Оставьте! Бросьте! Для чего разлуки? Зачем на крыльях бешеной судьбы должны мы мчать, заламывая руки, цепляя телеграфные столбы? Зачем звонки под крышами перронов и перестук летящих вдаль колес, зеленое мелькание вагонов в дожде, и снеге, и в капели слез? Зачем же слезы? Нужно ли им литься? Зачем ножом по сердцу режет плач? О, этот плач! Он искажает лица, он — красоты и мужества палач. И все же нам лететь в далекий пояс, считать часы и размышлять о том, что счастье наше переехал поезд и что оно уж не вернется в дом…

Как что-то живое, к безумству близки, здесь носятся, воя, с ветрами пески. Здесь песням не петься, не литься стихам. Здесь некуда деться зыбучим пескам. Здесь место прозы, не бывшей нигде. Гудят паровозы, моля о воде.

Я знаю: нет в тебе души, а есть одни грехи, но ты мне все же разреши — я шлю тебе стихи. Все было для тебя игрой, и мне понять пора: когда молилась ты порой, так то была игра! Хотя истерзан я тоской, не умер, не молчу. Напрасно ты за упокой поставила свечу! Я знаю: слабость не изжить, забвеньем не залить. Как сладко нам порой грешить, а грех тот замолить. И вот заветная тетрадь, Я знаю, что цела. Напрасно доводы не трать: ее ты сберегла! Ее ты знаешь наизусть — я в этом вижу толк: стихи живут, горят, и пусть я для тебя умолк. Но ими связан я с тобой. Сквозь ветер и пургу с тобою я в момент любой беседовать могу. Зачем стоишь перед крестом, все мысли прочь гоня? — Я знаю точно: ты при том припомнила меня. Молиться? Но зачем? О ком? И кто тебя простит, когда летит все кувырком, ко всем чертям летит? И что — молитвы? С той поры, как врозь пошли пути, тебе совсем не до игры — покой бы обрести!

Не буди ты меня, не буди — мое сердце уснуло в груди, и не в силах я сон превозмочь в эту длинную темную ночь. И не трать ты ни слов, ни любви, понапрасну меня не зови — сон тяжелый сковал мою грудь. Ты меня навсегда позабудь. Да и полно, я знаю, что мне ты пригрезилась только во сне и стоишь предо мной в темноте только в мыслях моих и мечте… Так зачем пробуждаться от сна, если ночь и темна и грустна? Пробудись я случайно — и ты улетишь, словно сон и мечты…

Огрубел я без неги и ласки, и тому не климат виной. Где-то бродишь безликой маской ты, не ставшая мне женой. Встречи нашей так не хотели, чтобы шли мы — рука в руке! О твоем незнакомом теле весь мой бред, как бред в сыпняке. Этот бред все сильней с годами. Я такой перешел порог, что готов о Прекрасной Даме даже Блоку давать урок!

Помню этот день я — память не молчит — словно сновиденье мне навстречу мчит. Зайчиками дисков то виденье сна — велосипедистка, может быть, весна… Я лицом светлею, счастья не тая: катит по аллее молодость моя! Зазвенела звонко, мчится с ветерком. Я за ней вдогонку ринулся рывком. Промелькнули спицы, отразив лучи. Почему мне снится это все в ночи?

Солнце лужу нежно пригревало. Глупый головастик в луже жил, и ничуть о том не горевал он, что луч солнца лужицу сушил. А когда она совсем засохла, головастик скорчился в тоске, и лежит он, маленький и дохлый, на сухом обветренном песке. Так и я, как глупый головастик, жизнь свою едва прожив на треть, жду последней роковой напасти: на песке беззвучно умереть.

Ни к чему я теперь не зову. На душе тишина и покой. Неужель в самом деле такой я спокойный и есть наяву? Ни к чему не зову я теперь. Наступила в душе тишина. Распахнул я в природу дверь, а в природе кругом весна. Да, в природе весна кругом. И я знаю, что скоро мне вдруг захочется мчаться бегом по зеленой веселой весне. О любви зазвенит напев, безответным уйдет, и пусть. Кровь остынет, не закипев, И останется только грусть.

Ах, какие в Джезказгане зори! Здесь, подобна неземным дарам, неба плоскость в огненном узоре медью отливает по утрам. В грандиозных отсветах пожара новый день над городом встает. Что Земля имеет форму шара — в это он поверить не дает. Как мазки гигантского этюда, это чудо не постичь умом. Силуэт двугорбого верблюда над горбатым высится холмом.

Выходишь из клети — минуту постой с шахтерской уставшей оравой, прочувствуй, в какой ароматный настой степные сливаются травы. Ты целую смену ворочал руду, а это, увы, не игрушки. Но ради тебя зажигают звезду на самом копре, на макушке. А в шахте руды — целый край непочат, и хватит ее на два срока. И с болью глядишь ты на вольных девчат — еще тебе эта морока! Лишен ты всего: и желаний, и прав, но вечно пребудет с тобою вот этот подарок — дыхание трав, когда ты идешь из забоя.

Я познанью годы посвятил, проникал я во вселенский разум, в суть вещей, в движение светил, вопреки евангельским рассказам. Все своею щупал я рукой, сказки с малолетства презирая, и отверг я мелочный покой и блаженство в тихой сени рая. Смехом саркастическим я стер ложь и торжество вероучений. Я готов за это на костер — от меня не ждите отречений! И когда костер мой будет в ночь разожжен рукою изувера — это значит: извергам невмочь! Это значит: зашаталась вера!

На зубах, как в жерновах, песок. Он без спроса лезет в нос и в уши, хлещет по щекам и бьет в висок. Глохнет крик: «Спасите наши души!» За три метра не видать ни зги, словно смерть пришла с доставкой на дом. В сто извилин корчатся мозги оттого, что зло смешалось с адом. Ветер здесь не по-земному лют — мертвенный, космический, иссохший. Помня нас, в России слезы льют, словно по безвременно усопшим… Ни небес, ни суши, ни морей. Наступает злое отупенье и срывает жизни с якорей, рвет канаты адского терпенья. Так бушует злобный ураган, все круша, корежа и мешая. Но хранит нас вечно Джезказган, над любой невзгодой возвышая.

Стало нынче в цене раздвоение мнений: побывал на войне — обвинили в измене. От родных отлучен, зэком стал я матерым. Мне б работать врачом — заставляют шахтером. Брошен в шахту я тут под надзор вертухая. Подневолен мой труд, перспектива — плохая. Приобщился к труду, работягой стал истым, добываю руду — обзывают фашистом. Вместо плана — туфта, мало хлебова в миске, суета-маета, бригадира приписки. Не по славным делам шахта наша в почете — выполняется план регулярно в отчете. Не болит голова устранять неполадки. Вам ведь всё — трын-трава, с нас и взятки-то гладки.

Под ногами — трава душистая, а вокруг — необъятный мир. Что с того, что зовет фашистами нас нахмуренный конвоир? Отгорожены мы от родины, от родимой своей земли, нас изменниками и отродьями прокураторы нарекли. Конвоирами опекаемы, мы не скидываем ярма, и работаем тут за пайку мы, а по совести — задарма. Времена над нами недужные — хуже мора или войны, нам внушают, что мы — ненужные, только так ли мы не нужны? Строим тут хорошо ли, плохо ли — кто осмелится нас воспеть? Мы такой комбинат отгрохали, мы стране подарили медь.

В газетах о нас не писали, молчали о нас неспроста, и тайно в прорывы бросали, в нелегкие эти места. Но все же не духами строится индустрии важный редут — в газете статья: комсомольцы ударную стройку ведут. Но разум кипит возмущенный! И в этой пустынной дыре воздвиг монумент заключенный, слова наварив на копре: «Мы, зэки, вступили на вахту и мыкали эту беду. Мы, зэки, построили шахту в таком-то треклятом году».

В то, что радуга есть, не верую. Мне — проклятьем подземный клад. Всё вокруг меня серое-серое: серый камень и серый бушлат. Тишина под землей тоже серая, жизнь пуглива, как серая мышь, и в добро я теперь не верую — зло, что царствует, разве затмишь? Мне упорно твердят, что, мол, болен я, потому и судим не судом, потому недостоин, мол, воли я, и лечить меня надо трудом. На сегодня полжизни пройдено, а свобода моя не видна… Ах ты, родина, родина, родина, чем, родимая, ты-то больна?

Изучили мы здесь без труда арифметику школьной программы: мы сидим и считаем года, а конец далеко за горами! Мы считаем опять и опять: отсидел я пока лишь три года, но всего-то, всего — двадцать пять! Мне почти что не светит свобода… Даже думать о том нелегко. Вот и друг мой, земляк мой Григорий, вижу, мыслями он далеко, и глаза его — в горьком укоре. Каждый раз, как ложимся мы спать, разговор он заводит не новый: — Кто мне снимет мои двадцать пять? Кто поверит, что мы — невиновны? На морозе не дремлет конвой, на дворе — непроглядная вьюга. Под бушлатом одним с головой кое-как согреваем друг друга. И бормочет Григорий во сне, обращаясь к безжалостным мордам: — Никакого терпенья во мне! Не могу я — «в терпении гордом!». А наутро грохочут замки, надзиратель веселый и ладный нам кричит: — Торопись, мужики! Похлебайте горячей баланды! На разводе гудит голова, ветер мчит по всему околотку, загоняет обратно слова конвоиру в раскрытую глотку. — Заключенные! — выдавить звук не хватило усердия злого, только взмахи неистовых рук,— Шаг направо!.. — а дальше — ни слова. Взявшись под руки, двинулись в путь. Мы восходим на снежное взгорье. — Друг, пойми ты и не обессудь… — говорит мне внезапно Григорий. — Что случилось? — с тревогой к нему. Друг на друга украдкой, как воры, мы глядим — ничего не пойму! Но рычит конвоир: — Разговор-ры! Мы пришли. Как бы нам не упасть. Ветер валит овчарку на сворке — надрывается хриплая пасть. Конвоиры считают пятерки. Забираемся в шахтную клеть, оттираем носы друг у друга, что успели уже побелеть. Ах ты, вьюга, проклятая вьюга! Двести семьдесят метров пути — ветра нет, здесь теплее и тише. — Ты прости меня, друг мой, прости! — вырывается с болью у Гриши. — В чем простить? — Я замедлил шаги. Мы — в широком и светлом квершлаге. Гриша шепчет: — Спаси! Помоги! Не хочу возвращаться я в лагерь. Я карбидку роняю из рук. Ничего не пойму, словно пень я… — Я не выйду из шахты, мой друг, у меня иссякает терпенье!.. Расстаюсь я с тобою навек, до конца мне осталось недолго. Посчитают, что это — побег, я же в шахте, как в сене иголка. Ты за это меня не вини. От охранников кану я в воду и хотя бы на сутки одни испытаю былую свободу! И, притронувшись теплой щекой, прочь по штреку подался Григорий, обернулся, махнул мне рукой и в тумане рассеялся вскоре… Я на скрепере мыкал беду. Мне сигналили электровозы, я всю смену давал им руду, вытирая незваные слезы. Эх ты, Гриша! Ну, как же ты смог так ужасно и зло начудесить? Надзиратели валятся с ног — всё искали тебя целый месяц! Всё свирепее с часу на час становились от этих усилий, и шмонали с пристрастием нас, чтобы в шахту мы хлеб не носили. Я не раз, твой кисет теребя, размышлял над твоею судьбою и в надежде, что встречу тебя, звал тебя в отдаленном забое… С той поры пролетел целый год… Только выйдем из зоны за вахту — мне покоя мой друг не дает, Я решился облазить всю шахту. Да и в лагере слух пробежал, что видали не раз пред собою, как неясно, тревожно дрожал огонек в отдаленном забое. …Я узнал его издалека, К валуну я большому прижался, наблюдая полет огонька, что тихонько ко мне приближался. Словно камень, я сам отвердел, с места сдвинуться сделал попытку, но тотчас же во тьме разглядел силуэт человека, карбидку… Доверял я себе не вполне, только все ж убедился я вскоре, что идет и взаправду ко мне целый год пропадавший Григорий. — Гриша, ты ли?.. Давай посидим? — потянулся к нему я руками. — Ты узнал меня? Здравствуй, Вадим. — Он уселся напротив на камень. И уже я промолвить хочу: «Будем вместе мы снова отныне!» И рукою его по плечу — никакого плеча и в помине…        Григорий Ты рукой не того, не маши… Всё поймешь, а сперва — толковище. Что у вас для ума, для души? Расскажи мне быстрее, дружище.        Автор Люди терпят, работают, ждут, хоть неволя отнюдь не легка им… Дни за днями свиваются в жгут, но к мучениям не привыкаем… Есть и пища досужим умам — мы стоим пред эпохой иною: слух идет — скоро все по домам, — Сталин дубаря врезал весною. Ну, а ты-то, доволен ли ты, так ушедший от нас в одночасье? И какой ты достиг высоты в этой новой своей ипостаси?       Григорий Я свободен. Но тяжек мой труд. И похоже, что сел тут на мель я: отживут все и все перемрут, я ж останусь навек в подземелье. Вот и сам обо всем ты суди: прячусь я в кристаллических призмах, нет ни легких, ни сердца в груди, я — подземный блуждающий призрак. Предо мной эта вечная тьма, узкой щелью утроба земная. Чем, скажи мне, мой друг, не тюрьма? Я из шахты дороги не знаю. Но довольно о том говорить. Я вот вижу: хранишь мой кисет ты. Ну так дай мне тогда закурить — это лучше несладкой беседы. ~~~ И карбидка как будто из рук ускользнула и сдвинулась выше. Посмотрел я — всё пусто вокруг, и следа не осталось от Гриши…

Японский быстроходный миноносец — акулий неустанный острый нос и клюзы, что похожи на глаза, — волну клевал и снова воздымал над нею, не спеша, стальное тело — искал себе случайную добычу. Он рыскал третий день в охотских водах, охотясь за советскими судами. В те дни японцы явно осмелели, их одолел охотничий азарт — на озере Хасан шла заваруха. Война не объявлялась — ею пахло. И капала соленая вода с простуженного носа миноносца, и всматривался в серый горизонт раскосый капитан, седой, в очках, настраивая цейсовский бинокль. И вдруг: «Тревога!» Грузовой корабль на траверзе внезапно замаячил. Свистки, сигналы. «Расчехлить орудья!» И с именем микадо Хирохито наперерез — ведь времени в обрез! За полчаса все сделать и — пропасть в морской пустыне, в стыни, в серой мгле. Под самый клотик флаги поползли: «Застопорить машины для досмотра! Иначе буду вынужден стрелять». Ответ сигнальщик тут же доложил: «Я нахожусь в своих, советских, водах». И, не сбавляя хода, сухогруз немой кормой к японцу повернулся. — Предупредите выстрелом! Вперед! — и за кормой — громадные буруны, как струны, снасти на ветру гудят. — Нет, не уйдет советская посуда! — с улыбкой зыбкой шепчет капитан. «А коль по ватерлинии судить — посуда эта с нетяжелым грузом. Там либо хлопок в трюмах, либо — чай». Весь корпус черным крашен и облуплен, но выбелен старательно спардек. «Артек» — большими буквами по борту, и порт приписки виден: Николаевск. Опережая гарь пороховую, японец устремился вперехват. Советский пароход остановился. А с миноносца в катер — матросня с винтовками и старший офицер. «Спустить все трапы» — подняли сигнал. И вот уже на палубу спесиво взобрался офицер и козырнул идущему навстречу капитану. Изобразил улыбку — этикет! Цветистых фраз букет из уст японца: — Мы сожалеем… Мы огорчены… Мы вынуждены судно досмотреть… Японская орава ворвалась. — Насилие! Кто дал такое право?! — Я, право, сожалею, капитан… — В каких морских международных сводах?! В советских водах — это уж разбой! — А почему у трюмов часовые? — Преступников на каторгу везем! — Порт назначенья? — Город Магадан. — Откройте трюмы! — Но… я протестую! — О капитан, разумным надо быть! Я ваших часовых обезоружу! — и что-то прокричал своим матросам. Возникла стычка, но… неравны силы. У часовых отобраны винтовки, лишь одному поставили фингал. И вот открыты трюмы наконец… А там — при тусклой лампочке — броженье… Тревожная безмолвная возня… — О господа! — Японец поклонился. — Прошу вас, выходите все наверх. — Он был наслышан о волне репрессий, о том, что в этой полумертвой массе, обросшей бородами, исхудавшей от голода и от морской болезни, завшивевшей, цинготной и угрюмой — комбриги и комкоры могут быть, писатели, артисты, профессура, чекисты, инженеры и врачи. — Прошу вас, господа, вы все свободны! В ответ из трюма:    — Заберите трупы! Сейчас наверх мы вышлем делегатов от уголовников и от Ка Эр. Все не пойдут — от голода слабы… И вот возник на палубе десяток теней, едва похожих на людей, заросших и трясущихся в ознобе, худых и изможденных, словно смерть. Японец поклонился и сказал: — Вы можете уехать в Аргентину, в Америку, в Канаду, господа! Вас, как скотину, гонят на убой. Сейчас мы капитана арестуем, даем вам офицера и охрану — плывите по морям, куда хотите! До Гонолулу будем провожать! Какой-то урка тоже поклонился: — А черта ль нам в Америку мотать? Чего мы в той Канаде не видали? Да там своих таких «людей» хватает! Пусть контрики плывут! Их забирайте! — О, кажется, вы — вор? Таких не надо! Что скажут остальные господа? — Простите нас, мы тоже не поедем… — Но почему?! Ведь вам один конец! — Да, судьбы наши черные, конечно… Виновными себя мы не считаем, но верим: наверху, там, разберутся! Надеяться на то не перестали — товарищ Сталин обо веем узнает и рано или поздно тех накажет, кто эту к нам жестокость проявил! За добрые намеренья — спасибо! Но, господин японский офицер, мы — коммунисты все и патриоты! И просим вас: пустите в Магадан! Японец постоял еще минуту, потом склонился, снова козырнул и, сгорбленный, поплелся тихо к трапу. А через сутки судно швартовалось в порту у мрачных сопок Магадана. И прибыло на палубу начальство, увидело конвойных без винтовок и, выслушав подробнейший рапорт начальника конвоя, капитана, велело всем сойти на страшный берег. Наручники им тут же нацепили. А заключенных, что и полагалось, пытавшихся спектаклем на борту о мнимой невиновности своей втереть очки вождю, советской власти, — с удвоенной охраной повели в ближайший магаданский распредлагерь.

Семью он покинул, ушел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать. Вернулся из тех романтических мест и вскоре, бедняга, попал под арест. Спросил его опер: — Скажи, на хрена сдалась тебе, как ее, эта Грена? Бледнел он, как снег, и краснел, как пион, а опер орал: — Ты немецкий шпион! Судьбы колесо чуть не сбило с ума. Решило ОСО: десять лет, Колыма. Он мыл золотишко, слезы не тая, и пел, как мальчишка: — Гренада моя! Почти Эльдорадо — тут золота тьма. Гренада, Гренада, моя Колыма! Повыпали зубы средь каторжной мглы, и мертвые губы шепнули: — Колы…

Он — маленький, щуплый, совсем не атлет, усохший для лагерных брючек, но держится так, словно блеск эполет несет на плечах подпоручик. Нет, он никогда не поплачет в жилет и прошлым, пожалуй, гордится. Он был у Шкуро девятнадцати лет и в дело хоть нынче годится. — Ну, вот вам, — он молвит, — в гражданской войне напрасно вы нас победили! Пускай поделом тут приходится мне, но вас-то за что посадили? — Старо, господин подпоручик, старо все это: «За что вы боролись?» — Допустим. Конечно, я был у Шкуро, но вы-то на что напоролись? Наверно, не скоро я это пойму, иль все поглупели мы, что ли? Недавно амнистия вышла ему: его благородье — на воле! Когда ж наконец долетит и ко мне решенье вопроса простого? Его благородье вернулся к жене — открытку прислал из Ростова!

Жизнь моя была как на развилке: впереди — неведенье. И вот, я — в тюрьме, в свердловской пересылке. Шел январь, пятидесятый год… Наш этап готовился: в дорогу. Для отправки собирали нас в камере огромной. И с порога женщин я увидел в первый раз. Полтора десятка их там было, женщин-заключенных молодых… Сердце сразу горестно заныло, зрелище ударило под дых! Не были мы низкими самцами, просто поклонялись их красе, а когда не видишь месяцами — кажутся красавицами все! Сквозь решетку видим очень четко — ад бледнеет от подобных мук! Но хоть разделяла нас решетка — только не для глаз и не для рук. Подержали нас бы тут подольше! Глаз не оторвать — ну, хоть умри! Нас, мужчин, намного было больше, были вперемежку блатари. — Погляди-ка, шмары тут что надо! Ты! Мурёнок! Дай пощупать грудь! — Негодяи! Выродки вы! Гады! Чем бы вас по шее садануть! — Мы — в законе! Сука ты чумная! В лагере запляшешь на ноже! — Я увидел, как одна блатная расстегнула кофточку уже. Знаю я закон бандитской финки: если фраер, то живи, дрожа! Люди — две неравных половинки, жизнь для воровства и грабежа. — Ты! Мурёнок! Ни пера ни пуха! — К черту, уркаган мой дорогой! — А средь женщин — стройная старуха бровь с презреньем выгнула дугой. Видно по всему — интеллигентка. Сколько ты в тюрьме перенесла издевательств разного оттенка, щедрой мерой вылитого зла! — Бабушка! Гражданка! Подойдите! — никну к разделяющим сетям. — Вы-то тут за что, за что сидите? Чем сумели насолить властям? Слышу: надзиратель там, за дверью, сбрасывает тяжкие крючки. У старухи вызвали доверье, вероятно, все ж мои очки. Подала мне сухонькую ручку: — Пестель я, — и взгляд ее лучист. — Это тот, который?..    — Да, я — внучка. — Это тот, который декабрист?! — Власть — насилье, как ее ни красьте. Я свой крест безропотно несу. Пестели сидят при всякой власти — зарубите это на носу! — Бабы! Выходите все с вещами! Кончился тюремный ваш привал! — Я склонился — быстро, на прощанье руку Пестель я поцеловал. Так прошло чудесное мгновенье… У нее рука — теплей моей. И чуть легче от прикосновенья стало мне, а может быть, и ей.

Сердце мне сегодня предсказало: сбудется все так, как быть должно, славный шпиль Казанского вокзала мне еще увидеть суждено! Нет, любви сыновней не убили, хоть рубили ту любовь сплеча… Да промчится вихрь автомобилей мимо возвращенца-москвича! Я вернусь! И в том — закономерность. И увижу много новых вех. Город мой, тебе хранил я верность — не тому, кто вознесен наверх! С лагерным фанерным чемоданом я вернусь в знакомые места — это в жизни на этапе данном самая заветная мечта!