С колоды карт При сдаче И мне туза не снять. И мне уже не знать, Как Германну, Удачи. В колоде карт игральных Нет для меня тузов, А — символы лесов, Или морей полярных. Но что ж сниму с колоды, К тем картам приучась? Мне б Вдохновенья час, Чтобы осилить годы.

Заброшен недоброй рукою, Несусь и несусь по кривой… О, как от тебя далеко я! — Без слов, без тепла, но живой. Вот так же в пространстве несется Отторгнутый камень-болид: При встрече с другим распадется, Не вспыхнет и не прошумит.

Что не бывало с этим бедным телом? — с морской волной играло в ноябре и, насладясь, опять борьбы хотело    и радости в игре. Под знойным солнцем бронзой наливалось, морозом пахло — только что с крыльца, и никогда не ослабляла вялость    скуластого лица. Навстречу всем богам и всем ударам вокзальных толп, вращению Земли шла молодость — и, надо быть, недаром:    с ней силы чувств росли! Зверенок добрый именем Сергея овладевал — и с именем — душой все радостней, разумней и светлее,    как лаской брат меньшой. И как узнать? Не узна ю . Оно ли — вот это тело? Сломлен? Болен? Стар? Чужие голоса — источник боли,    не только что удар… Где гордость имени? Одно прозванье. Но ты не верь, по-прежнему зови! Ты слышишь ли меня? Боль. Даль. Существованье    без имени, без жизни, без любви.

Под Троицу с базара принесли Камыш и пряник с леденцом. Травою Пол выстлали — и в комнате моей Запахло яблоками и весною. А я лежу под белым образком, И надо мной лампадка догорает. Читают мне, как в Угличе царевич Зарезан был по воле Годунова,— И сыростью от скошенной травы Повеяло, и зайчик вдруг запрыгал… Потрескивает лишняя лампадка. А я слежу, как солнце золотится На волосах склоненной, грустной мамы, И думаю: у Дмитрия, наверно, Такая чистая и нежная была — Разрезанная золотилась шейка.    Бедняжка Митенька!

Приблизься, человек: перед тобой страданье. Прислушайся ко мне — шум жизни приглушен. Не спрашивай моих богатств, исповеданья, А сам себе скажи: «Во человецех он». И человек приник к другому человеку, К его дыханию, журчанию крови — Во имя человечности и той любви, Что нам светлит чело от веку и до веку. Ты брат, сестра ли мне — не спрашиваю тоже. «Во человецех ты», — сын или дочь земли… Коснись своей рукой до воспаленной кожи, Не только плоть мою — и душу исцели.

Всё к мужеству, к твоей любви взываю, А жертв уже так много, Невольная заступница перед жестоким богом, Душа моя живая! Шел март… На третье в ночь… Да! С этой даты И начат счет — начало тех начал, В которых голос совести звучал, Как первой битвы дальние раскаты. И это всё, чем мог ответить: совесть. И с нею мать ее — сама душа. Всё, чем я жив, что трудно, не спеша, Когда-нибудь свою откроет повесть. Но подвиг свой, как вервие суровое свивая, Ты и сама узнала много… Не правда ли? О, добрая ответчица перед жестоким богом, Заступница, подвижница живая! Прости меня! Обдай дыханием у милого порога.

О прекращении огня, О трубках мира во всем мире, О том, чтоб, лютого, меня С ладони    дома накормили.

Уже не скрипят ворота, А день до конца не прожит. Такая томит забота, Что сердце терпеть не может. Как трудно к тоске привыкнуть! Мне имя дано под осень… — Куда же погромче крикнуть? — Куда, как не в эту просинь… И в небе гадать, гадая, Долго ли мне томиться? Придет ли? А вдруг другая, Не та, что под праздник снится. Ведь думал всегда иначе: «Быть чуду на этом месте: Пред ней без стыда заплачу И слезы отдам невесте».

Скажи, мой вечный друг, Зачем поклон неверью? Я знаю молодость Достойную твою И веру в свежий дождь — К лучу и соловью. Зачем же глушь и мрак? Ты слышишь: дождь за дверью. Травинка дрогнула Под каплею дождя, Гляди — еще, еще — По всей поляне, дале… Да! С юных лет глядим, Чего мы ни видали, А вот такой пустяк — Полвека перейдя… Так что ж! На то и жизнь И узнаванья годы, И верь по-прежнему, Мой верный, вечный друг: Всё дождь, всё дождь, всё дождь… А сердце дрогнет вдруг От легкого толчка Любви или природы.

Уже с утра в остатках сновидений, И в первом щебетанье воробья, И в блещущей струистой светотени,— Во всем, что жизнь, — предчувствовал тебя. И в полудни — в сверканье, щебетанье — У ящичка из быстрых рук твоих, Как бы взаправдашнее шло свиданье, Шел разговор меж нас двоих. И так весь день: под чуждым небом Чукши, Во всем, что жизнь, ты, милая, была, И с длительной зарею непотухшей Ты в новый день с дарами перешла.

Оно рождается в самой крови — Неотвратимое веленье — слово, — Прими его, убереги от злого, Убей соблазны, правду оживи!

«Оставь надежду всяк сюда входящий…» Но посмотри на спелой почки чудо, на ход ростка в коре таежной чащи, и скажешь ты:    «Есть выход и отсюда».

Вот руки… тут вопрос пустячный: Держи, неси, руби, паши… Что делать с силами души, Когда ей не отводят пашни?

От самого Черного моря, От самых мальчишеских лет До самого старого горя — В Сибири теряется след… И где здесь найдешь молодое!.. С утра и до поздней поры — Без песен, а в дружбе с бедою — Стучат и стучат топоры. И в самой тайге, поределой От тех топоров и от пил, Для самого грустного дела Я тоже осинку срубил. И самый притихший меж нами, И самый ненужный сейчас, Казалось, вздыхал временами О самом понятном для нас. И в жутком, бесплотном укоре, Казалось, был важный завет От самого теплого моря, От самых безоблачных лет.

В могучих и грозных чащобах, Где времени мера не в счет, Для раннего, жалкого гроба Роскошное древо растет. Но сам я его не увижу И птиц не услышу на нем: Тайга предо мною — не ближе, Чем ветвь за тюремным окном. И пусть его! Зверь или птица, И жук, и змея, и пчела — Плодится, плодится, плодится У древа познания зла. А сам я — и знать перестану… И дерево дрогнет — и вдруг В паденье овеет поляну, И «бойся» прикрикнут вокруг. И срубят скворечню такую, Чтоб дерево сок сберегло б, И ляжет взамен поцелуя Смолистая капля на лоб.

Ходят громы вокруг тайги, Словно ищут дорог в поселок. Ты пробраться им помоги К месту жительства невеселых. И просекой уже сквозит… — Нет, Перуне, для нас прощенья!.. Пусть же громом нас поразит: Хоть предсмертное — восхищенье!

Тебе дается день: Земля, моря и небо. Омой себя, одень и подкрепись от хлеба. Тебе дается день — еще один — и полный: в лесах, полях — цветень, в морях, озерах — волны. Тебе дается день, как рыбам, птицам, зверю: проснулись волк, олень, твой пес стучит за дверью. Открой ее, открой! — крылечко недалечко,— и озарись зарей, как лес,    изба, крылечко. Минутам — не часам — у чуда быть на страже, успеешь — станешь сам умней, богаче, краше. Чем море чистоты нет мира баснословней, — умей же видеть ты, увидевши — запомни: и чистоту румян, их нежность, отдаленность, и огненность времян, не канувших во онность… А с моря — день… Светло… Его не дай те Боже употребить во зло ни в этот миг, ни позже… Тебе дается день: добро от дебрей леса, хлеба от деревень, от городов — железо… А что с зарей сошло, с небес —    не дай те Боже употребить во зло ни в этот день, ни позже.

Делянки, времянки, Травинки, цветинки, Да только под вечер В лице ни кровинки. И мертвый дивится, К тайге привыкая: «Живица, живица, Да что ж ты такая!» А может, не сгложет Чащоба-утроба: И так    (без могилы) Ты с нею до гроба.

Суждено — к столу миров Без даров явиться, — Не с ведром же Капкаров, Мутною живицей… Режем кары на стволах, Да сочит живица… А у Бога на столах Разве так сочится? И одна утеха мне: Вижу сны Макара. А проснешься — На сосне Кара, кара, кара… Давят дальние миры, Подвиги и слава, В этом смысле Капкары Выражены слабо. А и дальше на восток Тянется, живется, Кем-то серых крыш гурток Родиной зовется. В тесных тучах блеск и рев, А вокруг — на мили — Зной, жужжанье, — комаров Больше, чем просили. А у Бога… А у Бога… Лес да лес, Да в часы иные Бесноватые небес Дьяволы земные… Нет, в тайге я не один — Мошка в самой силе. Кара… кара… карантин Строже, чем просили. Не один я средь миров, Лишь со славой туго… Перебить всех комаров — Это ль не заслуга!

В несложной жизни Капкаров Достоинств больше, чем в Лонд о не: Здесь видишь все как на ладони — И быт людей, и быт коров. И весел кто, и кто суров, И кто в каком сейчас уклоне, Что замышляется на лоне Среди коров и комаров, — Открыто все… Сады познанья… Исход харчей, любви стенанья — И меж людей, и меж зверей. Наука и литература, К истокам! В Капкары! Скорей! — В тайгу?.. С вершин?.. Губ а — не дура.

Жужжанье комара противно. А вникни — почему? Оно воинственно, активно. Вот у шмеля, жука, ну просто диво, Слегка с ленцой,    Но до чего ж    Миролюбиво!

Одна блоха была плоха. — Безжалостно кусала? — Наоборот: кусала мало. Вот вся вам повесть: где у блохи    у этой совесть?

Ехал, ехал паровик, наскочил на боровик.    Не привык    боровик попадать под паровик.

Покрылась плесенью краюха хлеба. Я в сторону ее, она — из-под руки: — Да, видно, брат, что ты давненько в свете не был, от просвещения отстал-таки…    И то твердит, и се: и разум, и наука…    Пришлось остановить:    — А ну-ка! Ты, плесень, помолчи, а разум мой один:    не всякой плесени сродни пенициллин.

Луна скатилась за кусты. Прикрылась веткой — ожидает. О, как настойчиво рождает Ночь    ощущенье красоты.

О, золото! О, пенье петушка, столь тонкое, что паутина эта, опутывающая бабье лето, — и та — в движеньи кажется тяжка.

Гляди: созрело, налилось, отяжелело. И успокоилось.    И сладко ждет косца… Преображениям твоим, природа, нет конца, Как разуму, красе и мощи нет предела.

Всю ночь буран шумел, несло оледененьем. Но шумам и виденьям я верить не посмел. Лишь поутру    шестое мне чувство дал снежок: не холодом ожег, а душу чистотою.

На весь денек порадовал снежок,    снежок, снежок, ложась в садах палатами, снежинками — у щек… И вход туда с парадного — в хоромы лесосек!.. Но почему ж порадовал снежок —    не человек?

О, тайна голоса… Вот! Вот! Опять поет он где-то в чаще, прекрасный, от души звучащий, не душу — кровь мою зовет. Что ж это? — Музыка? Любовь? Кто это? — Сборщица грибов? Любая песнь в любой глуши — Любовь и музыка души.

Ой, рано, рано Куры запели… Луна багряна, Думна тайга. Луна багряна… С прошлой недели Водит Ивана Баба-яга. Братец Ивашка, Сестра Аленка, Нам — каталажка, Детям — тайга. Нам каталажка, Чужа сторонка… Ухает тяжко Баба-яга. Что-то большое В пути упало… Как же с душою? — Душна тайга. Как быть с душою? В Иван-Купала Прячет меньшого Баба-яга. В Иван-Купала Братца Ивашку Луной купала Баба-яга. Луной купала, Эхала тяжко: — Эх, перепала Старой тайга. Слушает ухо, Душа дивится, Хитра старуха Баба-яга! Хитрит старуха, Нейдет живица — Сухо и глухо Дышит тайга. Дудка Ивана Дудела звонко — Да отобрана Бабой-ягой, Да отобрана… Плачет Аленка… Ой, деткам рано Знаться с тайгой.

Причаливала печально Нищенская лодчонка, Рыбак выходил на берег, Сматывая лесу. Над камышами звонко Повизгивала ветреница, В стеблях пушисто-серых Видел рыбак красу.

Так вот оно, небо в алмазах!.. И страшно в амбарах щедрот. Ну, кто из двуногих, двуглазых, Двуруких хоть горсть наберет! Не дар — искушение неба. Не трогай. Гляди, трепещи — И только! А больше не требуй. Любуйся, как чудом в пещи. Входи в мироздание чистый, Без яда от древа анчар, И в тех надземелиях выстой Отважно И в холод, и в жар. В тебе ведь душа человечья — Двуногий, двуглазый, простой… Хотя б и владел тем наречьем, О чем говорить со звездой? В бриллиантовом великолепье О чем говорить со звездой? О дальней вдове иль о хлебе, Опрысканном ближней водой? О страхах? О странах?.. Не надо! Ты только… пока промолчи… Ты только — взыскующий града, В тайге, как в гудящей пещи. Иного ищи снисхожденья, Не звезд — человечьих огней, Огней городов приближенья, Что звезд веселей и родней. Туда и просись: К речи, К рекам, И к пене морей, И к садам, Просись к лошадям, К человекам!.. К земному — как первый Адам. Не отрок уже — возмужалый, Двуумный, от думы седой, Иди и вздымай, что лежало, Лежит и сейчас под звездой. Не надо алмазов от рая, Проси лишь окраин огни. Но, пращур! Раи отпирая, С земли изгоняют… Верни!

Прорастает зерно в земле, как ни жестка земная твердь. Жизнь победна и тем милей, тем победней, чем ближе смерть. Пусто в небе, куда огонь хочет тело мое унесть: положи на меня ладонь, сообщи о бессмертье весть!

Среди миров, в мерцании светил, Лицом к лицу с огромным темным Богом Не дрогнул я: «Да, Бог, скажу о многом! Ценю. Спасибо, что к себе пустил». И может быть, архангел Гавриил, Дух огненный, простерся над порогом: Не приступить к небесным недотрогам. Но подан знак, чтоб грешник говорил. И я сказал, я слышал только сердце, Искал одно: у Бога-разноверца Ствол истины, не разветвленье лжи. И голос мой звучал как прорицанье Среди миров — их мрака и мерцанья, Но Бог прервал: «Вернись — и там скажи!»

Пахнет дымом и морозцем, И под полною луной Тропка к хвоям-снегоносцам Поражает белизной. Что-то будет чрез минуту? — В эту полночь — Рождество… Обогреют ли малютку И накормят ли его? Чтобы сердцу легче стало, Чтобы знать в глуши лесной: Не напрасно ночь блистала Сказочною белизной.

Звезда играет над тайгою, Над снежно-искристой землей, — Воспоминанье дорогое — О чем? И точно ли — зимой? Да! Драгоценное, живое Очарованье навсегда: Пахучая — с мороза — хвоя, Снег, Вифлеемская звезда… Волхвы… Прости кощунство, Боже, — Каким волхвам, кому повем? — Скажи: Ты на Голгофе тоже Сквозь слезы видел Вифлеем? …Звезда Халдеи над тайгою, И над снегами, в звездах, — Ты… Ты, Боже, Ты!..    Кто б мог такое Излить сиянье красоты!