Темой нашей сегодняшней встречи является так называемый регресс в культуре. Когда я училась в художественной школе, нам показывали знаменитую египетскую палетку Нармера – одно из древнейших египетских изображений. Нам про эту вещь рассказывали, что египтяне не умели… что же они «не умели»? Прежде всего, у бедолаг было очень плохо с пропорциями. Фараон, как вы видите, изображен большим, враг его, если встанет с колен, будет с ростом с фараона, а вот внизу изображены поверженные враги ростом меньше. Еще мы четко видим, что идет фараон и перед ним идут какие-то полководцы, они побольше, фараону где-то примерно по бедро, а простые воины фараону где-то примерно по колено. Что еще египтяне не умели? Египтяне, разумеется, не умели реалистично изображать людей, то есть человеческую фигуру они разворачивали так, чтобы каждая часть тела находилась в наиболее выигрышном ракурсе: голова в профиль, корпус в фас, руки в профиль, бедра в фас, колени в профиль, ступни в профиль. Что характерно, египтяне продолжали это «не уметь» (по-моему, на этом слове уже давно пора смеяться) три тысячи лет, параллельно у них было всё прекрасно с объемной скульптурой, которая восхищает и реализмом, и психологизмом. Поэтому рассуждения о неумении просто смешны. Это нечто совершенно иное.

Вот я училась в художественной школе, нам объясняли, что не умели египтяне. Дальше я стала учиться в университете. В университете я училась уже на филологическом, нам продолжали рассказывать многочисленные истории про разнообразные неумения. Например, древние греки не умели понимать, что человек взрослеет. В частности, у нас имеется «Одиссея», где, как мы прекрасно знаем, Одиссей отсутствовал дома двадцать лет, а, значит, за это время его сын Телемах вырос. Если мы примерно себе представим, что из себя представлял древний грек в солидном возрасте двадцати лет, то слово «двадцать» отнюдь не является ироничным. Двадцать лет для древнего грека – это, действительно, состояние молодого мужчины, а Телемах, если мы почитаем «Одиссею», ведет себя, в общем, как подросток, и обращаются с ним как с подростком. Вот как греки не умели. Еще меньше они это умели применительно к Пенелопе, к которой, как вы знаете, сватаются, хотя двадцать лет прошло, – и отнюдь не потому, что она богата и знатна, а она сама вызывает у женихов всякие чувства. Ну и с Одиссем тоже всё понятно, он тоже не стареет. Итак, греки «не умели».

Рис. 1. Палетка Нармера

Не умели и на Руси-матушке. Есть у нас прекрасная былина «Добрыня Никитич в отъезде». Во второй половине XIX века (это основное время записи русских былин) она – самая популярная в русском эпосе. Это русская версия «Одиссеи». Добрыню отправляют с неким дипломатическим поручением, Алеша Попович сразу начинает свататься к его жене, жена говорит, мол, как так, муж велел его ждать. Проходит двенадцать лет, за которые Добрыня должен быть исполнить свои некие дипломатические поручения, он не вернулся. Алеша снова сватается к его жене, она говорит: «Я прождала мужа двенадцать лет по его слову, прожду двенадцать по моему слову». Проходят в общей сложности двадцать четыре года, рекорд Одиссея переплюнут, и тогда ее принуждают идти замуж за Алешу. Разумеется, на свадьбу прибывает Добрыня. И, что нас интересует, в финале все герои абсолютно за это время не выросли. Они все ведут себя, в общем, как безбашенная молодежь: Добрыня оттаскал Алешку за желтые кудри при всех за нехорошее поведение. Всё нормально. Ни Добрыня не повзрослел, ни Настасья не постарела. Вот, значит, русские сказители «не умели».

Список этих самых неумений довольно велик. Будем сегодня смотреть японскую гравюру. В книжках про Японию пишут, что японцы «не умели» перспективу, пока им ее не привезли экспортом из Европы. В частности, почему наше искусствоведение так любит Хокусая? А любит оно его за то, что он любит перспективу. Причем он перспективу любит очень серьезно, потому что, поймите меня, я ничего нецензурного не имею в виду, задавая вопрос: что на гравюре Хокусая у какого-нибудь бочара между ног? У него между ног – гора Фудзи на заднем плане. Он куда только эту Фудзи не засовывал! – то есть Хокусай освоил перспективу и понял, что гору Фудзи можно поместить абсолютно в любое место на гравюре, изобразить абсолютно любого масштаба и этим поязвить, поострить. Каждая его гравюра – это шарада: найди тут Фудзи… Итак, пока европейцы не привезли японцам перспективу и всё это не освоил Хокусай, японцы тоже, бедолаги, не умели.

Возникает серьезнейший вопрос: не умели или не хотели? Я недаром начала с палетки Нармера, я недаром начала с того, что те же египтяне не желали менять каноны плоскостного изображения и при этом достигли потрясающих высот в объемной скульптуре. Если мы с вами посмотрим какие-нибудь египетские портреты не царей, царей – это не интересно, а вот портреты вельмож, портреты архитекторов, то там даже канонизированный образ был с дряблым обвислым животом и психологические черты. Получается, что там, где они хотели, они всё прекрасно умели, а здесь не неумение – это нежелание. И, что еще важнее, оно проявляется не в индивидуальном творчестве, а в массовом искусстве. Массовое искусство бывает двух родов: искусство, создаваемое единицами, рассчитанное на массы (то есть искусство официальное), и создаваемое массами ради самих себя – применительно к древности это фольклор, а применительно к современности это, например, компьютерные игры. В любом виде массового искусства, как массами создаваемого, так и на массы ориентированного, используются одни и те же приемы. Искусство XX и XXI века, не обязательно изобразительное, эти приемы начинает активно эксплуатировать.

Итак, для меня вся эта история началась в свое время, например, с любви к Александру Невскому, к фильму Эйзенштейна, картине Корина. А вам написали в учебнике (в учебнике много интересного написано, как вы меня уже поняли), что советское искусство было реалистичным и отражало действительность. Больше того, вам еще написали в учебниках, что реалистичность искусства воспевал Белинский. И то и другое – это абсолютнейшие мифы. Советское искусство было насквозь мифологичным, чем оно более советское, тем оно более мифологичное. Что мы с вами видим на картине Корина «Александр Невский»? Во-первых, мы видим Александра Ярославича в виде взрослого мужчины. Краткий экскурс хотя бы в википедию говорит нам, что Александр Ярославич воинскими делами занимался в солидном возрасте (привет Телемаху!) двадцати и двадцати двух лет, то есть, мягко говоря, он был помоложе, чем герой Эйзенштейна и Корина. Возраст – это ладно, это мелочи жизни. Мы так с вами помним из фильма Эйзенштейна, что Невский сражался против псов-рыцарей. Теперь посмотрели на его доспех, особенно на нижнюю часть. Собственно говоря, это чудовищное нарушение исторической действительности – его прямиком во вражеские доспехи и одели. Понятно, что Невский так выглядеть не мог, он такого вооружения носить не мог. Однако ж картина Корина – замечательная! Почему? Что есть «замечательная картина»?

Рис. 2. Павел Корин. Александр Невский

Здесь я делаю маленькое лирическое отступление о сильно обиженном хорошем человеке, хорошего человека звали Виссарион Григорьевич Белинский, о котором в наших учебниках написали такое, что к нему никакого отношения не имеет. Белинский с точки зрения учебника – это унылая железобетонная бяка, выражаясь деликатно. На самом деле это был чрезвычайно умный человек. Белинский в статье «О русской повести и повестях г-на Гоголя» писал о трагедии Шиллера «Разбойники» (у статьи большие проблемы с названием, я не виновата, не я была редактором Виссариона Григорьевича). Он там, в частности, писал: «Некоторые находят в первых драматических произведениях Шиллера много фраз; например, говорят они, из всего огромного монолога Карла Моора, когда он объявляет разбойникам о своем отце, человек в подобном положении мог бы сказать разве каких-нибудь два-три слова. По-моему, так он не сказал бы ни слова, а разве только показал бы безмолвно рукою на своего отца», но на это надо смотреть не как на отражение действительности, а как на отражение творящегося в душе человека, то есть отражение переживания персонажа (раз!) и переживания автора (два!): «в этом создании нет истины жизни, но есть истина чувства». Это то, о чем я говорю постоянно и говорить буду чем дальше, тем больше. Что такое реализм в искусстве? Это отражение наших переживаний от объекта. Если наши переживания в произведении искусства (прозаическом, изобразительном, сценическом и так далее) отражены плохо, мы выкатим здоровенный список того, что так не бывает. Если «истина чувства» в произведении есть – нам пофиг, соблюдены ли такие-то реалии, мы в восторге, и не мешайте наслаждаться.

Вернулись к Корину, что перед нами? Это отражение переживания в середине XX века событий, связанных с древней историей. Как эти переживания отражены? На пять с плюсом, на семь баллов по пятибалльной! Какие тут претензии к тому, что Невский выглядел не так?! Никаких, это великая картина. Великая картина велика не соответствием учебнику по истории доспеха, она велика тем, как отражены переживания зрителей.

Здесь мы подходим к следующему любопытному моменту, тому, о чем я уже многократно рассказывала в лекциях, и поэтому сейчас об этом только вскользь. Пару десятков лет тому назад мне довелось пересмотреть, выражаясь научным термином, чертову прорву репродукций картин на военную тему. Несколько сотен. И я в какой-то момент обратила внимание на то, что линия горизонта регулярно примерно такая, как мы видим у Невского: ему собор по колено, дружина по икру (причем начинается от щиколотки, заканчивается на икре – совсем мелкая дружина). Это претензия на реализм, это перспектива. Обычно, как мы увидим на конкретных работах, массовка главному герою где-то от земли до колена, то есть массовка составляет треть роста героя. Или там проходит линия горизонта.

Дальше. Этого у меня нет на фотографиях, но нетрудно пройтись по любому городу, где есть здание сталинской архитектуры. Я в этом смысле очень люблю два здания Министерства обороны у нас в Москве: одно сталинское, второе брежневское. Когда мы идем мимо сталинского здания Министерства обороны, мы видим торжественные двери, которые как раз составляют три человеческих роста. И мы зададим высоконаучный вопрос: а нафига? И, в общем, даем на это вполне адекватный культурологический ответ: для торжественности. Итак, чтобы здание выглядело торжественно, то есть вызывало у нас всю ту же бурю эмоций (а то, что вызывает нужный, правильный эмоциональный отклик, как уже было сказано, – реалистично), нам нужны двери, рассчитанные на некоего персонажа, который в три раза выше нас с вами. И когда мы видим такие двери, у нас всё правильно. Если мы посмотрим на вход в брежневское Министерство обороны, то какое-то оно не такое, вроде бы оно беленькое и ритмичное, но двери там не той высоты и интересующий нас персонаж туда не войдет. Это, безусловно, свидетельство застоя – в культуре, в частности. В официальной культуре. В эпоху застоя было много чего интересного, но в официальной культуре с застоем, действительно, все было сурово.

Я об этом подробно говорю в курсе мифологии, что есть представление о мировой оси, то есть то, на чем зиждется мир. Во всех книжках написано, что основные формы мировой оси – это мировая гора (подробности читайте сами) и мировое древо (про это тоже написаны тонны литературы). А я говорю, что есть еще третий образ – это образ мирового исполина. Мы его в классической мифологии знаем как Атланта – и кроме Атланта таких персонажей нет практически нигде, а то, что есть, всё связано со Средиземноморским регионом. Понимаете, какой-нибудь хеттский Упеллури известен только особо продвинутым в мифологии товарищам. Нам важно не это.

Нам важно то, что в классической мифологии, в известных мифологических системах образ мирового исполина, в общем, не представлен, и поэтому он не входит в популярные книги по мифологии. Но если мы посмотрим на этот образ в изобразительном искусстве… Пока мне приходилось регулярно бывать в МГУ у главного здания, там парк, в парке, логично, стоит Ломоносов, можно померить, сколько ростов современного студента он составляет, считая с пьедесталом. Три – три с половиной. Складывается картина следующая: у нас в сознании сидит представление о некоем исполине, который в три – три с половиной раза выше роста нормального человека. На Пушкинскую площадь можно пойти померить памятник Пушкину в человеках, всё тоже стандартно. На самом деле, это абсолютно стандартный размер классического памятника. То есть этот исполин – это размер памятника, это высота парадной двери для него и это отражается на картинах, опять же связанных с бурным эмоциональным подъемом, – на военную тематику, а мы с вами это еще посмотрим сегодня на картинах матерого соцреализма, в котором реализма, сами понимаете, кот наплакал, но зато соц – очень много, и на плакате. Плакат – совершенно замечательное в этом смысле искусство, потому что его прямая задача вызывать бурю эмоций, чтобы человек пошел на смерть, потому как человек может пойти на смерть только в состоянии бури эмоций.

(Вопрос аудитории: является ли это тенденцией только европейской культуры?)

Нет, не только европейской. Скажем так: слуг везде рисовали маленького роста. Мы с вами можем брать китайские и японские картины, и там слуги будут ростом меньше, чем господа, это я вам говорю не глядя. Я могу сказать, что эти самые исполины будут где угодно. Стоит в Питере в Кунсткамере при входе копия центральноамериканской статуи – там совершенно точно три – три с половиной роста.

Что такое Ломоносов в советской мифологии как мифологический персонаж? Это есть рабоче-крестьянин, который создал нашу науку и наш университет, и поэтому вот он стоит в центре абсолютно симметричного, в лучшей традиции символических изображений сделанного парка как символ советской науки, как некая мировая ось нашей науки. Сзади него, как еще большая мировая ось, стоит университет с его замечательным шпилем. Это именно образ антропоморфной мировой оси с вот таким расчетом роста. Почему соотношений три – три с половиной раза – я на этапе девяностых годов не знала. Я просто могла это констатировать. Когда у меня родилась дочь, когда она начала меня видеть, я это поняла. Рост современного человека – сто шестьдесят для женщины, сто восемьдесят – сто девяносто для мужчины, ребенок рождается пятидесяти сантиметров, начинает он видеть маму, папу – и вот мы с вами получаем ответ на вопрос «Почему три – три с половиной раза?» Это младенческая память, вполне себе мы уже родились, мы уже видим, мы еще не очень понимаем и для нас, логично, родители – это есть наше абсолютное чувство защищенности. И вот для кого мы строим эти самые двери. Этот вот образ исполина.

Теперь, чтобы закончить с «Александром Невским». Мы с вами получаем ответ на вопрос, почему на картинах, задача которых вызывать бурю эмоций, у нас будет некий мелкий план, где персонажи будут ростом в три раза меньше главного героя. Теперь о том, почему Корин сознательно искажает исторические реалии. Он же, как вы понимаете, гораздо лучше нас разбирался в истории древнерусского вооружения, он же всё это прекрасно знал, всем этим более чем интересовался, то есть он не ошибается, он это делает нарочно! Зачем он это делает? Это тоже очень хорошо понятно, поскольку здесь работает архетип эпоса. Что такое эпос?

У меня это опять же было многократно на лекциях, сейчас я просто повторяюсь. Что такое эпос? Эпос – это самоописание человека. Да, борьба со всеми многоглавыми змеями, Одиссей со Сциллой и Харибдой дрался и прочее-прочее в том же духе, но это – живой эпос, пока в это верят. Когда перестают верить – это умирание эпоса. Главный герой эпоса, как я многократно говорила в лекциях, всегда «человек по паспорту». Геракл, напоминаю, Геракл – потомок Зевса аж три раза, но при том он человек, воспринимаются его деяния как деяния человека. И поэтому, когда у нас некие человеческие деяния вызывают бурный эмоциональный всплеск, то сразу включается эпическое мировосприятие. Сейчас мы эту бурю эмоций посмотрим на картинах. Давайте переходить к соцреализму.

Как с эмоциональным всплеском? «Ленин на трибуне». Заметьте, если вам не навязывают эту идеологию, не компостируют ею мозги – хорошая картина. Чертовски хорошая картина Герасимова, действительно, одна из самых известных картин, изображающих Ленина. Насквозь нереалистичная, естественно, то есть к жизни она не имеет вообще никакого отношения, Ленин никогда так не стоял и нигде не мог так стоять. Но заметьте, что простой народ, совсем уж масса, где она ему? Где-то на уровне бедра, то есть, понятно, человечки перед ним совсем-совсем крошечные, но уровень человеческого горизонта где-то на уровне бедра, знамена чуть повыше. И, так сказать, на фоне грозовых тучи практически нимб позади. Реализма нет вообще, но с эмоциональным порывом всё на пять с плюсом.

Рис. 3. Александр Герасимов. Ленин на трибуне

Знаменитая картина, в народе известная под названием «Два вождя после дождя». Обратите внимание, что тут они настолько выше народа, что других людей вообще нет, линия колена соблюдена идеально – зубцы кремлевской стеньг, в роли мелких людей – Замоскворечье, но единственное, что их выше, – это красная звезда. Соответственно, у нас в соцреалистическом искусстве, которое всё строится на эмоциональном подъеме, вот этот архетип исполина вовсю будет воплощаться.

Картина, которая ближе уже к плакату, называется она «Генералиссимус Советского Союза И. В. Сталин». Смотрите, он уже со звездой Героя, выше его, все-таки спасибо, Спасская башня, линия опять же бедра, колена – тут у нас будет просто стол. Ну и то, что возвышается он над страной… – вспомните палетку Нармера, вспомните, как нереалистическое искусство египтян делало фараона всего-то втрое выше простого человека! – и посмотрите на это. Тут ему по бедро вся страна и вся война! И если это «реализм», «отражение действительности», то я спрошу, что же тогда мифология и символизм.

Рис. 4. Александр Герасимов. И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов в Кремле / Два вождя после дождя

Идем дальше. Знаменитое «Утро нашей Родины». Ей-богу, если нам не навязывать идеологию, а просто смотреть на это как на произведение культуры своего времени, ну хорошая картина-то. Что тут скажешь? Настрой вызывает очень мощный. Сталин, конечно, настолько выше простых людей, что в роли интересующего нас персонажа в треть роста товарища Сталина будет вышка высоковольтной линии. Здесь еще очень любопытно посмотреть вот что. Во всех умных книгах в разделе, посвященном мировой оси, говорится, что мировая ось моделирует, с одной стороны, вертикальное членение мира на верхний, средний, нижний, а, с другой стороны, соответственно, горизонтальное членение мира на стороны света. Чем хороша эта картина? Тем, что идея мировой оси по вертикали тут у нас, понятно, фигура Сталина, а высоковольтные вышки его аккурат отправляют в нужный масштаб и создают то самое ощущение защищенности, о котором я уже говорила, а линия горизонта будет задавать горизонтальное членение мира, то есть мифологема мировой оси будет выражена очень-очень мощно.

Рис. 5. Федор Решетников. Генералиссимус Советского Союза И. В. Сталин

Вернемся к картине Решетникова. То же самое с горизонталью. Он же над картой военных действий. Мы видим наступление: красная стрелка – наступление нашей армии, что-то обведено (видимо, какие-то вражеские войска попали в котел). Дальше надо привлекать специалиста по военной истории, потому что они явно по этой карте определят то, что сейчас без комментария мы с вами не сформулируем, потому что тут явно отражена какая-то конкретная военная операция с атакой на запад и немцы в окружении. То, что я только что сказала, – горизонтальное членение мира, стороны света.

Рис. 6. Федор Шурнин. Утро нашей Родины

Вернулись еще назад, «Два вождя после дождя». Здесь у нас тоже, заметьте, снова картина горизонтальная, опять соединение горизонтали и вертикали в мировой оси. Больше того, почему они после дождя? Во-первых, это символ: бури над нашей страной прошли, то есть обновление жизни, а во-вторых, это дает отражение. Вы видите линии, уходящие вниз. Берем, опять же, любую книгу по мифологии и читаем, что мировая ось моделирует верхний, средний и нижний миры. Верхний мир – красная звезда и небо, средний – Москва, а благодаря мокрому асфальту мы получаем и некий намек на нижний мир. Всё по учебнику мифологии! Но, правда, я деликатно замечу в примечаниях, что представление о том, что мироздание в мифологии состоит из неба, земли и преисподней, – это представление находится на совести знаменитого ученого Мирчи Элиаде и им запущено в пространство. В то время, как при изучении реальных конкретных мифологий выясняется, что если там есть три мира, то это может быть небо, воздушное пространство и земля, и вообще нет преисподней. Образ преисподней есть не всегда и не везде. И вот мы вождя как мировую ось видим, моделирование среднего и верхнего мира видим на всех картинах, а хоть какой намек на преисподнюю нашли только на одной, и то со второй попытки.

Сейчас будет ой: «Ленин в Разливе». Восчувствовали вы после этого, насколько «Утро нашей Родины» это действительно хорошая картина?! А с мифологией здесь всё то же самое, с распределением вертикалей, горизонталей ничего нового, не буду повторяться, но вот с изобразительным искусством – на уровне плинтуса.

Итак. Перспектива – основа мифологии в искусстве, которое претендует на реалистичное, то есть там, где древний египтянин откровенно брал и рисовал: фараон такой, солдат в треть роста фараона, египтянину тут жилось просто, у него были другие сложности в его древнеегипетской жизни, но здесь у него было легко, – а у нас художник, претендующий на то, что он соцреалист, должен всеми силами что-то как-то загнать в треть роста вождя. Он с этой задачей, как мы видим, героически справляется.

Но если художник рисует плакат, то он гораздо меньше связан реалистическими условностями. И что мы с вами видим? Мы с вами видим, что Спасская башня на знаменитом плакате «Отстоим Москву!» солдату приходится чуть выше, чем по бедро, еще немножко и до талии дотянется, а кремлевская стена ему примерно там, где Александру Невскому дружина, заметьте.

(Вопрос из аудитории: «Я правильно вас понимаю, что это не следствие какой-то художественной школы, а некоторые предустановки в голове человека?»)

Рис. 7. Аркадий Рылов. В. И. Ленин в Разливе в 1917 году

Да, это предустановки младенческой памяти: тот, кто меня защищает, – в три раза нас больше. Художников этому никто никогда не учил. То, что я вам сейчас рассказываю, – исключительно результат моих собственных исследований, всё началось с тех самых тонн репродукций.

«Дойдем до Берлина!» и, соответственно, «Дошли!» – я считаю, абсолютно гениальный плакат. Вы понимаете, насколько он знаменитый, насколько он известный. А почему он известный?

Снова лирическое отступление о Виссарионе Григорьевиче Белинском. Он писал о том, что, если произведение на самую правильную, самую нравственную тему будет написано человеком, не имеющем таланта (он это говорил о литературе, но к живописи это применимо ничуть не меньше), так вот, если это произведение на правильную тему написано бесталанным человеком… Что оно принесет? Пользу или вред? Вред. Белинский, будучи умным человеком, говорил весьма страстно, что такое произведение принесет только вред, потому что оно через бездарную форму обесценит свою замечательную идею. Вам еще раз показать картину «Ленин в Разливе»?

Рис. 8. Отстоим Москву! Плакат

Почему этот плакат такой известный? Не потому, что он прославляет героев-победителей, не верьте этому, это вас кто-то обманул. Он такой известный потому, что он, во-первых, великолепно нарисован, а во-вторых, идеально воплощает тот самый изобразительный архетип, о котором я говорю, потому что, вы видите, одну треть от роста нашего с вами солдата-победителя составляет солдат с плаката «Дойдем до Берлина!», то есть солдат-фронтовик составляет одну треть от роста солдата-победителя. Вам еще раз показать палетку Нармера? Вы понимаете, что это воплощение той же самой идеи, которую мы видели в Древнем Египте? Что тот, кто победил, от того, кто сражался, составляет три роста. Это абсолютно та же самая эмоциональная конструкция и, вследствие этого, визуальная. И заметим, что сам по себе плакат «Дойдем до Берлина!» тоже прекрасно нарисован. Мы здесь сталкиваемся со следующим явлением, о котором я потом буду говорить на примере, что компьютерных игр, что, извините, Питера Брейгеля. Мне, в общем-то, без разницы – какой материал. Это массовое искусство, оно ориентировано на человека, у которого в жизни мало радостей, а если у него мало радостей, то что нам говорит любая реклама? Два по цене одного: бальзам и кондиционер в одном флаконе. Как язвил русский народ, водка огуречная – выпивка и закуска в одной бутылке. То есть массовое искусство очень любит предлагать два, а лучше десять, по цене одного. Этот плакат, в частности, вам предлагает два плаката по цене одного. Очень здорово, потом мы на такое насмотримся.

Рис. 9. Красной армии – слава! Плакат

Идем дальние. Прекрасный плакат, прославляющий наших доблестных генералов-маршалов, которым, соответственно, танки приходятся в аккурат, опять же, по бедро. Причем заметьте, что здесь это, в отличие от плаката «Отстоим Москву!», который на какие-то останки перспективы претендует, здесь никакой претензии на перспективу просто нет. Понятно, изображены отдельно маршалы, отдельно танки. Плакатный художник свободен в сочетании разных реальностей на одном листе. Мы практически вернулись в Египет.

Рис. 10. Под водительством Сталинских Полководцев, вперед к полному освобождению нашей Родины от немецких захватчиков! Плакат

Идем дальние. Плакат с медсестрой, которой простые солдаты опять же по бедро, хотя это не очень внятно, но уж танк-то точно совершенно составляет треть ее роста. Опять же, всё вполне стандартно и, опять-таки, это уже не претендует на какую-то перспективу.

Рис. 11. Слава боевым подругам. Плакат

Вернулись к живописи. Действительно, одна из самых замечательных наших картин на военную тематику – Дейнека, «Оборона Севастополя», которая к реализму имеет отношение… гм… как всегда. «Наши», как вы видите, белые, враги – это гады, гады они не только в переносном смысле, но и в самом прямом. Я напомню, что слово «гад» в прямом смысле слова нам известно по слову «гадюка», а так слово «гад» означает пресмыкающееся. Поскольку враг воплощает в себе архетип змея, то на переднем плане вы видите фрица вполне себе змеиного вида. Он, конечно, в принципе, мертвый, из него даже кровь льется, если присмотреться, но, в общем, идея того, что он ползет, как и положено пресмыкающемуся, достаточно хорошо отражена. Соотношение роста главного героя и массовки у вас уже не вызывает никаких эмоций, вы уже всё это видите. Опять же, идея горизонтали, понятно. Обратите внимание, что все картины, не плакаты, а картины, которые мы с вами сегодня смотрели, будут работами горизонтального формата, поскольку нам нужно, чтобы мировая ось была на горизонтальной поверхности. И еще обратите внимание на следующий любопытный момент: за вычетом пробитой головы немца на переднем плане и какой-то ссадины на щеке главного героя, но это мелкая ссадина, вы не увидите более нигде никакой крови. Кровь, конечно, в то время изображать было особо не принято, но тем не менее можно было как-то изобразить более-менее сдержанно. Почему этого Дейнека не делает? Потому же, почему используются все остальные мифологемы, то есть мифологема – это та прелесть, которая используется интуитивно. Это чисто работают наши эмоции. Я еще раз говорю: всё, что мифологично, всё абсолютно эмоционально, и почти всё, что эмоционально, – мифологично, то есть логика в мифологии абсолютно жесткая, абсолютно железная, легко просчитываемая, если мы с вами понимаем, что это логика не интеллектуальных построений, а это логика эмоций. Соответственно, что говорят наши эмоции о наших героях? Как я подробно рассказывала в лекции по истории эпоса, этот герой у нас с вами будет неуязвим. Причем в архаике (тут мы мысленно вернулись к «Александру Невскому») он будет железнотелый, каменнотелый, потому у нас Невский весь закован в броню у Корина. Позже это может быть образ, что у него стальная рука, стальное сердце, нам довольно известные понятия. Потом представления о железнотелости уходят в прошлое и у нас остается, что герой не погибает потому, что он главный герой. Всё очень просто и очень логично. И поэтому здесь мы с вами крови, кроме пробитой головы немца и ссадины на щеке главного героя, больше не видим нигде, никак, никаких ран, хотя, казалось бы, теоретически логичнее было бы… Вот там совершенно четко смертельно сражен второй матрос, он падает уже сейчас, он еще падает, но он уже мертвый, это видно, но – никаких ран. Это отголоски представлений о железнотелости, которые позже переходят в представления о неуязвимости.

Рис. 12. Александр Дейнека. Оборона Севастополя

Идем дальше. А здесь мы с вами добрались до эпохи застоя. Товарищ Брежнев на Малой земле. Товарищ Брежнев действительно был на Малой земле, но в поздний период его правления это было всё положено воспевать. Меня, по счастью, бог миловал, когда выходили его книги, не им написанные, я была еще школьницей в младшей школе, а те, кто был в старшей школе, должны были сочинения по этому писать. Смотрите, что такое эпоха застоя? Это именно эпоха, когда из государственной культуры уходит, выражаясь современным языком, драйв, то есть эмоциональность государственной культуры начинает стремительно катиться в тартарары, но зато начинает активно пробиваться культура различных негосударственных форм. С одной стороны, Окуджава, с другой стороны, Тарковский, всякое разное, это долгая история. Важно, что здесь эмоционального подъема уже нет, и первое, что мы с вами видим, – мы не видим одного персонажа ростом в треть роста товарища Брежнева, дорогого Леонида Ильича. Но, если мы с вами очень внимательно посмотрим, мы увидим, что радист на переднем плане ему, конечно, по бедро, но он такого же роста, как и сам Брежнев, то есть это достигается за счет помещения на передний план. Как насчет широкого горизонта? Тоже нету. Это как раз пример того, что хоть и официальное искусство, но эпоха другая, как и, собственно, брежневское Министерство обороны и Дворец съездов в Кремле, или, не приведи господи, Октябрьская наша площадь, что все ее здания, что этот чудовищный памятник Ленину (жалко, что не демонтировали, снести бы этот ужас, я не против памятников Ленину, если они красиво сделаны, но не этот же кошмар).

Рис. 13. Дмитрий Налбандян. Л. И. Брежнев на Малой земле

Мы насмотрелись, теперь переходим к литературе. Я сейчас открою цитаты из произведения, которое совершенно великолепное, но поскольку нас утруждали не художественными достоинствами, а его идеологическим содержанием, то мы его закономерно ненавидели. Я имею в виду поэму Владимира Маяковского «Владимир Ильич Ленин», которую современному человеку, начитанному в фэнтези, начитанному в том, что, понимаете ли, берет Дж. Мартин реальные события английской истории, тасует их как хочет, добавляет соли, перца и прочих специй по вкусу и получает свою «Игру престолов» или Камша берет войну Алой и Белой розы и делает из них войну Нарциссов… так вот, современному читателю, который привык, что надо взять реальные исторические факты, добавить в них мифологии, потом еще добавить в них мифологии, потом еще мифологии, а потом из этого сделать великолепное литературное произведение, современному читателю поэму Маяковского «Владимир Ильич Ленин» надо поставить между Мартином и Камшой и читать с большим удовольствием, получая массу наслаждения.

Что мы имеем? Мы имеем чистый возрожденный эпос. Причем, как вы понимаете, Маяковский был крупнейший в мире специалист по мировому эпосу (понятно, что я язвлю) и потому на все архетипы эпические он выходил абсолютно невольно, но выходил он на них со снайперской точностью, потому что Маяковский, действительно, прекрасный поэт и прекрасный художник. Скажем так, прекрасный поэт – это тот, кто пишет потрясающие стихи, а художник – это тот, кто создает потрясающие образы. Вот он прекрасный и в том и в другом. Когда нас перестанут пичкать идеологией, то мы его наконец-то оценим.

Итак, краткая лекция по истории эпоса на примере поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин». Пункт первый. Рождение эпического героя начинается с того, что на земле расплодились разнообразные чудовища. Это можно разбирать на примере Геракла, это можно разбирать на примере центральноазиатских эпопей, это можно разбирать на разных примерах. Здесь же нам рассказывают о том, какой был капитализм и как он стал ужасным, «Коммунизма призрак по Европе рыскал, Уходил и вновь маячил в отдалении, По всему поэтому в глуши сибирской Родился обыкновенный мальчик Ленин». Если к этому приводить параллели из монгольской мифологии, где главный герой монгольского эпоса рождается в самой что ни на есть бедняцкой юрте у пожилых родителей, вы понимаете, что просто вот архетип во всей красе. Я деликатно замечу, что мне от самой фразы «Призрак бродит по Европе» – уже очень хорошо, то есть первая фраза основы основ марксизма – отсылка к германской мифологии и образу Водана-Одина, о чем сейчас нет времени говорить.

Далее. Я сегодня уже говорила, что главный герой эпоса – «человек по паспорту». Поясняю. Если вам скажут «это чистая вода» – это не вызовет у вас никаких эмоций, но если вас будут очень долго уверять, что это «чистая вода, очень чистая вода, самая чистая вода», то количество этих уверений вызовет у вас некоторые сомнения в ее чистоте. Я вас хочу подвести к цитате из этой поэмы: «Самый человечный человек». Я говорила, что тот же самый герой, который потомок Зевса аж три раза, он «человек по паспорту» (и напомню старый анекдот про «по паспорту русский»). Итак, Ленин – самый человечный человек. По сути, это утверждение, что он – не человек, что он сверхчеловек. До сверхчеловека европейская цивилизация додумалась чуть-чуть пораньше: Ницше и прочие. Давайте смотреть, как же изображен этот самый человечный человек товарищем Маяковским. Во-первых, врагом Ленина является Капитализм. Капитализм в поэме Маяковского изображается в форме, которая хорошо представлена в центральноазиатских эпопеях, где главный монстр – гигант, он лежит, потому что он такой сильный, такой толстый, такой могучий, что сначала неподвижен (потом, когда понадобится, он будет довольно шустрым). Он сверхпрожорливый. Читаем Маяковского:

Сжевал графства и царства – хороший монстр, качественный, откормленный. Дальше он, капитализм:

И наконец, обожравшись в прямом смысле слова, капитализм «лег у истории на пути в мир, как в свою кровать». Если воспринимать буквально, то Сальвадор нервно курит в своей Дали, я бы сказала. Дальше, что логично, герой должен сражаться с этим монстром. И, как нам любезно сообщает эпос тюркских народов о схватке таких замечательных персонажей, «от их битвы горы стали долинами, а долины болотами». Понятно, насколько они огромные. Это пока еще не Маяковский, это пока еще тюркский эпос. Итак, начинается гиперсхватка:

Дальше мы подходим к следующей интересной теме. Как говорила Алиса в прекрасной советской постановке, которая с Высоцким: «Пусть я буду такого роста, какого нужно», – то есть эпический герой в конкретных текстах меняет свой рост столько раз, сколько это нужно для отражения эмоций сказителей и слушателей. То есть, чтобы подчеркнуть мощь победы героя над монстром, героя надо ужать до роста настоящего человека. Одиссей и Полифем. Размеры Полифема без метража, но Одиссейчик перед ним, прямо скажем, не шибко крупный. У Гомера с этим несколько попроще, то есть у него Одиссей свой рост по тексту особо не меняет. Мы к теме смены героем роста еще вернемся. Правда, без картинок, но на примерах. Итак, чтобы подчеркнуть мощь победы, Одиссей будет мелкий перед Полифемом и слаб перед ним, тут у нас Капитализм, «море крови ему по колени» – представляете это буквально? – «сжирает страны».

Смотрите, что делает Маяковский. Гений как гений. Слова «горсточка товарищей» сразу рисуют нам образ человека обычного роста, который по ходу схватки мгновенно вырастает: «встал над миром и поднял над».

Я по этому поводу прямо сейчас приведу свою любимейшую цитату из русского эпоса. Мой любимый герой – Святогор, который ростом с гору. Былина про Илью и Святогора держит абсолютный рекорд не то что в русском, а в мировом эпосе по количеству смен героями роста. Я замучалась считать, сколько раз там Илья Муромец меняет свой рост. Причем это не сюжетно, это не как Алиса: «…откусишь с одной стороны – уменьшишься, с другой – вырастешь», – это так: герой воспринимается обычным – рост не указывается; герой слабый – он сразу маленький. Мой любимый эпизод из этой былины выглядит так: при довольно интересных обстоятельствах, которые я сейчас опускаю, Илья попадает Святогору в карман. В какой-то момент Святогор достает Илью из своего кармана, держит на ладошке и спрашивает: «Как ты у меня в кармане оказался?» Илья рассказывает ему весь предыдущий сюжетный ход, и Святогор с ним братается… и меняется с ним нательными крестами! Оцените смену роста. Причем я еще раз говорю, что смена роста Ильи никак не отражена сюжетно, это то, что как только сказитель воспринимает их равными, разница в росте теряется. Как только подчеркивается, что Святогор сильнее Ильи, то Илья сразу ужимается до роста нормального человека. Соответственно, товарищ Ленин у Маяковского совершил трансформацию, достойную Ильи Муромца.

Отдельно «мысли ярче всякого пожарища, голос громче всех канонад» – «Илиада»: Ахилл и бой за тело Патрокла. Как я уже говорила, Ахилл поднимается на вал, ограждающий греческий лагерь, и орет. Что он орет – Гомер нам не сообщает, Олди в своем романе об Одиссее придумали, что именно, а так, видимо, он орал такое нецензурное, что в гекзаметр не влезло. Он орет – и в это время, как нам сообщает Гнедич, «облак ему вкруг главы обвила золотой Тритогена» (Афина), то есть от его ярости исходит ослепительный свет, а орет он так яростно, что этим отгоняет троянцев от тела Патрокла, не вступая в бой с оружием в руках. Еще раз я возвращаю вас к цитате из Маяковского: «мысли ярче всякого пожарища, голос громче всех канонад». Маяковский, конечно, читал «Илиаду», но я не думаю, что это цитата, потому что это отдельная тема: герой типа Ахилла и его гнев, который визуализируется как пламень или в данном случае сияние, и его голос, который носит разрушительную силу. Наш Илья Муромец в соответствующей былине тоже таким голосочком интересным обладает, а его главный враг Соловей-Разбойник свистит так, что вековые дубы рушатся с корнем, то есть разрушительный голос хорошо известен эпосу. Я могу приводить очень долго примеры, сейчас это не наша тема.

Такой любопытный момент: когда эпос частично историзируется, то иногда бывает, что историзируется образ врага, то есть вместо гипермонстра мы имеем вражеское войско, а герой – он как есть герой, и мы имеем известный сюжет – бой человека с войском. Читаем Маяковского:

Классический бой человека с войском. Можно процитировать Гомера, можно процитировать «Песнь о Роланде». Оцените размеры Ленина, между прочим: когда надо, он «скуластый и лысый один человек», явно же, что обычного роста, а если надо, пусть он будет «такого роста, какого нужно», как говорила Алиса: «Он в черепе сотней губерний ворочал, людей носил до миллиардов полутора». Вот так, надо – вырос, всё замечательно. Наконец, логично, что такой герой в эпосе всегда обречен на гибель, но при этом могут быть пророчества, что он когда-нибудь вернется. То, что нам в советское время намозолило глаза совершенно чудовищно: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить». Идея возвращения эпического героя здесь отражена во всей красе. Вот такие вот пирожки.

Я еще раз подчеркиваю, что Маяковский на все это выходит абсолютно интуитивно через мифологические универсалии. Это то, что сидит в нашем подсознании и, как и всякое мифологическое проявление, вылезает. Вылезает в тот момент, когда мы находимся в состоянии сильнейшего эмоционального подъема. То, что было у Маяковского по отношению к Ленину, поэтому оно всё и полезло. Здесь можно эту тему воплощения эпических образов в повествовательном советском искусстве очень любопытно рассматривать на примере кино, мы тут приведем миллион примеров. Вы понимаете, что этот клубочек можно разматывать в самые разные стороны. Это, безусловно, то, что называется регрессом.

Тут мы подходим к следующему важному моменту. Понимаете, какая штука, идея прогресса в культуре – это идея глубоко ложная. Причем, когда я была студенточкой-первокурсницей (а дело было в восемьдесят восьмом году), нам один из профессоров сказал: «Вы понимаете, в культуре нет прогресса». Мы на него посмотрели вот такими вот глазами, а что, восемьдесят восьмой год, еще Советский Союз вовсю, только-только Перестройка началась. «Если бы в культуре был прогресс, вы бы сейчас не проходили античную литературу, если бы Пушкин был бы лучше Эсхила, вы бы не проходили Эсхила». Если я вам скажу, что компьютер восемьдесят восьмого года лучше компьютера сегодняшнего, вы надо мной посмеетесь или решите, что я сошла с ума. Вот это вот четкий прогресс – новое является лучшим. В то время как в культуре сказать, что произведение, созданное тогда-то, в принципе хуже, чем современное, – это чушь собачья. В культуре нет прогресса, поэтому я употребляю слово «регресс» в первую очередь как знак того, что обращаются к приемам, которые наша культура отвергла века назад, то есть это обращение к устаревшим приемам, но популярность произведений и востребованность их, и те эмоции, которые у нас вызывают, говорит о том, что эти приемы нужны и полезны. Кроме того, для меня слово «регресс» в данном случае является полемикой с тем, в чем я воспитана, я-то сама человек, воспитанный в советской культуре.

(Вопрос из аудитории: Когда автор использует архаические приемы, это является непроизвольным желанием наиболее эффективным образом что-то эмоциональное привнести читателю?)

Использование архаических приемов – это следствие того, что автор находится на огромном эмоциональном подъеме и этот эмоциональный подъем он должен выплеснуть. Больше того, куча авторов о себе говорит (особенно это касается писателей-поэтов, но у художников тоже бывает), что «оно у меня само пришло», то есть это происходит помимо его сознания, помимо его воли. Что это означает? Это означает, что логические схемы у него приторможены в данный момент, а идет вовсю эмоциональный всплеск. Сейчас работают эмоции, а эмоции строятся на этих схемах. Вот эти схемы пронизывают всю человеческую культуру, поэтому в момент эмоционального подъема они вылезают – и ничего ты с этим не поделаешь.

Я пока закончу с темой смены роста героем. Я еще раз подчеркиваю, что речь идет не о ситуации Алисы, Алиса в какой-то момент говорит: «Съем-ка я кусочек увеличителя, может, стану посмелее», – то есть у Алисы все ее изменения роста сюжетно обусловлены. А мы говорим о ситуации типа Ильи и Святогора, когда в сюжете изменения роста нету, но если автор воспринимает героя так, то герой одного роста, если автор воспринимает героя по-другому, то герой другого роста. Я в связи с этим всегда привожу пример из «Волкодава» Марии Семеновой. Как мы знаем, «Волкодав» Марии Семеновой это, с одной стороны, фэнтези, но, с другой стороны, фэнтезийная составляющая касается устройства мира, а то, как мир описан, это явление, которое сейчас можно называть терминами «фантастический реализм», «квазиреализм» и так далее. То есть быт героев подразумевает реализм. Волкодав – это имя главного героя, который вполне себе человек из рода Серых Псов, тотемное название, а так он получился как древний славянин скорее, хотя Семенова имеет в виду древнего финна. Итак, тезис Семеновой первый: Волкодав был ростом выше большинства обычных людей, это позволяло ему смотреть поверх голов. Что вас смущает в этом тезисе? Ровно ничего. Нормальный реализм. Дальше: Волкодав дерется в начале романа с Канаоном, и говорится, что по сравнению с Канаоном (а он сильный, рослый, взят жрецами на службу чтобы специально биться на поединках), Волкодав выглядел как поджарый бродячий пес по сравнению с откормленным, домашним… в общем, Канаон его больше. У меня тоже пока, в общем, нет возражений. Разные бывают громилы на службе, у отрицательных персонажей особенно. Ну культурист, откормили. И рослый культурист. Но к середине романа Волкодав дерется с Итерскелом, и про Итерскела сообщается: полтора Канаона, не меньше. И вот тут, простите, я говорю: че? То есть вы понимаете, что это уже за пределы вот этого вот магического реализма выходит, этого не может быть. Что это такое? Откуда это берется? От эмоций Семеновой, которая испытывает их при описании этого поединка, и от того, как она пытается переложить на нас эти эмоции, потому что там, действительно, поединок, когда на кону жизнь еще одной героини. То есть чтобы свою бурю эмоций обрушить на нас, она про реализм немножко забывает. Получается ситуация Ильи Муромца, который меняется нательными крестами со Святогором (я надеюсь, все-таки предварительно сойдя с его ладони, иначе как-то сложно). Это, собственно, всё, что надо знать о том, как авторы произвольно меняют рост своих героев в зависимости от ситуации.

Рис. 14. Питер Брейгель (Старший). Избиение младенцев

Теперь переходим к теме перспективы. Питер Брейгель, «Избиение младенцев». То, что Брейгель библейские события переносит в родную ему Голландию, – это ладно. С этим мы искусствоведов отправим к их истории искусства, истории творчества Брейгеля, к тому, что его называли мужицким и как он описывал голландский быт. Я о Другом. Итак, нам очень хорошо в истории искусства объясняют, как это круто – перспектива и что если искусство не знает перспективы, то оно недоразвито. Правда, из этого становится непонятно, почему же нам нужны гробница Тутанхамона, где со знанием перспективы явно не очень, и многие другие памятники. Но когда искусство перспективу знает, то это ура. Что у нас здесь с перспективой? Смотрите, линейная перспектива, конечно, есть. Домики на заднем плане явно меньше, чем на переднем. Что касается размера фигур на переднем, на заднем планах, у меня уже возникают некоторые вопросы. А еще я что-то проходила в художественной школе про то, что еще бывает перспектива воздушная. Но Питер Брейгель-старший не учился в этой художественной школе и про воздушную перспективу не слышал. Что видно и по другим его работам. И мы задаемся вопросом «не умел или не хотел?». Это очень важный вопрос. Но самое интересное другое.

Самое интересное здесь – в множестве точек зрения. Мы знаем, что перспектива имеет точку схода, то есть у нас имеется наблюдатель, у него есть где-то там фокус – точка, в которую сходятся все линии. Что вы видите здесь? Вы видите, что эта улица у нас изображена с отчетливой точкой зрения сверху. А фигуры – с точки зрения сбоку. Почему? Потому что, как я уже сказала, искусство массовое, то есть, с одной стороны, рассчитанное на массы, а с другой стороны, искусство, порожденное массами, хочет всё и сразу.

И вот вам кадр из компьютерной игры.

Тут тема «всё и сразу» раскрыта, как вы видите, ничуть не хуже, чем у Питера Брейгеля-старшего. С другой стороны, там вы обратили внимание, что здания нарисованы то ли сверху, то ли сбоку, сложный вопрос, какой там ракурс. Посмотрите здесь: арка – отчетливый вид сверху, рябина – совершенно четко вид сбоку, остальное – кто как. И наконец, фигуры будут, с вероятностью, ужасающе близкой к ста процентам, изображены видом сбоку. Вон там орхидея симпатичная очень четко сбоку, жасмин за ней тоже очень четко сбоку, но, чтобы у нас все-таки немножечко вид сверху поддерживался, то вон там вроде как подсолнух, только без стебля, лежит прямо на грядках – это вид сверху. Заметьте, что это нарисовано очень качественно. Я нежно люблю эту игрушку. В частности, я ее люблю за графику. И художники, которые всё это рисовали, явно учились в художественной школе, им про перспективу рассказывали. И если про перспективу, применительно к Питеру Брейгелю-старшему, мы в затруднении, не умел он или не хотел, это, действительно, надо спрашивать у искусствоведов, то здесь мы этот ответ знаем совершенно четко. Эти художники знают про перспективу больше нас с вами, их этому учили. Они эту перспективу посылают далеко, пусть идет сама в свою точку схода, а нам тут не мешает жить, работать и зарабатывать деньги, потому что – массовое искусство, потому что массовый потребитель хочет всё и сразу. И поэтому ракурс сверху: так всё влезет, так всё видно. Тут мы снова возвращаемся к палетке Нармера и к тому, что египтяне «не умели». Ага, за три тысячи лет не научились человеческую фигуру рисовать. Почему? Да потому, что надо рисовать в максимально выигрышном ракурсе. И это ответ на вопрос, почему триумфальная арка нарисована видом сверху, а рябина нарисована видом сбоку. Потому что оба эти ракурса у соответствующих объектов являются наиболее выигрышными, то есть это совершенно четко сознательный откат к архаичным формам искусства. И при этом нарисовано здорово, настроение отличное.

Рис. 15. Скрин игры «Нано-ферма» (RedSpell)

Тут мы с вами видим просторы нашей замечательной фермы. Вон там, кстати, внизу морские кони (они кони, но они морские, потому что они гибрид с морским коньком), замечательный совершенно вид сбоку. Какие-то зверюшки, например, выдры – видите, немножко сверху. Можем вернуться к Питеру Брейгелю: кони на переднем плане (кони, но не всадники!) – попытка вида немножко сверху, все остальные строго сбоку. Нас с вами интересует следующее. Поскольку на ферме мы что хотим, так и ставим, то никакой перспективы нам тут не положено в принципе, но нам нужна иллюзия перспективы – и для этого все композиции, все элементы, из которых мы тут составляем композицию, сделаны так, что у нас будет идти диагональная линия, то есть перспективы нет (я хоть далеко, хоть близко поставлю эти фигуры), но иллюзия перспективы у нас здесь будет.

И тут мы с вами переходим к следующей теме «не умели». Это японская гравюра.

Что такое гравюра? Гравюра – это попса, это произведение массовой культуры. Гравюра – энное количество отпечатков с доски, и поэтому гравюра в японской культуре ценилась настолько мало, насколько мы с вами ценим, скажем, рекламную листовку, которую вам сунули у метро. Вы будете рассматривать, с каким художественным мастерством эта реклама сделана? Нет, хотя оно там наверняка есть. И поэтому, соответственно, гравюры вывозили из Японии пачками, потому что японцы ее не ценили. В каком городе мира самое крупное собрание японских гравюр? Правильно, в Париже. Потом идет Лондон. Потом то ли Нью-Йорк, то ли Вашингтон. Только на четвертом месте Токио.

Рис. 16. Скрин игры «Нано-ферма» (RedSpell)

Итак, что мы с вами знаем о японской гравюре? Мы с вами знаем из умных книг по искусствоведению, что японцы «не умели» анатомию. Мы знаем, как я уже говорила, что японцы «не умели» и перспективу. Что мы с вами здесь видим? У Моронобу, действительно, с анатомией туда-сюда, с перспективой абсолютно никак (фигуры на заднем плане уж точно больше, чем фигуры в переднем углу). Почему нас с вами это не напрягает? Вот идет занавес, этот занавес дает иллюзию перспективы, то есть те самые диагональные линии. И циновки-татами, на которых танцуют и сидят, опять же они уходят в диагональ, то есть иллюзия перспективы есть. Здесь вы, собственно, видите усадьбу, и поскольку искусство массовое, то требование всё и сразу, как видите, отражено очень неплохо. Количество точек зрения у нас как всегда, то есть ручей вид сверху, здание вид сверху, но, по-моему, пониже, чем на ручей, фигуры все стабильно сбоку. Почему это всё не развивалось, пока это европейцы не привезли свое искусство? Потому что это всё всех устраивает.

Рис. 17. Моронобу. Танец дзёрури

Маленькое лирическое отступление. Выдающийся исследователь Японии, Татьяна Петровна Григорьева, писала, что непозволительная роскошь – занимаясь Востоком, искать привычное. Так вот, японскую гравюру глупо осуждать за незнание перспективы. Гораздо ценнее изучать, как, при таких очевидных нарушениях, зритель не чувствует ошибки. Вот где уникальность, вот где жемчужина!

Рис. 18. Харунобу. Юная девушка в снегу

Поскольку выдающееся произведение искусства, как было сказано, должно выражать настроение, а японцы в этом смысле впереди планеты всей, то здесь отсутствие перспективы нас не напрягает совершенно. Хотя, если мы будем занудами и всмотримся в забор, мы скажем, что забор страдает слегка обратной перспективой, возрастает куда не надо. Это начались гравюры Харунобу. Здесь снова диагональные линии, которые нам, опять-таки, глубину дают, иллюзию перспективы дают. Я вам показала перегруженную картинку «Фермы». Почему она перегружена? Потому что массовая культура, хочу всё и сразу. Там чувство меры умерло в страшных муках, как следствие – чувство вкуса тоже сильно хромает. Здесь вы думаете, что у этой милой девушки такой вот сразу пейзаж будет за окном. Нет, это то, что она видит, о чем она думает, то, куда она смотрит. Это «монтаж», как в старом фильме говорилось. Я вам потом покажу этот прием монтажа, когда часть пейзажа просто фактически оказывается вырезанной, потому что нам нужно «всё и сразу», нам нужно, чтобы значимые элементы были, а промежуточные мы убираем. Идем дальше. То, что вы видите, – силуэты на сёдзи (перегородки, затянутые рисовой бумагой). Там идет вечеринка, там идет веселье, тут у нас грустит красавица. Опять-таки все диагональные линии нам создают все, что надо. Идем дальше. Вот очень красивая, очень поэтичная гравюра. Со скольких точек зрения она нарисована? То есть у нас одна точка зрения боковая – сидит красавица и перед ней водопадик-ручей, и вторая точка зрения, разумеется, сверху на остальное пространство. Идем дальше. То, что я вам говорила: «Сделай монтаж». Это любование луной. Луну нашли? Верхний правый угол. То есть мы видим девушек на веранде, веранда вид сверху, девушки вид сбоку, всё как обычно. Дальше у нас идет пейзаж, вид, по-моему, даже еще более сверху, чем веранда. Дальше у нас идет линия облаков. Монтаж, то есть остальная часть пейзажа просто вырезается за ненадобностью. Дальше у нас идет луна, довольно крупная. Можно это нарисовать по законам перспективы, но тогда какого размера луна будет? – если только она не восходящая желтая над лесом, совсем-совсем низкая, если это будет более-менее высокая луна, она станет бледной точкой по сравнению с фигурами на переднем плане, так что не передать всё то, что передано здесь. Здесь перспективу послали, все необходимые элементы изображены, зачем перспектива? Она тут не нужна, она будет только мешать. И заметьте, что она отрицательно скажется на достоинствах произведения.

Рис. 19. Харунобу. Ширмы сёдзи

Рис. 20. Харунобу. Красавица на веранде

Теперь у нас остался последний пункт. Это возраст. Это сейчас нам будут нужны кадры из «Чужестранки». В сериале «Чужестранка» героиня из послевоенной Англии (только что закончилась Вторая мировая война) проходит через стоячие камни и попадает в Шотландию XVIII века сначала незадолго битвы при Каллодене, затем значительно позже. Итак, традиционно считается, что, когда в повествованиях о долгом отсутствии героев у них абсолютно не меняется возраст, – это древние люди «не умели». Это первое. И второе: у нас сейчас считается (наоборот – миф о современной культуре), что сериалы – это, знаете ли, такая жвачка для глаз, для ума, такое бескультурье, что приличный человек сериалы не смотрит. На самом деле, чем больше я наблюдаю за нашей культурой, тем с большим интересом я обнаруживаю, что даже самые ярые критики сериала как явления какой-нибудь сериал да смотрят, то есть для каждого из нас снят сериал, а то и не один. Прежде, чем начать разбирать замечательные преображения главной героини сериала «Чужестранка», я хочу сказать несколько слов о явлении сериальности вообще.

Рис. 21. Харунобу. Девушка с хризантемами

Рис. 22. Харунобу. Две девушки на веранде любуются луной

Хочу начать вот с чего. Поскольку я по своей первой специальности – специалист по русским былинам, то я, говоря о том, что русский эпос сейчас мертв, должна дать определение живого и мертвого эпоса, потому что наши дорогие советские литературоведение и фольклористика, которые я не устаю ругать самыми черными словами, рассматривали эпос как текст. В лучшем случае они рассматривали какие-то сказительские школы. На самом же деле: что такое живой эпос? Вот представьте себе, пусть это будут русские былины, хотя я могу взять такое же самое якутское олонхо «Нюргун Боотур Стремительный», мне без разницы. Вот есть у нас хоть деревня, хоть стойбище, где имеется сказитель. Скажите мне, пожалуйста, если вы тут живете, в каком возрасте вы впервые услышите эпос? С младенчества, как только начали человеческую речь понимать. Видимо, даже чуть-чуть пораньше, потому что у мамы выдался свободный вечерочек, она пошла послушать, а вас потащила в слинге, так что речь еще не понимаете. У сказителей репертуар, в общем, не растет, былины, новые сказания возникают более-менее редко. Соответственно, если вы по-прежнему живете в деревне, где есть сказитель, есть преемники сказителя, есть несколько сказителей, сколько раз вы услышите исполнение былины, скажем, про Илью и Соловья-Разбойника за всю свою жизнь? Множество. Тогда у меня следующий, жизненно важный вопрос: а зачем вы пойдете слушать ее в очередной раз? Вы же ее, черт побери, знаете. А чтобы пережить снова эти эмоции. Пока эпос живой, то выражение «я слушаю былину» означает не что вы узнаете что-то новое, ничего нового вы не узнаете. Сказитель от несказителя отличается не тем, что сказитель знает былины, вы их тоже знаете, но сказитель умеет их исполнять, то есть он отличается от вас только мастерством. Исполнить былину худо-бедно может, в принципе, любой, если в деревне сильно жива сказительская традиция. То есть на очередном исполнении эпоса – новой информации вы получите крайне мало, вы идете не за новой информацией. Зачем читают новый роман Донцовой те, кто читает? Узнать, кто там кого убил, то есть это игра ума. Если вы уже этот роман Донцовой прочитали, то его можно только отнести или до урны, или отдать тем, кто еще не читал. Он рассчитан на некое приращение информации. С эпосом ситуация прямо противоположная. Когда эпическая традиция жива, то приращение информации у вас будет минимальным, а для вас эпос будет ценен возвращением к любимым героям. Теперь вспомните любой ваш любимый сериал и подумайте, каково там приращение информации? Ради чего мы смотрим? Сериал про ушастого Мерлина смотрели, совершенно бредовый? Ради чего смотрят сериал про ушастого Мерлина? Я в своей жизни посмотрела одну серию, да и то не сама, а при мне смотрели, но мне хватило. Я поняла как ученый, что это за произведение массового искусства. Ушастый Мерлин – он, зараза, чертовски обаятельный. Я понимаю людей, которые этого бреда смотрят шесть сезонов. Объясните мне, чем это принципиально отличается от севернорусской деревни, где в сотый раз слушают былину про Илью и Соловья-Разбойника?! За что ругают сериалы те, кто их ругают? За размазанный сюжет. Особенно в 90-е годы, когда сериалы как явление только-только к нам стали приходить, то суровые критики говорили, что то, что в нормальном фильме заняло бы пять, максимум десять минут, здесь размазывается на часовую серию. Какую научную литературу почитать по данному вопросу? О центральноазиатских эпопеях. Как сказители будут нарочно удлинять описание то, Другое, пятое, десятое. Если я задам вам, как студентам-культурологам, посмотреть «Санта-Барбару» всю, то вы или меня зарежете, или поступите более законным образом, то есть пойдете в какую-нибудь википедию и прочтете сюжет этой хрени. Почему эта хрень такая бесконечная и такая хреновая? Я про «Санта-Барбару» только слышала, ни одной серии не смотрела ни в каком варианте. Но явление культуры это масштабное! Почему оно держится, что оно делает? Потому что оно апеллирует к эмоциям. Нам нравится сопереживать героям. Шесть сезонов размазанного сюжета! – размажьте еще, там обаятельные тот, та и еще вон эти! Опять же, когда умирает эпос… Как умирал русский эпос? Когда знаменитую сказительницу Крюкову привозили в Москву, она выступала в переполненном зале Чайковского, затем она возвращается в деревню в свою, и она там никому не нужна, она там не споет ни одной былины, пока к ней не приедут московские сказители. Она их будет приветствовать, на ходу импровизируя былинный стих, она с ними просто здоровается, но былинным стихом, потому что ей хочется петь, но у нее нет аудитории. То есть эпос умирает, когда теряется интерес слушателей. Вы же прекрасно понимаете, когда прекращается любой сериал. Сериал прекращается тогда, когда он перестает вызывать эмоции у зрителей, зрительский интерес падает, сериал закрывается, иначе эта колбаса тянется до бесконечности. Иными словами, сериалы настолько занимают культурную нишу эпоса, так что я как человек, у которого диссертация по эпосу, сейчас радуюсь жизни, потому что я вижу, что свято место пусто не бывает. Да, народный эпос в традиционных формах умер, это очень грустная история, но его место занимают сериалы, воплощая то, что в науке называют термином «эпическая среда».

Постер сериала «Чужестранка», первый сезон

А теперь мы все-таки возвращаемся к финальному замечательному явлению регресса, то есть к возрасту героя. Итак, краткое содержание трех сезонов сериала «Чужестранка». 1945 год, Британия, Клэр и ее супруг уезжают в Шотландию. Клэр, как вы видите здесь на фото, чуть поменьше тридцати лет. Она была в войну медсестрой. За плечами вся война; суровая женщина. И тут она проходит через стоячие камни, попадает в XVIII век в Шотландию, там встречает нового героя. Весь первый сезон смачно приключается там. К концу второго сезона она в Шотландии проводит три года. Снова проходит через стоячие камни, будучи беременной от главного героя, от своего второго мужа. Соответственно, если на старте мы ей дадим двадцать семь, то ей на момент конца второго сезона будет тридцать.

А теперь кадр из третьего сезона. Сколько дадите? Я бы дала под пятьдесят. Это у нее уже дочка от шотландца XVIII века родилась, дочке восемнадцать лет. Вы дадите ей сорок восемь? Более-менее дадим. В конце второго сезона она узнает, что ее шотландский муж не погиб в битве при Каллодене, и в начале третьего сезона она предпринимает замечательные действия, чтобы попасть в Шотландию, но спустя восемнадцать лет после битвы при Каллодене, потому что именно тогда ее шотландский муж был жив. Она туда попадает.

Кадр из сериала «Чужестранка», второй сезон

Любуйтесь. Это она, то есть между предыдущим и этим кадром прошло несколько месяцев. Она стянула волосы и, как вы видите, феноменально помолодела. Дальше у нас середина третьего сезона, и до конца третьего сезона она приключается. Итак, ей – сорок восемь. Она отчаянно носится по немыслимым приключениям, выглядит дай бог каждой! Сорок восемь – это она моя ровесница, но я бы не сказала. Я полагаю, что я выгляжу несколько постарше, а уж носиться так, как она, мне, безусловно, слабо (не по куражу, а исключительно по физическим возможностям). Но вы понимаете, что если у нас Пенелопа спустя двадцать лет остается молодой и привлекательной и Одиссей спустя двадцать лет тоже как-то ни в какие старики не собирается лезть, то это древний человек «не умел». Если у нас это авторы сериала, а сериал планируется аж шестисезонный, то есть авторы рассчитывают на внимание аудитории, и если они наступают на те же грабли, что и Гомер более двадцати пяти веков назад, то это уж никак не называется словом «не умели»! Они это делают сознательно.

Кадр из сериала «Чужестранка», второй сезон

Тут мы подбираемся к следующей обширной теме, о которой я подробно говорю в лекции «Подросток сквозь миф». О том, что в принципе главный герой эпоса, независимо от того, будь он семнадцатилетний или будь он седой Илья Муромец, неважно, как выражается возраст героя, но – главный герой эпоса всегда воплощает в себе архетип подростка и все проблемы подростка. В частности, сюжет ссоры с эпическим государем – это классическая подростковая проблема. И многие другие. Поэтому, безусловно, создатели сериала если и не начитались соответствующей научной литературы, то, по крайней мере, очень хорошо чувствуют фактуру, очень хорошо чувствуют материал.

Поэтому пока героиня пассивна, вокруг нее события вяло текут, восемнадцать лет упихнуты в три-четыре серии, можно позволить себе что-то похожее на реализм и, соответственно, на ее взросление и старение. А дальше она просто абсолютно, категорически обязана превратиться в молодую – и эта ситуация, как с Ильей Муромцем и Святогором, она просто неизбежна, это невольный ход. Действительно интересно смотреть на то, как прическа меняет возраст. Морщинистость. Между прочим, эта морщинистость хорошо освещена, то есть гримеры в этом сериале стараются как могут, им нужно все-таки ей придавать какой-то солидный возраст, но, черт побери, на женщину под пятьдесят она не тянет все равно. Они пытаются этот реализм соблюсти, но они обречены на то, что, раз она снова стала активной героиней, то она должна воплощать подростковый архетип, всё остальное неинтересно. После этого можно взять любую былину про Илью Муромца, особенно желательно былину, где его почтенный возраст играет сюжетную роль. Например, былина о том, как он сражается со своим внебрачным сыном, и сначала внебрачный сын его побеждает и садится ему на грудь, хочет грудь ему пороть ножом, но Илья его с себя скидывает. Или брать былину о смерти Ильи Муромца, где он, опять же, о своей старости рассуждает. О старости-то он, конечно, рассуждает, но он предварительно раскидал сорок тысяч разбойников. Просто мимоходом – взял и победил. Итак, перед нами ситуация, когда вроде бы пожилой возраст героя в сюжете, но герой ведет себя как подросток или, по крайней мере, как молодой, потому что иначе не интересно, потому что главный герой может быть только подростком. В финале былины «Добрыня в отъезде», я уже сказала, Добрыня и Алеша ведут себя оба абсолютно как молодые люди, двадцать четыре года просто как с гуся вода. Это, действительно, может называться «сказители не умели», русский эпос как явление культуры не дорос до этого уровня. Вот эти что, тоже «не умели»?! Их гримеры из кожи вон лезут, чтобы как-то и морщины соблюсти и при этом оставить ее привлекательной для зрителя! Это, безусловно, не «не умеют», это, безусловно, работа на массовую аудиторию, которой нужен молодой герой, не обязательно красивый, но он должен быть драйвовый. Пока она выглядит пожилой, угадайте, вокруг кого крутится сюжет. Правильно, вокруг восемнадцатилетней дочери и ее кавалера, а она… посмотрите на ее лицо – пассивный персонаж. Вот она будет главной героиней, то вернутся драйв и молодость.

Итого. Все «неумения» древних регулярно воспроизводятся, буквально или чуть трансформированно, в культурах, где развитие пошло дальше. И, задавая себе вопрос, откуда же берется этот регресс, мы отвечаем: потому что эти формы оптимальны для массовой культуры, многие из них уходят корнями в мифологию, а поскольку массовое искусство должно работать с эмоциями, то оно будет и будет возвращаться к этим архаичным формам. Возвращаться, повторю в сотый раз, – бессознательно, интуитивно.