Трубами многоэтажных кварталов Петербург медленно выплыл из серой предрассветной дымки и, постояв на горизонте, нехотя двинулся навстречу взрезающему залив судну.

На полубаке сухогруза, в старой засаленной штормовке, подставив лицо ветру, уже горько пахнущему городом, по-солдатски прямо стоял бич Хмурое Утро. Он кутался в свои ветхие одежды, пытаясь защитить шею и грудь от пронизывающих порывов, и терпел холод.

Город постепенно, словно на проявляемой фотографии, подробно проступал деталями, делаясь все реальней. Его огромные рубленые фасады, испещренные десятками тысяч окон, хранящие словно сундуки, чьи-то жизни и судьбы, гигантские трубы и насекомоподобные антенны, так яростно вступавшие в противоречие с легким бездонным небом, испугали бича.

Втиснувшись между крышами и космосом, отодвинув от земли звезды и придавив копошащуюся где-то там, в каменных сотах, изнемогающую тщетой и страданием жизнь, над Петербургом тяжело навис сизоватый выхлоп цивилизации.

«Зачем я сюда еду? — вдруг подумал он. — Что мне надо от этого Вавилона? Я здесь задохнусь или он просто раздавит меня как инородное тело! Нет, дважды не войти в одну и ту же воду…»

Судно, пройдя узким фарватером, уже развернулось и причалу бортом. Матросы готовились к швартовке. Бич наблюдал за их веселой работой, за каждым их движением — быстрым и расчетливым — и успокаивался. Потом он взял в руки потрепанный томик. «Хватит причитать! Если я сейчас здесь, значит, я именно здесь сейчас и должен быть. Надо просто делать свою работу, вот так же, как эти ловкие ребята, — без малодушного высокоумия и жалоб, — думал Хмурое Утро. — Да, я здесь для того, чтобы сделать то, что должен сделать…»

«И другой Ангел следа вал за ним, говоря: пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы. И третий Ангел последовал за ними, говоря громким голосом: кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертание на чело свое или на руку свою, тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и будет мучим в огне и сере пред святыми Ангелами и пред Агнцем; и дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие начертание имени его…»

Оксана Николаевна стояла у стойки регистрации рейсов и страшно волновалась. Прошло всего два часа с тех пор, как этот неугомонный Крестовский позвонил ей по межгороду на работу и исступленным голосом проорал в трубку что-то насчет Троянского коня и его, Петенькиного, гениального плана. Он обещал подробнее рассказать об этом сегодня же вечером, как только Ксюша прилетит к нему. Да-да, именно прилетит, потому что, во-первых, для осуществления задуманного у него не осталось ни одного лишнего дня, вернее, не у него, а у всего человечества, а во-вторых, для Счастливчика — это вопрос жизни и смерти. Правда, Крестовский не сказал, где, в каком огороде он зарыл кубышку с деньгами на билет для Оксаны Николаевны, но это было неважно, обыкновенная житейская мелочь, на которые вольные альбатросы, подобные Петру Крестовскому, обычно не обращают абсолютно никакого внимания с грандиозной высоты своего полета.

Несмотря на привычный напор и мажорный тон Петенькиного трепа, Оксана Николаевна все же уловила в нем тревожные, даже трагические нотки. Похоже, Петенькино дело действительно попахивало керосином, а потому она без всяких мучительных раздумий бросилась по отделам собирать у коллег деньги в берет сразу после того, как Крестовский, так и не дав ей даже промычать что-нибудь нежно-радостное в трубку, был на том конце провода внезапно замещен междугородным космосом с подозрительными щелчками, бульканьем и ниагарским шумом сливного бачка.

Уложив два скорбных пирожка с рисом в сумочку она, не заходя домой, помчалась в Пулково на такси с золотозубым массовиком-затейником за рулем, который всю дорогу по-лошадиному крутил цыганским глазом и натужно пытался прыгнуть выше головы, веселя пассажирку.

Билетов на нужный рейс, конечно же, не было, а девушки у стойки регистрации и в кассе только понимающе кивали головами, когда Оксана Николаевна говорила им, что готова лететь даже без места, даже в багажном отделении, поскольку для нее это не вопрос жизни и смерти, а гораздо больше: если она не прилетит сегодня же, то ее не возьмут замуж.

— Успокойтесь, милочка, — сказала ей старшая смены, — уж вас-то еще раз сто замуж возьмут!

А кто-то из грузчиков тут же, дыхнув на озабоченный девичник водкой с луком, предложил ей свои руку и сердце и поклялся всю жизнь носить Оксану Николаевну на руках. Какое у него сердце, Ксюше было не видно, но руку она отлично разглядела: на красных волосатых пальцах было наколото «Сема», а на тыльной стороне ладони расходились лучи заходящего солнца, пытаясь высветить под окаменелостями ногтей черные, как антрацит, залежи.

— Нет уж, миленький, лучше я старой девой останусь. Боюсь, вы руки свои до лодыжек оттянете, — сказала Ксюша и пошла предупредить кассира, что если кто-то будет сдавать билет, то она — первая на вакансию.

Прислонясь к стойке регистрации, Ксюша думала о том, что в жизни всегда так бывает: когда что-нибудь очень-очень нужно — то этого никогда не бывает, и не жди даже, а когда не нужно — из ушей лезет, бери не хочу. Вот и сегодня очень надо, а все равно никто из обладателей счастливых билетов на рейс ни за что не опоздает, ни с кем внезапно не случится чего-нибудь этакого романтического, например, головокружения в объятиях привокзальной Дианы или, скажем, медицинского — скоропостижной диарреи в автобусе. И уж, конечно, все господа, забронировавшие билеты на этот рейс, непременно прилетят сюда со смущенными улыбочками или явятся вразвалочку в самый последний момент, когда их место у нее уже почти в кармане.

Недовольно прищурившись, Оксана Николаевна изучала плотный хвост любителей дорогостоящих воздушных сообщений, лепившийся к стойке регистрации рейса. Словно многоопытный тренер она чутьем и острым глазом выискивала в команде противника слабые места. Но их не было. Пассажир, до самой макушки навьюченный колбасой, говядиной, мануфактурой и прочим добром, шел косяком, как упорная горбуша на нерест.

«Нет, все до одного соберутся, — думала она, — по закону подлости соберутся, чтобы только я не улетела. Крестовский этого не поймет, просто не поверит, что не было никакой возможности добыть билет, что все пассажиры явились и никто не опоздал. Скажет, что надо было действовать… А как действовать: познакомиться с пилотом и посулить ему нехитрое человеческое счастье в пункте прибытия? Или забраться какому-нибудь командированному в чемодан, предварительно выбросив оттуда кальсоны, домашние тапочки и тройной одеколон? Ему-то, Крестовскому что? Он на все способен. А я? Я всего лишь женщина… Но как он все же волновался, когда просил меня прилететь во что бы то ни стало именно сегодня. Очень похоже, что для него мой приезд — действительно вопрос жизни и смерти. Троянский конь… Интересно, что он там задумал?»

В конце людской сороконожки, отягощенной бесчисленными узлами и назойливой детской непосредственностью, высился плотный, но уже давший обширную слабину в районе живота молодой человек лет тридцати с парной лысинкой, воровато замазанной липкой сивой прядью справа налево, и с усами, по-рачьи обвисшими по краям пухлых губ, лилово блестящих после обильной выпивки и закуски. Лицо молодого человека еще по инерции пылало глуповатым энтузиазмом прощального застолья с водкой и салом.

Пленительно распахнув свой легкий бежевый плащ и скрестив стройные загорелые ноги, Оксана Николаевна принялась неотрывно смотреть молодцу в ухо. Лысоватый занервничал, задергался, зашмыгал носом и стал крутить головой по сторонам, с чувством неясного томления прощупывая окружающее пространство по-телячьи доверчивым взглядом… Вдруг его глаза встретились с глазами прекрасной незнакомки, нет, просто королевы красоты, в общем, такой шикарной бабы, каких в его областном центре никогда и не водилось. Красавица пугливо улыбнулась ему и вдруг смутилась, что до приятных мурашек на спине взбодрило молодца и мгновенно настроило на лирический лад. Незнакомка еще раз как-то двусмысленно стрельнула в его сторону глазами и потупила их, сладко Улыбаясь каменному полу.

После короткого раздумья лысоватый взял свой чемодан и, рысисто выбрасывая впереди себя ноги, державно пошел к незнакомке, все более приободряясь ее застенчивым видом.

— Куда летим? — начал он громко, с трепетом влезая в шкуру не ведающего сомнений рубахи-парня. — С нами?

— Нет, я встречаю. Сестра с мамой должны прилететь сегодня.

— А муж?

— Ой, что вы, какой там муж! Где его теперь взять?.. Скажите, а вы не артист?

— Я? — Лысоватый чуть не задохнулся от удовольствия и округлил глаза. — А что?

— Так вы артист или только похожи? Это же надо, как похожи! — говорила Оксана Николаевна, блистая своими медовыми глазками.

— Может, и артист! — чуть вызывающе, с оттенком личного торжества ответил лысоватый, потихоньку втянув в себя живот, который, словно в отместку за учиненное над собой насилие, тут же перекрыл ему дыхательные пути.

— Вы очень, очень похожи на одного артиста такого… американского!

Лысоватый смертельно побледнел, ощутив неприятное расслабление в коленях от одной мысли, что ему сейчас придется изъясняться по-английски.

— Да нет, конечно, вы не тот американский артист. Мне просто показалось…

— Это почему же, — обиделся лысоватый, уже с трудом удерживая ядро своего непосильного живота под прикрытием диафрагмы, — так уж и показалось!

— Знаете, этот артист, — говорила Ксюша, упоенно глядя молодцу прямо в его мыльные глаза со всей возможной любовью, он такой сильный, большой, благородный. — Лысоватый, жертвуя дыханием, до упора втянул-таки свой ретивый живот под грудную клетку и, становясь на цыпочки, начал вытягиваться в струнку, что уж точно грозило ему заворотом кишок — Мне всегда хотелось спрятаться за его широкую спину и отдаться ему (молодец вытаращил глаза) всей душой. Вы меня понимаете?

Лысоватый горячо мотнул головой и осторожно попытался проглотить большой занозистый комок нежданного счастья, застрявший у него в горле.

— У нас в Питере нет таких мужчин, не водятся… Таких, как вы… ой, простите, как он…

— Ну почему же, — милостиво по отношению к мужскому населению Северной Пальмиры произнес лысоватый, с облегчением выпуская на свободу живот и считая, что поставленная перед ним задача в целом выполнена.

— А я вам говорю, что нет, — покачала головой Ксюша, — ни одного!

Лысоватый понимающе вздохнул, уже вовсю лапая роскошное тело простушки своими жадными глазами.

— Вот так, — словно и не замечая отчаянно ошалелых глаз молодца, продолжала Оксана Николаевна, глядя в сторону и сокрушенно покусывая губы, — встретишь человека своей мечты, встретишь — и тут же потеряешь, как во сне. Каких-то пять минут счастья, надежды на чудо — и просыпаешься… Прощайте. Она трепетно протянула свою смуглую руку вспотевшему герою, вдруг задрожавшему всеми членами и приготовившемуся выпрыгнуть из штанов, так томно взглянув на него своими широко раскрытыми глазами, словно намеревалась поглотить его вместе с мешковатыми джинсами, ботинками и чемоданом.

Лысоватый механически пожал ее руку своей, истекавшей жарким потом вожделения, и она пошла к выходу, трогательно вздрагивая плечами, совсем чуть-чуть, но вполне достаточно, чтобы молодец видел это.

Лысоватый только открыл рот от удивления: он никак не мог понять, во сне это или наяву? Прекрасная незнакомка, да чего уж там, шикарная «телка» уходила от него, унося с собой нежный волнующий запах молодости и загорелое матовое тело, сотворенное для одной лишь любви…

Эй-эй, как вас зовут, девушка? — засипел молодец и решительно остановил ее у выхода.

— Какое это имеет значение, когда все уже в прошлом и никто-никто тебя не ждет, — жалобно говорила Оксана Николаевна, теребя в руках полу плаща и глядя себе под ноги (вернее, на грудь, высоко вздымавшуюся от глубокого, почти трагического дыхания), — и снова надо идти в пустую квартиру, не согретую огнем любви, где никто не встретит тебя, не обнимет, крепко прижав к груди…

Лысоватый совсем ошалел, он уже почти лишился рассудка, который не смог вместить все это вдруг огромным упоительным кирпичом свалившееся на него счастье. «Вот это да! — думал он беря королеву за локоть. — Живая, горячая. Значит, не сон, не сон! Ну ваще, я щас свихнусь!»

— Я это, могу, — сипел молодец, — ну, огнем любви… А когда к вам мама с сестрой прилетают?

— Теперь уже послезавтра, а, может, и через неделю… Нет, вы не знаете что это такое: огромная пустая квартира… Не знаете, ведь вы женаты, наверняка женаты! И ваша милая жена ждет вас там, далеко-далеко — за полями и снежными вершинами…

— Нет! Я нет! — Лысоватый в ужасе отдернул свою руку и, бросив чемодан, стал за спиной судорожно срывать с безымянного пальца обручальное кольцо, рискуя в горячке оторвать себе пару фаланг. — Я нет! Ну там, холодная квартира, одиночество… Даже борща нельзя не покушать — сготовить некому, — канючил он в ухо незнакомке, забыв о чемодане.

— Не лгите! У таких мужчин всегда есть жены: маленькие, любящие, уютные. (Ну уж нет, лысоватый рассказал бы ей какие они любящие да уютные!) Этого просто не бывает, чтобы такие сильные, благородные и мужественные (живот молодца снова начал прилипать к позвоночнику, и он даже хрипло засипел от напряжения), такие, такие… Что я говорю! Прощайте, прощайте, вам надо лететь!

Очередь у стойки регистрации уже рассосалась, и успокоившаяся публика, отправив свою поклажу по ленте транспортера на суд грузчикам, меланхолично направлялась в зал ожидания.

Лысоватый затравленно посмотрел на стойку регистрации потом на красотку, которая чутко уловив смятение чувств молодца, тут же зашмыгала носом и почти закричала:

— Одна в огромной пустой квартире без капли человеческого тепла! Ах, улетайте, вам пора… А мне, а мне…

— Я никуда не лечу! — заорал лысоватый больше самому себе, чем ей, и схватил томную красавицу за руку, чтобы чего доброго не исчезла, хотя она и не думала убегать.

— А как же билет? — тревожно спросила она, с любовью глядя на него своими большими карими глазами.

— Плевать на билет! Порву! — щедро пообещал сердцеед, теряя чувство реальности и ощущая лишь исключительное личное счастье, поскольку положил свою по-жабьи влажную и уже холодную ладонь на спину красотки Красотка передернула плечами, и он поспешил приписать это пылающей в ее душе страсти.

— Ой! — вскрикнула незнакомка. — Что вы, такие деньги!

— А что мне деньги, когда это, ну, в огромной пустой квартире!

— Но что скажет та далекая и нежная, так любящая вас? Она будет страдать! Ах, как она будет страдать!.. Ой-ой, сейчас уже рейс закроют, сдавайте же скорее свой билетик, милый. Ну же, быстрее! — И красавица, взяв лысоватого за руку, с силой потянула его, как теленка, к кассе.

— А они возьмут?

— Возьмут, возьмут. Я их порядки знаю, вы даже свои проценты не потеряете.

Сообщение о процентах приятно обрадовало уже плывущего по жарким волнам воображения молодца: он прикинул, что приключеньице обойдется ему задаром.

— Вот, пассажир сдает свой билет! — закричала Оксана Николаевна удивленной кассирше, указывая на лысоватого, который не отрывал восхищенных глаз от шеи, плеч, спины и всего такого прочего этой шикарной дуры, втюхав-шейся в него по уши.

— Так вы не летите, молодой человек? — спросила кассирша, недоверчиво глядя на лысоватого.

— Нет.

— Точно не летите? Ведь вы часть денег теряете.

— Это ничего, девушка! — сказала Оксана Николаевна, беря из рук лысоватого паспорт с билетом и протягивая их в окошко кассы. — Иди, милый, подожди меня там, я сейчас с ней разберусь, — шепнула она молодцу, который в полном расслаблении ослепленного вожделением ума, качнувшись, отвалил от кассы в пространство огромного зала.

— Что это с ним? — спросила кассирша Оксану Николаевну, удивленно глядя вслед лысоватому.

— Рук перед едой не помыл. Диаррея.

— Что-что?

— Понос.

— Ой, ему же лететь надо!

— Ничего, дня через три будет в норме.

— Так я на вас выписываю?

— Да-да, девушка, пожалуйста, переоформляйте билет, ведь уже посадка началась, а мне еще проститься надо, — сказала Оксана Николаевна, торопливо протягивая кассирше свои документы и деньги. — А сколько он теряет при сдаче билета?..

— Ну вот, я все устроила. — Незнакомка протягивала расплывшемуся в идиотской улыбке молодцу деньги и паспорт. — Тут ровно столько, сколько билет стоит. Правда, хорошо?

Лысоватый только глупо улыбался и все пытался обнять красотку за бока, однако та мягко, но решительно отстраняла его руку.

— Ну, не надо милый, не здесь. И все же у меня душа болит за ту, далекую, нежную, любящую…

— Да хрен с ней, с далекой! — совсем уже расслабился молодец. Липкие пряди на его макушке встали дыбом, приоткрывая всем окружающим жирно блестящую вершину горящего нетерпением естества.

— Нет, надо обязательно позвонить. Ведь тебя будут ждать, дорогой! Я не буду тебе мешать.

— Я щас, подожди меня тут, — сипло сказал обалдевший «дорогой» и, качаясь, словно находился в состоянии сильного опьянения, отправился звонить по междугородному.

— Слышь, Теря, да, это я. Да слушай ты, слушай! Я тут еще с недельку погужу! Что? Нет… Да нет же. Меня тут одна «телка» заклеила, клевая, но какая-то чокнутая. Говорит, я на артиста похож. Да не вру, на американского! Ага, «телка» просто класс, закачаешься, все при ней… Ага, ну ты сам понимаешь, щас к ней еду на квартиру — согревать буду, пока родственники в отсутствии… Слушай, Теря, зайди вечером к моей «клизме» и скажи ей… — почти рычал в трубку разгулявшийся сладострастен, уже не в силах сдерживать свою жеребячью радость, пока Оксана Николаевна бежала с сопровождении недовольной дежурной к трапу самолета, готового к взлету. Единственное, что ей сейчас хотелось — вымыться с головы до ног. «Ну и тип! Прямо мыло какое-то, — думала она. — И ведь жена у него есть, и любит, наверное, его, такого липкого… Чуть не залепила ему, когда лапать стал. Все, как прилечу, сразу пойду речку искать. А если нет там реки, хоть в пожарном водоеме с лягушками да искупаюсь. А Крестовский у меня за это попляшет. Ой, как под душ хочется!»

В самолете Оксане Николаевне досталось место у прохода, и она некоторое время вертелась: никак не могла устроиться поудобнее. К тому же ее немного мутило от отвратительного представления, которое, вопреки собственному душевному строю, ей только что пришлось разыграть с этим липким командированным.

— Пересаживайтесь на мое место. Смотрите в окно и забудьте об этом дураке. Он не стоит ваших переживаний.

Оксана Николаевна обернулась. Рядом с ней сидел подтянутый мужчина в дорогом сером костюме и черной шелковой рубашке. Лоб и часть скулы его закрывала волна светло-русых блестящих волос, на глазах были черные очки. Левая половина лица соседа не походила на правую: она была чуть искривлена многочисленными с спинами и шрамами.

— Я о том провинциале, которого вы окрутили в аэропорту. Ну, не переживайте же так! Право, он того не стоит: обыкновенный экземпляр жвачного, этакий бычок без страха и упрека. Уверяю вас: этот урок пойдет ему только на пользу, собьет немного самодовольства с его потной лысины… Я с удовольствием за вами наблюдал. Вы очень способная, очень… А за него не беспокойтесь. Это животное дождется следующего рейса без всякого ущерба для здоровья: купит бутылочку, развернет тряпицу с салом и, как они говорят, похавает… Или вы думаете, что где-нибудь из-за него остановится прокатный стан?

— Нет, не думаю, — с благодарной улыбкой сказала Ксюша, невольно глядя на шрамы соседа.

— Вот видите, — указывая пальцем на собственное лицо, сказал сосед, тяжело вздохнув, но все же улыбнувшись, — никогда никому не доверяйте свою жизнь, тем более случайному человеку…

— Вы попали в автомобильную катастрофу? — спросила с участием Ксюша.

— Попал.

— Ну и…

— Ну и в итоге остался в живых, но только наполовину. Как видите, вторая половина лица уже не моя.

— Знаете, вас это совсем не портит, вы же мужчина. Вот если б такое случилось с женщиной… — пыталась утешить несчастного пассажира Оксана Николаевна.

— Не портит? Вы так думаете?

Оксана Николаевна выходила из самолета вместе со своим соседом — интересным человеком и приятным собеседником. Давно уже не доводилось ей беседовать с мужчиной (за исключением, конечно, Крестовского), который без видимых усилий относился бы к ней не как к объекту сладострастного вожделения, а как к равной, то есть как к человеку. Пожалуй, ей было просто по-настоящему хорошо с ним, подтянутым и энергичным: она чувствовала его мужественную силу и одновременно какую-то скорбную обреченность. Возможно, это были последствия аварии. Да, рядом с таким мужчиной можно было вить гнездо. Правда, его глаза…

Оксана Николаевна так и не увидела их. Всю дорогу он ненавязчиво развлекал ее, обнаружив острый, насмешливый ум, и она с неподдельным интересом слушала…

Уже на выходе в город в толпе радостно возбужденных пассажиров, обремененных поклажей и гнусящими отпрысками, Ксюша потеряла из виду своего загадочного попутчика.

Теперь она тревожно озиралась по сторонам, ища глазами возмутителя спокойствия Петра Крестовского.

«Ну и рожа у этого Николая Николаевича, — отметил про себя Паша Колпинский, разглядывая старичка, этого стручка червивого, которому он теперь должен был подчиняться. — Урка, точно урка: зубов нет, морда с кулачок, глаза как плошки с оловом, кожа по-черепашьи сморщена, а на ней — сплошь веселые картинки. У него, наверное, и на заднице какие-нибудь „Три богатыря“ Васнецова зафиксированы или, на худой конец, „Утро в сосновом лесу“ Шишкина. А надо терпеть его.

Но что поделаешь?! Бабки-то уже получены. Гора бабок, так что потерпеть придется…»

Паша и еще четыре человека братвы со скрипом разместились в двухместном номере местной гостиницы. Правда, двое из них должны были постоянно находиться при грузе в пакгаузе на товарной станции и охранять его. Паша ходил обычно с Корейцем худеньким молчаливым каратистом, которого никогда прежде не видел. Другую пару составляли Болек и Лелик — «браты-акробаты», как любовно называл их старый козел Николай Николаевич, восхищаясь их исключительными габаритами, потрясающими воображение. Белобрысый бугай Витенька — «правая рука» Николая Николаевича — ходил на дежурство в одиночку… Нет, все они, конечно же, могли бы взять себе по отдельному люксу и водить сюда девочек, но стручок вонючий запретил. Сам-то он по-царски разместился в соседнем двухместном люксе и все ждал кого-то.

Поодиночке выходить из гостиницы никому из братвы не разрешалось: Николай Николаевич сказал, что береженого Бог бережет и что лучше всем им, пока груз не прибыл на конечную станцию, иметь прикрытую задницу, а то на том свете потратить свои баксы будет уже негде… Что за груз находится в контейнере, стручок не распространялся; когда его об этом спрашивали, он лишь ласково улыбался и просил «сынка» повторить вопросик, а то «батька» не расслышал. «Ну че ты, Николаич, че ты в натуре заводишься! Уже и спросить нельзя!» — приходил в разум «сынок» и, осторожно похлопав Николаича по плечу, снимал вопрос с повестки дня. Однако Паше Колпинскому да и остальной братве было известно, что везут они в контейнере какую-то химию, кажется, мочевину или суперфосфат с повышенным уровнем радиации, чтобы захоронить ее на каком-то полигоне…

Дни, которые братва куковала в этой областной дыре всероссийского масштаба, неизвестно чего ожидая, тянулись невыносимо долго. Вокруг царило почти вселенское уныние. По окраинам городка ходили коровы с козами, подгоняемые матерящимися пастушками, грязные мужики то там, то здесь отсыпались в канавах прямо у заборов, подростки голодными стаями рыскали по закоулкам, ища чего бы стянуть. В магазинах продавались «марсы» и «сникерсы» американского происхождения, «столичная» цыганского разлива и государственные грабли…

А далеко-далеко в родном Питере остались в красноватом возбуждающем свете любимые прохладные бары с запотевшими бутылочками голландского и немецкого пива, послушными девочками, медоточивой музыкой и подобострастными улыбками всяческих Рудиков, Эдиков и Мариков, кивающих им из-за стоек, а главное ежесекундное ощущение себя званым дорогим гостем на бесконечном шумном празднике жизни, когда даже шевелиться не надо, ибо люди добровольно любезно улыбаются тебе, как китайский народ своему кормчему Мао, и «бабуль-ки» — синие, лиловые, лучше, конечно, зеленые — прямо из воздуха, шурша что-то ласковое, сыпятся в твой натруженный кошелек…

Правда, выпало на их долю здесь одно развлеченьице.

В тот вечер, когда братва впервые завалилась в местный ресторан «Белогвардеец», случилась хорошая драчка.

Как только они вместе с Николаем Николаевичем, Корейцем и Болеком с Леликом впятером вошли в зал ресторана в своих дорогих лайковых куртках и шелковых рубашках, местная публика настороженно притихла и стала пристально разглядывать незваных гостей.

Первыми прервали напряженное молчание местные «девочки», которые с нахальными улыбками плавно отделились от насиженных мест, где их безбожно лапали пылающие кумачом завсегдатаи, и, предъявив товар лицом, то есть как бы ненароком выпятив свои тактико-технические характеристики, двинулись через зал курсом прямо на новичков, еще издали им по-лягушачьи улыбаясь и покачивая своими округлостями. Естественно, что неотразимые и порядком пьяные завсегдатаи не стерпели от залетных такой наглости.

К их столику сразу вслед за девицами, уже устроившимися на коленях у братвы и успевшими с удовольствием закурить по длинной столичной сигарете, подошли четверо местных гренадеров и попросили компанию выйти из зала для доверительного разговора.

Поскольку колени Паши Колпинского не были заняты в тот момент никакой девичьей задницей, он сразу встал и пошел к выходу договариваться с местным населением. К нему присоединился Кореец, не имевший успеха у женщин.

Николай Николаевич благословил обоих на «переговоры», но попросил «договариваться» без потерь в живой силе с обеих сторон, чтобы не привлечь к себе внимание «мусоров».

Когда Паша с Корейцем, не оглядываясь, еще только выходили на улицу впереди гренадеров, они уже спиной чувствовали, что те просто горят от нетерпения смешать чужаков с пылью местных дорог. Они завернули в закуток за угол ресторана, где располагался склад деревянной тары. В закутке горела одна электрическая лампочка свечей на сорок.

— Ну, — спросил Паша, резко развернувшись лицом к местным, — в чем проблема?

Вперед выступил самый здоровый из гренадеров: двухметровый гигант, тяжелые руки и ноги которого двигались, словно на шарнирах, вставленных в мощное тело молотобойца. В ресторане молотобойца все уважительно называли Фантомасом, скорее всего имея в виду не загадочность или веселенький цвет резинового лица персонажа, а его почти кощееву нечувствительность к боли, бронебойные габариты и страшную рожу.

— Я тя щас урою, фантик! — грозно сказал он Паше, даже не обращая внимания на Корейца, который казался гиганту чем-то вроде довеска к палке вареной колбасы.

— Интересно, за что? — вежливо спросил Паша Колпинский, отступая на шаг от двинувшегося на него гренадера.

— А чтобы носа сюда не совал больше. И мормышку эту, Фантомас показал на Корейца, — и тех, кто в зале остался, урою, потому что вы мне не нравитесь.

— Теперь понятно… Слушай, дядя, а хочешь я тебя урою?

— Чего??? — медведем заревел взбешенный гренадер и попер на Пашу.

— Давай я тебя на спор пяткой по башке грохну. Ставка пятьсот баксов, идет?

Гигант даже остановился, у него перехватило дыхание от такой наглости.

— Ну, фантик, готовь баксы! — взревел гигант, собравшись броситься на Пашу, но Паша Колпинский, который едва до плеча доставал гренадеру, вместо того чтобы отпрыгнуть в сторону, сделал движение навстречу и коротким боковым слева утопил свой кулак где-то в районе печени Фантомаса, выдавив из него сиплый удивленный стон.

Фантомас начал сгибаться, со страдальческим выражением на лице прижимая к животу огромную руку, а Паша, вернувшись в исходное положение, после некоторой паузы, словно играючи, поднял на головой вытянутую в струнку ногу, не стесняемую свободного покроя брюками, и резко опустил ее, угодив импортной подошвой за ухо гренадеру, который тут же рухнул носом в родную пыль.

— С тебя пятьсот баксов, дядя! — крикнул Паша бездыханному гиганту.

Затем он подлетел к следующему истцу и поборнику районного суверенитета и, подставляя предплечье под встречный удар, тут же нанес противнику ответный носком ноги под колено.

Взвыв от боли, второй гренадер рухнул на землю, изо всех сил прижимая ладони к размозженной надкостнице… А в это время Кореец, словно мельница, мелькал в воздухе своими быстрыми конечностями меж двух оставшихся верзил, которые никак не могли его схватить или хотя бы попасть в него кулаком.

Паша Колпинский не вмешивался, давая возможность подельнику самому «переговорить» с «клиентами». Внезапно Кореец тонко и пронзительно крикнул. «Клиенты» на мгновенье оцепенели, и Кореец в прыжке угодил пяткой в грудь одному из них. Парень ойкнул и полетел на пирамиду деревянной тары, разрушая и без того приблизительную гармонию ресторанной пирамиды. Оставшийся на ногах его товарищ даже не успел подумать о бегстве, так как вошедший во вкус Кореец успел за одну секунду нанести ему, уже потерявшему веру в собственные силы, шесть ударов в голову своими маленькими, но железными кулаками.

— Пойдем, Кореец. — Паша положил руку на плечо свирепому драчуну, застывшему над недвижным телом последнего официального лица противоположной «договаривающейся» стороны.

— Погоди, надо про должок напомнить. Кореец подошел к Фантомасу и, расстегнув ширинку, стал мочиться ему на лицо. Фантомас открыл глаза.

— А, сука, убью, — застонал гигант, пытаясь спрятать лицо от горячей струи.

Кореец носком ноги вдруг резко ударил его в челюсть, когда он попробовал подняться. Фантомас, охнув, вновь принял исходное положение.

— Деньги принесешь завтра. Не принесешь — вся публика узнает, как тебя сделали да потом еще на фейс помочились. Вот так, фантик! — сказал Кореец и еще раз ударил гиганта ногой в голову.

После этого Кореец развалил оставшиеся пирамиды ящиков прямо на распростертые тела.

— Вот теперь все, — сказал он не вполне довольному таким решением Паше Колпинскому.

Когда они вновь входили в ресторан, перед ними поспешно расступались местные наблюдатели, не рискуя случайно оказаться на пути у заезжих гладиаторов.

— А как мальчики? — с непроницаемой, но почти ласковой улыбкой спросил их Николай Николаевич, когда они вновь сели за стол.

— Урыли, — развел руками Паша Колпинский и с нахальной улыбкой поглядел на ресторанную публику, тут же в страхе притихшую и начавшую потихоньку сворачивать свой безобразный разгул, мятежно рвущийся из рамок дешевенького счастья…

На следующий день официант вежливо передал Паше Колпинскому на подносе конверт, плотно набитый «зелененькими» различного достоинства.

— Во, гляди, подхалтурил, — сказал Паша и, благожелательно кивнув в сторону местной публики, спрятал конверт в карман. — Сегодня я угощаю…

Нет, определенно, времяпрепровождение в подобной дыре не могло удовлетворить ни одного здравомыслящего человека, тем более такого жизнелюба, как Паша Колпинский. Но Паша терпел и с растущим раздражением ждал, чем же все это кончится…

Старый хрен в сопровождении белобрысого бугая Витеньки каждый день мотался на товарную станцию в контору и утомительно выяснял и утрясал там какие-то вопросы. Было непонятно, чего ему там надо и зачем все они тут сидят столько дней без дела.

Из развлечений была только бодяжная водка «Смирнофф» с колбасой да местный ресторан с крутолобыми девицами, смотревшими на залетных столичных штучек так, как потрясенные эскимосы на слонов. В ресторан они ходили ужинать по вечерам всем скопом, конечно, за исключением двоих бойцов, которым по графику выпадало дежурство на железнодорожном пакгаузе.

Надо сказать, все они, то есть братва, не были прежде знакомы друг с другом. Было довольно-таки странно, что всех их наняли на эту работу, выдернув поодиночке из различных «группировок». Ребята были хмурые, держались особняком или парами, как гиганты Болек и Лелик, и смотрели друг на друга с недоверием.

Паша до сих пор даже не знал, кто из них откуда: каждый из братвы на сей счет отмалчивался, словно это была какая-то военная тайна.

Он попробовал было сблизиться с кем-нибудь из них, мордатых и стриженых, но те только недовольно сощуривались и, пряча руки в карманы, отворачивались от него, как от венерического больного…

Кстати, Пашу Колпинского вытащили на это дело прямо из постели: один из знакомых питерских «бригадиров» позвонил ему среди ночи и предложил непыльную работенку на недельку, не более, за очень, очень хорошие деньги. Когда «бригадир» назвал сумму, Паша тут же с готовностью клюнул, словно вечно голодный ерш на жирного дождевого червя. Правда, в голове у него в тот момент промелькнуло: слишком большой кусок, не подавиться бы… Но он тут же отбросил все сомнения и двинул на своей «семерке» к месту сбора, продирая глаза в яичном свете уличных фонарей…

Николай Николаевич собрал бойцов в своем люксе и объявил, что сегодня вечером прибывает сам Хозяин.

— Так, хорошие мои, почистите свои пушки — завтра утром может быть работенка, и наведите порядок у себя в конюшне. Ты, Витенька, — обратился старый хрыч к белобрысому бугаю, — старшеньким будешь. Да, и если сюда заявится сам Хозяин, не надо задавать ему лишних вопросов — целее будете, — добавил он. — А я поеду в аэропорт, встречу.

— Ну что, старый, пасут вас здесь? — саркастически скривив губы и чуть надменно улыбаясь, спросил Хозяин Николая Николаевича, когда они шли к стоянке такси, спросил так, словно имел дело с каким-нибудь обделавшимся дебилом.

— Нутром чую, пасут. Так вроде никакого глаза не видно, но спиной все время его ощущаю.

— Пасут, пасут… Должны пасти. Ну, когда состав на полигон отправляют?

— Завтра утром.

— С бумагами порядок? — Хозяин впился взглядом в Николая Николаевича, словно пытаясь его загипнотизировать.

— Все, как надо. Они бы уже давно состав на полигон отправили, да все ждали, хотели доукомплектовать, чтобы часть платформ порожняком не пускать.

— Это хорошо, что ждали, это то, что надо.

— Ну вот, а завтра, значит, конец…

— Недельку уже жир нагуливаете здесь?

— Почти недельку.

— Контакты были с местными?

— Да какие там контакты. С этим у нас строго: в город строем, в ресторан гуськом, как и было ведено. Да, хавали сначала в номере, а потом, после вашего звонка, в местный шалман «Белогвардеец» ходить стали, — с готовностью расписывал стручок, вполне довольный, что Хозяин почти не прерывает его доклада.

— Ну и как?

— Говядинка жесткая, а девочки кругленькие все, спеленькие, — заблеял, глотая горячие слюни, Николай Николаевич.

— Да я тебя не о девочках, старый, спрашиваю, — презрительно усмехнулся Хозяин.

— А-а, — неуверенно потянул «старый», не вполне понимая чего от него хотят, водочка тут — сучок…

— И не о водочке, дурень! — теряя терпение, раздраженно сказал Хозяин. — Как там, в ресторане, есть кто-либо из интересующихся? В контакт кто-нибудь пытался войти?

— Пытались, пытались. Так, местная шелупень. Но Павлик, есть тут один колпинский паренек, и Кореец пощипали их так, что пух да перья летели. Теперь местные поутихли.

— А ты, старый, в конторе узнавал, кто-нибудь нашими бумагами на груз интересовался?

— Нет, контору контролируем, склад тоже. Контейнер наш никому не вычислить. Днем ребята обычно парами по пакгаузу гуляют, а ночью вокруг ходят — мышь не проскочит. Да, мне Витенька сказал, что крутится под ногами какой-то очкарик, но он вроде грузчик. Да вот еще, пришлось конторщика уламывать, чтобы ребят не гнал из пакгауза. Он было кобениться начал, но я ему баксы в зубы сунул… Представитель полигона приезжал, но к нему не подступиться: важная птица. Я, говорит, ученый…

— Это не твоя печаль, Николаич, ему уже заплачено.

— Как заплачено? Кто?

— Я тебе сказал, старый, не лезь не в свое дело!

— А, ну-ну, и то верно…

— Все, — хлопнул по плечу Николая Николаевича Хозяин, явно удовлетворенный отчетом, — сегодня вечером гуляем в вашем «Белогвардейце». Да, ты меня братве не показывай. Я тут инкогнито. Знаешь, что это означает? Вот-вот, старый… Хочу на них, на братву, сначала со стороны поглядеть. Если будет надо, сам к вам в гостиницу приду. Расслабьтесь сегодня, погуляйте немного. Чувствую, что соглядатай наш вечером объявится. Времени-то у него уже не остается. Да, Николаич, смотри, чтобы документы из конторы не пропали…

Паша Колпинский сидел за круглым ресторанным столиком, подробно уставленным щедрого диаметра тарелками с жалкими закусками и сомнительными бутылками. На всякий случай он сказал «халдею», что живьем зароет его где-нибудь за городом, если в мясе окажется муха или таракан, а водка будет кавказского разлива.

Нет, конечно, Паша никогда никого не стал бы зарывать в землю, тем более живьем, даже если бы эти так сладко улыбающиеся ему мазурики в бабочках и довели бы его до ручки — туалетной, естественно Он вообще, был против таких грубых форм насилия. Но после событий, которые сделали Пашу в глазах местных любителей помахать кулаками настоящим неформальным лидером, этаким терминатором среднего роста с приветливой улыбкой, сумевшим завалить самого Фантомаса, он был вправе требовать к своему желудочно-кишечному тракту соответствующего трепетного отношения, основанного хотя бы и на мифическом страхе быть зарытым где-нибудь на живописной лесной полянке…

Привалясь к спинке стула, Паша лениво рассматривал гулящую публику. Все было как и во всех провинциальных городишках: дешевая дребезжащая музычка, сплошь изобилующая фальшью нехитрых музыкантов с начальным образованием; солистка с толстыми белыми ляжками, изо всех сил «канающая» под Пугачеву, уже вспотевшая от усердия и эксплуатации бесконечных «есаулов»; кудрявые разномя-сые девицы в коротких черных юбках в облипку и блузках, надсадно кричащих нашитыми блестками. Казалось, все эти девицы оделись во все самое лучшее, то есть самое «крутое», что имелось в их не ломящихся от шмоток гардеробах, и потрудились принести сюда на шеях, запястьях и в ушах всю свою неотразимо бряцающую бижутерию.

Их кавалеры в джинсовых куртках, в малиновых и изумрудных пиджаках поверх шелковых почти хохломской пестроты рубашек, сигнализирующих окружающим о несомненно высоком благосостоянии их носителей, с блестящими красными лицами, громко кричали что-то неосознанно, словно фазаны в брачный период, пытаясь привлечь к себе внимание особ противоположного пола.

Костистые пьяные парни, задирая друг дружку, словно морковку, выдергивали из-за столиков незанятых девиц в центр зала, где по-хозяйски облапав их вертлявые зады своими растопыренными ладонями, таскали их, порой отчаянно Упирающихся, по паркету, то и дело горячо и пьяно припадая к их ушам со своими пакостными пылкостями. Девицы фыркали и рдели от возмущения, неуловимо смешанного с удовольствием, или резко отталкивали их от себя, неудовлетворенные банальной близостью с подвыпившими местными казановами, уже до чертиков им надоевшими.

Все местные девицы пялились на залетных, по «прикиду» и брезгливой холодности на лицах являвшихся наверняка столичными штучками. Но залетные не клевали, и девицам приходилось довольствоваться контингентом местных сердцеедов, весь репертуар которых, как репертуар областного драм театра, был известен наперед: сначала, так сказать, существо, а потом сразу, безо всякого перехода вещество, то есть — в койку. И все без единого комплимента…

Паша лениво пережевывал резину шашлыка, вероятно приготовленного из какого-то двурогого долгожителя, и надменно разглядывал усердно колбасящихся всеми филейными частями девиц.

Что и говорить, ни одна из них ну просто никоим образом не могла удовлетворить высокие Пашины запросы на женскую красоту: это были либо девицы еще молочно-восковой спелости со всеми сопутствующими сложностями — угрями на лбу и предельно глупым смехом, покрывающим собственную неуверенность, либо дамочки в той бархатной поре легкой перезрелости, за которой в одно прекрасное утро наступает старость. Похоже, в этом городе просто не существовало той золотой середины бабьего века, на которую приходится расцвет женщины.

Кроме того, все свободные дамы были либо в необузданном теле, а значит, самопроизвольно выламывались из рамок Пашиного представления о красоте и гармонии, либо серы и настолько худосочны, что Паша сразу отводил глаза в сторону, чтобы не осквернить образ прекрасной дамы, трепетно носимый им в сердце.

«Ну ни одной пропорциональной фигуры, — тоскливо констатировал он, — либо ноги короткие и толстые, как бутылки, либо такие кривые, что даже вечерние наряды не скрывают. Вместо плеч вешалка, зато во рту длиннющая сигарета. Нет, больше я тут ни дня не вынесу… А там, у стены, интересно, кто сидит? Ишь какая, всем отказывает. О, о, встала, отбивается от какого-то пьяного мужика. А она ничего себе будет! Ото, откуда здесь такие?.. Надо бы за девочку заступиться. А потом, что ж, будем брать, лучшего в этой дыре все равно не найти…»

Паша медленно поднялся со стула и вразвалочку, высоко и гордо неся свою аккуратно подстриженную голову, двинулся в сторону намеченной цели, заранее обдумывая, что такое особенное он скажет девочке, чтобы сразить ее наповал.

— Выйди отсюда и иди домой, ты еще уроков не сделал, — сказал он агрессивно завращавшему мутными глазами парню, еще несколько секунд назад пытавшемуся силой увлечь упрямую девчонку в центр зала.

Паша, в любой момент готовый нанести свой сокрушительный удар в челюсть, держал его за шиворот. Несмотря на то, что парень был сильно пьян, история с Фантомасом была еще свежа в его ничем особо не отягощенной памяти.

— А чего такого я сделал? — спросил он Пашу, чтобы уж не выглядеть совсем трусом, но девчонку все же отпустил и сел за свой столик.

Паша улыбнулся девушке, которая ответила ему такой очаровательной улыбкой, что он неожиданно для себя очнулся от спячки и решил, так и быть, проявить свое врожденное рыцарство до конца, тем более что это не требовало от него никаких мускульных затрат, а выгод сулило предостаточно.

— Я же сказал тебе, идти домой. Старших надо слушаться. Не умеешь вести себя в обществе — учи дома уроки.

— Ну чего ты, мужик! Чего я тебе сделал! — парень выскочил из-за стола и начал пятиться, когда Паша Колпинский, как ледокол, раздвигая молчаливую публику, двинулся на него.

— Пошел вон! — громко сказал Паша, довольно холодно улыбнувшись, и глаза его сузились. — Да, и по счету не забудь заплатить! — крикнул он вдогонку резво направившемуся к выходу клиенту.

Когда Паша вывел свою «пугану» за дверь, Николай Николаевич все это время неотступно следивший за ним, быстро перевел взгляд в дальний угол, где в обществе двух девиц лицом к нему сидел за отдельным столиком Хозяин. Хозяин одним движением глаз позвал «старого», который, сказав Корейцу и белобрысому Витеньке, что пошел в туалет, обогнул танцующих между гипсовыми под мрамор колоннами и подошел к столику Хозяина.

— Проследи за ним, старый. Только, чтоб как договаривались — без визга, понял?

— Как не понять. Все будет ништяк!

— Слушай, Николай Николаич, ты слышал о великом и могучем русском языке? Так вот, в нем без фени обходятся. Твою душу скоро на покаяние призовут, а ты до сих пор по-русски говорить не научился. Из тебя что, щипцами эту гадость вырывать надо или выжигать каленым железом? Ты же знаешь, я этого не люблю… Ладно, давай, смотри не упусти их…

Паша шел по тихому ночному городку куда-то к окраине, то и дело поглядывая на идущую рядом девицу. Нет, она была определенно хороша эта принцесса, которую благородный принц вырвал из грязных лап злодея!

Девица очень мило говорила о каких-то пустяках и совсем немного жеманничала, так, что это даже шло ей. Паша сам много острил и был почти в ударе. «Так, дело сделано, дело сделано!» — радостно думал он и потирал руки от удовольствия — мысленно, конечно.

Девица была в меру скромной и в меру непредсказуемой, и это было очень хорошо для Паши, любившего побаловать себя различными приятными сюрпризами. Однако по дороге у него создалось впечатление, что кто-то следит за ними: крадется сзади и прячется за столбами и деревьями.

— Да вы не бойтесь, Танечка! Со мной вы можете чувствовать себя в безопасности, — сказал он девице, когда та остановилась и тревожно оглянулась. — Это, наверное, тот самый нахал, который приставал к вам в ресторане. Если он подойдет к нам поближе, я его накажу. Не беспокойтесь, ничего страшного: пара ударов в область головы, и он поползет домой спать, если, конечно, ему не понравиться спать здесь, на свежем воздухе! И Паша засмеялся, довольный собой.

— Я и не боюсь.

— А где же ваш дом, Танечка? — ласково спросил сгоравший от нетерпения Паша, уже начинавший совсем немного беспокоиться.

— В конце улицы. Во-он там.

— Что, за этим заводом есть еще дома?

— Есть. Далеко, конечно, а что делать… Паша с Танечкой вошли в густую тень, отбрасываемую мрачными заводскими корпусами на сумрачную дорогу, едва освещаемую медовой скибкой Луны, и девица тесно прижалась к своему герою плотным молодым телом, опустив ему на плечо пахнущую полевыми цветами голову.

Сердце Паши Колпинского взахлеб забилось томительным предощущением разрешения тайных желаний, и он решил не откладывать до Танечкиного дома того, что задумал еще в ресторане. Крепко обняв Танечку за плечи, он начал нетерпеливо искать ее губы. И в тот момент, когда он наконец нашел их, в голове его вспыхнул яркий, как на торжественном заседании в Доме Союзов, свет, и страшно ударил Царь-колокол, а сам Паша вдруг осознал, что уже сидит на земле, вцепившись руками в сухую холодную траву…

Бич Хмурое Утро, пристроившись в одном из углов портового пакгауза за грудой фанерных ящиков и контейнеров, грел на костерке, сотворенном с помощью трех таблеток сухого топлива, воду в консервной баночке, которую держал над синеватым пламенем за край крышки, аккуратно отогнутой в сторону. Вода скоро закипела, он всыпал четверть пятидесятиграммовой пачки индийского чая в бурлящую воду и, отставив баночку в сторону, погасил ладонью костерок.

Затем бич извлек из пахнущего мазутом армейского вещмешка чистенький рудный мешок с провиантом, не торопясь, развязал узел и вытащил два сатиновых мешочка для геологических образцов, в одном из которых лежали галеты, а в другом пимикан — кусочки сушеной оленины. Немного подумав, он взял две галеты и один кусок пимикана, после чего упаковал мешочки в рудный мешок и с тяжелым вздохом спрятал его в армейский.

Медленно, почти меланхолично пережевывая мясо и откусывая по маленькому кусочку от галеты, предварительно размоченной в горячем чае. Хмурое Утро думал о городе, который сегодня не просто неприятно удивил его, а самым натуральным образом потряс до глубины души.

Конечно, Питер был, как всегда, шумен и резок, особенно в центре: визжал, скрипел и все время гнал куда-то без остановки. Конечно, молодежь, как всегда, со своей жеребячьей непосредственностью играла на его проспектах первую скрипку, партия которой навязчиво лезла в уши с намерением проникнуть в жаждущее тишины и гармонии сердце и разбить его вдребезги.

Ну прибавилось идиотских лиц в общем людском потоке, ну молодые женщины стали двигаться острее, а одеваться агрессивнее, самым нешуточным образом выставляясь на обозрение всему свету и, ей-Богу, недвусмысленно предлагая себя в качестве любимых игрушек обуржуазившимся лимитчикам из Владикавказа, Грозного или Тамбова…

Беда была не в этом. Хмурое Утро увидел, что из этого городского, на всех парах стремительно европезировавшегося мира ушел Мир, Мир в смысле духа и истинного предназначения человеческого общежития. И чувствовал бич, что мир этот ушел безвозвратно… Что-то главное, основополагающее сдвинулось с места и поползло куда-то под уклон, стремительно набирая скорость. После стольких лет отсутствия город с ходу врезался в сознание Хмурого Утра сразу тысячью кинжалов, смертельно раня его созерцательную умиротворенность…

И тихая внутренняя сущность Безусловного Интеллигента северных широт мучительно отторгла этот невыносимый мир материка, этот душераздирающий крик большого города, нет, его утробный вопль.

Но все по порядку.

Сразу по прибытии сегодня утром в Питерский порт Хмурое Утро отправился к месту своего прежнего жительства, но не дошел до него нескольких кварталов: потянуло в любимые места, и он завернул к Дому писателей, где прежде числился заурядным членом писательской организации с незаурядными способностями к питию.

И что же он увидел? Пепелище! Самое натуральное пепелище: обгорелые балки и пустые оконные глазницы… Ошарашенный, он побрел куда глаза глядят, и у Летнего сада его неожиданно окликнули:

— Извините, можно вопрос?

Перед бичом стоял бородатый великан в свободной шелковой куртке, светлых брюках и берете. В руках у него была кожаная папка. Брови бородатого находились где-то на лбу, что указывало на высшую степень удивления, переходящего в озабоченность.

— Какой вопрос?

— Хочу спросить вас…

— Да о чем спросить-то? Хотя, можете, конечно…

— Вы Третьяков, Иван Третьяков, да?

— Нет. Теперь нет… а когда-то был им, точно был.

— Вот те на — так вы же умерли! Я сам читал некролог в «Смене» и потом еще статью в «Вечерке». Я даже на ваши похороны прийти хотел!

— А что же не пришли?

— Не знал, где и когда…

— И на том спасибо. А как некролог и «похоронка» в «Вечерке» на уровне были?

— Да, на уровне. Все скорбели и сокрушались по поводу безвременной утраты такого таланта.

— Ну и дураки. Я-то как раз жив остался, а они…

— Что вы говорите? Что они?

— Да ничего…

— Значит, вы живы.

— Значит, жив, но только это уже не я.

— А, понимаю, понимаю… А вы меня не помните? Я ведь вам стихи свои носил как мэтру…

— Нет, что-то не припомню. А бутылку вы с собой приносили?

— Да нет вроде…

— Ну и что я ругал, наверное, раз без бутылки?

— Нет, хвалили, советовали в журналы почаще носить рукописи и в котельную устроиться, чтобы все время — днем и ночью — над стихами работать.

— Устроились?

— Куда?

— В котельную, чтобы над стихами работать.

— Нет, котельная не для меня. И сторожить не для меня. Я литературный клуб организовал, спонсоров нашел, начал литературный журнал выпускать, стал американских да французских поэтов в гости приглашать, потом поэтический фестиваль устроил понаехало отовсюду поэтов тьма тьмущая. Господи, откуда они берутся только и как их только земля-то носит! Ну и, значит, дальше пошло-поехало. Стали в Америку приглашать — лекции в университетах о русской советской поэзии читать. А что я знаю? Ну Маяковский, ну Светлов, ну Пастернак. А студенты у меня про Введенского спрашивают да про Олейникова. Я им говорю, что никаким Введенским у нас в советской литературе и не пахнет! Студенты как-то приуныли, а потом говорят, что им их профессор об ОБЭРИУтах рассказывал и все восхищался, а оказывается, их в советской литературе нет. Как же нет, говорю я, когда есть! Хармс, говорю, ОБЭРИУт. Тут они обрадовались, а лекция, слава Богу, закончилась… Ну, в общем, в Америку я больше не захотел ездить, стал кататься во Францию — за их счет, конечно, на всякие культурные фестивали. Ну, французы мне и говорят, отберите-ка нам русских поэтов человек десять, только самых талантливых, на ваш взгляд. Я и стал отбирать самых талантливых — мальчиков разных пушистых да девочек сладких, но только чтоб не талантливее меня, сами понимаете, не солидно как-то, если талантливее. Теперь французы, благодаря мне, хорошо знают русскую-советскую поэзию, а я у них первое место занимаю. Эх, я бы и вас тогда в список включил, если б знал, что вы живы! А теперь все. Теперь я кино снимаю совместное. Знаете, режиссером быть интереснее, чем поэтом, даже номер 1, как я. Я ведь неформальное или, как его еще называют, параллельное кино снимаю. Там навыков особых не требуется: вали в кучу, что умеешь, только понаглее и чернухи побольше, они в Европе это любят. Крутят у себя мои картины, обдумывают. А чего там думать, если я ни мысли, ни тем более сюжета в них не закладываю, а иду, так сказать, от естества, от самого грубого животного хотения. Такое физиологическое кино получается, что даже самому смотреть тошно. А сам я то на одном фестивале, то на другом, и все время фуршеты да поздравления, даже отдохнуть некогда. На всяких собраниях и приемах дамы пристают: вы тот самый, который у русских главный поэт сейчас? А я только плечами пожимаю: увы, увы, теперь больше не пишу, теперь больше снимаю. А они: ах-ах, а все же прочтите нам что-нибудь из последнего. Ну, завернешь им, лягушатникам, верлибром что-нибудь о половом акте на пианино и в потолок смотришь, а они: ах-ах, как изысканно, как современно. Я же знаю, что им всем надо!

— Рад за вас, — ухмыльнулся бич. — Значит, я в вас не ошибся.

— Да нет, ошиблись. Какой я, к черту, поэт! Насмешка одна и недоразумение, потому в кино параллельное и смылся: там они еще лет пятьдесят разбираться будут, что к чему, пока не поймут, что все это пустота и ведьминский шабаш, но я-то уже отойду в мир иной со всеми подобающими моей персоне почестями. Меня можно считать даже проходимцем — я не против, потому как это справедливо. И если мне выпало жить в это проходимское время, то зачем, скажите на милость, стараться быть Дантом или Микеланджело? Эпохе-то этого не надо: подлинных Данта с Микеланджело она отторгает, как инородное тело, ей нужны игроки и мистификаторы вроде Дали, да, искусные, да, изощренные, но по существу не настоящие, не от Бога, что ли, в общем, все тот же ведьминский шабаш. А современникам нравится. Правильно, потому что время такое. Потому-то настоящие таланты и загнивают: не ко времени пришли, не нужны, не требуются. Эх, им бы в девятнадцатом веке родиться… А теперь что?! Теперь время таких, как я понятливых и необременительных. Зачем нести массам какую-то правду, если им нужна ложь? Они Данта не любят, они Фрейда любят — и правильно, умнейший человек был: «Любовь апельсин, ты ушла-и я один». А? Что вы говорите?.. Я ведь вам, Иван Третьяков, все это рассказал только потому, что вас нет, ну совсем нет, и все тут… Знаете, так хочется иногда выговориться, очистить душу, да некому: не буду же я своей жене, француженке, которая, слава Богу, в Париже своих лягушек жрет, или любовницам такое говорить, ну, или там друзьям и почитателям? Не поверят, смеяться будут, чудаком называть. Нет, я не сумасшедший, я живу в этом мире и хочу еще пососать вымя этой неразборчивой дойной коровы под триединым названием Чванство, Лживость и Глупость людская. И ведь не я обманывал людей это они по собственной воле сделали из меня кумира. Им нужен кумир. Что ж, я не против… фу! — шумно выдохнул бородатый. — Кажется, полегчало! Прощайте. Там мой «мерседес»… И бородатый быстро зашагал через сад с папкой под мышкой вероятно, снимать очередной физиологический шедевр из жизни собственного желудочно-кишечного тракта.

Исповедь бывшего желторотого птенца от поэзии, а теперь первейшего, по франко-американской мерке, российского поэта и замечательного неформального кинематографиста не слишком огорчила бывшего похмельного мэтра Ивана Третьякова, а ныне свободного от абстинентного синдрома и социальных связей бича по прозвищу Хмурое Утро.

Все то же самое, или примерно все, он и сам представлял себе, просиживая бесконечными зимними вечерами с ураганными ветрами и вьюгами у жаркой топки в одной из котельных военного поселка на архипелаге. Удивила его лишь обреченность интонации, с которой этот бородатый исповедник, имени которого Хмурое Утро не помнил, говорил о своей грандиозной судьбе и рублевом месте под солнцем.

«Смотри-ка, а ведь он еще живой, этот кинематографист. На таком хлебном месте больше полугода не задерживаются: смердеть начинают. А этот… Наверное, действительно когда-то ничего себе стишки писал, ишь, душа-то еще щенком пищит, шевелится. Ну и пусть попищит. Может, и повезет бедняге, поездом где-нибудь переедет его, или кирпич с крыши на голову брякнется: все останется, что Богу на покаяние из грудной клетки выпускать…»

Хмурое Утро решил не идти домой: он побоялся, что там будет еще хуже. «Умер так умер!» — решил он про себя. Однако желание вкусить прежней питерской благодати, которой когда-то были буквально переполнены величественные порталы, грандиозные фасады и гранитные плиты, обрамляющие Неву, было настолько сильным, что он решил еще пройтись по любимым своим маршрутам и отыскать где-нибудь остатки прежнего величественного духа города, чтобы наконец утолить память сердца.

Бич направился к улице Желябова, на которой когда-то в подвале одного из домов в условиях постоянных затоплений арендовал у крыс и кошек маленькую мастерскую его знакомый художник Саша, с которым Иван Третьяков любил, бывало, залить глаза до чертиков, обсуждая проблему личного бессмертия.

На Конюшенной площади совсем рядом с бичом, отвыкшим от интенсивного уличного движения, беззвучно промчалась огромная серая машина с фирменным знаком «мерседес». Бич невольно отшатнулся и стал разглядывать машину, которая метрах в тридцати от него вдруг затормозила и задним ходом приблизилась к нему. Бич замер, спокойно ожидая, что последует дальше. Из-за открытой дверцы машины сначала показалась гривастая и бородатая голова гения неформального кино, который приветливо кивнул бичу, а затем хорошенькая женская головка с небрежно убранными назад роскошными каштановыми волосами.

— Ваня, это ты? — спросила бича красивая молодая женщина, робко улыбаясь.

— Нет, это не я, — улыбнулся в ответ Хмурое Утро и стал напряженно вглядываться в черты лица, показавшегося ему знакомым.

— Ваня, Третьяков, значит, ты все-таки жив… Ну и кто ты теперь?

— Никто, — сказал бич, улыбаясь. Теперь он узнал женщину. Это была Катя, его, Третьякова, верная подруга, преданная почитательница Ванькиного творчества и некоторым образом жена Катя, которая была с ним почти до того рокового момента, когда Третьяков решил уйти из прежней жизни, чтобы родиться для жизни новой…

— Никто и звать тебя никак? — Благоухая дорогой французской парфюмерией, Катя подошла к бичу и, взяв за руку, посмотрела на него своими лучистыми голубыми глазами.

— Нет, Катя, меня зовут теперь Хмурое Утро.

— Как индейца? — спросила она, все так же грустно улыбаясь и пытаясь отыскать на его лице что-то только одной ей знакомое и родное.

— Да, как индейца. Я тут последний из могикан.

— Зачем, Ваня, зачем?

— Незачем, Катя. Просто я от себя отказался в от всего прошлого тоже… А этот, он что, с тобой?

— Да так…

— Любовник? Деловой партнер? Спонсор?

— Зачем ты так… А впрочем, это деловой человек от искусства, представитель победившего класса разрушителей. Слышал: новое поколение выбирает?.. Ну вот, кто «пепси», кто «сникерс», а он меня выбрал. Даже от кино своего отказаться может. Я при нем как ВДНХ — витрина его жизненных побед и творческих достижений.

Из автомобиля с виноватой улыбкой выбрался поэт номер один и гений экранного воплощения деятельности желудочно-кишечного тракта.

— Нравится моя тачка? — с грустной улыбкой, словно извиняясь, спросил он бича.

— Я потрясен вашим размахом, — нарочито официальным тоном ответил бич.

Бородатый исповедник скромно жевал резинку. Глядя на бывшего мэтра И. Третьякова, он то и дело надувал белый пузырь, который вдруг лопался, неприлично хлопнув.

Бич перевел взгляд на Катю и покачал головой.

— Наверное, я действительно умер, поскольку мое сознание уже не может вместить такого сюжетного поворота. Катя, скажи мне, я свихнулся?

— Нет, это мы свихнулись, все. Пойми меня, ведь я женщина, ведь мне…

— Что ты несешь? Зачем тебе ЭТО нужно??? Что с тобой произошло? Что произошло… со всеми вами?

Катя, улыбаясь, вдруг начала беззвучно плакать одними глазами, и только плечи ее чуть-чуть вздрагивали.

— Да, Ваня, он бесталанный, но не подлый, он очень добрый, — начала она, но бич прервал ее:

— Брось, ты ведь сама себе не веришь! — Хмурое Утро разошелся уже не на шутку.

В это время подал голос владелец «мерседеса»: — Все, долли, нам пора. Поедем. Прощайте, господин призрак!

— Где ты сейчас, Третьяков? Ну скажи мне, пожалуйста? Катя вцепилась в рукав штормовки бича.

— Третьяков умер, Катя. Забудь о нем. — Он оторвал Катину руку от своего рукава и быстро пошел на другую сторону улицы.

— А где ночует индеец, последний из могикан? — услышал он Катин голос, в котором пробивались нотки отчаяния.

— В порту. За ящиками, если это имеет значение…

«Домой, скорее домой — на остров, в тундру! Спасайся кто может!» панически заклинал Хмурое Утро, стремительно направляя свои стопы с Конюшенной площади в сторону порта и пришпоривая себя при этом почти бабьими причитаниями.

Он просто боялся вновь заразиться лукавым духом города. Простота и естественность, как подкожный жир, нажитые им на архипелаге во время его почти животного существования там, начали таять. Он уже перестал ощущать настоящий, без подсаливания и подперчивания вкус жизни и понимать небо, болезненно ограниченное здесь фасадами и крышами. Он уже не чувствовал себя растворенным в окружающем мире…

Нет, он совсем не желал вновь превращаться в язвительного умника Ивана Третьякова с 292 несколькими книжками горьких стихотворений, писательским билетом и однокомнатной квартирой, в которой теперь проживал его племянник, бывший студент, а теперь Бог весть кто. Даже если бы его у племянника ждали койко-место и бутерброды с сыром, все равно бич не выдержал бы там и ночи.

Инстинктивно, из чувств самосохранения он стремительно шагал, нет, скорее драпал в порт, где ему, как сопровождающему важного груза с архипелага, разрешили перекантоваться на складе до переправки контейнера адресату.

И в биче все ярче разгоралась искорка надежды: ему было известно, что то старенькое судно, доставившее в Питер контейнер, через некоторое время отправляется обратно на архипелаг на вечную стоянку. Хмурое Утро пока еще не знал каким именно образом ему удастся осуществить свое возвращение на архипелаг, но в том, что он вернется, не сомневался.

«Хватит, вкусил цивилизации и будя; чуть не стошнило. Поеду к своим оленям и медведям, они как-то надежнее… Да, теперь из порта ни ногой до самого отправления судна на архипелаг, не то застряну где-нибудь у старых приятелей да и сдохну от тоски и бессилия. А тут у меня все есть: на неделю жратвы хватит».

Хмурое Утро шел в сторону моря и думал: «Однако как быстро пришли иные времена! За какие-то несколько лет все переменилось. Похож, только география осталась прежней: Питер все так же стоит над Невой, и Эверест, наверное, имеет все те же 8848 метров над уровнем моря… А вот адмирала в запас уволили: соединение кораблей ликвидировали, а командиру его в Москве места не нашлось да и в Питере тоже. Слишком крутой и прямой адмирал-то. Таких не любят. Дипломатов любят, нужных людей, а таких — ни-ни, такие неприятны в общении: неизвестно, что от них можно ожидать в любой момент… Что ж, адмирал наверно прав: армии и флоту теперь нужны „нужники“-этакие вкрадчивые чиновники в погонах, что карандашики, упавшие со стола начальника, вовремя подберут или бабу с вокзала приведут и под бок начальничий подсунут. И потом, „нужники“ ведь никогда ни в чем не виноваты, поскольку ни за что не отвечают… Да, вот и геологи на архипелаг больше не приедут. Все, стране теперь не нужны полезные ископаемые. А зря не приедут, ведь геологи тоже к покою и воле привыкли, а в городе, как пить дать, пропадут, сопьются. Вот так: военную базу прикрыли, геологическую тоже… Кто ж теперь там жить будет? Охотники. Ну правильно, пусть живут последние из несуетных, а я на Мертвое озеро пойду, в балке перезимую. Там еще в бане копченая туша осталась и две бочки солонины — вертолетчики говорили, что отказались вывозить их, слишком много им показалось… Да уж, спасибо адмиралу, что дал города понюхать, вразумил на старости лет. Теперь уж точно не стану жить на материке. Сдам адмиральское имущество с рук на руки и назад! Только бы не опоздать на сухогруз — рейс-то последний».

Полмесяца назад адмирал очень даже кстати нанял Хмурое Утро сопровождать свой контейнер с имуществом на материк. Геологи рассчитали бича еще в ноябре прошлого года, оставив ему после всех вычетов ящик сгущенки, штормовку и ватные штаны с дыркой от сигареты, а военные сняли его с довольствия как истопника котельной и бани за ненадобностью: базу приказом из Москвы ликвидировали, желая доказать миру, что ему больше не противостоит мохнарылый русский медведь во всей своей звериной простоте, оскорбляющей демократию и прогресс.

«И никто рычать не будет!» — съязвил уже уволенный в запас адмирал в приватной беседе с истопником, полюбившимся ему своим консерватизмом.

После этого почти самурайского акта доброй воли есть бичу на архипелаге стало совсем нечего, и он, залоснившийся было от вареной сгущенки, потерял весь свой лоск и стал жить, как эскимосская собака: ел впрок, проглатывая случайные куски, даже не пережевывая их, потом ходил по три дня голодный; спал в котельной, свернувшись в клубок у давно остывшей топки, но на судьбу не роптал: читал запоем и голодал весело.

Военные демонтировали технику что-то прятали в деревянные ящики, что-то зарывали в землю, предварительно законсервировав, — мол, русские-то мы русские, но все же не такие дураки, чтобы верить в любовь к нам всего цивилизованного мира…

Как только вокруг застучали топоры с молотками, Хмурое Утро ощутил мучительный прилив ностальгии: ему захотелось туда, на материк, вместе со всеми. Но на военный корабль его бы не пустили, а лететь на самолете бичу было не по карману.

Хмурое Утро было заскорбел лицом и совсем ушел в себя от подобной невозможности, но тут его вызвал к себе дядя Петя (а как еще может именоваться адмирал в отставке?) и предложил за сухой паек и законное койко-место в матросской каюте стать сопровождающим бесценного адмиральского имущества результата многолетних накоплений.

Адмиральская жена маленькая аккуратная брюнеточка из знойного Харькова с двумя золотыми зубами и командным голосом — поначалу до смерти расстроенная мужниной скоропостижной отставкой, вскоре однако взбодрилась предстоящей встречей с городом своей мечты, где у ее никчемного мужа была для нее припасена на Васильевском острове двухкомнатная квартирка с видом на баню.

Хорошо, что матросы паковали груз в отсутствие маленькой людоедки, ведь если бы она только увидела что именно паковали морячки под видом румынского мебельного гарнитура, ненадеванной песцовой шубы и нераспечатанной японской видеодвойки, то морскому волку пришлось бы из окон своей служебной квартиры душераздирающе подавать сигнал SOS в окружающее пространство.

— Ну если только ты меня обманул! — кричала она своему притихшему мужу во время погрузки контейнера на судно, невзирая на присутствие младшего командного состава. — Если там окажутся твои проклятые рога, кости и вонючие чучела, то я за себя не ручаюсь! Я на тебя молодость потратила, я всю свою жизнь отдала тебе, такому… (слово «подлецу» все же не сорвалось с ее ядовитого язычка, поскольку адмирал, во-первых, мог в самом деле не врать ей, а, во-вторых, — решиться и на рукоприкладство в присутствии молодых лейтенантиков, которым она последние года два небезуспешно строила глазки), и если там не окажется румынского гарнитура, хотя ты мне обещал итальянский, если ты меня все это время водил за нос!!! грозно наступала она на законного супруга. — А интересно почему это ты мне не показал его и шубу тоже, а?

Багровый от унижения отставной дядя Петя хрипло уверял свою атаманшу, что в точности исполнил все ее предначертания в отношении цвета обивки и формы кресел, вероятно полагаясь на какой-нибудь счастливый случай: ну, скажем, на кораблекрушение судна в районе острова Колгуева, что, вероятно, лишало бы атаманшу возможности проверить подлинность адмиральских заверений…

Хмурое Утро закончил свой завтрак (он же обед и ужин) и уже собрался на полчаса перед чтением любимой своей книги предаться приятным воспоминаниям картин осенней тундры с мирно вкрапленными в ландшафт представителями тамошней фауны… Неожиданно в помещение пакгауза вошли двое мужчин, одним из которых был таможенный служащий, а второй показался бичу очень знакомым, где-то он его уже видел.

Но где и когда?

Оглядевшись по сторонам и не заметив притихшего за ящиками бича, таможенник стал говорить:

— Сами понимаете, я рискую. И потом, кроме меня еще есть погранцы. С ними-то вы как договоритесь? Ведь они непременно проверят контейнер.

— Это не ваша забота, — спокойно ответил второй, солидный, уверенный в себе мужчина средних лет, внушительной строгости лица которого придавали оттенок величия очки в дорогой роговой оправе. — Я вам плачу. Три тысячи — деньги немалые, и даже если вас с этого места попросят — хотя это, конечно же, бред чистой воды! — вы сможете открыть собственное дело, имея начальный капитал, или купить машину.

— У меня есть машина, шестерка.

— Вот и хорошо. Поменяете ее на какую-нибудь престижную, на девятку, скажем… И потом, не волнуйтесь: когда контейнер придет из пункта А в пункт В, разбираться с тамошними таможенниками и властями буду я, а не вы, поскольку в контейнере мои вещи… Все, за что вы получаете деньги, — это лишь маленькая неувязочка, так, пустячок, не стоящий внимания. Вы же сами убедились, что ничего незаконного нет; всего лишь пара иконок из антикварного магазина на случай, если ностальгия замучает, да бабушкино колечко.

— Так что ж вы не хотите обычным, законным порядком вещи послать?

— Не хочу, чтобы здесь считали, что я за рубеж насовсем собрался. Знаете ли, школьные друзья, клятвы юности… Ни с кем не хочу расставаться врагом.

Нет, все же мне это не понятно, — гундосил таможенник, либо по неопытности своей боявшийся срыва или огласки, либо просто набивавший себе цену. Сам-то он прекрасно понимал, не мог не понимать, что клиент больше ни с кем из таможни договариваться не будет, дабы не платить двоим — это ведь вдвое больше!

— Да что же тут непонятного! Весь сыр-бор-то в том, что вместо некоего порошка в адрес иностранной фирмы придут мои вещи, только и всего! А уж с фирмой я сам разбираться буду. Видите, и в документах-то числится порошок, который как раз эта фирма в наш адрес отсылала, а теперь вроде назад отзывает не понадобился. У нас в стране такого добра оказалось навалом. Так что ничего страшного нет, зато вы, мой дорогой, получаете хорошие деньги. Ну как, все в порядке?

— Я не знаю…

— Да что тут знать-то! Порошок — на сторону, а в ящик мои вещи. Вы же понимаете, власть не любит, когда антиквариат за кордон идет, даже если он не представляет реальной ценности; вдруг мне за мои иконки старые, пару акварелек и бабушкино колечко еще и платить придется? Так я эти деньги лучше вам отдам! Ну, голубчик, вы как, созрели?

Когда к Паше вернулось ощущение реальности, он увидел перед собой чьи-то ноги.

Над ним стоял крепко сбитый человек в легкой куртке и джинсах. В руках он держал здоровенную «пушку». Лица его нельзя было разглядеть в темноте. Паша автоматически потянулся к своему «бульдогу», который покоился в кобуре под мышкой, но крепыш заметил это и, уперев дуло «пушки» в Пашин лоб, при казал сидеть смирно и не шевелиться, иначе ему придется грамм на девять облегчить свой револьвер.

Паша подумал, что дело обстоит совсем не хорошо, поскольку денег у него в карманах не так много, чтобы налетчик мог удовлетвориться ими и посчитать, что его бандитская работа оплачена в должной мере «И на сутенера вроде не похож, думал Паша. У тех повадки другие. Да и зачем сутенеру нападать на меня, когда он потом может мои деньги снять со своей девочки? Значит, это — местный бандит, который решил срубить бабки в одиночку и потом залечь на дно, пока они в мыле тщетно будут искать его по всем „малинам“ областного центра. Наверное, он сидел в ресторане и видел, как я „снимал“ подружку… Ладно, тем хуже для него. Из свидетелей останется только Танечка, а с ней уж я договорюсь».

— Парень, если тебе нужны деньги… — начал Паша Колпинский, осторожно пытаясь подняться с земли.

— Сидеть и руки на затылок! — отрывисто сказал крепыш. Ты же не хочешь, чтобы я тебе вентиляционное отверстие в башке проделал?

— Нет, спасибо. Мне и так хорошо, а то сильно дуть будет, не дай Бог заболею, — сказал Паша, прикидывая расстояние до крепыша. Что ж, пожалуй, стоило рискнуть — заехать ему пяткой под коленку и сломать противника. — Но дай мне хоть на корточки сесть, а то ведь так и почки застудить можно.

— А зачем тебе почки? Может, почки-то тебе уже и не понадобятся! — крепыш довольно зловеще хмыкнул, видимо припомнив что-то веселое из биографии.

— Все может быть, конечно, и тебе, приятель, виднее, но все же я сяду на корточки.

— Ладно, садись, юморист, и доставай ремень из штанов: для порядка надо бы связать тебя.

— Вяжи, конечно… А вы, Танечка, не бойтесь.

Все это время Танечка молчаливо стояла в стороне, как-то по-сиротски пугливо прижавшись к заводской стене.

Паша не торопясь стал вытаскивать из брюк ремень: обстоятельства вынуждали его изменить свой план, поскольку крепыш стоял теперь сзади, приставив холодный ствол к Пашиному уже теряющему свою растительность темени.

Вытащив ремень, он поднял его двумя руками над головой, как бы предлагая крепышу связать их. Крепыш замешкался, видимо, размышляя как ему справиться с этим делом, но потом взял ремень из рук Паши.

— Сиди, не поворачивайся и рук не опускай, — сказал он деловито.

Пока крепыш вязал за его спиною петлей, Паша уже знал, что он будет делать. От сильного нервного напряжения на лбу у него выступил холодный пот, сердце гулко стучало в уши. Спиной, нет, всеми своими нервными окончаниями, вдруг превратившимися в тысячи антенн и локаторов, он ощущал, где сейчас стоит крепыш и что делает. Видеть противника с закрытыми глазами, в полной темноте, чувствовать его спиной — этому учили его когда-то и теперь вот пришло время применить свое умение. «Только бы не промахнуться, — думал он, ощущая неприятный холодок в животе, — а то чего доброго этот молодец со страху выпустит в меня всю обойму».

— Ну, любезный, давай сюда руки. Крепыш накинул на Пашины руки петлю и стал затягивать ее, но поскольку эту операцию он из осторожности проделывал только левой рукой (в правой он держал «пушку»), крепкого узла не могло получиться. Паша не сопротивлялся и изо всех сил пытался продемонстрировать своему противнику полную лояльность.

— Теперь можно встать? — как можно более миролюбиво спросил Паша крепыша.

— Ну что ж, попробуй, — сказал тот нерешительно, отступая на шаг.

Спокойно опустив связанные руки вниз и всей своей спиной красноречиво показывая, что он поднимается, Паша, все еще сидя на корточках, неожиданно выпрямил в колене левую ногу и вдруг резко, словно магнитная стрелка в вихревом магнитном поле, используя в качестве опоры правую ногу, провернулся на триста шестьдесят градусов вокруг собственной оси и сбил крепыша с ног мощной подсечкой. У ничего не ожидавшего противника ноги взмыли выше головы, и он, от неожиданности крикнув, как чайка над бездной, грохнулся плечами и затылком о жесткий грунт дороги, так и не поняв, какая сила оторвала его от земли.

Почувствовав, как пятка закрепощенной ноги угодила противнику в ахиллово сухожилие, Паша понял, что все рассчитал правильно и что его коронный «хвост дракона» прошел. У него теперь имелось несколько мгновений, чтобы развернуться и оценить ситуацию, пока крепыш, оглушенный своим внезапным падением, находился в легком замешательстве.

Паша Колпинский встал, пытаясь высвободить руки из ремня и одновременно оценивая положение крепыша. Крепыш пытался подняться на ноги. Руки его — одна с «пушкой» (удержал-таки!), вторая сжатая в кулак — были уперты в придорожную траву, а голова наклонена вниз: казалось, что он смотрит в землю, не понимая, откуда вдруг взялась перед его носом эта черная бесстрастно шевелящаяся трава.

Легким, но хлестким ударом ноги снизу в подбородок противнику Паша Колпинский опрокинул его навзничь, чтобы уже следующим движением приземлиться ему на грудь своими железными коленями, и если он еще будет дышать после этого, подавить возможное сопротивление ударом локтя в область головы (Паша уже успел высвободить руки из ременной петли). Нацелясь коленями на грудь крепыша, Паша прыгнул, уверенный в том, что теперь надолго «отключит» противника… Но противник каким-то неуловимым образом перекатился в сторону, и Паша больно ударился о жесткую землю. «Надо было сразу грохнуть его!» — пронеслось у него в мозгу, и он тут же почувствовал сильный удар тупым предметом в шею, всего в нескольких миллиметрах от затылка. К счастью, крепыш промахнулся. Уже не раздумывая, весь устремленный на «пушку» противника, которая в любой момент могла выстрелить, и при этом почему-то напрочь забыв о своем «бульдоге», скучающем под мышкой, Паша прыгнул на уже стоящего на ногах крепыша и «выстрелил» ему пяткой в грудь, выдавив из нее жалобный стон. Удар был настолько силен, что крепыша отбросило к ногам взвизгнувшей и отскочившей в сторону Танечки. В два прыжка Паша настиг его и, наступив одной ногой на руку, сжимавшую пистолет, другой нанес удар в голову, но и тут крепыш в самый последний момент каким-то гуттаперчевым образом подставил под удар предплечье, защитив свою челюсть. «А этот паря не так прост, как мне сначала показалось», — уже спокойно подумал Паша, прикинув, что ему, пожалуй, придется повозиться с клиентом еще секунд десять, чтобы привести его в кондицию.

С веселой удалью он нанес повторный удар сидевшему на земле противнику, но теперь уже в область печени: носок кроссовки вошел глубоко под ребра. Крепыш застонал и начал валиться в сторону. Став перед поверженным на одно колено и подняв над головой правую согнутую в локте руку, он попытался нанести ему сокрушительный удар в область переносицы, но поверженный вновь неожиданно ловко поймал удар ладонью… Паша Колпинский уже не на шутку рассердился: этот провинциальный громила с начатками боксерского мастерства начинал раздражать его своей стойкостью. Пожалуй, стоило сейчас же показать ему весь свой боевой арсенал и в конце мясорубки вдобавок слегка сместить ему шейные позвонки, но Паша не любил крови: вид ее не вводил его в раж, не будил в нем саблезубого хищника. Напротив, обычно пустив противнику первую кровь и видя его бедственное состояние, он против воли своей тут же охладевал к поединку и милостиво по отношению к более слабому пытался свести кровопускание к мирному диалогу. Да, он был большой и сильный зверь, но по натуре своей совсем не был тигром, признающим лишь свежатину с кровью, как это могло показаться иным испуганным окружающим после первых его агрессивных выпадов. Поэтому свой относительно миролюбивый нрав ему частенько приходилось скрывать от «товарищей по оружию», которые не прощали проявления слабости и были готовы при первом удобном случае разорвать «миротворца» на куски…

Отбросив ногой «пушку» крепыша в сторону (с голыми руками Паше было все же привычнее), он одной рукой схватил противника за грудки, а вторую по-боксерски сжал в кулак у своего подбородка, выбирая удобный момент и место на лице крепыша, куда следовало нанести последний удар…

Паша, словно чугунное ядро, выпустил свой кулак от подбородка… но крепыш, неожиданно подставляя лоб под летящий кулак, движением своего явно тренированного живота и обеими ногами, упертыми в Пашин торс, перекинул через свою голову взвывшего от боли Пашу — он выбил себе пальцы правой руки! и, тяжело дыша, поднялся, шаря по траве ногами в поисках своей «пушки»…

И только тут вспомнив о своем «бульдоге», Паша потерявшими подвижность пальцами правой руки с грехом пополам вытащил его из кобуры и, переложив в левую руку, навел на крепыша, этого непотопляемого ваньку-встаньку из глухой провинции.

— Ну ты меня достал, парень, сам виноват, — сказал Паша почти фальцетом, готовым сорваться на крик, и направив в сторону крепыша «бульдог», решительно пошел на него. Паша буквально клокотал от досады и злости.

— Крепыш растерянно выпрямился и покорно застыл, словно ягненок, ожидая выстрела.

— Погоди, погоди, — сказал он слабым голосом измученного человека, — а ты случайно не…

Но Паша не дал ему закончить: перенеся вес тела на левую ногу, он со всей возможной для себя скоростью нанес удар этому уже не сопротивляющемуся громиле правой ногой за ухо. Крепыш тяжело рухнул под ноги Паше Колпинскому, даже не ойкнув.

«Ну вот и все, — перевел дух Паша. — Слава Богу, стрелять не пришлось, не взял греха на душу».

— Танечка, все в порядке, — сказал он тяжело дыша, но все же находя в себе силы улыбаться.

Кусочек луны, выбравшись яз чернильных облаков, старался изо всех сил среди волшебной тишины ночи. Пели какие-то неизвестные Паше Колпинскому птицы, легкий ветерок пытался раскачать стометровые фабричные трубы… Прекрасная незнакомка, таинственно улыбаясь, шла к Паше своей чарующей походкой, чтобы подарить своему прекрасному принцу-освободителю горячий и сладостный поцелуй. В голове у него шумело, как в ультракоротком диапазоне радиоволн, когда она одной своей рукой властно отвела Пашин «бульдог» в сторону, а второй шелковисто обвила его мужественную шею, томно приблизив свое лицо.

Паша приоткрыл плотно сжатые губы и в какой-то мучительной истоме, которая волной теплого глицерина накрыла его натруженное и жаждущее ласки тело, закрыл глаза… и тут же почувствовал как что-то тупое и твердое, подобно безжалостному снаряду стенобитной машины, вероломно вошло ему в пах, как раз в его самое уязвимое место, словно он, Паша Колпинский, был не человек вовсе, а некие городские ворота, за которыми коварного врага интересе вали вино, золото и покорные наложницы.

Своим выскочившим за пределы разума помутненным сознанием Паша попытался трепетно проверить, а не произошло ли, собственно, разжижения тканей и органов в этом самом месте, но, не сумев определить этого, хрипло выдавил из себя: «Сука!» и тут же потерял всякий интерес к окружающей действительности… А вероломная Танечка тем временем резким движением вырвала из его левой ладони «бульдог» и, отступив от согнувшегося в три погибели героя-любовника, деловито стукнула его рукояткой по затылку, пожалуй, немного перестаравшись.

Паше Колпинскому показалось, что земная жизнь его внезапно оборвалась. Он чувствовал, как его бессмертную, безмерно скорбящую душу тащили какие-то небесные служители, вероятно, на суд к Создателю, чтобы уж взыскать с нее со всей божественной строгостью за все его дела и делишки: за его «романтическую» специальность, использующую банальный мордобой и нешуточные угрозы в адрес порой абсолютно безвинных людей, за необузданное, почти обезьянье пристрастие к женскому полу, которое как раз и довело его до ручки, за лень барскую, за страсть дорого выпить и вкусно поесть, в общем, за все «хорошее»…

Ангелы, а скорее всего черти рогатые, тащили его по каким-то коридорам, и он с трепетом ожидал увидеть Свет Неземной и Грозного Судию, но света все не было, зато его несколько раз ударили бесчувственной (а как же, душа уже разделилась с телом!) головой о что-то каменное.

«Неужели так и не дадут оправдаться?! — панически думал он. — Ведь я хороший, у меня и семья есть, ой нет, теперь уже была, и я никого не убивал!.. Боже мой, да ведь они тащат меня в ад! Сейчас разверзнется черная бездна и меня бросят в раскаленную лаву, бросят и даже пикнуть не дадут! Нет!!! Я не хочу! — в голос завопил он. — Я не могу! За что!!!»

Черти прислушались к воплям и, стукнув его чем-то тяжелым по загривку, прекратили нисхождение в ад, видимо, отпустив Пашину душу на покаяние.

— Слушай, здесь так темно, что я ничего не вижу, — услышал Паша Танечкин. голос и с облегчением выдохнул: «Слава Богу, живой! Живой, слава Богу!»

— Тут где-то должна быть лампочка, — ответил ей мужской голос, судя по всему, принадлежавший крепышу. — Мне ведь тоже ничего не видно. Сходи, нащупай где-нибудь рубильник или выключатель, Танечка, — произнес крепыш, Делая язвительное ударение на «Танечке», и как-то вымученно засмеялся.

— Да прекрати ты со своей Танечкой! Ну что ты смеешься! Хорош бы ты был, если бы не Танечка, а?

— Верно глаголешь, девушка. Это точно — был бы хорош; уже и костенеть бы начал там, под забором.

— Да уж, начал бы.

— Знаешь, Танечка, — вновь охая, но со смехом сказал крепыш, — а этот мордатенький бугаек мне знакомым показался. Он мне одного приятеля из туманной юности напомнил…

— Этот приятель из туманной юности пристрелил бы тебя сейчас и бровью не повел! — волнуясь, говорила Танечка.

— Да ладно, что ты об этом, все же обошлось. Ну иди, иди поищи где-нибудь свет, а я пока посижу: он ведь мне все внутренности отбил да и голова теперь как чужая: что-то в ней все время болтается и звенит, как в старом будильнике. Ох, и тяжко мне, ох, и тяжко! — говорил крепыш шутливым тоном, в котором, однако, чувствовалось подлинное страдание. — Тут бы инвалидом не стать. Ой, не хочу всю жизнь конверты клеить, ой, не имею права…

Паша пришел в себя, но лежал тихо. То, что крепыш и вероломная Танечка, судя по всему, пока не собирались его убивать, было отрадно: значит, у него было время подумать (но как все же болит голова!), как отсюда выбраться. Сейчас он проверял, насколько крепко связаны за спиной его руки. Когда Танечка уходила искать свет, он услышал, как что-то тяжелое металлически звякнуло об пол. Он подумал, что это, наверное, Танечка положила на пол его «бульдог» или по крайней мере какое-то оружие. Звякнуло где-то совсем рядом, и Паша решил попытаться дотянуться до него ногой. Действовать следовало осторожно, потому что где-то совсем рядом тихо постанывал крепыш, ощупывавший себя на предмет переломов и других телесных повреждений.

Чутко следя за дыханием крепыша, Паша вытянул ноги и, чуть приподняв их за счет своего развитого брюшного пресса над полом, начал осторожно ощупывать пространство. Правая лодыжка коснулась какого-то предмета, Ц который предательски лязгнул металлом под цементному полу. Крепыш перестал стонать, а Паша замер и напрягся, когда внезапно почувствовал на своей груди его руку. Крепыш пошарил в поисках Пашиного лица, потом не больно ударил его ладонью по щеке:

— Эй, милейший, ты ожил? — осторожно спросил крепыш, склонившись над Пашей.

Паша, конечно, мог бы в данный момент поймать ртом руку противника и совсем по-лошадиному отхватить ему пару пальцев, а потом, вскочив на ноги, даже со связанными руками забить его… Но это было лишь первое и, значит, не оправданное хотя бы элементарным расчетом паническое побуждение испуганного человека, стремящегося как можно скорее выпутаться из опасной передряги. Поэтому на слова он не отреагировал и постарался дышать как можно ровнее.

— Ну-ну, — сказал крепыш и похлопал Пашу по щеке, а Паша злорадно подумал, что теперь, пожалуй, грохнет его.

Крепыш вернулся к своим костям и шишкам, а Паша вновь нащупал лодыжкой на полу предмет. Это был явно его «бульдог». Теперь нужно было освободить руки от ремня. Напрягшись всем телом и даже перестав дышать от напряжения, он попробовал ослабить давление ремня на запястья. Он знал, что любая веревка обладает способностью к растяжению, тем более его кожаный ремень.

Танечка чем-то гремела в соседнем помещении в поисках света, когда Паша, мстительно улыбаясь в темноту, наконец-то высвободил руки себя за спиной и бесшумно сел, угадывая в полутора метрах от себя черный силуэт сидящего спиной к нему крепыша. Готовый в любой момент броситься на противника, он дотянулся до своего «бульдога» и встал, направив ствол в его сторону, при этом злорадно подумав: «Теперь я вас обоих урою!»

Крепыш, почувствовав что-то неладное, быстро повернулся в сторону Паши и стал тревожно вглядываться в темноту. А Паша, положив указательный палец на курок, вдруг громко и торжествующе крикнул:

— Будь здоров, козел!

Но за миг до того, как Паша нажал на курок, в помещении вспыхнул яркий свет и Паша увидел перед собой мужчину, близоруко щурившегося на него с какого-то грязного ящика посреди подвального мусора и хлама.

Паша замер с «бульдогом» в руке, на спусковом крючке которого онемел указательный палец. На лице у него выступила жаркая испарина.

Мужик как-то совсем по-идиотски хлопал своими голубоватыми глазами и по-рыбьи открывал рот, видимо не находя слов. В дверном проеме замерла бледная как полотно Танечка…

— Ты бы, Счастливчик, велосипеды свои надел, а то не узнаешь кто тебя избавил от мук земных! — со сдержанной ухмылкой произнес Паша Колпинский, переводя дух и пытаясь не думать о том, что секунду назад он мог спокойно застрелить своего студенческого приятеля и собутыльника Петю Крестовского.

— Паша, ты? — радостно, в очередной раз поражаясь счастливой своей судьбе, произнес Петенька. — Сколько лет, сколько зим!

— Шел бы ты! Придурок, ты что, спятил? Разбоем на тихих улочках теперь промышляешь или сутенером заделался? И почему ты здесь, в этой дыре, ты же вроде наукой занимался?

— Долго рассказывать, — сказал улыбающийся Счастливчик.

— Да чего уж там долго — у нас целая ночь впереди, поскольку Танечке, видимо, я совсем не понравился. Да, хорошую ты себе напарницу взял: она меня детородного органа чуть не лишила. Танечка, за что?

— Это Ксюша, а не Танечка, Павлик. Она у меня Троянским конем в ресторане работала. В общем, после расскажу…

Бледная Оксана Николаевна, морща свой хорошенький носик виноватой улыбкой, подошла к Паше Колпинскому и протянула ему руку.

— Вы меня, Павлик, простите пожалуйста за «Танечку», за весь спектакль и за это… ну, коленом… Ну как там, — Оксана Николаевиа робко кивнула на Пашины штаны, — совсем плохо, да?

— Думаю, без хирургического вмешательства не обойтись, строго говорил Паша, недовольно поглядывая на Ксюшу, которая все больше ему нравилась.

— Как?! — испугалась Ксюша. — Отрежут?!

— А как же! — хохотнул Счастливчик. — Так что, Ксюша, не жалей его бесполезно.

Оксана Николаевна, уже ничего не понимая, с ужасом переводила взгляд своих испуганных широко раскрытых глаз с ехидного Петеньки на мрачно страдающего Пашу и обратно.

— Ой, простите меня, пожалуйста, простите. Я ведь испугалась, что вы этого дурака застрелите. И потом, вы так его били… — Казалось, что Оксана Николаевна вот-вот заплачет.

— А что прикажете делать, когда на вас нападают в темном переулке да еще бьют по голове?! — почти закричал Паша, досадуя на себя в Счастливчика, которого действительно мог только что укокошить. — Ну что, очкарик, все ребра целы?

— Ох, не знаю, голубчик. Дышать больно, голова гудит, как трансформаторная будка.

— Вот и хорошо, так тебе и надо. Теперь будешь знать, как на мирных граждан на улице нападать.

— Это ты-то мирный, Павлуша? Ты же вроде бандит?

— Но-но, попрошу меня со всякой шушерой не путать! Не бандит, а охранник!

— Ну и что ты здесь охраняешь?

— А откуда ты знаешь, что охраняю?

— Брось, Павлик, ты сюда из Питера приехал с целой бандой мордоворотов. Ведь вы контейнер сюда привезли на захоронение.

— Ишь ты какой Пинкертон! Откуда про контейнер знаешь?

— Да уж знаю. Я за вами от самого Питера Петушком да на перекладных. И здесь все пытался подобраться поближе, да не смог — у вас тут прямо какая-то сверхсекретная организация: ближе, чем на сто метров, не подпускаете.

— А, так это тебя, наверное, наши бойцы видели у пакгауза?

— Меня, родимый. Правда, я честно старался остаться незамеченным, но ничего не вышло. Есть у вас один такой худенький, резкий, узкоглазый…

— Кореец. Если бы здесь сейчас был он, а не я, то вы оба были бы уже покойники.

— Даже так? Ну, в общем, он меня вычислил. Поэтому мне и пришлось прибегнуть к старому испытанному ходу с Троянским конем. Вот, Ксюшу из Питера вызвал для исполнения заглавной роли коня. — Петенька опять вымученно засмеялся, а Оксана Николаевна нахмурилась, делая вид, что не довольна Крестовским, но на самом деле радуясь, что все так хорошо для него закончилось. Я ведь не всех ваших видел, а только троих: Корейца вашего да еще двух слоноподобных мальчуганов. Видел, правда, издалека… А вот тебя не разглядел. Если бы я тебя признал среди них, думаю, все обошлось бы и без мордобоя. А так, что ж, извини, друг Павлуша… Хотя и ты не остался внакладе: у меня, похоже, проломлена грудина.

— А что это ты, Петенька, так уверен в том, что при личной встрече мы обошлись бы с тобой без мордобоя? Я ведь на работе, меня сюда за хорошие деньги наняли, и половину уже заплатили. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь.

— Ты серьезно, Павлик? Да, время меняет людей…

— Время и деньги. Счастливчик… Ладно, что тебе от меня нужно было? совсем уже смягчился Паша и приготовился выслушать Петеньку.

— Во-первых, расскажи мне, где, в каком месте пакгауза ваш контейнер, во-вторых, опиши мне его, а лучше, назови его номер.

— Ну скажу я тебе номер контейнера, и что дальше?

— Дальше? Дальше будем думать, как оставить контейнер там, на складе, и не дать его захоронить.

— А что там, в контейнере-то, золото или партийные архивы? — со смехом спросил Паша серьезного Счастливчика.

— Там, Павлик, смерть. Твоя, моя, ее…

— Ага, значит там яйцо, а мы все кощеи!

— Паша, я тебе как специалист говорю: в контейнере сильнейший мутаген, который способен вызвать в этих местах эпидемию болезни похуже, чем холера и чума вместе взятые…

— Брось, Петенька, в контейнере что-то вроде мочевины или еще какой-то агрохимии с повышенным радиоактивным фоном.

— Ошибаешься, там как раз тот мутаген. Нельзя допустить захоронение контейнера это повлечет за собой катастрофу. Надо обязательно задержать груз на складе. Завтра я как раз встречаюсь с одним из работников местной санэпидемстанции постараюсь его убедить в не обходимости проверить ваш порошок.

— Поздно. Завтра утром контейнер ставят на платформу и везут на полигон для захоронения.

— Значит, уже завтра утром? — Счастливчик ненадолго задумался. Слушай, Павел, а ведь на ваш контейнер должны быть документы, верно?

— Ну должны.

— А у кого они?

— Не знаю. Может, у старичка нашего, Николая Николаевича. Должен тебе сказать, Петенька, премерзкий человечек этот Николай Николаевич. Но деньги исправно выплачивает… Да, так вот у него должны быть, хотя с чего бы это у него. Он все время в контору к начальству бегает: сначала оформлял контейнер, теперь справляется об отправке Там один такой маленький черненький работает Все с папочкой ходит, номера ящиков сверяет. Может, у него документы.

Пока Петя Счастливчик в свойственной ему взвинченной манере излагал свой план действий, на улице, за маленьким подвальным окном, в которое уже робко пробивался сыром серый рассвет, стоял на коленях человек, над пряженно вслушиваясь в едва различимую речь…

Михаил Семенович, железнодорожный служащий, ответственный за погрузку 132-го особого, отправляемого сегодня в двенадцать малой скоростью на закрытый полигон, явился в девять утра в контору в отличном расположении духа.

Светило щедрое уральское солнце, на небе не было ни тучки, а Михаила Семеновича ждало очередное повышение по службе, в связи с которым он последние два месяца неуклонно приходил на работу на час раньше и задерживался допоздна, чтобы, не дай Бог, у начальства не возникло на его счет никаких сомнений.

Все бумаги были как всегда в идеальном порядке сложены в объемистой канцелярской папке с белыми тесемками. Все, что от него сегодня требовалось, проследить за погрузкой оставшихся контейнеров на открытые грузовые платформы, закрепить их в соответствии с правилами безопасности, а потом сопровождать состав до полигона, затерянного в густых хвойных лесах. «И все! думал он, с удовольствием потирая свои маленькие с короткими волосатыми пальцами ручки. — Все, все, все! Новые погончики пришивать можно! Ну теперь вы все меня попляшете, вот вы где у меня будете! Аз как хорошо жить!»

В пятнадцать минут десятого, прихватив собой драгоценную папочку, он вышел из конторы, намереваясь дать добро на погрузку последних контейнеров и лично за всем проследить «А то эти пьяницы и лентяи, чего доброго, слабо закрепят ящики на платформах или вовсе не закрепят. А тут вам и начальство заявится! Или вдруг какая-нибудь неприятность в пути случится и прощай повышение, плакали мои погончики».

Он шел, пересекая многочисленные стальные пути, к последнему пакгаузу, стоявшему особняком от остальных станционных складов и помещений, и напевал какую-то дрянь себе под нос. Солнце весело било ему в глаза, радостно свистели тепловозы, диспетчер яростно матерился в громкоговоритель — ругался с кем-то из технической службы… Все было хорошо, даже отлично.

Недалеко от пританцовывающего от радости Михаила Семеновича, то и дело спотыкаясь и чуть не падая, по шпалам бежала какая-то женщина с распущенными волосами в сером неопрятном плаще и громко кричала:

— Помогите! На помощь! Убивают!!! За женщиной, тяжело прыгая через рельсы, бежал грязный и по-обезьяньи приземистый мужик с перекошенным от злобы лицом, в ужасной руке которого лилово сверкало лезвие ножа. Мужик пьяно рычал невразумительные угрозы в адрес женщины, смысл которых сводился к одному: «Убью!» Несчастная женщина, увидев аккуратненького железнодорожника с папкой под мышкой, который всеми фибрами своей окрыленной души желал бы остаться незамеченным, вдруг взяла курс на него, моля о защите своими полными ужаса глазами.

Сердце Михаила Семеновича поспешно юркнуло в пятки и там затаилось. Ноги его подкосились, а в животе образовалась неприятная пустота. Беззащитная женщина почти на плечах своих несла страшного мужика с ножом в светлый стан его, Михаила Семеновича, ласковых грез о грядущем повышении. Бледный и с трясущимися губами, он судорожно прикрыл грудь и лицо папкой, словно защищаясь от удара.

Подбежав к железнодорожнику, который, похолодев от страха, подумал, что пора спасаться бегством, женщина схватила его сзади за плечи, прикрываясь им, как щитом.

— Убью! — рычал пьяный мужик где-то совсем рядом с ним.

Михаил Семенович начал медленно оседать, пытаясь хотя бы и ползком, на брюхе исчезнуть с места действия, где вот-вот должен был разыграться апофеоз кровавой трагедии, но женщина крепко держала его за плечи и не давала «защитнику» пасть так низко.

«Защитник», уже совсем потеряв самообладание, попытался было вырваться, но несчастная была настолько сильна физически и, кроме того, так смертельно напугана, что он лишь нелепо затрепыхался, как безнадежная плотвичка, в железных лапах судьбы.

— А, и ты с ней? Убью, обоих прирежу! завопил обезьяноподобный, когда Михаил Семенович со стоном отчаяния открыл глаза.

— Я тут ни при чем! Я ее не знаю! — тоненьким голосом запричитал железнодорожник, с ужасом чувствуя стремительное расслабление кишечника.

Страшный мужик с мутными ничего не видящими глазами стоял перед ним и сжимал в руке огромный кухонный нож, каким солидная хозяйка обычно вскрывает судаку брюхо.

Михаил Семенович, до возможного предела отворив свои испуганные черные глазки, смотрел на этот нож, острие которого зловеще дрожало в полуметре от его нежного белого живота.

— Спасите меня, мужчина! Спасите! — горячо и страстно шептала сзади женщина. Он сумасшедший! Он сейчас зарежет меня!

— Я ни при чем! — тоненько заскулил несчастный железнодорожник, все так же не сводя глаз с ножа и невольно опуская свою толстую папку на живот.

— Это ты-то ни при чем, гнида?! заорал мужик и вдруг сатанински захохотал Вот ты-то как раз во всем и виноват! Да-да, это ты к ней в окно залезаешь каждый вечер, когда меня нет! Да еще мои тапочки носишь, гад?! Я узнал тебя! Ты в клубе в красных штанах на гитаре играл и ей подмигивал Я все видел!

— Я не играл к клубе! хныкал Михаил Семенович.

— Влез в мою жизнь и еще тапочки мои носишь?! Убью, убью тебя, гада!

Мужик занес свой страшный нож над головой сжавшегося в жалкий комочек железнодорожника… но тут женщина выхватила папку из рук своего стремительно идущего ко дну «спасителя» и со всей силой ударила ею мужика по голове. Обезьяноподобный икнул и остолбенел от неожиданности, тогда женщина грохнула его еще раз. От второго удара тесемки у папки лопнули, и на землю осенним листопадом хлынули документы.

Обезьяноподобный опустил свою руку с ножом и удивленными, ничего не понимающими глазами уставился на Михаила Семеновича.

— Мужик, ты кто? — тупо спросил он. — Люська, что он тут делает?

— Я тут работаю, — жалобно захныкал железнодорожник, боясь поднять глаза на громилу. — Я тут иду, а она ко мне пристает. Чего пристала! — вдруг взвизгнул он и вырвался из почти борцовского захвата несчастной, отскочив в сторону.

— Мужик, стой на месте, — грубо, но уже как-то просветленней сказал обезьяноподобный. — Что ты здесь делаешь с моей бабой?

— Я на работу иду, а она пристает, за плечи хватает!

— Ты зачем к нему пристаешь, Люська?

— Это ты к нему пристаешь! У, морда пьяная! Житья от тебя нет! Чуть хорошего человека не зарезал!

— Я, что ли? — удивился мужик и тупо посмотрел на свой нож. — А нож откуда?

— Это тебя, алкаш проклятый, спросить надо! Ишь до чего дошел — прохожих на улице резать! Тьфу, перед людьми стыдно! Уйду от тебя, дурака! — гневно кричала женщина, уже выступив вперед.

— К нему, что ли? — мрачно спросил обезьяноподобный, указывая на Михаила Семеновича.

— Нет, — едва слышно пролепетал «спаситель».

— А, может, и к нему. Он храбрый, он меня защитил и водку не пьет, наверное. Вы ведь водку не пьете?

— Нет!!! — завопил Михаил Семенович. — Нет!!! — И побежал по путям в сторону пакгаузов.

— Подождите! — закричала женщина. — А как же ваши бумаги? Я их вам сейчас соберу!

Человек, наблюдавший эту бурную сцену из-за вагонов, удовлетворенно улыбнулся. Эти двое знакомых ему наглецов сделали всю нужную ему работу: они позволили ему остаться в тени.

— Ну что, славно вчера порезвился, Павлушенька? — Над кроватью Паши Колпинского стоял улыбающийся Николай Николаевич в вонючем тельнике. Молчаливая братва с интересом следила за ним, сидя за столом с картами в руках.

— Порезвился, порезвился… Не очень славно, но порезвился.

— А что ж ты без спросу ушел? Нехорошо, сынок! Бабки взял, а работать не хочешь. Твоя работа, сынок, — меня слушаться, а ты в самоволку. Нехорошо. А вот проломили бы тебе где-нибудь головку или дырок наковыряли, что тогда? Тогда бы дедушка за тебя перед Хозяином отвечал по всей строгости…

— Так ты все равно не отпустил бы, Николаич. А мы ведь тут неделю уже без баб сидим.

— Милый, а мы-то чем хуже баб? — лукаво сказал стручок, и братва довольно заржала. — Да что ты там шары под одеялом катаешь? Что, намаялся за ночь с погремушкой-то своей? А ну, вставай быстро. — Глаза старика зловеще сузились и вдруг снова стали ласковыми. — На работу пора, Павлуша. У нас сегодня большой день: сдаем груз и — гуляй братва! А завтра — завтра домой, в Питер, к шалманам да бабам крашеным. Кстати, завтра и премиальные получите! А ты, Павлушка, будешь у нас сегодня за двоих отрабатывать! — И Николай Николаевич небрежно похлопал по щеке напрягшегося всеми мышцами Пашу.

Паше вдруг страстно захотелось сейчас же раздавить этого старого паука, да-да, вмазать ему хорошенько по брюху и потом раздавить… Но он прекрасно понимал, что должен с непроницаемой улыбкой сносить от него все эти фамильярные похлопывания и обидные насмешки. Уяснивший особенности и законы среды обитания, где основными добродетелями были уголовное прошлое, железные мускулы и жестокость, он чувствовал, что этот Николай Николаевич совсем не так прост, как это показалось ему в начале их знакомства, что он гораздо опаснее двухметрового громилы, какого-нибудь дубиноголового Фантомаса в темном переулке. Этот самый Николай Николаевич всегда так мягко стелил, что Паше до рассвета не хотелось смыкать глаз, чтобы однажды не встретить первые ласковые лучи солнца с перерезанным горлом…

Поэтому-то Паша Колпинский лишь вежливо улыбнулся и, сказав: «Виноват, отработаю!», стал быстро одеваться…

На пакгаузе уже вовсю шли погрузочные работы. Электрокары вывозили ящики к подъездным путям, находящимся в непосредственной близости от ворот, где их кранами грузили на открытые железнодорожные платформы.

Хмурая братва, пугая своим мрачными лицами и кожаными куртками складских работников, молчаливо прогуливалась по пакгаузу, поглядывая по сторонам и ожидая, когда наконец крановщик со стропальщиками приступят к погрузке их контейнера. Но на вопрос: «Когда же?» работяги только пожимали плечами, мол, никаких распоряжений на ваш счет пока не было…

Наконец быстрым шагом в пакгауз заявились запыхавшийся Николай Николаевич и какой-то ответственный за погрузку чиновник очень маленького роста с черными бегающими глазками. Оба что-то кричали друг другу, размахивая руками и брызжа слюной в лицо собеседнику.

— Да не могу я отправить ваш контейнер, не могу, понимаете вы это или нет? У меня его на полигоне все равно не примут! Без документов там не принимают, ясно? — взволнованно, порой срываясь на фальцет, кричал чиновник с красным от возбуждения лицом, держась одной рукой за сердце.

— А-а! Как это не примут… падло?! — закричал в панике Николай Николаевич, потерявший власть на своими эмоциями.

— Так ведь бумаг, документов на ваш груз нет. Куда-то пропали!

— Как пропали! Ведь я тебе, гнида, все бумаги в полном порядке еще неделю назад сдал!

— Я что-то не припомню! А когда это было? — весь налившись кровью, отбивался чиновник, в который раз перебирая в уме события сегодняшнего утра: и безумного мужа, и лопнувшие тесемки папки, и его наглую жену, бегущую за ним по путям, чтобы вернуть папочку с документами.

Он ведь сначала даже не заглянул в нее, в папочку-то, чтобы пересчитать бумаги — только выхватил из рук женщины и поспешно скрылся в диспетчерской. Только спустя полчаса, когда смертный ужас в нем поостыл, поулегся, он наконец соизволил произвести инвентаризацию документикам. Ну и как назло пропали бумаги на иностранный контейнер, который сопровождал этот сумасшедший грубый старик со своей бандой. Михаил Семенович конечно же, сразу побежал к тому месту, где рассыпались документы, — да где ж бумажку отыщешь-то! Вокруг одни рельсы да шпалы и ничего, кроме обрывков газет, пластиковых бутылок и бумажных стаканчиков. Может, бумаги-то ветром отнесло, но в какую сторону? И эти, семейка сумасшедшая, куда-то пропали…

Николай Николаевич позеленел от возмущения: жилистые руки его, увитые узловатыми сине-зелеными венами, дрожали совсем как у безнадежного алкоголика в шесть утра.

— Как это не припомнишь? Ты же еще бабки взял!!!

— Какие бабки! Что вы себе позволяете! — завизжал маленький чиновник, с огромной скоростью забегав своими неуловимыми глазками по сторонам, поскольку деньги ему в самом деле давали и он действительно их прикарманил. Ему вдруг стало так же плохо, как было сегодня утром, когда пьяный обезьяноподобный мужик хотел зарезать его. — И вообще, раз документов нет, я ничего не могу поделать. Пошлите запрос в Петербург. Пусть вам копии документов вышлют. Придут копии, и тогда ваш контейнер на полигоне примут.

— А если копии нет! — вопил, не унимаясь, старик. — Говори мне, сука, куда ксиву дел, кому продал? — Николай Николаевич схватил чиновника за грудки и стал трясти его, как плодовое дерево, словно действительно еще надеялся вытрясти из него пропавшие документы.

— О-ой! Пре-екратите! Я ничего не могу-у поделать. Они все равно его не при-имут. О-ой, я не имею права грузить контейнер без документов. Меня с работы снимут. Это подсу-у-удное дело! — в свою очередь со звуковыми перепадами завопил краснолицый коротышка, опасаясь распрощаться с жизнью раньше, чем он получит долгожданное повышение.

— Ах, мать твою! — крикнул Николай Николаевич и с треском заехал чиновнику кулаком в ухо.

Коротышка взвизгнул и заверещал, вырываясь от сумасшедшего старика, роняя папку с документами и закрывая руками голову.

— А-а, помогите!

К Николаю Николаевичу, что-то нечленораздельно рычащему над согнувшимся чиновником, торопливо подбежали братва и складские работники.

— Этот гнойный нашу ксиву схавал! — шипел, задыхаясь, Николай Николаевич, указывая пальцем на чиновника, которого он одной рукой держал за грудки. — И теперь не хочет грузить наш ящик! Куда ксиву дел? Говори, иначе убью!

— Николаич, успокойся, чего ты так разорался! — сказал Витенька, испуганно озираясь по сторонам. — Найдется ксива, куда она денется.

— Найдется? — плаксиво сипел стручок. — Да этот козел наверняка загнал ее кому-нибудь! Ну все, если не найдешь сейчас ксиву, — обратился он к испуганному чиновнику, — тебе не жить!

— Ты че, Николаич, рехнулся, что ли? Да кому она нужна? недоумевал белобрысый бугай, пока остальная братва мрачно вникала в суть происходящего.

— Кому нужна, говоришь? Да уж я знаю кому! — вновь перешел на хрип Николай Николаич, пытаясь вытряхнуть из форменного пиджака маленького чиновника, уже почти неживого.

Работяги бросились было на помощь своему начальнику, но братва тут же дружно развернулась в их сторону, так что им пришлось сделать вид, что они лишь придвинулись поближе, так сказать, с галерки в партер, чтобы лучше видеть представление.

Белобрысый бугай подошел к Николаю Николаевичу и начал что-то шипеть тому на ухо, показывая то на дрожащего стриженой овцой чиновника, то на молчаливых работяг. Наконец смысл его слов дошел до сознания разбушевавшегося «батьки», и Николай Николаевич выпустил чиновника.

— Зря вы так нервничаете, осторожно на чал понемногу пришедший в себя Михаил Семенович. Сегодня же отобьем в Питер телеграммку, нет, позвоним прямо из моего кабине та, и вам вышлют копию. А на полигон поедете через недельку со следующей партией грузов всего-то неделька одна. А погодка у нас тут великолепная!

К жалко улыбающемуся чиновнику подошел Кореец и приставил к его животу указательный палец.

— Слушай меня, козел. Ты сейчас дашь команду работягам и крановщику, чтобы грузи ли наш контейнер. Если нет, я тебя пальцем проткну! — И он резким движением руки утопил свой палец в животе чиновника, который вскрикнул от боли и упал на колени. — Ну, давай команду!

Смертельно побледневший Михаил Семенович вытаращил глаза и попытался сделать вдох, но вдох застрял где-то в гортани.

— Ну? — грозно закричал Кореец. И тут чиновник, со свистом протолкнув в измученные легкие горьковатую складскую пыль, выдохнул:

— Загружайте.

— Громче, чтобы крановщик тебя услышал Михаил Семенович, опасливо косясь на страшного узкоглазого с железными пальцами, махнул крановщику рукой и крикнул:

— Загружай, Петрович!

— Ну вот и хорошо, — сказал Николай Николаевич и, показывая на Корейца, добавил, — а он вместе с тобой в твоем купе на полигон поедет: а то вдруг ты сбежать надумаешь, правильно? Заодно вспомнишь, кому нашу ксиву загнал. А там, на полигоне, будешь у нас как вошь на гребешке крутиться. Если контейнер не примут, ты — покойник. Придумывай, что хочешь, но чтобы контейнер сегодня же захоронили.

Насмерть перепуганный железнодорожник понял, что в настоящий момент ему все же лучше лишиться столь долгожданного повышения по службе и новых погончиков, чем драгоценной жизни. Да, этот узкоглазый произвел на него неизгладимое впечатление: печень до сих пор ныла. Теперь его беспокоило лишь то, как он поедет вместе с ним несколько часов до полигона. Михаил Семенович вспотел, как церковная мышь: ему хотелось сейчас же припустить отсюда по путям в сторону непроходимого леса и там затеряться где-нибудь в медвежьей берлоге. Но рядом стоял узкоглазый и не спускал с него своих страшных восточных щелок…

Петя Счастливчик и грязной рабочей одежде путейца, которую он позаимствовал в депо у разбитной кладовщицы в обмен на многообещающие двусмысленности и подмигивания, осторожно выглядывал из-за ящиков, наблюдая, как стропальщики в окружении угрюмой братвы суетились возле контейнера.

Ему нужно было срочно менять план действий. Столь гениально задуманная и блестяще проведенная им и Ксюшей операция по изъятию документов из папки несчастного Михаила Семеновича, к которому он тщетно подбирался все эти дни, не дала результата. Бандиты, вопреки всякой логике и в то же время в присущей им манере — физическим воздействием и, вероятно, угрозами, заставили-таки чиновника отдать приказ о погрузке контейнера. Конечно же, Петенька должен был заранее предусмотреть этот вариант, но, будучи человеком умственным, он уж слишком увлекся своими логическими построениями, так что напрочь выпустил из виду природу человеческой натуры, ради живота идущей на служебное преступление…

Сейчас состав отправится на полигон и тогда. Необходимо было срочно придумывать что-то хитрое, но ничего хитрого, а тем более гениального почему-то не лезло в Петенькину голову. Хотя в мозгах у него кое-что, конечно же, имелось, не ахти что, но все же…

Контейнер уже закрепили на последней почти допотопной платформе железнодорожного состава, и охранники устраивались рядом, вероятно намереваясь охранять его до самого полигона. Там, среди них — квадратных и крутолобых крутился и Паша Колпинский… У Счастливчика уже почти не оставалось времени на детальную разработку операции. Кроме того, ему катастрофически не хватало информации. Он не знал даже, в какую сторону ему теперь двигаться в своих умозаключениях.

«Однако, Петенька, язык-то тебя до Киева доведет», вдруг пришло ему на ум, и он в который раз уже в своей биографии решил полностью положиться на судьбу, доверившись Небесному промыслу.

— Слышь, земеля, а куда эти ящики повезут? — показывая на состав, спросил он одного из станционных рабочих — высохшего морщинистого мужика с усталыми болезненно слезящимися глазами.

— На полигон, захоранивать. В Москву гуманитарную помощь везут — кексы да колбасу, а к нам сюда со всей России отраву, потому что мы люди маленькие и рылом не вышли. Вот так!.. А ты чего меня спрашиваешь, сам, что ли, не знаешь?

— Да я тут у вас всего два дня работаю. Новенький!

— Новенький, а барахло на тебе старенькое. Ну-ну, работай, работай. Скоро, как мы, закашляешь, то-то и видно, что новенький…

— А где же эту отраву зарывать будут — за городом на свалке, что ли?

— Видал, на свалке! — Мужик удивленно поднял брови. — В могильниках, дура, подальше от городов-то, понял? Я сам там не был, но, говорят, на каком-то полигоне далеко в лесах: что в землю зароют, а что в ямы бетонные бросят. Вот так… Грибы да ягоды собирать там нельзя, но тамошние поселковые все равно собирают, а что делать?! Ну и потом у них дети полными идиотами рождаются.

— Так что ж, там поблизости и люди живут?

— А как же, люди-то везде живут…

— А ежели такой состав с рельсов сойдет или в другой какой поезд врежется, ну, скажем в московский скорый, что тогда?

— Тогда мы все тут передохнем или идиотами станем. Но только врезаться-то ему трудно. Во-первых, он только километров тридцать-сорок по основному пути идет, а затем, после Ямника, на отдельную колею в лес сворачивает, а во-вторых, московский скорый мимо Ямника только через двадцать минут после него следует.

— А Ямник — это станция?

— Станция, станция… А чего ты все интересуешься, как американский шпион?

— Эх, дядя-дядя, да у всех американских шпионов зубы фарфоровые, и, потом, они не пьют одеколон, как мы, и толком не говорят по-русски: материться не умеют! Ты что, газет не читаешь? В газетах ясно сказано, что американские шпионы теперь в Москве засели: кто в правительстве, кто на телевидении. А сюда они не ездят, сортиров наших боятся. И правильно бояться: наш-то человек всегда из собственного дерьма выберется, а ихний, цивилизованный, — уж точно в нашем захлебнется! — с сердцем закончил Счастливчик и, весело насвистывая, быстро пошел в сторону леса вдоль 123-го специального, к головному вагону которого уже подъезжал тепловоз.

Нужно было спешить: за путями на холмике под живописными соснами его дожидалась Оксана Николаевна, которую ему еще нужно было посвятить в свои идеи.

Напрягая гениальные извилины, в которых теперь, после получения столь ценной информации, закипела работа серого вещества. Счастливчик прикидывал последовательность и продолжительность своих ходов в предстоящей решающей партии с вооруженным до зубов противником.

Братва, разместившись на деревянном настиле платформы, пыталась спрятаться от встречного ветра, и смотрела по сторонам на плывущие мимо сплошной вечнозеленой стеной леса. Николай Николаевич, как матерый таракан в логове работников общепита, метался по платформе и требовал от «сынков» пристального внимания, напоминая, что уже сегодня закончатся их славные труды и все они, получив премиальные, наконец-таки смогут расслабиться и с музыкой погулять до самого отлета в Питер.

Он уже послал вперед к голове поезда Болека и Лелика двух лобастых двоечников пятьдесят шестого размера, которым природа забыла отпустить хотя бы по четверти фунта извилин. «Замороженные» — так за глаза их здесь именовала братва за исключительное тугодумие — должны были проверить, не притаился ли где-нибудь за ящиками вражеский лазутчик, который может им все испортить. Несмотря на невыносимую тяжесть мыслительного процесса, Болек и Лелик были все же не такие дураки, чтобы в точности исполнять приказания. Добравшись до третьей с хвоста платформы, они растянулись на деревянном настиле и принялись смотреть в небо на едва плывущие облака, искренне не понимая, как такая во все концы плоская земля может быть еще и круглой…

Братве уже до смерти надоел этот старый козел Николай Николаевич. Но старый козел, судя по всему, был очень «крутой» дядя. Поэтому они держали язык за зубами и лишь лениво отмахивались от «батьки», как от назойливой мухи, не вполне понимая, какой такой лазутчик может помешать им доставить контейнер на полигон. Доставить, а там уж…

А там Николай Николаевич обещал все взять на себя. Он уверял братву, что в шесть секунд уладит это дельце с местным начальством, поскольку контейнер все равно будет уже на полигоне. Кроме того, во все времена ни один из здравомыслящих людей, будь то безупречный партиец или принципиальный беспартийный, еще не отказывался от кругленькой суммы «зе лененьких», если она сама потихоньку лезет ему в карман. И потом, в качестве свидетеля того, что документы на контейнер действительно имеются в природе, Кореец вез на полигон коротышку чиновника.

В общем, больших трудностей, по мнению Николая Николаевича, на полигоне не предвиделось: на самый крайний случай они все могли повытаскивать там свои «пушки» и заставить местных начальничков немедленно захоронить контейнер. «Нам бы только захоронить его, сынки, а там…» — пел им старый козел.

Состав, и без того шедший малой скоростью, вдруг начал замедлять ход. Они приближались к какой-то станции, заветвились многочисленные железнодорожные пути, справа и слева от них поплыли грузовые, пассажирские вагоны и грязные цистерны с нефтепродуктами и кислотами; одиночные рабочие в заголенных оранжевых безрукавках копошились возле путей с ключами и кувалдами.

Вдруг белобрысый бугай, все это время неотрывно смотревший вперед, замахал руками и крикнул, указывая вдаль: «Смотрите!» Их последняя и еще три грузовых платформы постепенно останавливались, а тепловоз с остальной частью состава, не снижая скорости, благополучно убегал вдаль, весело стуча колесами уже где-то в радоне станционных построек.

— Падле! Я же говорил! — закричал Николай Николаевич, хватаясь за голову.

Оксана Николаевна летела по проселочной дороге на заднем сидении нещадно подпрыгивающей на ухабах «Волги». Один отчаянный частник — черноусый предприниматель местного масштаба, занимающийся поставками французских коньяков из Азербайджана, за вполне умеренную плату согласился, не жалея машины, отвезти красавицу за тридевять земель — в такую районную дыру, как станция Якник.

Он не спрашивал Оксану Николаевну, чего это она вздумала ехать в далекий-далекий Ямник вместо того, чтобы пойти вместе с ним пообедать в местный «Белогвардеец». Черноусый тайно надеялся, что и обратно в город повезет ее, когда она управится со своим срочным делом. А уж в дороге он как следует ее обработает своими веселыми анекдотами и пригласит вечером в ресторан.

— Так я тебя подожду, королева? — весело крикнул он Оксане Николаевне, когда та выпорхнула из автомобиля и побежала к станции.

— Нет-нет, миленький, можете меня не ждать, у меня тут долгое дело, ответила королева, улыбнувшись через плечо.

— Я все равно буду ждать!

«Ишь ты, у нее тут долгое дело. Эх, везет кому-то… Нет, буду ждать. Такая только раз в жизни встречается!» — подумал черноусый и заглушил мотор.

— На вашем участке железной дороги готовится диверсия! — на пороге диспетчерской стояла молодая взволнованная женщина, которая, однако, совсем не была похожа на сумасшедшую.

— Что-что готовится? — спросил диспетчер со смехом, ласково посмотрев на Машу — студентку, проходящую практику в диспетчерской службе станции, только что пришедшую попить чайку с карамельками.

— Крушение московского скорого поезда на вашем участке.

— Это интересно, девушка. Ну и каким же образом пустят под откос скорый? И кто потом возьмет на себя ответственность за совершение данного теракта? «Красные бригады»? иронически спросил диспетчер, с ног до головы ласково поглаживая Машу своими масляными глазами.

— Скорый должен врезаться в грузовые платформы с различными опасными отходами, которые везли для захоронения на полигон Платформы застряли у вас на магистрали.

— Ну-ну, тихонечко! Тут вы хватили через край. 132-ой специальный только что благополучно миновал нашу станцию, так что вам, девушка, можно больше не опасаться крушения. Идите, отдыхайте спокойно. Да, не забудь те принять таблетки, — с нескрываемой иронией говорил вальяжный диспетчер, развалясь в кресле, как тюлень на лежбище.

— Но от 132-го отцепились последние вагоны!

— Это невозможно, моя милая Вы просто дурного кино насмотрелись.

— Как это невозможно, если это именно так и есть! Там находятся какие-то люди, возможно, злоумышленники, которые готовят крушение. Вызывайте скорее милицию…

— Какую еще милицию! Я вас саму сдам в милицию! Уходите отсюда и не мешайте работать. А ну сейчас же закрой дверь с той стороны! Чего еще выдумала: крушение, милиция…

— Но там на пути действительно стоят вагоны с опасными отходами, и скорый из Москвы обязательно врежется в них, если вы их оттуда сейчас же не уберете!

— Вон отсюда! — заорал диспетчер. — Никаких вагонов там нет и быть не может! А тебе надо лечиться. В психушке! — вопил он, потеряв всякое терпение.

Нет, диспетчеру, таявшему от удовольствия лицезреть соблазнительную Машеньку, решительно не хотелось во все это верить в солнечное тихое утро. Кроме того, редкие минуты общения со студенткой были так дороги диспетчеру и сулили так много захватывающей дух запретной сладости, что он готов был даже забыться часа на полтора в рабочее время.

Оксана Николаевна выскочила за двери диспетчерской и побежала к маневровому тепловозу, стоявшему метрах в двухстах от станционного здания.

Она уже не укладывалась в регламент, определенный для нее Счастливчиком. Кроме того, скорый из Москвы, который с минуты на минуту должен был промчаться здесь на курьерской скорости со скучающими в койках безвинными пассажирами, мог действительно врезаться в вагоны и потерпеть крушение. Но еще страшнее было то, что содержимое контейнера могло попасть при этом в землю, а это грозило настоящей катастрофой.

— Девушка, а вы к кому лезете — ко мне или к нему? Я холостой с отдельной квартирой, а он — с тремя детьми! — кричал молодой шутник прямо в ухо Оксане Николаевне, пока она поднималась в кабину тепловоза.

— Я к вам обоим!

— А-а… — уныло сказал чумазый шутник и отошел к приборной панели.

— Почему вы здесь? — строго спросил Ксюшу пожилой машинист. — Что вам тут надо?

— Миленькие, — начала Ксюша, просительно сложив на груди руки, — там, на путях, вагоны стоят, что от 132-го отцепились. Может случиться беда.

— Какая беда, с кем?

— С московским скорым. Крушение…

— Ну-ка, сейчас же вылезайте отсюда и не мешайте работать! — еще строже сказал машинист и решительно двинулся на Оксану Николаевну, вытесняя ее на лесенку.

— Но, миленькие мои, сейчас скорый врежется в вагоны. Сейчас произойдет крушение.

— А и пусть произойдет! — подал голос молодой парень, вероятно, помощник машиниста. — Нам-то что, это не наша забота, пусть диспетчер думает и командует.

Оксана Николаевна, растерянно улыбаясь, попятилась к выходу.

— Ой, подождите секундочку! — сказала она и, перестав улыбаться, вытащила из своей сумочки огромную «пушку».

— А ну-ка, дай сюда сейчас же! — грозно сказал машинист и потянулся к «пушке» своей черной мозолистой рукой.

Но Оксана Николаевна отмахнулась от его руки и вдруг, сжав губы, выстрелила, направив пулю в нескольких сантиметрах от уха машиниста. Струёй огня и газов обалдевший машинист был отброшен на пол. Закрывая голову руками, он испуганно смотрел на террористку, ожидая следующего выстрела. Помощник машиниста вытянулся в струнку у пульта, глядя на девушку вытаращенными глазами. Своим выстрелом Ксюша проделала в противоположном окне аккуратную дыру диаметром с рублевую монету.

— А ну, мальчики, быстро рулите на основной путь! — взволнованно улыбаясь, возбужденно сказала Оксана Николаевна. — Быстренько!

— Тихо, тихо, милая! Как же мы туда поедем? Мы ведь не на велосипеде и даже не в «жигулях», — осторожно начал молодой, пытаясь, не рассердив эту сумасшедшую, как можно доходчивее донести до нее свою мысль. — Мы ведь без диспетчера никуда поехать не можем. Кто ж нам стрелочку переключит и путь освободит?

— Ну так живей связывайся с диспетчером, ну!

Молодой вышел на связь с диспетчерской и начал сбивчиво объяснять ситуацию. Диспетчер обложил его матюгами и приказал сейчас же спустить с лестницы эту сумасшедшую, которая уже задолбала их всех.

— Но мы не можем, — кричал молодой, — у нее «пушка».

— Какал еще пушка?

— Револьвер!

— Вы что там, пережрались все, что ли? — в голос возмущался диспетчер.

Оксана Николаевна оттеснив молодого и направив на него оружие (машинист при этом только хлопал глазами, сидя на полу) сама вступила в разговор:

— Сейчас же открывайте путь тепловозу на магистраль, иначе я их тут прикончу!

— Прекратите этот бардак! — закричал диспетчер.

— Бардак? — закричала в свою очередь Ксюша и нажала на курок.

Вновь грянул выстрел, и она, едва сдерживая волнение, закричала:

— Я пристрелю обоих, если ты не оторвешь свою задницу и не подсуетишься!

— Валентин Сергеевич, скорее давайте добро или она убьет нас. Скорее!!! завопил помощник машиниста, прижимаясь к стенке и неотрывно смотря на пылающую гневом террористку.

— Ладно, даю добро! — после некоторой паузы произнес диспетчер.

— Пахомыч, трогай, пожалуйста! — сказал помощник машинисту, поднимая его с пола.

— Давайте, мальчики, жмите на газ, — сказала Оксана Николаевна, пульта и глядя на часы. Тепловоз уже набирал скорость, освобождая место. — Да быстрей же вы!

Когда Счастливчик наконец разобрался с системой соединения вагонов и, обливаясь потом, со скрипом разъединил пятый и четвертый от хвоста поезда вагоны, он на мгновение задумался, где ему остаться: на убегающем поезде или на останавливающейся платформе?

Прыгать на полном ходу с поезда было спас но справа и слева от него среди песка, щебенки и крупного гравия струились стальные рельсы соседних железнодорожных путей, на которых стояли какие-то цистерны, полуразвалившиеся пассажирские вагоны и теплушки; где-то на самом дальнем пути стояла дрезина с лебедкой. Хоть Петенька и был ловок, как обезьяна, но при этом он вовсе не был каскадером, могущим с просветленным от удовольствия лицом свалиться с двенадцатого этажа прямо на асфальт и не получить при этом каких-то уж страшных телесных повреждений… Поэтому он осторожно прыгнул на отцепленную платформу и спрятался за огромный ящик, намереваясь, как только станет возможно, покинуть свое временное убежище и затаиться где-нибудь за насыпью или прикинуться скромным станционным смотрителем, благо на нем была спецовка, пахнущая тяжелым физическим трудом.

Петенька немного отдышался и выглянул из-за ящика. В конце платформы он увидел идущего по направлению к нему здоровенного парня из команды Николая Николаевича. Это был, наверное, самый огромный из охранников. Петеньке вдруг стало очень тоскливо: он пожалел, что помповик зарыт в лесу, а свою «пушку» он еще в лесочке у станции отдал Ксюше… И все же, наивно полагая, что у него есть шанс остаться незамеченным. Счастливчик метнулся к противоположному углу ящика: он надеялся тихонько обойти его с другой стороны и избежать неприятной встречи со здоровяком. Но и по другую сторону платформы к нему приближался охранник, как две капли воды похожий на первого. Таким образом, охранников было двое, и они уже взяли Петеньку с его призрачными мечтами и упованиями в железные клещи реальности.

«А может, сдаться?» — мелькнула в голове у Счастливчика ядовитая мыслишка, но он тут же отогнал ее, как муху, и твердо решил про себя, что намного достойнее будет оказать сопротивление превосходящим силам противника, чем выбросить белый флаг. И потом, на его стороне были правда и везение. Действительно, а вдруг и на этот раз повезет? По крайней мере одного-то уж он завалит неожиданным ударом в челюсть, а второго, второго… Ну да там видно будет.

Первым к краю платформы подошел Болек. Внимание «замороженного» было всецело направленно за горизонт, куда стремительно убегал их тепловоз с длинным хвостом цистерн и платформ. Рот счастливого обладателя одежды пятьдесят шестого размера был по-детски приоткрыт. До Болека все никак не могло дойти, каким это образом поезд убежал вперед без них…

В момент наибольшего мозгового напряжения Болек вдруг ощутил, что в его челюсть врезалось что-то инородное и очень тяжелое. Даже не почувствовав боли, он с треском упал на деревянный борт изрядно изношенной платформы и чуть не проломил его.

Целясь в челюсть этакому мордовороту, Счастливчик надеялся, что ударом выбросит его за борт или хотя бы на время отключит, но охран ник сознания не потерял и только, нехорошо сощурив свои телячьи глаза, потянулся под мышку за револьвером.

Сознавая, что с секунды на секунду покажется второй охранник, Петенька бросился на сидящего у его ног мордоворота, но вдруг понял, что опоздал. Кто-то железной рукой крепко схватил его сзади за шиворот и дернул так сильно, что Петенька с ловкостью угря выскочил из своего пропахшего мазутом маскарада и, успев заехать сидячему бандиту ботинком в челюсть, развернулся на сто восемьдесят градусов, вставая в боксерскую стойку.

Прямо напротив себя Счастливчик увидел второго мордоворота, верхняя часть угрюмого лица которого была патологически собрана в тяжелые складки, говорящие о врожденном столбняке ума. Сбоку в висок Петеньке уже летел его огромный кулак. Счастливчик нырнул под руку мордоворота и пробил своей правой ему в печень, а левой в голову, с пулеметной скоростью повторив свою «двойку». Но Лелик даже для приличия не откачнулся. Как ни в чем не бывало он вернулся в исходное положение, ища глазами своего шустрого противника. «Ну и бык! — подумал Счастливчик И как тебя завалить-то?»

— Ну теперь я тебя грохну, фантик! — мрачно сказал Лелик,.

Подставляя под следующий удар Счастливчика свой медный лоб, он схватил его левой рукой за грудки и швырнул на ящик.

Счастливчик ударился головой и плечом о ящик и упал на дощатый настил лицом вниз, инстинктивно закрывая голову руками. Пытаясь сохранить равновесие на все еще едущей платформе, Лелик как-то брезгливо лишь ковырнул противника носком ноги, но тот, подлетев, перевернулся в воздухе, как сноп соломы, и лег на спину.

Последнее, что помнил Счастливчик бездонная черная пропасть, куда он в полной тем ноте все летел и летел вниз головой, не в силах достичь дна.

— Но-но, Лолик, полегче, ты ведь так кончишь клиента! остановил разбушевавшегося громилу «близнец», оттолкнув его от бездыханного Счастливчика. Лучше отнесем его старому. Пусть он сам его кончит.

Лелик тяжело и со свистом дышал, порываясь еще раз засветить носком ноги под ребро лазутчику. Он был недоволен тем, что его оторвали от любимой работы.

— Ладно, неси его. Если козел старый даст добро, я его (Лелик мрачно посмотрел на Счастливчика) сам на рельсы брошу.

Болек взял не шевелящегося Петеньку за шкирку и, как школьный портфель с «Арифметикой» и «Родной речью», без всяких видимых усилий потащил его к Николаю Николаевичу. Лишь Петенькины ноги безучастно волочились сзади…

— А-а! Есть! Давай его сюда! — сказал Николай Николаевич, у которого руки дрожали от нетерпения. — Ты что, замочил его? — заорал он на Болека.

— Я его не трогал, Николаич. Это он (Болек кивнул на Лелика) его пару раз тюкнул. Не бойся, Ииколанч, он дышал вроде.

Братва склонилась над Счастливчиком, который беззвучно зашевелил губами и стал крутить головой.

— Во, смотри, лазутчик-то живой! — зло и весело сказал Николай Николаевич. Ну и зря, лучше бы он мертвый был. Для него же лучше! — И он хрипло рассмеялся, посмотрев на братву и задержав взгляд на Паше Колпинс-ком. — Правда, Павлушка?

Паша заставил себя со спокойной улыбкой смотреть в глаза Николаю Николаевичу. Но в глазах старика сверкнуло что-то зловещее, и тогда, поспешно переведя взгляд на Счастливчика, Паша бодро ответил:

— А как же!

— Во, старый, смотри! — белобрысый Витенька протянул Николаю Николаевичу свернутую вчетверо бумагу, которую он извлек из кармана лазутчика.

— Да это ж наша ксиво, братва! — радостно вскрикнул старый козел. — Ай да браты-акробаты! Какую птичку поймали — с золотым яичком! Ну молодчики!

— Николаич, а с ним что делать будешь? — спросил Лелик.

— С ним? Суп варить! Ты потрошить будешь, а я посолю! — ответил старый козел Лелику и весело подмигнул Паше Колпинскому. — А уж хавать-то все будем, по-братски! Так, Колпинский?

— Тебе виднее, начальник, — не отводя глаз от острого, как заточка, взгляда «батьки», сказал бледный Паша, на широких скулах которого задвигались желваки.

— Правильно, сынок, мне виднее. Мне все виднее. А ты шустрый паренек… Ну так, братва, приводите его в чувство.

— Николаич, может, поссать на него? — спросил, глупо улыбаясь, Лелик.

— Дура, мне с него еще допрос снимать. А вдруг он захлебнется?

Братва радостно заржала, а Николай Николаевич только хитро улыбнулся, еще раз взглянув на Пашу.

— Ладно, некогда нам с лазутчиком беседовать. Ксива у нас теперь есть, так что не будем терять времени… Эй, Павлуша, подойди сюда. Я тебе обещал, что сегодня за двоих трудиться будешь, верно? Ну вот, давай, отправляй лазутчика по адресу. И Николай Николаевич с улыбочкой посмотрел на небо, как бы указывая, куда именно Паша должен его отправить.

Все замолчали, переведя взгляд на Пашу Колпинского, который вдруг ощутил себя овечкой, взятой в кольцо любителями свежатинки.

— Иди. Если страшно, можешь через платок. Лучше, если за ухо… Ну что ты уставился?

— Мы так не договаривались, Николай Николаевич. С чего это я должен брать на себя мокруху?

— Ой ты, миленький! Да какая это мокру-ха?! Мокруха — это ежели удавить человечка его же кишками или, к примеру, распилить его ровненько и отправить домой двумя посылками… А это так, шалость, дырочка одна и все… Но ежели ты брезгливый такой, то сразу заткни дырочку пальцем. Ну давай, давай скорее. А мы никому не скажем, что ты человечка этого… Правда, сынки?

— Не, не скажем. Мы ничего не знаем, Николаич…

— Во, слыхал, что твои товарищи говорят? Они ничего не знают…

— Да на что он нам сдался, лазутчик этот? Бумага-то у нас теперь есть. Свяжем покрепче да смайнаем мужика в кусты, и дело с концом…

— Не-ет, Павлуша, так не годится. Надо человечка-то наказать. А как же? Он ведь на наше святое дело руку поднял: хотел помешать нам вредную химию в землю закопать. А мы его, что же, отпустить должны, так по-твоему?

— Ну я не знаю! — раздраженно ответил Паша. — А только это на себя не возьму…

— А я тебя и спрашивать не буду, мил человек. Ну-ка, акробаты, вразумите отказника!

Болек и Лелик, стоявшие справа и слева от Паши Колпинского, быстро схватили его за плечи своими железными руками. Болек вытащил у него «бульдог» и спрятал к себе в карман. Паша не сопротивлялся. К нему вплотную подошел Николай Николаевич.

— Давай, делай свою работу, сынок. Отрабатывай свои бабки. Что, не хочешь? А чего это ты не хочешь? Мы ведь труп этого человечка после где-нибудь в лесу в ручей бросим: если и найдут его, то недельки через три. А, может, и вовсе не найдут. Кому он нужен-то? Ведь он не местный, человечек-то этот. Да-да. Знаешь, Павлуша, он ведь за нами от самого Питера шпионит… Нет, такого даже искать здесь не будут. Да и ты через день дома будешь с лялькой своей телевизор смотреть. Какой же мент местный там, в Питере, тебя искать-то будет?.. Слышь, братва, а может, ему жалко шпиона? Тебе его жалко, милый? А может, он дружок твой закадычный, а? Может, ты с ним вчера встречался, а? Ну-ну, что ты дергаешься?

— Чего ты несешь, старый! — сказал, уже заметно нервничая, Паша Колпинский.

Где-то впереди надрывался тепловозный гудок, переходящий в душераздирающий свист, сигнализирующий о приближении железнодорожного состава. Кроме того, со стороны запасных путей в их направлении летел тепловоз.

— Ишь ты, петушок! Как закукарекал-то! Держите его, акробаты! Послушай, сынок, как ты думаешь, что полагается тому, кто продаст братву, нас то есть? Ну-ну, тихо, тихо, Павлуша! Я еще не все сказал. Так что полагается той сучаре, которая настучит на нас? Не знаешь? Да… А я знаю… Я знаю!!! — вдруг крикнул Николай Николаевич, заводясь с пол-оборота и пытаясь перекричать тепловозный свист. — Ты продал нас, гнида! Сдал!!!

Он крикнул еще что-то, что именно Паша не смог расслышать в безумной какофонии приближающегося экспресса… Надсадно орущий старик вдруг неожиданно выбросил кулак своей правой руки тычком в грудь Паше Колпинско-му, распятому между могучими «близнецами». Паша пронзительно крикнул. В кулаке у Николая Николаевича была зажата финка с коротким лезвием.

— Продал нас, падло! Сдал, сучара! Хавай свое дерьмо теперь тебе не жить! слышал Паша «батькин» визг, опускаясь на колени и пытаясь пересилить боль.

— Николаич! Прыгай! — неожиданно закричал белобрысый. Сейчас в нас состав врежется! Прыгай!

— Прихватите лазутчика, сынки, он мне еще нужен! А этого я сейчас кончу! крикнул Николай Николаевич.

Болек и Лелик, поспешно оставив Пашу у ног «батьки», уже спрыгнули с платформы и стремительно бежали от железнодорожных путей в сторону леса, как мешок, волоча за собой Счастливчика.

— Николаич, делаем ноги! Сейчас здесь все взлетит на воздух! — еще раз крикнул Витенька.

— Щас! Я только ему голову отрежу! Николай Николаевич склонился над Пашей Колпинским, который лежал с закрытыми глазами и часто-часто дышал, зажав ладонями рану под левой ключицей. «Батька» хотел перерезать сынку горло, но подбородок Паши по-боксерски лежал на груди, а крепкие плечи были подняты вверх, так что дрожащий от злобного нетерпения старик не мог добраться до его горла. Где-то уже совсем рядом свистел стремительно летящий вперед экспресс…

Николай Николаевич, стоя у самого борта платформы, нетерпеливо схватил Пашу левой рукой за подбородок и потянул вверх, чтобы уже в следующее мгновение правой полоснуть его по горлу… но в этот момент опора стремительно выскочила из-под его вибрирующих ног, и он, перелетев через свою жертву, врезался непокрытой лысеющей головой в угол контейнера и замер рядом с хрипло дышащим раненым. На глазах у удивленной братвы вагоны вдруг пошли, набирая скорость, в обратном направлении, толкаемые неизвестно откуда вдруг взявшимся на основном пути маневровым тепловозом. Свист приближающегося московского экспресса стал нестерпимым. Он был уже где-то совсем рядом.

Несмотря на то, что маневровый тепловоз, врезавшись в отцепившиеся вагоны, изо всех сил пытался разогнать их и увезти из-под удара приближающегося экспресса, столкновение было неминуемо.

Расстояние между убегающим маневровым и московским скорым стремительно таяло. Их разделяли уже какие-то сто метров…

Неожиданно вагоны с маневровым резко нырнули вправо на запасный путь, и в тот момент, когда маневровый уже покинул магистраль, щелкнула стрелка, и по основному пути, едва не задев маневровый тепловоз, со страшным воем и скрежетом на курьерской скорости промчался московский скорый со скучающими пассажирами в койках и двумя бледными, как полотно, взмокшими машинистами.

— Пожалуйста, простите меня, — обратилась Ксюша к машинисту и его помощнику, когда смертельная опасность миновала и тепловоз, снизив скорость, загнал вагоны в тупик. — Вы спасли сейчас столько людей. Простите и поймите меня: ведь не вытащи я «пушку», не стрельни-вы бы не поехали, и скорый свалился бы под откос! Диспетчера — за решетку, вас — к следователю… И потом, химия и радиация с этих платформ в воздух и в землю пошла бы. Вот бы у нас всех жизнь настала! Я думаю, вы, молодой человек, — Ксюша обратилась к помощнику машиниста, — тогда быстренько бы сравнялись с вашим старшим товарищем в воззрениях на брак и аптеку.

— Да-а… — тяжело выдохнул машинист. — Вроде пронесло. Мы-то что, диспетчеру спасибо. Точно сработал. Если бы не он…

— Да, если бы не он, не его упрямство, вам, думаю, не пришлось бы так париться. Я ведь до того, как вас пугать, к нему в диспетчерскую заходила. Прогнал, не поверил… Скажите, а стекло вам за свой счет вставлять придется? Если надо — я заплачу.

— Не беспокойтесь за стекло-то… И вообще, что об этом говорить, все ведь обошлось! — сказал немного пришедший в себя помощник. — Конечно, если бы вы нас не пугнули, ни за что бы не поехали. А откуда у вас эта игрушка? — спросил он, указывая на «пушку», которую Ксюша до сих пор еще сжимала в опущенной руке.

— Эта? Мама в дорожку собрала. Вместе с пирожками, улыбнувшись, сказала Ксюша и спрятала «пушку» в сумочку. — Ну, прощайте, мальчики, обо мне при вручении вам медалей за отвагу можете не вспоминать. Еще раз извините за разбитые стекла.

Она спустилась по ступенькам на землю, а маневровый, свистнув, задним ходом двинулся к станции.

Ксюша осторожно и в то же время решительно шла вдоль вагонов к последнему, где, по словам Крестовского, находился тот самый контейнер. Теперь она почему-то совсем не боялась встретиться с охранниками. После того, как ей по-ковбойски лихо (с огромной «пушкой» в недрогнувшей руке!) удалось переломить критическую ситуацию, в голове у нее шумел легко мысленный ветер самоуверенности, на струях которого парила сама Удача. Кроме того, ей хотя бы только одним глазком хотелось взглянуть на контейнер, о содержимом которого так много говорил ей Крестовский. Да-да, взглянуть — и сразу назад. Ведь Ксюше еще надо было спешить на станцию, где ее, вероятно, уже искал Крестовский.

Наконец она, пригнувшись к земле и постоянно заглядывая под вагоны, приблизилась к последнему. Людей нигде не было видно. Стояла странная тишина, если, конечно, считать тишиной жужжание бархатных шмелей, стрекот невидимых кузнечиков и пение птиц.

Похоже, на последней платформе никого не было. Все охранники, вероятно, разбежались, увидев стремительное приближение московского экспресса.

Ксюша забралась на платформу и подошла к контейнеру, с интересом рассматривая на нем надписи. Вдруг у самого края платформы рядом с деревянным бортом она увидела беспомощно лежащего человека. Ксюша подошла ближе и узнала в нем Петенькиного приятеля Пашу. Паша лежал на спине в залитой кровью шелковой рубашке и прижимал к груди руки. Он был в сознании, только глаза его были закрыты, он что-то шептал, плотно стиснув зубы, явно превозмогая сильную боль. Внезапно она увидела еще одного человека — старика с разбитой головой, который лежал у самого контейнера в неестественной позе. Из правой ладони его выскользнул небольшой нож. Ксюша невольно соотнесла Пашину кровь и нож рядом с рукой старика.

— Паша, Павлик, — позвала она тихо, склонясь над ним, что с вами? Вы живы? Паша медленно открыл глаза.

— Откуда вы здесь, ангел мой… — Паша попробовал улыбнуться своими бледно-синими губами, но лишь страдальчески искривил их. Или я уже умер?

— У вас на рубашке кровь. Вы весь в крови. Это он вас так?

— Кто он?..

— Тут старик один с пробитой головой лежит, и на его ладони — нож!

— Интересно, кто его… — Паша хотел продолжить, но не смог. — Ох, тяжко.

— Куда вас ранило? Куда он вас ударил, в грудь? — говорила Ксюша, осторожно пытаясь расстегнуть на груди Паши набрякшую от крови рубашку.

Нужно было остановить кровотечение. Оксана Николаевна вытащила из сумочки сверкающий белизной носовой платок и смело прижала к ране. Павел вскрикнул.

— Потерпите, Павлик, так надо. Попробую остановить кровотечение, хотя оно у вас слабое, и кровь, к счастью, не пузырится. Значит, легкое не задето.

Потом она сняла свою вязаную кофточку, надетую поверх платья и, взяв ее за рукава, осторожно и в то же время плотно притянула носовой платок к Пашиной груди. Колпинский при этом терпеливо скрипел зубами, зажмурив глаза.

— Ну вот, а теперь попробуем дойти до станции. Там я вас отправлю в больницу.

— Или они меня — на тот свет… А старик этот жив? — тихо спросил Паша.

— Не знаю… Хотя, по-моему, он дышит.

— Надо сделать, чтобы не дышал, — выдохнул Паша.

— Да вы что! Нет, я его не буду трогать! — вскрикнула Ксюша.

— Понимаю… Придется мне самому. Живой он слишком опасен.

— Бросьте это! — строго сказала Ксюша. — Как бы он ни был опасен, но добивать раненых — это слишком!

— Фу, вроде полегчало… Не беспокойтесь так, Ксюша, он на человека не тянет, скорее — на бешеного пса. — Паша осторожно с помощью Ксюши приподнялся и посмотрел но лежащего врага. — И все же нельзя его оставлять…

Со стороны станции к ним бежали какие-то люди. Их было трое.

— Смотрите, Паша, к нам кто-то бежит. Интересно, кто это? — тревожно спросила Ксюша.

Паша медленно, с огромным усилием развернулся всем корпусом и, открыв глаза, всмотрелся в бегущих. На бледном лице его выступили мелкие капельки пота.

— Это братва… По мою душу бегут. Добивать… — мрачно, не отрывая от бегущих своих полуприкрытых от слабости глаз, сказал он. И «бульдога» моего нет, вытащили…

— У меня есть «пушка» Крестовского. — Ок сана Николаевна с готовностью вытащила из сумочки револьвер и протянула его Паше — А что, они действительно хотят убить вас?

— Боюсь, что не только меня, но и вас. Наверное, они выследили нас вчера ночью… Нет, не могу, совсем ослаб, — снова закрыв глаза, сказал Паша Колпинский; он даже не смог удержать оружие в руках.

Братва уже приблизилась к вагонам настолько, что можно было услышать их отрывистую речь.

Ксюша быстро взяла «пушку» из Пошиных рук. Через мгновение она уже приняла решение.

— Попробуем спрятаться. Держите меня за шею.

Обхвотив тяжелое тело раненого, она подтащила его к краю платформы. Павел при этом, слабо постанывая, помогал ей ногами. Потом Ксюша спрыгнула на насыпь и, словно к маленькому ребенку, протянула руки к Паше, перегнувшемуся через борт.

— Подождите, у этого старого козла документы на груз…

— Как?! Ведь они были у Крестовского!

— После расскажу…

— Ну, давайте же, — сказала она нетерпеливо, стараясь не углубляться в тревожные мысли.

Уже щебень скрипел под ногами идущей быстрым шагом братвы и где-то совсем близко были слышны их возбужденные голоса.

— Катапультируюсь, ловите! — попробовал пошутить Паша и тут же тяжело свалился на Ксюшу, подмяв ее под себя.

Ксюша жалобно вскрикнула, больно ударившись о щебенку.

— Вы меня раздавили! — прошипела она Паше, влажное лицо которого оказалось у нее на груди. — Давайте скорей за вагон. Да что вы там, заснули? — И она потащила Пашу к предпоследнему вагону, то и дело выглядывая из-за колес в ту сторону, откуда приближались трое.

— Во, смотри, у старого-то дырка в башке, а второго, Колпинского, нет, пропал! — удивленно сказал Болек, первым взобравшись на платформу. — Николаич, ты живой еще? — гигант, взяв старика рукой за грудки, поднял его и крепко встряхнул.

К Болеку подошел Витенька и заглянул в лицо Николаю Николаевичу.

— Вроде дышит. Ну-ка, дай я попробую, — сказал Витенька и стал сначала осторожно, а потом наотмашь лупить его по щекам.

Николай Николаевич тревожно задышал, замотал сухонькой головой и вдруг открыл глаза.

— Ты че это, падло? Больно!

— Николаич, а где Колпинский-то? Это он тебя так? — спросил Лелик, стоявший тут же.

— Как где?! Что, нету? Сбег, сука! Ах, сынки, не успел я его кончить, кинуло меня головой об угол… Ладно, далеко не уйдет. Будем искать: где-нибудь поблизости в кустах затаился. Смотрите, вот кровя его дорожкой. Ищите, где он спрыгнул, по кровянке ищите…

Николай Николаевич встал и, держась за голову, попытался пройтись по деревянному настилу платформы. Вдруг он остановился и хлопнул себя по карману, в который положил документы на груз.

— Нету!!! Ну сучара, ну падаль! Сам зубами загрызу! — завыл он.

Что такое, Николаич?

— Эта сука Колпинский ксиву на груз прихватил! Ну все, ищите его, сынки. Кто найдет, тому пятьсот баксов! Только не кончайте его без меня. Я сначала с него ремней нарежу! — крикнул он братве и сам первым спрыгнул на землю.

Ксюша и Паша, который наконец нашел в себе силы идти без посторонней помощи, были уже за насыпью метрах в двухстах от вагонов, когда братва попрыгала с платформы на землю и стала озираться по сторонам, вытащив свои «пушки».

Пригнувшись как можно ниже к земле, беглецы продолжали свой побег к лесу Ксюша впереди, держа за руку задыхающегося Пашу, — как вдруг один из братвы показал на них рукой. и что-то крикнул. Но, к счастью, беглецы были уже у самого леса.

— Нет смысла бежать, они все равно нас догонят, — говорил на бегу Паша. Ксюша, дайте мне «пушку» Крестовского. Думаю, что теперь я смогу… По крайней мере с Николаем Николаевичем этим сочтусь, а там как повезет… Ведь они думают, что у меня нет оружия. Бегите Ксюша до станции, там они вас не тронут.

— Я останусь с вами. Вы мне еще не сказали, что с Крестовским.

— Не знаю, при мне он был без сознания. Его притащили двое охранников, Болек и Лелик.

— Вы думаете он жив? — остановившись, тихо спросила Ксюша.

Паша Колпинский опустил глаза и так же тихо ответил:

— Теперь не знаю… Тогда, как мне кажется, он был жив, просто его оглушили…

— Где он теперь может быть? — спросила Ксюша дрожащим от волнения голосом, быстро пробираясь сквозь заросли в направлении станции.

— Наверное, где-то там, где остановились вагоны. А может…

— Что может?! Крестовский жив, я знаю Счастливчика! — Твердо и даже как-то грозно оказала, не обернувшись Оксана Николаевна, продолжая бежать.

Бегущий сзади Паша не стал разуверять девушку: он-то был уверен, что Петенька сейчас лежал где-нибудь под лапником с простреленным затылком.

Голоса преследователей и хруст ломаемых сучьев были слышны уже где-то метрах в ста от Паши и Ксюши. И Паше стало ясно, что теперь им вряд ли удастся уйти от погони. Внезапно он схватил Ксюшу за плечо и остановился. Девушка развернулась к Паше, и он, задыхаясь, сказал ей:

— Все, теперь не уйдем. Кто-нибудь из них через пару минут обязательно догонит нас. Ксюша, оставьте мне «пушку» и бегите отсюда… Я вам как обуза, только мешаю. Поймите, не уйти нам теперь, не уйти…

Оксана Николаевна посмотрела на Пашу, силы которого действительно были на исходе: он со свистом втягивал через открытый рот воздух и почти захлебывался дыханием, с трудом произнося фразы. Некоторое время она стояла, молча глядя на раненого: ей было ясно, что как только она побежит, он начнет стрелять и сразу себя обнаружит. Преследователей было четверо. Следовательно, Пашу моментально окружат и… А потом, она оставалась без оружия и без надежды хоть как-то помочь Крестовскому, который — Ксюша почему-то не сомневалась — был еще жив.

— Ладно, сейчас мы узнаем, жив ли Крестовский.

— А я вам говорю, Ксюша, бегите отсюда скорее! — захлебываясь, прошептал ей Паша — где-то уже совсем рядом трещали сучья. — Вы же видите, они уже тут. Дайте сюда оружие. Может, мне повезет…

— Держите пистолет… и быстрее ложитесь сюда. Правда, здесь сыро, но ничего… Давайте, я вас накрою ветками: будет не видно. Только, ради Бога, не стреляйте сразу.

— Бегите, я вам говорю! Что вы задумали?

— Сыграю еще раз Троянского коня.

Болек хрустел сучьями, как заправский медведь-шатун, готовый разорвать первого, кто попадется на пути. После того как они спрыгнули на землю и старый козел засек бегущих к лесу Пашу и какую-то женщину, Болек передал старому Патину «пушку», и они, рассыпавшись веером, начали прочесывать лес. Пару минут назад Болек услышал чьи-то голоса: один явно принадлежал женщине. Что и говорить, Болек был совсем не прочь заработать пятьсот «зелененьких». Правда, при этом он не собирался с кем-либо, даже со вторым «акробатом», делить призовую «зелень».

Выпрямившись в полный рост, он шел вперед быстрым шагом с «пушкой» в руке, вовсе не опасаясь получить пулю в лоб, поскольку беглец был безоружен. Проломившись сквозь мелкий кустарник, он вдруг вышел на поляну, где увидел лежащую на пригорке девушку, вероятно, ту самую, которая убегала вместе с Колпинским.

Запрокинув полные смуглые руки за голову, девушка лежала во влажном мху на небольшом пригорке, словно кто-то с силой швырнул ее туда, и она, упав навзничь, от удара потеряла сознание Бежевая юбка ее задралась выше колен и заголила стройные загорелые ноги с бархатистой кожей. Темно-русые волосы тяжелой шелковой волной рассыпались по мху и кустам черничника. На щеках алел румянец, а по-детски припухлые губы были приоткрыты, обнажая несколько крупных жемчужин. Совсем забыв о преследовании беглецов, Болек впился в девушку глазами и, пробежав ее взглядом с ног до головы, с трудом проглотил сухой горячий комок. Теперь его внимание было поглощено этой лежащей во мху молодой — не старше двадцати пяти женщиной, которая, пожалуй, занимала сознание Болека в большей степени, чем премиальный фонд.

Стараясь не дышать, Болек подошел к девушке и склонился над ней, вдыхая едва уловимый аромат каких-то цветов, смешанный с щекочущим ноздри тончайшим запахом молодости и здоровья. Голова у него вдруг невыносимо закружилась от нетерпения, сердце глухо запрыгало в недрах его огромной груди, и он, повинуясь нахлынувшему тяжелой горячей волной желанию, чуть не упал на девушку, готовый тут же растерзать или даже целиком проглотить ее… Но Болек лишь удивленно дотронулся до девушки, и она вдруг зашевелила губами и отвернула голову в сторону. Грудь ее начала мерно вздыматься перед самым носом у «акробата». Этого он уже не смог снести. На всякий случай воровато посмотрев по сторонам, Болек лег в мох рядом и, нетерпеливо сунув свою «пушку» в карман, прильнул к девушке, жадно обхватив ее своими огромными руками. Дрожь прошла по всему ее телу, и она чуть слышно застонала, поворачивая голову то вправо, то влево. Губы ее что-то беззвучно шептали… Хмель забродил у Болека в крови, какой-то неуемный горячий ветер засвистел у него в голове, выметая оттуда весь сор нехитрых мыслей и оставляя лишь голую равнину, выжженную зноем желания. Когда губы его бескровного рта с желтыми и острыми, как у мелкого грызуна, зубами коснулись перламутровой свежести ее губ, Болек увидел у своего носа огромную «пушку», дуло которой девятимиллиметровой черной дырой холодно заглядывало прямо в душу, уже приготовленную для сладкого удовольствия.

— Ну, слезай, Болек, покайфовал и хватит, — сказал Паша шепотом откуда-то из-за спины «акробата», шаря у него в карманах, — только тихонько, без резких движений, а то братва, не дай Бог, услышит, и мне придется провентилировать тебе мозги. Ведь интересно: сколько извилин у тебя в голове? А вдруг там одна кость?

Паша Колпинский извлек из кармана Болека его оружие и легонько пихнул его носком ноги в бок.

— Ну давай, отваливайся от девушки. Я смотрю, ты на дармовщинку любишь? Не хорошо, такие «бабки» зарабатываешь, а все норовишь на халяву.

Оксана Николаевна оттолкнула от себя оцепеневшего «акробата» и вскочила на ноги, одергивая юбку и оглядываясь по сторонам. Она прислушивалась к лесу. Преследователи, вероятно, уже миновали их, поскольку треск сучьев и отчаянная, доходящая до истошного крика брань Николая Николаевича слышалась метрах в ста впереди них.

— Паша, отдайте мне теперь мой, — сказала Оксана Николаевна, указывая на «пушку» Крестовского.

Взяв из рук Паши оружие, она подошла к сидящему на пригорке Болеку и с силой приставила к его лбу холодное дуло, оцарапав надбровие.

— Где тот человек, у которого вы взяли этот пистолет? Отвечайте мне. Уверяю вас, его жизнь для меня несомненно дороже вашей, так что я даже не буду обременять товарища (Ксюша показала на Пашу) неприятной просьбой прикончить такого негодяя, как вы. Я это сделаю сама и через две секунды. Где он? Раз, два…

Глаза у Болека вылезли из орбит от такого неожиданного сюжетного поворота. Он вдруг понял, что сейчас эта нежная и прекрасная действительно вышибет ему мозги.

— Там, — быстро ответил он на счет «два».

— Где там? Он жив?

— Жив, жив. Он там, за трансформаторной будкой под листом фанеры.

— Где эта будка?

— Отсюда где-то в километре…

Ксюша замерла, прислушиваясь. Преследователи возвращались, они кричали звали Болека.

— Они ищут его. Минуты через две будут рядом, — шепотом сказал Паша, наставляя на Болека его «пушку» и словно раздумывая, не прикончить ли свидетеля, который покорно молчал, преданными глазами глядя то на Пашу, то на девушку, понимая, что любое даже незначительное слово может теперь решить их сомнения не в его пользу.

— Павлик, ты же меня знаешь, — начал шепотом Болек, — я ведь против тебя никогда ничего не имел. Это же все старый козел, он заставил, разорался А мне ведь на него с высокой колокольни, мне ведь все равно и на контейнер этот плевать я хотел… — говорил шепотом Болек, пытаясь оттянуть смертельную развязку.

Бледный, с голубыми от слабости и потери крови губами. Паша стоял перед самым «акробатом» и совсем не слушал его. Ему вновь стало плохо: ноги и руки слабели, и он чувствовал, что каждую секунду может упасть. Братва была где-то уже совсем рядом У Паши вдруг подкосились колени, закружилась голова, и тошнота вместе со слабостью подкатилась к самому горлу. Но перед тем как упасть, он резко опустил свой кулак с выступающей из него рукояткой на голову Болека…

— Ищите «акробата», он где-то здесь. Не верю, сынки, что этот сучара завалил его. «Пушку»-то мы у него отобрали, и потом, никто не стрелял, — говорил Николай Николаевич, по-волчьи принюхиваясь к лесу и рыская по сторонам в поисках пропавшего бойца.

— Так ведь не слышно его нигде, Николаич. А у этого Колпинского и нож мог быть, — говорил белобрысый Витенька, на всякий случай ежесекундно оборачиваясь, чтобы избежать нападения с тыла.

— Не, — сказал Лелик, — у Колпинского пера точно нету, я знаю.

— Может, пера и нету, а вот всякие там звезды или стрелки — это добро у него может быть. Ты ведь, Лелик, сам говорил, что Колпинский — бывший каратист и когда-то учился Приемам нинзя…

— Ша, сынки, вот он, «акробат», — Николай Николаевич выскочил на поляну и подбежал к Болеку. — Дышит, дышит сынок. Трясите его, приводите в чувство…

Ксюша шла через многочисленные пристанционные пути, поддерживая Пашу, который едва переставлял свои ставшие ватными ноги, напрягала все силы. Они шли в обратном от станции направлении.

— Где-то там, за цистернами, должна быть дрезина. Я видел ее, — с трудом говорил Паша тихим голосом, не открывая глаз.

Ксюша все время оглядывалась: с минуты на минуту она ожидала погоню. Судя по тому, что цистерны виднелись в километре от них, до дрезины было еще очень далеко.

— Павлик, ну потерпите еще. Мне вас не дотащить! — молила она раненого, видя, как быстро силы покидают его. — Надо еще немного потерпеть, ну еще чуть-чуть.

Вдруг где-то сзади раздался выстрел. Ксюша остановилась, переводя дух, и обернулась: метрах в трехстах от них с опушки леса за ними бежали четверо бандитов, правда, одному из них помогали. Ксюша попробовала бежать быстрее, но Паша уже просто волочил ноги, повиснув на ней.

— Все, не уйти, — сказала Ксюша, бессильно опускаясь на щебенку как раз между рельсами одного из путей.

Силы оставили ее, и она заплакала. Паша лег рядом. Он уже бредил. Ксюша сидела над Пашей, бормочущим что-то невнятное, и никак не могла остановить душившие ее слезы. Все, все оказалось зря: и эти разыгранные на пару со Счастливчиком и Пашей инсценировки, и стрельба в кабине тепловоза, и бегство. Счастливчик не спасет человечество, потому что он лежит где-то у трансформаторной будки, и еще не известно, жив ли он; рядом умирает его товарищ, и сама она через несколько минут, возможно, будет растерзана и застрелена бандитами.

Нет, Оксана Николаевна не жалела себя; ей просто было очень горько от того, что все, с таким трудом сделанное ими здесь, оказалось бесполезным: и вот теперь никто не сможет преградить путь смертоносному грузу… Она вспомнила вдруг Крестовского: его веселое остроумие и чуть нагловатый напор, его всегдашнее везение и уверенность в личном бессмертии «Эх, Счастливчик, — подумала она с грустью, — ведь ты, дорогой мой, увы, оказался простым смертным, а совсем не Кощеем…»

Братва была уже метрах в двухстах от Ксюши и Паши. Вероятно поняв, что им уже не будет оказано никакого сопротивления, бандиты перешли с бега на быстрый шаг.

Ксюша положила рядом с собой пистолет и уставилась на него, думая о чем-то своем. Где-то совсем недалеко, в районе станции, диспетчер отрывисто переговаривался с эксплуатационниками по радио, а тяжелые составы гремели сцепками, когда гудящие тепловозы пытались сдвинуть их с места. За спиной у Ксюши надрывался свисток, пытаясь перекричать Ксюшину боль…

Медленно-медленно и как-то механически она обернулась заплаканным лицом и уставилась невидящими глазами на что-то плывущее на нее со стороны цистерн и вагонов, к которым еще три минуты назад они так спешили, теряя последние силы и надеясь на чудо. Это была дрезина — вероятно, та самая, о которой говорил Паша.

Не успев еще ничего придумать, она вскочила на ноги и, пряча оружие в сумочку, пошла по шпалам навстречу дрезине.

— Помогите нам, — закричала плачущая Ксюша машинисту, который высунулся из окошка с недовольным лицом, — за мной и моим товарищем гонятся те бандиты. Они уже ранили его. — Если вы нас сейчас же к себе не возьмете, они убьют нас.

Глядя на плачущую девушку в грязной и кое-где разорванной одежде, машинист не смог не поверить ей. Он еще раньше увидел бегущих к ним людей, в руках у которых было что-то вроде оружия. И потом, у машиниста была взрослая дочь, и он прекрасно знал, что значит встречать ее вечером у дверей института и провожать до дома, держа под полой на всякий случай монтировку, завернутую в газету.

— Скорей забирайтесь в кабину! — крикнул машинист. — Коля, помоги принести парня! Давай-давай…

Пожилой машинист и неизвестно откуда вдруг взявшийся Коля в оранжевой безрукавке подбежали к Паше, который уже не бредил, а тихо, едва заметно часто-часто дышал. Взяв его за ноги и под мышки, они потащили Пашу к дрезине. Бандиты, которые были уже метрах в семидесяти, бросились врассыпную между путями: двое из них, Болек и Лелик, побежали наперерез, а Николай Николаевич с белобрысым, видя, что уже бывшие у них в руках беглецы уходят, закричали машинисту: «Стой!» и замахали руками.

— Коля, майнай его сюда! — машинист показал на место в кузове дрезины, где стояли ящики с инструментом и лежали бухты кабеля со стальным тросом.

В кабине дрезины Ксюша вытащила из сумочки оружие и встала у окна, готовясь отразить атаку. Машинист с помощником только молча посмотрели на эти ее приготовления. В этот момент дрезина тронулась и пошла вперед, резко набирая скорость. Видя это, Николай Николаевич с белобрысым остановились, и белобрысый выбросив обе руки вперед, выстрелил в кабину, пытаясь попасть в машиниста. Машинист даже не пригнулся, а Коля поспешно лег на пол, моргая оттуда своими испуганными черными глазами.

— Ну, Капитоныч, ты даешь, они ведь убьют нас! Зачем ввязываться? Это не наше дело! Видишь, у них у всех «пушки» какие! — заголосил Коля чуть жалобно, по-бабьи.

— Нет, это наше дело! — отрезал машинист, скрипя зубами и смотря на бегущих где-то уже совсем рядом с дрезиной Болека и Лелика. — От этой бандитской сволочи уже не продохнуть!

— Капитоныч, да это же их разборки! Вот пусть они между собой и разбираются, а наше дело — сторона. Пусть перебьют друг друга!

— Заткнись! Лучше лежи тихо, и тебе не достанется, — сказал Капитоныч и вдруг выскочил из кабины к перилам, в которые уже вцепились Лелик с ожившим Болевом, соревнуясь в лихости с героями ковбойских фильмов, которые вечно пытаются оседлать железного коня на курьерской скорости.

— Ну подожди, водила! — хрипел Лелик, уже подтянув ноги к площадке и собираясь встать — Щас ты у меня поедешь задом-наперед в Африку!

Собственно говоря, что именно собирался сделать с машинистом Лелик, было не ясно даже ему самому. Но он крепко рассердился на всю эту удирающую компанию, которая заставила его, большого и медлительного, изрядно попотеть. И про себя он решил-таки покончить и с братком-предателем и с его упорной подружкой. Даже обещанные старым козлом пятьсот долларов были не так нужны ему сейчас. Просто Лелик смертельно устал ловить, его большое измученное тело нуждалось теперь в сытной жратве с выпивкой и послеобеденном по кое, поэтому он был готов хорошенько стукнуть обоих беглецов, а заодно и железнодорожников, которые вмешивались не в свое дело…

Но тут перед не на шутку рассердившимся Леликом молча вырос машинист. Акробат еще не успел встать, и машинист, не давая ему захватить инициативу, наотмашь ударил грозного ковбоя газовым ключом по правой руке, вложив в этот удар всю свою ненависть к этим расхристанным и полупьяным героям с темных аллей городского парка, каждый вечер караулящим их с дочкой где-нибудь на скамейке или в подворотне, героям, которых он уже устал бояться. Машинист мстил сейчас за этот свой ежевечерний страх, мстил за дочь, которая каждый раз, когда они проходили мимо теплых компаний, в ужасе вжимала голову в плечи, ожидая унизительных насмешек и грязной брани в спину им, торопливо уходящим прочь…

Охнув, Лелик отдернул ушибленную руку и в тот же момент увидел, что ключ в широком кулаке «водилы» решительно начал свое нисхождение из верхней точки над головой машиниста к нижней на бритой голове Лелика. Увиденного было достаточно, чтобы Лелик с рыдающим криком «Сука!» мгновенно катапультировался под откос, жертвуя товарным видом своего упитанного тела ради возможности еще подышать под небом. С пронзительным «А-а-а!» он приземлился, бешено, как белье в барабане, крутясь вниз по насыпи.

А в это время Оксана Николаевна, уперев Петенькину «пушку» в лобную кость Болека между его бегающими глазами, упрашивала ушкуйника, еще вяловатого после пережитого им потрясения, добровольно избавить их от своего присутствия. Болек крутил, крутил головой, явно не имея отваги для прыжка на острые камни — дрезина уже набрала скорость, — как вдруг изловчился и правой рукой ударил Ксю-шу по плечу. Ксюша отлетела в сторону, ударилась головой о кабину и выронила свою «пушку», а торжествующий Болек перелетел через перила и, по-матросски широко расставляя ноги, пошел на нее, лежавшую рядом с кабиной. Видя, что дело принимает серьезный оборот, Капитоныч бросился на помощь девушке, беспомощно свернувшейся на железе… Она все больше напоминала ему собственную дочь.

— Не трожь ее! — сказал он угрожающе, поднимая газовый ключ.

Болек посмотрел на машиниста своими бесцветными, ничего не выражающими рыбьими глазами и снял кожаную куртку. Потом он рывком накрутил куртку на руку и двинулся на машиниста, выставив ее вперед, как щит. Капитоныч полоснул ключом воздух, целясь в голову Болеку, но Болек принял удар на защищенную руку, а свободной неожиданно ловко ударил машиниста. Капитоныч упал на перила, едва не вылетев на рельсы под колеса собственной дрезине. Ключ он выпустил из рук Боль в спине не дала машинисту мгновенно подняться, чтобы попробовать защитить себя от последующих ударов бандита. Болек склонился Нвд лежащим Капитонычем, смотря на него, как на пойманного жука и, гадко улыбнувшись, ударил его своим огромным кулаком в перено сицу. С тяжелым гулом голова машиниста грох пула о перила, и сам он успокоился на железном полу. Болек с довольной ухмылкой выпрямился и начал разворачиваться всем корпусом к кабине, намереваясь теперь-то уж разделаться с девицей, которая все еще лежала, оглушенная падением. Но когда Болек развернулся, он лишь успел запечатлеть в своем мозгу что-то темное на фоне безмятежного синего неба. Запечатлел И сразу же впал в кромешную тьму небытия.

— Капитоныч, Капитоныч! — теребил машиниста за плечо Коля, чуть не плача от страха и возбуждения. — Кажись, я его грохнул, бугая-то! Что мне теперь будет?! Я не хотел! Он сам! Я защищался! — В руке Коля сжимал монтировку.

Капитоныч попробовал подняться, но боль в спине ему помешала. Между глаз у него уже оформилась большая белая шишка, постепенно начинавшая лиловеть.

— Помоги, — простонал он. Коля помог машинисту встать на ноги, и вместе они подошли к Оксане Николаевне.

— Ну что, дочка, как ты? — ласково спросил Ксюшу машинист.

— У трансформаторной будки лежит наш товарищ… Там, под фанерой. Прошу вас, по могите ему, — сказала, не открывая глаз, Ксюша.

— Будку мы проехали, дочка!

— Спасите его, умоляю вас! — повторила она, пытаясь встать на ноги.

Машинист плотно сжал губы, потом посмотрел сначала на испуганного Колю, потом на тушу бесчувственного Болека и махнул рукой:

— Ладно, попробуем.

Они остановились теперь на одном из путей где то совсем недалеко от платформ с контейнерами. Там, за полосой редких деревьев, возле отцепившейся части состава, толкался маневровый тепловоз — тот самый, с простреленными окнами.

Связанный по рукам и ногам Счастливчик лежал в какой-то канаве, наполненной дождевой водой. Погруженный в воду почти полностью, он едва не захлебывался. «Как селедка в рассоле!» первое, что пришло ему на ум, когда он очнулся. Свет небесный был сокрыт от Счастливчика каким-то грязным, пахнущим горелым маслом листом фанеры.

Он уже был в сознании, но все еще не помнил и не мог понять, как здесь очутился. Голова Просто раскалывалась от боли, кроме того, подташнивало, если не сказать больше. Так что сотрясение мозга было налицо.

«А все-таки вагоны я отцепил! Но как там теперь все будет? Не опорожнят ли они контейнер прямо здесь, в лесу?» терзали Счастливчика тревожные мысли. Руки и ноги его были связаны так крепко, что не могло быть и речи не то что о попытках освободиться, но даже о Простом шевелении.

Счастливчик прислушался: издали до него донеслись знакомые голоса. К нему кто-то спешил. «Вероятно, это те господа, которые меня сюда бросили, — подумал он. — И если судить о том состоянии, в котором меня здесь оставили, встреча не принесет мне ничего радостного».

К трансформаторной будке приближались с двух сторон. Со стороны станции к ней летела дрезина со спасателями, а с противоположной стороны бежали белобрысый бугай с пистолетом и Николай Николаевич с хриплой одышкой, который с постоянством настенных ходиков с кукушкой через каждые два шага выхаркивал из себя проклятия.

Счастливчик же в данной ситуации являлся тем вожделенным призом, за который соревнующиеся готовы были пожертвовать не только здоровьем. Но сам он об этом не знал и на всякий случай готовился к смерти, стремительно просматривая цветные картины своего прошлого.

Перед трансформаторной будкой дрезина резко затормозила, и белобрысый, видя, что они уже не успевают к пленнику, на бегу открыл по дрезине огонь. Первая же пуля пробила стекло в кабине и уложила по-бабьи причитающего «Ох, убьют! Ой насмерть застрелят!» Колю на пол. Машинист пулям не кланялся. Он делал свое дело. Здесь он был на войне.

Дрезина остановилась. Из кабины стремительно вышла Ксюша. Держа в вытянутых руках «пушку» Крестовского, она, не торопясь, положила ствол на перила и, совсем не целясь, выстрелила в направлении бегущих навстречу Николая Николаевича и его блондинистого подручного, создавая что-то вроде заградительного огня на пути к трансформаторной будке. Между ними было метров двадцать- двадцать пять. Пуля ударилась в землю перед ногами преследователей, и Николай Николаевич, как повидавший жизнь заяц, мгновенно метнулся в сторону. Беспрерывно матерясь словно выплевывая из себя избыточную злость и желчь «дедушка» залег за грудой старых шпал. Белоб рысый Витенька остановился и навскидку выстрелил в настырную девицу, уверенный в том, что сейчас наверняка ее уложит. Пуля просвистела у самой Ксюшиной щеки, но она даже бровью не повела, вероятно считая девять граммов свинца чем-то вроде майского шмеля в поле.

Старательно перенаправив дуло своей «пушки» в сторону застывшего от изумления Витеньки, она еще раз выстрелила. На этот раз пуля пролетела так близко, что белобрысый испуганно присел и тут же выстрелил в ответ. Пуля шмякнулась в железо в метре от Ксюши.

А в это время Капитоныч и как-то незаметно стихший Коля, вытаращив глаза, смотрели на девушку, которая оказалась не такой уж безобидной котлеткой для волка, как это могло показаться им вначале.

Со стороны станции кто-то ковылял к ним, то и дело размахивая рукой, как флагом, и надсадно что-то крича. Капитоныч обернулся: это был тот самый бандит, которого он отвадил от увлекательной игры в ковбои. Бандит был уже метрах в ста…

Машинисту стало жарко: он посмотрел сначала на девицу с каким-то остервенением ведущую огонь по бандиту, затем на трансформаторную будку. Рядом с будкой действительно лежал лист фанеры, под которым, если верить этой ненормальной девчонке, должен был находиться ее товарищ. Но живой ли он? Стоит ли ему, старому человеку, рисковать ради кого-то лежащего там под фанерой парня, к тому же еще не известно, живому ли? Все же ему было страшно… Но ведь эта девчонка-то не боялась: не прячась, она стреляла в нападающих бандитов и была, похоже, неуязвима…

— Эх, только раз живем! — крикнул Капитоныч. — Прикрой меня дочка!

— Как прикрыть? — спросила Коюша, растерянно оборачиваясь.

— Огнем! — заревел машинист и, спрыгнув на землю, побежал, пригибаясь и петляя, К трансформаторной будке.

Белобрысый, уже укрывшийся за шпалами, выстрелил в машиниста, но и на этот раз промахнулся. А Капитоныч вошел в раж: он вдруг почувствовал себя бойцом, идущим на помощь раненому товарищу. Нет, конечно, он никогда прежде не воевал: мал был, когда война началась; и потом там, под фанерой, находился вовсе не его товарищ. Но все равно там был свой, а эти, засевшие за горой старых шпал, чужие. Есть, вероятно, в крови народа, пережившего за полвека две мировых войны, некий особый состав, который и позволяет никогда не воевавшему потомку однажды в критический момент ощутить в себе навыки бесстрашного бойца и почувствовать упоение битвы.

Подбежав к будке, Капитоныч рывком отодвинул фанеру и увидел в яме с водой связан кого человека, который уже пускал пузыри Машинист за шиворот вытащил сомлевшего Счастливчика из воды: — Ты живой?

— Кажется, да, — выдавил из себя Счастлив чик и попробовал улыбнуться, но вышло как то кисловато.

— Бежим, парень, скорей отсюда.

— Не могу. У меня ноги связаны Капитоныч на мгновение задумался, потом полез в карман и достал перочинный нож. Возиться со стальной проволокой, которой были спутаны руки Счастливчика, уже не оставалось времени — со стороны станции приближался Лелик, поэтому он перерезал лишь ремни на ногах пленника и помог ему подняться.

— Ну, давай, давай, парень, к дрезине!

— Не могу, дядя, ноги не идут — занемели, сказал Счастливчик, припав к плечу машиниста.

— Да что ж мне тебя нести, бугая такого? — возмутился Капитоныч и вдруг неожиданно для себя, крякнув, как после стопарика монопольки, взвалил Счастливчика на плечи. Напрягшись всеми жилами, Капитоныч побе жал по направлению к дрезине, натужно крича:

— Коля, заводи!

Изумленные Николай Николаевич с Внтенькой, как завороженные, провожали геройского машиниста, который из последних сил пытался доставить подлого лазутчика на дрезину. Наконец белобрысый очнулся и, сплюнув сквозь зубы, прицелился в машиниста, низко согнувшегося под тяжестью расслабленного тела возмутителя спокойствия. Но в тот момент, когда бандит собрался нажать на курок, Николай Николаевич, присвистнув, пихнул его локтем в бок, и белобрысый в очередной раз промахнулся.

— Витенька, нас хотят обокрасть! — Николай Николаевич указывал матерящемуся с досады подельнику на маневровый тепловоз, который по одному из соседних путей увозил отцепленные Счастливчиком вагоны в сторону Ямни-ка. — Стой! — закричал он истошно и неожиданно резво, как борзая, сорвавшись с места, побежал за маневровым.

Семенящий со Счастливчиком на спине машинист находился в этот момент как раз между Витенькой и разгневанным Леликом, который пылал желанием выпустить кишки этому «водиле» за синяки, ссадины и изорванную кожаную куртку пятьдесят шестого размера.

Лелик вытащил свой пистолет и прицелился в машиниста, придавленного ношей. Но поскольку он тяжело дышал — так, что оружие ходуном ходило в его руке, — а до цели было метров пятьдесят, шансов попасть было у него маловато. Поэтому пуля неожиданно прошла в метре от цели и угодила в гору шпал, из-за которой целился белобрысый Витенька.

Леликова пуля с визгом отщепила от шпалы кусок просмоленного дерева огромную занозу, которая неожиданно глубоко впилась в лицо неудачливому стрелку. Витенька взвыл от боли и спрятался за шпалы, вопя оттуда товарищу по оружию:

— У тебя что, крыша поехала?

Тяжело дышащий машинист со Счастливчи ком были уже у дрезины, которая начала разгоняться навстречу бегущему Лелику.

— Колька, принимай! Да где ты там? — кричал красный от натуги и возмущения машинист, но доблестный помощник так и не нашел в себе силы хотя бы высунуться из кабины, предпочитая стоическому героизму сокола мудрое лежание ужа, посчитав, что при вражеском обстреле лучше на всякий случай закрыть голову руками, чем бездумно пощеголять ею под носом у врага.

Положив «пушку» у ног, Ксюша быстро помогла машинисту перевалить связанного Крестовского в кузов дрезины.

— Вечно с тобой одни проблемы, Крестовский! — с трудом сдерживая радость, мимоходом бросила она счастливо улыбающемуся Петеньке и снова взялась за оружие, прицеливаясь в приближающегося бандита.

Машинист, отдуваясь, запрыгнул в кабину, наступив на лежащего на полу Колю, который при этом, вероятно, из конспирации, даже не хрюкнул. Копитоныч был радостно возбужден: во первых, ему удалось спасти человека, вырвать его из лап бандитов, а во-вторых, — хоть немного поквитаться со всеми этими бритоголовыми и оловянноглазыми. Но теперь, теперь самое главное было не схватить шальную пулю, поскольку эти стриженные идиоты с плоскими мозгами имели привычку не только крепко бить между глаз, но и любили от души побаловаться огнестрельным оружием…

Дрезина уже мчалась в сторону Ямника. В кабине ехали мужественный Капитоныч с икающим и постанывающим от пережитого смертельного страха Колей, который уже придумал взять отгулы или больничный, если только вернется сегодня домой живым. Раненый Паша со связанным Петей и Ксюшей с «пушкой» в руках тряслись в кузове, а жестоко «аккредитованный» Колиной монтировкой многострадальный Болек летел впереди «паровоза» заместо путеводной красной звезды.

Дрезина была уже рядом с Леликом, но кидаться грудью на амбразуру ему совсем не хотелось: там, в кузове у кабины, стояла эта сумасшедшая девица со стволом в руке и неотрывно смотрела на него. Поэтому Лелик бросился в сторону от надвигающейся дрезины и, не целясь стрельнув в девицу, попытался спрятаться за один из столбов. Неуязвимая девица выстрелила в ответ: пуля где-то у локтя прошила куртку Лелика, и в животе у него образовалась пренеприятная пустота. Съежившись, как от холода, он решил, что лучше уж сделать вид, что устал и не высовываться.

Из-за груды старых шпал уже не стреляли: старый козел умчался за вагонами с их контейнером; Витенька, был, вероятно, ранен — из-за кучи доносились его плаксивые проклятия в адрес всяких козлов, которые уже по своим стреляют, а закадычный дружок и почти брат Болек уезжал от него, неестественно распластанный перед кабиной дрезины, мертво свесив к рельсам свою тяжелую руку и запрокинув окровавленную, покачивающуюся, как уличный фонарь, голову. «Умер и бабки уже не нужны. Мозги размазали по полу — и в школу не ходи», — тоскливо подумал герой, провожая испуганным взглядом из-за столба набравшую скорость злосчастную дрезину.

— Ну все, сказал Капитоныч, — кажись, ушли Подымайся, спаситель, отбой воздушной тревоги.

Несчастный Коля, мелко дрожа всем своим цыплячьим телом медленно поднялся с пола и жалостливо, как голодный Полкан на хозяина, посмотрел на машиниста.

— Капитоныч, ты ведь не скажешь, что это я его убил? Ведь не скажешь? помощник вцепился в локоть машиниста. — Если б я его не ударил, он бы нас тут всех…

— Успокойся, Коля. Ты ведь защищался. Если б не ты…

— Вот-вот! — несколько взбодрился дрожащий помощник. — Я защищался!

Ксюша, уже успевшая развязать Счастливчика, пробралась ко все так же мертво лежащему Болеку и склонилась над ним. Потом она повернулась и выразительно посмотрела на машиниста и его помощника. Помощник, напрягшись всем телом, мучительно ждал, когда девушка подойдет к ним.

Он жив, сказала Ксюша. сочувственно посмотрев на Колю.

Живой? Коля бросился к Болеку, что бы самому в этом убедиться. Болек чуть слышно стонал, но дышал ровно.

— Стой, Капитоныч, уже станция! — возбужденно крикнул машинисту Коля Нам ведь надо от него избавиться или сдадим в милицию?

Капитоныч вопросительно посмотрел на Ксюшу и Петеньку, который синеватыми не слушающимися ладонями пытался растереть затекшее, занемевшее тело.

— Нам не в милицию, а в больницу надо. Ведь у нас раненый. А с этим бугаем, что ж, я думаю, он и сам оклемлется. Кстати, чем его так веско «уговорили»? спросил Петенька присутствующих.

— Монтировочкой, — сказал, виновато опуская глаза, уже переставший дрожать Коля.

— Да, монтировочка — аргумент серьезный, — сказал, усмехнувшись. Счастливчик. — Тормози, ребята, как говаривал турецкий подданный: сейчас состоится вынос тела.

Дрезина остановилась. Еще раз оценив состояние Болека голова не проломлена, только огромная шишка на темени да кожа содрана, — Счастливчик вместе со старающимся изо всех сил Колей и машинистом перетащили неподъемное тело ковбоя в неглубокую канаву со стоячей водой, которая тянулась вдоль проселочной дороги за железнодорожными путями. Как только они положили Болека в воду, он сразу же застонал, заворочался и открыл свои бездонные, полные щемящей пустоты глаза.

— Что, милейший, теперь и вам небо с овчинку? — говорил Счастливчик, стягивая руки бандита за спиной той самой проволокой, которой час назад связали его «акробаты». — Вам сейчас лучше не дергаться: отдохните, примите ванну. Что, ванна не нравится? А что делать?! — Счастливчик развел руками. — Ну-ну, не капризничайте, голубчик, иначе вы у нас никогда не поправитесь.

— Надо было тебя сразу… Я тебя теперь сам грохну, — простонал Болек.

— Не надо так волноваться, — сказал Счастливчик, закончив возиться с руками бандита, — а то голова разболится. Хотя с чего бы ей болеть?!

— У, падло, — горестно выдохнул Болек, когда Счастливчик накрыл его охапкой валяющихся вдоль дороги сухих лап и сучьев.

— Так надо, — сказал Петенька матерящемуся из-под лап бандиту, — для конспирации. А потом, вдруг дождь пойдет?

— Ну как? — спросила сидящая рядом с раненым Пашей Ксюша вернувшихся на дрезину мужчин.

— Упаковали.

— А, может, стоило его в милицию или хотя бы в больницу?

— Не стоит, на свежем воздухе быстрее поправиться, — уверенно сказал Счастливчик. — А вам, ребята, — обратился он к машинисту и его помощнику, — надо бы взять отпуск на недельку.

— Ага, я больничный возьму, — с готовностью. сказал повеселевший Коля. Чего-то знобит меня…

— Так ты штаны мокрые сними, помощничек, вот и знобить не будет! усмехнулся машинист.

— Ладно тебе, Капитоныч. Если б не я, вы все бы тут покойничками были, горячо защищался Коля.

— Если серьезно, вам лучше не высовываться денька так три. Ребята эти уж больно шальные, кто их знает, что у них на уме. А за это время мы, — Петенька внушительно посмотрел на усталую Ксюшу, — это дело уладим. Уладим, Оксана Николаевна?

В Ямнике Счастливчик и Ксюша в обнимку с Пашей Колпинским, едва переставляющим ноги, покинули машиниста и его помощника и пошли в сторону станционного здания, надеясь найти там что-то вроде медицинского кабинета или хотя бы телефон, чтобы позвонить в город в больницу.

— Только не в больницу, — тихо сказал Паша. — Там они меня найдут и освежуют, как барана.

— Да как они узнают? — попробовала успокоить раненого Ксюша.

— Они узнают, я их знаю… Правда, мне уже лучше, только слабость большая.

— Да, Крестовский, — обратилась Ксюша к Петеньке, — вагоны-то увезли. Маневровый увез в сторону станции.

— Уже понял. Думаю, на полигон повезли. Ладно, сейчас в диспетчерской узнаю…

— Девушка, куда вы пропали? — на пути Пети и Оксаны Николаевны, ведущих под руки Пашу, стоял белозубый чернявый бодряк, тот самый предприниматель местного масштаба, который привез на станцию Ксюшу. Я вас тут уже век дожидаюсь… А это и есть ваше долгое дельце? Ба, какие люди без охраны! — закричал он, переводя взгляд на Пашу Колпинского и узнав в нем легендарного героя, виденного им в «Белогвардейце».-Виноват, как раз с охраной.

— Миленький! — вдруг быстро запричитала Оксана Николаевна жалобным голосом. — Вот на этого человека напали и ранили в грудь. Но в больницу ему нельзя, его там будут искать. Вы меня понимаете?

Радушная улыбка сошла с губ развеселого балагура, лицо его стало серьезным.

— Так вот, миленький, человека бы надо спрятать на пару деньков.

— Спрятать?

— Да, приютить, — жестким тоном поддержал Ксюшу Счастливчик. — Этот человек действовал здесь в интересах государственной без опасности и выполнял наше особое задание. Вы понимаете меня? Разумеется, вам заплатят.

— Не надо… Особое задание! Я так и знал. Для меня большая честь принимать у себя такого человека. Знаете, — черноусый почтительно обратился к Паше, — про вас тут у нас такое говорят, такое…

— Какое такое? — спросил, вымученно улыбаясь, смертельно бледный Паша.

— Ну, например, что вы — что-то вроде машины смерти, агент 007, секретный терминатор…

— Кто это говорит? — строго спросил Петенька, придавая своему лицу с огромной шишкой на скуле особенно суровое выражение, что, на его взгляд, должно было вызвать соответствующую реакцию у черноусого.

— Да разные люди говорят.

— Нет, скажите, кто конкретно? — Петенька решил до конца играть в резидента со сверхсекретной миссией.

— Кто-кто, — пожимая плечами, неохотно отвечал черноусый. — Да вот Фантомас говорит…

— Вот что. Счастливчик, — сказал Паша, когда все они сели в машину черноусого, — лечиться я пока не поеду. Да ты что!

— Да, Петенька, ходить я уже могу и без вашей помощи. Поспал немного там, на дрезине, и чувствую себя лучше. Вот и кровь уже не идет.

— Но вам надо в больницу! — воскликнула Ксюша.

— Паша, об этом не может быть и речи, — сказал Счастливчик.

— Может быть, может быть. Только ты, Петя, не командуй. Теперь это и мое дело. Кроме того, я должен кое-кому отдать должок. А без меня вы уж точно не справитесь. Мастер, — обратился Паша к черноусому, — у тебя выпить есть?

— А как же! Найдется. Коньячок или водочку?

— Лучше сухого вина, — устало улыбнулся Паша, но и коньячок сойдет.

Черноусый вытащил из сумки фляжку и подал ее Паше. Паша медленно открутил крышку и сделал большой глоток, потом зажмурился и сделал еще один и передал фляжку Петеньке, который с удовольствием допил ее под замечание восхищенного черноусого «Пейте, пейте, у меня еще есть».

— Спасибо, — произнес Паша, закрыв глаза. Ему стало хорошо: боль прошла. — Ты знаешь дорогу на полигон?

— Точно не знаю, но люди говорят где-то здесь есть бетонка, — ответил черноусый.

— Заводи, мастер. Едем на полигон… А Ксюшу надо бы отправить я город, она свое дело сделала.

— Ни в какой город я не поеду. Вас же просто нельзя оставлять одних!

— Агент Троянский конь, вы — на службе! — грозно начал Петенька. — Приказы не обсуждаются. Немедленно поезжайте в город. Тут, говорят, ходит рейсовый автобус. Мне необходимо, чтобы вы в ближайшие час-полтора нашли того чиновника из горСЭС, с которым я имел контакт, и немедленно изложили ему ситуацию. Пусть поднимает на ноги все городские службы, и в первую очередь милицию и прокуратуру. Говорите им открытым текстом, что на полигоне готовится диверсия, грозящая катастрофой всей стране. — В голосе Петеньки звенел металл, он нарочито выпятил вперед челюсть, стараясь произвести впечатление на вдруг онемевшего черноусого, который вытаращил на него свои и без того круглые глаза.

— Нет, Крестовский, я останусь с вами! Вы ведь такие дураки! Они убьют вас! — Она чуть не плакала.

— Ксюша, — не открывая глаз и ласково улыбаясь, сказал Паша, — будет лучше, если вы с подмогой успеете до того, как они сделают ЭТО.-Он сидел на первом сидении, откинув голову на спинку, и ощущал, как силы вновь возвращаются к нему. Рана уже не болела, а только ныла. — Куртку мою возьмите, а то замерзнете. Петя, кинь мне твою спецовку.

— Ведь кто-то же должен предупредить власти, — уже миролюбиво произнес Петенька, передавая приятелю свою сыроватую спецовку и попытавшись со своей дурацкой улыбочкой обнять фыркнувшую Ксюшу за плечи. — Мы с Пашей попытаемся остановить их, а ты привезешь милицию или кого-нибудь из местной службы контрразведки…

— А если они мне не поверят?

— Поверят. У тебя ведь теперь свидетель есть. Будете свидетелем? — строго спросил черноусого Петенька.

— А что делать?! Придется…

— Поехали. Давай, мастер, послужи отчизне.

«Волга» выскочила на проселок и резво по неслась в сторону леса, где, по представлениям черноусого, была та самая бетонка, которая вела на полигон.

Ксюша проводила их глазами, полными слез. Ей почему-то вдруг подумалось, что она видит их в последний раз.

Бледный, исходящий холодным потом Михаил Семенович всю дорогу до полигона тяжело вздыхал, незаметно вцепившись липкими пальцами рук в железную скамейку и старался не смотреть на страшного узкоглазого, который сверлил его через черные щелки своими звериными зрачками и — Михаил Семенович был в этом уверен — мог в любой момент проткнуть его своим железным пальцем.

«Не надо было брать эти деньги! Но кто ж знал, кто ж знал! И сумма-то плевая: всего каких-то сто долларов! Да, всего сто долларов… Нет, двести. Ну и пускай двести! И вот за каких-то двести пятьдесят долларов эти люди — люди, которых ведь тоже мать родила, — могут убить меня. Меня… Меня!!! Да пес с ней, с работой, с этим моим повышением. Что мне повышение, когда этот узкоглазый черт и тот сумасшедший старикашка могут убить меня: проткнуть пальцем. задушить, зарезать?.. Нет, не хочу! Как только приедем — убегу, просочусь где-нибудь, спрячусь в лесу, и пусть все идет к черту! А если он догонит? — Михаил Семенович кинул боязливый взгляд на узкоглазого и тут же встретился с его азиатскими зенками. — Убьет! Вот сейчас и заколет! Пальцем заколет! Ой, мама…»

Состав остановился, и бедный чиновник-путеец приготовился к смерти. Натерпевшийся за время поездки своего молчаливого соглядатая, он был теперь готов даже к позору: к длинному профсоюзному собранию, где бы его долго и мучительно клеймили, громогласно обрушивая проклятия на его невинную голову. Но он был бы теперь рад заявиться туда даже без штанов, как это частенько случалось с ним в последнее время в его снах; он был готов претерпеть теперь даже гомерический смех и подлое хихиканье со стороны жестоких сослуживцев, лишь бы только кошмар с этим узкоглазым азиатом и бешеным старикашкой вдруг рассеялся, как дым…

— Ну что ты сидишь, как на очке! — медленно сказал узкоглазый, не отрывая от Михаила Семеновича своих немигающих глаз. — Выходи!

Чиновник послушно поднялся со своего места и с готовностью направился к выходу — к свету, соснам и ответственным работникам полигона. Ему хотелось побыстрее оказаться среди людей.

Но каково же было его удивление, когда он, спрыгнув на землю, увидел, что в составе не хватает нескольких вагонов. Его на радостях, что «Есть Бог! Существует!», бросило сначала в жар, а потом в холод так, что он, бедняга, прослезился и в изнеможении расстегнул ворот рубашки.

— Это ты, падло! — зашипел Кореец, идя на Михаила Семеновича, как на зверя, с растопыренными желтыми пальцами в качестве смертоносного оружия.

— Что я? Что я? — взвизгнул железнодорожник, как ужаленный, отпрыгивая в сторону.

— Ты вагоны отцепил…

— Что вы говорите! Да как я их мог отцепить! Я же с вами ехал в одном вагоне и даже не шевелился!

Кореец остановился, явно озадаченный показаниями коротышки чиновника. Он действительно всю дорогу не спускал с инженерешки глаз, и тот в самом деле даже не шевелился. Кореец задумался, на всякий случай намертво сжав рукав форменного кителя Михаила Семеновича своей железной рукой. А тот, бордовый от радостного возбуждения, старался не дышать и не шевелиться, чтобы только не потревожить тяжелых раздумий своего скорого соглядатая.

Наконец к ним подошел работник полигона.

— Михаил Семенович, диспетчер из Ямника сообщил, что какие-то люди отцепили от состава четыре вагона. Слава Богу, машинисты из Ямника сумели предотвратить крушение московского скорого.

— Вот видите? — чиновник обратился к узкоглазому. — Я здесь ни при чем!

Работник полигона удивленно посмотрел на Корейца, мол, а это кто такой и что он тут, на закрытом полигоне, делает.

— Михаил Семенович, а это кто? Кореец выпустил рукав коротышки и угрожающе подался было навстречу вопрошающему, но тут увидел, что к ним спешит целая группа людей в комбинезонах, и отступил на шаг.

— Это, — осторожно начал Михаил Семенович, — сопровождающий одного из тех контейнеров, который был на последних вагонах, точнее, на самом последнем.

— Да что он здесь делает, зачем он с вами!

— Да я и сам не знаю… — фальшиво промычал коротышка, боязливо косясь на узкоглазого, хищно замершего в двух шагах от него.

— Что не знаете?! Вы же нарушаете все инструкции! — сердито сказал работник поли гона и нахмурился, повернувшись к Корейцу.

В этот момент к ним подошли люди в комбинезонах, среди которых был блондин в черных очках и лайковых перчатках.

— Все в порядке, — улыбаясь, сказал штатский. — Через полчаса маневровый доставит на полигон отцепившиеся вагоны. Диспетчер из Ямника сообщил.

Кореец радостно оскалил свои мелкие неровные зубы, а Михаил Семенович чуть не упал Сердце его вновь жалобно затрепетало в узкой, измученной тесным мундиром груди, пытаясь вырваться на волю еще до того скорбного момента, когда Михаила Семеновича начнут наотмашь бить по лицу и колоть в живот пальцами Яростные кредиторы.

— Смотри, вот он, полигон. — Счастливчик тронул за плечо дремавшего рядом с черноусым Пашу, когда их «Волга» остановилась в двадцати метрах от КПП.

— Ну, я поехал домой? — осторожно спросил черноусый Петеньку, без стеснения проверявшего количество патронов в обойме, оставленной ему Ксюшей «пушки».

— Спасибо, дорогой, за службу. Мы уж теперь как-нибудь сами. Свободен…

— Вот моя визитка, — черноусый передал карточку Счастливчику, — если что, всегда рад.

Петенька пожал ему руку, а проснувшийся Паша похлопал по плечу, и черноусый, оставив их на дороге с бутылкой коньяка с подозрительной золотой наклейкой, на крыльях радости помчался в город, весьма довольный тем, что эти веселые ребята из компетентных органов не заставили его быть каким-нибудь живцом или сыграть заглавную роль бегущего кабана в одноактной секретной пьесе «За родину!» со стрельбой и невинными жертвами.

— Ну что, идти можешь или помочь? — спросил Петя раненого товарища, который пытался ощутить себя стоящим на твердой почве после стремительной езды по военной бетонке.

— Сам пойду… Счастливчик, ты от страха так потеешь, что ли? Вся спецовка сырая.

— Не, не от страха. От радости! Я когда тебя на дрезине живым увидел — от радости прослезился.

— Ладно, пойдем. Ты, Крестовский, меняться не желаешь. Из тебя душу выколачивают, а ты все такой же трепач.

— Это точно! И в тебе, я смотрю, ума все не прибавляется- умный человек давно бы уже в больничной палате попу медсестре показывал и укольчик сладкий просил, а тебе все неймется.

— Неймется… А твоя Ксюша — интересная женщина. Где ты такую нашел, умную да красивую? Да еще и любит тебя, дурака, наверно. Эхе-хе, все же везет дуракам…

— Везет. А ты-то что беспокоишься? Твоя половина такая же умная. И красивая да еще и любит тебя зачем-то! — сказал Петенька и улыбнулся. Он прекрасно видел, как тяжело даются Паше эти шуточки и как мужественно раненый друг старается скрыть это от него.

— На, возьми. — Паша вытащил из заднего кармана брюк свернутую вчетверо бумагу и подал ее Счастливчику. — Старикашка мой из-за этой бумажки из любого дух выпустит… если успеет, — добавил он раздумчиво, глядя перед собой.

— Ай да молодец! Хоть и простой охранник, а ума — палата. Не зря высшее техническое имеешь, есть в голове масло!

«Ничего, ничего, — думал Крестовский, — вот мы и у цели. Маневровый наверняка скоро притащит сюда отцепленные вагоны, если уже не притащил. Охраны нет, осталась в Ямнике. Скорее всего — один Кореец. Ну с ним я уж как-нибудь справлюсь… А Паша, Паша обязательно оклемается, я его знаю. Только надо оставить его загорать где-нибудь в леске, пока я там все выясню. Думаю, что местные работники будут внимательнее к моим доводам, чем питерские: все же здесь должны работать специалисты. И потом, документов на контейнер нет. Значит, захоронить его содержимое они не имеют права».

Так наивно размышлял Крестовский, этот неутомимый энтузиаст правды, с праведным рвением насаждающий царство справедливости в безнадежном мире греха.

На КПП их, конечно же, не пропустили, и у Счастливчика хватило ума не сообщать туповатому стражу, сидевшему за маленьким окошком в железной будке, о том, какую страшную диверсию готовятся осуществить на их полигоне люди без чести и совести.

— Ладно, Крестовский, пойдем поищем дырку в заборе.

— Павлуша, похоже, что кровопускание подействовало на тебя самым положительным образом. Ты теперь небось и тройной интеграл с успехом возьмешь, а? — продолжал свою безмятежную игру Счастливчик, уверенный в том, что теперь уж контейнер от них никуда не денется. И они смогут наконец доказать всем, какую опасность представляет собой этот невзрачный порошок.

«Ведь должна же у них тут быть лаборатория! Как минимум, химическая!» — думал он, предвкушая тот момент, когда недоверчивые работники полигона увидят в бинокуляр или под микроскопом страшного зверя, поедающего все живое.

— Павлик, ты пока отдохни, попей коньячку, а я на полигон сбегаю, проясню обстановочку — и назад. Договорились?

— Давай-давай, очкарик… Кстати, где твои велосипеды? Ты ведь без них слеп, как крот.

— Мои окуляры всегда при мне. Только в экстремальных ситуациях я их в нагрудный карман эвакуирую. Так что верни мне их, дорогой мой.

Паша с усмешкой вытащил из спецовки Петенькины очки.

— Да, инструмент знатный, — сказал он, разглядывая очки. — Только, я вижу, тебе их уже пытались разбить? Вразумляли, наверное, да? Жаль, мало тебя поучили, вон в тебе еще дури-то сколько — вся башка в шишках! — говорил Паша, с улыбкой принимая Петенькину игру, которая возвращала его в студенческие времена, когда они с Крестовским наперегонки издевались друг над дружкой в витиеватых, полных черного юмора спичах на веселых общежитиевских пирушках. — Ну иди, ученый, я тебя тут подожду с коньячком в обнимку.

Когда бодро улыбнувшийся Паше Счастливчик скрылся в зарослях ивняка и затрещал сухим валежником, идя вдоль бетонного забора, Паша, не садясь на землю, открыл оставленную черноусым бутылку и сделал несколько обжигающих нутро глотков.

«А водила „коньяк“ говорил, — недоуменно подумал он. — Фу, какими-то кислыми сливами отдает, а должно самыми натуральными клопами!»

Постояв немного с бутылкой в руке, Паша Колпинский потрогал в кармане оружие, затем закрыл бутылку и положил ее под куст. Он знал, что ничего еще не кончилось, что братва так просто от этого дела, за которое им уже столько заплачено, никогда не отступится, тем более Николай Николаевич. Уж он-то точно будет зубами грызть каждого, кто встанет у него на пути. Паша понимал также, что теперь, после того как старикашка расколол его и продырявил грудь, кто-то один из них — или он, или старый урка — должен сгинуть, отправиться в царство теней на корм червям… Теперь это было только его, Пашино дело И никакой Счастлив- ^ чик тут уже ничем не мог помочь ему…

Странно, но в густом лесу, вдалеке от бетонки никакого забора уже не было. Два ряда колючей проволоки ограждали площади полигона, на которых, вероятно, еще только планировали строительство новых помещений для захоронения. Невдалеке стояли недостроенные серые корпуса довольно странного вида, чем-то напоминавшие элеватор, и бараки с черными дырами окон без рам. Здесь же на рельсах высился огромный кран.

Счастливчик успешно миновал проволочное заграждение и взял курс на бараки и железнодорожный состав, тот самый, который сегодня утром с опасным грузом в вагонах и на платформах отправился на полигон. Рядом с вагонами работали краны и погрузчики, суетились какие-то люди, скорее всего рабочие и служащие полигона.

— Где тут у вас начальник? — спросил Счастливчик угрюмого работягу, который вопросительно посмотрел на него: вероятно, посторонних на полигоне не ждали.

— Вон у тех вагонов, — махнул рукой работяга.

Счастливчик узнал те самые четыре вагона, которые ему удалось отцепить от состава. «Тем лучше! — подумал он. — По крайней мере, разговор не будет беспредметным».

Рядом с начальником стояли еще двое: один — маленький аккуратный чиновник, потный и красный, тот самый, у которого они с Ксюшей похитили документ, второй блондин в черных очках, одетый как ответственный министерский работник, подтянутый и энергичный, которого Счастливчик уже где-то видел. Они о чем-то беседовали. При этом маленький чиновник пожимал плечами и разводил руками, виновато глядя на начальника полигона, который с недовольным лицом раздраженно листал документы, вероятно ища в них то, чего нет.

— А они были? — мрачно спросил начальник Михаила Семеновича.

Чиновник стремительно забегал глазами по сторонам, ища в голове тот вариант ответа, который менее всего повредил бы ему теперь.

— Ну, да или нет? — с усмешкой спросил блондин с министерской выправкой.

Бедный чиновник заюлил, как заяц, пойманный в силки.

— Ну были, были, — сказал он, отчаявшись и не имея больше сил запираться. И где же они? Пропали, исчезли куда-то…

— Не может быть, Михаил Семенович. Вы такой аккуратный человек, у которого даже скрепка не пропадет, а тут документы на захоронение.

— Ну я им говорил, мол, подождите, пришлют вам из Петербурга копию, тогда и отправим ваш контейнер на полигон. А они даже недельку ждать не захотели, против моей воли загрузили и отправили, хоть я и сопротивлялся этому, как мог.

— Так вызвали б милицию, — недоверчиво глядя на чиновника, говорил начальник полигона. Что ж вы ее не вызвали?

Чиновник опустил глаза.

— Я испугался. Знаете, какие они… За грудки меня схватили, трясли, угрожали.

— Ну так просто за грудки хватать не будут, верно? спросил блондин в черных очках Михаила Семеновича, который еще ниже опустил голову.

— Так-так, значит были документики… А захоронить поскорее надо? обратился начальник уже к человеку в черных очках.

— А чего тянуть!

— Так там что, мочевина, зараженная радиоактивной пылью?

— Там нечто более страшное!

Все трое удивленно посмотрели на Крестовского, который остановился в нескольких шагах от них.

— Ну и что там? — иронично спросил блондин, с улыбкой качая головой, мол, вмешиваются тут всякие.

— Весьма активный мутаген, прибывший к нам из-за рубежа. Вероятно, он получился в результате какой-то аварии на фармацевтическом заводе или еще где-нибудь. Вещь очень опасная. Я биохимик по специальности и держал в руках этот порошок, тестировал его. При попадании человеку на слизистую он в течение суток может вызвать гангренозное поражение тканей и смерть. Образующиеся в гортани мутанты могут передаваться аэрозольным способом от пораженного человека к здоровому. Повторяю, этот порошок, науке ранее не известный, — серьезная опасность не только для нас, здесь находящихся, но и для страны, для всего человечества, если хотите.

Начальник с удивленно поднятыми к самому чубу бровями, посмотрел на блондина и на даже присевшего от тяжести свалившейся на него информации чуть живого Михаила Семеновича.

— Да нет же! — засмеялся блондин, укоризненно глядя на Счастливчика. — В контейнере — агрохимия, мочевина, которая немного фонит…

Начальник задумался. Этот неизвестно откуда взявшийся парень (а действительно, откуда он здесь взялся? Ладно, потом можно выяснить!) говорил, как специалист. То, что он говорил, было не до конца понятно начальнику полигона, но все же он не собирался брать на себя больше ответственности, чем уже взял. Может, все это было и не так, и этот биохимик что-то напутал со своим мутагеном, но вдруг он прав? Вдруг действительно в том контейнере нечто страшное. Вот ведь и документы на него пропали, и мне совсем не случайно дали эти доллары, якобы чтобы ускорить дело…

— Захоранивать этот порошок ни в коем случае нельзя. Мутаген обязательно выйдет наружу либо в виде растворов с грунтовыми водами, либо в виде пыли. Первыми умрете вы и ваши работники, но до этого вы заразите своих родных и близких, потом они заразят больничный персонал и всех, кто с ними будет в контакте. И далее в геометрической прогрессии — во все уголки нашей необъятной родины. Надеюсь, что скоро сюда прибудут сотрудники горСЭС и прокуратуры. А вы можете убедиться в правильности моих слов, только возьмите пробу порошка, и мы испытаем ее. У вас здесь есть лаборатория?

— Конечно, — ответил начальник, удивленно глядя то на Счастливчика, то на официального блондина, который только саркастически улыбался, пока Счастливчик излагал суть вопроса.

— Вы что, не видите, это же сумасшедший! — сказал блондин, улыбаясь в лицо Крестовскому.

Михаил Семенович, как-то незаметно отодвинувшийся ото всех в сторону лесных зарослей, решил, что настал тот самый невыносимый для жизни момент, когда ему срочно необходимо в туалет.

— Я только в туалет, — тоненько пропел он и боком-боком подался в сторону от грозно назревающей над его головой бури Михаил Семенович знал, что где-то поблизости отсюда есть деревня и что, если его только никто не остановит, он обязательно найдет ее, попросится на постой к какой-нибудь бабке и тихой мышкой перезимует у нее в погребе на картохе да соленых грибах. А весной огород копать буду. Солнышко светит, земля парит, птички свистят, и никаких узкоглазых вокруг. Бабка мне кринку молока подносит: «Попей, соколик!» Хорошо-то как!

Ничего не понимающий начальник полигона растерянно посмотрел в сторону поспешно улепетывающего от ответственности Михаила Семеновича и механическим голосом произнес:

— Возьмем пробу.

Начальника бросило в жар. Удушливая волна осознавания смертельной опасности, впритык прильнувшей к его собственной жизни, накрыла его с головой. А вдруг этот псих биохимик прав?

— Ну давайте возьмем, — согласился блондин.

— Семенов! — крикнул начальник полигона одному из работников. — Возьмите кого-нибудь себе в помощники. Мне нужна проба из последнего контейнера, да, из того, на который нет документов… Ну, пойдемте в лабораторию, будем проверять. И вы тоже идите с нами, — обратился он к Счастливчику, — а потом мы разберемся, как вы здесь, на закрытом объекте, оказались…

Словно гора свалилась с плеч Крестовского наконец-то ему удалось убедить или хотя бы посеять сомнения в одном из тех людей, от которых теперь зависела судьба нации, их общая судьба. Улыбаясь и радостно глядя в небо на беспорядочно, как перед дождем, летающих птиц. Счастливчик отправился за начальником и своим элегантным оппонентом, насвистывая что-то феерическое. «Ну, сейчас я им покажу зверя! Сейчас они у меня ужаснуться, и с этого министерского господина, думаю, слетит вся его спесь!»

Кто-то взял за рукав витающего в эмпиреях Счастливчика, и он остановился. Перед ним стоял небольшого роста худощавый человек азиатской внешности. Воспарившее было высоко над повседневностью сознание Крестовского начало плавно планировать к земле; он стал вспоминать что-то важное, что он, кажется, упустил из вида. А человек, взяв Счастливчика за рукав, тянул и тянул его в сторону от посыпанной гравием дорожки, по которой удалялись начальник полигона и его светловолосый спутник.

Все еще счастливо улыбаясь, Счастливчик остановился и вырвал свой рукав из цепкой руки азиата. «Кореец!» — вдруг ошпарило Счастливчика, и он тут же почувствовал, как справа под ребра ому вошло что-то тупое и твердое. Крестовскому показалось, что печень у него лопнула, разорвалась надвое. И в этот момент, к счастью. Кореец ребром ладони ударил его в основание шеи и отключил нестерпимую боль вместе с белым светом…

Паша Колпинский наблюдал за Петенькой и его слушателями из-за вагонов. На всякий случай он решил спрятаться: возможно, братва вместе с Николаем Николаевичем уже здесь. Паша искал глазами Корейца, но того нигде не было видно. «Настоящий азиат, ниньзя. Наверняка где-то здесь, поблизости, да попробуй найди его! Нет, показываться нельзя. Пусть считают, что меня здесь нет, а я подстрахую Счастливчика». Он видел, как двое работников полигона отправились с радиометром к последней платформе, где находился их контейнер, Крестовский, радостно возбужденный, пошел вслед за двумя мужчинами. Нужно было выбирать, куда идти ему, Паше.

«Похоже, у Крестовского все в порядке с аргументами. Значит, надо проконтролировать контейнер!»

Когда он пробрался к контейнеру, двое в халатах, специальных шапочках и бахилах уже заканчивали работу. Паша не совсем отчетливо видел то вещество, которое работники полигона насыпали в бумажный пакет, но что-то в нем показалось ему странным…

Спрыгнув с платформы, экипированные, как хирурги, служители полигона отправились в сторону рабочих зданий и бараков. Один из них нес в руке небольшой пластиковый мешок, в котором лежал пакет с пробой.

— Что несем, ребята? — бодро спросил Паша Колпинский, выходя из-за вагонов.

Работники остановились и равнодушно посмотрели на Пашу. Один из них — тот, что нес пластиковый мешок, — протянул его Паше, как бы предлагая любопытному мужику самому посмотреть.

На всякий случай быстро оглядевшись по сторонам, Паша сделал несколько шагов по направлению к работникам полигона, вдруг всем нутром ощутив лавинообразно растущее чувство смертельной опасности…

Когда он уже протянул руку к мешку, в спину ему неожиданно с силой впилось что-то бритвенно острое. «Старик!» — вспыхнуло в Пашином мозгу и, протяжно вскрикнув, он начал медленно падать.

Двое остолбеневших работников полигона едва успели поймать падающего, в спине у которого торчал нож с наборной рукояткой. Они видели, как что-то сверкнувшее на солнце стремительно вылетело из-за вагонов. Теперь они увидели, что это был нож. Но кто его бросил? Нет, этого они не видели.

Паша Колпинский медленно осел на землю, подмяв под себя пластиковый мешок.

— Ну и где же наш бредовый биохимик, где он, мой оппонент? — саркастически улыбаясь, спрашивал светловолосый озадаченного начальника полигона, который сидел за своим рабочим столом и нервно курил.

— Нам он и не нужен. Знаете, я думаю нам лучше все же самим проверить эту вашу агрохимию, так, на всякий случай.

— Я вас понимаю… Ответственность.

— Да, ответственность! А если этот человек прав? Случись что — мне придется отвечать. Мне, а не вам!

— Понимаю, понимаю…

— Ладно, сейчас Семенов подойдет с пробой, и мы посмотрим, что там за зверь такой, который страшнее атомной войны.

За дверью в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.

— Вот, идут! — сказал начальник и — нервно встал.

На пороге кабинета выросли запыхавшийся Семенов и его напарник.

— Ну, где проба? — чуя недоброе, почти шепотом спросил начальник полигона.

— Там человека убили! — сказал Семенов, вытаращив глаза.

— Где??? Кто???

— У той платформы, где мы брали пробу. Кто-то нож бросил из-за вагонов.

— Как нож? Кого убили?

— Не знаю, в первый раз его вижу.

— Не вашего ли оппонента? — спросил начальник полигона блондина, бросая на него острый взгляд.

Светловолосый встал и нервно спросил вошедшего:

— Как он выглядит?

— Обыкновенно: вот такого роста — Семенов поднял ладонь себе до лба, — лет сорока, в дорогих штанах и обуви, но в железнодорожной спецовке.

— Вроде на вашего оппонента не похож, — сказал начальник полигона блондину. Но кто же он?.. Семенов, а где проба?

— Да какая там проба! Человека убили! Скоро и нас всех тут… — запричитал Семенов.

— Надо срочно захоранивать, вы слышите меня? — Блондин стал энергично прохаживаться по кабинету, что-то обдумывая. Это все из-за него, из-за контейнера. Кто-то не желает, чтобы мы его захоронили. Посудите сами; тот, кто говорил, что в контейнере опасный мутаген, куда-то исчез, как только вы отправили людей брать пробу Теперь это убийство… Мой совет вам: срочно захоранивайте!

— Семенов, — подумав, спросил начальник полигона своего подчиненного, — ты пробу взял или нет?

— Взял.

— Ну и где же она?

— Наверное, там осталась, но я туда больше не пойду…

— И я тоже, — подал голос из-за двери напарник Семенова.

— Ты хотя бы скажи мне, что там было? Порошок или что другое? — настаивал начальник.

Семенов на мгновение замялся, напряженно смотря на блондина в черных очках и с министерской внешностью, лицо которого словно застыло, и как-то нехотя произнес:

— Не, там что-то в гранулах было. Агрохимия какая-то…

В легкой дымке Счастливчик увидел над собой сначала недвижные еловые лапы, потом синие лоскуты неба, еще освещенного солнцем. Наконец действительность целиком выплыла из тумана и, дрогнув, как на зеркальной глади воды, застыла. Он лежал в мягком теплом мху со связанными руками, и голова его в который уже раз за последние сутки лопалась от боли. Во рту у него была какая-то сухая тряпка, достававшая ему до гортани и больно давившая на небо и язык. Счастливчик едва дышал через нос.

«Чем так получать по башке, лучше уж наконец навсегда отмучиться, — думал он, негодуя на собственную глупость. — Надо же, только на минуту расслабился, воспарил, понимаешь, от чувств, как прыщавая девица, и тут же провалил все дело. Теперь без меня, они, боюсь, могут и не проверить порошок. Тот министерский чин уболтает их, и они преспокойно захоронят мутаген. И что за птица этот, в черных очках? Что ему тут надо? На бандита он что-то совсем не похож… И костюмчик этот я уже где-то видел. Где я его видел? Где?.. Ага. на станции, когда мы с Ксюшей документы похищали. Интересно… да ничего интересного. Все плохо!

Так тебе и надо, трепачу такому, гению хреновому! Ох, лучше б они тебя теперь убили!» — сокрушался Счастливчик.

Рядом с терзавшимся муками совести Крестовским безмолвно сидел Кореец и смотрел на него. Вдруг кто-то свистнул. Из кустов вышел худощавый старик, тот самый Николай Николаевич, который, по словам Паши, должен был теперь неминуемо загрызть Крестовского.

— Все, Кореец, укатал я Павлушку нашего. Эх, не дали ему голову отрезать, унесли его куда-то… Вот только ножичка моего заветного жаль; если б ты, сынок, знал, сколько я с ним доброго людям (в этом слове бывший старожил учреждений строгого режима ставил обычно ударение на последнем слоге) сделал, сколько ссученных порезал, сколько скурвившихся поучил. Ах, жаль ножичка заветного, каленого-точеного…

— Ас этим что будем делать? — холодно спросил Кореец «учителя».

— С этим подожди, сынок, подожди. Там сейчас наш контейнер заховают. Сначала пойдем посмотрим, а потом вернемся сюда и закопаем этого юнната, но не глубоко. — Николай Николаевич ласково посмотрел на Счастливчика. — Рот землицей забьем ему под завязку и — под землю его, под мох да коряги, чтобы даже не мычал, но все слышал и так еще пожил. Ничего, он здоровый, он у нас не сразу умрет, дней десять послушает птичек-то, помучается. Ты, сынок, давай-ка муравейник присмотри где-нибудь. С муравьями-то ему веселей будет…

«Значит, они все же захоранивают контейнер! Нет, лучше мне сейчас же умереть!» — подумал в отчаянье Крестовский.

Кореец поднялся с земли, ткнул носком кроссовки Счастливчика в бок, словно шофер, проверяющий надежность колеса, и они со стариком пошли куда-то вниз, где, вероятно, должны были захоранивать порошок…

Счастливчик все так же лежал во мху, широко раскрыв влажные, ничего теперь не видящие глаза. Ему хотелось, чтобы те двое поскорее вернулись и сделали свое дело. Павел был мертв. Зря он не послушался его, Крестовского, и не спрятался в лесу. Видимо, с этими людьми ни ему, ни даже доблестному Паше никогда не справиться. «За ними стоит зло как реальная сила, действующая в мире, — думал Крестовский, — зло, которое уже давно победило в мире и лишь прикрывается овечьей шкурой, рядится в белые одежды. Или я забыл кто Князь мира сего?! Но я ведь знал это… Знал, но по гордыне решил, что я, такой замечательный и справедливый, сам, в одиночку могу с ним справиться. Вот и Пашу затянул в это дело, затянул и погубил… А Оксана? Только бы у нее хватило ума не искать нас здесь и ехать домой. Хотя, как ехать? Где деньги-то? Да, Крестовский, всех ты обманул и погубил… А надо было еще в Питере настойчивей стучаться в кабинеты чиновников, надо было, наконец, даже объявить голодовку или еще что-нибудь… Так нет же, сам захотел все сделать: и зло победить, и злодеев наказать… А зло, выходит, человеческими силами не победить. Ему лишь по мере сил сопротивляться можно…»

Кто-то склонился над Счастливчиком, пытаясь вытащить у него изо рта кляп. Крестовский закрыл глаза. Он понял, что пришел его час, но эти последние свои минуты на земле он не собирался осквернять лицезрением злобного торжества победителей. В любое мгновение он ожидал получить удар ножом в грудь или пулю в голову, но при этом ничто в нем не сжималось от страха. Напротив, ему хотелось только одного: чтобы поскорее.

— Вы победили, — глубоко вздохнув, тихо сказал Счастливчик, — но сия победа Пиррова. Вы уже обречены…

Крестовского с силой перевернули на живот и стали развязывать ему ноги. Наконец он услышал голос:

— Поспешите, милостивый государь, к котловану. Там уже захоранивают ваш смертоносный мутаген.

Счастливчик узнал этот голос. Это был голос того энергичного блондина в черных очках и дорогом элегантном костюме.

«Ну нет! — подумал Счастливчик, с трудом поднимаясь на ноги и пытаясь освободить за спиной руки, веревки на которых были только лишь ослаблены неизвестно откуда взявшимся освободителем. — Это несправедливо! Я должен, должен умереть! За все хорошее: за глупость, за самомнение, за эту безмерную гордыню! Мне и так слишком долго везло!» — кричали его мысли, пока он все более ослаблял на запястьях веревку и, набирая скорость, бежал к котловану, рядом с которым суетились рабочие и работал кран.

Счастливчик был уже свободен. Головная боль прошла, сердце трепетало от одной мысли, что теперь надо успеть остановить их всех там, у котлована, остановить или умереть.

— Стойте! — закричал он издалека, видя как тот самый контейнер, качаясь на стропах, уже начал опускаться вниз. — Остановитесь!

Но контейнер уже ухнул куда-то вниз и кран направил стропы к следующему грузу. В котлован опускались ящики и другие емкости, поднимая облака пыли.

Когда Счастливчик с вытаращенными глазами подбежал к месту захоронения, уже работали бульдозеры, закрывавшие котлован грунтом.

— Идите отсюда, вам тут нельзя. Здесь запретная зона, — один из работников гнал прочь Счастливчика, на губах у которого, как заезженная пластинка, все вертелось «Не надо, не надо…»

Отойдя от котлована в сторону, он сел на землю и заплакал. Он уже не боялся ни Корейца, ни страшного старика, теперь они для него не существовали. И его собственная жизнь уже ничего не стоила.

Недалеко от себя он увидел милиционеров, которые разговаривали к кем-то из рабочих полигона. Счастливчик поднялся и сделал несколько шагов к ним, но вдруг остановился: где-то в городе его ждала Ксюша. Нет, милиция его уже не отпустит и не поверит ни одному его слову. Крестовский повернулся и, сгорбившись как старик, поплелся в сторону леса, ни от кого не прячась.

И это последнее обстоятельство спасло его. Милиционеры при всем желании не могли заподозрить в тот медлительном человеке преступника, поисками которого они здесь занимались уже пятнадцать минут. За двоими подозрительными уже гнался наряд, а этот был похож на местного доходягу.

— Да ходят сюда бичи, шакалят потихоньку, — сказал Семенов милицейскому лейтенанту, когда тот спросил о подозрительном человеке, который отправился в сторону леса. — Не трогайте его. Он насквозь радиоактивный, наверно…

Хмурое Утро, пристроившись к широкому лучу света, пробивавшемуся сквозь отверстие под потолком просторного складского помещения, читал Апокалипсис.

Эта книга — Новый Завет и Псалтирь — досталась ему в наследство от геолога Славы, который весь полевой сезон пробовал читать ее, но у него из этого так ничего и не вышло.

— Нет, не могу. Не цепляет. Ничего не понимаю… Вот уж воистину: много званых да мало избранных. Не могу я. Хмурое Утро, Библию читать: все мысли рассеиваются, разлетаются куда-то. Читаю одно, а думаю совсем о другом, о какой-то гадости. Вот от детектива оторваться не могу, хотя и понимаю, что дрянь читаю. А это ведь — великая книга, боговдохновленная, а не могу… Возьми ты ее себе, что ли. А мне от нее толка нет никакого…

Бич тогда спрятал Евангелие в карман просто так, на всякий случай, все же книга… Но когда открыл и начал читать Евангелие от Матфея — оторваться уже не смог. Читал он в КАПШе при свете керосиновой лампы, и ему все время казалось, что кто-то еще здесь присутствует, стоит рядом. Он даже несколько раз откладывал книгу в сторону и резко оборачивался, но в КАПШе никого, кроме него, не было… И все же был кто-то, Хмурое Утро ощущал это… Позже он понял. Кто это был…

Тогда же бич, задыхаясь от радости, побежал рассказывать Славе о своих ощущениях: он рассказал о своих открытиях, о вдруг изменившемся, нет, не то, просветлевшем взгляде на мир. Да, он сам писал когда-то книжки, и его за них даже хвалили, но все это было не то. Книжки эти были суетны: его собственная душа металась там в потемках и, все время натыкаясь на какие-то невидимые углы, никак не могла найти себе выхода. Почему он пил тогда? Да от этой самой душевной неустроенности, а точнее — теперь Хмурое Утро знал это точно — от бездуховности. Нет, конечно, он всегда был задушевным человеком, приятным собеседником и собутыльником, но разве знал он прежде, что значит Дух?..

— Слава, у меня там, — Хмурое Утро приложил ладонь к левой стороне груди, открылось. Даже сам не знаю как. Что-то теплое, нет, скорее горячее. Легко-то как!

А Слава тогда, отложив в сторону какой-то роман Чейза, грустно улыбнулся и сказал:

— Вот видишь. Хмурое Утро, я же говорил: много званых… А ты как раз оказался избранным. Что ж, поздравляю, — И он, махнув рукой, ну, мол, иди-иди, вновь уткнулся в свой детектив…

Кстати, перед отъездом сюда, в Питер, бичу кто-то рассказывал о его бывшем начальнике. Слава неожиданно бросил свою геологию и за какие-то полгода вышел в люди. Он и два его товарища открыли магазин дамского платья и наладили прямые поставки шмотья из Парижа. Слава по-хорошему округлился, заматерел, стал ходить, по-хозяйски подав вперед немного нарочитый живот свой, и наконец приобрел завершенность образа: у него появился «мерседес»…

«…знаю твои дела; ты носишь имя, будто жив, но ты мертв», — прочитал бич и надолго задумался.

В помещение склада вновь зашли, важный господин в очках и таможенник. Они вполголоса переговаривались.

Таможенник что-то горячо пытался объяснить важному господину, который солидно кивал головой и все время говорил: «Ну что же тут особенного? Ничего страшного в этом нет!» А таможенник, взопрев, все говорил и говорил о каких-то трудностях, о большом риске и о том, что будет с ним и, главное, с его семьей, если только все откроется. Таможенник хватал себя двумя руками за горло, словно показывая, что именно будет с ним, его женой и двумя малютками, если только все откроется…

— Ладно, все, хватит! — веско, но без тени раздражения произнес солидный господин. — Я все понял. Сколько же вы хотите?

— Пять.

— Пять? Ну и аппетиты у вас, ну и аппетиты, — господин покачал головой и задумался. — Значит, за пять никакой заминки у нас не будет, и все пройдет гладко?

— Никакой, гарантирую…

— Да что вы можете гарантировать, молодой человек… Ну ладно, пять ток пять! Но чтобы…

— Ни-ни! Я же сказал, гарантирую, — уже внятнее произнес таможенник.

— Значит, только за пять таможня дает добро? — усмехнулся важный господин и похлопал повеселевшего таможенника по плечу.

— Только за пять! — отчеканил таможеник. — А где ваш контейнер?

— Вот он.

— Ах до, вспомнил… А тот, с агрохимией, Вроде тоже ваш?

— Не мой, моей фирмы. Им, голубчик, без меня заниматься будут.

— А третий? Ах да, третий — с архипелага. Говорят, адмиральский… Да, вот что, Эдуард Львович, надо бы ваш контейнер покрасить. Это последнее наше требование. А то, знаете, неудобно как-то: за границу — и такой обшарпанный. Его ведь на палубу поставят…

— Я думаю, что за такие деньги вы и сами…

— Хорошо, хорошо…

— Это с каких это пор ты, Леня, Эдуардом стал? — Навстречу важному господину и оторопелому таможеннику шел отставной адмирал дядя Петя в кителе с орденскими планками, широких брюках и фуражке.

Важный господин отпрянул от таможенника, оттолкнул его и пошел навстречу адмиралу, широко улыбаясь и разводя для объятий руки.

— Ну, так скажи мне, Леонид Михайлович, с каких это пор ты — Эдик? спросил адмирал товарища после того, как они поцеловались.

— Эх, Петя, да что говорить об этом! А ты чего к нам? В отпуск, что ли?

— Да какой отпуск, я теперь на пенсии. Флоту больше не нужен. Ленька, ты что, за кардон бежишь? Значит, как крыса с тонущего корабля?

— Значит, как крыса, Петя…

— А в контейнерах, выходит, грехи твои? Почки, печень, селезенки младенцев невинных, а? Да, накопили мы с тобой грехов…

— Не в контейнерах, а в контейнере.

— Брось, Леня, — улыбнулся адмирал, — я же слышал ваш разговор. Оба контейнера твои. Просто вон тот с какой-то фигней.

— Эх, адмирал-адмирал, нехорошо подслушивать чужие разговоры, — посетовал Леонид Михайлович со сдержанной улыбкой, как бы предлагая сменить тему.

— А чего плохого! Вон ты даже имя поменял. А просто так имена не меняют. Меняют обычно те, кто от закона скрывается… И паренька этого, таможенника, небось купить хочешь. Я-то знаю, ты Ленька такой, шустрый!

— Да тише ты! — Леонид Михайлович схватил адмирала за китель, довольно холодно посмотрев ему в глаза. — Тебе-то какое дело?

— А, может, ты, Леня, контрабанду везешь, какой-нибудь оружейный плутоний? Все вы, демократы, теперь мастаки стали насчет того, чтобы империю грабануть. Места себе в Америке да Европе давно приготовили. А? Верно я излагаю?

— Да успокойся ты, — смягчился Леонид Михайлович. — Чего заводишься? Ну, отправляю я контейнер со своим добром. Не хочу, понимаешь, чтобы шмонали его. Там ведь у меня живопись, иконки, бабушкино колечко… Ну, в общем, ты понимаешь, кусочек родины будет там, на западе.

— Родины??? До вы эту родину обсосали со всех сторон и продали! Продали, о теперь разбегаетесь по норам!

— Ладно, ладно, Петя, успокойся. Я вижу ты совсем потерял чувство юмора. С пол-оборота заводишься… Лучше скажи мне, что везешь в своем контейнере? Леонид Михайлович в знак примирения положил свою руку на плечо адмирала и повел его к выходу из пакгауза, оглянувшись на таможенника, который озабоченно тер лоб, стирая выступившую испарину.

«Ах, вот это кто! — подумал Хмурое Утро. — А я и не узнал его сразу. Действительно, это тот самый дядин Петин друг, который приезжал на архипелаг с компанией поохотиться… Смотри-ка, даже имя сменил. Хлопотно это — имя менять, если не монах, конечно… А этому-то зачем? А что, может, дядя Петя и прав насчет того, что этот Леня от закона скрывается…»

«Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о если бы был ты холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: „я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды“; а не знаешь, что ты несчас тен и жалок, и нищ и слеп и наг. Советую купить тебе у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наго ты твоей, глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть…»

Грязный и оборванный Крестовский только к середине следующего дня вошел в город.

Он искал Оксану Николаевну. Верней, не искал, а просто пытался встретить ее где-нибудь… Конечно, сначала нужно было бы пойти в горСЭС к тому чиновнику, которого Ксюша должна была отыскать и привезти на полигон, но он забыл, где находится здание, а спросить об этом кого-либо у него уже не осталось душевных сил.

Крестовский шел через весь город, ничего не видя перед собой, шел, не реагируя даже на светофоры, как идет обычно горький пьяница, не имеющий ни рубля за душой на опохмелку, той последней стадии богооставленности, когда человек уже готов к небытию.

Было еще светло, и водители дважды пощадили его, лишь покрыв для острастки матюгами. Видя, что пешеход немного не в себе, они с поспешностью уезжали.

Крестовский медленно шел мимо гостиницы, гастронома, ресторана… Это был «Белогвардеец».

Его вдруг непреодолимо потянуло в ресторан. Нет, ни есть, ни пить он давно уже не хотел: он вообще забыл, что это такое. Но какая-то сила против воли влекла его туда, где еще позавчера вечером так блестяще началась задуманная им операция «Троянский конь», главная роль в которой отводилась женщине — его дорогой Ксюше… Ксюше, за которую он теперь с радостью отдал бы свою суетную и уже ни на что не годную жизнь.

Швейцар — молодой парень, жующий резинку, — не хотел впускать Крестовского. Он встал в дверном проеме, уперев руки в косяк и качая головой, мол, ну а ты, бычара, куда лезешь? Крестовский с разгона уперся швейцару в грудь, и швейцар брезгливо оттолкнул его от себя, после чего стал ладонями счищать с лацканов грязь, которая якобы должна была обязательно прилепиться к нему после столь неприятного столкновения.

Словно не понимая, что впускать его сюда не собираются, и по-звериному доверяясь только собственному чутью, Крестовский вновь пошел на швейцара, даже не изменившись в лице. Выплюнув жвачку и стрельнув глазами по сторонам, швейцар ударил идущего на него доходягу кулаком в лицо, и доходяга упал. Швейцар, усмехнувшись, уже собирался закрыть двери, но поднявшийся с земли доходяга в третий раз, и на этот раз совершенно не изменившись в лице — разве что утерев кровь, струйкой побежавшую из носа, — попрел на него.

Швейцар зло хохотнул и собрался хорошенько проучить доходягу, встав у двери в боксерскую стойку. Когда тот был уже на расстоянии вытянутой руки, швейцар, ухнув, бросил вперед свое тело с вытянутой рукой… и попал в пустоту. Пытаясь удержаться на ногах, он сделал шаг вперед и повернулся, ища доходягу. Но никого не увидел, потому что из глаз у него брызнули искры и внезапно пришло ощущение, что он летит вниз головой с Останкинской телевышки.

Переступив через лежащего швейцара, Крестовский вошел в вестибюль ресторана, где на него со страхом посмотрел гардеробщик — свидетель разборки. Публика, которая наблюдала поединок с улицы, осталась стоять, дожидаясь, чем это все кончится: а вдруг повезет, и она станет свидетелем криминальной разборки с человеческими жертвами. Те, кого теперь должны были убить или, на худой конец, примерно отволтузить, в глазах зевак людьми не считались. Действительно, кто из честных людей в наше время будет по ресторанам ходить? Ну, а на тех, кто ходит, уличной публике было ровным счетом наплевать. «Во-во, — рассуждали зеваки, — пусть поскорей переубивают друг друга, воздух без них чище будет!»

Крестовский остановился в центре ресторанного зала и стал озираться по сторонам. Все сидящие в зале повернулись к нему и стали говорить тише или совсем замолчали. Два официанта выскочили из зала в вестибюль и через несколько секунд вернулись, тихо переговариваясь. Третий ушел в кухню… Через несколько секунд из кухни вышел бритоголовый гигант, вероятно работавший здесь вышибалой, и, грубо раздвигая стулья с сидевшими на них гостями, пошел на незваного гостя. Но странный доходяга вовсе не собирался нападать или защищаться. Казалось, смотрит он не на огромного вышибалу, а как бы сквозь него, словно это был не грузный мешок тренированного мяса, а прозрачный призрак.

Обескураженный таким взглядом, вышибала не стал бить Крестовского, а только схватил его за шиворот.

— Оставь его! — хрипло сказал кто-то из зала. Держа Крестовского за шиворот, вышибала оглянулся и сразу же отпустил его. Из-за столика у стены поднялся двухметровый парень, мрачно глядя на вышибалу.

— Это ко мне… Иди к себе на кухню. Вышибала молча повиновался. Двухметровый жестом пригласил Крестовского к себе за столик. Крестовский подошел и сел, вглядываясь в двухметрового. Нет, он не знал его…

— Посидите тут с ним. Я щас, — сказал двухметровый двум своим приятелям примерно таких же внушительных размеров, как и он сом, и быстро вышел из зала.

— Куда это Фантомас пошел?

— А кто его знает…

— Ведь вы Счастливчик, так? Фу-у! Вам надо срочно в больницу. Очень срочно…

Взволнованный и вновь пробудившийся к жизни Крестовский ехал в «волге» рядом с тем самым черноусым шофером, который вез их с Пашей на полигон.

— Моя мать работает в больнице, — рассказывал черноусый. — Вчера вечером с полигона привезли человека в тяжелом состоянии. Сначала санитары думали, что он умер, и повезли его в морг, но когда стали в машине вытаскивать из его спины нож, он застонал. Привезли в больницу и сразу — на стол. Залатали его с двух сторон, сделали переливание крови и ожил покойничек… Когда мать мне это рассказала и описала его, я почему-то сразу понял, кто это. Мать сказала, что он все время зовет какого-то Счастливчика… Ну, пришел я из любопытства в палату к нему, поглядел на него: точно, тот самый, который тут у нас в терминаторах числится и которого я вез на полигон… Кстати, врачи на него жалуются: у него правая рука в кулак сжата. Они хотели разжать — ничего не выходит, словно окостенел, даже во время сна не поддается…

— Так, может, это судорога?

— Да мать говорит, что он сам кулак сжимает и все бредит Счастливчиком. Я подумал, что это вы. Фантомасу сегодня утром обо всем рассказал: и о том, как вез вас на полигон, и о больнице. Когда вы вошли в ресторан, он сразу догадался, что вы тот самый Счастливчик и есть. Ведь вы тут чужой. И хотя видел он вас в первый раз, даже не сомневался… Кричит мне в трубку: уверен, мол, нашел того Счастливчика; он, говорит, сейчас сидит за столиком в «Белогвардейце». Ну я сюда и приехал, и не зря — попал в самую точку.

— Надо же, — Счастливчик впервые за последние сутки улыбнулся, — и я ведь в ресторан не по своей воле вошел, даже швейцара грохнул…

— И правильно, наглый тип этот Дима.

— Какая-то непреодолимая сила меня буквально в шею толкала туда, — продолжал Счастливчик.

— Ей-Богу, есть над нами что-то такое, что-то справедливое, — улыбнулся черноусый.

— Верно, есть. Только не что-то, а Бог… Теперь уж я точно это знаю, сказал Крестовский, улыбнувшись: по крайней мере, Паша был жив.

— А как ваша секретная миссия? — спросил черноусый, и видя как сразу помрачнел пассажир, закрыл рот и стал смотреть на дорогу.

— Вот мама, привел тебе Счастливчика, — сказал черноусый, заглянув в ординаторскую.

— Не мне, а больному, — сказала властная женщина в халате и белоснежной шапочке. — Пойдемте, я проведу вас к нему в реанимацию, обратилась она к Крестовскому.

— Как он? — тревожно спросил Счастливчик.

— Как ни странно — хорошо. Здоровья на троих хватит. Завтра будем его в общую палату переводить. К нему уже два раза следователь приходил, но я не пустила: слишком слаб…

В реанимационной палате, кроме Паши, лежало еще двое больных с капельницами и иголками в венах. Эти двое были без сознания.

— Ну как ты, Павлик? — спросил Крестовский, склонившись над бледным Пашиным лицом.

Паша медленно открыл глаза и улыбнулся.

— Ну что, Счастливчик, — еле слышно спросил он Крестовского, — захоронили они контейнер?

Крестовский молча кивнул головой, потом спросил:

— Кто тебя?

— Не важно… Думаю, старый постарался… На, держи. Паша вытащил из-под одеяла сжатую в кулак руку и разжал ее. На ладони Паши Колпинского лежал небольшой бумажный пакетик.

— Что это, Павлик?

— То, что было в контейнере… Проба. Крестовский взволнованно развернул пакет в нем были какие-то гранулы.

— А где же порошок??? — закричал он еще больше волнуясь.

— Нет порошка… В контейнере была… мочевина, — выдохнул Паша и, блаженно улыбаясь, закрыл глаза.

— Подожди, подожди! — заорал вдруг в голос Счастливчик, отмахиваясь от врачихи, пытавшейся угомонить его. — Я, кажется, понял, понял! Павлик, дорогой! Еще не все потеря о! Мы победим, ты понял? Мы победим!!!

— Понял, не кричи. Я спать буду… Счастливчик, не помня себя от радости, бежал по коридору к лестнице. Он еще не знал точно, что будет теперь делать, но в том, что он обязательно что-нибудь придумает, — нисколько не сомневался.

— Да, сюда приходили двое каких-то молодых людей, интересовались, где лежит пострадавший с полигона. На друзей они не очень-то походили, если судить по их лицам! — крикнула ему вслед мать черноусого.

Хмурое Утро больше не мог читать: света стало мало. Наверное, наступила питерская летняя ночь — бледная, туманная, с серым бескровным небом, зябко стоящим в свинцовом зеркале гранитных каналов. Бич с сожалением отложил Евангелие и полез в мешок за галетой.

«Слава Богу, — думал Хмурое Утро, — уже завтра сухогруз уходит на архипелаг. Больше мне здесь делать нечего. Дядя Петя уже в Питере.

Думаю, придет скоро, увезет контейнер своей людоедке. Эх, адмирал-адмирал, съест она тебя, съест! Не сразу, конечно. По кусочку отъедать будет: иди на поклон к этому, выпей водки с тем… Ей ведь не человек — положение его нужно. Перспектива роста благосостояния и… власти. Да, именно власть ей и нужна. Не тепло и покой домашнего очага, не заботы о близких, — вот ведь она даже детей не пожелала, — а мишура и вращение в высших сферах. Видите ли, от этого вращения у нее кровь в жилах закипает, как у цыганки с бубном у костра… Сделала ставку на дядю Петю и промахнулась. Думала: вот перспективный офицер, настоящий моряк, морской волк, с таким можно и потерпеть пяток лет Заполярье, а оказалось настоящий-то и не нужен. Настоящего под сукно засунули… Эх, дядя Петя, лучше б ты утонул на своей подводной лодке, чтобы только не знать всего этого. Будешь теперь по инстанциям бегать да в академии пристраиваться на почасовую. Хорошо, если возьмут тебя в военкомат душами прокуренных да испитых призывников распоряжаться, а то ведь найдется место лишь на военной кафедре какого-нибудь гуманитарного вуза, где девицы одни, или, не приведи Господь, в школе, где нагловатые безжалостные подростки будут над тобой безбоязненно издеваться и называть тебя „дубом“, а ты, адмирал в отставке, будешь в бешенстве кипеть, пуская пар из-под фуражки, истончая аорту…

В пакгауз кто-то вошел и стремительным шагом направился к контейнерам. Сумерки не позволили бичу рассмотреть вошедшего, но, судя по всему — по прямоте осанки, пружинистому уверенному шагу и развевавшимся полам длинного плаща, — это был молодой человек. Он по очереди подошел сначала к одному, потом к другому и, наконец, к третьему контейнеру.

Бича удивило, что на незнакомце были черные очки. Длинная прядь светло-русых волос падала ему на лицо. Молодой человек шумно дышал, словно весь путь сюда, на пакгауз, бежал.

Но вдруг он перестал дышать и замер, прислушиваясь к тишине. Бичу, тихо сидевшему за ящиками, стало не по себе. А молодой человек начал метр за метром осматривать помещение. Потом подошел к ящикам вплотную и замер, всматриваясь в сумрак.

Бичу стало страшно. Во всей этой ситуации ничего страшного быть просто не должно было, не могло: он, бич, на вполне законном основании сидел тут, всего лишь исполняя свои обязанности… Но ему было страшно, было, было, и неизвестно почему.

Потеряв самообладание. Хмурое Утро хотел уже было кашлянуть или, выглянув из-за ящиков, вежливо поздороваться с незнакомцем и тем самым снять напряженность, но что-то удержало его.

Молодой человек медленно шел вдоль штабелей ящиков, то и дело останавливаясь на несколько секунд и принюхиваясь, а бич не мог даже пошевелиться. Он словно оцепенел. Страх сковал его члены и плотно сомкнул губы.

Наконец человек в черных очках остановился в пяти метрах от бича — как раз напротив. Хмурое Утро видел его тонкий профиль и не мог понять, почему он, краем глаза обязательно видевший теперь его в проеме между ящиками, молчит и бездействует. Молчание человека стало невыносимым, и бич уже собрался вскочить на ноги и поздороваться, но тело онемело, и он лишь, по-рыбьи немо разинув рот, пытался сделать выдох. Сдавленный хрип уже пополз по гортани бича, намереваясь родить звук в мертвой тишине противостояния, но в этот момент человек шумно выдохнул и, повернувшись спиной к бичу, быстро пошел к выходу.

„Так видел он меня или нет? — в смятении размышлял Хмурое Утро. — Видел, конечно. Просто не мог не видеть… Но почему тогда он ничего не сказал, не сделал? Почему??? Страшный человек. Не по-человечески страшный и не по-звериному. Что-то в нем мистическое есть от ночных страхов и кошмаров…“

„И другое знамение явилось на небе: вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем; хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал пред женою, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца…“

Оксана Николаевна не нашла того чиновника, с которым договаривался Крестовский. И никто ничего путного ей не смог сказать. Она лишь выяснила, что пара сотрудников горСЭС укатила на отдых в южные края. Оксана Николаевна попробовала было заикнуться, что на полигоне собираются захоронить очень опасный мутаген, но ее тут же выставили за двери, резонно заметив: где же еще, кроме как на специальном полигоне, должно захоранивать всякие опасные для жизни людей вещества?!

Ну и куда ей теперь было идти? В милиции она решила не показываться: Петенька советовал не очень-то доверять органам. „Ты им про Фому, — поучал Петенька, — а они тебе: где вы находились с восьми до одиннадцати тогда-то? И — в кутузку!“

Второй день подряд она дежурила у здания горСЭС, думая, что как только Крестовский появится в городе, он тотчас придет сюда. Но Крестовского все не было…

А сегодня вечером Оксана Николаевна услышала, как женщины в очередях на улице говорили, что на полигоне кого-то не то убили, не то ранили. Эти разговоры взволновали ее: она не находила себе места и все время рвалась на полигон. „А вдруг это его там???“ — со страхом думала она о Крестовском и сама начинала этому верить. — Он ведь такой… везде лезет со своей глупой бравадой».

Наконец, узнав, где находится больница, она решила сходить туда и все разузнать о том раненом или убитом…

— Ну давайте, сынки, давайте. Это долг чести. А как же? Надо обязательно наказать фраерка! Нельзя его отпускать. — Николай Николаевич стоял посреди Грязного гостиничного номера, сильно пахнущего водкой и луком, и уговаривал братву, а именно Лелика и Болека, лежащих на койках прямо в одежде и обуви.

— Ты, старый, лучше билеты нам давай, как договаривались, и бабки гони, лениво сказал Лелик.

Болек лежал рядом на кровати и дико храпел, на полу валялась литровая бутылка водки «Смирнофф» местного разлива.

— Вам бы, сынки, все бабки. А как же фраерок? Неужели так отпустим? суетился Николай Николаевич.

— Вот ты сам его и кончай. А мы на это не подписывались, — отрезал Лелик.

— Нехорошо говоришь, сынок, ох, нехорошо…

— Да пошел ты! — рыкнул Лелик. — Меня в клочья изорвали, Болека так оприходовали, что он теперь всю жизнь идиотом будет. А ты посмотри на своего Витеньку, на физиономию его, когда он из травмпункта придет, да посчитай сколько швов ему на фейс наложили. Только ты один у нас как огурчик, да Кореец твой. А ну гони бабки, стручок старый, быстро! — Лелик поднялся с кровати и двинулся на Николая Николаевича.

— О, о, глаза-то спрячь! Ты, сынок, не забывайся. Тебе еще с людьми жить, а люди все помнят: и хорошее, и плохое. И я хоть и старый человек, но тоже все, все помню… — Николай Николаевич только кольнул Лелика злыми взглядом и вновь стал ласковым. — Держи, это твоя доля, — старик протянул Лелику несколько зеленых купюр.

— А Болеку? — спросил он, пересчитав свою долю.

— Ему самому дам, самому, когда проснется. Ну, пойдешь в больницу? Здесь еще пятьсот. — И старик с улыбкой покачал перед носом Лелика деньгами.

— Ладно, пойдем… Надо бы, конечно, поучить клиента.

— Нет-нет, эти бабки, сынок, не щас, потом, после того, как…

— У, козел, — пробурчал себе под нос Лелик и вышел вслед за Николаем Николаевичем в холл, где читал прошлогоднюю газету невозмутимый Кореец, глядя поверх нее то в одну сторону коридора, то в другую — так, на всякий случай.

— Николаич, у меня в стволе всего одна пуля осталась, сказал Лелик, когда они вышли на улицу и двинулись по направлению к больнице.

— Ну и побереги ее. Не нужна… Ты копыта ему подержишь, а я сам все сделаю. А если не справлюсь, Кореец подсобит. Так, сынок? — Николай Николаевич ласково поглядел на молчаливого азиата. Кореец только кивнул, глядя себе под ноги.

В больнице Оксану Николаевну пускать к больному с полигона не захотели.

— Что вы, милочка! Мы даже следователя к нему не пускаем. А он уж, в отличие от вас, по долгу службы просто обязан. Но вот забрал только пистолет у больного и ушел.

— Пустите меня к нему, пожалуйста. Мне бы только посмотреть на него. Конечно, не по долгу службы, но зато по долгу любви, — сказала Оксана Николаевна медсестре и жалобно улыбнулась. — Мне очень, очень надо…

— Ладно, идите скорее. Только разговаривать с ним я вам не разрешаю!

Оксана Николаевна в развевающемся белыми Крыльями халате буквально влетела в реанимацию и сразу увидела улыбающееся лицо Паши Колпинского, справа и слева от которого стояли капельницы с физраствором.

— А где Крестовский? — спросила она, растерянно улыбаясь.

— Два часа назад был здесь живой и невредимый.

— Фу-у! — Оксана Николаевна облегченно выдохнула и опустилась на стул рядом с Пашей.

— Ксюша, какая вы красивая! — сказал Паша, невольно залюбовавшись ее бледным лицом с утончившимися от усталости и страданий чертами и большими печальными глазами.

— А я уже об этом забыла, — сказала она просто. — А где он сейчас?

— Жду. Должен прийти сюда… Ко мне ведь следователь ходит, все хочет по душам побеседовать: кто я да что. «Пушку» у меня забрал. Хорошо еще, ничего другого у меня не оказалось: ни документов, ни записной книжки. Паспорт мой — у Николая Николаевича остался. Надо что-то решать…

— Девушка, я же вам запретила беседовать с больным! Выходите отсюда! — В палату вошла рассерженная медсестра.

Оксана Николаевна ласково положила свою ладонь с длинными красивыми пальцами на волосатую руку Паши Колпинского и, улыбнувшись ему, вышла из палаты.

Стремительно идя по коридору к выходу, Ксюша посмотрела в окно и замерла. Внизу под окнами она увидела трех мужчин в черных кожаных куртках. По крайней мере один из них был знаком Ксюше: тот самый здоровенный бандит, в которого она стреляла с дрезины. Был там и старик, вероятно, Николай Николаевич, о котором говорил Паша. Третьего, маленького, Ксюша прежде не видела. Бандиты что-то спрашивали у санитарки со стопкой белья под мышкой. Санитарка кивала головой, потом указала рукой на их этаж и ушла.

Все трое одновременно посмотрели на окна, за одним из которых стояла Ксюша. Она отпрянула от окна и, подойдя к нему уже сбоку, осторожно поглядела вниз. Бандиты не вошли в здание с главного входа, а отправились куда-то во двор, очевидно надеясь проникнуть в больницу с черного хода.

У Ксюши было всего несколько минут, чтобы хоть что-то предпринять для спасения Паши.

Маконец-то отрешившийся от состояния унылого бездействия и мертвого покоя Счастливчик, как всегда энергичный и отмобилизованный на какой-то отчаянный поступок, сидел в «Белогвардейце» за крайним столиком с черноусым, Фантомасом и двумя его приятелями.

Продолжая успешно разыгрывать перед ними роль сверхсекретного агента ФСК, пытающегося сорвать чьи-то злодейские замыслы, он вполголоса излагал слушателям суть предстоящей операции. Необходимо было срочно решить два вопроса: во-первых, извлечь из больницы раненого товарища, на которого имели большой зуб злодеи, а во-вторых, сегодня же вылететь в Питер. Почему? Да потому, что все еще только начинается, что путь, по которому они рели свою оперативную работу, оказался тупиковым. Диверсия, направленная против страны, пока еще, к счастью, не осуществлена злодеями, и все нити этого заговора против человечества ведут в Питерский порт.

— Надо спешить. Действовать надо сегодня же, прямо сейчас. В первую очередь надо нам вызволить из больницы раненого товарища. Там был следователь, поэтому забрать его оттуда официальным путем нам не удастся. Думаю, в больнице есть кто-нибудь из милиции, кто приглядывает за ним.

— Вряд ли! — сказал черноусый.

— Ошибаетесь, там обязательно кто-нибудь дежурит. Но все равно это мы сейчас же провернем без шума. А дальше… Дальше есть одно обстоятельство. Надо лететь в Питер, но воспользоваться официальными путями — милицией, местной службой контрразведки — для того, чтобы попасть на самолет, нам бы не хотелось. Есть основания предполагать, что в них действуют люди, купленные или завербованные и, увы, работающие не на нас, вдохновенно врал Счастливчик. — Нужны неофициальные каналы. Вы спросите: какие? Об этом как раз я и хотел бы спросить вас. Но учтите, документов — тех, которые мы могли бы предъявить, скажем, в аэропорту и не раскрыть себя при этом, — у нас нет. Да, думаю, и на самолет на неделю, а то и на две вперед билетов нет. Все же время отпусков. Что бы вы могли предложить?

— А если гнать на моей тачке без остановки? — спросил черноусый.

— Все равно не успеем. Нужен самолет.

— Самолет?

— Да. Фантомас, эти ребята надежны? — спросил Счастливчик кроткого двухметрового, решительно указывая на молчаливо и робко жавшихся к своему проглотившему аршин атаману дюжих казачков.

— Надежны, — нерешительно сказал Фанто-мас и посмотрел на своих напряженно замерших товарищей.

— А ты сможешь достать АКМ? — Счастливчик заглянул прямо в глаза Фантомасу.

— Чего???

— Автомат, говорю, достанешь?

Дождавшись, когда медсестра вошла в одну из палат, Ксюша, до этого момента прятавшаяся в одном из стенных проемов, проскользнула в реанимацию.

— Павлик, — зашептала она, вплотную приблизив лицо к раненому, который уже спал, — Павлик, просыпайтесь! — она потеребила его за плечо и раненый, застонав, открыл глаза. — Сюда идут бандиты. Один из них здоровый, который гнался за нами в лесу, второй — ваш противный старик. Третьего, маленького, я не знаю.

— Кореец…

— Надо позвать на помощь персонал! — сказала Ксюша и собралась выскочить в коридор, но Паша рукой задержал ее.

— Не надо. Не поможет. У них ведь оружие. Они и персонал перебьют, если те встанут у них на пути…

— А что же делать???

Паша молчал. Оксана Николаевна почувствовала, что теряет под ногами почву. Сюда, в палату, теперь направлялись трое бандитов с намерением убить Пашу и ее, если она им только попадется в руки…

В углу реанимационной палаты, уставленной медицинской аппаратурой и капельницами, стояла каталка. Каталка! Теперь вся надежда была на Ксюшу.

Она решительно выдернула иглу из Пашиной руки и отставила капельницу.

— Надо перебраться на каталку. Сможешь?

— Давай ее поближе. — Паша сразу понял замысел девушки. Попробую.

Опасливо косясь на дверь и ожидая, что в любую минуту в палату может войти разгневанная медсестра или ворваться бандиты, Ксюша толкнула каталку к Пашиному одру и помогла ему на нее перебраться.

— Жаль, шапочки только нет! — сказала она. — Без шапочки я не похожа на медсестру!

— Вот простыня: оторви кусок от нее и повяжи себе словно косынку, взволнованно сказал Ксюше Паша Колпинский, даже не заметив, как они перешли на «ты».

Оксана Николаевна оторвала кусок простыни и туго до самых глаз повязала себе голову. Потом она скинула с плеч халат, сняла с себя Пашину куртку и, сунув ее Паше под одеяло, надела халат и застегнула его на все пуговицы. После этого Ксюша подбежала к двери и выглянула в коридор.

Коридор был пуст: только где-то в дальнем его конце была открыта дверь в процедурную, и кто-то громко говорил по телефону.

— Скорее, — сильно волнуясь, прошептала Ксюша и вытолкнула каталку в коридор.

— Ну, сынки, только тихо. Павлушка в реанимации, на втором этаже. Действуем быстро, без шума и бежим в гостиницу, за товарищами нашими и билетами — Витенька должен принести их, а оттуда в аэропорт: скоро регистрация начнется. Вот, сынки, я бритовку в магазинчике приобрел. С бритовкой хорошо. Правда, Лелик? — И старый, сузив глаза, со зловещей улыбкой посмотрел на вдруг побледневшего «акробата».

В старых нестиранных халатах и мятых шапочках, которые они позаимствовали в хозблоке у подвыпившего санитара, мучительно готовящегося к машинной стирке, братва поднялась на второй этаж и двинулась по коридору, хищно озираясь по сторонам.

— Кажись, сюда, — шепотом сказал Николай Николаевич и открыл дверь в реанимдцию.

На двух койках лежали больные, а третья была свободна: подушка была еще смята, на матрасе валялась рваная простыня, а одеяла не было: словно кому-то надоело находиться все время между жизнью и смертью, и он, дерзкий, самовольно вышел отсюда в палату выздоравливающих, предпочитая жизнь. Хотя возможно, что и ревностные медработники поспешно вынесли его отсюда вперед ногами, чтобы поскорей сдать с рук на руки мрачному перевозчику Харону.

— Может, он сам помер? — подал голос Лелик.

— Чую, что не помер. Здесь он где-то, — сказал, зло улыбаясь, Николай Николаевич. — Надо в палатах посмотреть. Баба внизу говорила, что он на поправку пойдет. Ищите, сынки, ищите…

Во двор больницы малиновый тягач подогнал замызганную краской машину с люлькой для крашения фасадов.

— Зачем это? — строго спросил главврач, выйдя на улицу с черного хода после того, как с визгом заработала лебедка. Ведь в прошлом году уже подновляли фасад!

— Так то фасад, а мы со двора работать будем. А вы что, против? — спросил маляр. — Покраска-то за счет мэрии. К нам наследник русского престола с матушкой и фрейлинами должен приехать скоро. Обязательно в больницу приедет: а не работает ли здесь господин Земляника, у которого больные мрут, как мухи? И уверяю вас, не блистательный фасад ваш они смотреть будут, а изнанку. Такие уж они, монархи русские…

— Нет, конечно, я не против, если за счет мэрии, — сказал, смягчаясь, главврач, подумав, что действительно глупо отказываться от таких подарков. «Но каков маляр? И про Землянику помнит! Да, интеллигенция теперь в маляры пошла. А что прикажете делать, если интеллигенты не нужны, а маляры нужны?»

Двое маляров с кистями и ведрами поднялись в люльке на уровень второго этажа и сразу принялись за работу.

Главврач в умилении залюбовался малярами: он даже невольно прослезился, представив себе, как царская фамилия в сопровождении фрейлин выйдет из больницы с черного хода, и мать наследника престола, ахнув, скажет: «Какой молодец этот Кузнецов, это что-то!»

Оксана Николаевна втолкнула каталку с раненым Пашей в перевязочную и стала прятать ее за стеклянный шкаф с медикаментами.

— Паша, каталка не помещается. Может, ты ляжешь на пол, а я ее вывезу отсюда?

— Давай, Ксюша, помоги мне, — сказал, приподнимаясь на локте, раненый.

— Это что здесь такое?! — На пороге перевязочной стояла побледневшая от негодования медсестра. — Что вы тут делаете???

— За нами гонятся бандиты, — затараторила Ксюша. — Они хотят убить больного. Я хочу спрятать его от них!

— Да ты в уме ли, милочка моя! — гомерически захохотала медсестра, уперев руки в боки. — Да этот больной сейчас сам помрет. Нет, вы только посмотрите на нее! У нее не все дома!

— Тише, пожалуйста, не кричите так! Они услышат вас! умоляла Ксюша.

— Тише?! Услышат?! Да тебя надо в психушку сдать! — еще громче заверещала медсестра. — А ну убирайся отсюда, пока я бригаду не вызвала!.. А вы куда еще лезете? — медсестра повернулась спиной и загородила своим внушительным телом проход.

— Пусти, милая, — с ядовитой улыбкой пытался оттеснить ее в сторону Николай Николаевич. Из-за его плеча выглядывал бледный Лелик. Рядом с ним по-волчьи хищно горели узкие щелки Корейца.

— А вы кто такие? — боевито выставив вперед могучую грудь, стояла на своем медсестра.

— Санитары мы.

— Нет у нас таких санитаров, голубчик мой. Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову! — Медсестра уже начала сомневаться в праведности своего гнева по отношению к этой девчонке. Эти трос действительно смахивали на бандитов. Поэтому весь запал своего благородного негодования она направила в сторону потенциальных злодеев. — А ну, пошли отсюда, я сейчас милицию позову!

Николая Николаевича, который уже хотел проскользнуть мимо, медсестра тесно прижала к косяку. Николай Николаевич в бешенстве заверещал и вытащил из кармана бритву. Медсестра в страхе отпрянула и закричала, срываясь на визг:

— Помогите! На помощь! Скорей!!! Ксюша схватила со стола ножницы и выставила их перед собой. Паша, изо всех сил напрягшись, поднялся с пола и встал рядом с Ксюшей, разбив бутылку с перекисью о край железного шкафа.

В этот момент Кореец, опережая Николая Николаевича, уже готового с помощью своей бритвы заткнуть рот этой вопящей дуре, с силой вогнал свой железный палец ей под ребра, и медсестра, охнув, села на пол, прижав к животу ладони.

— Давай, сынок! — крикнул старик Корейцу и, прячась за его спину, молча двинулся на Ксюшу и Пашу.

Ксюша только собиралась ткнуть маленького азиата зажатыми в ладони оружием, но тот первый махнул ногой в воздухе и отбросил сразу отключившуюся девушку к стене.

— Отойди, отойди. Кореец, дай я! — Оттолкнул в сторону азиата вошедший в раж урка. — Ну как здоровье, Павлушенька? обратился он к Паше, привалившемуся от слабости к стене и опустившему голову на грудь. Паша смотрел на бритву в руке старика. — Видишь, какой ты везучий, ничто тебя не берет. А я должок пришел отдать. Да, сынок, долг-вещь святая. — И он стал стремительно играть бритвой перед Пашей, выбирая момент и место, чтобы полоснуть. Сил защищаться у Паши не было, и он лишь медленно водил рукой с зажатым в кулаке горлом разбитой бутылки, стараясь перехватить выпад противника. Неожиданно Николай Николаевич ударил Пашу ногой в живот, и тот рухнул на пол. — Ну все, Павлушка, — сказал Николай Николаевич, придавив Пашу коленями полу и занеся над ним руку. — Приплыли…

Бичу снился зверь. Зверь рыскал по огромному полю в поисках Хмурого Утра, заглядывал под коряги и в ямы. А бич бежал по дренажной канаве, то и дело проваливаясь по горло в воду. Странно, но сколько бы ни бежал бич от зверя, зверь был все время где-то рядом, причем он был то черной кошкой с желтыми глазами и крысиным хвостом, то человеком в длинном белом плаще и с огненными глазами, а то большой змеей, изумрудно отливающей в красном сумраке чешуйчатой кожей. Целиком змею бич не видел: иной раз он угадывал ее положение по шевелению высохшей травы и кустарника. И это было страшнее всего… Бич менял направление, петлял, как заяц, но зверь неумолимо приближался.

Бич понял, что ему не уйти, что зверь лишь играет с ним, как играет кошка с мышью перед тем, как удавить ее…

И вдруг он понял, что ему надо делать. Из последних сил напрягая память, с трудом, словно преодолевая сопротивление. Хмурое Утро начал читать пятидесятый псалом: «Помилуй меня, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя; яко беззаконие мое аз знаю»… Бич поднялся в полный рост, обнаруживая себя перед зверем.

И зверь пошел на него. Пошел с трудом, словно пробиваясь сквозь какую-то невидимую глазу вязкую преграду. Полы бледно-серого плаща его надулись ветром, как паруса шхуны. Глаза сверкали красным огнем, а лицо — бич никак не мог уловить его выражение — вдруг искривилось. По мере того как бич все быстрее, все легче произносил слова псалма, зверь шел все медленнее, все тяжелее… Наконец он остановился всего в нескольких шагах от бича: тонкое лицо зверя было исковеркано какой-то нечеловеческой мукой…

Все еще боясь зверя, но уже не боясь той смерти, которую зверь ему уготовил, бич вдруг неожиданно для самого себя сведенными воедино большим, указательным и средним пальцами крестообразно рассек перед собой воздух, осеняя зверя крестом, нет, скорей ограждая им себя от этих огненных глаз. И, запрокинув голову, зверь закричал…

Хмурое Утро оторвал голову от мешка и сел, стирая со лба пот. «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним…» — ясно, как будто на странице книги всплыли в его сознании строки Апокалипсиса.

«Вот до чего Питер довел — уже и кошмары снятся! — подумал он, скорбно покачав головой. — Надо же, я во сне перекрестился. Наяву не крестился, а тут во сне угораздило. И псалом прочитал. Но ведь я же его не помню наизусть? Странно это все… Или во сне я — уже и не я вовсе? Фу-у, что за чертовщина!»

Бич прислушался. В пакгаузе кто-то был. Два человека тихо беседовали где-то у самых контейнеров. Хмурое Утро осторожно высунулся из-за ящиков и всмотрелся в густой сумрак. Он увидел лишь силуэты разговаривающих, но сразу узнал их: одним оказался Эдуард Львович, то есть Леонид Михайлович, а вторым — молодой человек в сером плаще, который только что приснился бичу зверем с огненными глазами.

— Ну как твой замысел? — спросил Леонид Михайлович. — Все конечно как всегда удалось?

— Все по сценарию. Артисты играли ту пьесу, которую написал я! — Молодой человек был немного возбужден.

— А нельзя было обойтись без твоих эффектов?

— Нельзя. Разве можно отказывать себе в удовольствии? Я люблю красивую игру: руку бы отдал за возможность посмотреть эту комедию еще раз!

— Ну уж и руку! — Леонид Михайлович похлопал молодого человека по плечу. Сегодня утром я улетаю. И ты тоже тут не задерживайся. Сделаешь дело — и на самолет. Вот твой билет. Оставаться тут будет опасно, реакция может последовать в течение нескольких дней, и тогда… Да, о твоей операции я похлопочу. У них там пластическая хирургия на уровне, так что не переживай.

— А я и не переживаю. Мне она, в общем-то, не нужна… Слушай, Леня, а тебе людей-то не жалко?

— Каких людей?

— Да тех, кто здесь, На этой земле живет: всякие немощные старики-неврастеники, старушки-блокадницы, розовощекие дети и чадолюбивые их мамочки, а? — усмехнулся молодой человек. Ведь они все уже обречены: порошок убьет их всех. И ведь именно ты подписал им смертный приговор. Ты же врач, Леня Или забыл, как в белозубой юности своей клятву врачебную давал? Ну хорошо, пес с ней, с клят вой этой! Но совесть-то, совесть вещь человеку неподвластная! Ленечка, она тебя загрызет И деньги, которые тебе заплатили уже и еще заплатят, не спасут. Ведь не спасут, доктор…

— Перестань, Марсель! — отрезал Леонид Михайлович. — Думай лучше о себе, а обо мне не надо. Я сам как-нибудь позабочусь и о клятве, и о совести. Только с каких это пор ты о совести заговорил? Ведь у тебя-то ее нет!

— Верно говоришь, Леня. Но мне она и не нужна. Однако у людей обычно, дорогой мой эскулап, совесть хотя бы в малых дозах да присутствует. Вот и у тебя она есть, только ты боишься себе в этом признаться! А она тебя съест, изнутри выест! — И Марсель металлически засмеялся, запрокидывая голову к потолку. — Ладно, езжай, доктор. Порошок на месте, а больше мне ничего не надо. Завтра я развею его по полям…

— Не смей! Я договорился с Красным Бором. И потом, по условиям контракта, мы должны именно захоронить его, а не выбросить на поля.

— Но ведь ты ж его как удобрение оформил?

— Брось дурачиться, парень. Пошли отсюда… Что-то никого из рабочих не видно. Когда же они мой контейнер красить собираются? Да, слушай. Марсель, тут один мой закадычный друг адмирал Петр Алексеевич — ты его помнишь! — с архипелага прикатил. Так вот, я боюсь, что он может нам тут здорово напортить. Дело в том, что… — И Леонид Михайлович с Марселем вышли на улицу.

Бич вдруг осознал, что он, напрочь забыв о своем укрытии, стоит в полный рост, возвышаясь над ящиками и вытянув вперед шею…

«И стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадем, а на головах его имена богохульные. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него — как у медведя, а пасть у него — как пасть у льва: и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть… И дивилась вся земля, следя за зверем: и поклонилась дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним? И даны были уста ему, говорящие гордо и богохульно…»

Николай Николаевич хотел еще что-то сказать поверженному, но вдруг нечто огромное и стремительное, словно ураганный порыв ветра, выдавило в перевязочную раму вместе со стеклами и, как щепку, отшвырнуло старика к стене. Кореец успел среагировать и закрыть голову руками, но и его что-то тяжелое бросило навзничь.

Посреди перевязочной стоял двухметровый маляр с засученными до локтей рукавами; в одной руке у него было ведро с битым кирпичом. Увидев разрушения, которые произвел этот вурдалак, Лелик только открыл рот, не в силах сдвинуться с места и с трудом постигая, каким образом сюда, на второй этаж, словно пушечное ядро, влетела эта «машина». Кроме того, он увидел, как из оконного проема на него в упор смотрит равнодушное дуло АКМ.

Не дожидаясь, пока оглушенные придут в себя, маляр приподнял одной рукой за грудки, а другой сильно ударил урку кулаком в челюсть. Николай Николаевич при этом по-собачьи клацнул зубами: перекошенный рот его непроизвольно открылся, как у мертвеца, на прочь потерявшего интерес к жизни. Затем двухметровый подскочил к азиату, который, защищаясь, нанес маляру удар ребром ладони по ключице, но маляр на удар даже не отреагировал. Подняв Корейца за плечи, маляр швырнул его, как крысу, об стенку и добавил еще ногой по скуле — точь-в-точь как действовал сам Кореец в тот памятный вечер в «Белогвардейце». После этого маляр встал над замершим азиатом, на мгновение задумался и сквозь зубы произнес:

— Ладно, отдыхай, мормышка…

— А ты стой на месте, — сказал кто-то из оконного проема Лелику, который уже собрался спасаться бегством. — А вообще-то, ложись-ка ты на пол, голубчик.

Лелик покорно лег на пол перевязочной, прикрыв голову руками.

— Посмотри у старика в карманах, — тихо сказал Паша Счастливчику, склонившемуся над Оксаной Николаевной.

— Эх, бедная ты моя девочка! — Счастливчик сокрушенно взял Ксюшу на руки и осторожно отнес ее к окну.

Фонтомас тем временем вытряхнул содержимое карманов старика и Корейца и передал деньги и документы Паше. Затем он обыскал Лелика, извлек у него оружие и деньги. Рядом с бандитом, прижав обе руки к животу, сидела медсестра и, качаясь, как кукла неваляшка, что-то быстро-быстро говорила.

— Ну как, мать, вы в порядке? — спросил ее Фантомас.

— Чуть не проткнул меня, поганый, чуть не проткнул… запричитала она плаксиво. По коридору к ним уже спешили.

— Давай, выноси Ксюшу! — крикнул Счастливчик Фантомасу и, стянув Лелику руки сзади ремнем из его брюк, вслед за Пашей последним вылез из окна в люльку.

Милицейская машина, прихватив с собой показания пришедшей в себя медсестры, понявшей со слов милиционеров лишь то, что здесь произошла так называемая «разборка» криминальных структур, повезла скованных наручниками Лелика и Корейца в отделение.

А Николай Николаевич из перевязочной был срочно отправлен в реанимацию; врачи всерьез опасались за его жизнь — перелом челюсти, сильнейшее сотрясение мозга. Были все основания считать, что истатуированный по всей поверхности тела потерпевший в лучшем случае проведет остаток своих дней в специальном лечебном учреждении, где его сначала будут учить самостоятельно ходить в туалет, потом одеваться и, наконец, говорить по-человечьи…

— Держи, Фантомас, это твои деньги. Честно заработал, Счастливчик, ехавший на переднем сидении «волги», передал двухметровому гиганту пачку долларов, которые оказались в карманах бандитов.

— Здесь много, — скромно сказал Фантомас.

— Поделишься, — с улыбкой сказал Паша. — Мастера не забудь, он нас быстро катает, к тому же город хорошо знает. Черноусый радостно заулыбался; для него приключения были гораздо важнее денег, но когда за эти приключения еще хорошо и платили! Что ж, он был не против… — Слушай, Фантомас, ты на меня не в обиде за тот вечер в «Белогвардейце»? И потом, ведь пятьсот «зеленых»?..

— Чего обижаться, — грустно вздохнул Фантомас, — сам напросился. Ток что все честно. А «зеленые»… Я сейчас больше получил.

«Волга» вылетела за город, и Черноусый притормозил где-то в районе железнодорожного узла.

— Я сейчас, — сказал Счастливчик и вышел из машины.

Через несколько минут он вернулся, неся в руке тяжелый сверток.

— Вот это пушка так пушка! Не чета вашим! — Счастливчик извлек из тряпицы помповик.

— Да-а, — сказал, улыбнувшись, Паша, почти лежавший на плече у Ксюши (он был еще слишком слаб), — что ж ты прятал такое сокровище, Петенька?

— Берег, друг мой! Для великих дел берег!

— Ну и где твои великие дела. Счастливчик?

— Терпение, мой друг, терпение…

Уже сквозь щели и окна пакгауза пробился новый день. Там, за стенами пакгауза, заскрипели портовые краны, завизжали лебедки, заработали моторы автомобилей.

Хмурое Утро не спал. Он прогуливался взад-вперед по бетонному полу склада и напряженно думал.

В помещение пакгауза вошли трое рабочих с ведрами, в которых была краска. В руках они держали валики и кисти.

Не обращая никакого внимания на бича, рабочие подошли к контейнерам и, поставив ведра на пол, сели на ящики покурить. Бич быстро пошел к выходу и сел там на ящик, глядя на улицу.

По дорожке, воровато озираясь по сторонам, к пакгаузу приближался таможенник. В руке у него был пластиковый пакет. Таможенник торопился.

— Уже начали? — спросил таможенник бича.

— Что начали? — удивленно посмотрел на неге бич.

— Как что?! Красить контейнер!

— Да пока нет…

Таможенник пристально посмотрел на бича, потом перевел взгляд через его плечо на поднявшихся с ящиков рабочих и сказал, передавая бичу сумку и клочок бумаги с нацарапанными на нем цифрами:

— Только живее, и номера не забудьте. Контейнер нужен к двенадцати. Да не нажритесь раньше времени! — Развернувшись на сто восемьдесят градусов, таможенник пошел прочь, поднимая воротник кителя и зябко пряча руки в карманы.

— А ну, давай сюда! — Один из работяг — черный и костистый — взял из рук бича пакет и, заглянув в него, присвистнул. Федя, у нас стаканы есть?

— Не-а, — сказал один из рабочих-лысый и улыбчивый толстячок.

— Ну ладно, из горла придется… А ты мужик че смотришь? Тоже выпить хочешь, а?

Экипаж спецрейса готовился к вылету. На поле перед АН-26 лежала гора рюкзаков, баулов и вьючных ящиков. Широкий чернобородый человек в штормовке и зеленых геологических штанах, заправленных в кирзовые сапоги, степенно подносил ящики и баулы к открытой двери и передавал их кому-то в салоне самолета. Затем он шел назад и, сделав несколько тяжелых вздохов, тащил в самолет новую порцию груза.

— Мишутка! — окликнул кто-то могучего бородоча из самолета. — Много там еще барахла?

— Какой я тебе Мишутка!

— Прости, Михаил Владимирович!

— То-то! А ты работай, работай, Евгений Юрьевич. Ты еще свою пайку не отработал.

Из самолета, нахально улыбаясь, высунулся точь-в-точь как могучий Михаил Владимирович экипированный молодой человек с небольшой рыжей бородой и редкими рыжеватыми волосами. Он посмотрел на оставшуюся груду и присвистнул.

— А ты как думал? Работай, если хочешь вечером к теще на блины успеть. А будешь так ковыряться, мы и завтра в Питер не прилетим.

Внезапно Михаил Владимирович остановился. По летному полю с трех сторон к ним бежали люди с капроновыми чулками на головах. Они бежали так быстро, как бежит лихая группа захвата, чтобы еще до обеда повязать какую-нибудь воровку на доверии. Правда, один из них все же отставал.

Ящик выпал из рук могучего бородача, когда он увидел в руках одного из бегущих — двухметрового в черной кожаной куртке мужика — что-то, сильно напоминающее автомат Калашникова. Геолог побледнел: он хотел было кликнуть своего товарища, возившегося в это время, в самолете с ящиками, но язык, мгновенно (ставший сухим и шершавым, отказался сдвинуться хоть на миллиметр.

— Ну что ты там, Мишутка, умер что ли? — высунулся из самолета рыжеватый и, открыв рот, тут же захлопнул дверцу.

Пробежав через все поле, тяжело дышащие террористы наконец сошлись в одной точке поля перед потерявшим дар речи геологом.

— Вы чего, ребята? — испуганно заставил ворочаться свой онемевший язык бородач, обращаясь к одному из террористов, в руках у которого было страшное ружье.

— Тихо, парень, тихо! Кто в самолете? Экипаж там? по-военному отрывисто спросил террорист, который, судя по всему, был у них главным.

— Я не знаю…

— Так, самолет захвачен. Быстро в самолет, через минуту взлетаем!

— А как же наши вещи? — растерянно спросил бородач.

К главному террористу подбежал двухметровый с автоматом.

— Дверь в самолет закрыта.

— Значит, будем брать штурмом! — принял решение главный.

— Простите, господа, а куда вам лететь? — робко спросил Михаил Владимирович главного террориста, смертельно испугавшийся предстоящего штурма. — В Турцию или в Иран?

— В Питер! — грозно сказал главный террорист и ткнул Михаила Владимировича дулом в большой живот.

— ФУ-У, — выдохнул чернобородый. — Слава Богу!

— Что слава Богу?

— Слава Богу, что не в Турцию… Так бы сразу и сказали. Проходите, пожалуйста, в салон, сейчас полетим.

— Куда полетим?

— В Питер! Сами же говорите… Только можно без штурма, а? Я Жене скажу, и он дверь нам откроет. И пожалуйста, оружие спрячьте, а то разные люди по полю ходят: увидят, не так вас поймут, ну и настучат кому следует…

Главный террорист вылупил под капроном на чернобородого глаза:

— Что??? Да у нас — теракт, захват самолета! К тому же дверь в самолет до сих пор закрыта!

Михаил Владимирович, тяжело вздыхая и держась левой рукой за сердце, подошел к самолету и постучал в окно, за которым осторожно появилось испуганное лицо рыжебородого. Чернобородый показал ему пальцем на дверь. Через несколько секунд дверь робко открылась и рыжебородый с поднятыми над головой руками вышел из самолета, испуганно озираясь по сторонам.

Трое террористов, бегущие по полю с чулками на головах, повергли его в панику: сначала он хотел спрятаться от неприятностей за ящиками, но потом решил, что лучше сразу сдаться и не сердить угонщиков.

Он подошел к бородачу и, не спуская глаз с террористов, которые прятали под одеждой оружие, тихо спросил его:

— Им в Турцию?

— Нет, в Питер.

— О! — просветлел лицом рыжебородый. — А нам с ними можно? Давай попросимся, мы ведь не помешаем…

Из самолета высунулся жующий колбасу штурман.

— Ну, бородатые, скоро вы там? А это кто такие веселенькие?

— Угонщики, — тихо сказал рыжеватенький, все так же держа над головой поднятые руки и вдруг всем сердцем осознавая, что только что ляпнул лишнее и, похоже, для себя роковое. — Но им, к счастью, тоже в Питер.

— Во дураки! Все в Турцию бегут, а им в Питер… — Штурман приложил к бровям ладонь, защищая глаза от лучей заходящего солнца, и посмотрел вдаль на облака, которые ему очень не понравились. Штурман недовольно покачал головой. — Мы уже полчаса как должны быть в воздухе. Этак с вами и «Санту-Барбару» пропустишь. Все, кончайте этот бардак да побыстрее грузите свои ящики. Вон бугаев-то сколько… Слышь, народ, — вдруг перестал жевать он, — а че это вы чулки на физии натянули? Ну цирк! Во дают: прямо Чикаго! Ну ладно, чего встали? Давай, ребятки, веселей грузите… — Еще раз глянув на облака, штурман пошел к себе в кабину доедать колбасу.

Вооруженный захват самолета с треском провалился.

Пристыженный Счастливчик уныло стянул с головы чулок и, подняв тяжелый вьючник, потащил его к самолету.

— Фантомас, поможешь грузить? — спросил Паша, уже стянувший с головы чулок и со смехом поглядывающий на пристыженного Счастливчика.

Фантомас, взяв сразу два огромных баула, потащил их в самолет. Из открытой двери самолета высунулись сразу трое человек экипажа. Они с тревогой посмотрели на работающих, пошарили вокруг глазами, а потом один из них, вероятно, командир корабля, с улыбкой спросил:

— Ну где тут угонщики?

— Так это мы вроде, — сказал глупо улыбающийся Крестовский, неся к самолету два рюкзака.

— Чего-то вас тут много стало. Ну ладно, «угонщики», кончайте с погрузкой. Через пять минут летим. — Командир посмотрел на закат, потом, не глядя вниз, спрятал в кобуру свой «Макаров» и исчез в салоне самолета.

Работяги храпели где-то за ящиками: особенно старался маленький лысый толстяк. По всей вероятности, на единицу массы его круглого тела пришлось наибольшее количество алкоголя по сравнению с его более габаритными товарищами. Кроме того, он не любил закусывать, чтобы побыстрей зацепило. И его таки зацепило после первой бутылки. Толстяк еще и стонал в перерывах между мощными храповыми зарядами. Его товарищи спали мертво, если не принимать в расчет их отрывочных криков.

Бич отдыхал на своем месте, заложив за голову руки и глядя в потолок.

Внезапно в помещение пакгауза ворвались двое пограничников. Они остановились около контейнера и стали сверять какие-то бумаги. После этого один из них обернулся к ящикам и решительно пошел на храп лысого толстяка. Бич видел, как пограничник, склонившись над работягами, тряс их за плечи, пытаясь разбудить. Но, увы, пограничник взял на себя решение непосильной задачи. Работяги лишь мычали и пытались повернуться на другой бок.

— Ну что, краска просохла? — спросил пограничник напарника, оставляя пьяных в покое.

— Да не совсем, — ответил напарник.

— Ладно, и так сойдет! Надо уже начинать погрузку. — И пограничники, повозившись еще немного с засовами и замками контейнера, вышли из помещения.

Когда пограничники ушли, Хмурое Утро раскрыл Апокалипсис и углубился в чтение…

На причале уже полным ходом шла погрузка. Большой портальный кран со скрипом переносил на палубу зарубежного судна контейнер, который там ожидали аккуратные, словно с рекламной картинки, матросы в одинаковых касках, спецовках и рукавицах.

Когда контейнер был уже над палубой, матросы стали раскачивать его на стропах, стараясь установить в центре перед рулевой рубкой…

С берега за суетой матросов наблюдал солидный господин в очках, куривший американскую сигарету. Поскольку все формальности с грузом были соблюдены, важный господин в очках лишь благостно улыбался, пуская тонкие струи синеватого дыма из носа.

Когда матросы наконец закончили крепить контейнер и разошлись по судну, важный господин подошел к самому края причала и еще раз вгляделся в цифры на контейнере. С усталой улыбкой на лице он прикрыл свои воспаленные веки, и недокуренная сигарета полетела в воду. Он не спал всю ночь. И все же не собирался уходить с причала до отправки судна, к которому уже шел пограничный наряд и таможенники…

«И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтоб убиваем был вся кий, кто не будет поклоняться образу зверя…»

— Ну как, Крестовский, твой гениальный план? Да, у тебя, брат, точно крыша поехала. Я же тебе говорил: народу не нужны гениальные идеи и неожиданные ходы, ему отношение нужно человеческое, — смеясь, говорил Счастливчику Паша, когда они уже заканчивали погрузку. — Что тут поделать, есть в тебе, Петя, еще очень много идиотского!

— А что ж ты тогда со мной пошел?

— А чтобы посмотреть на твое фиаско. Ну иди, иди, извинись перед ребятами.

Михаил Владимирович уже не грузил: он грустно сидел на одном из ящиков на летном поле и отдувался, держась за сердце.

— Ты уж меня прости, старик, — сказал Петенька, виновато кладя руку на плечо чернобородому и присаживаясь рядом с ним на ящик. — Мне вот так (он приложил ребро ладони к горлу) лететь надо было…

— Нет, я понимаю, если бы вам в Турцию да еще с десятью миллионами долларов, — обиженно говорил Михаил Владимирович. А тут в Питер. Да мы всегда с радостью, пожалуйста, летите на здоровье! А вы только людей пугаете. Чего нас пугать-то, мы и так уже все запуганные… А если б инфаркт у меня или у Женьки, а? Нехорошо, ребята, негуманно…

— Ты понимаешь, старик, — оправдывался Счастливчик. — Нас тут два дня били-убивали да топили и резали бандиты. Так что там, — Петенька указал на свой шишковатый лоб, — что-то замкнуло. Короткое замыкание, понимаешь? Ну то есть никаких средств, кроме кавалерийского наскока или маленького штурма в арсенале вроде и не осталось. Инерция, брат. Инерция мышления, инерция поведения… Ты меня понимаешь?

— Нет, не понимаю. Что это за инерция такая, когда ни в чем не повинного человека Кондратий хватить может… Подошли бы, попросили бы, как люди, так мы бы вам еще и по стакану налили!

— А что, есть?

— А как же!

Хмурое Утро ждал адмирала. Куда же он пропал? Давно пора вывозить контейнер, а его все нет. Сухогруз-то, который пойдет на архипелаг, уже давно под парами у стенки, а Хмурому Утру еще надо сдать контейнер с рук на руки. Бич начал даже немного волноваться…

А отставной адмирал тем временем никак не мог отделаться от ощущения, что за ним кто-то наблюдает. Он ждал в порту трейлер, который должен был доставить контейнер к его питерской квартире. Сидел, прищурясь на заходящее солнце, и пытался забыть те горькие обиды, которые нанесли ему эти новые времена. Конечно, были и конкретные виновники его внезапной отставки: те самые заместители морские офицеры, так сказать, новой волны, которые, как шахматисты, просчитывали любые свои шаги и в первую очередь с точки зрения личной выгоды, а уж потом с ленцой «радели» о пользе дела. Слово «боеготовность» для них всегда было чем-то неприятным, вроде внезапного артобстрела врага или внезапного приезда проверяющего из штаба флота. И выгоднее всего им было, конечно, настучать на него, на командира. Место какое освобождалось!

«Накапали в Москву, настучали! — думал адмирал. — Все слова мои об этой власти, наверное, на пленку зафиксировали! И небось такие же шустрые ребята, как Ленька-хирург. Ну да ладно, шут с ними, что тут горевать: все равно бы уволили. Не эти, так другие… Чужой я им, не понимаю их игр, все порчу. Ладно, не пропадем! Завтра пойду в академию: просто не могут они не взять меня, настоящего морского, а не кабинетного… Не имеют права…»

Адмирал обернулся: ему показалось, что кто-то пристально смотрит ему в спину: между лопаток словно опалило огнем. Но возле проходной порта никого не было. Адмирал вновь задумался о своем, однако возникшее вдруг ощущение, что за ним здесь кто-то наблюдает, уже не оставляло его. Стало как-то тревожно, и он, поднявшись с места, начал прохаживаться перед проходной. Какие-то люди шли мимо него в порт и за ворота, дружно обращая внимание на его черный адмиральский мундир и орденские колодки. Нет, это совсем не они следили сейчас за адмиралом…

Адмирал неожиданно резко повернулся и увидел, что возле пакгауза стоит человек в черных очках и пристально смотрит на него. Человек хотел тут же спрятаться, но пола его длинного плаща зацепилась за ящик. Видя это, адмирал решительно пошел ему навстречу, чтобы тут же уличить и прищучить шпиона. Но соглядатай, наконец отцепив полу плаща, продолжал спокойно оставаться на месте, не делая более попыток скрыться. Лицо его механически растянулось в дружелюбную улыбку.

Недовольный адмирал вплотную подошел к человеку в черных очках и с вызовом уставился на него.

— Ну, чем могу? — Адмирал разглядывал это лицо, со спрятанными за непроницаемые очки глазами и густыми светло-русыми волосами, закрывающими лоб и скулы.

— Адмирал, как поживают ваши белые медведи? — спросил, усмехнувшись, волосатый.

Адмирал еще пристальнее вгляделся в его черты.

— Где-то я тебя видел, парень.

— Возможно, возможно…

— Вспомнил: ты медведя завалил! Точно. Два года назад у меня на архипелаге… Ты — Марсель, верно? Да ведь и Леня был на той охоте! Ага, так значит вы теперь — сладкая парочка? Хороших ребят Леня подобрал, боевых. А что с лицом-то у тебя? Где это ты так? — Только теперь адмирал заметил шрамы и оспины, выглядывающие из-под волос парня.

— Небольшая катастрофа, но в живых я остался! Ведь еще не осуществлены все мои грандиозные планы и прожекты! — продолжал, улыбаясь. Марсель.

— Помню, говорил я тогда, что мы с тобой еще встретимся. И вот встретились. Помогаешь, значит, Леньке сматываться? Вместе, значит, химичите… Ай да Леня! Что же он теперь и сельским хозяйством занимается?

— Что вы имеете в виду? — не переставая улыбаться, спросил Марсель.

— Да вот в пакгаузе стоит Ленькин контейнер с удобрениями. С чего бы это?

— Что ЭТО?

— Да Ленька и удобрения! Он ведь говном не занимается. Он золото да произведения изобразительного искусства предпочитает! — Адмирал, прищурившись, посмотрел на улыбающегося Марселя, но ни один мускул не дрогнул на лице молодого человека.

— А не выпить ли нам, адмирал? — Марсель, меняя тему разговора, вытащил из внутреннего кармана пол-литровую фляжку коньяка.

— Выпьем, коль не шутишь.

— Здесь пить не будем: неудобно, все же адмирал. Подумают всякое разное…

— Ну, давай пойдем куда-нибудь, — согласился адмирал, не сводя глаз с Марселя.

— Я знаю тут в порту одно место: тихое такое. Будут только чайки и мы. Пошли?

Адмирал посмотрел на ворота проходной, потом на секунду задумался и сказал:

— Пошли. Думаю, минут двадцать у меня есть.

— А нам больше и не понадобиться…

Самолет был уже в воздухе. Наконец-таки все успокоились. Геологи больше не обижались на «террористов». В последний момент перед взлетом Фантомас буквально насильно притащил Оксану Николаевну К самолету, которая не желала верить, что все обошлось мирно, без штурма: она даже не хотела смотреть в сторону Крестовского, не то что с ним разговаривать. Эта его последняя выходка с захватом самолета повергла Ксюшу в глубокое уныние.

«Это ж надо такое придумать! — негодовала она. — Идиотизм! А если летчики стрелять начнут? Или предупредят питерские службы, и в Питере их встретит группа захвата? Нет, этот Крестовский какой-то идиот, самый настоящий авантюрист! И зачем он мне такой нужен?!»

А Счастливчик как ни в чем не бывало сидел на рюкзаках рядом с несчастными геологами, жадно пил их водку, запихивая в рот огромные куски мяса из банки, и рассказывал свои бесконечные истории. Паша, выпив рюмку, уже спал, а Михаил Владимирович и его рыжебородый коллега с интересом внимали этому балагуру, который едва не загнал их обоих в гроб.

То и дело из кабины выходил штурман — послушать байки.

— Паша, ну как ты? — Крестовский осторожно тормошил Пашу Кол-пинского за плечо.

— Нормально.

— Скоро уже прилетим, так что просыпайся, а тебе пока расскажу, какая комбинация у меня получилась.

Паша открыл глаза и приготовился выслушать Счастливчика. Ксюша сидела совсем рядом, повернувшись к ним спиной и смотрела в окно.

— Расскажу тебе всю логическую цепь, — начал он достаточно громко, чтобы и девушка могла слышать. — Итак, в контейнере не было порошка, который, уверяю тебя, на самом деле существует. В нем действительно была мочевина. Но зачем и почему ее везли на полигон, наняв столько людей для охраны и платя им такие деньги? А вот зачем и почему. Это был лишь отвлекающий маневр. Кто-то, кто будет преследовать груз — а в этом злодеи не сомневались, — по их разумению, должен был обязательно увидеть, как контейнер везли и захоронили на далеком полигоне. При этом они должны были сделать все, чтобы об истинном его содержимом никому — по крайней мере, этому соглядатаю, то есть мне — не было известно. Поэтому-то меня дважды не убили: не утопили в канаве и не закопали в лесу. Теперь я знаю, кто тот человек в черных очках и с министерской внешностью. Это Хозяин, о приезде которого ты мне говорил во время нашей первой встречи, но которого никто не видел. И теперь мне понятно, почему он освободил меня там, на полигоне, а ведь это сделал именно он, хотя я там и не видел его лица: он хотел, чтобы я лично увидел, как контейнер захоранивают. А потом, когда я стал бы бегать там, в городе, по инстанциям — а я бы обязательно стал это делать, и он в этом не сомневался, — меня признали бы сумасшедшим, поскольку ничего подобного, о чем я им говорил, в тамошней природе не существовало бы. Ну, покричал бы я, взяли б они для видимости несколько проб из котлована, сделали б пару десятков анализов и упрятали б меня надолго в палату номер шесть. Хозяину нужно было, чтобы я все собственными глазами увидел и, что самое главное, чтобы в живых при этом остался. Ибо, говоря на каждом углу о том, что на полигоне зарыт страшный порошок, я бы всех убедил, что его, страшного порошка, вообще не существует в природе. А только это ему и нужно. Хорошо, Павлик, что ты успел схватить пробу. Это сразу дало мне ответ на все вопросы. Хотя думаю, можно было бы с помощью логического анализа прийти к этому и без твоей пробы, правда, через некоторое время. Ведь я видел Хозяина поблизости, когда мы с Ксюшей разыгрывали сцену с тем железнодорожным чиновником. Думаю, Хозяин сам хотел выкрасть эти документы. Ведь они — Счастливчик показал Паше бумагу — как раз на тот порошок, в них ясно сказано, что порошок этот существует. И потом, с этими документами контейнер с мочевиной не захоронили бы, просто не имели права. И правильно: предъявите, господа, сначала документики на эту самую мочевину. А вот если документы действительно были, но куда-то пропали и при этом ответственный за отправку чиновник подтверждает это, то что ж, можно и захоронить, беда-то ведь не большая: всего лишь какая-то агрохимия с повышенным радиоактивным фоном…

— Но куда мы тогда так спешим? Зачем нам обязательно сегодня нужно быть в Питере? — спросил Паша.

— Да потому, что контейнер с порошком там.

— А если нет, если уже…

— Не надо, Паша. Будем надеяться. У меня есть ощущение, что мы успеем. Ведь Хозяин не знает, что мы раскрыли его замысел. Он был все это время с нами…

— Ошибаешься, он прилетел только два дня назад.

— Нет, Павлик, ты ошибаешься: если б он уже захоронил контейнер с порошком, то, думаю, не прилетел бы. Нелогично выходит. Зачем ему лететь, зачем напрягаться, если дело уже сделано. Нет, прежде он хотел подготовить себе почву, чтобы уже спокойно делать с контейнером все, что ему захочется, и не опасаться огласки, ведь я-то уже буду в психушке!

— Ну и что ж мы спешим?

— А то, что действовать он может начать уже с момента своего прилета в Питер. И прилетел он туда либо вчера вечером, что маловероятно — не успел бы вернуться с полигона, — либо сегодня. Судя по расписанию авиарейсов, с которым я ознакомился еще до нашего «захвата», он опередит нас на час-полтора.

— Да, Крестовский, тебе бы в шахматы играть, а не биологией заниматься. Такой Фишер пропадает!

— Это точно… Теперь бы только вычислить, куда Хозяин может повезти свой контейнер? Куда?

— В Красный Бор, — спокойно сказал Паша.

— Почему в Красный Бор?

— Не знаю… Просто там в глины всякую химию зарывают.

— Где это?

— Рядом с Поповкой. Есть такая станция по ветке до Малой Вишеры. Как раз после Колпино…

— Ну как, адмирал, нравится место? — Марсель стоял перед адмиралом, держа в вытянутой руке фляжку и обводя ею вокруг. Только чайки и мы.

— Да, ничего себе местечко. Только какие ж тут чайки — одни вороны вокруг. На свалку похоже. Даже не вериться, что здесь такое может быть. У себя на архипелаге я бы за такое начальника порта в рядовые разжаловал. Прямо отхожее место какое-то.

— А это и есть отхожее место, — тихо сказал Марсель, уставившись на адмирала. На лице у него застыла любезная и чуть ироничная улыбка.

— Слушай, парень, а зачем ты очки носишь? Ведь дело-то к ночи, вон солнце уже за море село. Или у вас, молодых, так теперь положено? Снял бы ты их: ничего ж не видно, наверно…

— Кое-что видно, адмирал. — Марсель протянул адмиралу фляжку и тот сделал большой — на треть фляжки — глоток.

— А неплохой коньячок. Из старых запасов? Марсель немного отпил из фляжки, и, закрутив крышку, улыбнулся.

— Предпочитаю что-нибудь покрепче, адмирал.

— Ты что, спиртягу глушишь? По тебе не скажешь…

— Эх, адмирал-адмирал… Я же сказал, что предпочитаю покрепче, погорячей. А вы, адмирал, значит, насовсем к нам на материк?

— В отставку. Буду теперь на рыбалку на Тучков мост ходить с фуфыриком под мышкой.

— Понятно… Слушайте, а что вы там говорили о Лене? — спросил Марсель, вновь передавая адмиралу фляжку.

— Да ничего. Скурвился Леня, как и все вы здесь… Ну что, пошли?

— Подождите, адмирал. Я ведь еще не сказал вам самого главного.

— Какого такого главного?

— Как какого? Вы же сами говорили о контейнере с дерьмом? — Марсель бросил пустую фляжку в воду.

— Да хрен с ним, с контейнером! Пусть этот Ленька-Эдька бежит к своим буржуям и там себе жирует. Мне-то что с этого?

— Нет, адмирал, погодите. Я вам сейчас расскажу, что у Леонида Михайловича в том контейнере, ну, с удобрениями.

— Ну и что там? Деньги деревянные или младенцы кровавые?

— Ах, как вы торопитесь! Садитесь. Начинается самое интересное.

Адмирал недоуменно присел на край ящика и вытащил папиросу.

— Давай интересное свое, только побыстрее, — сказал он, закуривая.

— Да-да, адмирал, самое интересное. Самое… — Марсель нервно заходил вокруг адмирала, с силой прижав ладонь к ладони, словно молящийся католик. — Вот ведь какая штука — судьба наша…

— Короче.

— Да-да, короче… — Марсель улыбнулся и остановился за спиной адмирала. — В том контейнере, любезный мой адмирал, Хиросима и Нагасаки, Чернобыль, Освенцим, Бабий Яр и Вифлеем…

— Что ты плетешь? — Адмирал повернулся к Марселю.

— Да-да, — Марсель удержал адмирала, который уже собрался встать, — там-смерть. Материальное воплощение духа смерти, если хотите…

— Что там?

— Порошок, который должен убить все живое вокруг. И убьет. Леонид Михайлович — этот ваш Леня — перед отъездом поручил мне это дельце. Правда, он попросил захоронить порошок на полигоне, куда свозят всякие ядовитые отходы. Но ведь тогда порошок подействует только через некоторое время, правда? Там ведь всякие фильтры и защиты… А я хочу видеть все это — ну, смерть, страдания людей — прямо сегодня! Сейчас! Вы меня понимаете? Поэтому сегодня же я высыплю этот порошок на поля и стану ждать. Каждый раз умирая от нетерпения, я буду с трепетом заглядывать в утреннюю газету или смотреть сводки новостей: а-у! а не видать ли там Конца Света? Вы спросите, откуда этот самый порошок? Ну конечно оттуда- из цивилизованного мира! — Марсель захохотал, запрокинув голову. — У них там авария на одном биологическом производстве произошла, ну они эту гадость и прислали сюда. Видите ли, за судьбу нации опасаются, потомков своих жалеют! Марсель то и дело прерывал свой монолог коротким нервным смешком с запрокидыванием головы. При этом он метался, как хищный зверь в клетке, обращаясь то к адмиралу, то к морю, то к небесам. Руки его дрожали, пальцы были растопырены: адмиралу даже вдруг почудилось, что с их кончиков стекает, потрескивая, электрический заряд.

— Да ты псих, парень! Тебя надо сдать в дурдом! — сказал адмирал, тяжело поднимаясь с ящика и направляясь к пакгаузу.

— Ага! — продолжая смеяться, закивал головой Марсель, псих. Меня надо в дурдом, но только об этом никто не знает, кроме вас, конечно!

Адмирал остановился: против него стоял смеющийся Марсель, сжимавший в руке стальной прут.

— Ты что, гад? — Адмирал, не чувствуя страха, пошел на Марселя, который стал пятиться от него. — Вот, значит, чем вы занимаетесь с Ленькой, христопродавцы! Ограбили народ так еще и отраву ему приготовили?!

Адмирал ударил Марселя кулаком в лицо, отшвырнув его на несколько шагов. Черные очки слетели с Марселя, и адмирал увидел вместо Правого глаза у противника пустую глазницу.

— Ах ты, пес кривой! — Адмирал остановился над поверженным Марселем и плюнул на него. — Говнюк!

Затем он развернулся, чтобы идти прочь. Но Марсель, как хищная кошка, прыгнул на адмирала сзади и ударил прутом по голове.

Подтащив бездыханного адмирала к самой воде, Марсель столкнул его вниз и забросил прут далеко в море. Быстрым шагом он направился обратно к проходной. Марсель при этом улыбался и что-то бормотал себе под нос…

Маленькая людоедка ехала в порт на такси. Этот ее никуда не годный муж совсем сдурел: ушел куда-то с территории порта, не дождавшись машины.

Спасибо еще, шофер домой позвонил, чтобы хоть кто-то от адмирала приехал и забрал контейнер, который ему, шоферу, конечно, не дадут. Какая она молодец, что документы на контейнер держала при себе, а ему, дураку такому, дала лишь ксерокопию.

— Ты адмирал, тебе и без документов контейнер отдадут! — сказала она, когда муж собирался утром в порт.

— Не валяй дурака, дай мне бумагу!

— Не дам. Ты ее обязательно потеряешь. Вот, возьми ксерокопию.

— Ну какой же смысл туда ехать без документа? Тогда езжай сама и вывози контейнер.

— Что??? Что я тебе мужик, что ли?! Ты всю жизнь мою загубил! Таскалась с ним по его вонючим базам, как жена декабриста, все думала человеком станет, в Москву переедет… Дура я дура, что связалась с таким… эх, сказала б я с каким!

— Это точно.

— Что точно? Что точно???

— Что дура! — сказал багровый от ярости дядя Петя и хлопнул дверью…

И вот теперь документы были у нее. «Нет, не такая уж я дура! — злорадно думала людоедка. Документы на контейнер при мне. Ну ты еще у меня попляшешь, голубчик, если в контейнере только рога да копыта окажутся!»

С криками миновав проходную порта, маленькая людоедка решительно направилась к пакгаузу, где ее ждал шофер.

— Ну, где он? Еще не появился? Да ведь уже ночь на дворе! — гневно сверкая своими черными глазами, сказала она испуганному шоферу.

Да не видать что-то. Уже час здесь, а у меня ведь только два часа времени на все. Мне ведь уже в гараж надо.

— Не жалуйтесь. Будете здесь столько, сколько понадобится. Или мне позвонить в часть?

— Не надо. Вывезем, конечно, куда деваться… Людоедка вошла в сумрак помещения почти пустого пакгауза и подошла к двум контейнерам, сверяя номера в бумаге и на контейнере.

В помещение быстрым шагом вошел один из служащих порта.

— Хорошо, что вы приехали. А то Петр Алексеевич пропал куда-то…

— Пьет где-нибудь с дружками. Как же, морская душа простора просит! — зло сказала людоедка.

— Ночью сюда будет разгружаться судно. Так что просто необходимо было вывезти контейнер сегодня же. А то, понимаете, заставят его со всех сторон грузами и вам еще с месяц ждать придется. А разгружать контейнер, я слышал, курсантов к вам послали?

— Да, четверо ждут перед домом на скамейке.

— Вот и хорошо… Этот ваш? — чиновник показал на контейнер.

— Нет, вон тот мой, — людоедка кивнула на соседний контейнер и протянула чиновнику документы.

— Ну ладно, пойдемте отсюда на улицу. Сейчас контейнер погрузят и вы поедете…

У проходной машина с контейнером остановилась, страж занялся сверкой документов и внешним осмотром вывозимого груза.

Странно, адмирал до сих пор не появился. И это было на него не похоже. Он, конечно, мог выпить бутылку, ну, две бутылки спиртного и лишь сильно побагровев, заявиться как ни в чем не бывало, скажем, для рапорта вышестоящему воинскому начальнику или на юбилей к однополчанину.

«И куда же этот негодяй делся? — кипела людоедка, теряя остатки терпения. — И где его только черти носят? Он меня доведет до психушки. Совсем от рук отбился, после того, как у него архипелаг отобрали. Ну я ему устрою! Я ему покажу, алкашу несчастному, пусть только домой заявится!»

— У вас тут в бумагах кое-что не совпадает, — услышала она голос, принадлежавший флегматичному стражу с длинной прядью волос, выращенной им на затылке и аккуратно уложенной на глянцевой покатости теменной части черепа.

— Что??? — взорвалась маленькая людоедка, словно фугасная бомба в расположении штаба армии.

Страж округлил глаза и быстро прижал ладонью волосы на темени, чтобы они чего доброго не встали дыбом от такого напора.

— Что он говорит, этот человек! — завопила людоедка. Что он мелет! Нет, все сегодня собрались довести меня до ручки! Я этого больше не вынесу! Не вы-не-су! Все, сил моих больше нету!

Страж испуганно отпрянул от кабины, свободной от поддержания имиджа (читай: прически) рукой защищая лицо от агрессорши, хищно оскалившей свой маленький ротик и уже поднявшей свою маленькую, но при этом весьма тяжелую руку.

Чиновник порта, провожавший трейлер до проходной и стоявший рядом, в ужасе замахал Руками — мол, давай, выпускай ее скорей к свиньям собачьим, а то сейчас как рванет — костей не соберем!

— Давай-давай, Валера, открывай скорее! Я бумаги смотрел, все нормально! Да открывай же ты! — закричал он, опасаясь катастрофы с человеческими жертвами.

— Ну что, Счастливчик, делать теперь будешь? — спросил Паша Колпинский приятеля, когда они после приземления самолета в аэропорту на Ржевке распрощались с геологами.

Спокойный и рассудительный Михаил Владимирович и его суетливый напарник Женька, у которого уже язык заплетался от радости и подогрева, отказались от помощи «угонщиков» и остались у самолета разгружать свои вещи и ждать машину.

— Есть план. Сейчас позвоню Юрьеву. Помнишь Толика? Так вот, он в курсе. Будем решать вопрос сегодня же. Павлик, ты не нужен. Давай, езжай домой долечиваться, а мы уж тут как-нибудь без тебя обойдемся.

— Значит, без меня обойдешься, Крестовский… И без «пушки» моей тоже? «Пушку»-то я тебе не отдам, теперь самому нужна.

— Все понимаю. Она мне ни к чему. У меня помповик есть…

— Да, жаль, Фантомаса нет с нами, — сказал Паша. — Такой парень троих бойцов заменит.

— А что бы ты хотел? Чтобы он прилетел сюда? И так, спасибо, подсобил малость: не отдал тебя, сердешного, в костлявые руки ветерана лагерных будней с паспортными данными на спине и на заднице.

Оксана Николаевна, скрестив на груди руки, в это время тщетно пыталась согреть ладонями свои голые плечи. Ее кофточка пошла на перевязку Паши, а плащ был настолько измят и грязен, что она даже не желала накинуть его себе на плечи.

— Ну, Ксюша, до встречи? — Виновато улыбаясь, подошел к девушке Крестовский, когда Паша Колпинский, обняв Ксюшу одной рукой и поцеловав ее в щеку, медленно двинулся по летному полю на выход из аэропорта — ловить мотор. — Я позвоню… как-нибудь…

— Нет, Крестовский, можешь никуда меня не отсылать, бесполезно, — твердо сказала девушка, спокойно и устало глядя в глаза Счастливчику. — Ведь ЭТО теперь и мое дело, а без меня я это точно знаю! — ты все испортишь. Тебе ведь постоянно необходим хоть какой-то противовес. Все эти твои безумные идеи только разрушают. Что это за метод такой: всегда стрелять из пушки, даже по воробьям? Или сразу идти на крайнее средство, не дав себе труда хоть немного поразмышлять, а стоит ли непременно так: со стрельбой, погоней и крушением поезда? Ты, Петя, просто атомная бомба какая-то: падаешь на военный объект, а губишь все мирное население на сто километров вокруг.

— Ну, Оксана, ты тут через край хватила! — попробовал защититься Счастливчик.

— Нет, не через край. Напротив, я тебя, неуемного, хочу в берега вернуть. И не сопротивляйся, пожалуйста…

Бич уже не мог больше ждать адмирала в пакгаузе. Чувство тревоги целиком завладело его сознанием, нагнетая страх и уныние.

«Что-то случилось, — думал Хмурое Утро. — Что-то случилось с дядей Петей. Этот человек в плаще, ведь он здесь, ведь это Марсель, тот самый, который убил медведя… Да-да, я помню, прекрасно помню, что тогда мне пришла на ум какая-то чертовщина, дикость какая-то. Будто этот медведь и не медведь вовсе, а что-то другое… Ну, в общем, не животное, а нечто… И вот парень застрелил его: одним выстрелом убил да еще с такого расстояния, с которого и в слона-то не сразу попадешь. Ведь он убил медведя, в которого стреляли в упор несколько раз и не могли застрелить… Нет, он убил совсем не медведя. И убил ли он его?.. Я еще помню того человека. Юрьева: ужас, застывший в его глазах, и то, как он тогда сказал про оборотня. Верно, ведь под шкурой-то был человек, ну, что-то вроде человека, только очень большого, особенно лапы поразили: они были совсем как руки. Я и сам почувствовал страх, или примерно то же, что и этот несчастный Юрьев… Что это было? Переход злого духа в новую оболочку? Трансформация сознания, а, может, мутация души?.. И вот теперь Марсель — человек в черных очках и перчатках, джентльмен, застегнутый на все пуговицы, от которого исходит тот самый (медвежий!) ужас, парализующий волю и все твои члены, ужас, умертвляющий душу. Ведь если отбросить в сторону чисто внешние различия того медведя и этого молодого человека, то получится, пожалуй, сходство: внутри-то у них нечто одинаковое, что-то такое, что вызывает тоску смертную. Что же это за дух такой? Дух зла… Верно. Только зло это не обычное, а воплощенное. Зло с большой буквы. ЗЛО. То, что обитало тогда в медведе, теперь живет в этом молодом человеке в черных очках. Перешло, перекинулось… Да ведь он даже света боится, как упырь какой-то: ночью этих черных очков не снимает! Звучит как-то уж больно литературно: тьма и Зло вошли в него… Но вот вопрос: почему вошли? Потому что было куда войти? Потому что не было в сердце Бога, и оно было свободно для ЭТОГО? Наверное, так: оно было свободно для ЗЛА и тьмы… Было свободно… Но самое страшное во всем этом — что ЗЛО это не человеческое…»

Бич шел вдоль кромки залива и тревожно смотрел вокруг: на суда, стоявшие у причалов, на портовые здания и строения… Он не знал, куда ему идти, где искать адмирала.

«Если с адмиралом что-то случилось, — думал он, — то в этом обязательно замешан Марсель… Да, но тогда произойти ЭТО должно в каком-нибудь страшном месте. Ему обязательно нужен сумрак или что-то вроде грязи и разрушения. Да-да, ему нужна мерзость запустения, распад. Обязательно, обязательно распад и мерзость…»

Мимо Хмурого Утра ехали автомобили и погрузчики, моряки и докеры спешили на свои суда и домой. Еще скрипели краны и работали компрессоры, но уже становилось темно.

Вдруг бич остановился и посмотрел в сумеречное небо. Где-то левее, за портовыми постройками, взлетело в воздух воронье. Уже более не размышляя, сойдя с дороги. Хмурое Утро почти побежал туда, откуда доносился картавый вороний крик.

Выйдя к самому берегу, он вдруг за кучами мусора и разбитыми полусгнившими ящиками увидел бледно-серый плащ Марселя. Молодой человек стремительно шел к дороге через все нагромождения, на ходу надевая свои черные очки.

«Он должен быть где-то здесь! — Хмурое Утро смотрел себе под ноги, ища хоть какие-то следы присутствия адмирала. Стоп!!! Вот оно…»

На почерневших от грязи и Бремени картонных коробках и фанерных ящиках бич увидел капли крови. Присев перед ними на корточки, он начал изучать место вокруг предполагаемой схватки. (Бич был уверен, что адмирал не сдался на милость врага, а оказал яростное сопротивление!) Наконец Хмурое Утро заметил чуть левее еще следы крови. Кровь была размазана в направлении воды, словно кого-то туда тащили.

«Он бросил его в воду! — Хмурое Утро лихорадочно начал сбрасывать с себя одежду. — Быстрей, быстрей, он еще жив. Нет, не может дядя Петя умереть так просто, без покаяния!»

Адмирал открыл глаза и увидел над собой склоненного истопника. «Да ведь я же послал его с контейнером в Питер! Чего ж этот Третьяков тут делает? А я? Я-то почему лежу весь мокрый? Нажрался, что ли? О, голова-то как трещит!»

— Вставайте, адмирал. Вы сами встать можете? — тормошил его за плечо истопник.

— Слушай, парень, где мы?

— В Питере, в порту.

— А почему я лежу весь мокрый? И голова пополам раскалывается? Скажи, я перебрал?

— Нет. Вам чуть голову не снесли, а потом в воду бросили. Уф-ф, еле откачал вас, — сказал Бич, вытирая лоб, с которого на лицо адмиралу капали большие теплые капли.

И адмирал вспомнил.

— Давай, Третьяков, помоги мне встать… Подожди, дай теперь собраться с мыслями… Слушай, этот псих… да, Марсель, наплел мне тут про Хиросиму и Вифлеем какой-то, в общем, про смерть…

— Вам надо срочно в больницу или хотя бы в медпункт. У вас, похоже, голова проломлена… Надо сейчас же хотя бы перевязать вас, — сказал бич.

— Погоди, парень, надо что-то придумать, что-то сделать… Голова не соображает, нет, не могу, мысли путаются. Ладно, веди меня в медпункт… Давай, Ваня, давай.

Обняв адмирала за плечи, бич, напрягая все свои силы, буквально поволок раненого к дороге…

— Юрьева нет дома, — сказал Счастливчик, оборачиваясь к Оксане Николаевне.

— А где же он? Ведь уже так поздно. — Ксюша вопросительно посмотрела на Счастливчика.

— Жена не знает, где он. Говорит, целыми днями где-то пропадает и приходит домой только ночью. Ладно, обойдемся без Юрьева. Пошли…

— Куда?

— В порт.

— Петенька, давай все же поедем, а не пойдем, — сказала, улыбнувшись, Оксана Николаевна.

— Верно, девушка, поедем. Чего-то у меня с головой в последнее время туго: никак не могу адекватно отреагировать на ситуацию — то перебор, то недобор.

— Немудрено: столько по голове били. Исходя из суммы полученных тобой синяков и шишек, ты уже должен быть полным идиотом, — сказала Ксюша, с улыбкой глядя в глаза Счастливчика и ласково поглаживая его плечо ладонью. — Бедненький.

— Но-но, девушка, только без нежностей, нам еще надо кое-что совершить в этом мире до рассвета! — Счастливчик улыбнулся Ксюше и тут же пошел ловить мотор.

Юрьев ехал в вагоне метро из аэропорта Пулково домой.

Там час назад Леонид Михайлович, счастливо миновав все рубежи и барьеры, улетел из страны. И Юрьев был почему-то уверен, что «добрый доктор» улетел навсегда.

«Ну и зачем тогда я мотался эти дни в порт, следил за ним? — размышлял Юрьев. — Он все равно улетел. Что же я хотел узнать? Ну был он в порту, ну сидел там почти сутки, а потом вдруг кинулся в аэропорт, и все — улетел навсегда. Но я-то, я зачем за ним помчался? Только последние деньги на такси извел… А тот человек в плаще, тот пижон, с которым доктор был вместе в порту? Ведь он в порту так и остался. Ну и что ему там еще надо? Ведь то самое иностранное судно, которое доставило в страну контейнер с мутагеном, еще днем отвалило от причала… Чем-то он мне знаком, этот человек в нелепых черных очках, длинном плаще и перчатках… Чем? Выправкой, пожалуй. Лица его я не видел, голоса не слышал, а вот выправка его спортивная мне кое-кого напоминает, только того человека в живых нет… И все же он сейчас там, в порту… Вот что, а не поеду я сейчас домой, нет, не поеду. В порт поеду. Кое-какие лазейки, чтобы проникнуть на территорию порта, я уже знаю, вот и постараюсь ими воспользоваться; поищу того, спортивного, в плаще, а вдруг это… В общем, все может быть…»

Счастливчику наконец-таки удалось тормознуть мотор.

— Ой, Петя, у нас денег не хватит, — сказала Ксюша, прикладывая ладонь ко рту, когда увидела «мерседес».

— Хватит, — сказал Счастливчик, — я пару бандитских «зеленых» на представительские расходы оставил. Как видишь, пригодились.

Ксюша села на заднее сиденье рядом с молчаливой женщиной, а Счастливчик конечно же полез вперед.

— Мастер, я короткую дорогу показывать буду, — сказал он грузному бородачу водителю «мерседеса».

Водитель только улыбнулся в ответ. Потом, уже летя по ночному городу, он спросил, не поворачивая головы:

— А в свертке что, «пушка»?

— Угадал, — спокойно сказал Счастливчик, державший на коленях помповик, завернутый в еженедельник «Час пик».

— Надеюсь, обойдемся без кровопролития? — Водитель повернул к Счастливчику свое лицо.

— Хотелось бы надеяться, — не поворачивая головы, сказал Счастливчик.

Плавно качаясь в мягких, удобных креслах, поскрипывающих на поворотах, они быстро домчались до самых ворот порта. Водитель заглушил мотор и с улыбкой повернулся к Счастливчику.

— Сколько с нас за скорость и комфорт? — спросил Счастливчик водителя, шаря в карманах в поисках долларов.

Грузный бородач все с той же улыбкой посмотрел на женщину, сидевшую сзади и глядевшую всю дорогу в окно.

— Ничего не надо, — сказала женщина. — Нам ведь тоже в порт…

— А разве у вас есть деньги? — спросил в свою очередь улыбающийся бородач.

И тут только до Счастливчика дошло, в каком они с Ксюшей виде. Со стороны они, вероятно, выглядели, как горьковские Барон с Настей или как дети подземелья, достигшие зрелого возраста в каком-нибудь бомбоубежище на Петроградской стороне.

Ксюша и Счастливчик вышли из автомобиля и подошли к проходной. Проникнуть в порт через дверь не было никакой возможности. Значит, нужно было искать «окно».

И они побрели вдоль забора, надеясь на спасительную, в данном случае отечественную, халатность.

Чем дальше они уходили от проходной, тем меньше становилось света. Внезапно Ксюша остановилась.

— Смотри, Крестовский, вон там, впереди, — сказала она тихо.

— А, вижу. Кто-то вроде нас шакалит…

— Я боюсь, — сказала Ксюша, прижимаясь к Счастливчику и глядя вперед — на темный силуэт человека, изучавшего забор.

— Это ты-то боишься? Не смеши меня, девушка! Такие, как ты, ничего не боятся! — ухмыляясь, прошептал Счастливчик.

— Но я все же женщина! — Оксана Николаевна с досадой отпрянула от беззвучно смеющегося Счастливчика. — Как ты можешь?!

— Все молчу, молчу! — Счастливчик попытался обнять ее рукой за плечи, но она только раздраженно передернула плечами, с силой отводя его руку. — Подожди… Он идет сюда.

Черный силуэт действительно приближался. Человек шел к ним навстречу быстрым решительным шагом, спрятав руки в карманы плаща и чуть подав вперед корпус. Тот слабый свет, который обозначал в пространстве силуэт человека, падал ему на спину и в глаза Счастливчику и Ксюше, поэтому лицо идущего было им не видно.

Счастливчик выдвинулся вперед, пряча за спиной Ксюшу и сжимая в руках тяжелый сверток, как дубину. Он вдруг почувствовал, как девушка сзади с силой вцепилась в его рубашку. Человек стремительно приближался: широкие полы плаща его развевались как знамена.

— Спокойнее, — еле слышно произнес Счастливчик. — Мне кажется, я знаю, кто это. Что ж, придется познакомиться… Отставить, Ксюша, нас ведь двое! Не бойся! почти крикнул он, почувствовав, как девушка вдруг всем телом задрожала.

Готовясь к схватке, Крестовский приподнял сверток с помповиком, чтобы, если только понадобиться, орудовать им, как дубиной.

— Трое, Петенька, трое! — Услышал Крестовский голос Юрьева и, с шумом выдохнув, опустил помповик вниз. — Здравствуйте, Оксана Николаевна. Ну, как дела, молодежь? Контейнер с мутагеном нашли?

— Сам ты молодежь! Ксюша мне чуть рубашку сзади не порвала от страха. Да и я, признаться, струхнул. Юрьев. О контейнере потом скажу. Да, Толя, напугал ты нас. Очень уж напомнил одного человека: тоже в плаще ходит да в очках черных, только поспортивнее тебя будет. В преступном мире именуется Хозяином…

— В плаще, говоришь, и в очках? А не мой ли это клиент, ради которого я сейчас домой не поехал, а притащился сюда на ночь глядя?! Мой ведь тоже в плаще да в черных очках. И начальник у него знаешь кто?

— Кто?

— «Добрый доктор» Леонид Михайлович, который меня на антрекоты порубать хотел, а тебя, как бесхозного покойничка, на дармовой ливер оформить!

Счастливчик схватил Юрьева за руку.

— Стой, Толя! Стой, не продолжай! Ты, старик, в самое яблочко попал. Это Хозяин, точно — он. Ты когда его в первый раз увидел?

— Сегодня утром. Они с доктором были на погрузке судна. А после того, как судно, то самое, которое привезло в страну мутаген, отчалило, доктор поехал куда-то. Я за ним с дуру и увязался. Но оказалось, что Леня просто решил удрать из страны воздушным путем — при содействии родного Аэрофлота. И, как ты понимаешь, лететь за ним я не смог… А этот, в плаще и очках, в порту остался. Вот я и хотел разузнать, что он сейчас там делает? Правда, может, его уже и нет там…

— Ну, Юрьев, приготовься, — тихо сказал Крестовский.

— К чему готовиться?

— А к тому, что мутаген еще здесь, в порту.

— Как здесь??? Ведь ты поехал за ним на Урал! Ты же сам мне говорил, что мутаген увезли!

— Увы, я поехал за пустышкой. Вот и Ксюшу на помощь вызвал зря. Оказалось: отводящий маневр противника. Признаюсь, сыгранно было на уровне. Этот Хозяин любит высокий класс. Думаю, он, в некотором роде, гений.

— Такой же, как ты или что посерьезнее? — ехидно спросил Юрьев.

— Посерьезнее. Ты, Толя, только не смейся. Он — самый настоящий гений. Злой гений… Ну, или гений зла, если хочешь. Я тебе потом как-нибудь расскажу, если захочешь, конечно, какую хитрую комбинацию закрутил он там, на Урале… А сейчас нам надо спешить. Дай Бог, чтобы контейнер был еще здесь, в порту.

— А это что у тебя за дубина? Небось хотел меня ею по башке, а. Счастливчик?

— Хотел, Толя. Но, к счастью, не успел. Это помповик, тот самый, с последним патроном.

— Что ж ты, Петенька, даже не пострелял? Не верю! Чтобы Крестовский, имея оружие, да не пострелял! Этого просто не может быть!

— Может, Толя. Вместо меня Ксюша постреляла. Как из пулемета палила.

— Это правда, Оксана Николаевна? — спросил удивленный Юрьев.

— Да, стреляла, пока он связанный в кузове дрезины прохлаждался…

— Так-то, Юрьев. Вот они какие, наши женщины!

— Ну хватит дурака валять! — нахмурилась Оксана Николаевна. — Мы теряем время!

— Ого! — сказал Юрьев и, восхищенно хохотнув, повел всех к лазейке, разведанной им накануне.

Юрьев и компания уже были на территории порта, когда до них донеслись крики.

— Шум как раз оттуда, от пакгауза! Вперед! — сказал Юрьев и ускорил шаг.

Они выскочили к пакгаузу. Возле его открытых ворот кто-то лежал на траве и, надсадно хрипя, пытался встать на ноги. К лежащему от проходной подбежал кто-то и попытался помочь ему подняться. У того, кто беспомощно лежал на земле, была перевязана голова, и сквозь свежую повязку обильно проступила кровь.

— Зачем вы ушли из медпункта? — кричал тот, кто пытался поднять раненого. Зачем? Что вы хотели доказать? Я же вам говорил, это — не человек, адмирал! Вы понимаете, не человек!!!

Юрьев внезапно остановился: он узнал этих людей.

— Хмурое Утро, его вы? — Юрьев тронул за плечо бича.

Бич оторвался от хрипящего и только беспомощно открывающего рот адмирала и обернулся. Напряженный взгляд пытливых глаз его уперся в Юрьева. Вдруг лицо бича прояснилось, и он, кивнув головой, сказал:

— Здравствуйте. Я сегодня вспоминал вас. Вот, с адмиралом беда.

— Что с ним? Кто его так?

Бич отошел от адмирала, над которым уже хлопотала Оксана Николаевна: пыталась остановить кровь, обильно истекающую из правой стороны груди.

— Один человек… — начал бич.

— В черных очках и длинном плаще, спортивной наружности? — перебил бича Крестовский.

— Да, — ответил Хмурое Утро удивленно.

— Хозяин! — крикнул Крестовский. — Это Хозяин! Где он? Он еще здесь?

— Он там. — Бич показал на открытые ворота пакгауза. Только не пытайтесь остановить его. Его невозможно остановить, ведь это…

Но Крестовский уже бежал в сторону пакгауза, срывая газету с помповика. Юрьев бросился за ним.

— Прошу вас, не надо! — крикнул вслед им бич. — Вы даже себе не представляете, кто это… Юрьев резко остановился и повернулся к бичу.

Ну? — едва слышно спросил Юрьев, боясь услышать в ответ нечто страшное и невозможное, что только что пришло ему в голову. — Кто это?

Бич замер, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Потом, словно проглотив какой-то сухой и горький комок, он, жалко улыбаясь, произнес:

— Оборотень…

Но Юрьев уже не слышал бича. Пригнувшись к земле, он вбежал вслед за Счастливчиком во тьму складского помещения.

«Оборотень, — размышлял про себя Юрьев. — А я-то думал, что ЭТОТ… Фу-у, в жар бросило! Словно чем-то горячим с головы до ног окатило! Хорошо, что ЕГО уже нет в живых… И что еще этот бич выдумал?! Оборотень! Какой еще оборотень? Там просто какой-то мазурик, подручный „доброго доктора“. А Хмурое Утро сразу: оборотень! Тоже поэт-романтик нашелся… Так, теперь осторожней: только бы не нарваться на него. Ведь у бандюги может быть оружие»…

В полумраке пакгауза, этого огромного ангара, Юрьев и Крестовский могли различить лишь контуры разнокалиберных ящиков, покоящихся аккуратными штабелями вдоль стен.

Посередине пакгауза стоял КамАЗ, груженный морским контейнером. Нигде не было видно ни души. Счастливчик пробежался вдоль ящиков, всякий раз направляя дуло помповика в проем между штабелями. Делал он это примерно также, как неуязвимые голливудские актеры в супербоевиках: в полный рост стремительно вырастал в проеме с «пушкой» у живота, широко расставив ноги. Со стороны это выглядело очень красиво, но было довольно глупо. Тот, кто прятался в проеме, если он, конечно, был там, видел Счастливчика, сам при этом оставаясь в тени невидимым. Поэтому киногеничный Счастливчик сейчас рисковал получить из проема, как минимум, крепкий удар в зубы…

А Юрьев, в любой момент готовый к встрече с противником, в это время осторожно обходил КамАЗ, то и дело заглядывая под машину…

Все, кажется, было тихо. Но именно эта тишина тяготила и настораживала его…

— Его нигде нет, — прошипел Юрьеву Счастливчик. — Надо посмотреть в машине. Давай, ты осмотри контейнер, а я загляну в кабину.

— Я уже заглядывал, — шептал Юрьев, — нотам ничего не видно. Надо попытаться открыть дверь.

Счастливчик встал на подножку КамАЗа и заглянул в кабину через левое боковое стекло, где должен был находиться водитель. Никого: одна густая, непроницаемая тьма, в которой нельзя было различить никаких очертаний…

Но Счастливчику вдруг показалось, что кто-то сидит там, за стеклом, в полуметре от него и, задержав дыхание, улыбается. Ему также показалось, что он видит синеватое мерцание чьих-то насмешливых глаз… Нет, похоже, все эти образы самопроизвольно возникли в его мозгу и были лишь фантазией возбужденного героя…

Держа в одной руке помповик — дулом вперед, Счастливчик другой начал медленно поворачивать ручку двери вниз. Дверь не открылась. Он еще раз заглянул в кабину, и ему вновь показалось, что там кто-то есть. Если только там, в кабине, кто-то действительно находился, то Счастливчик был у него как на ладони: в любой момент из кабины могли выстрелить в упор. Петенька вдруг осознал это и весь покрылся испариной.

«А если он и в самом деле меня сейчас на мушке держит? размышлял Счастливчик. — Держит и ухмыляется, потому что в любой момент может мне дырку в черепе нарисовать?»

Петенька быстро спрыгнул с подножки и прижался к двери.

— Ну что там? — шепотом спросил Юрьев.

— Вроде никого нет… Но он должен быть там!

Счастливчик обошел КамАЗ сзади: он решил попробовать открыть другую дверь.

— На, держи «пушку»! — Крестовский передал помповик Юрьеву. — Если что пали, только меня не зацепи, — сказал он шепотом.

Поднявшись на подножку, Петенька потянул ручку двери вниз и дверь, щелкнув, открылась. Напрочь утратив чувство реальности, Петенька, как завороженный, весь подался вперед, пытаясь разглядеть или даже пощупать того, кто должен был здесь прятаться. Неожиданно ладонь его уткнулась в чье-то теплое колено. Весь похолодев, он посмотрел вверх, туда, где находилось лицо сидящего, и вновь увидел синеватое мерцание и что-то подобное улыбке, бледным жемчугом вдруг сверкнувшее в темноте.

Как под гипнозом. Счастливчик медленно-медленно полез в кабину, еще не зная, что именно он будет делать дальше…

При этом он не проронил ни слова, и Юрьев, видя, что с товарищем творится что-то неладное, встал перед КамАЗом, направив помповик на лобовое стекло.

А Петенька тем временем был уже почти в кабине. Его наваждение продолжалось: он уже забыл, что ему тут надо, и не понимал для чего именно он хочет войти во мрак…

Но тут наваждение закончилось.

Счастливчик вдруг почувствовал, что летит спиной на бетонный пол пакгауза.

Взревел мотор, вспыхнули фары грузовика, ослепив Юрьева. Закрываясь от режущего света рукой, Юрьев невольно попятился. И тут КамАЗ резко тронулся с места. Юрьев понял, что ему уже не отскочить в сторону…

Последнее, что он успел сделать, когда ревущий КамАЗ был уже в двух метрах от него, это быстро упасть под надвигающуюся громаду лицом вниз.

Грузовик с контейнером выскочил из пакгауза и помчался к проходной. Ворота порта были открыты: вероятно, только что какая-то машина миновала их. Из проходной навстречу КамАЗу вышел охранник, предусмотрительно надевший фуражку: сильный ветер, поднявшийся к ночи, мог вздыбить на макушке его хитроумное сооружение, прикрывавшее ранний блеск мудрости.

Не снижая скорости, КамАЗ промчался мимо удивленного охранника, едва успевшего отскочить в сторону.

«Ну вот, сначала взрывоопасная адмиральская жена, а теперь еще сумасшедший КамАЗ! За одну смену многовато будет», подумал он и пошел докладывать начальству по телефону об инциденте.

Юрьев, которого счастливо миновали колеса грузовика, вскочил на ноги и подбежал к Петеньке.

Крестовский сидел на полу, держась рукой за челюсть.

— Ну что, Петька, живой? — Тронул его за плечо Юрьев.

Крестовский нагнулся к полу и сплюнул кровь. Потом он осторожно пощупал указательным пальцем зубы.

— Кажись, осиротел на пару, — произнес он, ковыряясь в собственной крови.

— Что на пару? Кто осиротел?

— Я осиротел. На пару зубов.

— Давай, поднимайся, нужно что-то придумать. — И Юрьев, рывком поставив на ноги Счастливчика, побежал к выходу.

У проходной Юрьева, торопливо прячущего помповик под плащ, и ковыляющего за ним Крестовского остановил бич, разговаривавший до этого с какой-то женщиной.

— Стойте! Он уехал!

— Мы об этом догадываемся! — крикнул в ответ Юрьев.

— Не преследуйте его, умоляю вас!

— Откуда в вас, Хмурое Утро, столько эмоций? Нет, вы неисправимый поэт! Счастливчик, — обратился он к товарищу, вон какая-то тачка стоит!

— Вижу, мы на ней приехали! Давай попробуем.

— Вам нужна машина? — неожиданно спросила их молодая красивая женщина, стоявшая рядом с бичом.

— Да, позарез! — отрапортовал Крестовский, ища глазами Ксюшу.

— Хорошо. Вас довезут. — И женщина быстро пошла к «мерседесу».

К Юрьеву и Петеньке ковыляла Ксюша, поддерживая адмирала, который, благодаря заботливым женским рукам, выглядел уже совсем молодцом: одной рукой он браво отмахивал в такт шагам.

— Куда вы еще собрались? — крикнула издалека Ксюша.

— Попробуем догнать его, — ответил Юрьев.

— Я с вами, — сипло сказал адмирал.

— Вы что, адмирал?! Да вам надо срочно в больницу! — запротестовал Счастливчик.

Адмирал, с помощью Ксюши вплотную подойдя к Счастливчику, внимательно посмотрел на него и тихо сказал:

— Помолчи, сынок. Командовать буду я.

— Но как же ваше ранение? И, потом, у вас до сих пор сочится из головы кровь.

— Это все пустяки. Ставлю боевую задачу: догнать беглеца и уничтожить! У вас что-нибудь есть? — обратился адмирал сразу к Юрьеву и Крестовскому.

— Что что-нибудь?

— Оружие!

— Во! — Юрьев распахнул полу плаща, показывая адмиралу помповик.

— Сгодится! — воскликнул адмирал, вглядываясь в лицо Юрьева, которое показалось ему знакомым.

Юрьев-то сразу узнал адмирала. Но, видя адмиральские страдания, он подумал, что будет не очень уместно напоминать истекающему кровью человеку о том, что они когда-то пили коньяк за одним столом…

Молодая женщина вернулась от «мерседеса».

— Все в порядке, он повезет вас куда надо! — сказала она компании.

— Годится! — сказал Счастливчик. — Но кто вы, прекрасная незнакомка? И почему вы так сразу доверились первым встречным?

Женщина промолчала и с улыбкой посмотрела на бича.

— Зря ты это делаешь. Катя, зря… — Бич повернулся к компании. — Этого человека вам не остановить. Это бесполезно, потому что это — не человек! пытался урезонить возбужденных поборников справедливости Хмурое Утро, но компания уже вошла в охотничий раж. К тому же, по крайней мере, двое из них адмирал и Крестовский — пылали жаждой мести, и желание свести счеты с обидчиком, пусть даже смертельно опасным, заглушая все доводы ума, было сильнее здравого смысла.

— А ты куда? — Крестовский рукой преградил дорогу Ксюше, когда она собралась сесть в автомобиль рядом с адмиралом. Все, конец. Жди нас дома!

— Чего ты командуешь? — Ксюша отвела руку Крестовского. Здесь адмирал командует, а не ты. Я — с адмиралом, и потом, всем вам без меня не обойтись.

— Как с адмиралом? — округлил глаза Счастливчик.

— Как медсестра! И закрой рот… Ой, Петенька, а где же зубы?

Грузный бородач молча вел свой «мерседес», четко исполняя все команды адмирала. Втиснутый между Оксаной Николаевной и Юрьевым, бывший хозяин архипелага, несмотря на свои ранения, чувствовал себя довольно бодро. Вероятно, возможность покомандовать в условиях, приближенных к боевым, вернула ему жизненные силы. Глаза его горели азартом погони, на сизых щеках проступило что-то вроде румянца. И был он весь устремлен вперед, в атаку.

— Давай, парень, полный вперед! Этому говнюку нельзя дать уйти! Иначе он сделает свое черное дело, — наставлял он водителя.

— А что за черное дело, адмирал? — Счастливчик, сидящий на первом сидении, развернулся всем корпусом к адмиралу.

— Хиросима и Нагасаки.

— Пожалуйста, яснее, вас не понять!

— Ишь ты, не понять! Смерть там, что-то вроде радиации… Этот жлоб мне так и сказал: Чернобыль и Освенцим… и еще Вифлеем какой-то!

— Толя, мы на правильном пути! Слышишь? Мутаген там, в контейнере! Возбужденно засверкал глазами Крестовский.

— Я уже понял. Но куда нам ехать? КамАЗа что-то нигде не видно. Он уже давно мог свернуть куда-нибудь, — забеспокоился Юрьев.

— Этот пес говорил мне что-то про полигон с ядовитыми отходами. Правда, он-то решил выбросить порошок на поля. Тогда быстрее, говорил, подействует, собрав лоб в тяжелые складки, адмирал вспоминал свой разговор с обидчиком.

— А где здесь, в Питере и ближайших окрестностях, могут быть полигоны для ядовитых отходов? — спросил бородатый владелец «мерседеса», давно уже переставший улыбаться. Глаза его, наконец-то почувствовавшего что-то настоящее в этой жизни, горели тем же азартом, что и глаза остальных преследователей, правда, за исключением Ксюши, для которой сохранение жизни и здоровья героев оставалось все же более насущной проблемой, нежели поимка злодея и наказание порока: шутка ли, Счастливчик уже лишился передних зубов!

Все молчали. Наконец Юрьев обратился к Оксане Николаевне:

— Ксюша, ты помнишь о каком полигоне говорил Паша? Он что-то говорил, да я название забыл. Все вертится на языке, а вспомнить никак не могу.

— Красный Бор, — ответила Ксюша.

— Точно, Красный Бор. Полигон где-то в районе Поповки, сразу за Колпино, если ехать на электричке!

— Понятно, — сказал бородач и прибавил скорости.

Через сорок минут езды далеко впереди замаячил грузовик с контейнером.

— Смотрите, вот он! — разбудил бородач всех Укачанных быстрой ездой пассажиров. — Точно он! Ну теперь держись!

Тем временем КамАЗ с контейнером, а это был действительно он, свернул с шоссе влево и помчался, поднимая пыль, вперед с выключенными габаритными огнями.

«Мерседес» в несколько минут достиг поворота и свернул вслед за ним…

— Смотрите, он уже проскочил полигон! — возбужденно сказал бородач (ему все больше и больше нравилось это приключение, дающее грубую, но по-настоящему живую пищу для его художнического воображения). — Куда он едет? Ведь там, дальше, нет никаких полигонов, по крайней мере ни о чем подобном в этих местах я не слышал. Я ведь сам из Колпино…

— А зачем ему полигон?! — напомнил о себе адмирал. — Ему ведь поля нужны! Он поля удобрять собрался!

— Или вода, — задумчиво произнес Счастливчик. — Скажи, старик, — обратился он к водителю, — а река дальше будет?

— А как же! Тосна!

— Значит и мост там будет? — спросил Счастливчик.

— Конечно, — ответил бородач. — Скоро подъедем к мосту…

— Стой! — сказал вдруг Петенька, цепляясь за мысль, неожиданно пришедшую ему на ум. — Я не думаю, чтобы он стал избавляться от порошка в людном открытом месте. Почему, спросите вы меня? А очень просто. Ведь если он сбросит контейнер с моста где-то на трассе, его все равно будут пытаться поднять и обязательно поднимут. А когда те люди, которые будут участвовать в подъеме контейнера, заболеют и умрут, нетрудно будет догадаться, что именно является причиной их смерти и, значит, хоть как-то да ограничить масштаб катастрофы… Думаю, что и Хозяин это прекрасно понимает.

— Фу, Крестовский, как ты можешь так спокойно говорить об этом! передернула плечами Ксюша.

— Я ведь естествоиспытатель, девушка. Тут уж ничего не поделаешь… И вот что я вам теперь окажу: он, то есть хозяин, обязательно постарается высыпать порошок в каком-нибудь укромном месте и без свидетелей. Причем высыпать его обязательно в воду, чтобы увеличить радиус действия порошка. Ведь тогда шансы уничтожить как можно больше народу существенно вырастают да и сам процесс вымирания становится уже необратимым. Да-да, именно так… Кстати, где грузовик? Что-то давно его не видно. Мы давно должны были бы догнать его. Так, мастер? обратился Счастливчик к водителю.

— Давно… Я и сам смотрю: что-то нигде его нет. Странно…

— Ничего странного в этом нет! — упивался собственной сообразительностью Счастливчик. — Он просто свернул где-то на проселочную дорогу. Кстати, в районе Красного Бора есть какие-нибудь водоемы?

— Да, там есть речушки, впадающие в Тосну.

— Вот оно! Эврика! Давай, парень, назад. Будем искать проселочную дорогу! скомандовал Счастливчик, осторожно покосившись на адмирала, который молчал, сурово глядя вперед. — Ну как, командир, моя логика вас устраивает?

— Да. Только никакой он не Хозяин, а говнюк! — сказал адмирал.

— Согласен, — улыбнулся Счастливчик.

— Но тут много всяких дорог. По какой ехать? И потом, куда — направо или налево?

— Стоп! — вновь закричал Счастливчик и выскочил из машины. — С какой стороны должны быть эти притоки, ну, речки эти малые? — обратился он к бородачу через полуоткрытое боковое стекло.

— Да вроде справа, — ответил бородач.

— Я побегу по правой стороне впереди вас вон к тому проселку, а вы езжайте за мной, — сказал Счастливчик и неожиданно резво побежал.

У проселочной дороги он согнулся и стал, как Чингачгук, исследовать ее.

— Давай дальше! — крикнул он. — Тут пусто. До следующего проселка его уговорили доехать.

— Есть! — радостно крикнул Счастливчик, как только вышел из машины. — Свежие следы! Давай сюда!

Небо уже стало серым. С востока веяло свежестью: приближалось время восхода. «Мерседес» на небольшой скорости, ориентируясь на свежие следы протекторов КамАЗа, отпечатанных в песке и болотистой низине, въехал в пролом изгороди из колючей проволоки, ограничивающей довольно большую площадь.

Было похоже на то, что грузовик несколькими минутами раньше протаранил здесь изгородь. То справа, то слева от них проплывали десяти — двадцатиметровые котлованы, аккуратными четырехугольниками вырытые в синих кембрийских глинах. Какие-то из котлованов были заполнены резко пахнущими жидкостями и желтоватой грязью. Где-то в стороне от дороги стоял экскаватор, подняв свой ковш над начатым котлованом…

— А не полигон ли это? — спросил Счастливчик водителя.

— Очень может быть! Только мы с другой стороны подъехали.

— Приготовиться! — очнулся адмирал и всем своим израненным корпусом сделал стойку, как фокстерьер.

«Мерседес» тем временем свернул на бетонную дорожку и поехал по ней. Все внимательно смотрели по сторонам, ища КамАЗ.

После очередного поворота бородач вдруг резко затормозил. Мотор заглох. Не отрывая глаз от дороги, водитель тихо сказал:

— Вот он.

Все, кто находился в машине, дружно подались вперед. На противоположном конце бетонной площадки в тридцати-сорока метрах от них стоял КамАЗ с контейнером. Кабина грузовика была пуста.

Вокруг площадки находились котлованы, частично заболоченные, частично заполненные химическими отходами, источавшими резкий сладковатый запах. Сзади «мерседеса» располагался водоем, чем-то напоминавший карьер, из которого по канавам и рвам в сторону леса расходились многочисленные отводы, теряющиеся где-то во мхах и болотах. По всей видимости, этот котлован когда-то также готовился под ядовитые отходы, но то ли слой глины был здесь недостаточно мощным, чтобы образовать естественный водоупор и «рубашку» для отравы, то ли количество отходов, идущее на захоронение, оказалось существенно меньшим предполагаемого, но карьер был заброшен и из года в год заполнялся лишь талой и дождевой водой.

Все напряженно молчали, осторожно ища по сторонам предполагаемого злодея, но вокруг не было ни души.

Пассажиры «мерседеса» сидели не шевелясь, боясь сделать даже вдох. Было так тихо, что предрассветная тишина звенела в ушах…

Наконец задняя дверь лимузина щелкнула, и Юрьев, обливаясь потом, вылез из салона, держа перед собой помповик и каждое мгновение ожидая услышать выстрел.

Вслед за Юрьевым вывалился Крестовский и двинулся от автомобиля на полусогнутых, как-то по-индейски озираясь по сторонам. Даже в эти страшные мгновения он не мог не играть своей всем уже порядком надоевшей роли супермена. Водитель и Ксюша с раненым адмиралом остались в «мерседесе».

Юрьев и Счастливчик чуть пригнувшись шли к грузовику.

Когда до КамАЗа оставалось всего каких-то десять шагов, Юрьев остановился и, передернув затвор, навел ствол своей «пушки» на лобовое стекло грузовика.

«Ну теперь-то я выстрелю! Теперь-то я обязательно выстрелю!» — подумал он.

Счастливчик, бросив взгляд на товарища, после некоторых раздумий двинулся в обход грузовика. Через пару минут он подошел к Юрьеву и сказал:

— У контейнера сбиты замки. Думаю, он будет топить его здесь, в карьере…

Неожиданно оглушительно взревел мотор грузовика, и Крестовский, вздрогнув, замер от неожиданности: ведь в кабине грузовика до сих пор никого не было видно…

Как и полтора часа назад там, в порту, вспыхнули фары КамАЗа и грузовик весь задрожал, готовый тронуться с места. Юрьев, все это время напряженно ждавший развязки и изо всех сих удерживавший себя на месте как раз против кабины грузовика, наконец увидел его, Хозяина.

Хозяин, вероятно, все это время лежавший на сидении, вдруг возник в кабине КамАЗа. Да-да. Юрьев узнал эти густые светло-русые волосы, черные очки и плащ. Узнал Хозяина и Счастливчик, как завороженный, глядящий на него.

Хозяин искривил губы все той же дьявольской усмешкой: было видно, что эта игра с погоней и смертельным ужасом на лицах преследователей доставляет ему истинное наслаждение.

Грянул выстрел. Волна огненных брызг и дыма ударила в лобовое стекло грузовика, разнося его на тысячи мельчайших осколков. Юрьев отбросил в сторону помповик. Это был последний патрон. Онемевшие Счастливчик и Юрьев сквозь голубоватую дымку пытались разглядеть грузовик, который продолжал содрогаться и оглушительно рычать.

Дымка медленно уплыла в небо; в кабине уже никого не было. Посмотрев друг на друга, они медленно пошли к КамАЗу, но они не успели сделать и двух шагов, потому что в кабине вновь кто-то возник… Нет, это был уже не Хозяин: у этого человека не было черных очков и густых светло-русых волос: у него были коротко остриженные черные волосы и на месте правого глаза была изуродованная пустая глазница.

Это был не Хозяин, это был Марсель. Теперь Юрьев узнал его. «Эта его улыбочка! Как я раньше не догадался! Ведь было же у меня чувство, что он жив, что он здесь, где-то около меня…» — лихорадочно думал Юрьев, пятясь в сторону от грузовика.

По лбу улыбающегося Марселя текла густая кровь. Весь его лоб и скулы были уже залиты ею, а он словно не чувствовал боли, продолжая упиваться спектаклем: все вновь разыгрывалось по его сценарию.

Не обращая никакого внимания на жмущихся к краю бетонной площадки Юрьева и Крестовского, Марсель отпустил сцепление, одновременно до отказа выжал газ. КамАЗ рванулся вперед — точно на «мерседес», за рулем которого сидел окаменевший бородач, с детской улыбкой смотревший на стремительно приближающуюся смерть. Оксана Николаевна, еще имевшая возможность выскочить из автомобиля, взглянув на стиснувшего зубы адмирала, осталась рядом с ним и закрыла глаза, возносясь мольбой высоко в небо, подальше от этой нелепого и жестокого мира…

КамАЗ неминуемо должен был смять лимузин и сбросить его в карьер, придавив ко дну собственной тяжестью.

Спектакль кончился. Развязка уже наступила. Крестовский, округлив от ужаса глаза, смотрел, как огромная машина мчалась на «мерседес», чтобы на его глазах убить ту, чувства к которой уже выросли в нем настолько, чтобы заглушить инстинкт самосохранения. Он вдруг понял, что уже давно готов с радостью отдать за Ксюшу десять, сто своих жизней, если б они у него только были и если б эта плата оказалась достаточной.

Крестовский крикнул что-то невнятное и, не помня себя, бросился наперерез грузовику — прямо под колеса… но в этот момент КамАЗ бросило в сторону. Грузовик, едва задев «мерседес», на полной скорости рухнул в карьер, высокой хрустальной стеной подняв в уже посиневшее небо брызги.

Юрьев с Крестовским одновременно повернули головы направо; там на куче сырой глины стоял Паша Колпинский, держа в руке револьвер, из дула которого сочился легкий дымок.

Все, включая раненого адмирала, выскочили из «мерседеса» на берег карьера.

КамАЗ пускал пузыри. Контейнер уже скрылся под водой. Все ждали, что вот-вот всплывет Марсель, но ничего, кроме огромных пузырей на поверхности не было видно.

— Кажется, попал, — сказал подошедший к компании Паша, глядя на воду. — И выстрелил-то навскидку! Надо же, с такого расстояния!

— Как ты здесь оказался? — спросил Пашу Счастливчик, не отрывая глаз от водоема. — В самый последний момент. Если б не ты… — Тревога не покидала Крестовского: во-первых, злодей мог еще в любую секунду вынырнуть, чтобы все с той же улыбочкой, уже на пороге собственной гибели, торжествовать и праздновать победу, а во-вторых… А во-вторых, то страшное, что он всеми силами, смертельно рискуя и не жалея жизни, пытался эти сумасшедшие дни как-то предотвратить, все же произошло. Свершилось. Мутаген вошел в воду, как смертельный вирус в кровь. Да, можно было еще пытаться что-нибудь сделать: организовывать какие-то мероприятия по предотвращению распространения мутагена, но Юрьев-то прекрасно знал, что катастрофа уже произошла, что сотни, тысячи километров площадей вокруг города да и сам Питер через месяцы, а может, недели неизбежно станут мертвой пустыней. Уже сейчас, пока они стояли здесь, над карьером, грунтовые воды начали свою работу, все шире и дальше разнося смерть…

— Смотрите, смотрите! — прервал тяжелые думы Крестовского Ксюшин крик.

Из бурых глубин карьера в перламутровом воздушном пузыре вдруг всплыл на поверхность двухметровый белый медведь с раскрытой пастью, смотревший в небо остекленевшими глазами. Тут все повернулись к Юрьеву, потому что он протяжно вскрикнул и попятился назад. не сводя глаз с медведя…

Маленькая людоедка вышла из машины. Сорвав только часть своей злобы на испуганно молчавшем всю дорогу шофере, она решительно и нервно направилась к курсантам, оживленно беседовавшим в сквере на скамейке.

— Почему я должна вас искать! — взорвалась она, смотря на их изумленные лица и ощущая внутри рвущейся по швам души своей что-то злобное и сладостно-мстительное. — Живо на разгрузку, бегом!

Курсанты с вытянувшимися лицами смотрели на людоедку. Не найдя никаких слов в свое оправдание, они встали и направились к контейнеру.

— И попробуйте мне только мебель поцарапать! Тогда уж я приложу все свои силы, чтобы ваши начальнички устроили вам сладкую жизнь!

Вы у меня из гальюнов вылезать не будете, уж я постараюсь!

Один из возмущенных курсантов хотел что-то ответить сверкавшей сумасшедшими глазами сумасбродке, но товарищ остановил его и от греха подальше утянул за собой к контейнеру: и правильно сделал. Скажи молодой человек сейчас хоть слово в ответ этой чокнутой бабе, она бы дикой кошкой прыгнула ему на грудь и загрызла б как пить дать, мща ему, несчастному, за все: за рухнувшие разом розовые мечты о высших сферах, за отставку мужа, за его отвратительную, погубившую ее прямолинейность…

— Дайте нам, пожалуйста, ключи от контейнера, — сказал один из курсантов деревянным голосом.

— Ключи тебе?! — возопила адмиральша, едва сдерживая себя и даже закрыв глаза, чтобы только не впиться в горло этому наглецу. — А это ты видел? — Она мгновенно соорудила своими маленькими пальцами внушительную фигу и ткнула ею снизу в нос курсанту, в изумлении вскинувшему к самому темени свои густые черные брови. — У вашего чертова адмирала ключи! У этого гнусного негодяя! — закричала она… и вдруг зарыдала, истекая целым водопадом горячих слез обиды, копившихся в ней эти полтора месяца после мужниной отставки. — Сбивайте замки, — только и сумела она выдавить из себя напоследок.

Плача навзрыд и при этом сладко страдая, она, то и дело падая грудью на перила и заламывая руки как героиня немого кино, медленно-медленно поднялась по лестнице в свою пустую квартиру и села посреди комнаты на табурет умирать.

«Сейчас они начнут вносить его пыльное барахло — эти ужасные кости и рога, и я умру. Сейчас втащат этого гадкого вонючего медведя, и у меня не выдержит сердце. Да-, оно разорвется, как только эти мальчики (Ах, им-то, молодым, что! У них, счастливых, еще все впереди!) внесут сюда эти гнусные резные табуретки с выжженными на них ее придурковатым адмиралом цветочками. О, подлец, подлец! Всю жизнь мою загубил он этим Заполярьем, этими невыносимыми снегами и вьюгами!»

— Куда заносить? — Услышала людоедка робкий голос одного из курсантов.

Нет, сил отвечать у нее уже не было, и она, лишь махнув рукой — а, мол, куда хотите, — вновь неудержимо зарыдала. Она рыдала, размазывая краску по лицу и уже ничего перед собой не видя, а они все несли и несли, со скрипом громоздили одно на другое… Вот уже топот сапог и натужное кряхтение стало доноситься из соседней комнаты: там опять что двигали, тяжело опускали на пол и со звоном переставляли… Во всем этом движении и гулком тяжелом звуке опускаемых на пол вещей было что-то нереальное, выдуманное и потому подозрительное.

Выплакав почти до дна все свои горькие обиды и боль унижения, людоедка тыльной стороной ладони стерла с лица влагу и раскрыла красные с распухшими веками глаза.

Великолепный итальянский гарнитур, которым людоедка когда-то восхищалась, листая иностранный журнал, огромная коробка с импортным телевизооом «Самсунг», коробки с видеомагнитофоном, стереосистемой, полупрозрачные упаковки с дорогими костюмами, норковая шуба и горностаевый полушубок, пожалуй, несколько великоватый для нее, хрустальная люстра из дворца — да-да, непременно из дворца, потому что только в Эрмитаже или в Лувре монарху и его близким могла позволить себе светить такая красота…

— Петенька, Петенька, — беззвучно шептали ее прыгающие губы, пока она, широко распахнув свои черные глаза, с сумасшедшей улыбкой переходила из одной комнаты в другую и обратно и все никак не могла насладиться этим блистающим великолепием, никак не могла остановиться. — Петенька, милый мой, дорогой. Кормилец ты мой, утешение ты мое…

Когда курсанты, завершив погрузку, отправились к себе в казарму, один из них, тот самый, который собирался было заступиться за себя и товарищей там, в сквере, качая головой, сказал:

— Эх, а я-то думал, адмирал — человек! А он — как все…

— Что как все? — спросил его товарищ. — Ворует, как все?

Юрьев увидел белого медведя — того самого, который до сих пор преследовал и мучил его во сне. Нет, конечно, тот, что был во сне, иной раз выглядел, как человек… Но Юрьев почему-то был уверен в том, что это именно его ночной преследователь, уже измучивший его. Странно было и то, что медведь всплыл как раз в том месте, где только что утонул Марсель — этот шекспировский злодей с тонкой улыбкой и дьявольски изощренным умом.

— Во, и табуретки здесь! — хрипло произнес адмирал, как и все остальные, до сих пор честно изображавший по-гоголевски немую сцену. — Резные!

Счастливчик тем временем усиленно тер затылок и удивленно смотрел то на резные табуретки, то на адмирала, подобно Счастливчику, чесавшего свое уже порядком облысевшее темя.

— Что вы хотите этим сказать, адмирал? — спросил Петенька подскакивая к адмиралу и чувствуя всеми своими нервными окончаниями, что вот-вот проснется и весь этот кошмар с мутагеном и грядущим Концом света рассеется с первыми лучами солнца, как дым.

— Ничего не хочу. Просто это мои табуретки.

— Как это ваши табуретки?

— А вот так: сам выжигал на них эти лютики.

— А медведь? — слабея всеми членами, тихо спросил Юрьев красного от возбуждения адмирала.

— И медведь мой. Чучело. Мичман один сделал в подарок на юбилей.

— Так, может, и контейнер тогда ваш? — тихо-тихо спросил Петенька, все еще боясь упустить такую удачу, такой счастливый случай, избавляющий человечество от скоропостижной и мучительной смерти.

— Выходит, мой… Погоди, парень. Там у меня еще кое-что плавучее было. — В этот момент на поверхность выскочили несколько оранжевых шаров. — О! Теперь точно мой!

— А что это, командир? — спросил Счастливчик, все шире улыбаясь своим щербатым ртом и шалея от радости, вдруг вплотную подступившей к его сердцу, совсем уже было впавшему в тяжкое уныние.

— Что-что… Буйки, паря. Не рыбак ты, парень, — сказал адмирал, глядя на щербатого Петеньку и сдержанно улыбаясь.

— Точно, дядя, не рыбак. Я просто очкарик! — Петенька подошел к Оксане Николаевне, до сих пор тихо стоявшей у водоема, и неожиданно крепко обнял ее. Ксюша, как хорошо! — сказал он, закрыв глаза.

— Где твои очки, Крестовский? — тихо прошептала Ксюша.

Петенька вытащил из кармана свои велосипеды и надел их.

— Теперь я вижу, что мир прекрасен! — сказал он и повернулся к Паше Колпинскому, о чем-то тихо беседовавшему с Юрьевым. — Ну, поделись с народом, спаситель, как ты здесь оказался?

— Как оказался… Я и сам не знаю. Ночью проснулся: чувствую кто-то сказал мне «Паша» и за плечо тронул. Вокруг — никого. Рядом только жена тихо дышит. Я опять лег, но заснуть не могу: все мысли какие-то страшные в голову лезут, все вертится в голове этот Красный Бор. Встал, оделся, вышел из дома. Тишина. Думаю, а что это я машину на стоянку не отогнал? Ну и поехал на стоянку… а приехал сюда. Шум двигателя услышал, и сам не знаю почему, побежал. Как раз успел: гляжу — Толик выстрелил и этот КамАЗ вдруг поехал… Я ведь и стрелять не хотел: не помню, как «пушка» в руке оказалась. Нет, не я его застрелил, кто-то через меня это сделал. Я бы не попал, — закончил сбивчивый рассказ Паша. — Ладно, вы меня не видели, я вас тоже. Поеду домой досыпать. Запомни, Петя, если что — у меня алиби: я всю ночь дома с женой спал, — сказал Паша и пошел куда-то в сторону дороги.

— Спасибо, Павлик! — крикнула ему вдогонку Оксана Николаевна.

— Не за что, — сказал Паша, обернувшись, — это моя работа. Ведь я же охранник!

— Не охранник, а хранитель. — Оксана Николаевна еще долго смотрела в ту сторону, куда ушел Паша Колпинский.

— Все, теперь — в порт! — скомандовал Крестовский. — На всякий случай поспешим.

— Теперь-то зачем спешить? — спросил Юрьев, ощущая в себе невероятную легкость.

— Все может быть. Как бы кто-нибудь еще не возжелал устроить нам всем Хиросиму или последний день Помпеи…

На заднем сидении спали, а бородач всю дорогу рассказывал о себе Счастливчику.

— Я ведь режиссер, а в прошлом литератор… Знаете, — он то и дело поворачивался к сосредоточенно борющемуся со сном Петеньке, словно проверяя, не спит ли тот, и улыбался, — то, что я делал прежде — такая ерунда, что даже говорить об этом стыдно. Я был мертв, то есть мне кажется, что я и не жил вовсе, хотя все в жизни имел… Но сегодня ночью я заново родился, родился тогда, когда этот КамАЗ поехал на меня, как раз в тот момент, когда понял, что меня сейчас не станет. И, знаете, мне не было страшно… Потом, когда все кончилось, я подумал, что смерть была явлена мне, чтобы я наконец родился. И вот теперь я родился. Я не хочу больше снимать кино, потому что кино — это иллюзия, за которой прячутся от жизни… А я хочу жить… — Он вновь посмотрел на Счастливчика, глаза которого уже затуманились смертельной усталостью. — Буду ли я теперь снимать кино? Нет, наверное, не буду. Хватит играть, хватит имитировать, все: надо жить! А, как вы считаете? — Бородач бросил беглый взгляд на Крестовского, который, открыв щербатый рот, спал как убитый.

Распрощавшись с бородачом у ворот порта, компания, за исключением адмирала, который проковылял в порт через проходную, кинулась к уже испытанной лазейке.

В пакгауз разгружалось какое-то судно. Несколько десятков морских контейнеров уже занимало его еще ночью пустовавшие площади.

Крестовский смотрел на контейнеры и все думал, как им теперь обнаружить тот самый, с мутагеном. Разгрузкой руководил один из портовых чиновников, тот самый, который помогал людоедке…

— Нам бы контейнер забрать. — Подошел к чиновнику Счастливчик.

— Кому это вам? — строго спросил чинов ник.

— Нам, адмиралу.

— А вы кто?

— Я-то? Грузчик, — ответил Петенька, нагловато глядя строгому чиновнику в глаза.

— А ну-ка, грузчик, живо за ворота!

— Это почему?

— А потому что сейчас милицию вызову, — сказал чиновник и схватил Счастливчика за рукав рубашки.

— Что у вас здесь? Отпустите его, это мой человек! — сказал подоспевший на подмогу адмирал. — Где мой контейнер?

— Ваша жена домой увезла! Кстати она здесь, ищет вас. Плачет! — сказал чиновник почти на ухо адмиралу. — Ей сообщили, что вас кто-то ранил и она приехала.

— Скорей, где она? — крикнул адмирал.

— Да вот же она!

Маленькая людоедка бежала навстречу адмиралу. Адмирал хотел что-то сказать, прежде чем людоедка приблизится к нему на расстояние вытянутой руки, но не успел: людоедка всплеснув руками, обняла его и зарыдала на истерзанной адмиральской груди.

— Ты что плачешь? — осторожно отстранил ее от себя адмирал. — Что случилось?

— Я думала, тебя убили, Петенька! Слава Богу, ты жив. Ах, у тебя везде кровь!

Потрясенный такой встречей адмирал, сильно волнуясь, спросил свою людоедку:

— Ну, где контейнер?

— Не знаю.

— Как не знаешь? — испугался адмирал, а Счастливчик округлил глаза.

— Увезли куда-то. Мальчики-курсанты разгрузили его, а потом шофер уехал…

— Куда разгрузили? — почти закричал Счастливчик, блеснув стекляшками велосипедов. Сзади к нему подошел бич и остановился, заинтересованно слушая.

— Петя, это кто? — спросила людоедка мужа, показывая на Счастливчика. — Что ему надо?

Он со мной. Грузчик Ну? — холодея, сказал адмирал и повторил вопрос Счастливчика. — Куда разгрузили?

— Как куда? В квартиру, конечно. Спасибо, тебе, дорогой мой адмирал…

— За что спасибо??? — заревел адмирал, хватаясь за Счастливчика, который, в свою очередь вцепился в адмирала и зажмурил глаза.

— Как за что? За итальянский гарнитур, конечно, за шубы, за телевизор с магнитофоном, за люстру из дворца, за все за все… И еще за то, что не обманул меня, милый…

— А порошок… где? — еле слышно пролепетал Крестовский, а бич, решительно развернувшись, пошел от них прочь, спрятав руки в карманы.

— Какой порошок, — людоедка растерянно посмотрела на мужа, — стиральный? Нет, не было. А что, должен был быть? Надеюсь, импортный порошок? Ну и сколько килограммов? — глазах людоедки вновь по-туземски заиграли языки пламени, а на острых скулах проступил лихорадочный румянец.

А Счастливчик с адмиралом лишь молча ловили раскрытыми ртами воздух, по-идиотски тараща глаза. Причем Крестовский без зазрения совести «козырял» своими зияющими под верхней губой пустотами…

«А где же контейнер с мутагеном? — ломал себе голову обескураженный „показаниями“ людоедки Счастливчик. — Один — с костями и табуретками адмирала утонул в карьере, другой — с барахлом „доброго доктора“ — уплыл за кордон, третий — по словам адмирала, а также по моим прикидкам — с мутагеном должен был отправиться к адмиралу на квартиру. Но если там нет порошка, то где же он???»

Растерянный Счастливчик вместе с недоумевающим Юрьевым и возбужденным адмиралом, в горячке последних событий забывшим о своих боевых ранах, подошли к бичу, тихо беседовавшему с той самой красивой женщиной, спутницей владельца «мерседеса».

— Простите нас. Хмурое Утро, можно вас? — обратился к бичу Юрьев.

Бич повернулся и, окинув глазами компанию, сказал женщине:

— Извини, Катя. Все живы? Все целы?

— Все, все…

— А его… вы не догнали? — осторожно спросил бич.

— Догнали.

— Догнали??? — Бич замер.

— Успокойся, Ваня, его больше нет, — сказал адмирал.

— Значит… — начал бич, радостно переводя глаза с адмирала на Юрьева и с Юрьева на Крестовского.

— Да, Ваня, да… Ты вот что нам скажи, сколько контейнеров было здесь вчера вечером? — спросил адмирал.

— Два, — ответил бич.

— А третий, третий где? — крикнули Юрьев и Счастливчик в один голос. — Их ведь всего три было, так?

— Третий еще днем отплыл на иностранном судне, — отвечал бич.

— Да, верно, с Ленькиным барахлом, — нахмурил лоб адмирал.

— Нет, — сказал, опуская глаза, бич, — не с барахлом.

— Что там было??? — хором возопила компания.

— Какая-то отрава, которую те самые господа, что чуть не укокошили Петра Алексеевича, хотели здесь у нас в землю зарыть, ну и отравить все и вся… Насколько опасен этот порошок я из их разговора понял. К счастью, они не видели меня там за ящиками. Знаете, то, что они хотели сделать, то зло, которое они готовили, — выше человеческих сил… Что я мог сделать? Остановить этих людей было не в моей власти, ведь я совсем не герой. Но изменить ход событий я все же мог. Ведь не зря же именно я оказался там в нужный момент?! Да. это было мое дело. И я отправил ядовитый порошок туда, откуда его привезли. — Бич продолжал свой рассказ под гробовое молчание компании. — Вы, наверное, хотели бы узнать как мне это удалось?.. — Хмурое Утро улыбнулся. — Довольно просто: с помощью малярной кисти и краски. Мне даже не пришлось ничего выдумывать. Пришли рабочие красить тот контейнер, который нужно было грузить на судно. Естественно, расплачивались с ними заранее и спиртным. Ну, и, как водится, решили ребята перед работой принять для разгона. А как приняли, то где уж там остановиться! Разгонялись, пока все не выпили и не попадали спать. Пришлось мне красить. Только выкрасил я контейнер с порошком вместо контейнера с барахлом… Потом таможня и пограничники, которых заранее подкупили, все быстро оформили. А сам контейнер после покраски даже не досматривался… Да, и еще… Петр Алексеевич, вы уж меня извините, но я, зная, что жена вас растерзает, как только увидит, что именно вы привезли ей с архипелага, поменял номера оставшихся контейнеров, перекрасил их… Ведь тому солидному господину — Лене, так кажется? — теперь-то все равно. С ним за этот порошок там, за кордоном, сполна расплатятся… Ну и вот, значит, ваша жена увезла контейнер с барахлом, а контейнер с рогами и копытами, соответственно, увез Марсель. Тот молодой человек, что был с вами на архипелаге, верно? — Бич посмотрел на Юрьева.

Юрьев утвердительно кивнул головой, а Счастливчик, сняв велосипеды, принялся усиленно протирать нисколько не запотевшие стекла…

Адмирал, хлопнув бича по плечу, пошел к своей людоедке и стал уговаривать ее вернуться домой, благо, уже пошли автобусы.

На деревянном ящике у стены пакгауза, крепко обхватив свои озябшие плечи, сидела смертельно уставшая от всех этих погонь и перестрелок Оксана Николаевна. Действительность ее больше нисколько не интересовала. Измученная тревогами и опасностями двух последних дней душа ее была уже не в силах вместить еще хоть что-то, кроме спасительного сна. Нервы ее исчерпали свой ресурс и, надсадно звеня в мозгу на однообразно высокой ноте, в любой момент грозили оборваться. Поэтому она лишь тупо смотрела перед собой и что-то неслышно шептала.

— Ну мне пора, — сказал Хмурое Утро, поднимая с земли свой вещевой мешок, сейчас последнее судно отходит на архипелаг. Как бы не опоздать… Петр Алексеевич! — крикнул он. Вы уж попросите за меня, если они откажутся взять меня с собой.

— Пусть только попробуют не взять! — твердо сказал адмирал. — Да, Ваня, ты там, на архипелаге, дачу-то мою помнишь?

— За Тайнинским озером?

— Да. Вот тебе все ключи от нее: тут и от входной двери, и от погреба, и от комнат, и, главное, от несгораемого шкафа. В нем план дачи и подземных складов со всеми дверными кодами и шифрами. Живи, Ваня, там тебе всего-и жратвы и питья — лет на триста хватит. Живи, брат, и спасибо за все…

Поблагодарив адмирала, бич торопливо пошел к судну. Рядом, едва поспевая за ним, шла Катя.

— Я поплыву с тобой, — быстро говорила она. — Ты меня возьмешь. Хмурое Утро?

— Ты действительно этого хочешь? Катя, там ведь только тундра и небо, и еще белые медведи.

— Дорогой мой индеец, я сейчас готова с тобой ехать на край света!

— А это и есть край света… Это сейчас ты готова, а потом тебе расхочется, да будет поздно. Это последнее судно. Последнее. Обратно оно не пойдет…

— А матросы?

— Они улетят транспортным рейсом. Их там борт дожидается.

— Все равно я поеду с тобой. Хмурое Утро. Там ведь не нужны паспорт и прописка?

— Не нужны. Там нужно нечто другое… Нет, ты не сможешь, Катя…

— Что я не смогу?

— Отказаться от этой твоей жизни, от мира, наконец.

— Возьми меня, последний из могикан, возьми! Я откажусь… постараюсь отказаться…

Они подошли к судну, на палубе которого два матроса крепили веревками бочки.

— Я к вам! — крикнул им Хмурое Утро. — Возьмете на архипелаг?

— Давай, Хмурое Утро, давай! Поднимайся к нам! Эта девушка с тобой??? Вот это да! Ай да бичара! Девушка, вы действительно хотите плыть с этим чокнутым? Там ведь одни собаки да медведи остались! — во все горло орали веселые матросы.

— Ну, Катя, давай прощаться… Не надо настаивать, — сказал Хмурое Утро, с грустью глядя на женщину. — Ты там действительно не сможешь жить, даже в адмиральской даче не сможешь.

— А что же ты едешь? Разве ты сможешь? Разве тебе там легко будет?

— Не легко… Но здесь, Катюша, мне будет просто невыносимо. Я уже разучился лукавить и еще хочу разучиться говорить.

— Говорить? Почему? Зачем??? — воскликнула она. — Ты же человек, ты ведь не собака. Тебе не нравится город? Хорошо, поедем в деревню ко мне под Тулу: станем заниматься землей, вести хозяйство. Если не хочешь говорить, не будем общаться даже с соседями. Если хочешь, все будет по-твоему!

— Нет, все это уже было. В литературе, в театре. Не хочу больше театра. Больше ничего фальшивого не хочу. Катя, ты ведь даже себе не представляешь, как мне там будет трудно. Да, очень трудно, и все же мне там будет легче, чем здесь. Там я по крайней мере не умру. Ты понимаешь, я не о физической смерти говорю.

— Так ты, Ваня, в монастырь собрался… Понятно, — горько усмехнулась она. Тут я действительно тебе не пара…

— Не в этом дело. Не в суете мирской и даже не в этой ежедневной гонке с препятствиями. Ты сейчас очень хочешь поехать со мной, но это не осознанный выбор твоего сердца, а сиюминутный порыв души… Все, оставим эту тему.

Ты не будешь там жить, не захочешь. Мне понадобилось несколько лет голодать и мерзнуть там, в тундре, чтобы оторваться от всего этого. И тебе понадобится не меньше… Пойми, Катенька, чтобы наконец когда-нибудь увидеть небо, мало одного желания. Прости, что говорю, как поэт, но чтобы увидеть небо, нужно перестать «видеть» землю. Да, я добровольно и навсегда отрекаюсь от себя, поэта Третьякова, чтобы сделаться бичом Хмурое Утро — невидимой песчинкой среди Ледовитого океана, живущей вместе с бесстрастным небом. Да, именно так, вместе с небом… Видишь, никак не могу разучиться говорить красиво.

— «Мысль изреченная есть ложь» — так, последний из могикан?

— Верно. — Бич порывисто обнял Катю и, решительно повернувшись, стал подниматься по трапу.

Матросы уже поймали швартовые концы, и вахтенный штурман в рулевой рубке начал свой маневр. Судно тяжело, словно нехотя, отвалило от причала сначала носом, потом кормой и начало медленно разворачиваться в сторону фарватера.

Бич стоял на корме и, подняв на прощание Руку, улыбался. Юрьев вместе с молчаливым Счастливчиком, красивая заплаканная Катя, глубоко задумавшийся о чем-то своем адмирал застыли на причале, словно в почетном карауле, провожая этого странного и непостижимого, но чем-то очень притягательного безумца конца двадцатого века с индейской кличкой Хмурое Утро.

— Эй, дядя Петя! — вдруг громко крикнул с кормы бодрым голосом Хмурое Утро. — Лови!

Адмирал очнулся от своих тяжелых дум и увидел, что бич, неожиданно сильно размахнувшись, бросил им что-то на причал. Это «что-то» поймал Счастливчик у себя над головой. Разжав руку, он улыбнулся и протянул адмиралу связку ключей:

— Держите, адмирал. Похоже, этот робинзон совсем не хочет жить еще триста лет!

— Эх ты, Ваня-Ваня! — покачал головой адмирал, пряча связку в карман. — Не понимаю я тебя, не понимаю, — глядя на бича, тихо бурчал он себе под нос. — Ну, уедешь ты отсюда, ну загнешься там от какой-нибудь простуды или медведь заломает, и что? А здесь-то, здесь, в этом бардаке, кто жить будет? Здесь и так уже людей почти не осталось…

У ворот проходной грустную компанию встретил бородатый владелец «мерседеса». С робкой улыбкой он посмотрел на заплаканную Катю, но ничего не сказал ей, не решился.

На заднем сидении «мерседеса», по-ребячьи подобрав под себя ноги, спала Оксана Николаевна. Ни лице ее блуждала блаженная улыбка.

— Ну поехали? — шепотом спросил бородач компанию.

Счастливчик в Юрьев вышли из автомобиля вместе.

— Ты звонить домой будешь? — спросил Крестовский приятеля.

— Нет, не буду. Ирина уже привыкла к моим ночным «дежурствам».

— А как сын? Как Игорь, дома сидит?

— Скажешь тоже. Парень опять в загуле с дружками своими… С него, брат, все — как с гуся вода. — Юрьев тяжело вздохнул. — Ладно, думаю теперь наконец-то без кошмаров спать буду. А то ведь каждую ночь медведь за мной бегал… Знаешь, Крестовский, когда Марсель утонул, медвежье чучело совсем не случайно всплыло в карьере. Всплыло, потому что все, кончился кошмар: материализовался в виде чучела там, в Красном Бору. У меня ведь тогда сразу гора с плеч свалилась: легко стало, радостно, словно сто грамм за борщем опрокинул!

— Как у тебя с этим делом? — Счастливчик выразительно щелкнул пальцем себя по горлу. — Борешься?

— Да нет. Не тянет что-то. Одни воспоминания остались. Вот ведь не зря мне тогда слепая в церкви сказала, что пить больше не буду…

— Послушай, Толя, а ты ощущаешь, что все кончилось? Я что-то ничего не чувствую. Никакого ликования. Вот думал, сделаю это дело, и по траве от радости кататься буду да Оксану целовать. А теперь что-то не хочется…

— Оксану целовать или по траве кататься?

— Не надо. Юрьев, эта девушка…

— Ну-ну, шучу… Просто мы слишком долго этого желали, Петенька, вот и перегорели. Да и мы ли это сделали? — Юрьев остановился и посмотрел на Счастливчика.

— Верно. — Крестовский грустно улыбнулся. — Мы только бегали, дрались, по пять раз на дню прощаясь с жизнью, бились, словно волны морские о скалы, — вон у меня вся голова в шишках да ребра небось сломаны, — а он, романтик этот с индейским именем, все сам сделал, не сходя с места сделал. Сделал и уехал на край света… Нет, я так не могу. А как же фанфары? Сняв свои многострадальные велосипеды, Крестовский принялся усиленно протирать стекла очков, не глядя на Юрьева. — Разве возможно простому человеку спасти человечество и при этом убежать от законных почестей? Покажи мне, в каком месте человеческой души находится эта сила — отказаться от лаврового венка? Отказаться от славы мира, чтобы навеки остаться в тайне? Нет уж, увольте! Я так не могу, не умею, не хочу! Ты меня понимаешь, Толя?

— Понимаю, Петенька, понимаю. Ты — другой: земной, мирской, вещественный, что ли… А он — нездешний. Он пришел и ушел. Я думаю, что и пришел-то он сюда лишь для того, чтобы это сделать, потому что никто из здешних, мирских, не сделал бы этого.

— Чего этого? — глухо спросил, не поднимая глаз, Счастливчик.

— Спасти нас: тебя, меня, Оксану, адмирала — всех нас от этого Марселя. Марсель ведь и не человек был…

— Ну ты загнул. Толя. А кто ж он тогда был?

— Не знаю, не знаю… Хмурое Утро сказал — оборотень… Ладно, не переживай так, дорогой Петенька. — Юрьев обнял приятеля за плечи. — Будут для тебя еще фанфары. Ты ведь пока их не услышишь, в покое этот мир не оставишь! Я же тебя знаю…

Блондин сидел на скамейке в «аквариуме» аэропорта и, низко опустив голову, ждал решения своей судьбы.

«И зачем я только взял с собой этого барана, этого „акробата“ хренова, думал он с тоской. — Надо было лететь одному. А теперь и бабки пропали и „век воли не видать“. Ну зачем я только взял этого шизонутого Болека?! Пусть бы он загорал себе в гостинице. Надо было остальные билеты сдать и драпать в одиночку. Корейца и Лелика все равно взяли менты, а Ласковый в реанимации: говорят, на волоске висит, в любую минуту может копыта отбросить. Ну и ладно, что отбросит, ну и хорошо, ну и слава Богу… А этот Болек трахнутый все испортил. И кто же знал, что у него в натуре крыша поехала, что ему взбредет угонять самолет на Канарские острова?!»

Когда Блондин вернулся из травмпункта и не нашел в номере никого из братвы, кроме храпящего Болека, он, посвященный в планы Ласкового, направился в больницу, чтобы поторопить братву. Но у дверей больницы неожиданно для себя сначала увидел милицию, а затем Корейца и Лелика в наручниках, садящихся в милицейский УАЗик. О судьбе Ласкового он узнал от испуганной санитарки сразу после отъезда стражей порядка в отделение милиции.

После этого Блондин, задыхаясь, помчался в гостиницу. Там он растолкал невменяемого Болека и, натянув на него какую-то одежду, повез в аэропорт. Они успели в самый последний момент. Посадка уже закончилась. Но их все же пропустили в салон Блондин, у которого возле носа были наложены швы, умолил сердобольную дежурную пустить их домой лечиться…

Но лучше бы не пускали, потому что когда самолет уже набрал высоту, Болек вдруг поднялся со своего места — Блондин-то думал в туалет! — и, подойдя к бортпроводнику Гале, разливавшей лимонад возле кабины пилотов, сказал, бегая своими мутными глазами, чтобы Гагарин с Титовым сейчас же брали курс на Канарские острова, потому что там очень хорошо, иначе он, Болек, взорвет этот хренов самолет, ведь у него в руке бомба! Болек при этом показал Гале свой огромный кулак, вероятно, и являвшийся, по его разумению, бомбой. Галя сначала смертельно испугалась, но, увидев бегающие глаза террориста и его идиотскую улыбку, поняла, что клиент не в себе. Она попросила подождать ее тут и скрылась за дверью в кабине пилотов. Блондин при этом только всплеснул руками и спрятался за спинку кресла. Минуты через две к Болеку вышел второй пилот и, мрачно окинув взглядом салон, позвал Болека за занавеску — уточнить предстоящий маршрут.

Примерно через секунду после того, как «акробат» шагнул за синенькую шторку, там что-то довольно громко хрустнуло, а потом гулко шмякнулось об пол. Вскочивший на ноги и замерший в проходе Блондин увидел только бритое темя боевого товарища, упокоившегося на ковровой дорожке…

Естественно, что взяли их прямо в аэропорту Пулково у трапа. Вернее, взяли только его, Блондина, как сообщника террориста. Самого же террориста санитары вынесли на носилках. Удар второго пилота — стодвадцатикилограммового человека с квадратной челюстью — превзошел запас прочности Беликова здоровья и, по всей вероятности, явился последней каплей, переполнившей чашу терпения Всевышнего.

Прямо из аэропорта Болека повезли в нервно-паралитическое отделение ближайшей больницы, заботливо стирая с улыбающихся губ его густую слюну куском марли. Болек потерял свой и без того весьма скудный дар речи и стал капризен, как младенец.

Судьбу же Блондина еще решали, и хотя по всему было видно, что к теракту он непричастен, начальники чего-то там тянули и секретничали, нагнетая обстановку. И Блондин готовился к самому страшному: было похоже на то, что законники собрались устроить показательный процесс над угонщиками-террористами, где в качестве главного злоумышленника и руководителя преступной банды должен был выступать именно он — Блондин…

Рядом с Блондином маялся на скамейке полупьяный мужик с липкими волосами вокруг ранней лысины и кровавым носом, распухшим до размеров клоунского. Мужик скрипел зубами, рычал и материл этот собачий Питер со всеми его «телками», «швабрами» и «морковками».

— Довели! Без носа оставили! — хрипел он. — Всех бы передавил! И зачем я только домой не полетел, зачем на эту «телку» позарился! Слышь, парень, обратился он к Блондину, она мне говорит, что я на американского артиста похож, что у нее хата пустая и любовь. Понял, да? Хата пустая и тепла нет! Ух, задушил бы, если б только встретил ее еще раз.

— А здесь-то что ты делаешь? — думая о своем, равнодушно спросил сокамерника Блондин.

— Здесь-то? А-а! — махнул лысоватый рукой. — Да «телку» одну в темный угол потащил, а она, дура, в слезы. Че плакать-то, дело ж нехитрое! Только вот не успел попользоваться…

— А что так?

— Только я к ней свою морду лица приблизил и расслабился, она тут же меня зубами за нос и хватила, как жучка какая-то… Убил бы! Собственными руками передавил бы всех этих баб!

Бабка Авдотья огородами прибежала к своей племяннице Нюське. Она рассказала, что вечером из леса вышел какой-то приличный человек в слегка потрепанном костюме и нерешительно постучался в окно ее избы. Приличный человек, по всему видать, ответственный умственный работник, попросился пожить у бабки с недельку, а, может, и до весны. Бабка впустила было постояльца, но когда узнала, что у того денег только на мешок картошки, передумала. «Раз у него нет денег, то пускал тогда на Нюське женится и живет с ней бесплатно!» — мудро решила она.

Напряженно выслушав бабку Авдотью, тридцативосьмилетняя Нюська немедленно помчалась все тем же путем — через огороды смотреть жениха. Жених действительно оказался приличным человеком, только очень маленьким. Но зато он был в штанах, и на щеках у него пробивалась густая щетина.

— Вы водки много пьете? — мрачно спросила невеста жениха.

— Простите, совсем не пью, — тоненьким голосом сказал Михаил Семенович, робко улыбаясь.

— Пойдемте. Будете жить у меня, — сказала Нюся и, круто развернувшись, пошла в свой дом, вся трепеща от нечаянного счастья.

Михаил Семенович покорно, как овца на заклание, пошел за своей новой хозяйкой, которая, судя по ширине плеч, всю свою жизнь занималась земледелием.

— Простите, а молочка у вас не найдется? — все так же робко улыбаясь, спросил Михаил Семенович суровую Нюсину спину.

— Целую кринку дам. А вы водку правда не пьете?

— Капли в рот не беру!

— Слава Богу! Вот ведь бывают же на свете люди.

Земля уже исчезла с горизонта. Всюду вокруг судна тяжело вздымались свинцового отлива волны, увенчанные белыми барашками, которые то и дело срывал вдруг налетавший ветер и нес, нес куда-то вдаль, рассеивая шипучую пену в искристую пыль.

Качка еще не ощущалась, но монотонно серо небо впереди по курсу не сулило ничего, кроме хорошего шторма.

Хмурое Утро стоял на полубаке и читал книгу. Но мысли его рассеивались и все врем возвращались к событиям минувших дней.

Как только город скрылся из поля зрение Хмурому Утру сразу стало легко и радостно. О вдруг понял, что обязательно должен был вернуться сюда, в Питер, чтобы попрощаться с ним уже навсегда, и еще, чтобы сделать то, что о сделал… Свою миссию он выполнил, совершил то, что мог и должен был совершить, к чем был призван. И теперь та великая сила, которая властно направила бича в мир, направила, что бы предотвратить его, мира, гибель, вновь возвращала его себе туда, к пасущимся стадам северных оленей, к белым медведям и охотничьим времянкам, туда, на безгрешные просторы суровой тундры, уже целую вечность бесстрастно лежащей под бездонным хрустальным куполом неба…

«…Сердце чистое а. твори во мне. Боже, и дух правый обнови в утробе моей. Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отними от мет Возврати мне радость спасения Твоего и Духом Владычественным утверди меня. Научи беззаконных путям Твоим, и нечестивые к тебе обратятся. Избавь меня от кровей. Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правд твою…» — вдруг вчитался Хмурое Утро свои любимые строки.

Странно, но он опять читал пятидесятый псалом.