В Атлас огромный железных дорог с детства поверил, объехать — не смог… Сам был привезен в Отдел номер семь, тот, что «на транспорте», тот, где совсем от картографии стало мне тошно денно и нощно, не за что, и тот, что в Тридцать седьмом переехал отца… Нету Железным дорогам конца!

Спокойной подмосковной Малаховки сосновость встречала нас…    И снова мы, от города раскованы, бродили у озерности, ища из-под руки где — в поле, в беспризорности, синели васильки… Они ласкали,    яркие, наш бронзовый загар… А вечером    под яблоней — поющий самовар… И стыд и страх    назвать — женой, и помыслы — легки, и под копной волос ржаной все те же — васильки… Духов удушье бурное с палитры цветников, и осень — миньятюрная садовых васильков.    Мы не хотели сами    рвать сердце на куски:    с голодными глазами —    босые васильки —    в каком-то километре —    печальных деревень…    Жестокости поветрие.    И хочется реветь. За то, что горю родины страшились мы припасть, судьбой мы были проданы и отданы во власть — холодного сгорания, где страшен громкий смех, где жизнь — воспоминания и где спасенье — смерть.    Нас увозили. Слишком    прощания горьки.    И кланялись нам вышками    окраин огоньки.    К Сибири замороженной    тянулись облака.    Ах, песенка дорожная,    острожная    тоска. Суровый берег Ангары. Порогов глыбы грубые. Конвой.    И в тучах мошкары, голодные, угрюмые, идем, сцепившись под руки, — пятерками в ряду. Собачий лай    и окрики. И, если упаду, оставь, земляк, усталого, двоим не пропадать: мудра затея Сталина людей нумеровать.    Но, дотянув под кровлю,    вновь веруешь, что ты,    бесправный, обескровленный    искатель правоты,    опишешь всё в «Прошении»,    оно дойдет…    И вот:    Верховное прощение    в Малаховку вернет,    в тот, всех цветов красивей,    осенне-синий цвет… Будь проклято всё — синее, твои глаза…    И — нет! Не в силах славить палача, и числиться святым, и ложь всечасно уличать, молчать и быть тупым.    Так обретенная честность бьет    по собственным ногам,    и, оборвавшая полет,    нам клетка дорога.    И сладок губящий чифирь,    и зубоскальство злое:    мила нам мерзлая Сибирь    и небо слюдяное.    Мила мечта —    в один из дней    в усы ударит смерть,    и станет чистым мавзолей,    и революционной твердь… Однако ж надо и дожить. А в лагерной больнице есть васильков на грядке нить: пусть наяву приснится Малаховка, и синь реки, и голос —    птиц чудесней… Но как мечтатели жалки, когда,    облаяв песню, пересчитав,    в барак ночной — под ключ    замкнет отбой..    Кто сосчитает километры    всех рельс и трасс,    все штабеля и кубометры    открытых глаз…    Хоть с алым чертом на ветрах    рвани, как Фауст,    тебя вернет в больничный хаос    всеобщий страх. И все ж — рассвет. Цветов росу синит свод неба летний…    — А вот и — земляка несут.    — Куда?    — В этап последний… Что он уносит за собой в несовершенство шара, свисая тощей синевой с объятий санитара, чуть трогая концом руки чахоточные васильки… Беспомощный, в кальсонах синих, он сам — как тощий василек.    — Пытался вспомнить имя сына…    — Не смог… Со щек глубоких — астры жара, и эти выпученные глаза — немой вопрос:    «Куда меня несут?» И шутки — санитара:    «На высший суд…    Где признают    лишь тех,    кто признавался    тут». Нет! Должен быть тот — высший суд. И нам    судить на нем. Когда — через тюремный быт — в небытие    уйдем… Нет! Все останутся, кто — здесь    душой воскресли!.. А — если…    Как к дому путь далек… застынет над пробитым лбом небес    огромный    василек. Но — если…

Пошли от Сталина завхозы вершить богатствами страны, но мы признали, что должны ишачить, как тяжеловозы… Чтоб шоры скрыли — стыд и страх, и стали к шпорам — равнодушны, всегда — широкие в костях, а главное — вожжам послушны… А где Руси — лихой рысак, блистательный — ахалтекинец, Казбек берущий — кабардинец, где неоседланный — дончак?.. Иссякли родственные связи иль в колбасе погребены, и держатся на коновязи лишь те, кто конюху верны… А он им… семя рвет живьем! Как ослепительно живем.

Когда впервые воду глаз разрушил камень мысли, и жизнь, очнувшись, понеслась, как будто крылья выросли, минуя старческий завет и девичью сердечность, рубя коротким словом «нет» слежавшуюся вечность, я так затрепетал тогда, себя узнав до дна: пусть глаз расплещется вода, останется Она… Пусть глаз провалится вода, встречая вал прибоя: не стыть нигде и никогда в душе моей покоя. Иди, спроси и даль и высь: виновна ль злоба в том, что ей малодоступна мысль «Добро взойдет добром»… С того и деспоту легко озлобленными править: в их души дышла вбить закон, стравить и окровавить. И вот, пока я звал добро, высмеивал свой страх, хитрейший принял серебро и указал — где «враг»… Бесполый народил статью, размножил цифру ветер, и кто-то склизкий жизнь мою уже крестом пометил… И — с петель дверь, кровит восход, душа над телом встала. А судьи кто? А где народ? В пустынном чреве зала возник лжезвездный прокурор, скривив улыбку песью… Но мысль мою нельзя — в упор, Она — с земною осью!.. Мне нипочем — огромный зал и узколобый вождь, летит теперь в мои глаза камней искрящий дождь… Вот я разлегся, как Урал, на собственных костях, и льды сибирских рек и скал, штыки примкнув, блестят… Но я кричу… Слова мои возносятся — как гром, и чертят небо молнии: «Добро — взойдет добром!» А если холод превозмочь не в силах человек, и примет он — страданий ночь, сомнений черный снег и ложь… Не сможет он упасть пред медным лбом барана: бессмысленна насилий власть — лишь выворот обмана. Молчишь, старик? А где же — суть победы над собою?.. Пусть сапогами понесут сознание — судьбою… Кого-то вниз, кого-то ввысь, кому-то — глухо — плаха. Но — неопровержима мысль не ведающих страха. Глаз безграничности открыт, внимает глаз пространств: как — исходя из разных стран, срываясь с их орбит, сквозь дали выдуманных лет на неизбежный суд сполохи мыслей — «да» и «нет» идут… идут…

Не верь ни другу, ни жене, ни матери родной. В испепеляющем огне не будь самим собой. Душой скитайся одинок, пусть плещет через край, но истины святой глоток бумаге не вверяй. Сказав однажды в небеса, что жизнью правит ложь, ты переделаешься сам и сам не разберешь, как проболтаешься во сне и выдашь все мечты: и скоро в собственной жене врага узнаешь ты. С тобой деливший кров и кровь окопный старый друг от нескольких правдивых слов придет в такой испуг, что выдаст ради живота, спасая свой приют. И увезут тебя в места, где пляшут и поют. И проклянет старуха мать зачатья чудный миг и что не научила лгать твой первый детский крик, и сыну скажет твоему: «Был рыцарем отец, под мельничным крылом ему смешной пришел конец. Он строил сказки для тебя. В миражах он кружил. Я говорю тебе, любя, молчаньем — дорожи. Ты прокляни миров простор, наш мир — еда, семья…» И станет сын стрелять в упор, лишь только встану я. И станет вдруг сосед седым, за спину встанет вдруг, чтобы не первым, а вторым его замкнулся круг. Но крикну я в последний миг, душой звеня в зенит, и новорожденный мой крик вкруг шара полетит… Страницы чистых облаков пойдут из края в край, а ветер вечности легко напишет:    Доверяй!

Ты не вспоминала той ночью обо мне: шла бомбежка, город был в огне… Вспомнил я тогда тебя и город, оттого и — не заледенел: сосны выворачивал под корень, встряхивал окопы артобстрел… Свист и дрожь, а взрыва — нет во мраке, так бывает тоже на войне: не под знаменем, не первым, не в атаке, без приказа —    взброшен к вышине… Падал, на полмира — падал снег: без вести исчезнул человек. А туча дальше мчалась, не переставая сеять ложь, что я — оставил бой: хлопья подозрительною стаей над твоей кружатся головой… Что ж ты стынешь, как — глухонемая? Ну очнись,    хоть на короткий миг: это ведь не руки поднимают, это лишь поземка обвивает… Но,    как — взрыв, твой одинокий вскрик. Городское эхо, дрогнув над тобой, тихо двери открывает: не    домой. И не вскрикивай ты более во сне: ты — с другим. Но если —    белый снег? Если неотступна — туча снеговая?.. «Снова — эти руки!    Об… нимают!» Кулачок твой вздернут к вышине… А мне смешно, что ты торопишься    к весне: снег сжимается,    но — талая вода корни пробуждает,    и тогда — с неба синего    таким родным приветом — тянутся к тебе    порывы веток… Стаял снег. Но черная вода взламывает почки,    и тогда: в нашем парке — аккуратные растения, что ж ты вздрагиваешь    от прикосновения, разве зелень соткана из снега?.. Молния!.. И следом — грохот с неба. Стылый дождь.    И в сумеречной мгле: стыд —    на перечеркнутом стекле. Сердце этой пытки не выносит. Больно мне, что ты стремишься —    в осень: ведь частота листвы    и тихий спад осенний — точно снег. И нет тебе спасенья. Успокойся. Примирись со мною: злые слухи —    снегом перекрою, черным снегом —    фронтовых полей, чистым снегом — гибели моей.

Благодарю, что из предубежденья долбили Вы: «Доверив, проверяй!», что — в пику Вам, в шестом году с рожденья, я искренне в земной поверил рай. Под лозунгом, но лозунгов помимо, душа рвалась — на самый светлый путь, и — разрывалась… Но — неутомимо за горизонт хотел я заглянуть… С горы скользнуть — меж створками стальными! И — проскользнул… В бордовую зарю. За все общения стихов с глухонемыми, за все театры Вас благодарю: где подлый обвинял невиноватых; где женщин под винтовками вели; где ржали представители усатых над теми, кто еще не расцвели; где, ради Вас, святое шло в растрату; где били в пах, а схватывало дых; где самый черный день провозглашен был датой наисветлейшей в обществе слепых… Благодарю, что далей вняв пунцовость, не зазвенел в пристяжке бубенцом, и что, лишенный Вашего «отцовства», пошел по снегу следом за отцом… Благодарю, что Север стал мне ближе, что полюс вечности уже не за горой, что с каждым днем я становлюсь все ниже и каждый день здороваюсь с зарей… Благодарю, что в мареве мороза я загораю, втиснутый в загон, что в ледяном огне туберкулеза не выгорает внутренний огонь.. Благодарю, что стать у ямы тошно и что, постигнув идольный Восток, я Вас постиг… Благодарю за то, что я окажусь в земле — не одинок… Благодарю, что, сжив меня со света, Вы помогли отхаркнуть этот стих, и я его от нашего совета успел Вам в благодарность принести… Прости, строка!.. Молить я буду бога, чтоб Вы в аду рассказывали всем, как в рай ушел проверенный Набоков, он — не мишень — АК-127.

Грубыми руками на тюремный стол опущу, как камень, этот стих простой… Не беда, что — горше от наивных слов: радости — не больше у сирот и вдов. Но суровость наша им помочь должна: в День рожденья — чаша выпита до дна… Пусть, завесив двери, дома вспомнят нас, мама пусть доверит доченьке рассказ: Есть страна такая — высота и ширь, как медведь — большая белая Сибирь… В сером небе замок тлеет изо льда, царствует в нем Зависть — Темная Беда… День и ночь тоскует, копит злобу лет, белым ветром дует на весь белый свет… Чтоб остекленели в завязях плоды, завистью болели поросли беды… Чтоб сердца во власти ледяной пыли стали черной масти у детей Земли. А когда, вслед папы, маму от ворот заметут этапы, пусть… Луна взойдет! Обелиском — пламенных, слитных наконец, папиных и маминых ледяных сердец.

И заранее призванный, и заранее избранный, и заранее признанный, и заранее изгнанный,    не желаю заранее    глухнуть в мраморе заживо,    не хочу я всех ранее    счастья общего нашего. Не мечтаю быть избранным, не мечтаю стать признанным, но мечтаю до тризны я сердце дочиста вызвонить    там, где мир переменчивый    бьет копытами в душу,    где «звездою отмеченный»    надрывается: — Слушай! Не сгибайся загубленный, собирайся разрубленный, и разбитые губы пусть отзвенят медью трубной…    А потом пусть растаю я    без конца и начала,    только б стая за стаею    сквозь меня пролетала — краснозвездные лавы, наклоненные пики, блеском сабельной славы освещенные лики…    Обвиненные в подлости,    в лоб пробитые в погребе,    погребенные подлыми,    не отмщенные полностью. Не мечтаю заранее стать землей или облаком, не хочу я всех ранее благодарственных откликов,    только б мир перекованный    мчал галопом сквозь душу,    и, звездою таврованный,    мог я выкрикнуть: — Слушай! Даже если попытка, и — взлетаешь на воздух — через пики и пытки, через тернии — к звездам,    но не к злобе кромешной,    не обманутым заново,    не к божественным… грешным,    как рассветное зарево. Подлость рухнет, расколется. Кто там — в вечности стонет? Топот ширится, полнится! Мрамор — дорого стоит.