Город. Прожектор. Обугленный зной. Душная полночь ат о много века. Бредит под вздрагивающей пеленой Поздних времен самозванная Мекка. Страшное «завтра» столице суля, Бродят они по извивам предчувствий Пурпуром в пятизвездье Кремля, Ужасом в потаенном искусстве. И, перебегая по мысли огнем, Вкрадываются в шелестящие слухи, Множатся к вечеру, прячутся днем — Хищны, как совы, и зорки, как духи:    — Слушай!    В испепеляющий год    С уст твоих сорваны будут печати.    В страшное время — в страшный народ    Выйдешь на беспощадном закате. Но не ропщи, как слепец, на судьбу, На ратоборство гигантов не сетуй. Только Звездою Полынью в гробу Души пробудятся нашей кометой!

Есть в медлительной душе русских Жар, растапливающий любой лед: Дно всех бездн испытать в спусках И до звезд совершать взлет. И дерзанью души вторит Шквал триумфов и шквал вины, — К мировому Устью истории Схожий с бурей полет страны. Пламень жгучий и ветр морозный, Тягу — вглубь, дальше всех черт, В сердце нес Иоанн Грозный, И Ермак, и простой смерд. За Урал, за пургу Сибири, За Амурский седой вал, Дальше всех рубежей в мире Рать казачью тот зов гнал. Он гудел — он гудит, бьется В славословьях, в бунтах, в хуле, В огнищанах, в землепроходцах, В гайдамацкой степной мгле. Дальше! дальше! вперед! шире! Напролом! напрорыв! вброд! К злодеяньям, каких в мире Не свершал ни один род; И к безбрежным морям Братства, К пиру братскому всех стран, К солнцу, сыплющему богатства Всем, кто н е зван и кто зван!.. Зов всемирных преображений, Непонятных еще вчера, Был и в муках самосожжений, И в громовых шагах Петра. И с легенд о Последнем Риме, От пророчеств во дни смут, Все безумней, неукротимей Зовы Устья к сердцам льнут. Этот свищущий ветр метельный, Этот брызжущий хмель веков — В нашей горечи беспредельной И в безумствах большевиков. В ком зажжется другим духом Завтра он, как пожар всех? Только слышу: гудит р у хом Даль грядущая — без вех.

   Нет, Втиснуть нельзя этот стон, этот крик В ямб:    Над Лицами спящих — негаснущий лик Ламп,    Дрожь Сонных видений, когда круговой Бред    Пьешь, Пьешь, задыхаясь, как жгучий настой Бед.    Верь: Лязгнут запоры… Сквозь рваный поток Снов    Дверь Настежь — «Фамилия!» — краткий швырок Слов, —    Сверк Грозной реальности сквозь бредовой Мрак,    Вверх С шагом вед о мых совпавший сухой Шаг,    Стиск Рук безоружных чужой груботой Рук,    Визг Петель и — чинный, парадный — другой Круг.    Здесь Пышные лестницы; каждый их марш Прям.    Здесь Вдоль коридоров — шелка секретарш — Дам.    Здесь Буком и тисом украшен хитро Лифт…    Здесь Смолк бы Щедрин, уронил бы перо Свифт.    Дым Пряно-табачный… улыбочки… стол… Труд…    Дыб Сумрачной древности ты б не нашел Тут:    Тишь.. Нет притаившихся в холоде ям Крыс…    Лишь Красные капли по всем ступеням Вниз.    Гроб? Печь? Лазарет?.. — Миг — и начисто стерт След,    Чтоб Гладкий паркет заливал роковой Свет.

Я люблю направлять наши мысленные Лебединые вольные взлеты В неисхоженные, неисчисленные Чернолесья, урманы, болота. Тишь ли это, веками нам о ленная, Дух костров ли, и чистый, и едкий, — Только видятся срубы просмоленные, Где спасались великие предки. Где, скитаясь дремучею родиною, По суземищам крепь засевая, Снеговая, босая, юродивая, Тихо строилась Русь лесовая. Малый колокол перед заутренею Тонким голосом звякал на тыне — Возвещение подвига внутреннего, Освященье звериной пустыни. Благовоньем стезю оторачивая, Колыхались сосновые вайи, Многострастную горечь осадчивую С истончаемых душ овевая. И у рек студенцовых, меж ельниками, Сквозь прокимны, и свечи, и требы, Тихо-тихо скользил пред отшельниками Край иной, совершенный, как небо. Он просвечивал над мухоморниками, На лужайках, на ульях, на просе; Он ласкал с мудрецами-затворниками Толстогубых детенышей лося. Сквозь таежные дебри сувоистые Не вторгались ни гомон, ни топот В это делание высокосовестное, В духовидческий огненный опыт.

Они молились за многошумное Племя, бушующее кругом, За яростных ратников битв безумных, За грады, разрушенные врагом. Они молились о крае суровом, Что выжжен, вытоптан и обнищал; О скорби, встающей к тучам багровым Из хижин смердов и огнищан. Они молились за тех, чьи рубища — В поту работы, в грязи дорог; О бражниках по кружалам и гульбищам, О ворах, вталкиваемых в острог. О веке буйном, о веке темном, О горе, легшем на все пути, О каждом грешном или бездомном Они твердили: «Спаси. Прости!» Они твердили, дотла сжигая Все то, что бренно в простой душе, И глухо, медленно жизнь другая Рождалась в нищенском шалаше. Их труд был тесен, давящ, как узы, До поту кровавого и до слез; Не знают такого страшного груза Ни зодчий, ни пахарь, ни каменотес. И мощь, растрачиваемую в раздолье На смены страстные битв и смут, Они собирали до жгучей боли В одно средоточье: в духовный труд.

И гудели вьюжными зимниками Боры в хвойные колокола… Преставлялись великими схимниками Истончившие плоть дотла; Поднимались в непредставляемую, Чуть мерцавшую раньше синь, Миллионами душ прославляемую Из лачуг, из дворцов, пустынь; Исполнялись силой сверхчувственною, Невмещаемую естеством, Мировою, едва предчувствуемою На широком пути мирском; Обращались долу — в покинутую, Обесчещиваемую страну, Обескрещиваемую, отринутую За таинственную вину; Братски связывались усилиями — Тем усильям прозванья нет, — Серафическими воскрылиями Простирались над морем бед, — Душу бурной страны рождаемую Ризой солнечною убеля У взыскуемого, созидаемого, У Невидимого Кремля.

На заре защебетали ли По лужайкам росным птицы? Засмеявшись ли, причалили К солнцу алых туч стада?.. Есть улыбка в этом зодчестве, В этой пестрой небылице, В этом каменном пророчестве О прозрачно-детском «да». То ль — игра в цветущей заводи? То ль — веселая икона?.. От канонов жестких Запада Созерцанье отреши: Этому цветку — отечество Только в кущах небосклона, Ибо он — само младенчество Богоизбранной души. Испещренный, разукрашенный, Каждый столп — как вайи древа; И превыше пиков башенных Рдеют, плавают, цветут Девять кринов, девять маковок, Будто девять нот напева, Будто город чудных раковин, Великановых причуд. И, как отблеск вечно юного, Золотого утра мира, Видишь крылья гамаюновы, Чуешь трель свирели, — чью? Слышишь пенье алконостово И смеющиеся клиры В рощах праведного острова, У Отца светил, в раю? А внутри, где радость начисто Блекнет в сумраке притворов, Где от медленных акафистов И псалмов не отойти — Вся печаль, вся горечь ладана, Покаяний, схим, затворов, Словно зодчими угадана Тьма народного пути. Будто чуя слухом гения Дальний гул веков грядущих, Гром великого падения И попранье всех святынь, Дух постиг, что возвращение В эти ангельские кущи — Лишь в пустынях искупления, В катакомбах мук. — Аминь.

Порой мне казалось, что свят и нетленен Лирической чайкой украшенный зал, Где Образотв о рец для трех поколений Вершину согласных искусств указал. Летящие смены безжалостных сроков Мелькнули, как радуга спиц в колесе, И чт о мне до споров, до праздных упреков, Что видел не так я, как видели все? В губернскую крепь, в пошехонскую дикость Отсюда струился уют очагов, Когда единил всепрощающий Диккенс У пламени пунша друзей и врагов. То полу-улыбкою, то полусмехом, То грустью, прозрачной, как лед на стекле, Здесь некогда в сумерках ласковый Чехов Томился о вечно-цветущей земле. Казалось, парит над паденьем и бунтом В высоком кат а рсисе поднятый зал, Когда над растратившим душу Пер Гюнтом Хрустальный напев колыбельной звучал. Сквозь брызги ночных, леденящих и резких Дождей Петербурга, в туманы и в таль Смятенным очам разверзал Достоевский Пьянящую глубь — и горящую даль. Предчувствием пропасти души овеяв, С кромешною явью мешая свой бред, Здесь мертвенно-белым гротеском Андреев На бархате черном чертил свое «нет». Отсюда, еще не умея молиться, Но чая уже глубочайшую суть, За Белою Чайкой, за Синею Птицей Мы все уходили в излучистый путь. И если театр обесчещен, как все мы, Отдав первородство за мертвый почет, Он был — и такой полнозвучной поэмы Столетье, быть может, уже не прочтет.

Смолкли войны. Смирились чувства. Смерч восстаний и гнева сник. И встает в небесах искусства Чистой радугой — их двойник. Киев, Суздаль, Орда Батыя — Все громады былых веков, В грани образов отлитые, Обретают последний кров. От наносов, от праха буден Мастерством освобождены, Они — вечны, и правосуден В них сказавшийся дух страны. Вижу царственные закаты И бурьян на простой меже, Грубость рубищ и блеск булата, Русь в молитвах и в мятеже; Разверзаясь слепящей ширью, Льется Волга и плещет Дон, И гудит над глухой Сибирью Звон церквей — и кандальный звон. И взирают в глаза мне лики Полководцев, творцов, вождей, Так правдивы и так велики, Как лишь в ясном кругу идей. То — не оттиски жизни сняты, То — ее глубочайший клад; Благостынею духа святы Стены этих простых палат. Прав ли древний Закон, не прав ли, Но властительней, чем Закон, Тайновидческий путь, что явлен На левкасах седых икон. В шифрах скошенной перспективы Брезжит опыт высоких душ, Созерцавших иные нивы — Даль нездешних морей и суш. Будто льется в просветы окон Вечный, властный, крылатый зов… Будто мчишься, летишь конь о конь Вдаль, с посланцем иных миров.

Повеса, празднослов, мальчишка толстогубый, Как самого себя он смог преобороть? Живой парнасский хмель из чаши муз пригубив, Как слил в гармонию России дух и плоть? Железная вражда непримиримых станов, Несогласимых правд, бушующих идей, Смиряется вот здесь, перед лицом титанов, Таких, как этот царь, дитя и чародей. Здесь, в бронзе вознесен над бурей, битвой, кровью, Он молча слушает хвалебный гимн веков, В чьем рокоте слились с имперским славословьем Молитвы мистиков и марш большевиков. Он видит с высоты восторженные слезы, Он слышит теплый ток ликующей любви… Учитель красоты! наперсник Вечной Розы! Благослови! раскрой! подаждь! усынови! И кажется: согрет народными руками, Теплом несчетных уст гранитный пьедестал, — Наш символ, наш завет, Москвы священный камень, Любви и творчества магический кристалл.

Темнеют пурпурные ложи. Плафоны с парящими музами Возносятся выше и строже На волнах мерцающей музыки. И, думам столетий ответствуя, Звучит отдаленно и глухо Мистерия смертного бедствия Над Градом народного духа. Украшен каменьем узорным, Весь в облаке вешнего вишенья, — Всем алчущим, ищущим, скорбным Пристанище благоутишное!.. Враг близок: от конского ржания По рвам, луговинам, курганам, Сам воздух — в горячем дрожании, Сам месяц — кривым ятаганом. Да будет верховная Воля! Князья, ополченье, приверженцы Падут до единого в поле, На кручах угрюмого Керженца. Падут, лишь геройством увенчаны, В Законе греха и расплаты… Но город! но дети! но женщины! Художество, церкви, палаты! О, рабство великого плена! О, дивных святынь поругание!. И Китеж склоняет колена В одном всенародном рыдании. Не синим он курится ладаном — Клубами пожаров и дымов… …— Спаси, о благая Ограда нам, Честнейшая всех херувимов! Как лестница к выси небесной, Как зарево родины плачущей, Качается столп нетелесный, Над гибнущей Русью маячущий. — О, Матере Звездовенчанная! Прибежище в мире суровом! Одень нас одеждой туманною, Укрой нас пречистым Покровом! И, мерно сходясь над народом, Как тени от крыльев спасающих, Скрывают бесплотные воды Молящих, скорбящих, рыдающих. И к полчищам вражьим доносится Лишь звон погруженного града, Хранимого, как дароносица, Лелеемого, как лампада. И меркнет, стихая, мерцая, Немыслимой правды преддверие — О таинствах Русского края Пророчество, служба, мистерия. Град цел! Мы поем, мы творим его, И только врагу нет прохода К сиянию Града незримого, К заветной святыне народа.

Перед близким утром кровавым В тишине свечу мою теплю Не о мзде неправым и правым, Не о селах в прахе и пепле. Но о ней — о восьмивек о вой, Полнострастной, бурной, крамольной, Многошумной, многовенцовой, Многогрешной, рабской и вольной! Ведь любовью полно, как чаша, Сердце русское, ввысь воздето, Перед каменной матерью нашей, Водоемом мрака и света. О, достойней есть, величавей Города пред Твоими очами, Жемчуга на Твоей державе, Цепь лампад во вселенском храме. Но в лукавой, буйной столице, Под крылом химер и чудовищ, До сих пор нетленно таится Наше лучшее из сокровищ: Поколений былых раздумья, Просветленных искусств созданья, Наших вер святое безумье, Наших гениев упованья, Смолкший звук песнопений, петых В полумраке древних святилищ, Правда мудрых письмен, согретых Лаской тихою книгохранилищ… Не кропи их водою мертвой! Не вмени нам лжи и подмены! Опусти святой омофор Твой — Кровлю мира — на эти стены!

Ткали в Китеже-граде, Умудрясь в мастерстве, Золоченые пряди По суровой канве. Вышивали цветами Ослепительный плат Для престола во храме И для думных палат. Но татарские кони Ржут вот здесь, у ворот. Защитить от погони Молит Деву народ. И на дно голубое, В недоступную глушь, Сходят чудной тропою Сонмы праведных душ. Там служенья другие, У иных алтарей, Там вершит литургию Сам Исус Назарей… Недовышит и брошен Дивный плат на земле, Под дождем и порошей, В снежных бурях и мгле. Кто заветные нити Сохранил от врага — Наклонитесь! падите! Поцелуйте снега, В лоне отчего бора Помолитесь Христу, Завершайте узоры По святому холсту!

Про всенародное наше вчера, Про древность я говорю. Про вечность. Про эти вот вечера, Про эту зарю. Про вызревающее в борозде, Взрыхленной плугом эпох, Семя, подобное тихой звезде, Но солнечное, как бог. Не заговорщик я, не бандит. Я — вестник другого дня. А тех, кто сегодняшнему кадит, Достаточно без меня.

Исчезли стены разбегающиеся, Пропали городские зданья: Ярчеют звезды зажигающиеся Любимого воспоминанья. Я слышу, как в гнездо укладываются Над дремлющим затоном цапли, Как сумерки с лугов подкрадываются, Роняя голубые капли; Я вижу очертаний скрадываемых Клубы и пятна… мошки, росы… Заречных сел, едва угадываемых, Лилово-сизые откосы; Возов, медлительно поскрипывающих, Развалистую поступь в поле; Взлет чибисов, визгливо всхлипывающих И прядающих ввысь на воле… И в грезе, жестко оторачиваемой Сегодняшнею скорбной былью, Я чувствую, как сон утрачиваемый, Своей души былые крылья.

Нет, не боюсь языческого лиха я.    Шмель, леший, дуб — Мне любо всё, — и плес, и чаща тихая,    И я им люб. Здесь каждый ключ, ручей, болотце, лужица    Журчат мне: пей! Кричат дрозды, кусты звенят и кружатся,    Хмелит шалфей. Спешат мне тело — дикие, невинные —    В кольцо замкнуть, Зеленым соком стебли брызжут длинные    На лоб, на грудь, Скользят из рук, дрожат от наслаждения,    Льют птичий гам, Касаясь, льнут, как в страстном сновидении,    К вискам, к губам, Живые листья бьют о плечи темные    В проемы чащ Кидают п о д ноги луга поемные    Медвяный плащ. Бросают тело вниз, в благоухание,    Во мхи, в цветы, И сам не знаешь в общем ликовании,    Где — мир, где — ты.

О триумфах, иллюминациях, гекатомбах, Об овациях всенародному палачу, О погибших и погибающих в катакомбах Нержавеющий и незыблемый стих ищу.    Не подскажут мне закатившиеся эпохи    Злу всемирному соответствующий размер,    Не помогут во всеохватывающем вздохе    Ритмом выразить величайшую из химер. Этой поступью оглушенному, что мне томный Тенор ямба с его усадебною тоской? Я работаю, чтоб улавливали потомки Шаг огромнее и могущественнее, чем людской.    Чтобы в грузных, нечеловеческих интервалах    Была тяжесть, как во внутренностях Земли,    Ход чудовищ, необъяснимых и небывалых,    Из-под магмы приподнимающихся вдали. За расчерченною, исследованною сферой, За последнею спондеической крутизной, Сверхтяжелые, трансурановые размеры В мраке медленно поднимаются передо мной.    Опрокидывающий правила, как плутоний,    Зримый будущим поколеньям, как пантеон,    Встань же, грубый, неотшлифованный, многотонный    Ступенями нагромождаемый сверхпеон! Не расплавятся твои сумрачные устои, Не прольются перед кумирами, как елей! Наши судороги под расплющивающей пятою, Наши пытки и наши казни запечатлей!    И свидетельство о склонившемся к нашим мукам    Темном Демоне, угашающем все огни,    Ты преемникам — нашим детям и нашим внукам    Как чугунная усыпальница, сохрани!

Медленно зреют образы в сердце,    Их колыбель тиха, Но неизбежен час самодержца —    Властвующего стиха. В камеру, как полновластный хозяин,    Вступит он, а за ним Ветер надзвездных пространств и тайн    Вторгнется, как херувим. Страх, суету, недоверие, горе,    Все разметав дотла, Мчат над городами и морем    Крылья стиха — орла. Жгучий, как бич, и легкий, как танец,    Ясный, как царь к венцу, Скоро он — власть имеющий — станет    С миром лицом к лицу. Жду тебя, светоча и денницу,    Мощного, как судьба, Жду, обесчещен позором темницы,    Мечен клеймом раба.

Таится дрёмный мир сказаний, Веков родных щемящий зов В нешумной музыке прозваний Старинных русских городов. О боре сказочном и хмуром, О мухоморах в мягком мху Услышишь память в слове Муром , Приятном чуткому стиху. Встает простор пустынный, пенный, На побережьях — конский порск, И город бедный, белостенный, Мне в прозвище Белоозерск . Орлы ли, лебеди ли, гуси ль Ширяли к облаку стремглав От княжьих стрел, от звона гусель У врат твоих, Переяслав ? И слышу в гордом слове Туров Летящих в мрак ветвей и хвой Упрямых, круторогих туров С закинутою головой. Ветрами чистыми овеян Язык той девственной поры: От песен первых, от церквей он, От простодушной детворы. И так ясны в той речи плавной Общенья тех, кто речь творил, С Душой народа, юной Навной, Наитчицей творящих сил!

Завершается труд,    раскрывается вся панорама; Из невиданных руд    для постройки извлек я металл, Плиты слова, как бут,    обгранил для желанного храма, Из отесанных груд    многотонный устой создавал. Будет ярус другой:    в нем пространство предстанет огромней, Будет сфера — с игрой    золотых полукруглых полос… Камня хватит — вдали,    за излучиной каменоломни, Блеском утра залит    непочатый гранитный колосс. Если жизнь и покой    суждены мне в клокочущем мире, Я надежной киркой    глыбы камня от глыб оторву, И, невзгодам вразрез,    будет радость все шире и шире — Видеть купол и крест,    довершаемые наяву. Мне, слепцу и рабу,    наважденья ночей расторгая, Указуя тропу    к обретенью заоблачных прав, Все поняв и простив,    отдала этот труд Всеблагая, Ослепительный миф —    свет грядущего предуказав. Нет! не зодчим, дворцы    создающим под солнцем и ветром, Купола и венцы    возводя в голубой окоем — В недрах русской тюрьмы    я тружусь над таинственным метром До рассветной каймы    в тусклооком окошке моем. Дни скорбей и труда —    эти грузные, косные годы Рухнут вниз, как обвал —    уже вольные дали видны; Никогда, никогда    не впивал я столь дивной свободы, Никогда не вдыхал    всею грудью такой глубины! В круг последних мытарств    я с народом безбрежным вступаю — Миллионная нить    в глубине мирового узла… Сквозь крушение царств    проведи до заветного края, Ты, что можешь хранить    и листок придорожный от зла!