленным темным бесплотием в отчаянной схватке. Но сейчас важно было не это. Важны были картины, породившие то безумие. Картины, в которых она впервые принимала участие только в качестве зрителя.

— В том мире вместо меня осталась шлюха, убийца и садистка! — сказала она, склонив голову еще ниже. — Нет, мне все равно, и я не выпущу тебя.

Грозный рев моря раскололся, пропустив куда более громкий и мощный вопль ярости. Невидимая сила сорвала Наташу со скалы и швырнула вниз, и острые камни в лоскутьях грязно-белой пены понеслись навстречу с огромной скоростью — казалось, не она падает вниз, а каменная плоть скал, вздыбившись, сама летит вверх, возжаждав крови.

Она упала лицом вниз, прямо на один из ребристых камней, и лицо ее смялось в брызгах крови и осколков костей, мгновенно поглощенных морем. Ослепленная, раздавленная дикой болью, она закричала, но крик пришелся в волну, и в легкие хлынула жгучая соленая вода. Почему-то она еще жила, и в полной тьме чувствовала, как ее перекатывает туда-сюда, тупо ударяет обо что-то, и слышала громкий хруст и знала, что это хрустят ее кости и что это водяные валы перемалывают остатки ее тела о скалы… Она закричала снова, хотя легкие уже были заполнены водой до отказа и…

…крик далеко разлетелся в холодном воздухе. Дернувшись, Наташа покачнулась и упала на колени, ударившись о камень. Она снова находилась на скале, и развевавшиеся за спиной полы пальто были сухи, а от боли не осталось и следа. Она вскинула ладони, судорожно ощупав свое неповрежденное лицо, и глубоко вдохнула.

— Я могу сделать так много раз, — доверительно сообщило стоявшее на соседней скале, вновь принявшее облик юной дикарки. — Бесконечно и каждый раз будет такая боль. Желаешь?

— Это вызов? — спросила Наташа и поднялась, в упор глядя в глаза самой себе. — Если так, то я имею право защищаться.

— А какой смысл? — спросила женщина с искренним удивлением и чуть повела головой, но на этот раз Наташа успела уловить изменение в прозрачности воздуха и отчетливо увидела несущийся к ней сгусток силы в форме веера. Уклониться от него на крошечной площадке было невозможно, противопоставить что-то тоже, и, не долго думая, она сжала зубы и прыгнула вниз, разведя руки с растопыренными пальцами, словно надеялась взлететь. Снова радостно понеслись навстречу мокрые камни, но когда она уже вот-вот должна была удариться о них и превратиться в раздробленную массу, и камни, и бушующее море подернулись серым и исчезли. Наташа плашмя упала на что-то ровное и твердое, в кровь разодрав ладони и подбородок, и почувствовав, как сметающий веер впустую рассек воздух где-то над головой и рассеялся. В нескольких метрах от нее гневно закричали.

Она мотнула головой и вскочила среди до боли знакомого пейзажа — на асфальтовой ленте, протянувшейся в бесконечность, по обеим сторонам которой несли караул старые платаны с побуревшей от жары листвой и бетонные столбы, унизанные запылившимися поминальными венками и лентами. За ними клубился густо-серый туман.

— Вот как значит? — недовольно произнесла стоявшая неподалеку женщина. — Ты не только упряма, но и глупа?! Мухе следует смириться, а не указывать пауку, как ему должно плести свою сеть.

Она резким движением сбросила пальто, и оно, соприкоснувшись с асфальтом, исчезло, мгновенно втянутое внутрь. Из вытянутых вперед сложенных пальцев полыхнул темный, почти черный огонь, и Наташа пригнулась, готовая отпрыгнуть с его пути, но пламя не отрывалось от породивших его пальцев, а продолжало расти, вытягиваясь, удлиняясь, пока не превратилось в гибкую плеть, составленную из многих острых звеньев и заканчивающуюся узким полумесяцем. Плеть струилась, словно была сделана из текучей маслянистой воды, и даже на таком расстоянии от нее ощутимо несло жаром. Женщина улыбнулась Наташе и, не глядя, сделала рукой волнообразное движение. Плеть взвилась, точно живая, и, полыхнув, скользнула по стволу одного из платанов, оставив после себя огромную дымящуюся рану.

Не пряча свою растерянность и испуг, Наташа торопливо начала мастерить собственное оружие, но все эти попытки были довольно жалкими. Пламя глубокого синего цвета и такого же глубокого синего холода, послушно вытекало из ладони, но все ее познания об оружии были мизерными, и получалось нечто грубое и неудобное, словно нарисованное несмышленым ребенком. Отчаявшись, она зло взмахнула рукой, и пламя, взметнувшись, вдруг само перетекло в длинный, широкий, сужающийся к концу клинок, рукоятью которого была ее собственная ладонь. Лезвие струилось, холодно мерцая, и теплый воздух вокруг него клубился паром. Не снимая пальто, Наташа решительно шагнула навстречу лениво извивающейся плети черного пламени, чувствуя, как растет, набирает силу спрятанный глубоко в груди огонь. Но ему нужно было время или то, что здесь было вместо времени, и получит ли он это время, зависело только от нее.

Женщина засмеялась, и плеть понеслась к Наташе. Острый полумесяц взмыл в воздух, словно голова разъяренной кобры, чтобы, опустившись, располосовать податливое тело наискосок от основания шеи до бедра. Но противница вдруг с неожиданной ловкостью пригнулась и скользнула в сторону и вперед, и полумесяц впился в опустевший асфальт, как в масло, оставив глубокую дымящуюся, трещину, пузырящуюся по краям. Клинок, вынырнув сбоку, рубанул по на мгновение натянувшимся звеньям, и в воздух с оглушительным шипением вырвалось густое белое облако. Плеть распалась, а по лезвию побежали трещины, почти мгновенно заполняясь темно-синим и сглаживаясь. Остаток плети поспешно метнулся назад, вытягиваясь и истончаясь, струящийся обрубок подхватил его на изгибе, втек в него, и плеть снова стала целой, чтобы тут же ринуться обратно, к Наташе. Теперь смеялись обе, и, казалось, летящее навстречу друг другу оружие смеется тоже.

Цвет был у смеха, и цвет был у свиста рассекаемого воздуха, и цвет был у движения, едва-едва зарождавшегося в мускулах, отражавшегося на лице, рождавшегося в мыслях. Даже обладай Наташа великолепной мускульной реакцией, заставляющей двигаться раньше, чем об этом успеваешь подумать, и возможностью предугадывать движения противника, она давно бы была расхлестана в клочья. Но эта битва проходила на ином уровне, и к нему она была готова не намного хуже, чем орудующая пылающей плетью черноволосая. Воздух вокруг заволакивался обжигающим паром, черное и синее шипело, сталкиваясь, и уже успело попробовать плоти противника — несколько раз на асфальт падали то раскаленные капли, то хрупко звенящие пурпурные льдинки. А они продолжали смеяться, словно не чувствовали боли, и в них, и вокруг них был только дикий, безумный голод.

Потом пространство качнулось, пейзаж пошел рябью, и начал меняться со стремительностью мелькающих книжных страниц. Сеявшийся сверху свет то темнел, то светлел, проносившиеся порывы ветра то обжигали, то хлестали холодом. Под ноги сражавшимся ложились то выжженная земля, то ледяной наст, то пушистые ковры, то мокрый, податливый, исходящий водой мох, то бугристый камень, то горячий рассыпчатый песок. Каждая тянула на себя, и вскоре пространство начало заполняться невообразимо и причудливо, презирая всякие законы природы; пейзажи комкали, рвали и склеивали в совершенном беспорядке. Из раскаленной пустыни прорастали ледяные горы, жидкое пламя текло среди заснеженных берегов, гладкий гранит покрывался ухоженными садовыми розами, чтобы тут же превратиться в пышный зеленый луг, на который накатывали морские волны. Пушистые хлопья снега кружились в душном летнем воздухе и падали на землю, как камни, скалы струились, как вода, и падавшие ниоткуда дождевые капли раскалывали в щепки толстые сучья деревьев, и на землю сыпались клочья черных и синих листьев. Все перемешалось, и цветы пахли солью, а камни полынью, и пространство заполнилось полыхающей радугой, и оружие сражающихся перетекало из формы в форму, и только смех и боль оставались неизменными, и было так странно, что никто из оставшихся снаружи не мог увидеть ни секунды, ни миллиметра этого хаоса, весь размах которого был втиснут в такой крошечный кусок плоти, спокойной, сосредоточенной и правильной.

А потом Наташа пропустила удар.

Все мгновенно вернулось на свои места, и они вновь оказались на дороге, за которой теснилась серое, и платаны беспокойно взмахивали ветвями на горячем сером ветру. Смех утих, остался только хриплый крик боли.

Наташа лежала на спине. Тонкий струящийся клинок черного пламени, вонзившийся в тело чуть ниже правой ключицы, надежно пригвоздил ее к асфальту, и из-под лезвия валил алый пар. Она слышала шипение и осознавала, что это шипит ее собственная кипящая кровь. Темно-синий огонь, продолжавший ее пальцы, исчез бесследно, тело плавилось дикой болью, а склонившееся над ней улыбающееся прекрасное лицо закрывало небо. Но пламя в груди осталось и уже обрело силу, и было еще нечто важное — теперь она знала.

— Жизнь, — произнесло существо и крутануло клинок в ране, и Наташа, дернувшись, взвыла. — На Дороге было хорошо, но все же там мы были связаны формой. Мне не нужна форма, мне нужно абсолютное существование — без пространства и времени! Я само буду пространством и временем! Мне нужна полная свобода — навсегда, а не на миг, который я бы получило, если бы покинуло разрушенную клеть! Свобода без формы, свобода существовать, освобождать и присоединять вечно! Ты можешь мне дать ее и ты это знаешь! Открывай дверь!

— А что же будет со мной?! — плаксиво взвизгнула Наташа. — Я не хочу умирать. Ты сделала мое тело совершенным, но уйдя, ты разрушишь его!

Женщина выпрямилась и улыбнулась — брезгливо и с чувством превосходства.

— Я оставлю тебе твое совершенство. Не навсегда, но надолго. Ты еще успеешь им насладиться, обещаю. Ну же, открывай дверь! Ты-то не умеешь извлекать из боли удовольствия, а времени здесь не существует, помнишь?

— Хорошо!.. только прекрати!.. — крикнула Наташа, зажмуриваясь от нестерпимой боли.

Женщина удовлетворенно кивнула, и клинок втянулся в ее ладонь, оставив только длинный дрожащий лепесток пламени. Боль отступила, исчезла, и Наташу вздернуло с асфальта и поставило на ноги. Она поспешно сунула руку под серебристый пиджак — рана стремительно зарастала, края смыкались. Вот остался только постепенно укорачивающийся рубец, вот и ничего не осталось.

— Открывай! — повторила женщина. Лепесток пламени сорвался с ее пальца юркой змейкой и обвился вокруг Наташиной шеи, не касаясь кожи, но обжигая ее близостью огня. Наташа кивнула и протянула руку, чувствуя, как разгоревшееся ледяное пламя растекается по жилам… но еще не время, не время…

Высоко над ними серое заклубилось, словно потревоженная ветром грозовая туча, потом начало редеть, истончаться, и сквозь него проступил иной мир — комната восьмиугольником, внимательные, настороженные лица, холст и летающая над ним рука, потрескивание огня в камине, чей-то сухой кашель. Проем расширялся, рос, становясь все более просторным, и все шире и нетерпеливей становилась улыбка существа.

— Да, — шепнуло оно и потянулось к «двери». Лицо и точеная женская фигурка расплылись, заструились радужными всполохами, обратились в бесформенную массу, из которой прорастали то лица, то лапы, то щупальца; высовывались по пояс странные существа и тут же растворялись, замененные новыми: множество форм и в то же время их отсутствие — истинный облик, не стесненный границами. Впервые в иной мир уходило существо свободное, не связанное ни взглядом, ни мыслью — не связанное ничем, и Наташа знала, что оно не задержится в картине и на секунду.

Кольцо черного пламени исчезло с ее шеи, утянувшись следом за существом. Свет начал гаснуть, отовсюду потянулся серый туман, и она опустила руку. Сейчас — или никогда. Пока она видит его. Пока знает его насквозь. Пока оно еще есть в этом мире и обладает формой.

Наташа сжала зубы, и жидкий огонь, струившийся по ее сосудам, полыхнул сквозь кожу, на мгновение окутав тело темно-синим ореолом, и стремительно потек в правую руку, и над ладонью почти мгновенно начал расти тугой, струящийся, исходящий нетерпением, силой и голодом, темно-синий шар. И когда она почувствовала, что в ладонь перетекло все, что в ней было, ее рука взметнулась и швырнула шар вслед уходящему, и тотчас же Наташа забилась и закричала, потому что эта и только эта боль была действительно настоящей. Этот огонь — ее дар — был ее частью, и отрежь она собственную руку, боль не была бы такой огромной и мучительной.

Шар ударился в существо и расплескался, и оно, уже стоявшее на пороге проема, взвыло, мгновенно охваченное пламенем, и оставшимися полулапами-полущупальцами попыталось смахнуть с себя синий огонь, но уже было поздно. Пламя угасло, сменившись яркими, живыми всполохами, сновавшими по радужной массе во всех направлениях. Потом исчезли и они — осталось только бледно синее, намертво сковавшее воющее в бессильной ярости существо, словно крепчайший лед. Проем сузился, став похожим на тоннель, и в конце его появилось лицо, разросшееся до размеров Вселенной. Тоннель втянул в себя взбешенное, обманутое многоликое создание и захлопнулся за ним навсегда.

 

XIII

Андрей тем временем успевал делать два дела одновременно: внимательно наблюдая за происходящим, он совершал некие манипуляции со своей левой рукой, крепко схваченной в запястье кольцом наручника, — осторожно, чтобы не только движением, но даже выражением глаз или малейшим сокращением мышц не привлечь внимания окружающих. Он очень давно не проделывал этот трюк, да и состояние все еще было неподходящим, но Андрей чувствовал, что медлить больше нельзя.

Пальцы его правой руки примерялись к левой, наконец, крепко обхватили и резким движением вывихнули из сустава запястье, скользнули ниже и проделали то же самое с большим пальцем, потом потянули вниз кольцо наручника. Лицо Андрея осталось спокойным, только крепко, почти до хруста сжались зубы, да на лбу выступила капля пота.

Тишина в комнате становилась все более тягостной. Один из охранников откашлялся — негромко, но этот звук прозвучал, словно пушечный выстрел. Вита вздрогнула, чуть не подпрыгнув на стуле, потом осторожно потрогала ноющий разбитый нос.

Она первая заметила, что что-то идет не так. Лицо Сканера больше не выражало рабочую сосредоточенность. Он переводил взгляд с Наташи на Баскакова и обратно, и взгляд этот был совершенно растерянным. Переступив с ноги на ногу, он открыл рот, собираясь что-то сказать, но так и не произнес ни звука. Еще раз посмотрел на Баскакова, с упоением наблюдавшего за работой, взглянул на Наташу, и по его губам расползлась хищная ухмылка, а в глазах загорелся смешанный с ужасом фанатичный восторг. Он одернул свой грязный френч, отступил на шаг, и ладонь его здоровой руки легла на грудь. Теперь Сканер стоял выпрямившись, гордо подняв подбородок, словно патриот, слушающий гимн своей страны, и, глядя на него, Вита поняла, что Наташа рисует совсем не ту картину, которую обещала Баскакову, и подобралась на стуле, готовая вскочить в любой момент. Лицо Художника было все таким же отрешенным, но что-то в нем неуловимо изменилось, и эта перемена отчего-то напугала ее, хотя Вита не могла понять, в чем она заключалась. Это лицо казалось все таким же юным и прекрасным, разве что было более усталым, чем обычно — верно эта усталость и изменила его. И, пока Вита смотрела на бывшую подругу, ее лицо становилось все более и более изможденным, словно теперь каждое движение требовало от нее огромных физических затрат. Волшебная привлекательность стала отступать быстрыми неслышными шагами, прячась за густеющей усталостью, и макияж, прежде почти незаметный, стал виден слишком отчетливо и теперь казался чересчур обильным и почти вульгарным. В подглазьях начали расползаться синеватые тени. Кожа побледнела, приобретая нездоровый сероватый оттенок, потускнели яркие глаза. От виска к подбородку катились крупные капли пота, оставляя блестящий извилистый след. Наташа чуть сгорбилась, утратив величественную осанку, и ее рука летала над холстом уже не так стремительно, движения были дерганными, лишенными былой хищной грациозности.

Да не нужны ей никакие картины. Она ведь теперь сама — картина. Разве вы не поняли?

Это не усталость. Это…

Существо у мольберта тяжело вздохнуло и произнесло свистящим шепотом, и казалось, говорят многие. В этих легких звуках была угроза, было отчаяние, была особая боль, не имеющая никакого отношения к боли физической.

— Ты — всего лишь сгусток глупости, горстка подпорченных добродетелей! Все, что в тебе было полезного, я давно забрала! Ты — ничто!

Слова Наташи оборвались, и с ее губ слетел протяжный болезненный стон. Во взгляде Баскакова появилось беспокойство. Он приподнялся в своем кресле.

— Это нормально? — спросил он у Сканера. Тот кивнул — очень медленно, словно продирался сквозь густой мед сна.

— Конечно. Такой процесс не может быть безболезненным. Не мешай мне больше, пожалуйста, — раздраженно ответил он, не отрывая глаз от маленького врача, и Баскаков опустился обратно в кресло. Охранники, глядя на него и на Наташу, делали друг другу выразительные недоуменные знаки. Побывавший в «Болконском» мужчина зажал уши, чтобы не слышать жалобных, протяжных, странно многоголосых стонов, в которых наряду со страданием отчетливо чувствовалась ярость.

Неожиданно Наташа завизжала, словно баньши из кельтских мифов, — резкий, высокий, страшный, сверлящий звук, ввинчивающийся в мозг и заставляющий стискивать зубы до хруста, до боли. Ее голова запрокинулась, почти коснувшись затылком позвоночника, воздух и визг летели сквозь оскаленные зубы, на шее, точно у тяжелоатлета, проступили под кожей и туго натянулись жилы. Ноздри бешено раздувались, и из них текла густая, темная кровь, пачкая щеки и пятная серебристый шелк костюма. Белки глаз покрылись сеточкой тончайших кровеносных сосудов и приобрели бледно-розовый оттенок. Каждый взмах ресниц оставлял на коже полоски раскисшей от слез туши, и на виски, взбугряя кожу, бешено колотилась жилка. На шее проступила ярко-красная, опоясывающая узкая полоса, почти мгновенно вспухшая тугими волдырями.

Рука Наташи застыла посередине очередного взмаха, не донеся кисть до холста, и пальцы разжались — все одновременно и так резко, словно она боялась, что хотя бы один успеет удержать кисть, но та уже неотвратимо летела вниз. Дважды перевернувшись в полете, она ударилась о паркет и откатилась под ноги Баскакову. Наташа перестала визжать, выпрямилась и медленно обвела оцепеневших людей почти осмысленными глазами, и пока ее взгляд скользил по ним, происходившие с ней перемены обрели скорость и размах. Казалось, до этой секунды она держалась на некоем стержне, словно кольца детской пирамидки, но теперь стержень исчез, и пирамидка начала рассыпаться.

Ее высокая фигура просела, подломившись в коленях и талии, узкие плечи, покрытые черным пальто, опустились, словно у дряхлой старухи. Одежда на теле неряшливо обвисла, точно стала на много размеров больше. Нос заострился. Синеватые тени в подглазьях стали почти черными, и глаза ушли вглубь черепа, превратив лицо в кошмарную сюрреалистическую маску, и она продолжала и продолжала разваливаться, словно была сделана из песка, и доли секунд были изъязвлявшей и стирающей ее водой. Щеки запали. Плотно сжатые губы потеряли все оттенки розового и слились с землистой кожей, отчего рот превратился в узкий кровоточащий порез. Карие глаза потускнели, словно подернувшись белой пленкой. Кожа туго обтянула кости лица, и по ней зазмеились морщины, окончательно разрушая былую привлекательность, — протянулись от крыльев носа к уголкам губ, заложив горькие старческие складки, изрезали лоб под завитками волос, подсекли нижнюю губу, исполосовали шею. Между крупными морщинами развернулась сеточка мелких, и кожа, утратив гладкость юности, съеживалась все больше и больше, становясь сухой и дряблой. Сквозь угольную черноту блестящих кудрей стремительно потекло бледно-белое, съедая волос за волосом, расползаясь по всей голове, и от черного почти мгновенно не осталось и следа, — теперь от пробора на лоб, виски и затылок спускались густо-седые, несвежие, развившиеся пряди. Тонкие, хрупкие пальцы сморщенных рук дрожали в воздухе, будто лапки паучка, торопливо плетущего свою паутину.

Красавица Анна бесследно исчезла, растворившись, как призрак, но и Наташу Чистову невозможно было узнать в этой немолодой, изможденной и преждевременно состаренной тяжелым трудом женщине, тусклые слезящиеся глаза которой смотрели вокруг со странным выражением торжественного счастья. А перед ней на мольберте сияла свежими красками картина, и казалось, воздух вокруг нее дрожит от нетерпения — то, что волей и силой Художника было схвачено, спеленато и втиснуто в картину, жаждало свободы со страстью и яростью живого, непокоренного существа. И те, кто видел холст, так и не смогли понять, что на нем было изображено, — каждому виделось что-то свое — расплывающееся, бесформенное, то ли бесцветное, то ли наоборот радужно яркое; то ли омерзительное, то ли волшебно прекрасное, странно и смутно знакомое и смотрящее на каждого, и видящее, и тянущееся навстречу. Все, чьи взгляды достигали картины, смотрели на нее в упор — даже Андрей уставился на нее, забыв о том, что собирался сделать, и только Сканер и женщина, хотя картина была и в их поле зрения, смотрели в другую сторону. Только они знали, что будет дальше. Теперь в глазах женщины появилась холодная, жестокая решимость, у Сканера же остался только страх, но он не двигался, завороженный предвкушением и осознанием того, что должно было произойти.

Баскаков медленно, вцепившись побелевшими пальцами в подлоктники, выталкивал вверх из кресла свое тело, растерянно глядя на то, во что за несколько секунд превратилась его обворожительная любовница. Охрана вопросительно, чуть ли не умоляюще смотрела на него, не понимая, что происходит и что от нее требуется дальше — следует ли пристрелить столь неожиданно и необъяснимо состарившуюся женщину, или так и было задумано и вмешиваться не стоит. Вита, страшно бледная, зажав рот дрожащими ладонями, как сомнамбула, целеустремленно шла на середину комнаты, аккуратно обходя расставленные на полу лампы, а стоявший у стены мужчина что-то говорил, сам не слыша своих слов, и его рука поднималась, наводя пистолет на двигающуюся фигурку. Слава не поднимался со стула, но, скрючив пальцы, жадно тянулся к холсту, словно обезумевший от жажды к кувшину холодной воды, а Андрей, у которого наручник теперь болтался только на одной руке, сдвинув брови отворачивался от картины, и его тело собиралось для прыжка, — и все это происходило с ленивой медлительностью — так лениво колышутся водоросли в спокойной воде.

Слова женщины, произнесенные разбитым, дребезжащим голосом, услышал только Сканер.

— Ты получило силу… теперь получай и жизнь! Вот тебе твоя картина!

И тут раздался треск. Холст сам по себе вспоролся точно посередине, и в нем открылась звездообразная дыра, тут же почерневшая по краям и начавшая расползаться во все стороны уродливой дымящейся язвой. Картина полыхнула ослепительным, неестественно ярко-синим пламенем, взвившимся почти до потолка, и в следующее мгновение невидимая сила с размаху швырнула Наташу на пол, и в комнате раздался отчетливый треск, когда ее лицо ударилось о паркет. Мольберт пошатнулся, напоминая причудливое одурманенное насекомое, и, охваченный огнем, обрушился вниз, походя отброшенный с дороги тем неведомым, что на мгновение обрело свободу. Но свобода сразу же кончилась, и его, обманутого и взбешенного, швырнуло в новую клетку, слишком тесную для него, в которой ему, по коварной воле спрятавшегося в сознании Художника существа, предстояло пребывать вечно. Оно ворвалось в нее и яростно забилось, наполняясь жизнью, становясь жизнью, распирая свою темницу, не в силах развернуться и уместиться в столь тесном для его новой формы пространстве, и срастаясь с ней окончательно и бесповоротно, становясь плотью и биением сердца, дыханием и электрическими разрядами в клетках, сокращениями мышц и кислородом в крови. Да, оно хотело жизни, но совсем не такой — получив эту жизнь, оно навсегда потеряло свободу и право на вечность. Оно хотело быть самостоятельным. Оно хотело быть отдельным. Оно не хотело жизни в ком-то.

Баскакова вдавило обратно в кресло — с такой силой, что лопнула обивка и отчаянно вскрикнули сломанные пружины. Он выгнулся в жестокой судороге, царапая каблуками блестящий паркет, подлокотники хрустели под стиснувшими их пальцами. Кожа взбугрилась пульсирующей сетью сосудов, белки глаз мгновенно и густо испещрили красные прожилки, и суженные, невидящие зрачки горели среди них, точно капли расплавленной смолы. Рот в беззвучном крике распахнулся так широко, что кожа в уголках лопнула, и теперь в кресле билось нечто жуткое, с рваным звериным оскалом, кроваво-красными глазами и вздувающейся в ритме бешено колотящегося сердца кожей.

Они смотрели.

Наташа возилась на полу, ошеломленно мотая головой, а они смотрели, столпившись неподалеку от кресла, стоя плечом к плечу, застыв на развороте, на подъеме, на шаге, на вздохе и напрочь забыв о существовании друг друга. Опрокинутый мольберт полыхал, уже занялся паркет, и огненные щупальца плитка за плиткой ползли к уютно горящему камину, но огня никто не замечал. Только Сканер, вскинув руки к лицу, медленно пятился к двери, издавая странные кудахтающие звуки — то ли смех, то ли плач, то ли и то, и другое вместе.

Они смотрели, а когда крик Виктора Валентиновича обрел звук и силу, некоторые даже сделали несколько шагов к креслу, приоткрыв рты в жадном, детском любопытстве. Среди них был и маленький врач с сияющими от бездумного восторга глазами.

Крик, заполнивший комнату от пола до потолка, был страшным, мучительным воплем человека, заживо раздираемого на куски, но сквозь него проникали иные звуки — сырые, утробные, хлюпающие, словно кто-то ворочался в густой липкой грязи. Налитые кровью глаза то выпучивались, словно грозя лопнуть, то уходили обратно в глазницы, вздувалась и опадала шея, из разорванного рта тянулись длинные темно-розовые нити слюны. Судороги поддергивали тело из кресла в жуткой и нелепой пародии на любовный ритм. Руки и изуродованное лицо отекли, а следом начало разбухать и раздаваться тело, точно его накачивали воздухом. Не выдержав, жалобно затрещали нитки дорогой, добротно сшитой одежды, и лоскут за лоскутом она начала оползать, уже не нужная, тихо ложиться на паркет, словно пустая шкурка недавней личинки. Черные, еще хранящие праздничный лоск туфли лопнули, и из них полезли чудовищно распухшие ступни и скрюченные пальцы, обтянутые черными носками. Крутясь, весело запрыгали в разные стороны пуговицы. Одну из них поймало ползущее огненное щупальце и почти мгновенно превратило в темную лужицу.

К крику примешался задушенный хрип, и руки того, что было Баскаковым, забили по распухшему горлу, раздирая кожу коротко остриженными ногтями. Один из пальцев зацепил золотую цепочку с православным крестиком, и, разорванная, она тихо соскользнула вниз. На тронутом старостью теле уже не осталось ничего, кроме белья, носков и потерявших форму туфель, браслет часов, перетянувший левую руку, скрылся под складками кожи. Волосы стояли торчком, словно сквозь тело пропускали электрический ток. Вздувшиеся вены то там, то здесь выстреливали тонкими темными струйками.

Они смотрели.

Дергающееся в кресле существо уже потеряло всякое сходство с человеком. Больше всего оно было похоже на огромный резиновый мешок, из которого кто-то отчаянно пытается выбраться наружу. Хрустели шейные позвонки и кости выворачивающихся из суставов конечностей. Щеки, живот, грудь, кожа подмышками — все вспухало и затвердевало кошмарными буграми. Один походил на трехпалую лапу, другой — на затянутую кожей оскаленную пасть, третий почти отчетливо напоминал человеческое лицо со сглаженными чертами, а тело продолжало обрастать все новыми и новыми буграми, словно мягкая глина под пальцами свихнувшегося скульптора. Среди плоти, под кожей будто ползали змеи, а крик, летящий из окровавленного отверстия, когда-то бывшего человеческим ртом, становился все более низким и осознанно яростным, боль уходила из него, уступая место чему-то иному. Существо в кресле становилось все более кошмарным, но столпившиеся неподалеку люди смотрели на него с восхищением, глупо улыбаясь, и в их застывших телах уже зарождалось движение вперед, и уже тянулись пальцы в необъяснимом и мучительно-сладком желании коснуться…

— Не смотрите на него!!! — закричала Наташа, с трудом поднимаясь с пола. Ее разбитое лицо превратилось в кровавую маску, в седых волосах виднелись слипшиеся красные пряди. — Не смотрите!.. Витка, Слава! Андрей, не смотри…

Она покачнулась и рухнула обратно, словно крик отнял у нее последние силы.

Сканер, допятившийся наконец до дверей, толкнулся в них спиной, срывающимся на визг голосом бормоча что-то себе под нос, и вывалился наружу спиной вперед. Тотчас перевернувшись, он побежал — сперва по-крабьи, на четырех конечностях, припадая на обожженную руку, потом выпрямился и помчался по коридорам неведомо куда, налетая на углы, падая, снова поднимаясь, загораживаясь руками от словно самих прыгающих навстречу стен и жалобно воя.

Андрей не разобрал слов Наташи, но ее громкий голос выплеснулся на него, как ведро ледяной воды. Отрезвленно моргнув, он оторвал прояснившийся взгляд от того, что когда-то было его шефом, развернулся и хлопнул Виту по лицу — не сильно, но достаточно больно, чтобы пришла в себя. Девушка ахнула, и ее глаза мгновенно стали осмысленными и наполненными ужасом.

— К двери! — негромко сказал он и толкнул ее в нужном направлении, потом перехватил и швырнул туда же Славу, уже шагнувшего к креслу. Вместе с ним в себя пришли еще несколько охранников и пьяно дернулись назад. Взгляды и движения их были рваными, растерянными — они не могли понять, что сейчас важнее — то непонятное, что поднималось из кресла, или удиравшие пленники. А остальные уже поворачивались, и глаза их были пустыми и мертвыми, как остывшая степная гарь.

Андрей не стал дожидаться дальнейшего развития событий и метнулся к ближайшему человеку. Но метнулся уже не Андрей, а Схимник, одним махом загнавший все человеческое в глубину сознания, ибо оно помешало бы убивать. Друзья стали объектами, которые нужно было вывести целыми и невредимыми. Эмоции исчезли, остались только реакция и холодное просчитывание. И лишь уже в прыжке он попытался понять — уж не вернулся ли тот голод? И с отдаленным облегчением успел осознать, что нет.

Рука охранника с пистолетом дернулась вверх, но недостаточно быстро. Человек, в которого он собирался выстрелить, уже был не перед ним, а вынырнул откуда-то сбоку. Перехваченная рука хрустнула, выронив оружие из безвольно разжавшихся пальцев в поставленную ладонь, а мгновением позже хрустнули шейные позвонки незадачливого стрелка. Схимник толкнул безвольно оползавшее тело в одного из охранников, всадил пулю в шею другого, подхватил залитого чужой кровью Свиридова, который хлопал глазами, как сова на свету, и толкнул его себе за спину.

— К двери пошел!

— Убейте!

Выкрикнувший это одно-единственное слово голос принадлежал Баскакову, но прозвучал задушенно, как если бы тому вздумалось набить рот ватой. В крике были повеление и сила, и было что-то еще, беззвучное и страшное, словно заключившее слово в особую раму. Охранники, теперь больше, чем когда-либо, преданные своему хозяину, послушно сорвались с места, и те, у кого были пистолеты, синхронно нажали на курки, и каждая пуля нашла свою цель.

Одна из них неминуемо угодила бы Вите в голову — та бежала по комнате бестолково, не таясь и не оглядываясь на то, что происходило за ее спиной, — если бы не громкий голос, отчетливо разрезавший поднявшийся гвалт, — пусть странно холодный, но знакомый.

— На пол, живо!

На ходу она нырнула вниз, и пуля только чиркнула ее по темени, вырвав прядь волос. Вита в ответ на боль зашипела и уже через секунду была возле неподвижно лежавшей на боку Наташи и отчаянно тормошила ее, пытаясь заставить подняться.

— Ну же, Наташка, пойдем! Вставай, мать твою, вставай же!

— Не хочу, — женщина вяло отмахнулась иссеченной морщинами рукой, ладонью другой размазывая по лицу подсыхающую кровь. — Уходи, отстань!..

Вита выругалась вовсе уж не по-женски и так же не по-женски сильно вцепилась в эту руку, намеренная выволочь подругу из комнаты, хочет она того или нет, но тут же обернулась, затылком почувствовав опасность.

Андрей, разумеется, не мог сдерживать всех охранников одновременно — вот один и прорвался и бежал к скорчившимся на полу девушкам рысьими скачками. Пистолета у него не было, но были руки — уже протянутые вперед и вниз — у умелого человека оружие не менее страшное.

Она только и сумела сделать, что вцепиться в Наташу еще крепче и открыть рот для крика. Но крик не понадобился. Огненное щупальце добралось, наконец, до камина, проскользнуло сквозь фигурную решетку, и огонь обрадованно хлынул в портал. Темно-синие лепестки пламени жадно слились с уютными красно-желтыми, в камине полыхнуло, будто туда щедро плеснули керосином, и полукруглый зев вдруг зло плюнул огнем, достав до противоположной стены.

Вита успела пригнуться, вжимаясь лицом в медно пахнущее кровью плечо подруги, реакции же охранника хватило только на то, чтобы развернуться, и он, оказавшийся точно на пути выплеснувшейся мощной огненной струи, мгновенно превратился в живой факел. Охваченный пламенем с ног до головы, охранник боком свалился на пол и, сгибаясь и разгибаясь в мучительных болевых судорогах, откатился в угол, оставив за собой широкий огненный след, где и забился, надсадно воя и безуспешно колотя себя пылающими руками. Комнату заполнил резкий, чуть сладковатый запах горелого мяса. Огромный лепесток огня же, ни на секунду не прервав своего движения, ударился о стену, мгновенно расстелился по ней, огонь поднялся к потолку и затянул его живым, колышущимся плащом, с необъяснимой стремительностью растекаясь по всем углам комнаты.

— Как в мастерской Неволина… — услышала Вита хриплый, надорванный болью голос Наташи. — Это не просто огонь, это…

— Вставайте!

Обе вскинули глаза на Славу, который, незаметно подобравшись к ним, теперь сидел на корточках, склонившись и загораживая обеих от того, что творилось за его спиной. Он смотрел на них, страшно оскалившись и с шумом выдыхая воздух сквозь стиснутые зубы, зажав ладонью простреленное левое плечо. Потом ладонь оторвалась от плеча и легко толкнула Виту.

— Давай, перед нами пойдешь, только пригнись! Наташка, вставай!

Его голос был прерывистым, высохшим, болезненно хриплым, но он ни разу не заикнулся. Единственный открытый глаз смотрел пусто и бессмысленно, удивительно напоминая глаза Наташи, когда та работала над картиной. Вита вдруг подумала, что Слава умер, но забыл об этом. Она приподнялась, оттолкнувшись от подставленной руки — липкой от крови и показавшейся удивительно сильной. А он наклонился и приподнял Наташу за плечи. Та слабо ворохнулась, снова пробормотав, чтобы ее оставили в покое.

— Не смей! Вставай! — рявкнул Слава и сгреб ее с пола. Она безвольно поддалась — худенькая, странно легкая, словно была сделана из картона, — такая непохожая на ту, которая совсем недавно держала наведенный на него пистолет и ее рука не дрогнула ни разу.

Вита, опередившая их на несколько шагов, уже перемахнула через огненную полосу, и теперь по другую сторону яростно хлопала по своим тлеющим брюкам. Неподалеку маленький врач, пригнувшись, остервенело рвал на себя ручки дверей, и из его рта вырывались испуганные, всхлипывающие звуки. Слава подхватил девушку на руки и вместе с ней одним прыжком оказался по другую сторону огненного препятствия, вяло успев удивиться, что его тело, которое словно пропустили сквозь огромную мясорубку, еще способно на такие действия. Еще одна пуля оцарапала его шею, он споткнулся и упал, успев толкнуть Наташу к двери, где ее перехватила Вита, и та почти повисла в ее руках, беспомощно свесив руки и склонив голову. Вита крепко держала Наташу за талию, но смотрела не на нее, а куда-то за спину Славе.

Он обернулся и сквозь близкие пляшущие языки пламени увидел, что уже весь дальний конец комнаты охвачен огнем, неумолимо ползущим по стенам к дверному проему. По потолку стелился ровный, мягко колышущийся слой пламени, из которого время от времени вырывалась огненная плеть, но тотчас втягивалась обратно. Ближе к двери к полу то и дело быстро спускались трехцветные жаркие язычки, быстро касались стены, косяка, дверной створки, точно пробуя на вкус, но тут же отдергивались, оставляя густой черный след, и сквозь выстрелы слышались звонкие хлопки лопавшихся в огне электрических лампочек, когда пламя набрасывалось на очередной светильник. Оно то продвигалось с голодной стремительностью, то ползло лениво, как самоуверенный хищник, не сомневающийся, что добыча уже никуда от него не денется. Комнату заволакивали густые, удушливые клубы дыма.

— Обманула меня-а-а!.. не могу управлять!.. почему?!.. обманула!.. убейте!!! всех убейте! все умрите!

То, что было Баскаковым, давно покинуло кресло, теперь превратившееся в доедаемые огнем обугленные деревяшки и пучок торчащих пружин, и, надсаживаясь в горестном вое, медленно, но верно продвигалось к двери. Из-за перераспределившейся массы тела и изрядно сместившегося центра тяжести ему пришлось опуститься на четвереньки, и оно ползло, раскачиваясь из стороны в сторону, упираясь в пол вывернутыми локтями и коленями, цепляясь скрюченными пальцами и волоча за собой разбухшие ноги с остатками туфель. То ли наросты, то ли опухоли, покрывавшие теперь все его тело, проступившие даже на губах, веках, взбугривавшие и без того до предела натянутый на ягодицах и в паху трикотаж белья, дергались и сокращались, точно пытались жить своей жизнью; с некоторых свисали длинные складки кожи, напоминавшие щупальца или хвосты. Испещренные красными жилками глаза смотрели вперед со слепой ненавистью, а в распяленном, разорванном рте трепетал в крике пухлый, грязно-розовый язык.

— Все!.. все!.. всевсевсевсевсе!..

Схимник отступал к двери, держа перед собой давно мертвого охранника с разбитой переносицей и много раз простреленным телом, и всаживал в существо пулю за пулей. Со стороны могло показаться, что он, на пару с мертвецом, исполняет какой-то диковинный, сложный танец, мягко, по-кошачьи перемещаясь слева направо и обратно, раскачиваясь и чуть приседая, и все направленные в него пули либо проходили мимо, либо зарывались в ловко подставленный труп. Но и существо, переваливаясь на ходу, странным образом угадывало движение пальца на курке и траекторию очередного выстрела, и его тело запоздало только дважды, приняв пули в плечо и в голый распухший живот, и теперь за ним тянулся широкий красный слизистый след, точно оно было огромной улиткой.

— Выходите! — крикнул Схимник, не оборачиваясь, и швырнул вконец изрешеченное пулями тело в ползущее существо. — Бегом!

Слава вскочил и бросился к двери. Тем временем Вита, придерживая Наташу одной рукой, оттолкнула Свиридова и, просипев: «Не в ту сторону!» пинком распахнула двустворчатые двери и вылетела в коридор. Маленький врач выкатился следом и застыл, растерянно крутя головой на развилке трех коридоров.

— А куда…

— Не стойте! — рявкнул выпрыгнувший из комнаты Слава. Наташа, до этого момента висевшая на руке подруги, как тряпка, вдруг резко выпрямилась, словно проснувшись, и бросилась вперед.

— Я знаю!.. Сюда!

Вита оглянулась на открытый проем двери, словно зев камина бросавший на стену дрожащие отсветы. Никто не вышел следом за ними, выстрелы утихли, и теперь оттуда доносились лишь нечеловеческий вой и надсадные звуки драки. Прикрыв рот и нос полусогнутой рукой, она крутанулась на пятке и кинулась было обратно, но Слава ловко поймал ее за шиворот и пихнул в ту сторону, куда побежали Наташа и Свиридов.

— Нет, я сам! Беги за ними!

Он повернулся, и тут из комнаты выскочил Схимник. Пиджака на нем уже не было, разорванная спереди рубашка свисала лохмотьями, оскаленное, перепачканное кровью и копотью лицо было страшным. Одна его штанина горела, и он, наклонившись, прихлопнул огонь ладонями — небрежно, точно докучливое насекомое. Потом плавно, почти изящно отступил чуть в сторону и словно бы едва-едва коснулся запястья выпрыгнувшего следом за ним мужчины, слегка поправив его движение и продолжив до стены, о которую тот и ударился с сырым треском. Его тело сползло на пол и осталось лежать, слабо подергиваясь. Схимник подхватил выпавший из его руки пистолет и бросился вперед, молча махнув Славе. На ходу проверил обойму и, заскочив за угол, сунул оружие в руку Новикова.

— Здесь еще три. Давай к лестнице, я пойду следом.

— А как же…

— Мне он не нужен! Делай, что сказал!

Слава, поняв, что возражения излишни и при данных обстоятельствах Схимника лучше послушать, повернулся и помчался дальше по коридору, не оглядываясь. Он проскочил какую-то роскошно обставленную комнату, пробежал еще одну, на этот раз уже не заметив, что она из себя представляла, и попал в следующую, где, в окружении все тех же пресловутых колонн, помещалась поистине гигантская кровать, и окна, располагавшиеся друг напротив друга, тоже были огромными. Наташа, Вита и Петр Михайлович ждали его в дверях, нервно озираясь, и он, взглянув на Наташу, в который раз ужаснулся произошедшим с ней переменам, и сердце рванулось острой болью. Лампы в комнате не горели, но за окнами уже светало, и бледненькие утренние тени только делали ее окровавленное лицо еще резче, углубляя морщины и превращали глаза в темные бездонные провалы, в которых невозможно было разглядеть никакого выражения. Но от всей ее, пусть и осевшей, надломленной, старчески согнутой фигуры веяло некой свободой — словно с Наташи сняли тяжелый, сковывающий гипс, который она вынуждена была носить много месяцев.

— Где Андрей?! — хрипло спросила Вита, не отрывая глаз от пистолета в его руке. — Где…

— Идет следом! — бросил Слава, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно спокойней — настолько, насколько это было сейчас возможно. Машинально глянув в одно из окон, он оценил высоту — этаж третий, не меньше. Сам он, возможно, и спустился бы, но тащить этим путем девчонок и пожилого врача было безумием. — Наташ, он сказал нам к лестнице… куда идти?!

— Туда! — Наташа обернулась и махнула на короткий прямой коридор, упиравшийся в массивную полуоткрытую дверь. — Быстрее, пока…

Ее слова оборвал грохот захлопнувшейся двери. Слава резко обернулся, вскинув руку с пистолетом, но тут же, облегченно вздохнув, опустил ее, увидев в дальней комнате Схимника. Согнувшись, тот волок к закрытой двери тяжелый диван.

— Славка, подсоби! — крикнул он, и Слава поспешно кинулся обратно. — Витек, выведи врача из дома! Наташка тебе покажет дорогу!

— Я без тебя не пойду! — голос Виты сорвался на истеричный, испуганный визг. Тогда Андрей, оставив Славу, надсадно хрипя, перетаскивать к двери мебель, подбежал к дальнему проему и выглянул, тяжело дыша и держась одной рукой за косяк.

— Делай, как говорю, котенок, — быстро, но спокойно сказал он. — Сам он не справится. Выходите и бегите подальше от дома. Мы со Славкой следом. Давай.

За его спиной раздался оглушительный удар. Кто-то с силой толкнулся в забаррикадированную дверь, толкнулся еще раз. Вита кивнула, отвернулась и, обхватив Свиридова за талию, потянула его в коридор. Андрей глубоко вздохнул и повернулся. Слава, держа пистолет обеими руками, быстро пятился к проему, расширенными глазами глядя, как со скрежетом едет по полу наспех приваленная к двери мебель и как толчками открывается дверь, и из образовавшейся щели на них уже смотрит чье-то, залитое кровью и искаженное безумной яростью лицо, и в комнату вползают, извиваясь и перекатываясь, клубы дыма.

— Пошли! — резко сказал Андрей, потом добавил — не своим, странно глухим и невыразительным голосом: — Устал я до черта!..

Слава подскочил к распахнутой двери, за которой открывался полукруглый коридорчик, ведший к спасительной лестнице, и, обернувшись, хотел крикнуть Андрею, захлопнувшему дверь в спальню, чтобы тот поторопился, но в ужасе осекся, только сейчас увидев, что рубашка на его спине промокла от крови и посередине, чуть левее позвоночника, темнеет аккуратная круглая дырочка.

— Шевелись! — произнес Андрей с усталой злостью, повернулся и в несколько прыжков оказался возле Славы. Его тело двигалось все так же быстро и уверенно, но уже начало утрачивать кошачью гибкость, движения стали чуть тяжеловатыми, рваными. Он вытолкнул Славу в коридорчик, едва заметно поморщившись. — Минут пять у вас будет!

Дверная створка стремительно качнулась обратно, но Слава, застывший на развороте, вцепился в косяк, и дверь остановилась за несколько сантиметров от его пальцев.

— Ты… — хрипло пробормотал Слава. Раздраженное лицо Андрея показалось в узкой полоске между косяком и дверью, и взглянув ему в глаза, Слава вдруг отчетливо осознал, что Андрей умирает — и знает об этом. В следующее мгновение его пальцы резко, чуть не сломав, отодрали от косяка.

— Девчонок сбереги, — сказал Андрей, и его лицо исчезло. Дверь захлопнулась с глухим ударом, отсекая от лестницы грохот расшвыриваемой мебели, бессвязные, хриплые, приглушенные расстоянием выкрики, тоскливый болезненный вой, сырые утробные звуки и тяжелое, надсадное дыхание оставшегося по другую сторону человека. Слава услышал, как поворачивается замок, как по полу волокут что-то увесистое, и развернулся, собираясь попытаться выбить дверь. Потом его плечи поникли. Он выругался со злым отчаянием и бросился к лестнице.

Андрей за дверью угрюмо улыбнулся, услышав удаляющиеся шаги, потом, пригнувшись, скользнул к стене, и в тот же момент дверь в спальню слетела с петель и, треснувшая посередине, врезалась в тумбочку, смела с нее массивный канделябр и чьи-то фотографии в широких рамках и грохнулась на пол. Андрей невольно кинул быстрый взгляд на противоположный дверной проем, загороженный массивным шкафом, но Схимник тут же отвел глаза, ухмыльнулся, по-волчьи вздернув верхнюю губу, перехватил первого же ввалившегося в комнату человека, и тот, с вывернутой назад и вверх рукой полетел лицом в пол по короткой дуге, и на середине этой дуги локоть Схимника врезался в его кадык, а в спальню уже вбегали остальные и набрасывались на неожиданное и досадное препятствие. Набрасывались упорно и молча, как призраки-убийцы, и в схватке никто из них не издал ни вопля, ни стона боли. Им нужно было пройти вниз — именно этого хотело ползущее за ними, расплывающееся от собственной тяжести существо, за которым по полу, стенам и потолку коридоров и комнат неторопливо и неотрывно, словно верный пес, следовал огненный вал, гоня перед собой клубы дыма. Один из охранников углядел бледный прямоугольник окна в обрамлении синих штор и, обскочив дерущихся, с разбегу кинулся на него, не раздумывая ни о высоте окна, ни о крепости стекла, и прочнейшее стекло не выдержало нечеловеческой силы удара. Тело, пробив окно, уже наполовину вылетело наружу, когда подскочивший Схимник ухватил охранника за ноги и дернул назад и вниз, насадив животом на торчащие из рамы кинжальные осколки. Человек забился, беззвучно разевая рот, из которого хлынула тугая струя крови, и ввалился обратно в комнату, а Схимник давно отскочил и сцепился с остальными. Кровь уже пропитала его рубашку и спереди, съедая белое нить за нитью, текла из уголков губ, запекаясь в густой черной бороде. Кто-то стрелял в дерущихся из-за мебельного завала, а он хрипло рычал в звериной ярости, оскалившись и сверкая потемневшими глазами. Он обещал пять минут и намерен был выполнить обещание.

 

XIV

К концу последнего лестничного пролета Свиридов стал задыхаться и охать, бормоча: «Сердце, сердце!» — и почти обвис на руках обеих девушек, предоставив им тащить его чуть ли ни волоком. Это было непросто — маленький врач оказался тяжеленек, и ступив на пол небольшого холла, Вита и Наташа уже сами хрипели от напряжения.

— Куда?! А ну стоять!

Распахнутая настежь входная дверь легко колыхалась взад и вперед — неслыханная во владениях Баскакова вольность — и утренний ветерок свободно перекатывал через порог бурые листья и сухие травинки. Возле двери стоял мужчина, удивленно глядя на спустившихся воспаленными глазами, и Вита сразу же узнала в нем охранника, которого еще в городском особняке так удачно окатила нашатырем.

— Я сказал стоять! — повторил он, не сводя с них глаз и в то же время кося наверх, откуда долетали грохот и странный вой. Его ноздри шевелились, настороженно втягивая уже вполне отчетливый запах гари. Он шагнул им навстречу, и в его руке блеснул нож. — Никто не…

Его голова вдруг запрокинулась назад, из-под суматошно взлетевшей к лицу ладони хлынуло темное, и только потом стоявшие возле лестницы услышали звук выстрела. Охранника мотнуло вправо, он боком свалился на пол и застыл, продолжая прижимать ладонь к лицу.

— Не стойте! На улицу! — крикнул прыгавший через ступеньки Слава. Толкнув Наташу вперед, к распахнутой двери, он подхватил Свиридова и почти понес его к двери. Маленький врач, пыхтя, еле успевал перебирать ногами.

Где-то наверху грохнул выстрел, потом еще один. Раздался приглушенный звон бьющегося стекла. Вита, побелев, замерла в дверях.

— Идем! — выскочившая откуда-то сбоку Наташа схватила ее за руку. — Нам нужно дойти до ворот.

Вита, не тронувшись с места, резко, почти брезгливо отдернула руку.

— Не трогай меня! Я…

— Ты пойдешь, твою мать! — заорал Слава, оборачиваясь, но не останавливаясь. — Или потащу тебя за волосы! Не для того он сейчас…

Он осекся и отвернулся, вспомнив взглянувшие на него из дверной щели глаза. Наташа мягко, но настойчиво потянула Виту вперед, и той показалось, что даже сквозь куртку она чувствует холодную сухость и вялость кожи ее руки.

— Поторопись! У нас очень мало времени!

— А что будет потом? — Вита попыталась обернуться, но Наташа не дала. Ветер привольно играл ее короткими седыми прядями, мягко перебрасывая их с лица на затылок и обратно. Согнувшаяся, сгорбленная, она теперь казалась одного роста с Витой, и дыхание из ее рта вырывалось хриплое, сбитое.

— Потом? Я уже не знаю, но, кажется, будет плохо, — голос Наташи прозвучал печально и в то же время в нем было некое облегчение. — Я ведь не Художник больше. Художник остался там, наверху. А я — не Художник.

* * *

Существо умирало.

Запертое, обманутое, ненавидящее, обреченное, оно упорно продвигалось по коридору к двери в комнату, оставляя на полу широкий кровавый след, и кровь спустя несколько секунд вскипала в ползущем следом пламени. Тело, не в силах нести такую чудовищную нагрузку, разваливалось, сосуды, не выдерживая давления бешеного тока крови, которую гнало в безумном ритме сердце, полопались во многих местах, пулевая рана в животе сильно кровоточила, и жизнь уходила с каждым метром, на который удавалось продвинуться вперед. Это его не останавливало. Оно не хотело умирать. Но и жить таким тоже не хотело, и продолжало ползти и выть от сознания собственного бессилия перед неумолимо надвигающейся смертью. Смертью окончательной.

Оно уже не помнило о существовании человека, чьим телом стало, и не пыталось его искать, хотя знало, что он, возможно, еще барахтается где-то внутри него — бесплотный, безумный сгусток, снова и снова перемалываемый чужими эмоциями. От него осталась только безликая память — как позабытая на столе книга, которую можно листать, как вздумается. По сути, он был уже мертв. Но это было не важно. Важным было то, что оно получило, наконец, в полное владение тот дар, к которому так стремилось, но воспользоваться им уже не могло.

Проталкивая свое тело вперед, существо иногда замедляло движение, чтобы вновь и вновь посмотреть на свои руки. Не обмани его собственный двойник, не придай ему раз и навсегда материальную, живую форму, из-за которой теперь разрушалась, не могущая растянуться и вместить ее в себя, человеческая плоть, — не сделай он подобного, тогда эти руки, бесплотные и послушные, могли бы стать чутким, волшебным инструментом. Но теперь это были ни на что не годные, разбухшие лапы, похожие на огромные волдыри. Из-под растрескавшейся кожи сочилась густая, грязно-алая жидкость, скрюченные вывихнутые пальцы не смогли бы ничего удержать, в том числе и кисть. Этим рукам не суждено было нарисовать ни одной картины.

Да и времени уже не оставалось.

Существо неумолимо разрушалось вместе с телом. Его зрение и слух ухудшались стремительно, гасли ощущения гладкости и легкой теплоты пола и вкуса собственной крови на языке. Дышать становилось все труднее, боль отдалялась, и это приносило существу новый оттенок страха, прежде незнакомый. На ходу оно чувствовало, как где-то внутри него что-то продолжает непоправимо смещаться и рваться, но сделать ничего не могло. Тело, с которым оно срослось, не подчинялось ему, как прежде это делала клетка-Чистова, и не в его силах было исправить хотя бы царапину или заставить глупое сердце биться ровнее. Единственное, что оно могло — это тащить следом покорную волну живого, ненавидящего пламени и отдавать приказы взглянувшим на него людям. Потому что все-таки являлось картиной. Особенной картиной. Пусть и охваченной тлением.

Одной из тех картин, которые не любят, когда на них не смотрят. И которые сами умеют смотреть.

Тяжело переваливаясь, задевая за опрокинутую мебель распухшими полушариями ягодиц, оно вползло в комнату и, часто, по-собачьи, дыша, уставилось на дерущихся. Оно увидело тех, кто с покорностью его воле рвались к лестнице. Увидело одного из бывших охранников, который не ввязался в драку, а, стоя за косяком и глядя перед собой пустыми глазами, стрелял без разбора в самую гущу дерущихся. Увидело человека, сражающегося с яростью зверя. И зверя, сражающегося за то, за что мог бы сражаться только человек. Стрелявший попал в него — и попал еще раз, но он не упал, только зарычал еще яростнее, блестя железным зубом. Этого было слишком мало, чтобы свалить сильного человека, решившего довести задуманное до конца и лишь потом умереть.

Существо застонало и снова двинулось вперед, к дерущимся, почти вбивая локти в пол и таща за ними непослушное тело. Сетка сосудов под кожей бешено пульсировала, прорастая все новыми и новыми фонтанчиками. Отростки и свисающие бугры шлепали по паркету. Кровь мешалась с потом и слезами.

— Вниз… — почти беззвучно шептало оно, — мне надо вниз… вниз…

Человек пропустит его. Пусть только взглянет. Пусть только слегка дотронется взглядом… и тогда поймет, что ему д?лжно умереть. Он и так уже мертв.

* * *

Он сидел в беседке и ждал.

Он сидел совсем недолго, но пистолет успел остыть и неприятно холодил сжимавшие его пальцы. Легкий туман стелился вокруг беседки, и затянутый полупрозрачной дымкой парк перед домом казался зловеще-волшебным, нереальным. Ярко-белая беседка плыла в нем, словно затерявшийся в океане корабль-призрак, деревья и искусственные скалы то резко выступали, то вновь становились размытыми, словно медленно уходили в какой-то другой мир. Где-то далеко в тумане простуженно каркали вороны.

Вначале он смотрел сквозь туман на дом, потом отвел глаза и не поднял их даже тогда, когда где-то наверху разбилось окно, — его взглядом завладели капли холодной, искрящейся росы на перилах беседки. А потом он уставился на кусты японской таволги, высаженные вокруг в несколько извилистых линий. На них еще сохранились листья — удлиненные, ярко-багряные, блестящие от утренней влаги, и бледная дымка только оттеняла их удивительный цвет. Уходящая осень улыбалась сидящему в беседке — улыбалась сквозь ноябрьский туман ласковой багряной улыбкой, как улыбнулась бы любому, но человеку в ней чудилась издевательская усмешка. Как и во всем вокруг. Он смотрел на багряные листья, сам бледный, как призрак, и в глазах его была ночь. Если бы его спросили, для чего он здесь сидит и кого ждет, вряд ли он смог бы ответить.

Шедший от пистолета холод добрался уже до самого сердца. Когда-то он подобрал его в ресторане. Улыбчиво-насмешливое божество бросило оружие, и он почти не сомневался, что пистолет предназначался именно ему — и никому другому. Но теперь его боги были мертвы, желанный золотоволосый призрак, сопровождавший его много дней, исчез, и он хотел знать, кто тому виной.

Одно было определенно. Он ждал кого-то, кто должен был выйти из дома. Из той распахнутой двери, через которую он недавно пробежал, едва не сбив с ног удивленного охранника. Он дождется, когда тот вступит в утренний туман… а потом поедет домой и ляжет спать. Нет, сначала он поест. Он купит свежеиспеченного утреннего хлеба, горячего и хрустящего, и густого, жирного домашнего молока… не для того, чтобы наполнить желудок, а чтобы отбить вкус гари и крови. А потом ляжет спать. Он даже улыбнулся, представив себе все это, но его улыбка тут же увяла, когда он вспомнил, что у него нет дома. Впрочем, и это было не так уж важно. Багрянец листьев, издевательски просвечивающий сквозь туман, — вот что его беспокоило. Когда пятна крови на его сером френче еще не засохли, они были такого же цвета. Но та кровь — не его вина. Ему приказали. И пообещали картину. Ему дали слово бога, что с этих пор только он сможет коснуться ее. Только он станет решать — сохранить ее или разрушить.

Шум шагов и голоса отвлекли его от созерцания листьев, и он вскинул голову. Его рука с пистолетом напряглась, и он чуть пригнулся — нелепая темная, обожженная фигура на фоне ослепительно-белого.

Из дома вышли четверо. Они шли быстро — почти бежали, то появляясь из тумана, то снова ныряя в него, и он слышал, как они шагали по выложенной колотым известняком дорожке. Двое мужчин и две женщины. Один мужчина поддерживал другого, помогая ему идти. Худая седовласая женщина в черном пальто почти тащила за собой другую, невысокую, и та то вырывалась, то покорно шла вперед, и ее истеричный голос резал затуманенную тишину, как зазубренный нож.

Услышав этот голос, он внезапно понял, кого ждал. Это было как озарение, бывающее только один раз в жизни. Фигура шедшей словно окуталась темным ореолом, и из-за ее плеча внезапно выглянула Яна, но не такая, какой она являлась ему постоянно. Не обворожительная красавица в темно-синем белье, а обгорелый, еще дымящийся остаток человека, по которому уже невозможно было понять, что он когда-то был женщиной.

«Ты свалил все на меня! Но ведь о письмах узнала она! Она их забрала. Она их отдала и объяснила, как их использовать. Из-за нее мне задавали вопросы. Если бы они знали про мое больное сердце, они задавали бы их более милосердно. А так меня потом просто спалили, как старые газеты. Разве это справедливо?»

Вздрогнув, он моргнул, и видение исчезло, оставив только темные фигуры идущих. Возможно, его никогда и не было.

В любом случае он устал ждать. Ему очень хотелось горячего хлеба.

Женщины теперь шли порознь — невысокая чуть позади, постоянно оглядываясь на дом — туда, где за стеклами третьего этажа мелькали жаркие всполохи. Он встал и вышел из беседки в туман. Остатки его светлых волос серебрились от унизавшей их росы. Не таясь, он поднял руку с пистолетом, и ночь в его глазах сменилась абсолютным мраком.

* * *

Наташа, обеспокоенная тем, что Вита снова отстала, не в силах оторвать глаз от дома, обернулась, намеренная схватить подругу за руку и тащить, пока хватит оставшихся сил. Они как раз проходили мимо окруженной невысоким кустарником беседки, похожей на маленький минарет, и она протянула руку, когда совсем рядом вдруг увидела Шестакова-Сканера. Наташа готова была поклясться, что доли секунды назад там никого не было, но теперь он стоял там, и туман словно расплескался вокруг него. Он стоял неподвижно, отчего казался удивительно гармоничной частью паркового ансамбля, — двигалась только его правая рука, сжимавшая пистолет побелевшими пальцами.

За крошечный промежуток времени Наташа успела увидеть еще очень многое. Она увидела, что пистолет нацеливается точно в затылок пятившейся, неотрывно глядящей на дом подруги. Увидела, что его глаза, казавшиеся почти белыми, совершенно безумны, а губы неистово дергаются, точно он страдал жесточайшим нервным тиком. Потом она снова увидела Виту, но уже такой, какой она была в том памятном сне, — бледной, равнодушной, далекой. А затем вдруг почему-то увидела Надю, стоявшую на темной дороге с развевающимися волосами, раскинувшую руки, точно пытаясь поймать ветер.

Крик бы опоздал.

Крики всегда опаздывали.

Она бросилась к Вите, протянув руки, — бросилась со всей силой, которая оставалась в ее ослабевшем, ставшем совсем чужим теле, и этой силы хватило на прыжок и на то, чтобы ее раскрытые ладони ударили в спину подруги, и та, вскрикнув, сунулась лицом в мокрые от росы заросли таволги. Она падала почему-то очень медленно, и Наташе казалось, что она целый час смотрела, как удаляется от нее стриженый светлый затылок. А потом что-то тупо и больно ударило ее в спину — верно кто-то метнул в нее камень — и она сразу же перестала чувствовать свои ноги. Звука выстрела Наташа так и не услышала. Ее толкнуло вперед, и известняковая дорожка понеслась навстречу с пугающей стремительностью. Так же в недавнем видении

видении?

летели навстречу острые, облепленные клочьями пены скалы, и боль там была много сильнее. А что, если ничего не произошло? Если она до сих пор не вернулась, и это — очередная чудовищная ловушка, и где-то в комнате с горящим камином живой и невредимый Баскаков наблюдает, как некто бросает на холст мазок за мазком?..

Она успела закрыть лицо руками, ударившись, ободрала ладони и мягко перекатилась на спину. Камни оказались очень холодными, холод мгновенно проник сквозь пальто и пополз внутрь, и только где-то в спине отчаянно жгло, словно туда ввинчивали раскаленное сверло. В ноздри лез густой запах сырости, мокрых листьев и почему-то моря, хотя моря здесь не было, и впервые за много дней у этого запаха не было цвета. Она лежала и слышала чьи-то крики, топот, низкий вой, перемежающийся с обезьяним хихиканьем и удаляющийся треск ломаемых веток.

Где-то, очень высоко над ней, из тумана вдруг выплыло лицо Виты, бледное, исцарапанное, с широко раскрытыми глазами, твердыми и тускло-зелеными, как два пыльных изумруда. Наташа попыталась спросить ее, почему здесь пахнет морем, но вместо слов изо рта хлынула кровь.

* * *

Сканер уронил разряженный пистолет, и тот с громким «чвак!» шлепнулся на раскисшую от ночного дождя землю. Дернувшись назад и чуть согнувшись, он хрипло выдохнул, точно чей-то невидимый кулак с размаху ударил его в живот. Потом его руки взлетели к лицу, пальцы, согнувшись, впились в виски и с силой поехали вниз, к подбородку, ногтями в клочья раздирая кожу и мышцы. Резко повернувшись, он скачками понесся прочь, но не к воротам, а в глубь парка. Теперь его руки вытянулись вперед, окровавленные пальцы комкали и раздирали воздух, словно он пробивал себе дорогу сквозь податливую преграду. Он спотыкался, падал и тут же вскакивал, ни на мгновение не останавливаясь. Глаза его закатились, и из-под век слепо сверкали белки, и надрывное «а-ха-ха-ха!», летевшее из разинутого рта, то и дело сменялось бессмысленным, вибрирующим на одной ноте криком, и человек, бежавший в тумане позади него, кричал тоже, но в его крике звучала ярость раненого зверя.

Сканер добежал до небольшого декоративного озерца, обложенного сланцем и несколькими крупными красноватыми валунами, когда человек догнал его и в прыжке сбил с ног. Оба рухнули в ледяную неглубокую воду, по пути сломав росшую возле озерца молоденькую березку и подняв тучу брызг.

Слава навалился Сканеру на спину и, схватив его за уцелевшие волосы, с силой вдавил лицом в дно. Руки Сканера забили по воде, потом его тело выгнулось и он вскочил, легко сбросив с себя Славу, и тот, отлетев в сторону, рассадил себе бок об острое ребро камня. На секунду наступила тишина — только слышно было, как безмятежно журчит стекающий в озерцо ручеек. Потом Сканер издал захлебывающийся, кашляющий звук, прыгнул в сторону и без особых усилий выдрал из берега большой кусок сланца, выворотив при этом еще несколько мелких камней. Он развернулся, держа камень так легко, словно тот был имитацией из папье-маше. Голова Сканера ушла в плечи, и на разодранном лице теперь было отчетливое выражение скупца, наткнувшегося в своей драгоценной кладовой на орудующего вора.

— Ничего не урвете! — выкрикнул он в туманный воздух. — Ни Дударев, ни вы… с-с-суки! Мое!

Слава пригнулся, и сланец, ударившись о валун за его спиной, брызнул во все стороны осколками, словно хрупкая ваза. Сканер, всхлипывая и причитая, бросился за новым снарядом, и в этот момент Новиков снова прыгнул, но уже молча. Удар смел Сканера на камни, и его лицо вмялось в них с сырым звуком, тут же приподнялось, и ударилось опять. Озверев, Слава бил снова и снова, громко и хрипло выдыхая при каждом ударе и не слыша, как в тумане полный ужаса девичий голос снова и снова пронзительно выкрикивает его имя. Скрюченные пальцы Сканера прыгали по камням все медленнее и медленнее, пока не застыли на них двумя мертвыми, окровавленными пауками, а впадающий в озеро ручеек тихо напевал что-то сам себе, торопясь поскорее разлохматить и растворить выматывающиеся с камней в неспокойную воду страшные, темные, густые нити, которым здесь было совсем не место.

* * *

— Забавно, что я все-таки сдержала слово, — пробормотала она склонившемуся над ней лицу. Говорить было больно, и Наташа выталкивала из себя слова вместе с кровью — торопливо, боясь не успеть. — Я обещала Сканеру, что никто, кроме него, не тронет больше его картину. Так и вышло… она в моем пальто была… под подкладкой… Глупый, он сам себя уничтожил…

— Не важно… — хрипло сказала Вита. Исчезнувший в тумане Шестаков и погнавшийся за ним Слава волновали ее сейчас меньше всего — она почти забыла о них. — Не болтай. Я сейчас найду… я позвоню… я…

Она хотела вскочить, но Наташа с неожиданной силой вцепилась в ее руку, заставив опуститься обратно.

— Нет. Все равно… не успеешь, я знаю… А в дом не ходи… нельзя.

К ним, тяжело дыша и держась за сердце, подполз Свиридов и непослушными руками вяло попытался отстранить Виту.

— Пустите… мне надо… кровотечение… пока не приедут…

— Оставьте… — сказала Наташа, ясно глядя в посеревшее лицо маленького врача, и чуть улыбнулась. — Вы же уже все понимаете, я знаю… Не бойтесь, живите… спокойно. Я ничего… у вас не взяла… я только из себя… выдрала… с корнем… и теперь… так легко… А ведь вы могли бы стать… нет, не скажу… Уйдите, пожалуйста…

Она отвела глаза и теперь смотрела только на Виту.

— Не дури, пусти руку! — прошептала та, боясь сделать это сама, — Наташа почему-то держала очень крепко, и вдруг, дернув, она навредит ее еще больше. — Я успею.

— А я ведь… все-таки побывала… богом… — в булькающем шепоте Наташи неожиданно появилась совершенно осознанная хитринка. — Боги — не те… кому удается сотворить что-нибудь… этакое… а те, кому удается… что-то уберечь…

Она дернулась, и ее рука вдруг сжалась так, что пальцы Виты захрустели, и та впилась зубами в нижнюю губу, сдерживая крик. Глаза Наташи широко раскрылись, на лице расползся дикий, животный ужас.

— Витка… я боюсь! Я так боюсь!.. Не отпускай меня! Где ты?! Где твоя рука… не отпускай меня!.. больно… так…Слава!.. Позови Славу!

Выгнувшись, она забилась, дергая запрокинувшейся назад головой и мелко стуча зубами, и кровь потекла из ее рта уже широкой, густой волной, а Вита, крепко обняв, держала ее — сначала молча, исходя судорожными рыданиями, но потом, не выдержав, закричала:

— Я здесь! Наташка, я здесь… слышишь?!.. я держу тебя!.. Слава!!!.. я не отпущу!.. Славка! Славка!

Но Наташа уже не слышала последних слов. Она стояла очень далеко и очень высоко отсюда, на «Вершине мира», положив ладони на горячие от июльского солнца перила, а рядом стояла Надя, задумчиво улыбаясь и выстукивая на перилах кольцами простенький, давно знакомый мотив, и горячий южный ветер, раскачивавший ветви старых платанов, густо пах альбицией, гарью далекого степного пожара, сосновой хвоей и морем, и далеко на востоке тянулась горная гряда, и слышно было, как перекатываются на своем ложе шелковистые волны, играя блестящей галькой и вздыхая среди мокрых, поросших скользкими водорослями скал, и было тихо и покойно, и спустившаяся следом милосердная тьма оказалась такой же тихой и так же солоно пахла морем…

* * *

Наташа перестала биться, и ее тело начало медленно оседать назад, на руки Виты. Голова вяло упала на плечо, прижавшись лицом к груди подруги, нижняя челюсть несколько раз прыгнула, и по телу побежала мелкая, короткая волна дрожи. Взгляд остановился на какой-то точке над головой Виты, губы раскрылись, точно Наташа пыталась набрать побольше воздуха, сердце дернулось в последний раз, и в тот же момент на третьем этаже дома остановилось сердце существа, уже выползшего на середину разгромленной комнаты, где, привалившись к стене возле уцелевшего окна, стоял окровавленный человек, тяжело дыша и тускло глядя на троих, которые шли к нему — шли добивать. Существо издало короткий всхлипывающий звук и на середине движения повалилось лицом на свои изуродованные, вывихнутые в суставах руки, звонко шлепнув голым животом по влажному паркету.

Трое остановились, словно проснувшись, и заморгали — недоуменно, растерянно, почти жалобно. И в тот же миг ползший по коридору огонь, уже ничем не сдерживаемый, с голодной радостью рванулся вперед, пожирая все на своем пути, и Андрей услышал его и криво ухмыльнулся. Его ладонь с трудом поднялась к обвивавшему шею плетеному золоту и прижалась к нему, прикрывая висевшие на цепочке простенький православный крест и круглую, потемневшую полоску серебра с небольшим бесформенным наплывом.

— Или ты, Господь, такой шутник, или мы такие дураки?.. — прошептал он непослушными губами и развернулся — вяло и скорее неосознанно, чем из стремления сделать что-то определенное. Его локоть на развороте ударил в стекло, и то, крепчайшее, вдруг послушно расплескалось под ним как вода, брызнув в рассвет праздничным каскадом блестящих осколков, нежно зазвеневших далеко внизу. Долей секунды позже в комнату с призрачным шипением плеснулось пламя и прокатилось по ней всесметающей волной, поглотив по дороге и живых, и мертвых, и правых, и виноватых.

* * *

Дом громко и хрипло вздохнул в тумане, словно гигантское, живое, простуженное существо. Занавеси в разбитом окне третьего этажа всколыхнулись, точно от сильнейшего порыва ветра, но всколыхнул их не ветер, а выплеснувшийся в окно огонь, и, мгновенно сгорев, они вылетели в туманный воздух мельчайшими чешуйками пепла.

Вита, механически пригладив растрепавшиеся серебристые волосы Наташи, осторожно опустила ее голову на известняковую дорожку и медленно встала, глядя на дом. Из белого марева, шатаясь, вышел Новиков, насквозь мокрый, прижимая к левому боку окровавленную ладонь и надрывно кашляя.

— Опоздал ты, — сказала Вита, не оборачиваясь и не отрывая глаз от дома, и глаза эти становились все более пустыми. Слава резко остановился, словно наткнулся на какое-то препятствие, но потом снова пошел вперед, строго глядя перед собой. Лицо его стало таким сосредоточенным, будто он пересекал пропасть по тоненькому бревнышку.

— Андрей, — произнесла Вита. В ее голосе не прозвучало ужаса или боли, ярости или безумного в своем отчаянье призыва. Было только имя, произнесенное вслух.

Дом горел.

Пламя катилось по коридорам и комнатам стремительно, как прорвавшая плотину вода. С третьего этажа оно хлынуло на второй, потом на первый, и лопавшиеся со звонкими хлопками оконные стекла отмечали его путь, и из оконных проемов вырывались огненные лепестки неестественного темно-синего цвета, весело изгибаясь, точно чьи-то радостно машущие руки, и дом обрастал ими с немыслимой скоростью. Слышались треск и гудение, словно внутри бушевала буря, дом стонал и выкашливал в туман сизые клубы дыма. Горели уже все три корпуса, и башенки, из крошечных окошек которых хищно высовывались острые язычки пламени, походили на странные призрачные маяки, призывающие давно затерявшиеся в морях суда. В соединенном с особняком гараже грохнул взрыв, потом еще один, и дом вздрогнул, казалось, приподнявшись на своем фундаменте. Пламя добралось до холла и широкой волной выплеснулось из распахнутой двери на крыльцо, покатилось по мгновенно темнеющим широким ступеням, словно желая добраться и до одиноко стоявшего перед крыльцом человека, но тот не отошел, продолжая пустыми глазами смотреть на почерневший по краям оконный проем третьего этажа, похожий на выбитую глазницу. Синие огненные щупальца уже тянулись к его ногам, по дороге превратив в пепел аккуратно подрезанный розовый куст…

И вдруг все кончилось.

Пламя потянулось обратно, по ступенькам, через раскрытую дверь в холл, точно отползающая от берега волна, оставляя после себя черную пыль и темные камни. Оно вкатилось внутрь и исчезло где-то в глубине дома, огненные лепестки втянулись в зияющие провалы оконных проемов. В особняке что-то охнуло, хлопнуло, раздался грохот, будто что-то обрушилось, и наступила глубокая, густая тишина. Огонь исчез, остался только дом — полностью выжженный изнутри и закопченный, но невредимый снаружи, и из распахнутой двери несло страшным жаром, как от огромной печи.

Где-то на дереве, за ажурной решетчатой оградой, тренькнула синица. В отдалении надрывалась собака, заслышавшая безвестного утреннего прохожего. Слышался шум машин. Звуки возвращались в мир торопливо, точно пытались заполнить столь неожиданно и грубо образовавшуюся в ткани утра прореху, — обыденные, мирные звуки, и только один был тревожным — приближающийся пронзительный вой сирен. Из-за горизонта выбиралось сонное предзимнее солнце, и по парку поползли золотистые лучи, безжалостно съедая сырой туман. Шестигранные фонари на ограде жадно вобрали в себя солнечный свет и весело заблестели. Заиграла бликами вода озерца, в котором, раскинув руки и чуть покачиваясь, лицом вниз лежал мертвый. Блеснули, сощурившись на солнце, зеленые глаза огромного черного взъерошенного кота, выбравшегося из зарослей возле ограды, а лучи ползли дальше, ласково оглаживая землю и голые деревья. Они скользнули по склоненному затылку маленького врача, который сидел на земле, закрыв лицо ладонями, осторожно тронули валявшийся возле кустов таволги пистолет и подобрались к Славе, который, держа Наташу на руках, прикрыл еще податливые веки и теперь бережно стирал с ее лица кровь, что-то бормоча прыгающими губами. Лучи прокатились по его мокрым волосам, спустились и тронули лицо Наташи, позолотив его, и, накрытое солнечным светом, это изможденное лицо вдруг словно разгладилось, став умиротворенным и почти красивым, каким было несколько лет назад. Солнце с неожиданным милосердием лишило его смертной скованности и угловатости, дав взамен мягкое очарование глубочайшего сна, и, увидев это, Слава, не выдержав, громко и страшно застонал, вжимая мертвое лицо в свою грудь, а лучи уже ползли дальше, пока не добрались до стоявшей перед выжженным, дышащим жаром домом одинокой фигуры. Предзимнее солнце сочувственно обняло ее своими бесплотными руками и драгоценно засияло в слезах, медленно катившихся из-под опущенных век. Потом поднялось выше, накрывая светом уже весь мир.

Было утро.

К ограде подлетели машины — пожарная, милицейские, «Скорая», и Слава равнодушно повернул голову на визг тормозов, а по парковой дорожке к дому уже бежали люди, что-то кричали ему, но он не разбирал слов, да и не пытался. Облизнув запекшиеся губы, он поднялся и пошел им навстречу, пошатываясь и крепко держа Наташу на руках, точно новобрачный свою возлюбленную.

Было утро.