После смерти хочу я, о Боже, Быть густою травой придорожной, Чтоб на мне отдыхали прохожие, А особенно те — острожные… Чтоб весною под сенью зеленой Крепкий ландыш стоял горделиво, И, ко мне наклонив свою крону, Шелестела б веселая ива. Чтобы перепел, тот, что не знает Ни усталость, ни свист перелета И опасностью словно играет, Мог бежать по ковру без заботы. А в июне, в разгаре цветенья, В ароматах и росах купаясь, Слушать птиц щебетанье и пенье, В легком ветре неспешно качаясь.

Упоена полдневным зноем, Пушинка в воздухе плывет, Вдоль берега, над водопоем, Всё выше под небесный свод. Она была чертополоха Частицей нежной и живой, Но с налетевшим ветра вздохом Умчалась к дали голубой. Ассоциацией встревожен, Я вижу: юноша Икар, Мечтою пьян, неосторожен, Возносит небу дерзкий дар. Трепещут восковые крылья, Их вероломно топит луч… И вдруг, сознав свое бессилье, Он падает на зубья круч. Прошли века, и в дни Иоанна Другой безумец взмыл и пал, Но стал навечно осиянным Его трудов печальный шквал. Звенят шмели, струятся дали, Пушинка больше не видна. В реке коровы задремали. Жара. Истома. Тишина.

Дыхание мороза рьяно, И на поверхности стекла Сквозная филигрань Ирана Узором редкостным легла. А между линий серебристых Лег иней, выткав белый фон, Меж линий резких и волнистых И перепутанных, как сон. Брюссельских кружевниц глазами Я очарованно смотрю, Но неумелыми руками Искусных кружев не творю. Гавайских пальм и попугаев Взрастила русская зима, И море без конца и края, И в сеть попавшего сома… Пейзажу не хватает солнца, Но вот, алмазами горя, Закат сверкнул в стекло оконца Своим лучом из янтаря, И заиграли позолотой Вода и рыбья чешуя, Как медом залитые соты, Как пунша пенная струя. И на хвосте у попугая Зажегся радостью корунд, А пальма, веером махая, Рубины уронила в грунт. Сменив печаль на восхищенье, Игрой узора пленена, Ловлю чудесное мгновенье, В котором явь сильнее сна.

В Татьянин день тебя целую, И обнимаю, и люблю, И об отсутствии подарка, Поверь, несказанно скорблю.    Разбитый нос тому порука,    Но, видит Бог, такая скука    Лежать в постели в Танин день,    Как старый, несуразный пень. А Таня носится, как птица, В халате облака белей, Блатных нисколько не боится — Она мудра, как Галилей.    В руке со шприцем, как с бокалом,    Вливает в жилы нам «коньяк».    И кажется палата залом,    Где заиграли краковяк. И здоровея в честь Татьяны, Мы ей желаем поскорей Спать на пуху и пить допьяна Подалее от лагерей.

На Гонолулу вечная весна, Цветут лимоны, зреют ананасы, И нежно плещется волна О берега песчаного атласа. На горизонте Тихий океан Оберегает сон лазурного залива, Чтоб весело росли и кактус, и банан, И серебристо-смуглая олива. Малайка с медно-бронзовым лицом Бежит стремглав в бамбуковую рощу, Где ждет ее, блестя в носу кольцом, Любовник-негр — смешной и тощий. Как на палитре — ярко и свежо, — Лежат на рынке фрукты, зелень, рыба. Метис-мальчишка пляшет под банжо, А голый нищий спит, как каменная глыба. У финиковой пальмы опахало Глядится в синеву глубоких вод: Там крючья рифа алого коралла, Там рыба-дьявол жертву ждет. А ночью в бархат неба вколоты Сапфиры необъятных звезд, И по воде струится золото, Напоминая лисий хвост. Всё это иногда мне снится, Когда в февральскую метель Ворвется перелетной птицей Весны хрустальная капель.

Не сидеть мне больше на опушке    В скалах над водой, Не спускаться к ласковой избушке    По тропе крутой. С другом-лайкой не бродить вдоль просек    В лиственной пурге, Без меня развешивает осень    Флаги по тайге. Не сбивать кедровых спелых шишек,    Не палить костер. Был любви и радости излишек,    А остался сор… Желтый пух от лиственниц метется,    Запах пихты прян, Неужели в памяти сотрется    Тот лесной дурман? Опрокинуты и лес, и скалы    В ясной глубине, — В мире нет прозрачней вод Байкала,    Разве что во сне? Синевою неба осиянный,    Но суров и дик, На вершине у Хамар-Дабана    Снежный воротник. Красных лилий стройные бокалы    Видят этот снег… В смертный час просторами Байкала    Улечу навек.

В синем сумраке зимнего вечера Я бродила по стежкам аллей, Но любимую я не встретила, Только вздохнула о ней. За осиновым тыном пленница, Как могу я тебя найти? И однако, порою мне верится, Что судьба нам проложит пути, Что наступит желанная встреча, И под липой в медвяной тени Положу тебе руки на плечи И услышу про тяжкие дни. И счастливые, рука о б руку, Мы пойдем в неизвестную даль, Где сквозное лиловое облако Растянуло над пашней вуаль. Будет радостно, будет горестно, — Снова вместе, но короток путь, И нисколько не станет совестно И поплакать, и тяжко вздохнуть. А пока меж сугробов глубоких Терпеливо хожу взад-вперед, И солдат с темной вышки высокой Зорким глазом меня стережет.

Оделась колючая проволока Ватными хлопьями инея; Меж нею и тыном, как облаком, Покрылась запретная линия. Пушистое, легкое, снежное, Быть может, опять улетит? Небесная синь безбрежная Сияет, зовет, манит… А может, ковром-самолетом для нас Оно распласталось по бровке, И тот наступил благодетельный час, Что узла перерубит веревки? Миллионы сердец устремятся в простор, А по линии брошенной бровки Именами ушедших распишут узор Грачи да сороки-воровки.

В тюремном дворике, сквозь трещину асфальта, Упорно пробивается трава. Гуськом идут по кругу арестанты, Роняя шепотом слова. Одним гуляющим спускаются на смену Другие партии — и так до темноты, И все глядят, как рвется ввысь из плена Упрямый куст столичной лебеды. Никто из них не ошибется И не сомнет ногой ростка, Ничьей рукой не оборвется Замена лучшего цветка. Удел один. И вот, свой круг ломая, Они всегда обходят лебеду И, у нее упрямства занимая, Клянутся развести свою беду.

В Ленинграде в кафе «Норд» Вспомни этот скромный торт. Он любовью начинен Твоего драмколлектива. Наш худрук и наша дива! Смело снова в жизнь плыви, Будь ловка, как Труфальдино, Милая Мирандолина, Капитан, Антон, Мизгирь, Пред тобою жизни ширь! Пусть рекой не льются вина — Помни наши проводины, Олимпиаду, наш успех, На пути возвратном смех… А о горестях забудь! Оленька, счастливый путь!

На далеком, далеком экваторе, На немыслимо жарком песке, Разлеглись, расползлись аллигаторы В непонятной их сердцу тоске. Им приснились снега в лунном мареве И скользящий по тундре олень, А за ним, неотступным пажом его, Голубая рогатая тень. Им приснились алмазные россыпи На бескрайних просторах снегов, И цепочка следов волчьей поступи, Что петляет за тенью рогов. И скульптурные белые наледи — Мастерство океанской волны, Как в балете, пуховые лебеди, Вдруг возникшие из глубины. А на льдине, плавучей, ныряющей, — Воплощенные нега и лень,— В позе барственно-отдыхающей Господин океана — тюлень. Потеряли покой аллигаторы, Несказанной красой пленены, Всё немило теперь на экваторе: И бананы, и зной, и слоны, И оливковые негритята, Что так вкусно хрустят на зубах, Когда ужинаешь на закате На реке Лимпопо в камышах, И весенние игры любовные, Когда палевый лотос цветет, А любимая пастью огромною Улыбается томно и ждет… Вот как вредно мечтой уноситься За пределы запретной черты — Трудно после на землю спуститься… Друг зэка, помни это и ты!

Осталось совсем немного, Каких-нибудь десять дней, И откроется путь-дорога В мятежную жизнь людей. В последний раз мое имя Проверит дежурный надзор — Им всем невесомо бремя Охранять проклятый забор. Неверным, отвыкнувшим шагом Побреду. Где теперь мой дом? Алеет закат за оврагом. Он как символ. К нему и пойдем…