Отбраковка, как я и думала, ужасна. Даже после того, как Сильвио уходит, большая часть детей продолжает хныкать.

У каждого ребенка есть номерок, который прикреплен к его одежде, а у меня в руках блокнот на дощечке и красная ручка. Рядом с каждым номером я должна сделать отметку: пригоден или непригоден. Галочка или крест.

Мне даже не приходится врать — Сильвио так запугал их, что никому не удается показать даже половину своих способностей. Они пытаются изо всех сил, но при этом так сильно дрожат и так горько плачут, что у них ничего не получается.

Мальчонка, которого я выделила среди прочих, последний. И он единственный, кто не окаменел от страха.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я его.

— Иезекиль, — с улыбкой отвечает он. Его зубы все еще белые и блестящие.

Я подвергаю его испытаниям, как и других детей. Он делает все гораздо лучше, чем остальные. В нем больше гибкости, его движения плавные и полные грации.

То же самое касается и прочих умений. Он сильнее, проворнее и пластичнее других. Когда они идут по гимнастическому бревну, двое из них падают на маты, но даже те, что смогли устоять и дошли до конца, качаются, едва удерживая равновесие. Но не Иезекиль. Он как будто танцует, глядя прямо перед собой. Его движения полны своеобразной поэзии. Я невольно представляю себе, как он идет по натянутому канату. Это его стихия, это заметно с первого взгляда.

Я смотрю через всю комнату на Чистых. Все трое таращатся на него как на вкусное блюдо, которое они собрались отведать. В их глазах можно увидеть символы фунтов стерлингов.

Иезекиль слишком хорош.

Я прислоняюсь к бревну и незаметно подталкиваю его плечом, чтобы оно дернулось. Мальчонка испуганно таращит глаза и слегка покачивается, но не падает.

Под конец он совершает прыжок и ловко приземляется, раскинув руки в стороны.

Я беру в руки блокнот. Напротив номера каждого ребенка в списке стоит жирный красный крест. Этот мальчик последний.

Я пару секунд обдумываю, что мне делать, взвешивая все возможности. Истина состоит в том, что его судьба в любом случае предрешена. Если он вернется в гетто, то вырастет в какой-нибудь убогой дыре, разделяя постель с крысами и вшами. Если ему посчастливится выжить и стать взрослым, то впереди только тяжелая, разрушающая тело и душу работа, за которую он получит несколько жалких жетонов на еду и одежду. Парень проведет остаток жизни в голоде, холоде и грязи.

Может, здесь ему будет лучше? По крайней мере, он не будет голодать, у него будет чистая одежда, возможность каждый вечер мыться. И мы станем его семьей. Мы сделаем для него все, что в наших силах.

В моем воображении внезапно возникает картина — моя маленькая хижина, которую я иногда пытаюсь мысленно представить себе.

Там было всегда холодно, холодно настолько, что немели пальцы ног, болели все кости и суставы, а дыхание выходило изо рта облачками пара. Мы все вместе забирались на крошечную кровать и прижимались друг к другу в поисках тепла и уюта.

Кроме кровати у нас был маленький столик из перевернутого деревянного ящика, но не было ни стульев, ни табуреток. Мы просто сидели на полу. В углу стояло ведро. Мы справляли в него нужду или же шли с этой целью через трущобы в общественный туалет: вонючие, грязные маленькие навесы над большими дырами в земле. Я всегда боялась толстых клочьев паутины, которые заполонили там все пространство, а от запаха испражнений меня тошнило. Мама говорила, что эти туалеты — рассадник бактерий и болезней, и поэтому всегда позволяла мне использовать ведро.

Я помню, как она рассказывала мне разные истории и пела песни. Мне нравилось слушать ее прекрасный голос.

Меня внезапно охватывает тоска по маме. Я готова мерзнуть, готова снова пользоваться ведром, я все вынесу ради того, чтобы снова услышать, как она поет. Просто чтобы прижаться к ней, спасаясь от холода.

Я не могу сделать это. Не могу взять на себя ответственность за Иезекиля. Я не могу обрекать его на такую жизнь, будь он хоть трижды талантлив. Обучить его, чтобы потом смотреть, как он, рискуя жизнью, каждый вечер ходит по канату. Я не могу видеть, как он обращается в сломленное измученное существо.

Такое, как я.

Я оглядываюсь на директоров: они продолжают наблюдать за нами. Беру ручку, ставлю рядом с номером 12 жирный красный крест и, размахивая в воздухе списком, иду к ним.

Они смотрят на меня поверх большого стола, как будто я таракан и спешу к ним, быстро перебирая лапками.

— Они все не подходят, — объявляю я. — Ни один из них, — со шлепком кладу лист на стол и разворачиваюсь, чтобы уйти.

— Стой! — командует Бейнс. — Быстро вернись назад!

Я поворачиваюсь и встречаюсь с ней взглядом. Мы злобно смотрим друг на друга.

— Тот последний мальчишка. Не говори мне, что он не подходит, мы все видели, как он прошел по бревну.

— Он слишком сильно шатался. Ему не хватает гибкости. Его не натаскать, — отвечаю я ей.

— Неправда, в нем чувствуется потенциал, — это подал голос Труляля.

— Да, мы все это заметили, — поддакивает Дураля.

— А я говорю, что он не годится.

Они все в упор смотрят на меня. Бейнс подается вперед.

— Сколько отборов ты уже отсортировала?

— Кучу, — с вызовом отвечаю я ей. — И вижу, что он негоден.

— Подойди сюда! — Ее красный крючковатый ноготь скорее напоминает коготь, и он велит мне подойти ближе. — Нет-нет, еще ближе.

Останавливаюсь у самого стола. Моего роста едва хватает, чтобы заглянуть через его край, и я вынуждена откинуть голову назад, чтобы видеть ее в своем огромном кресле. Она это сделала нарочно, чтобы я почувствовала себя еще меньше. С горящими глазами она поднимается со стула. Кажется, будто каждая клеточка ее тела сочится ненавистью.

— Я знаю твой номер, — шипит она. — Ты маленькая нахалка и слишком много на себя берешь.

Она оборачивается к остальным.

— Мальчишка нам подходит. Все согласны?

Оба с мерзкой усмешкой смотрят на меня и кивают.

Вивьен Бейнс наклоняется ближе. Я чувствую на своем лице ее дыхание.

— Мне не нравится, что ты себе позволяешь, девчонка. Совсем не нравится. Ты еще обо мне услышишь.

Она оборачивается к мужчинам.

— Вся эта суета из-за горстки грязных Отбросов. Может, их лучше сразу в газовую камеру? Сэкономили бы и время, и деньги.

Те нервно смеются. Подозреваю, что они ее боятся. Она машет мне рукой.

— Давай, уходи отсюда!

Я оборачиваюсь. Дети, удивленно вытаращив глаза, ждут, что будет дальше. Сжав волю в кулак, я стараюсь идти медленно, четким шагом. Остановившись у двери, я оборачиваюсь на нее. Бейнс по-прежнему смотрит мне вслед. Я улыбаюсь ей своей самой слащавой улыбкой и, шагнув за порог, с силой захлопываю за собой дверь. Грохот эхом разносится по пустому двору.