Мне слегка жутковато здесь, среди стеллажей и стоек с костюмами, молча ожидающих своих артистов. На меня будто в ожидании смотрят призраки номеров, в которых я принимала участия.

Воспоминания заполняют мою голову. Стоит мне посмотреть на какой-то костюм, как он тотчас переносит меня в былые времена. Мой номер. Рев толпы. Меня вновь гложет предательское чувство принадлежности к цирку. Есть что-то такое в свете софитов, в волнении зрителей, благодаря чему я, каждый вечер балансируя на грани жизни и смерти, ощущала себя живой.

Так было раньше, одергиваю я себя. Цирк — моя тюрьма. Он забрал моих родных. Он отнял у меня прекрасную Амину. Я чувствую, что Бен рядом со мной, Грета — с другой стороны. Я беру их за руки, и мы стоим там, наш маленький тесный круг.

Эти два человека, Бен и Грета, единственные, кто у меня есть. Они единственные, кто мне дорог.

У нас действительно есть одно существенное преимущество: мы хорошо знаем это место. Мы провели здесь много времени во время репетиций, Амина, Грета и я. Иногда мы сидели здесь в ожидании нашего номера, чтобы затем спуститься на трапеции вниз, к затаившим дыхание зрителям. Иногда, наоборот, нас подтягивали сюда, чтобы зрителям казалось, будто мы исчезли прямо во время выступления, или чтобы переодеться в новый костюм, или взять необходимую бутафорию.

Бен снова включает рацию. Она тотчас оживает.

— Двенадцатый? Ты там? Мы все ждем.

Он щелкает фонариком и, проигнорировав вопрос, поворачивается ко мне.

— Времени у нас в обрез.

Из рации вновь доносится голос:

— Двенадцатый? Двенадцатый? Все ясно. Там что-то случилось. Отправьте туда еще одного человека. Нет, лучше десять. Давайте уничтожим этих крыс раз и навсегда: сколько можно тратить на них драгоценные силы и время.

Бен кладет фонарик на пол. Через весь чердак протянулся низкий, длинный луч. В его тусклом свете я вижу усталое лицо Бена. Он измучен и испуган. Я тоже. Просто я себя не вижу.

Он тяжело вздыхает.

— Думаю, нас скоро найдут. Есть какие-нибудь идеи?