Море Белое — водная ширь, Соловецкий былой монастырь. И со всех концов русской земли Нас любовно сюда привезли. Припев: Всех, кто наградил нас Соловками, Просим, приезжайте сюда сами, Посидите здесь годочков три иль пять — Будете с восторгом вспоминать. Соблюдая кодекс трудовой, Охраняет нас милый конвой. А зимой стерегут от беды Целых полгода крепкие льды. Припев. Хороши по весне комары, Чуден вид от Секирной горы. И от разных ударных работ Здоровеет веселый народ. Припев. Привезли нам надежд полный куль Бокий, Фельдман, Филиппов и Вуль. А назад повезет Катанян Только грустный напев соловчан. Припев . Так живем мы, не зная тоски, Благовонной покушав трески. И, вернувшись в родительский дом, С умилением тихо споем. Припев: Всех, кто наградил нас Соловками, Просим, приезжайте сюда сами, Посидите здесь годочков три иль пять — Будете с восторгом вспоминать.

На седьмой версте стоит Секирная гора, Там творились страшные дела: В муравейник нас сажали, Шкуру заживо снимали, Ох, зачем нас мама родила. Много, много видела Секирная гора, Под горой под той зарыты мертвые тела. Буря по лесу гуляет, Мама родная не знает, Где зарыты косточки сынка.

Занесет нас зимою метель И запрячет на полгода в щель, Но не знают совсем Соловки Ни забот, ни тревог, ни тоски… Припев: Хорошо из дали Соловецкой В мир глядеть с улыбкою нам детской. И куда ты ни посмотришь — там и тут Песенки веселые поют! От метелей морозных и вьюг Мы, как чайки, вернемся на юг. И сверкнут позади огоньки — Соловки, Соловки, Соловки! Припев. И когда-нибудь тихой зимой Мы сберемся знакомой толпой, И беззлобно начнут старики Вспоминать Соловки, Соловки! Припев: Хорошо из дали Соловецкой В мир глядеть с улыбкою нам детской. И куда ты ни посмотришь — там и тут Песенки веселые поют!

Из Колымского дальнего края Шлю тебе я, малютка, привет. Как живешь ты, моя дорогая, Напиши поскорее ответ. Я живу близ Охотского моря, Где кончается Дальний Восток, Я живу без нужды и без горя, Строю новый стране городок. Скоро кончится срок приговора, Я с горами, с тайгой распрощусь, И на поезде в мягком вагоне, Дорогая, к тебе я вернусь.

За вагоном проходит вагон С гулким стуком по рельсовой стали. Спецэтапом идет эшелон Из столицы в таежные дали. Здесь на каждом вагоне замок, Три доски вместо мягкой постели, И, закутавшись в сизый дымок, Мне мигают дорожные ели. Припев: Не печалься, любимая! За разлуку прости меня. Я теперь далеко от тебя, — дорогая, прости! Как бы ни был мой приговор строг, Я вернусь на родимый порог, И, тоскуя по ласке твоей, я в окно постучусь… Завернувшись в тулуп с головой, Проезжая снега и болота, Здесь на каждой площадке конвой Ощетинил свои пулеметы. Десять лет трудовых лагерей Подарил я рабочему классу, Там, где стынут лишь трупы зверей, Я построил колымскую трассу. Припев. Там, где вязнут в снегах трактора, Даже «Сталинцу» сил не хватало, Эта песня под стук топора Над тайгой заунывно звучала… За вагоном проходит вагон, С гулким стуком по рельсовой стали, Спецэтапом идет эшелон Из столицы в таежные дали… Припев: Не печалься, любимая! За разлуку прости меня. Я теперь далеко от тебя, — дорогая, прости! Как бы ни был мой приговор строг, Я вернусь на родимый порог, И, тоскуя по ласке твоей, я в окно постучусь…

Новый год, порядки новые, Колючей проволокой лагерь обнесен, Везде глядят на нас глаза суровые, И смерть голодная грозит со всех сторон. Милая, Не будь унылая, Хоть и мучителен тяжелый приговор. Придет свободы час, Судьба спасет всех нас, А за тюрьмы забор сам въедет прокурор.

По тундре, по железной дороге, где мчится курьерский «Воркута — Ленинград», мы бежали с тобою, ожидая тревоги, ожидая погони и криков солдат. Это было весною, одуряющим маем, когда тундра проснулась и оделась в ковер. Снег, как наши надежды на удачу, все таял… Это чувствовать может только загнанный вор! Слезы брызнут на руку иль на ручку нагана, там вдали ждет спасенье — золотая тайга. Мы пробьемся тайгою, моя бедная мама, и тогда твое слово — мне священный наказ! По тундре от железной дороги, где мчится курьерский «Воркута — Ленинград», мы бежали с тобою, ожидая тревоги, ожидая погони и криков солдат.

Товарищ Сталин, вы большой ученый — В языкознанье знаете вы толк, А я простой советский заключенный, И мне товарищ — серый брянский волк. За что сижу, воистину не знаю, Но прокуроры, видимо, правы. Сижу я нынче в Туруханском крае, Где при царе сидели в ссылке вы. В чужих грехах мы с ходу сознавались, Этапом шли навстречу злой судьбе, Но верили вам так, товарищ Сталин, Как, может быть, не верили себе. И вот сижу я в Туруханском крае, Где конвоиры, словно псы, грубы, Я это все, конечно, понимаю, Как обостренье классовой борьбы. То дождь, то снег, то мошкара над нами, И мы в тайге с утра и до утра. Вы здесь из искры разводили пламя, — Спасибо вам, я греюсь у костра. Мы наш нелегкий крест несем задаром Морозом дымным и в тоске дождей И, как деревья, валимся на нары, Не ведая бессонницы вождей. Вы снитесь нам, когда в партийной кепке И в кителе идете на парад, Мы рубим лес по-сталински, а щепки, А щепки во все стороны летят. Вчера мы хоронили двух марксистов, Тела одели ярким кумачом, Один из них был правым уклонистом, Другой, как оказалось, ни при чем. Он перед тем, как навсегда скончаться, Вам завещал последние слова: Велел в евонном деле разобраться И тихо вскрикнул: «Сталин — голова». Дымите тыщу лет, товарищ Сталин, И пусть в тайге придется сдохнуть мне, Я верю: будет чугуна и стали На душу населения вполне.

Упорно шли на север поколенья Безмолвною борьбой утомлены, Измучены, но не побеждены, Победы предвкушая наслажденья. Ослабевали страстные виденья И отступали огненные сны, Когда высокой вековой стены Смыкали круг тяжелые каменья. Себя сама не в силах побороть, Воздвигла их бунтующая плоть, И, памятник борьбы неумолимой, Из вздохов, слез, молитвы и постов Встал монастырь, монах неутомимый, Над зеленью пустынных островов.

Тяжело сдавили своды, Тяжело гнетет тюрьма, Мутным призраком свободы За решеткой дразнит тьма. Спит тюрьма и трудно дышит, Каждый вздох — тоска и стон, Только мертвый камень слышит, Ничего не скажет он. Но когда последней дрожью Содрогнется шар земной, Вопль камней к престолу Божью Пронесется в тьме ночной. И когда, трубе послушный, Мир стряхнет последний сон, В спомнит камень равнодушный Каждый вздох и каждый стон. И когда последний пламень Опалит и свет, и тьму, Все расскажет мертвый камень, Камень, сложенный в тюрьму. Спит тюрьма и тяжко дышит, Каждый вздох — тоска и стон, Неподкупный камень слышит, Богу все расскажет он.

В морях, где румпель морехода Не вел ни разу корабля, Где бьется в камни непогода, Где в лед закована земля, Там в пламени зари морозной Над угловатою скалой Глядится в море призрак грозный — Три тени смотрят в мрак ночной. Три крестных тени недвижимы Над грудой серых валунов, И море, страж неумолимый, Хранит их в сумраке веков. Хранит в пустыне бездорожной Их моря пенящийся вал, И белых чаек крик тревожный Не оглашает черных скал. Но в час последнего призыва К безлюдным, тихим берегам Волной великого прилива Мы все сольемся к трем крестам. Из недр земли, со дна пучины Немой, испуганной толпой, Комки проснувшиеся глины, Мы соберемся под скалой. На неприступные ступени Поставим влажную стопу, И трех крестов большие тени Накроют бледную толпу.

Тебе, прокопченной избе косарей, Я кланяюсь низким поклоном За черную стену декабрьских ночей, Молчанья пронизанных звоном. За шум исковерканных ветром берез, Замученных нардами елей, За редкое солнце, за крепкий мороз, За арии диких метелей. За первые капли дождя на крыльцо В тумане весеннего пара, За ветер колючий, покрывший лицо Коричневой маской загара. За стоны приливом изломанных льдин, За дни без ночей и рассвета, За первые почки у нежных осин, За ласку короткого лета. За то, что среди оскорбленных святынь, Не ведая горькой утраты, Святыню далеких, безлюдных пустынь Доселе одна сберегла ты. Я ей поклонился под кровлей твоей, Курная изба стариков косарей.

Мы в семнадцать — учились любить, В двадцать лет — умирать научились, Знать, что если позволено жить, — То еще ничего не случилось. В двадцать пять — научились менять Жизнь на воблу, дрова и картофель; Было некогда нам замечать Нежной краской зардевшийся профиль. Жили мы — как в теплушке тряслись, Дни — мильярды кидали без счету, Ну, а в тридцать — за книгу взялись, Неумелой рукой за работу. Вместе с юношей мы в тридцать пять Жизнь сколачивать вдруг начинаем, Разрушаем и строим опять, А как строить — и дальше не знаем. Что ж осталось узнать к сорока? — Мы так много страниц пропускали. Разве только, что жизнь коротка. — Так ведь это и в двадцать мы знали.

Я хочу к тебе вернуться прежним, Прежним быть, как много лет назад. Не гляди, что время неизбежно Заостряет мой спокойный взгляд. Стал смелее, тише и суровей, Стал суровей, может быть, добрей. Слишком много потеряло крови Мое сердце в этой смуте дней. Но зато по-новому быть нежным, Нежным быть могу — но не с тобой, Я с тобой хочу остаться прежним Мальчиком с большою головой.

Кемь, карельский чулан, снеговая нора, Нет в тебе ничего для поэта, Ничего, что б под властью волшебной пера Заблистало б в оправе сонета. Ничего! Темнота, непробудная лень, Грязь и снег, исполком и казенка, Словно вылез на берег лохматый тюлень И по-русски ругается звонко. Моя бедная Кемь! Я особый поэт, Не такой, как другие поэты. Из тебя я увидел покинутый свет И тебя не забуду за это. Я из этой норы, как сквозь щели дверей, Подсмотрел на свободу чужую… Показалось мне — солнце глядит посветлей И теплее на землю родную. Я почувствовал воздуха запах и вкус, Обнял жизнь свою грубо и сильно; Я приехал к тебе — неврастеник и трус, А уеду — стальной и двужильный. Я не спорю — пусть холод и вечная темь, Город — дрянь, ни на что не похожий, Но запомнить придется мне пьяную Кемь, Она в жизнь мою стала прихожей.

От свистка до свистка, от шести до восьми, От решетки к железной решетке Ходят, мечутся бывшие раньше людьми, А сегодня — табун в загородке. Ноги, ноги и ноги стучат на полу, А в глазах — промелькнувшие дали. И слова — как зола, но не трогай золу, Под золой — красный уголь печали. Ходят, мечутся, ждут, говорят, говорят, Ждут, как скорбные тени Гомера, Что живой Одиссей отопрет этот ад, Где стучится их скорбная вера. Отопрет и вернет этим теням тела С теплой кровью, костями и кожей. Ходят, мечутся, ждут… И слова — как зола, И глазами как братья похожи.

Приди. Тебя зовет тоскующее тело. Я о душе молчу, души уж больше нет. Она гостит сейчас у тихого предела, Где царствует прозрачный синий свет. И с телом я один. Молчу и изнываю — Пусть будут говорить объятья дерзких рук. В слезах — в них просьбы нет. Теперь я это знаю, И лжет обманчивый и лицемерный звук. Вся правда только в том, чтоб с теплым телом тело, С горячей грудью грудь сплелись в один комок, Пока не встанет вновь у светлого предела Нежданным пламенем спасительный восток.

Уйду в поля под колокольный Прозрачный, редкий перезвон, И мир, широкий и привольный, Откроется со всех сторон. Забуду книги, все, что было, Как будто я родился здесь, Как будто все родно и мило, Как будто здесь родная весь. Высоко сяду у обрыва, Не буду думать — лишь смо т ре т ь, Как речка режет прихо т ливо Полей ос т риженную клеть. А на дороге с интересом Услышу толк про урожай И позабуду, что за лесом Есть и другой, родной мне край.

Я с пермяками пью вино, Вино тяжелое чужбины. Должно быть, так и суждено Мне жизнь прожить до домовины. Хотелось мне спокойно тлеть Там, где родные тлеют кости, Чтоб внук пришел бы посидеть С журналом новым к деду в гости. А вот, быть может, кое-как Схоронят всем чужое тело И без поминок, натощак Уйдут, сказав: «Готово дело!»

Дождь и снег, и снова дождь и слякоть, Небо стало грязным и сырым. В эти дни — лишь на могиле плакать, Все равно над кем, хоть над чужим. И осенний ветер, сморщив лужи, Вдруг доносит затаенный вздох — Это жмется от нежданной стужи Пэлудь-Айка — васильковый бог. Он сидит, укрывшись под сосною, В волосах уснула стрекоза, И собачьей лаской и тоскою Смотрят синие прозрачные глаза.

Опять в изгнании светившие Назону Созвездья смотрятся за листьями в окно, И место мощному давая Ориону, Кассиопея путь направила на дно. О новых подвигах скучающий и хмурый К зениту движется тяжелый Геркулес, И быстроногие, как лани, Диоскуры Исчезли точками в дали ночных небес. О вы, бессмертные, счастливые герои! Вам мало, что вас пел божественный Гомер? Поэты умерли, остыли камни Трои, Пропали призраки драконов и химер. А вы по-прежнему царите в синем небе, В окно затворника глядите вы ко мне. Кто смеет говорить, что в сумрачном Эребе Томитесь вы теперь в подземной тишине? Пускай измерены, рассчитаны орбиты, — Сквозь сеть тончайшую парабол и кривых, Пегаса легкие вздымаются копыта, И слышен храп и крик призывов боевых. И, точно гении крылатые победы, Зовут меня опять бороться или пасть Глаза молящие несчастной Андромеды, Дракона мертвого разинутая пасть.

Опять, молодая и злая, Широко гуляет река, Кидая, швыряя, ломая И с неба ловя облака. Летят очумелые льдины, Ломая мосты, как забор. Справляет река именины, Выходит река на простор. Чтоб вором пройтись по амбарам, Трепать жеребенком стога И, пристань сорвав под товаром, Его раскидать по лугам. Хоть будут мальчишки босые, Забыв о прошедшей беде, Искать голыши расписные В спокойной июльской воде, И спину согнуть ледяную Придется под скрипом саней И слушать, как песню глухую Декабрь запевает на ней. А нынче, забыв про похмелье, Про долгие зимние сны, Скорее навстречу веселью Широкой, жестокой весны.

Он уходил один с простреленной рукой, Как зверь, роняя след кровавый на дороге, И слушал свист свинца над самой головой, И вспомнил в первый раз за много лет о Боге. Далеко за ручьем, на вспаханном холме Мелькали, на ходу отстреливаясь, цепи, А он, как альбатрос, бессильный на земле, Не мог взмахнуть крылом, чтоб с ними скрыться в степи. И он прилег один у тихого ручья И кровью замутил спокойное теченье, А дома чай пила спокойная семья И думала о том, что завтра — воскресенье.

Я тебя не вижу и не знаю, Мой в земле таящийся алмаз, Но в глазах любимых я читаю Новый блеск мужских спокойных глаз. Это я, но только помоложе, Это дед, но только посильней, Это кровь моя под новой кожей, Смуглой кожей матери твоей.

Чернь бескрайняя, холодная Над застывшею землей. Жизнь звериная, голодная. Ах, домой, домой, домой. Люди-звери, люди-призраки. Безысходная тоска, Бред, кошмары, смерти признаки — Воля снова далека… Неужель без оправдания Жизнь свою закончу тут, И без гроба, без прощания В мерзлоту мой труп швырнут.

Был тихий вечер, солнце село, Заря сгорела без следа. На небосводе потемнелом Зажглась вечерняя звезда. Чуть слышно волны шелестели Внизу за каменной стеной. Давно уж чайки улетели, Их крик не нарушал покой. И месяц, из-за стен поднявшись, На башне шпиль посеребрил, А под ногами лист опавший Шаги неровные глушил. Тишь кралась призраком разлуки, Предчувствия сжимали грудь, Друг другу в клятве сжавши руки, Мы знали — ждет нас трудный путь. Наивным нашим идеалам Клялись быть верными всегда. Темнела ночь, сильней сияла Во мраке первая звезда! И мы решили: каждый вечер С тех пор, как, друг, нас разлучат, До дня веселой нашей встречи Звезду вечернюю встречать. Чтоб свет ее спокойный, нежный, Нас осенив в суровый час, Соединил наш дух мятежный И укрепил духовно нас… Прошли года с последней встречи, Не счесть загубленных тюрьмой! И, словно траурные свечи, Мерцают звезды над страной… Но, как и прежде, каждый вечер Звезды встречаю я восход, Я верю: этот гнет не вечен И справедливость все ж грядет! С тоской щемящей вспоминаю Я боль и радость прошлых лет, Но остров тот благословляю, Где в грудь запал мне звездный свет.

Нас окружает тьма, мой друг, Завешен свод небес. Куда ни кинешь взгляд, вокруг Угрюмый стынет лес. Он мириады страшных лап С угрозой ввысь простер, В честь дружбы, что судьба сплела, Разложим мы костер.

Исчезают, как дымка, былые фантазии, С мира лика звериного приподнял я вуаль, И открылась пред мною жизнь во всем безобразии, И не манит уж больше миражная даль. Все мечты, что взлелеяны юностью были, Оказались миражем в пустыне сухой. Жизнь хрустальные замки фантазий разбила, Грубо скомкала все беспощадной рукой. Так вот путник, в пустыне миражем обманутый, Вместо зелени пальмовой видит песок И, лишенный надежды, никем не помянутый, Умирает, от цели желанной далек. Но я верю, что цели своей я достигну, Пусть курится самумом зловещая даль. Добреду до оазиса, я не погибну! И увижу живительной влаги хрусталь.

Еще «от можа и до можа» Во сне Рыдзь-Смиглы Польшу зрел, А уж соседи, брань отложив, Четвертый начали раздел. Люфтваффе бомбовые лавы На спящих ринулись с небес, И в направлении Варшавы Колонны двинулись эсэс. И вдруг удар жестокий в спину… Как удержать такой потоп? Уланы, сабли гордо вскинув, Атаковали танки в лоб. И, утверждая веру, верность, Те, кто от пыток слаб и нем, Писали «вильность», «неподлеглость» Своею кровью на стене… Потом шли долго эшелоны В неведомый и страшный мир, Играл «Катюшу» на гармони Татарин рыжий — конвоир.

Образ Ваш мне извечно снился И в мечтах, словно лотос, расцвел. Я найти его в жизни стремился И искал, но, увы, не обрел… Все сильнее в тоске отчужденья Сердце стыло, сжималось в крови! Но я верил, я ждал пробужденья, Лучезарной счастливой нови. И свершилось! Вся жизнь осветилась! Вы явились, мечты озаря, Неизведанным ритмом забилось Сердце, светлой любовью горя! Я нашел Вас, мой образ желанный, Образ нежный, как лилий цветы, Я увидел рассвет долгожданный, Сердца голос сказал: это ты! Сердца голос так весел сегодня, Я всем сердцем о счастье пою. Вы, как солнце теплом душу полня, Подарили мне дружбу свою. Как святыню я чту дружбу Вашу, Я клянусь Вам как рыцарь служить, Сердца Вашего хрупкую чашу От несчастий и горя хранить…

Спасибо тебе, дорогая! Ты мне так тепло улыбнулась, Что сердце мое, догорая, На миг тебя встрепенулось. Друг друга совсем мы не знали, И, встретившись как-то случайно, Мы тотчас навеки расстались, Окутаны дымкою тайны. И боль снова в сердце замкнулась, Лишь в памяти радость звучала. И жизнь, словно ночь потянулась, Без дна, без конца, без начала…

На траве и в сердце иней: Близится зима. Не видать ни дали синей, Ни ее письма. Не повеет ветер с юга, Зазвенев в листве,— Жди, когда завоет вьюга, А не жди вестей. Жди, когда покроет небо Северная ночь! Жди, борись за корку хлеба. Жди! Иль ждать невмочь?! Жди! А если ждать нет силы — Погружайся в сон: Будет сердце с сердцем милой Биться в унисон, Будет радость встречи с милой, Словно боль, сильна… Потрясенный счастья силой, Я очнусь от сна, Задохнусь, сожмусь от муки, С губ стирая кровь, Боль любви и боль разлуки В сердце скрою вновь… И никто, никто не сможет Боль души унять! Дай мне силы, Боже, Боже! Беспробудно спать…