Да, с дороги сб и лся я большой И пошел извилистою тропкой С детской искалеченной душой, Чуткой, неустойчивой и робкой… Рухнул вниз в стремительном пике, Как машина, потеряв пилота, И стою сегодня в тупике, Погружаясь в мутное болото. Не понять им истины такой: Черт не страшен так, как намалеван. Машет тонкопалою рукой Мне кровавый призрак Гумилева. Стукнет в капсюль спущенный боек, И за все, что душу пропитало, Я последний получу паек — Девять грамм горячего металла.

Я, приговоренный к высшей мере С конфискацией всех личных чувств, Замурованный в тюремной камере, В двери неизвестности стучусь. Обо мне не вспоминают дома, Ибо я бездомен, как луна, И тебе, любимая, неведомо, Что за все заплачено сполна. Рано или поздно буду выведен Для свободы или смерти я… Выход есть, но мне пока не виден он В путаных распутьях бытия.

Я скажу тебе напрямик, Все пути свои оценя: Мать моя, прокляни тот миг, Когда ты родила меня! Так бесцельно и так легко Я растратил свой юный пыл… Значит, даром я молоко Из груди твоей жадно пил. Даром сына растила ты — Он бесплоден, как пустоцвет, И, как мыльный пузырь, пусты Восемнадцать прожитых лет. Буду жить я или умру — Это дело решает суд. Пред лицом его, на миру, Оправдания не спасут. Что осталось мне: цепи дней Или пули-пчелы укус? Только чувствую все сильней Неиспробованного вкус. Значит, выпало мне сломать Все, что было мечтой твоей… Да, ошиблась ты, моя мать, Не родив еще сыновей!

Когда б великий Ленин мог сейчас Из гроба встать, как тень отца Гамл е та, — Нашелся ли бы хоть один средь нас, Который бы сказал, увидев это: «Неладно что-то в Датском государстве»? Посмей, скажи — спознаешься с тюрьмой! Судьба уж приготовила удар свой, И для тебя прописано лекарство В десятом пункте пятьдесят восьмой…

От всех моих бесчисленных желаний Осталось два: наесться и поспать. Прах пережеванных переживаний Не нужно растревоживать опять. Когда всех яств судьбы отведал вкус ты, Сказать легко: жизнь кончена, уйди. Страшней, когда и позади все пусто, И ничего не видно впереди.

Ты растоптан, цветок нерасцветший, Превращен в обессоченный жмых, И столбы с фонарями, как свечи, Оградили твой гроб от живых. Должен быть ты пронырлив и юрок, Чтобы жить в этом мире калек: Кто за окорок, кто за окурок — Продал душу свою человек…

Христос прощал, прощал свои мученья Толпе и судьям, доскам и гвоздям… Но я — не Божий сын: мне отмщенье — И аз воздам! Будь ты, меня терзающий, осклабясь, Лоснясь словами, как лакейский фрак, Благословен и проклят, гомо сапьенс, — Мой лучших друг — и злейший враг! Пусть нет предела для твоих дерзаний, Пусть разум твой стихии покорил. — Но ты, утратив облик обезьяний, Душою — безобразнее горилл!

Знаю: выйдет поэт из меня, Если выйду на волю отсюда. Но и здесь, облик свой изменя, Все равно тем же самым я буду. Вдохновенье приходит ко мне, Как несчастье, — нежданно, незванно. Встав с потребностями наравне, Мстит настойчиво, как партизаны. Мстит за то, что, тоску размолов, От него я скрываюсь в толпе с ней… Как из песни не выбросить слов, Так из сердца не выбросить песни. От себя самого не удрать И нутро не сменить, словно кожу: Понапрасну усилий не трать — Будь и впредь на других непохожий. Так написано мне на роду, Бесполезно искать облегченья, И в одних лишь стихах я найду Всех бесчисленных ран излеченье…

Для тебя мои письма — вдвойне доплатные: Плачем платишь ты за недомолвки мои. Жизнь — поток, где по дну волочу свои дни я, Где покорна ты воле всесильной струи. У тебя нет гнезда — у меня нет приюта: Я живу неизменно лишь в сердце твоем. В нем хранишь незапятнанной душу мою ты, И, пока оно бьется, — незыблем мой дом. И сквозь строй испытаний надеждой ведомый, Я прошу: дотяни, дотерпи, доживи, Чтобы я не остался без мамы — без дома, Без уюта и ласки, тепла и любви…

Я тоскую по женщине. Женщина снится мне. Как прекрасна она, снится мне по ночам. Я не знаю, какая, с какими ресницами, Как волос ее волны текут по плечам. Я тоскую по женщине. Днями горячими Ее образ непознанный передо мной. Дышит женщина силой любви нерастраченной, Ширью неба и сочностью плоти земной. Я тоскую по женщине. Сколько ни плакал им, Для меня ее люди найти не смогли. Лишь намек ее облика — статуя с факелом, Что взметнулась на грани воды и земли.

Самая длинная ночь в году. Зимнее солнцестояние. В эту ночь я к тебе приду, Преодолев расстояние. Если ты будешь еще ничьей, Вспомни, тоской волнуема, Ту из июньских куцых ночей С клятвами и поцелуями. Дню сокращаться больше невмочь, Он изнемог от сжатия. Будем с тобою пригубливать ночь И, как бокал, осушать ее. В час, когда станет бокал пустым, Выпитый лаской жадною, — Может, июньской ночи простим Краткость ее досадную?

Мне даже негде встретиться с тобой, И нам уединиться невозможно. Одна зима неслышною стопой Проходит по-кошачьи осторожно. Мы под мечом взметнувшимся живем, Преследуемы, точно иноверцы… Но место есть, где мы с тобой вдвоем: На самом дне невылитого сердца.

В моем ненаписанном томе Нечаянной искрой мелькнет Походная песенка «томми», Как беглая запись в блокнот. Пыль дорог, пустынь и прерий Ты в созвучия облек: Путь далек до Типерери, Путь далек. Пускай облетают страницы, Сухим листопадом шурша, — Не надо судьбы сторониться — И будет она хороша. Все познаешь в полной мере, Для всего настанет срок. А пока — до милой Мери Путь далек. Судьбина в дорожной истоме Трясет , как возок без рессор. Пою твою песенку, «томми», — Солдат, весельчак и боксер: Чтоб лететь, по-детски веря, Как на лампу мотылек… Путь далек от Типерери, Путь далек…

Дорожный снег лежит корой березовой, Перед рассветом площадь как пустырь. С зарей тебя, боярыню Морозову, Увозят в дальний монастырь. Стрельцы гуськом шагают вслед за старшими, А под санями колеи скулят, Как будто под ногами патриаршими — Полы скрипучие палат. Рогатка перед крайнею заставою — Твоей Москвы последняя верста. Привстав, ты осеняешь златоглавую Крестом крамольным в два перста. А колокольцев буйство — словно вольницу На мятежи скликающий набат… Тебя пою я, гордую раскольницу, Тебе твержу я невпопад: Ты повтори руки своей движение, На подвиги меня благослови: Хочу принять души самосожжение, Как очищение в любви!

За нестерпимо дерзкий слог И смех, нередко едкий, Меня в столицу приволок Сотрудник контрразведки. Сперва я брошен был в подвал: Он выглядел прескверно И мне надежд не подавал, Как надпись на Инферно. Мне все мерещился расстрел: Он жуток был, без шуток. Я года на три постарел За первых трое суток. Но внес, у предка взяв взаймы Отваги богатырской, Балладу Редингской тюрьмы Я в быль тюрьмы Бутырской. И, как таинственный Сезам, Душа раскрылась перед Москвой, которая слезам Ни капельки не верит. Был суд — и вот я в ОЛП При маленьком заводе, Где мой двойник исчез в толпе, Шумящей на разводе. А сам поэт, все помня По, Сонаты и соборы, Витал в своих виденьях по Ту сторону забора… … … … … … … … … … … … … … … … Он повторился, этот год, Такой же, троекратно, И вот четвертый свой приход Справляет аккуратно Зеленоглазая весна, Сосульки с крыш срывая, Как свист срывает висуна С гремящего трамвая. И мечет, страсти распаля, В изменчивости марта В игру в проталинах поля, Как меченые карты… Бродячих слухов племена, Что с надеждой доброй, Попав в глухие времена, Погибли, аки обры… Зародыш тут поэмы есть, Рожден пока отрывок,— Но сколько может перенесть Мой авторский загривок? Друг, мне желающий добра! Ты дал совет поэту Умолкнуть… Вижу, что пора Последовать совету!

Воркута, Воркута, Воркута! Ни ствола, ни пенька, ни куста. Бесприютных пространств пустота, Тундры тягостная немота… Воркута, Воркута, Воркута! Многомесячная темнота. Десен яростная краснота. Зубы сами бегут изо рта, Где Полярного круга черта Отчеркнула тебя, Воркута!

Кто соберет когда-нибудь стихи мои, Где, как по строгим правилам науки, По всем законам стихотворной химии Соединились помыслы и звуки? Найдется ль тот, кто, ими растревоженный, Опутан будет слов тончайшей сетью, — Иль в заполярной почве заморожены, Они, как мамонт, пролежат столетья? И юноша, к экзамену готовящий Работу о забвеньем запыленных, Найдет их, как словесные чудовища Времен непоправимо отдаленных?

Ты знаешь край? Был краем света он. Ты знаешь край — бескрайний, беспросветный, Что даже от окраин отделен И верст и страхов цифрой несусветной? Приди туда с котомкой на спине, Сто дней живи в нетопленной палатке, Огнем печи любуйся лишь во сне И с голодом играй полгода в прятки. Пей витамин из шаровидных колб — Темно-зеленое подобье морса. Поставь своей рукою первый столб — И пот утри, чтоб влажный лоб не смерзся. Насквозь пропитан запахом смолы, Ты вроешь брусья первого порога И, навалив столетние стволы, Вчерне прочертишь первую дорогу. И, на ходу приобретая стаж, Учись на новостройке неучебной, Ты в топях насыпь первую создашь — Из воли к жизни, гравия и щебня. Скажи, укладчик рельсовых полос, Да есть ли радость средь пустынь другая, Чем та, что вносит первый паровоз, Гудками мхи бесшумные шугая? Ты не искал ни милостей, ни льгот, Ни скидок на широты и погоды,— И чем тебе зачтется этот год, Где каждый день длиной был равен году?

Сумрачна, шершава и стара, На утюг заржавленный похожа, Красный Камень — странная гора, На Урал попавший краснокожий. А вокруг нее, окаймлены Лиственниц темно-зеленой ратью, Не теряя зимней белизны, Бледнолицые толпятся братья. Из Большой Медведицы ковша Свет ей льется прямо на макушку, Змеями гремучими шурша, Вниз сбегают горные речушки. По утрам взбираются туда Облака на зависть верхолазам, Облака на зависть верхолазам, И глядит Полярная звезда На нее зеленоватым глазом. Красный Камень — рыжая руда, Что и гор, и леса драгоценней, Что, своею ценностью горда, Отказалась от любых растений: Это только камень и вода, Впадины, и выступы, и тени, Это — ожидание труда, Это — сны о домне и мартене… Где ручей тропинку протоптал, Извиваясь, как блестящий угорь, Над горою вдруг затрепетал Языкастый и вертлявый флюгер. С каждым ветром коротко знаком, Веселясь, как клоун балаганный, Дразнит флюгер острым языком Набегающие ураганы. Люди с картами идут сюда, Повинуясь радиоприказам, И глядит Полярная звезда На идущих удивленным глазом. А потом, — нет, это не потом, — Сразу же рождается поселок, И кирпичный вырастает дом, Точно Камня Красного осколок. Под горой проходят поезда, И земля гудит под их напором, Щурит глаз Полярная звезда — И подмигивает семафорам…

Кто сюда дотянется? Черту на рога Зашвырнуло станцию, Станцию Пурга. Здесь ни трав, ни елочек, И сюда бы встарь Никаких бы телочек Не погнал Макар. Но не мшистой плесенью — Сердцу дорога Девичьею песнею Станция Пурга. Девушки с лопатами С виду не стройны — Валенки с бушлатами, Ватные штаны. Сбив назад треухие Шапки с темных лбов, Тянут: «Чую… Слухаю…» В песне про любовь. Песня не старинная, Но и не нова, Веют Украиною Плавные слова. Даже тундра, вязкая, Словно рыжий вар, Стала яркой сказкою, Как полтавский яр. Перед снежной кучею Плещут и журчат Думкою певучею Голоса девчат: Как на белом вышили Здесь на рушнике Розовое вишенье В зеленом садке… Не тоской провьюженной Сердцу дорога, — Ой ты, песня южная, Станция Пурга!

Светлую нашу любовь мы скрываем по темным углам, Губы с губами на миг сходятся тайно, как воры. Горе неволи твоей мне с тобой не делить пополам, Счастье свободы моей ты со мною разделишь не скоро. Мечется наша любовь, точно псами затравленный зверь, Ходят за ней по пятам сплетни, угрозы и бредни… Видно, друг друга нашли мы для горечи новых потерь, Каждая встреча с тобой стать может встречей последней…

Глубок и плавен мудрый Енисей, Над ним леса угрюмые нависли, И, локтем к локтю чувствуя друзей, Волна волне нашептывает мысли. Чеканный ход его студеных струй Нетороплив, как повесть старожила, Где села Покукуй да Погорюй Бывальщина легендой окружила. Молчит мохнатобровая тайга, Обрывы тускло блещут валунами, И небо, упираясь в берега, Полгода солнце носит над волнами… А дальше — солнце до весны во мрак, А воды — в упаковку ледяную, И умолчит бывалый сибиряк О том, что в пору было здесь иную. Лишь проволока с кольями да пни, Как о свечах — оплывшие огарки, Поведают про скованные дни Дудинки, и Норильска, и Игарки…

Может, внуки когда-нибудь сложат сказания О страданьях и подвигах наших трудов, Как мы шли, на ходу сочиняя названия Для построенных в недрах пустынь городов. Как на север весною извечно влекомые Птичьи стаи сбивались с путей вековых, Не могли опознать эту землю знакомую, Не могли долететь до гнездовий своих. Кто расскажет о том, как, морозами мечены, На пропащих местах, на бесплодных полях Мы сбивали укосины и поперечины, По колено в воде и по горло в делах? Кто расскажет о тех, что лишений не вынесли, И о тех, что все тяготы перенесли? Что вы встретите в самом отчаянном вымысле Фантастичней сегодняшней правды земли? Наше время иных богатырских былиннее, — Разве землю поднять нет у нас рычагов? Отставали картографов легкие линии От упорства тяжелого наших шагов. Может быть, говорить еще это не вправе я, Но упрямятся строчки, в душе шевелясь: До сих пор здесь была лишь одна география, Нынче ж — в лицах история здесь началась…

Застлало Заполярье снежной мутью, Метет пурга, как новая метла, Сдувая пешеходов с первопутья, Как смахивают крошки со стола. Здесь от мороза трескаются горы, И птицы застывают на лету. Оленю, — будь он даже самый скорый, — С пургою совладать невмоготу. А мы — пришельцы с Запада и Юга,— На Севере не покладаем рук. Чертою заколдованного круга Не может стать для нас Полярный круг. Нас как бы нет, — и все же мы повсюду: И в насыпях, и в шпалах, и в мостах. Возводится строительное чудо На поглощенных тундрою костях. Конвой сжимает ложа трехлинеек, Доеден хлеб и допита вода, И стеганые латы телогреек Напяливают рыцари труда. Поднявшись не с подушек и матрасов, А с голых нар, где жерди егозят… Такого не описывал Некрасов В своих стихах почти сто лет назад… Текут людей сосчитанных потоки, Ворота запирают на засов… О век двадцатый! О мой век жестокий! Где милость к падшим? Где свободы зов?