Что человеку гибель мирозданья — Пусть меркнет неба звездная порфира Страшитесь же иного угасанья: Мрак разума ужасней мрака мира!

В смятенье мы, а истина — ясна, Проста, прекрасна, как лазури неба: Что нужно человеку? — Тишина, Любовь, сочувствие и корка хлеба.

Поет под дугой колокольчик, Поет он о доле людской, Поет — и за сердце хватает Осеннею терпкой тоской. На небе всё тучи да тучи, В безлюдье буреют поля, И дремлет покорно и молча Усталая матерь-земля. И пыль — только пыль вековая Подолгу висит над глухой Исхоженной, древней дорогой Своей пеленою седой. Холодные синие дали, Унылая голь деревень, И плачет… О чем же он плачет, Озябший сентябрьский день? Близка мне твоя обреченность, И сладок мне горький твой хлеб… О Русь, мы разделим по-братски Превратности темных судеб.

Катись, катись, родимая телега, По древней, по проселочной дороге. С небес следит мерцающая Вега, А мысли тонут в бесконечном Боге. И вдруг душа, озлобясь, негодует На этот мир… Но, исходя в томленье, Вновь остывает… Свежий ветер дует Навстречу мне! О, сладко примиренье!

Один лишь Рим создать мог эту мерзость — Упадка Рим, Рим — цезарей, Рим — зверств. Уже тогда над темной его славой Сгущалась ночи стынущая мгла, И день своей истории продлить Ему уже никак не удавалось. Ни Тацит, ни Виргилий, ни Гораций, Ни Юлий Цезарь, ни Октавиан — Ничем бесславное паденье Рима Предотвратить, увы, уж не могли: Величие оканчивалось там, Где черствость сердца начиналась… Где безрассудство попрекало ум, Где разум уступал невеждам власть, Где беззаконие вошло в закон. Где ж были вы, великие умы? Гемонии! Широкие колодцы Со стенами отвесными, прямыми, Вверх выбраться нельзя: уж таковы Песчаником обложенные стены! За городом, в пустующих местах, Как злое преисподней проявленье, Они зияют нестерпимым смрадом, И этот смрад удушливым потоком Пустынную окрестность заливает. Взгляните вниз — печальные останки: Скелеты, черепа, грудные клетки, Берцовые и бедренные кости, Тазы, наполненные черной слизью, Иссохшие чернеющие трупы, И трупы в рваных, выцветших одеждах, С лохмотьями и лоскутами мяса, И мертвецы, распухшие, как бочки. Вот — черный саван; золото волос Горит на нем в луче звенящем Солнца, Проникшем в полдень в сумрачную яму: Льняные волосы так золотятся, Как бы живущему принадлежат. А вот и труп собаки желтой масти: Полакомиться прыгнула сюда, А выбраться никак уж не могла И сдохла, разделив судьбу людскую, — Бок о бок с человеком — его друг. Но что-то шевельнулось в глубине… Рука приподнялась и опустилась… Он жив, он жив — преступник молодой: За оскорбление сюда заброшен Его величества — тирана Рима. Десятый день без пищи и воды Средь страшных мертвецов сосуществует, В парах невыносимо сладких тлена, Порою смотрит в голубое небо И явь свою, как сон, воспоминает. А ночью звезды тонкими лучами Глядят не наглядятся на могилы Живых существ, и падает порой Горючая слеза из глубины Сочувствующей немощной вселенной… Но ни одна горючая слеза Еще с небес на землю не упала, И ни одна небесная звезда Не покарала палача-владыку И не сожгла мучителя-тирана. А много, много уж тысячелетий, Как люди все о чуде помышляют И в небо смотрят с радостной надеждой. Но тщетны все надежды человека!..

Нетленный образец предельной красоты, Твой камень порыжел; местами — сер и черен, Твой мрамор выщерблен… О, как он был упорен Напору времени, тоски и темноты. О, пусть на твой карниз теперь садятся птицы И гнезда сотворят меж трещин вековых, Пусть козы ищут трав средь плит — камней твоих, И ветер у колонн в томлении кружится. Лишь морю, что вблизи в лазурной зыби спит, Всё в солнечных огнях, как то бывало ране, Еще сродни твой дух — великое дыханье, Сверкающий твой свет, твой мрамор и гранит.

Я с детства полюбил искусство живописца, Но не того, кто трудится над человеком, Стремясь изобразить гармонию ума В челе высоком, в ясном, светлом взоре, В морщине меж бровей, глубокой и прямой; Иль ум мятущийся, взрываемый страстями, То постановкой глаз, то дрожью крыльев носа, То складками у губ, порочных или злых; Или презрительное око властолюбца — Холодностью зрачков, надменных и слепых, Иль горделивой постановкой торса… Нет, не влекут меня ни люди, ни толпа, Ни техники высокой проявленье В картинах битв, походов, разрушений! Природу без людей люблю на полотне, Природу чистую, не попранную нами, Без человека даже, Бог с ним, с человеком! Как хороши весной родимые поля: По небу синему гуляют облака То в ясном серебре, то в розовой одежде, В межах и бороздах веселая вода Небесную прогулку отражает; Кой-где синеет снег — весенний рыхлый снег, Укрывшийся тайком в тени амбаров, риг, В канавах, рытвинах. А черная земля — в лиловой кисее, Вся в комьях, влажная, и изредка уже Видны на ней зеленые побеги. Как радостно увидеть где-нибудь поодаль Ярко-зеленую полоску — То всходят озими, — иль натолкнуться вдруг Средь буро-фиолетовых полей На первые весенние цветы: На синюю прорезку, на подснежник, На бледно-синий гиацинт, фиалку Иль группу разноцветных анемонов, Лиловых, белых, желтых… Люблю полей широких вереницы С хлебами зрелыми: пшеница, рожь, ячмень — Всё в яркой желтизне, как в новой позолоте, Когда гуляет по просторам теплый ветер, Колеблются, колышутся хлеба, Нестройными рядами растекаясь По безграничному пространству земли русской. В полях и на лугах, среди зеленых трав, Как хороши цветы в своем беспечном хоре С великолепной разновидностью окрасок: Ромашка, колокольчик, василек, Собранье ирисов, там — разноцветка, мальва, Столетник, львиный зев, чертополох — Синеют, розовеют, золотятся. Сюда, художник, — вот твоя палитра… А осенью поля совсем преобразятся — В темно-коричневый оденутся наряд. В межах и бороздах иная уж вода, Осенняя вода, — на вялом солнце блещет Иль отражает серые, безжизненные тучи, Бегущие по бледному, болезненному небу. Но милы мне в погожий день осенние поля! Я цвет люблю увядшего жнивья И скошенной травы на заливных лугах; Осенние и редкие цветы еще сияют Уже поблекшими, но нежными тонами: Ромашка желтая, бессмертник, астры, вереск, Полынь, козлобородка, горечавка, Белеет здесь дурман, там розовеет мята — Сиреневые, красные и желтые оттенки — И по сырым местам синеют незабудки. Посмотришь вдаль — и дали так прекрасны — Влекущие загадочные дали, С тончайшей дымкой светлого тумана. Приблизишься — и видишь, как туман Колышется, плывет меж золота берез, Багряных листьев клена иль калины, Осины трепетной иль дуба С еще темно-зелеными листами Иль сизой жимолости. Осенняя пора — ярчайшая палитра! Здесь сурик иль кармин, краплак, осенний цвет, Зеленая земля и охра золотая, А горизонт — в живом поль-веронезе, жидком тоне. А выше там — ультрамарин, индиго, тон глубокий. Прозрачно небо, ясно, далеко от человека. Когда же свежий снег ковром пушистым, белым Покроет все вокруг — и дали, и поля, И с неба спустится свинцово-синий полог, Волнующие краски пропадут И мертвое наступит безразличье, — Я в лес иду природу наблюдать. Здесь даже в серый день торжественно звучат Усыпанные звездами алмазов Серебряные ризы елей, сосен, С темно-зеленой бархатной подкладкой. Сквозит еще последняя листва — Коричневое золото и медь, Зелено-желтая яшма, Лиловый аметист, Рубиновые отблески осин Иль ярко-алые кусты кровавой свидены, На белоснежном поле, с синевой в тенях. Спокойствие и благодать вокруг! Но, если солнце вдруг, сквозь тучи и метели, Свой завоюет день и на лазурном небе, Как в собственном дворце, по-царски водворится, Лес превратится в сказочный чертог, Святилище снегов, льда, инея, мороза, И с этой ослепительной картиной Уж кисть художника не может совладать. Все блещет, все сверкает, все горит — Искусство здесь бессильно! Тут краски самых лучших фабрик И драгоценнейшее полотно Художнику помочь не могут! Но кисть свою, художник, не бросай! Пусть трудности тебя не остановят И школою хорошею послужат Для всех других твоих преодолений.

Мастабы, пирамиды и гробницы К нам донесли от сгинувших эпох Египетских поэтов небылицы — Любовных радостей блаженный вздох. При мумиях — древнейшие границы Поэзии, и из заветных крох Мы бережно слагаем вереницы Сердечных человеческих тревог. Так в мир иной стремились египтяне Унесть любви неповторимый дар И запасались в смертный путь заране Стихом любви — врачом всех бед и кар. Осирис рек: придет жених к невесте! Любовь и смерть отныне слиты вместе.

Даны нам бесконечности на небе: Пространство внеземное бесконечно, И звезд числа вовек не перечесть. А на земном пределе беспредельны: Пучиной вод — моря и океаны, Песком зыбучим — жгучие пустыни И жгучей скорбью — сердце человека.

Хеопс, Хефрен и Микерин — Три величайших пирамиды, В надземном строе, как один, Стоят Осирисы — Исиды. О, славься двойственный союз, Поднявший властными руками На высь невероятный груз И мысли воплотивший в камень. Безвестный, черный труд рабов, Тиски безжалостных законов, Не средоточие гробов Великолепных фараонов, — И не позором в мир глядят Неимоверные махины, И не цари в камнях царят, О, каменные властелины! А в форме мысль оснащена, Чтоб вышли наконец из нор мы: Здесь тайна светится до дна — Геометрические формы! Ориентируя к звезде Математические сваи, Как много понимали те, Кого мы мало понимаем! Еще столетия пройдут, Пока Осирисы — Исиды Нам в руки мудрость отдадут Всех элементов пирамиды.

В Беотии бьют два ключа священных. Один — ключ памяти. Глотк а довольно, Чтоб вспомнить все — и доброе, и злое — И к прошлому вернуться в тот же миг. Другой — забвенья ключ. Единой капли Достаточно, чтоб мир забыть безмерный, И, просветлев, душой переродиться. Священные ключи! О, если б можно Струей воспоминанья и забвенья На жизнь свою с избытком запастись, И новый день по-новому построить, И жить добром, не памятуя зла.

Чудесен восход твой, о Атон, владыка веков вечносущий! Ты — светел, могуч, лучезарен, в любви бесконечно велик, Ты — бог, сам себя пожелавший; ты — бог, сам себя создающий, Ты — бог, все собой породивший; ты — все оживил, все проник. Ты создал прекрасную Землю для жизни по собственной воле И всю населил существами: на крыльях, ногах, плавниках; Из праха поднял ты деревья; хлеба ты размножил на поле И каждому дал свое место — дал пищу, покой, свет и мрак. Ты создал над всем Человека и им заселил свои страны; В числе их Египет великий; границы провел ты всему; Все славит тебя, все ликует, и в храмах твоих музыканты Высокие гимны слагают — живому творцу своему. Приносят державному жертвы — угодные жертвы земные, Ликуя и славя, о Атон, твой чистый и ясный восход; Лучей золотых, живоносных не знают светила иные: Лик Солнца единобессмертный все движет вперед и вперед. Я — сын твой родимый, о Атон, взносящий священное имя До крайних высот мирозданья, где в песнях ты вечно воспет; Даруй же мне силы, о Атон, с твоими сынами благими Дорогой единой стремиться в твой вечноликующий свет.

Тебя влекли великие мечтанья О несравненной родине своей, Заложником, скитальцем ли изгнанья, Царем эпирским — ты был верен ей. И при дворе роскошном Птоломея, В Александрии, средь наук и муз, Одну мечту растил ты, и лелеял, И нес ее, как вожделенный груз. В родных горах, под дубами Додоны, У Ахеронта тайномудрых вод Ты видел сны: победные знамена И гесперийский эллинский народ. И охватил ты Греции пределы — От Падуса по синеводый Нил,— И италийские водоразделы В своих мечтах в одно соединил. Ты мнил закончить Александра планы И взять над целым миром перевес, В единое слить варварские страны И влить туда всеэллинский прогресс. Действительность убила не жалея Твои прекрасносозданные сны — С трудом тебе досталась Гераклея, Не помогли при Аскуле слоны. И, сломленный в бою при Беневенте, Как Одиссей, ты Левкофеи ждал, Что вынесет в счастливейшем моменте Из моря бед — тебе покорный вал. Еще огнем щиты твои сверкали, И вымпел бдил на царском корабле, Судьба разбила помыслов скрижали, Векам их сдав в язвительной хуле. Но предвосхитил ты непостижимо Незыблемый истории закон: Не эллины легли в подножье Рима, А Рим был эллинизмом покорен.

История, не думая, тебе простит: Пороки, слабости, ошибки, заблужденья За сверхвеличие бессмертных дел твоих. Но лишь двух слов простить не сможет — не простит: Кровавых слов, начертанных, как осужденье, Тобой на смертном приговоре: «Auch ich» [23] .

Все приму от этой жизни страшной — Все насилья, муки, скорби, зло, День сегодняшний, как день вчерашний, — Скоротечной жизни помело. Одного лишь принимать не стану: За решеткою темницы — тьму, И пока дышать не перестану Не приму неволи — не приму.

Течет таинственно живущего вода Из вечной темноты в Земли ночное устье. Свет — мимолетный миг, а вечность — темнота, И в этой темноте томящее предчувствье. Там Солнце черное на черных небесах Свой испускает свет, невидимый и черный, И в черной пустоте на черных же лучах Летит в пространство весть о мощи необорной Там реки черные медлительно текут, Меж черных берегов волнуются и плещут, И зыби черные по лону вод бегут И блики черные в невидимое мещут. И мы все бродим там — мы те же и не те, Как бродят призраки, видения, фантомы; О, двойственная жизнь — очами в светлоте, А умозрением — во мраке незнакомом. Тьма, тьма везде! Эреб! Зияющая тьма! Круженье черных звезд и черных электронов. В фантасмагории — безумие ума, Но в том безумии — неистовство законов.

Ты скипетр нес природы изученья И созерцал торжественно один, Как погибали в лаве изверженья Помпея, Геркуланум и Стабин. Ты наблюдал за свистопляской фурий И не закрыл внимательнейших глаз, Когда в тебя ниспровергал Везувий Кипящий дождь и ядовитый газ. Ты устоял пред бредом бездны черной, Глядел в нее, не отвратив лица: Познанья Гений — истинный ученый Был на посту до смертного конца.

Он был открыт из недр земли великой — Близ тихих вод священного Илисса — Осколок величайшего искусства, Обломок торса: две прекрасных груди; Одна прикрыта тканью легковейной, Нагая же, как яблоко, округла, Налита материнством первородным, Насыщена безмерностью любви… От времени, от солнца и дождей Обломок мрамора стал бледно-желтым, Точь-в-точь похожим на живую плоть, С чистейшим благородством линий, Как воплощенье вечной красоты. И кажется, что каменная грудь Живет живой, до краю полной жизнью: Вот-вот она поднимется сейчас, Вберет в себя благоуханный воздух, Торс дивный оживет, зашевелится, В афинянку чудесно превратясь.

Над старым, позабытым уж стихом Стоят две буквы — милой девы имя, И сердцу говорят они тайком; Ее уста сливалися с моими. Давно в могиле превратились в прах И тела шелк, и синих глаз сиянье, И только лишь в одних моих стихах — В моих стихах — ее существованье Еще продлиться может краткий срок: Всему предел положен справедливый! О, этих букв я вычеркнуть не мог, Окаменев в кощунственном порыве!

Как сладостно не быть — распасться в вещество, Во прах, в материю, все помыслы утратить, Все чувства потерять, и духа естество Изъять из злобных и кромсающих объятий!.. Уйти в бездумный тлен! Сокрыться от лучей Черносжигающего, черствого светила И стать ничем, в безлунной тьме ничьей, Дабы небытие всецело поглотило. Ты был иль не был там, а сумма всё одна: Чередование восторгов и забвений На древнем кладбище, куда схоронена Всеразъедающая горечь вожделений.

Часами я сижу за препаратом И наблюдаю жизни зарожденье: Тревожно бьется под живым субстратом Комочек мышц — о, вечное движенье. Движенье — жизнь. Сложнейший из вопросов Но все догадки — всуе, бесполезны. Возникло где? Во глубине хаосов? Пришло откуда? Из предвечной бездны? Бессилен мозг перед деяньем скрытым: Завеса пала до ее предела: Здесь времена космические слиты В единый фокус — клеточное тело. Я тон усилил до органной мощи Катодной схемой, — слышу ритмы струек: Несуществующее, а уж ропщет! Неявленное, а уж протестует! Должно быть, жизнь — заведомая пытка — В зародыше предвидит истязанье: В развертыванье жизненного свитка Звучит по миру жгучее страданье. Но страшны тоны сердца, и тревога За бытие земное не случайна. Да, мера жизни — это мера Бога И вечно недоступная нам тайна.

Загадочны судьбы закрученные путы, Темно грядущее, и правда далека: Постичь тщету, перешагнуть века И, славословя, выпить яд цикуты!

Немного любит тот, кто любит меру, Рассчитывает каждый поцелуй, Кто страсти пыл готов принять на веру, Но не коснись, не требуй, не тоскуй. Как осторожен тот, кто мало любит, Соизмеряет ласки и слова. Пародия любви — его осудит: Он лжет любви и любит ли едва? Любовь — вне меры: пламень вдохновенный Охватит душу и сожжет дотла. Но как измерить глубину вселенной? Но как зажечь потухшие тела?

Орлиный ветер веет мне навстречу, Плыву я к северу на утлом челноке. Я на пути своем спасения не встречу И не найду себе я друга вдалеке. Там — одиночество. Там — тундры и туманы, Болота зыбкие и Солнца круглый ход, И непосильный труд, и новые курганы, И жизни неминуемый исход.

Мне ничего не надо в мире: Я — созерцатель, я — один. Я наблюдаю, как в эфире Клубится еле зримый дым. Будь то игра воображенья Или оптический обман Без смысла, веса, без значенья: Он мне — единственному — дан! Пускай проходят люди мимо — Он недоступен никому: Элладе, Вавилону, Риму, Лишь — созерцанью моему. Пускай незрящие смеются — Им этот знак непостижим: В эфире горнем дымки вьются, Богам понятные одним.

Темно вокруг тебя, и страшно бытие. Благодари судьбу, а не пытай ее. Неверен солнца свет: все — бред, все — тлен: пойми! И даже черный день как дивный дар прими.

Спокойствие души — ценнейший дар Земли, Ненарушимое, возвышенно-благое, — И размышления плывут, как корабли, Из пристани ума в приволье мировое. Там остров, среди бездн, умудренно — один Парит в неведомом для смертного цветенье. Там Истина живет, как некий властелин, В недосягаемом своем уединенье.

Золотознойный день над Африкой погас. На небе засверкал Луны латунный глаз И медленно повел — осмысленно-печален — По древним письменам торжественных развалин. Зеленотканный свет над мраком раздробив, Внедрился верткий луч во прах стовратных Фив, Расшевелил его потоками мерцаний И воссоздал ряды полупрозрачных зданий. И лишь Атона храм на площади возник, Как жертвенник поднял свой огненный язык На недоступные, священные ступени И лижет Сириус — владыку наводнений.

В необозримой урне мирозданья Покоится таинственное море Горючих слез, пролитых на Земле… Но тщетны все стенанья человека: Они вспорхнут, как призраки, над бездной В дымящихся, пылающих одеждах, Над морем слез взовьются высоко И, растворясь, исчезнут во вселенной. И море слез, чистейших слез людских, Бескрылый их полет не отразит.

Увековечен лик прекраснейшей царицы: Любовно-алчных губ пленительный изгиб, Глаза как миндали, как копий строй — ресницы… Художник обречен: взглянул он — и погиб. Эмблема женщины! Он нес тебе искусство За красоты печаль средь рева вечных труб. Тысячелетия. Пески. Нил. Тишь. Все — пусто, Но сладострастие трепещет в бездне губ.

Аполлинийский ветер веет, Смятеньем страстным обдает — Душа трепещет и немеет И устремляется в полет, Неудержимый, безымянный, С невероятной быстротой, — Полет в неведомые страны, Где не бывал еще никто.

Меня томили сны — предвестники несчастья, Навязчивые, сумрачные сны… То опускался я по тесному проходу Во глубину какой-то преисподней, И тяжкая земля дыханье мне давила, Катилась тьма за мной, И липли ноги к плитам, Как бы налитые свинцом, А из кромешной тьмы Мильоны жадных рук Меня ловили, удержать пытаясь. И я бежал все ниже, спотыкаясь, По плоскости покатой и неровной В глухую черноту… То подымался вверх внутри огромной башни, Залитой сплошь зелено-желтым светом, По лестнице шатающейся, скользкой. Земля проваливалась в безызмерность, С испугом я смотрел на это удаленье Сквозь узкие непрочные ступени, И больно сердце трепетало, И дух захватывало мой При взгляде в пропасть. И чудилося мне, что сверху пасть — Дракона пасть разверзнута была, И зубы лязгали, и тлел язык Багровым, но холодным светом. Но шел я выше, выше, Неведомою силою влекомый, И страшно было обернуться, Как будто бы за мной неподалеку Неслышными шагами По той же лестнице Ступало нечто — существо Всесильное, но не земного мира — И страшное, как сгусток теней ада… Зелено-желтый свет мерцал, Фосфоресцировал, струился, От трупов исходя, от трупов тлеющих, Лежащих в нишах этой башни. Гробница? Склеп? Безмолвные тела Свой отвратительнейший смрад распространяли, И грудь мою томило тошнотой… Одолевая головокруженье, я шел все выше, выше И наконец вступил на крышу этой башни И замер там в остолбенении. Передо мною пропасть обнажилась, В которой тучи темные клубились, Как бы тела живые, но без формы. А сверху, в небе, стройными рядами Неслись чудовища С безумной быстротою, Друг друга обгоняя… Но тут я пробудился И был избавлен от кошмара.

Подобно Прометею Огонь — иной огонь — Похитил я у неба! Иной огонь — страшнее всех огней И всех пожаров мира: Я молнию у неба взял, Взял громовые тучи И ввел их в дом, Насытил ими воздух Людских жилищ, И этот воздух, Наполненный живым Перуном, Сверкающий и огнеметный, Вдыхать заставил человека. Сквозь легкие, через дыханье Провел его я в кровь, А кровь огонь небес По органам и тканям Разнесла, и человек Преображенный ожил! Один лишь раз в тысячелетье, А то и реже Равновеликое благодеянье У природы Дано нам вырвать. Вдыхай же мощь небес, Крепи жилище духа, Рази свои болезни, Продли свое существованье, Человек.

Где Тессейон, где Эвменидов храм? Афинский раб прибегнуть мог к богам, Нам нет прибежища, и нет защиты нам:    Простерты мы в бессилии и злобе. Смотрите же, что свершено кругом: Законов честь гниет, как мертвый ком, Свобода попрана кровавым сапогом,    В гробах они — и тлеют мирно обе.

Р а кушку принес я с берега морского, Вычистил ее и положил на стол, И поет она средь шума городского Песню мне о том, как волны лижут мол, Как дымится моря пена золотая, С ветром вперегонки движется волна, И смеется Солнце, в бездны залетая, Чтоб вселить веселье в мрак морского дна.

Лишь только знак подаст Юпитер, Как будет тьма и тишина В пространствах неба необъятных Немедленно учреждена. Так Солнце — жгучий повелитель Золотолитых наших дней, Удержит звонкоогненогих И проницающих коней. И пригвоздит морские бури Трезубцем к лону вод Нептун; Утихнет мировое море, Погаснут плески звезд и лун. Всё остановится в природе: Прервется трав и листьев речь, И ветер сложит свои крылья, И реки перестанут течь.

Когда я уходил в безбрежность По сжигающим пескам пустыни, Ты принесла мне сердца нежность И чистые духа святыни. Вокруг неистовствовала геенна, Огонь опалил ресницы и веки, Ты одна — благословенна В душе моей — отныне — навеки. Изуродованный, ничего не вижу, Не слышу и не понимаю; Только чувствую: ты ближе и ближе, Ты — весь мир мой до самого края.

Рок тяготеет над всем, Мною свершенном в труде: Мысли, картины, стихи, Трезвой науки плоды — Все исчезает как дым, Все превращается в прах, Будто трудился не я, Будто созданья мои Снятся кому-то во сне, Вместе со мной — их творцом.