Под новый, 1776-й, год ударили трескучие морозы. Снег лежал, как сухое битое стекло. Воздух колол горло. Дома, занесенные буранами, превратились в сугробы, и барнаульцы отсиживались в них, как в берлогах. Лаксман сидел перед жарко топящейся печью.

Вдруг со скрипом оторвалась примерзшая дверь в сенях и кто-то постучал валенками у порога в прихожей.

— Господин Лаксман, я к вам, — сказал Черницын и просунул в дверь голову. Он мигал ледяными ресницами.

Маргарита встала из-за пялец и приветливо сказала Черницыну:

— Здравствуйте. Снимайте шубу. Согрейтесь.

— Мне некогда, — смутился Черницын, — я уж отсюда скажу. Господин Лаксман, уведите вы Ивана Иваныча. Он меня не слушается — работает на постройке.

— Ай, ай, как можно! — вскричала Маргарита, — в такой мороз!

— Два дня высидел дома, — продолжал Черницын, — кашляет, страшно слушать, а сегодня с утра опять работает.

— Надо пойти, образумить его, — воскликнул пастор, — сляжет ведь опять!

— Пожалуйста, господин Лаксман, — обрадовался Черницын, — вас он послушается. Ну, пусть обождет дня три. А то ведь сегодня, вы знаете, ртуть в термометре замерзла.

— Что-о? — закричал Лаксман, — Ртуть замерзла? Я бегу!

Через минуту пастор и Черницын вышли из дома. Черницын крупно зашагал по тропке.

— Сюда, сюда сначала! — сказал пастор и провалился в сугроб. Он спешил к своему метеорологическому пункту в углу двора, где под навесом висели разные приборы. Пастор схватил термометр, поглядел на него и, поколебавшись секунду, разломил стекло. На рукавицу скатился твердый шарик ртути.

— О-о! — произнес Лаксман, — Стылая ртуть! Если я не ошибаюсь, ни одна европейская академия не наблюдала сего явления. Очень важно знать куется-ли ртуть в таком состоянии? А также, не изменился ли ее вес.

Черницын угрюмо перебил пастора:

— Надо итти к Ползунову, господин Лаксман. Человек замерзает, вы забыли.

— Теперь к Ползунову. — Лаксман осторожно переложил шарик на полочку под навесом. — Идем, идем скорей.

Шли узкой тропинкой по улицам, потом но льду Барнаулки.

Над машинным зданием дымили трубы.

Черницын распахнул заводскую дверь.

Внутри в трех печах горели дрова. Стены около печей были мокрые и черные, а подальше покрыты лохмами инея. Ползунов, в полушубке, стоял высоко на лестнице и стучал ключом, свинчивая флянцы труб. Во всю многосаженную высоту здания уже висели сетью трубы.

— Эй, Иван Иваныч, слезайте — ка, — крикнул Лаксман. — Я за вами. Важное открытие. Идемте. Видали вы стылую ртуть? а?

— Приходилось.

— Ну-у? На каком же она градусе твердеет? Ведь писали металлурги, что ртутную жидкость никакая поныне знаемая стужа победить не может. Вы над твердой ртутью опытов не делали?

Черницын сердито стукнул паяльником.

— Господин пастор, вам не холодно?

— Ну, ну! — смутился пастор. — Я только о градусе… Ведь надо же написать в Академию. Иван Иваныч, кончайте на сей день.

— Нельзя, — ответил Ползунов, — каждый час дорог. Через неделю надеюсь пустить машину.

— Разве нельзя отложить до тепла?

— Какое до тепла? Опять запрос из Кабинета! Велено ответить с нарочным. Едва упросил не писать до серебряного обоза. Через неделю серебро отправляют, я к тому времени хочу до пробы довести.

Ползунов разволновался и закашлял. Махнул рукой и кончил просто.

— Ведь чувствую ее — вот как самого себя. Нету ошибки. Только собрать все части, огонь развести в топке — и пойдет. Часы считанные остались до пуска… Верю я…

— Иван Иваныч! — вскричал пастор. — И я верю! Дайте мне работу! Чем я помочь могу? — И расстегнул шубу — сразу сверху донизу.

Ползунов улыбнулся смущенно.

— Да что уж… Качайте вон мехи — ишь горно гаснет.