Молчанье — золото, — давно твердят, им полон мой лубянский каземат. О зарешеченная ложью жизнь! Молчанье — смерть. А я ведь жизни рад.

Когда я умру, дорогая, ни песен не пой, не молись, не сади в изголовье, вздыхая, пламя розы и кипарис. Освеженной грозой огромной надо мною травою будь. Если ты хочешь помнить — помни, если хочешь забыть — забудь. Больше мне не увидеть тени, дождя не почувствую я, больше я не услышу пенья страстью тронутого соловья. И в тесовой одежде скромной в ночь уйдя от твоей судьбы, быть может, смогу я помнить, быть может, смогу — забыть.

Отчего так грустно и тревожно: жадно ловишь каждый звук во мгле?.. Будто и возвраты невозможны, будто и не жить мне на земле. Будто где-то ждет лихая дата непоклонной головы рудой. За каким она стоит закатом, над какой склоняется водой? Это расставанья неизвестность, это выдумка. И ты не верь. Я вернусь, я распахну, невеста, девичью застенчивую дверь. И ворвутся в комнату (еще раз проплывет дыханье страшных дней) голубые сумерки Печоры и потемки юности моей. И, чтоб горе навсегда забыла, ради встречи, счастья без конца, с легкой бы руки тогда кормила озорного белого песца. Ты всегда со мной, моя родная, это все, чем я богат и горд. Слышишь, небо свистом разрывает матовый двухтрубный пароход? А совсем недавно жизнь иную нам в мечтах сулили вечера… Ну, зачем ты плачешь? Все минует. Ну, простимся. Кажется, пора.

Летят по ветру листья, как во сне, деревья голы — плачут в тишине, и я прислушиваюсь скрытно к плачу… Какая же томит их неудача? Чу! Звон пилы! И зубья — как по мне…

Все в памяти: тайга, печальный гон, неправдой тяжкой шаг обременен; скользят в снегу истасканные ноги. В глазах нет солнца, а душа в тревоге. Там — кто-то — падает в дороге.. И холодно от ветренных времен.

Этап. Недоуменье. Замять. Кривится шаг. На холоду распутываем голосами нас оглупившую беду. Копаемся туманно в груде догадок, ищем — где концы… И жгут вопросы: кто же судьи — убийцы или мудрецы? За чьи духовные изъяны зачли нам грех? Иль сбылся сдвиг: из Откровенья Иоанна Конь Блед над разумом возник? Далече ли придется топать? Морозны мысли… Дух в петле облыжности… И, словно копоть, недоуменье на челе. Да и зачем все пересуды? Не понимаем ни аза. От государственной простуды у нас воспалены глаза.

Мать, убаюкай песней меня… Видно, кончено все… О, как больно и тесно! Песню вдохни мне, прощальную песню — в сердце, где тени прошедшего дня. Голову тяжкую мне не поднять, спрячь на груди ее, крытую дымом. Плакальщиц нет и молчат пилигримы… Мать, убаюкай песней меня.

Молчу о тайнах власти — тишина! Причина жесткости нам неясна. А часовые, словно Геростраты, их лица тупы, их в кров и зарплата… Неужли власть им навсегда дана?

Шумят за стеною    столетние ели, апрель послезавтра    и — пение птах… Ручей,    как младенец в земной колыбели, опять залепечет    в крутых берегах. Опять журавли    поднимаются с Нила, в морях собираются    рыб косяки, а здесь    надо мною сиделка склонилась… Вгрызаются в окна,    крутясь, сквозняки. А ты?    Где же ты? Под железною крышей ты спишь,    горячо разметалась коса. Но в сумерках бреда    я голос твой слышу, я чувствую губы,    я вижу глаза. Ты рядом?    Со мной! Ты поешь на закате. Пытаюсь обнять,    но хватает рука сосновый скелет    заскрипевшей кровати и полосатый    покров тюфяка. И снова лопаты    о грунт загремели. Уже мимо окон    и доски несут. Как ты далеко —    затерялась в метели, не знаешь,    что я накануне апреля умру    на рассвете в четвертом часу.

Все отнято: и честь, и имя… И днесь владычествует ложь, И ты с такими же другими между конвойными идешь. На сворках псы —    косятся люто… И неизвестно почему — непостижимое уму — над государством тень Малюты.

Покидают бураны    мою параллель, и врывается    щебет и клекот. Нет, не мой еще    грянул апрель. До него, видно,    ой как далеко!

Навытяжку — перед своей судьбой! Издалека, как мчащийся прибой, как бешеных седых овчарок вой, сбивает с ходу, виснет над тобой, ты задохнулся от песка и гальки; и как бы ни кричали сверху чайки, ты измордован — до крови — судьбой.

Осеннее небо ночное — как выбитые глаза, расслабленность — как от зноя, усталость — как тормоза. Не раскрываю рта я, право: мычать, сопя. По трассе Чибью — Крутая передвигаю себя. Напарник — рядом, бок о бок, с лопатой, я — с кайлом. Оступаемся. Шаг наш робок. За другими вослед ползем. Потрескавшимися устами глотаем воздух тугой. Мы так устали, устали… Смертоносцы — кругом! Мы легче дыма, мы — тени, каторжный труд мозжит… Бремя чьих преступлений на горьких судьбах лежит?.. Впереди — у конвойных светит, врезаясь во мглу и тишь, как на далекой планете — фонарь «летучая мышь». На плечах наших — горы, сердце сердцу стучит… — Прекратить разговоры! — конвойный кричит. Таежное приполярье, сверху — мороз, снизу — грязь, болотной и потной гарью пропитан каждый из нас. Зажаты, друг в друга тычась; тащат нас под уздцы; нас много, нас тысячи тысяч, все — зэки, все — мертвецы. Какую долю начертит безвыходная пустота? Трассу медленной смерти стелет нам клевета. Ложью избит, ошельмован, знобит, хочется выть. Одно лишь краткое слово бьется: жить! жить! жить! Затавренные арестанты. От голодной тоски — дотянуться бы до баланды, до сырого куска трески. Морок! Судьба! Виденье: То ли явь, то ли сны… Преступники без преступленья, виноватые без вины. А вокруг наготове затворы… А я былое бужу, пытка памятью, от которой места не нахожу. Наемник! Без покаянья. Он знает одно: «мать-перемать». Но из мира воспоминаний он не может меня изгнать. Шаг в сторону — и брызнет жарко смерти знак огневой, шаг в сторону — и овчарка в загривок вцепится твой. Здесь нет слезы человечьей, болото — вот исход, муравьиного спирта крепче смертный каторжный пот. Сжатая, будто камень, на ощупь, едва дыша, между собаками и штыками движется    моя душа.

Лик Пантократора на старом древке был строг, безумен, темен, — и под ним, смеясь, пахали парни, пряли девки и без оглядки пели жизнь, как гимн. Теперь нам ложь и страх ломает брови, и честь хрипит, как под ножом овца, мы поднимаем флаг — он в пятнах крови, и нет лица, и нет лица…

— Весна!    Смотри, на Ижме ледоход. Теснятся льдины, раздвигая берег. — Прости, мой друг,    я не могу поверить в ток глухарей и рокотанье вод. Пускай хоть папоротники цветут, пусть честь подруг оберегают лоси, пускай бессонно бродит солнце тут, пусть лиственницы не коснется осень, — мне все равно.    Уже который год встречаю снег и провожаю грозы… Что из того —    на Ижме ледоход, а на сердце еще скрипят морозы.

Я говорю: прощай, Печора, сказать не в силах —    благодарствую… Как жаль, что стражники и воры в твоих лесах могучих    царствуют. Простерто меж стволов    острожье, какие судьбы припорошены! Здесь Правда    беспощадной ложью, штыками, псами огорожена. Как жжет режим тут лихоимный и правосудие на вымысле! Вчера матроса, что брал Зимний в Семнадцатом,    в болото вынесли… Страшна безвестная могила, и нет примет у заточения. Я жив. Меня другая сила уносит —    Вычегды течение.

У кладбища прилег я и заснул, я слышал черепов тяжелый гул, восстанье мыслей, смутный ветхий ропот, а вы, друзья,    меня отпели скопом, составив сыска черный караул…

В слезах распавшееся забытье. Во сне я сердце увидал свое в рубцах и синяках, в кровоподтеках… Рвал сна силок… И, опершись на локоть, я тяжко встал, чтоб видеть бытие.

Мозг охватило тишиной. Как двери хлопают, не слышу. Глаза горят — и мир иной повертывается и дышит. А неба обморочно дно, набитое кровавой дробью, и лезет сквозь кусты в окно больной луны звероподобье.

Среди радости русского леса поднималась она,    хороша, сто колец прорезало железо, золотая открылась душа… Повалилась сосна, повалилась, подрубили ее моготу — не за слабость корней,    не за хилость, за величие,    за красоту.

Когда разверзнется небо, и Страшный настанет суд, и мертвые вдруг воскреснут — их на суд призовут. Под раскатами грома, при молнии грозовой бог каждому жившему воздаст по делам его. И каждая тварь земная станет покорна судьбе. Писателей и художников бог призовет к себе. За муки, за их дарованье, поруганное не раз, в золотые посадит кресла, золотые им доски даст, золотые большие кисти, золотые карандаши, поднимет торжественно руку и каждому скажет: «Пиши!» И станут писать о том лишь, что видели, что их пленит, никто не скует их мыслей, песен их не стеснит, и тогда оскорблявшая, пытавшая их орд а будет в бездну забвения брошена навсегда.

Испытываю силу ножевую всей сущностью своей, и сердцу страшно; раб времени,    во времени живу я, дни плотны,    как пласты на пашне. Навет — и след: слова, как шершни, жалят… Решетка лжи…    Мне дел бы непочатых! О время, время,    на твоих скрижалях так много клякс и опечаток.

Еще с утра, с рассветного тумана, в домах был сон замысловатый смят, — то в лад припадочному барабану приподнимались ноги    у солдат. И в скорбных улицах из ранней хмари стучался голоса крестящий кнут, что девку сверьху [15] , Гаментову Марью, казнят за нераскаянье, за блуд, за кражу, убиенье плода в чреве, как показали розыск и досмотр, и что на казнь пожалует во гневе сам царь. Сам император Петр. В снег колесованный, шагов метанье сержант    размеренно производил… Он руку вверх — и барабан не бил, он на ходу переводил дыханье, чтобы отчетливей была и строже царева    воля произнесена. И между фраз, зловещая до дрожи, на миг обрушивалась на прохожих страшней землетрясенья тишина. И как на грех, ни петуха, ни ржанья, ни грома, ни поземки, ни дождя, прислушивались чутко горожане за ставнями,    щеколд не отводя; и пятились невольно, робко, слепо, повертывали головы — чу, звон! — туда, где Петропавловская крепость, где Трубецкой    в потемках бастион, туда, где рядом Троицкая площадь, где грань всех мук, где кипятят смолу, где бороду боярскую полощет варяжский ветер    на крутом колу; где в ссадинах и с ликом скорбно-гордым, — в чертах чела окаменела грусть, — с захлестнутым    тугой веревкой горлом, в горлатной шапке, в охабне просторном на виселице    вздернутая Русь. И там, в неиссякающем безмолвье, от эшафота в ста шагах, одна, глядит Мария,    встав у изголовья, в колодец вырубленного окна. Она вздохнула — боль. Опять ей сон все тот же снился, будто в муке на дыбу    с хрустом поднят он… И руки обломились на роброн, тоскующие мраморные руки. А день встает такой же, как вчерашний, все так же, как и в первый день, — решетка узловатая да башни горбатая, кочующая тень. Все так же верен утренней побудке, застыл на четверть века — в стужу, в зной — указом царским в полосатой будке к ружью    приговоренный часовой. Все так же времени чеканя даты на звоннице руками    каждый час, прелюдию голландскую солдаты разыгрывают. Звяканье ключа… За дверью надзиратели болтают. Ночь бронзовая плавится. Литая луна дробится,    в облаках ползя. Скорей!.. Как медленно светает… О, это каменное равнодушье! Безмерна ноша. Горькая стезя. Сломать бы стены! Ветра! Неба! Душно! Из-под ресницы проросла слеза, упав на угловатую подушку. И в тишине глухого каземата зашлась навзрыд, не в силах говорить… Который месяц видятся закаты и ни на миг —    хотя б клочок зари. Сюда, сюда, — где страх, как малярия, где вечность — миг, а мука так длинна, кусая губы, ты вошла, Мария, и встала у морозного окна. А за окном, а за глухой стеною — качается и мечется пурга, идут солдаты, вздрагивает хвоя, гремят копыта, падают снега. А на земле так близко воскресенье, рукой подать,    несчастная моя, до первых гроз, до первого цветенья, до первого удара соловья. А по садам опять грачи гнездятся, капели    с крыш тесовых точки бьют. Кто ей протянет руку попрощаться? Стучит священник — видно, причащаться, на площади палач и плаха ждут. Как тяжелы здесь ржавые решетки, как много скорби в каменных стенах. — Но кто это? Весь в черном, с чашей… Ах!.. Как изваяние, щипая четки, к тебе во мгле склоняется монах. — Покайся, грешница! Вот крест Господень, прими отдохновение души. Какие ж злодеянья преисподней лукавый сердцу бабьему внушил! Вкуси же тела, выпей кровь Христову, ты, недостойная, ты тяжкий крест неси. А может быть… Наследника престола ты вытравила?    Боже, упаси!.. — Нет-нет! — и горестные слезы… Тихо монах уходит, дверь он распахнул. Она взглянула в коридор — там лихо, за ней пришел солдатский караул. На площади толпа давно теснится. Надвинув шапки, кутаясь в платки, застыли заколдованные лица назад — ни шагу, ни вперед — руки. И только холодок, густой и колкий, пополз по спинам, дернулся в плечах, когда к помосту царская двуколка, ободьями железными стуча, вдруг выросла грозой у поворота, неумолима, будто острие. И в этот миг раскинулись ворота и вывели из крепости ее. «Ведут! Ведут!» (Нет на пути помехи.) — Толпа зашевелилась,    словно спрут. С резных крылец отсвечивало эхо, из-за углов рвалось: «Ведут!    Ведут!» И Петр увидел: в полукруге стражи белей снегов — напрасен полукруг — спешило платье с кружевным фонтажем и ленты содрогались на ветру. Вся нежная и вся воздушней дыма, вся тихая, как сон, белым-бела, кнутами пытана, огнем палима, к Петру, к царю, Мария подошла. Присела в реверансе, шелком вея, ресницы подымая, как рассвет, вот так же, как тогда, на ассамблеях, когда он    приглашал на менуэт. Влекомый алчным любопытством детским, со стороны, откинувшись назад, Петр посмотрел    в подчеркнутые резко бессонницей горячие глаза. Вот-вот в них вспыхнет тяжкое рыданье, но просьбы не видать —    скорей мятеж. Они полны печали и страданья, жестоких снов, раздумий и надежд. Он руку протянул. Коснувшись платья, рванул ее    на скользкий эшафот. А ведь совсем недавно в каземате переступил ей    двадцать третий год. Петр мыслью злой источен и измаян, почти больной, почти что тайны раб, Руси непререкаемый хозяин, склонился к ней, до шепота ослаб. Петр Ах, горе, Марьюшка, сама себя ты губишь… Казнить… и ми-иловать вольны цари. Скажи мне, Марьюшка, ай вправду любишь? Одну лишь правду, правду говори! Мария Да, государь, люблю! Уж третий год… Петр Ах Марьюшка, признание-то всуе.. А не царевич ли —    младенец тот, что отыскался вдруг… у ног статуи в саду? Мария Нет, государь. Петр Небось в хмелю ты, Марья,    с денщиком моим сблудила? Сблудила? А? Мария Нет, государь, — любила и ныне    пуще прежнего люблю. А Ваня — он ни в чем не виноват, все я — его напасть, лихая доля… Ты, Петя,    выпусти его на волю… Царь отшатнулся. Сделал шаг назад. Как будто отодвинулась стена, — и пред Марией    на кол галка села. И вздрогнула и поняла она: последняя    надежда отлетела… И ненавистью жгучей, но без страха, сияя глубиною, встретил взор в рубцах исполосованную плаху, на палаче посконную рубаху, на сгиб руки    повешенный топор. А воронье охрипло,    как на торге, и суживает жадные круги… Как строги, как томительны, как долги секунд предсмертных    тихие шаги! Она еще склониться не успела, толпа зажмурилась, забыв слова, когда от поскользнувшегося тела к Петру закувыркалась голова. Нагнулся царь над нею, с башмака перчаткой смахивая    крови блестку,— и по-хозяйски, не сломав прическу, — так виделось — над плахой, над снегами, ее обкуренными, в желваках, приподымал обеими руками. И вздрогнул, уколов зрачки о жало еще светившихся    бесстрашных глаз… Какая ненависть    в них полыхала! Какая в них,    бог весть, любовь жила! Знать, не было и не могло быть силы — пусть колесо, пусть дыба, пусть костер! — из них и кнут    повинной не исторг! — их даже смерть и та не погасила. Подавшись, как от режущего света, Петр повернулся, не сдвигая ног, к Толстому: — Вот, гляди… (но голос глох) Здесь сонная артерия, а этот, что рублен,    чаю, пятый позвонок. И голос пересекла немота, свела всего, — аж прядавшая в венах была слышна густая теплота. Состарившийся,    кажется, мгновенно, всей одержимой силой рта царь дернулся в рывке животворящем, и к девичьим губам, еще дрожащим, прильнули государевы уста. Не отогреть. Ненужное. Пустое. — На, —    он протянул ее Толстому. Прикрыв ладонью трясшееся веко, из глубины души рванул слова: — В кунсткамеру! Беречь ее вовеки! За голову — в ответе голова. И сдвинулся. Огромный. По-мальчишьи с помоста прыгнул,    чуть к земле припав. И на два берега    его величьем расколота безмолвная толпа. И долго-долго в предрассветной сини, не трогаясь и не смыкая след, стояла удивленная Россия, разглядывала — как вперед, в рассвет, по площади походкою солдата, запахивая    беглым жестом плащ, идет ее великий император, ее создатель и ее палач.