Копы идут по следу сбежавшего учителя и пропавшей школьницы, когда оказывается, что парочка уехала

ЗА НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ до того, как полиция решила действовать

♦ Копы слишком медлят и не успевают за пятнадцатилетней Бонни Уистон-Стэнли, которая по-прежнему находится в опасности.

♦ Учитель музыки Джек Кон все еще в бегах.

♦ Любовные письма, переданные полиции, проливают свет на ситуацию: учитель уговаривал школьницу на «романтический отпуск».

Полиция приехала задержать учителя-преступника Джека Кона, сбежавшего с ученицей Бонни Уистон-Стэнли, 15 лет. Но было слишком поздно.

«Достоверная информация» о местоположении парочки была передана детективам вчера днем. Полицейские могли бы догнать влюбленных, говорит источник. Однако вместо того, чтобы действовать незамедлительно, стражи закона дождались вечера и лишь потом отправились в погоню. Владелец летней резиденции и бывший друг Кона вчера дал полиции наводку, сказав, что беглецы могут скрываться в его доме у моря. Этот друг, отказавшийся отвечать на вопросы прессы, к побегу не причастен. По словам полиции, они «вынуждены начать поиски заново»: всплыли на поверхность новые сведения о планах Кона.

Кон писал своей ученице письма с февраля этого года. Учитель уже и раньше предлагал пятнадцатилетней Бонни Уистон-Стэнли устроить «романтический отпуск», когда девочка жаловалась ему на стресс от приближающихся экзаменов. Целые месяцы переписки обнажили намерения Кона: он собирался убедить отличницу в своем романтическом увлечении ею.

Как заведующий школьными классами музыки, Кон впервые встретил ученицу, когда она перешла в Академию Кетт в нежном возрасте одиннадцати лет. Он стал ее частным педагогом. Теперь, в одиннадцатом классе, Уистон-Стэнли стала одной из трех учеников, сдающих выпускной экзамен по музыке. Именно в этом году одноклассники заметили, что парочка стала «сближаться».

В письмах легко проследить, как Кон воспользовался доверием девочки и попросил ее писать ему «в любое время», когда она будет чувствовать напряжение из-за приближающихся экзаменов. Он призвал ее «рассказать, может ли он как-то улучшить ее самочувствие».

 

10

Во вторник Кэролин будит меня чашкой горячего чая и тарелкой тостов с джемом. Это так необычно, что я сразу подозреваю: либо Бонни нашли, либо случилось что-то ужасное. Я резко сажусь в кровати. Кэролин дергается, чай переливается через край и капает мне на одеяло.

– Что такое? – требую я ответа.

– Боже правый, – хмурится Кэролин. – Теперь придется стирать.

– Что-то с Бонни? – спрашиваю я голосом, одновременно визгливым и хриплым со сна. – Расскажи!

– Успокойся. Все в порядке. Я не хотела тебя пугать.

– Я сама могу приготовить себе завтрак!

Я хочу сказать, что знаю: есть какая-то причина, по которой меня разбудили так рано, и мне надо знать, в чем она заключается. Однако мой мозг еще не проснулся, и выходит, будто я просто ору на Кэролин без повода. Она выглядит расстроенной.

– Прости, – добавляю я.

– Подвинься, – говорит Кэролин, ставя чашку на прикроватный столик. Я пересаживаюсь, освобождая место, и Кэролин усаживается рядом. Она похлопывает меня по плечу.

– Поешь тоста.

– Что-то с Бонни? – снова спрашиваю я.

Кэролин смотрит на меня, не говоря ни слова. Я закатываю глаза, беру кусок тоста и запихиваю в рот.

– И да, и нет, – отвечает она, когда я начинаю жевать. – Есть хорошие новости, новости так себе и плохие. С каких начать?

Я глотаю.

– Рассказывай в хронологическом порядке.

Так всегда отвечает Боб. Кэролин улыбается:

– Хороший выбор. Ну так вот, я не хочу, чтобы ты волновалась, но вчера у полиции появилась важная зацепка. Их вывели на след.

Я таращусь на нее во все глаза.

– Особо не радуйся, солнышко. Теперь новости так себе: вчера полиция устроила облаву на дом, где, как они думали, находятся Бонни с мистером Коном. Но их там не было.

Я резко выдыхаю. Это облегчение или разочарование? Сама не знаю.

– Они пришли не в то место?

Кэролин качает головой.

– Нет. Очевидно, что они там были и уехали совсем недавно.

– Но почему их там не оказалось?

– Не знаю. Видимо, что-то их спугнуло. Может, узнали откуда-то, что едет полиция. Так или иначе, дело получило новый оборот. Мы знаем, где они были – возможно, это поможет понять, куда они поехали.

– Ладно.

Я откусываю еще тоста, слегка расслабляясь.

– А теперь хорошие новости: тебе сегодня не придется идти в школу для подготовки к экзаменам. И плохие новости: сегодня полиция придет поговорить с тобой.

Я закашливаюсь, поперхнувшись тостом.

– Что? – хрипло выдавливаю я.

– В десять утра, – добавляет она. – Я подумала, что разбужу тебя пораньше, чтобы дать время подготовиться.

– Зачем? – все еще кашляя, спрашиваю я.

– Уверена, они приедут с целым списком вопросов.

– Каких, например?

– Ну, если они думают так же, как я, им будет интересно узнать, почему ты не спросила, где же полиция искала Бонни.

Секунду я непонимающе смотрю на Кэролин. А потом с внезапным приливом паники понимаю: я не спросила, где их чуть не схватили. Я пытаюсь скрыть свой испуг от Кэролин.

– Я думала, ты не знаешь! – говорю я. – Иначе почему ты сразу не сказала?

Кэролин смотрит на меня с непроницаемым выражением лица.

– Так ты знаешь? Скажи мне!

– Уэльс, – медленно отвечает Кэролин.

Черт. Я так облажалась. Вид у Кэролин очень подозрительный. Хотя, конечно, она пытается скрыть свои подозрения. Давай, Иден. Надо спасать ситуацию.

– Зачем они туда поехали?

– Я не знаю, Иден.

Ей не нужно продолжать: «Но я думаю, что ты знаешь».

Секунду мы молча смотрим друг на друга. Я понятия не имею, как все исправить.

Наконец, Кэролин начинает:

– Иден…

Я перебиваю:

– Почему их не поймали?

– Что?

– Почему полицейские так обосрались?

– Иден, следи за словами.

– Что они там вообще делают? – возмущаюсь я и чувствую, как во мне и правда вскипает гнев, хотя я играю на публику. – Им сказали, где Бонни, и они все равно ее упустили?! Теперь они могут быть где угодно! Вообще где угодно! И надо начинать сначала.

– Ну, не совсем сначала…

– Да и зачем они поехали в Уэльс? Что там, в этом сраном Уэльсе?

Теперь в моей игре не остается ни капли притворства. Голос у меня дрожит; мне тяжело дышать.

– Выпей чаю. – Кэролин со вздохом протягивает мне кружку. – Я не знаю, солнышко. Но скорее всего именно такие вопросы будет задавать тебе полиция. Подумай, что ответишь, ладно?

Я киваю, глотая чай. Боже, я так не хочу говорить с полицией. Что они у меня спросят?! Что я им отвечу?

Я жду, пока останусь одна – в ванной, с закрытой дверью, – и пишу Бонни. На сей раз издалека заходить не буду. ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ?!?!?! ГДЕ ВЫ???

Я сажусь на край ванны и жду ответа, кусая ногти. Я почему-то сильно нервничаю. А что, если она подумает, будто это я ее сдала? И вообще перестанет со мной разговаривать? Хранить ее секреты сложно, но не знать их было бы совсем невыносимо.

Буквально через минуту я вижу на экране входящий звонок и вздрагиваю от облегчения:

– Алло?

– Привет! Это я! – Голос у Бонни жизнерадостно-энергичный, чего я совершенно не ожидала. – Ты чего пишешь капсом? Я вполне разбираю прописные буквы, знаешь ли. – Она смеется, словно ничего не произошло.

– Что случилось?

Я стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно.

– Полиция почти до нас добралась.

– Да, это я знаю. Но что случилось с вами? И откуда они узнали?

На том конце раздается вздох, словно мы обсуждаем какую-то давнюю скучную историю:

– Ну, мы жили в том домике в Тенби, так? Он принадлежит другу Джека, и Джек уже останавливался там раньше, поэтому знал код для входа. Дом никто на ближайшее время не бронировал, поэтому мы думали, что это будет идеальное место, чтобы затаиться, пока мы не решим, что делать дальше.

– Ага-а-а-а, – говорю я.

– Ни у кого не было причин подозревать, что мы там. Но, видимо, друг Джека что-то унюхал, потому что он позвонил домой. Мы не стали поднимать трубку – мы не идиоты, – но Джек сказал, что больше никто не знает номер дома. Это было вчера утром. Ну вот, Джек заволновался, сказал, что, если Роб хоть чуточку заподозрит, что мы тут, он сразу позвонит в полицию, такой уж он человек. Ну мы и уехали.

– Так просто?

– Ага. Если Джек что-то решает, то сразу действует. Ну и хорошо, а то бы нас уже поймали.

Ну и хорошо. Я хмурюсь своему отражению в кафельной плитке.

– А теперь вы где?

– Где-то в Йоркшире.

Я молчу, ожидая дальнейших подробностей, но Бонни не продолжает.

– Где-то в Йоркшире? – повторяю я.

– Угу, не знаю точно, где. Тут очень тихо и много зелени. Миленько.

– Но почему Йоркшир?

– Мы хотели уехать как можно быстрее и как можно дальше. Всю дорогу ехали на машине и спали тоже в машине. Они даже не знают, как мы перемещаемся, так что чем дальше, тем лучше.

Чем дальше, тем лучше? Звучит как типичная фразочка мистера Кона. Интересно, есть ли в словах Бонни хоть что-то, что исходит от нее самой?

– И тут так мило! – добавляет она громче. – Джек скоро найдет, где нам остановиться на ночь.

– Как он найдет? – спрашиваю я, словно требуя ответа. – У вас вообще деньги-то есть?

– Конечно, есть. Наличка, потому что надо быть осторожными.

Не могу взять в толк, как она так спокойно обо всем этом говорит. Бонни, которая ни к чему на свете не относится спокойно.

– Вы передумали насчет Ирландии?

– А, это. Нет, но пока лучше подождать. Может, сначала поедем в Шотландию. Джек говорит, что в горной местности легко будет спрятаться.

– А еще ты могла бы просто вернуться домой. – Я пытаюсь сказать это непринужденным тоном, но мне не удается.

Наступает пауза.

– Я пошла на это все не для того, чтобы потом просто сдаться, – говорит она. – Я думала, ты меня понимаешь! Ты ведь понимаешь, что я счастлива?

– Да, понимаю, – быстро отвечаю я. – Но я по тебе скучаю.

Еще одна пауза, покороче.

– Я тоже по тебе скучаю! – бодро отвечает Бонни. – Эй, а как твои-то дела? Что там в Ларкинге?

– У меня все в порядке, – отвечаю я, потому что, видит бог, не знаю, как отвечать на такие вопросы. – А в Ларкинге все как всегда. Бон, ко мне сегодня приедет полиция.

– Что?! – Я слышу в ее голосе внезапные нотки паники. – Зачем? Я думала, они с тобой уже говорили?

– А я-то откуда знаю. Возможно, спросят про Уэльс.

– Но ты же им ничего не расскажешь?

Теперь паника переходит в паранойю, словно она думает: «Черт, зачем я упомянула Йоркшир». Наверное, она жалеет, что не перенесла этот разговор на более позднее время.

– Нет, Бон, разумеется, нет. Я же пообещала.

– Да. Прости, конечно. – Я слышу вздох. – Боже, я так по тебе скучаю.

– И я по тебе скучаю. Тут такой дурдом творится, и я все время думаю, что хочу обсудить с тобой все, а потом вспоминаю, что главный псих в дурдоме – это ты сама.

Она смеется:

– Да уж. Ну хоть в чем-то я главная.

– Ты для этого как следует постаралась.

– Ага. Все или ничего!

– Мне столько надо с тобой обсудить. Как следует обсудить, не тайком и не на бегу.

– Мы скоро поговорим, обещаю. Нужно просто подождать, когда пыль уляжется.

– А с чего ты решила, что она вообще уляжется?

– Так всегда бывает.

– Думаешь, семья перестанет тебя искать?

– Нет, но мне скоро шестнадцать, и к тому времени прессе надоест о нас писать. С родителями-то я смогу договориться.

– Бонни! – Я ушам своим не верю. – Ты будешь дожидаться июля, чтобы поговорить с родителями?

– Если придется, то да. Ты разве не поняла еще, Идс? Я люблю Джека. Я что угодно сделаю, лишь бы быть с ним.

Я прикладываю пальцы ко лбу и надавливаю, пытаясь упорядочить мысли. Мне надо как-то объяснить ей, что она творит. Однако выдавливаю из себя только одно: «Бон, это бред».

– Любовь – это бред. Слушай, мне надо идти. Попозже поговорим, ладно?

– Ладно.

– Удачи с полицией. Люблю тебя.

– И я тебя.

Я еще несколько минут сижу на краю ванны и размышляю. У меня до сих пор не получается объяснить себе, что эта Бонни и Бонни, которую я знаю вот уже восемь лет, – это один и тот же человек. Ответственная, совестливая девочка – и эта безумно влюбленная, безрассудная беглянка. Неужели они обе всегда жили в моей подруге, но я этого не замечала?

Больше всего меня потрясло, что она не собирается говорить с родителями до июля. Неужели Бонни на это способна? Вести себя так, словно родители ничего для нее не значат? Словно ей безразлично, что она бросает семью? Разве она не понимает, как ей вообще повезло? Сколько любви и безопасности дарит семья? Ей не нужно сомневаться, не нужно искать своего места в мире, размышлять о противоречиях между кровным родством и родственниками по выбору. Не нужно испытывать болезненные сомнения из-за того, что любишь свою маму, когда твоя «настоящая» мать живет где-то вдали. Не нужно чувствовать ответственность за жизнь и счастье младшей сестренки, потому что для этого у нее есть родители.

Все, что я потеряла в жизни, было у меня отнято. Я ни от чего не отказывалась сама.

А Бонни, Бонни сама решила избавиться от прежней жизни, словно это какой-то пустяк. В мою голову на полной скорости влетает непрошеная мысль: я никогда ее за это не прощу. Мысль пугает меня, и я отталкиваю ее. Мне нельзя ее думать.

Время приближается к десяти утра, поэтому я убираю телефон в карман и подхожу к раковине, чтобы умыться.

– Я не знаю, где Бонни, – шепчу я своему отражению. – Я не знаю, где Бонни.

 

11

Когда я спускаюсь вниз, в кухне меня ждут те же двое офицеров, с которыми я разговаривала в воскресенье: мужчина и женщина. Они сидят за столом, а Кэролин хлопочет неподалеку. Вам кофе или чаю? Хотите печенья? Отличная стоит погода. Она нервничает, и я тоже начинаю беспокоиться. Я сажусь напротив полицейских и складываю руки на коленях: если меня охватит дрожь, офицеры не должны этого заметить.

Констебль Дельмонт:

– С молоком, пожалуйста, и сахара не надо, спасибо, миссис МакКинли; печенье с ванильным кремом – звучит отлично.

В основном говорит он, а констебль Дойл – «Черный кофе, пожалуйста» – записывает.

– Давай сразу к делу, хорошо? – Констебль Дельмонт кивает мне. – Когда ты в последний раз говорила с Бонни?

Я нервно сглатываю:

– Мм, в прошлую пятницу?

Констебль Дельмонт поднимает на меня взгляд:

– Ты не уверена?

– А?

– Ты сказала это с вопросительной интонацией.

– А. Ну. Нет, я уверена. В прошлую пятницу.

– И как вы говорили? По телефону? Лично? По Снэпчату?

Интересно, знает ли он, что такое Снэпчат.

– По телефону. В последний раз. Мы до этого виделись в школе, на уроке по подготовке к экзаменам.

– И как она говорила по телефону?

– Нормально. Как обычно.

И снова констебль Дойл молчит, черкая что-то в блокноте, пока мы с констеблем Дельмонтом разговариваем.

– О чем вы говорили?

– Я не помню.

– Она упоминала Джека?

– Да, вроде. – Думаю, тут можно сказать честно. – Она вроде сказала мне, что встречается с ним вечером. Но я не уверена, может, это было во время другого разговора.

– В какое время вы говорили?

Я пожимаю плечами.

– Рано вечером? Около шести?

– И Джек, о котором она говорила. Ты знала, что это ваш учитель?

Я отрицательно качаю головой.

– Что она о нем рассказывала?

– Почти ничего. Очень скрытничала.

Он кивает, а потом внезапно меняет тему разговора:

– Сколько вы с Бонни уже дружите?

– Восемь лет, – сразу же отвечаю я.

– Близко дружите?

– Эм… ну, она моя лучшая подруга.

– И вы виделись каждый день? Проводили вместе время? Все друг другу рассказывали?

Я осторожно киваю.

– Делились секретами?

Я понимаю, к чему он клонит.

– Ну, мне казалось, что так.

Кэролин грустно улыбается мне.

– Она не рассказывала тебе, что встречается с мистером Коном?

Я качаю головой.

– Ни намека?

Снова мотаю головой.

– А как насчет ее поведения? Она в последнее время вела себя странно? Говорила, что хочет сбежать?

– Ну. – Я пытаюсь понять, как лучше всего ответить на этот вопрос. – За последние несколько недель мы виделись меньше, чем обычно. Но скоро ведь экзамены. Я думала, она готовится.

– А побег? Она что-то о нем говорила?

– Да не то чтобы.

– Не то чтобы?

– То есть нет.

– И какие чувства у тебя вызывает побег Бонни с мистером Коном?

Это что, вопрос с подвохом? Он не спросил: «Что ты знаешь про их побег?» или «Что ты думаешь об их побеге?» Почему он спросил про мои чувства?

– Я зла, – к собственному удивлению, отвечаю я.

– Зла? – переспрашивает он.

– Это эгоистично. – Я чувствую, как мои кулаки сжимаются. – И очень тупо. И мерзко.

– Почему эгоистично?

– Все волнуются. А она развлекается, словно ничего не случилось.

– Почему ты думаешь, что она развлекается?

Я закрываю рот и кусаю изнутри губу. Внезапно мне кажется, что весь этот разговор – одна большая ловушка.

– Ну, не насильно же он ее похитил.

– С точки зрения закона это похищение.

– Тогда с точки зрения закона, это ужасно тупо.

Кэролин осаживает меня взглядом, но я только злобно на нее таращусь в ответ. Мне жарко, и странно чешется кожа, словно я сижу под светом софитов.

– Когда вы в последний раз говорили с Бонни? – спрашивает констебль Дельмонт.

– В пятницу, – нервно отвечаю я.

Он повторяет вопрос, чтобы поймать меня с поличным, и за это я его ненавижу.

– Как я и сказала. В пятницу.

– Ой да, извини. – Он улыбается мне, и я ни на секунду не верю в искренность его улыбки. – Каковы были твои отношения с мистером Коном?

Я невольно морщусь и вижу, как губы констебля Дойл подергиваются в улыбке.

– У меня не было с ним отношений.

– Что ты о нем думала?

– Что он наш учитель.

– Он когда-нибудь обращался с тобой неподобающим для учителя образом?

– Нет.

– Делал какие-то… неуместные замечания?

Я думаю про статью, которую читала вчера утром. Эти тупые болтливые девчонки. Не флиртуйте со мной, сэр! Господи, помилуй, неужели кто-то поверил в эту чушь?

– Нет.

– Он не хотел добавить тебя в друзья на Фейсбуке?

– Нет.

Я могла бы добавить, что с моими настройками никто меня не смог бы добавить, но констебль мне не по душе, поэтому я молчу.

– Он тебе нравился?

Я пожимаю плечами:

– Он учитель.

– То есть да?

Он вообще в школу когда-нибудь ходил?

– То есть нет.

Констебль Дельмонт тихо смеется, мол, ха-ха, эти дикие подростки с их нелепыми мнениями.

– Как думаешь, почему они решили поехать в Уэльс?

Я снова приподнимаю плечи.

– Не знаю.

– Тенби играет какую-то важную роль в жизни Бонни?

– Да кто знает. Она никогда не упоминала Тенби.

– Нет? А какие-то другие места упоминала?

Я качаю головой: интересно, что, по его мнению, я должна была сказать. Бонни с мистером Коном не на каникулы отправились. Какая разница, играет ли роль в жизни Бонни какое-то место или нет?

– У тебя есть догадки насчет того, куда они могут отправиться дальше?

– С чего бы? Вы про это знаете куда больше меня.

– М-м-м, – холодным тоном протянул констебль Дельмонт. – Экзамены у вас начинаются на этой неделе, так?

Он точно знает, что прав, поэтому не понимаю, зачем вообще это спрашивать.

– Ага?

– Как Бонни относилась к экзаменам?

На меня накатывает внезапное воспоминание: Бонни сидит у себя дома за обеденным столом, зажав в руке два фломастера и еще один между зубов, составляет расписание подготовки. Два месяца назад.

– Что вы имеете в виду?

– Может, она волновалась? Слишком усердно готовилась?

– Ну, вроде того.

– Она что-нибудь об этом говорила?

Всплывает еще один образ – про него я совсем забыла. Бонни, с искренней серьезностью и интересом заглядывая мне в глаза, спрашивает: «Иден, ты считаешь, что я трачу свою жизнь на неважные мелочи? Что я живу неправильно?» Что я тогда ответила? Я не помню. Почему я не могу вспомнить?

– Нет.

Я даже не знаю, вру я или говорю правду.

– Ну ладно, последний вопрос, Иден. Ты хочешь, чтобы Бонни вернулась домой?

Я хмурюсь:

– Что вы имеете в виду? Конечно, хочу.

Он смотрит на меня пару секунд, а потом кивает.

– Ну хорошо. Больше у нас вопросов нет.

Интересно, откуда ему знать, есть ли у констебля Дойл ко мне вопросы – ее он ни разу не спросил.

Они начинают собираться, и Кэролин встает на ноги, облегченно улыбаясь.

– Дело продвинулось? Каковы шансы их найти? – спрашивает она.

– Мы отрабатываем важную информацию, – говорит констебль Дельмонт. – Это только вопрос времени.

Когда они уходят, Кэролин быстро меня обнимает, и я ей не мешаю.

– Ну что, не так уж было и ужасно, да? – спрашивает она.

Похоже, она волновалась даже больше меня.

– Видимо, зацепок у них совсем никаких, раз они говорят со мной.

– Не будь такой пессимисткой. Они знают, что делают.

– Если бы они знали, что делают, то уже нашли бы Бонни.

Кэролин поднимает чайник, открывает крышку и подносит к крану.

– Не уверена, что все так просто.

– Что за чушь они у меня спрашивали.

– Чайку? – спрашивает Кэролин, избегая необходимости соглашаться или спорить.

– А ты так не думаешь? – настаиваю я. – Все эти разговоры о том, хочу ли я, чтобы она вернулась. Какая вообще разница, чего я хочу? И с чего бы мне не хотеть?

– Ну, они знают, что делают, – повторяет Кэролин. – Мне показалось, они пытаются понять, почему Бонни сбежала и почему сбежала именно сейчас.

– И они думают, что это как-то связано с экзаменами?

– Похоже на то. Это было бы логично.

Я хмурюсь:

– Совершенно нелогично. Это же Бонни. Ее хлебом не корми, только дай сдать экзамен.

– Знаю. Может, в этом и проблема. Бедная девочка всю жизнь так старательно учится. Так переживает из-за контрольных и домашних заданий, даже самых неважных.

– Я думала, тебя это восхищает. Ты разве не хотела, чтобы я была больше на нее похожа?

Кэролин смотрит на меня с искренним изумлением.

– С чего бы мне этого хотеть?

Чайник со щелканьем выключается, и Кэролин тянет к нему руку.

– Вы с Бонни очень разные. Я рада, что она была тебе такой хорошей подругой и что она… – Кэролин замолкает, подыскивая нужное слово. – Что она тебя уравновешивала. Но мне никогда не хотелось, чтобы ты была на нее похожа. Я бы забеспокоилась, если бы школа была единственным, что тебя заботит в жизни. Помнишь пробные экзамены перед Рождеством? До чего довела себя Бонни? Помню, что стала переживать за нее. Собиралась уже звонить ее матери… – Она замолкает, нахмурившись. – Может, зря не позвонила.

– Не думаю, что это что-то поменяло бы.

Кэролин смотрит в окно, потом вздыхает и разливает чай по двум чашкам:

– Может, и не поменяло бы.

Какое-то время она молчит, дожидаясь, пока заварится чай. Потом заговаривает снова:

– А с сестрой ты об этом говорила?

– С Дейзи?

Я вижу, как она улыбается, перемешивая сахар в моей чашке.

– Нет, Валери.

– А. Нет.

– Может, поговоришь? Знаешь, она очень проницательная и хорошо знакома со стрессом от учебы.

Я пожимаю плечами. Не могу представить, чтобы мы с Валери говорили по душам, особенно обо всем этом, но озвучивать мысли, думаю, необязательно.

– Может, – отвечаю я.

В ноябре у нас были пробные экзамены, которые должны были подготовить нас к выпускным.

– Думайте о них как о репетиции, – сказала миссис Бервик. – Узнаете, каково это – сдавать настоящие экзамены, и заодно поймете, на какую оценку можете рассчитывать. – Она посмотрела на нас своим фирменным суровым взглядом, а потом добавила: – И ваши родители тоже.

Другими словами, пробные экзамены были совершенно бесполезными.

Так считали все, кроме Бонни Уистон-Стэнли.

Бонни впала в экзаменационный транс берсерка, словно от успехов на этих экзаменах зависела вся ее дальнейшая жизнь. Она чертила графики подготовки и клеила их на стены своей комнаты. Она расхаживала по школе, повторяя по-французски все, что говорила. На ее лице застыла маска беспокойства.

– Может, расслабишься уже? – талдычила я каждый день. – Ты же знаешь, что и так сдашь на отлично. Успокойся.

Но она не успокоилась. Однажды вечером, когда мы ужинали у меня, Кэролин ласково спросила у Бонни, высыпается ли она.

– Все в порядке, – ответила Бонни, словно мы не видели темных синяков у нее под глазами. – Я все успеваю.

Но она не успевала. Однажды, когда нас собрали на лекцию о наркотиках, она заснула прямо за партой и могла бы нарваться на выговор, если бы я не разбудила ее до того, как заметил мистер Хейл.

– Мне кажется, ты слишком много учишься, – сказала я.

Она рассмеялась:

– Без обид, Идс, но для тебя прийти на урок – это уже значит «слишком много учиться».

– Я серьезно.

– Не переживай. Это всего несколько месяцев, – уверенно сказала она. – Да, сейчас тяжеловато, но к июню-то все уже закончится.

– Ага, а потом у тебя твои продвинутые экзамены, – заметила я.

На секунду на лице Бонни промелькнул настоящий ужас. Она запнулась, нахмурилась, но потом улыбнулась и пожала плечами. Момент был упущен.

– Всего четыре предмета вместо десяти. Это совсем другое. И я сама их выбрала. Все будет хорошо.

Похоже, вид у меня был скептический, потому что Бонни рассмеялась.

– Да я жду не дождусь! – настаивала она.

Примерно тогда же у нее начались панические атаки, поначалу довольно незначительные. Обычно они случались с ней по дороге в школу или в школе, но чаще всего на переменах, а не во время уроков. Я оборачивалась – а она уже исчезала. Каждый раз я находила ее в туалете. Склонившись над раковиной, она пыталась отдышаться.

Вряд ли это замечала я одна. И все же никто не сказал: «Слушай, Бонни, ты слишком себя загоняешь».

Хотя я ведь не права. Кое-кто заметил. Мистер Кон. Что там за песню он дал ей послушать? Что-то о том, как важно давать себе передышку, не работать на износ. Что-то там про Вену? Я нахожу песню на Спотифай и слушаю ее, пока слова не откладываются у меня в памяти. Я представляю, как мистер Кон включает ее для Бонни. Представляю, что это значило для нее – услышать такие слова от человека вроде мистера Кона. И впервые с начала этой истории я понимаю Бонни.

 

12

Кажется, я не видела Коннора уже целую вечность – особенно если учесть, сколько всего произошло. Я предлагаю ему встретиться после обеда в заповеднике.

Когда я подхожу, он сидит на калитке. У него на коленях лежит плед – Коннор из людей, которые приносят пледы на пикник. Он улыбается мне во весь рот.

– Привет! – Коннор спрыгивает с калитки и целует меня.

Боже, до чего хорошо его увидеть. Милый Коннор, с которым так просто. Вот оно – доказательство, что я умею принимать правильные решения, делать правильные жизненные выборы. Он буднично, привычно берет меня за руку.

– Как твоя мама? – спрашиваю я.

Он улыбается:

– Отлично! Доктор сказал, что кость зарастет без осложнений: переломы получились чистые. На этой неделе она на сильных обезболивающих, поэтому настроение у нее самое прекрасное. – Он смеется, и я улыбаюсь в ответ.

– Очень хорошо, – отвечаю я.

– Да, хорошо! Она сказала передать тебе, что она думает про тебя и Бонни.

– Ой. – Я искренне тронута. – Это так мило с ее стороны.

Держась за руки, мы проходим на территорию заповедника и идем по нашему обычному маршруту – через лес и мимо ручья на вересковое поле. Когда мы только начали встречаться и не хотели, чтобы наши родители знали, мы приходили вместе в заповедник и целыми днями сидели тут, разговаривая и целуясь. (В основном целуясь.) Однажды мы заявились сюда в дождь, потому что подумали, что целоваться под дождем будет очень романтично. Это не было романтично: я извозила джинсы в грязи, а Коннор простудился.

Сегодня сухо и солнечно. Мы находим местечко на пустоши, и Коннор, встряхнув плед, расстилает его на траве. Мы сворачиваемся клубочком и целуемся под солнечными лучами, и все так прекрасно, что я на какое-то время забываю и про Бонни, и про тайны, и про экзамены. Целоваться с Коннором – это совершенно особое волшебство.

Но, к сожалению, длиться вечно оно не может: мы слишком увлекаемся, и поцелуи грозят перейти в нечто большее, чему лучше не происходить на пледе посреди государственного заповедника. Красные и запыхавшиеся, мы отрываемся друг от друга. Он откидывается на спину, упершись на локти, и я кладу голову ему на грудь, прислушиваясь, как замедляется его сердцебиение.

– Как прошло утро? – спрашивает Коннор. – Ну, с полицией?

Я пожимаю плечами:

– Да неплохо. Немного нервно.

– Почему?

Потому что я знаю, где Бонни, и не могу им рассказать. И тебе тоже не могу.

– А ты когда-нибудь говорил с полицией?

Он смеется:

– Нет, конечно нет.

– Ну вот. Поверь мне на слово.

– О чем они тебя спрашивали?

– Знаешь ли ты, где Бонни? Знала ли ты про нее с мистером Коном? Все в таком духе.

– И что ты сказала?

О, боже. Я не хочу врать Коннору, но и правду сказать не могу. Лучше всего уклониться от ответа.

– Ну, я сказала, что, как и все остальные, понятия не имела, что они встречаются, пока они не сбежали.

Коннор трясет головой.

– Так странно, что она тебе не рассказала.

Вот с этим я могу согласиться:

– Да и не говори, правда?

– И ты правда ничего не знала?

– Нет! Вот кто бы мог подумать, что Бонни так хорошо умеет врать!

– Ты справляешься со всем этим лучше, чем я думал, – говорит он.

Я хмурюсь:

– Что ты имеешь в виду?

– Я думал, ты больше расстроишься. Ну, насчет того, что она тебе врала. Я и сам почти не верю, что она все это натворила, а ведь мы с ней не лучшие друзья.

Я не знаю, что сказать, поэтому молча сижу, наблюдая, как птица пикирует на озеро в дальнем конце заповедника.

– Ну а что делать. Если я расстроюсь, ничего не изменится.

– Но люди же не для того расстраиваются, чтобы что-то исправлять. Они расстраиваются, потому что расстроены.

А еще иногда люди вынуждены скрывать боль, потому что ее слишком много. Если я начну думать о том, что значит ложь Бонни, да еще в таких важных вещах и столь продолжительное время, как мне с этим справиться? Пускай душевная боль подождет.

– Я думаю… – Я замолкаю. – Я думаю, что просто жду, пока она вернется, а потом уже расстроюсь. Понимаешь?

Мой телефон вибрирует, и я рассеянно гляжу вниз на экран. «Как все прошло?!?!» Три слова – через несколько часов после самого настоящего полицейского допроса.

Я совершаю роковую ошибку: тихо, но раздраженно цокаю языком. Коннор поднимает на меня любопытный взгляд. Черт. Я с деланым равнодушием пихаю телефон в сумку.

Коннор вопросительно приподнимает брови.

– Да так, ерунда, – говорю я.

Коннор непонимающе морщится.

– Нет, не ерунда, – поправляет он меня. – От кого СМС?

– Да так… – Я позабыла имена всех своих знакомых, кроме Бонни. – Это Дейзи. Дейзи. Пишет, чтобы меня побесить.

– Нет, – задумчиво возражает он. – Если бы это была Дейзи, ты бы просто ответила ей, и все.

Наступает тишина.

– Мне не хочется отвечать.

– Иден, – говорит Коннор.

Я сажусь, вырываю из земли пучок вереска и тереблю его, рассыпая листочки по коленям, лишь бы чем-то занять руки. Я пытаюсь тянуть время, чтобы не говорить ему то, что должна сказать.

– Иден, – повторяет Коннор, на сей раз настойчивее. – От кого было сообщение?

– От Бонни, – тихо пищу я.

– Что?

– Бонни!

(Странно: похоже, я рада в этом признаться.)

Коннор широко распахивает глаза, словно я и правда его ошеломила, хотя думала, что он давно догадался по моему неловкому вранью.

– Ты… – начинает он и сразу останавливается. – Она… – Снова он пытается что-то сказать. – Это была Бонни?

– Она хотела узнать, как прошел разговор с полицией, – говорю я, словно это как-то отвечает на его вопрос.

– Иден, – медленно, очень медленно говорит он.

Я чувствую, как у меня алеют щеки, хотя изо всех сил пытаюсь сохранять спокойствие. Я раскрываю рот, но не знаю, что сказать.

– Бонни с тобой на связи? – говорит он наконец.

Я киваю.

– И ты знаешь, где она?

Я слишком медлю с ответом – и это выдает мой настоящий ответ.

– …Нет.

– Пипец! – взрывается он. – Иден, что за херня!

– Ладно, ладно. Они в Йоркшире.

– Иден!

Лицо его превращается в смайлик, изображающий шок. Рот округляется буквой «о».

– Иден, ты ведь несерьезно?

Разумеется, я серьезно.

– И как давно ты знаешь?

– С субботы.

– И ты никому не сказала? Даже полиции?

Я качаю головой.

– Ты должна рассказать, – говорит он, будто это самая очевидная вещь в мире.

– Эм-м… Нет, не должна.

Он недоверчиво приподнимает брови:

– Боже, Иден. Ты серьезно?

Ладно, я и так знала, что Коннор будет не то чтобы в восторге от моей тайны, но откровенного потрясения я не ожидала.

– Я пообещала Бонни, – начинаю я оправдываться.

– Ну и тупо, – говорит он, словно тут не над чем раздумывать. – Почему ты на это согласилась?

– Ну, блин, вот не знала я заранее! – рявкаю я раздраженно.

– И что? Как только ты узнала, что это мистер Кон, ты должна была подумать: «Черт, надо сказать полиции».

– Нет. – Я яростно трясу головой. – Нет, вообще нет. Она попросила меня не болтать и довериться ей. У меня не оставалось выбора. Так поступают друзья.

– Даже когда их друзья поганят собственную жизнь?

– Особенно тогда.

Коннор со стоном запускает пальцы в волосы на затылке.

– Посмотри на это с другой стороны: если бы я уехала одна, не сказав Кэролин и остальным и попросив тебя не говорить им, ты бы сказал? Если бы ты знал, что мне нужно побыть одной и что я в безопасности?

Коннор хмурится:

– Но это бы не было только твое дело, если бы Кэролин и остальные волновались!

– Я бы сказала им, что со мной все хорошо.

Коннор качает головой:

– Мне кажется, мы говорим о разных вещах, Иден.

– Ну ладно, блин. – Я сама не понимаю, что хочу сказать, и Коннор, судя по виду, тоже не понимает. – Просто забудь, что я тебе сказала, хорошо?

Он смеется:

– Ага, конечно.

– Я серьезно.

Мы смотрим друг на друга.

– Но ты ей хоть говоришь, что надо вернуться домой? – спрашивает он наконец. – Или чтобы она позвонила родителям?

– Да, конечно. – Хм, а сказала ли я… Да, вроде сказала. – А еще я почти уверена, что она завтра вернется.

– Что? Правда? Почему? – удивляется Коннор.

– Выпускной экзамен.

Наступает тишина. По его выражению лица я понимаю, что ему такой вариант кажется маловероятным.

– И ты думаешь, она просто… вернется?

– Знаю, звучит странно, но ведь это же Бонни. Ни за что не поверю, что она пропустит экзамены.

– Иден, ты правда думаешь, что она сбежит с учителем, а потом такая: «Упс! Надо бы заглянуть на экзамен по биологии!»

– Ну а что, почему нет?

То, что ему эта мысль кажется абсурдной, заставляет меня надеяться еще сильнее.

– И ты думаешь, она тупо придет на экзамен?

– Угу. Войдет в спортзал в полной боевой готовности. Ну, то есть будет сюрприз, конечно, но такой, небольшой. Это было бы так похоже на Бонни.

– Небольшой сюрприз? – Коннор выглядит совсем растерянным. – И в какой же вселенной это называется «небольшой сюрприз»?

– А ты правда думаешь, что она пропустит экзамены?

Коннор молча смотрит на меня. Когда он начинает говорить, его голос звучит настороженно, словно он переживает за мою реакцию.

– Неважно, что я думаю. Иден, Бонни уехала. Это не то же самое, как если бы она заперлась в комнате и сказала, что не будет сдавать экзамены. Она сбежала. После побега так запросто не возвращаются.

Пару секунд я не в силах что-либо сказать:

– Ты думаешь, она вообще никогда не вернется?

– Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что, когда она наконец вернется – неважно, как скоро, и неважно, будет ли это потому, что полиция ее поймает, или потому, что она сама захочет, причина будет серьезнее, чем экзамен. Ты вообще представляешь себе, почему она сбежала?

Я пожимаю плечами:

– Влюбилась?

– Ну да, но почему сейчас?

– Не знаю.

– А ты ее спрашивала?

– Ага. Она говорит, что просто хочет быть с мистером Коном.

– Может, она беременна.

В груди у меня все обрывается.

– Что?

– Ну а что, было бы логично.

– Нет! Ты смотришь слишком много фильмов.

– Ага, то есть если Бонни вернется на экзамен, это вполне в порядке вещей, но если предположить, что она беременна, – это почему-то ужасно тупо.

– Может, поговорим о чем-нибудь еще?

Коннор делает вдох и медленно выдыхает.

– Слушай, я правда думаю, что ты должна кому-нибудь рассказать.

– Да, я поняла.

– Правда, Идс. Поговори с Кэролин, ну или еще с кем-нибудь. Можно сделать так, чтобы полиция узнала и Бонни никогда не догадалась, что это была ты.

– Но я-то буду знать. Почему ты никак не можешь понять?

Он поднимает руки, сдаваясь.

– Ладно, ладно, прости. – Он решается на улыбку. – Эй. Иди сюда.

Коннор раскрывает объятия, и я медлю. Часть меня хочет еще позлиться, но у него такое лицо, что противиться просто невозможно. Я перебираюсь по пледу ближе и опускаюсь ему на колени, прижимаясь лицом к его плечу. Коннор сжимает меня в объятиях, как умеет он один. Я чувствую, как он прижимается губами к моей макушке.

– И как она, когда вы разговариваете? – спрашивает он через какое-то время.

– Веселая.

– Правда?

– Ага. Очень странно. Она ведь знает, что у нас творится, и все равно счастлива, что они с мистером Коном вместе.

Какое облегчение – поговорить об этом с кем-то, кроме самой Бонни.

– Может, сама себя обманывает?

– Ты думаешь?

– Ага. Мама говорит, мистера Кона за это дело посадят. В тюрьму! Ну и подумай еще, взять и отрезать себя от семьи, а! – Я понимаю, что до него не сразу доходит, что он сказал. Он резко вздрагивает. – Ой… я имел в виду. Черт… Прости, я не это хотел сказать…

– Да, я понимаю.

– Когда тебя усыновляют, другое дело, – говорит он. По его голосу я знаю, что он сейчас пылает, как помидор. – Я не говорю, что ты, хм, отрезала себя…

– Ага.

– И у тебя были совсем другие обстоятельства. – Он никак не может замолчать. – Так что, разумеется, ты не того. Не обманываешь сама себя.

Я легонько похлопываю его по коленке.

– Все, можешь останавливаться.

– Боже, спасибо тебе.

– Может, это и самообман, – говорю я. Это было бы логично. – А сколько он обычно длится?

Я чувствую, что он пожимает плечами.

– Не знаю. Наверное, зависит от обстоятельств?

И что тут за обстоятельства? Я пытаюсь сосчитать все, что Бонни может отрицать. Что ее бойфренд годится ей в отцы. То, какой эффект производит ее побег на семью. То, что новизна беглой жизни скоро исчезнет.

– А ты бы со мной сбежал? – спрашиваю я.

Я хотела пошутить, но Коннор вопреки ожиданиям не смеется, соглашаясь.

– Не-а, – говорит он.

– А, ну отлично. – Я отодвигаюсь от него. – Спасибо большое.

Он смеется:

– Нет, ну правда. Я бы тебя о таком не просил – и я знаю, что и ты бы меня не попросила. Оставить все позади. Ты ведь не хочешь, чтобы я бросил маму, да?

Я тут же трясу головой. Даже думать не о чем.

– А я бы не захотел, чтобы ты оставила Дейзи. Вы бы обе страдали – да и вся ваша семья тоже.

– А что, если бы у тебя не было выбора? Если бы тебе надо было уехать, и ты бы хотел, чтобы я уехала с тобой?

– Конечно, я бы хотел, чтобы ты уехала со мной. – Он осторожно подбирает слова. – Но… Думаю, все равно эгоистично было бы класть на тебя такой груз. Я бы тебя не просил. Думаю, это и значит – любить. Думать о том, чтобы человеку было хорошо всегда, а не только пока вы вместе.

Я привстаю на коленях, обнимаю его за шею и заглядываю в милое веснушчатое лицо.

Мой Коннор.

– Ты вообще-то лучше всех, знаешь, да?

Он улыбается:

– Что, правильно ответил?

– Сто баллов. Лучшая оценка в классе. Золотая медаль. – Я нагибаюсь, чтобы поцеловать Коннора, и чувствую его руки на своей спине. Он притягивает меня ближе.

Мы проводим вместе еще около часа, а потом Коннору пора возвращаться домой. После безумного дня (и вчерашнего дня… и всей этой недели…) мне хочется побыть одной, и поэтому я ухожу побродить по городу. По дороге я захожу к Крисси, где варят лучший горячий шоколад во всем Кенте.

Там, разумеется, огромная очередь, и я устраиваюсь в хвосте. Я никого не трогаю, стою себе спокойно и размышляю о том, как изменился бы вкус горячего шоколада, если бы вместо молока его варили на сливках. Внезапно мой мозг настраивается на волну разговора у меня за спиной.

– Очевидно, в этой школе творится какой-то ужас, – говорит женщина с густым валлийским акцентом и еще более густым оттенком неодобрения в голосе. – Как такое вообще могло случиться? Это неправильно, согласись.

– Да уж, точно, – соглашается ее спутник. Меньше акцента, но осуждения ровно столько же. – И ведь она кажется такой милой девочкой, совсем не такой, как другие сорванцы из Кетта. С чего такой милой девочке творить безобразия?

Я морщусь. Милая. Это еще лучше, чем «хорошая». С Бонни дело в том, что она во многих смыслах совершенно потрясающая: умница, верный друг, отличное чувство юмора, и вам очень повезет, если она будет на вашей стороне. Но она не то чтобы… ну… она не всегда милая. Иногда она плохо обращается с Роуэн, грубит родителям, не терпит, когда другие не поспевают за ходом ее мыслей. Есть в ней доля язвительности, вот что я хочу сказать. Может, после всех моих рассказов о том, как хорошо она учится и как ее выбрали старостой, вы тоже думаете, что она одна из «милых» девочек. Мягких, вежливых. Таких, какие будут смирно сидеть у какой-нибудь старушки в гостях и весь день выслушивать истории о ее молодости.

Не-а.

То есть она зайдет к старушке в гости и будет слушать истории, и старушка останется в полном восторге, будет называть ее «дорогушей» и настаивать, чтобы Бонни взяла еще печенья. Но одновременно с этим Бонни проследит, чтобы другие это заметили. Она будет любезна с начальством – просто на случай, если ей в будущем понадобится их рекомендация. Такова Бонни. Она и правда хорошая. Но умная. Слишком умная для того, чтобы ее называли милой.

Мне страшно хочется обернуться и сказать об этом. Но, к счастью для нас всех, подходит моя очередь заказывать. Я вежливо, как и полагается воспитанной девочке, заказываю горячий шоколад, но, уходя, не удерживаюсь и гляжу женщине прямо в глаза. И морщусь. Пусть знает, что я – тот самый «сорванец» из Кетта и что я их слышала.

Самое смешное в том, что, хотя Бонни и считалась из нас двоих «милой», она бы наверняка что-нибудь сказала, будь она сейчас со мной. Сохраняя сверхъестественную вежливость, она все равно нашла бы способ за меня вступиться, если бы ей показалось, что меня хоть капельку обидели. Однажды мистер Хейл, наш учитель истории, сказал во всеуслышание, что, если бы другие ученики были похожи на меня, он бы давно уволился. Самым жизнерадостным тоном Бонни заметила: «Прелесть жизни в разнообразии, сэр». – И учитель даже не заметил, что она над ним смеется, и согласился.

Выйдя на улицу, я дохожу до скамеек у реки, сажусь на одну и жду, пока шоколад остынет настолько, что его можно будет пить. Я достаю телефон, чтобы написать Бонни СМС. Решила, что лучше уж спросить.

Я: Бон, ты беременна?

В кои-то веки ответ приходит незамедлительно.

Плющ: Нет!! ТЫ ЧЕГО!

Я: Ок, хорошо. Просто проверяю.

Плющ: ???

Я: Я подумала, может, поэтому ты сбежала.

Плющ: Ох. Нет, не поэтому (КОНЕЧНО). Полиция что-нибудь об этом говорила?

Я: Нет.

Плющ: Ты думаешь, они знают, где мы?

Я: Нет, похоже, ничего не знают.

Плющ: ОТЛИЧНО! Значит, можно немного расслабиться.  )

Я: Ты все еще успеешь на экзамен по биологии завтра.

Плющ: Лол ок, я подумаю об этом Ххх

Домой я прихожу уже после четырех, и экзамен кажется куда ближе, чем когда я уходила. Я беру решебник в гостиную и ложусь на диван, пытаясь сосредоточиться на экосистемах и пищевых цепочках, но через несколько минут появляется рыдающая Дейзи. Рыдая, она показывает мне участок содранной кожи между локтем и запястьем.

Я промываю рану и бинтую ей руку, вполуха слушая, как она не рассчитала расстояние, когда прыгала через скамейку. Подогрев стакан смородинового сока, я вручаю ей напиток. Она, икая от плача, пьет, свернувшись у меня калачиком на коленях.

А потом Кэролин с Валери возвращаются из похода по магазинам, нагруженные сумками, и Кэролин расспрашивает нас про локоть Дейзи, про скамейку и про то, промыла ли я как следует рану перед тем, как замотать (разумеется), и мы, разбирая сумки, болтаем. Валери купила мне открытку с пожеланием удачи к экзаменам. Потом возвращается Боб, и он тоже хочет знать про локоть и про скамейку, а еще про то, как прошла встреча с полицией с утра, и Дейзи внезапно вспоминает, что офицеры все утро опрашивали учеников в школе, и мы все хотим послушать об этом.

А потом пора ужинать, а потом уже темно, а потом бьет девять часов вечера, и я ничего не повторила, и я знаю ровно столько же по биологии, сколько знала сегодняшним утром, – то есть почти ничего. Валери предлагает погонять меня по вопросам, но я отказываюсь: нет смысла заниматься в столь поздний час. А еще я не хочу, чтобы она знала о моих плохих отношениях с естественными науками: она в биологии просто профи.

Я удаляюсь в комнату и устраиваюсь поуютнее под одеялом, размышляя о том, как прошел бы сегодняшний день, если бы все было как обычно. Бонни захотела бы вечером поготовиться в одиночестве, но днем мы бы точно встретились. Она умудрилась бы натаскать меня на экзамен, не заставляя чувствовать себя глупой, помогла бы с темами, где у меня еще были шансы, и успокоила бы насчет того, чего я совсем не знаю. Я бы подразнила ее за то, что она умничает, и еще за то, что она помешана на учебе.

Я скучаю по Бонни. Я скучаю по Бонни, которую знала.

Я включаю новости Би-би-си: там как раз показывают интервью с бывшим детективом. Он медленно и снисходительно рассуждает о том, как в нынешнем обществе с его манией слежки «невозможно, совершенно невозможно» долго оставаться незамеченным. Но ведь у них получилось! Уже четыре дня их не могут найти. Если бы все было так просто, их бы сразу поймали. Журналистка тоже задает ему этот вопрос, но детектив лишь повторяет свою реплику, почти слово в слово, и интервью заканчивается. М-да, очень информативно.

Я выхожу в Сеть и быстро просматриваю сайты с новостями и Твиттер, чтобы проверить, не пропустила ли я каких-нибудь важных сообщений по делу. Я нахожу лишь длинную аналитическую статью в «Телеграф» о том, как это «происшествие» характеризует отношения между учителями и учениками «в эпоху социальных сетей». Журналист в трех параграфах описывает собственную подростковую влюбленность и дважды упоминает Бонни по имени.

Почему газеты и радиостанции не могут ограничиться тем, чтобы просто излагать факты? К чему эти комментарии и догадки? Зачем они постоянно напоминают нам, что Бонни школьница? Казалось бы, сказали раз – и хватит, но нет. Постоянно об этом говорят, просто везде. Школьница Бонни Уистон-Стэнли. Школьница, школьница, школьница. Будто единственное, что важно, – это ее возраст. Мне не очень хочется размышлять, почему это так. Думать про то, что Бонни с мистером Коном «влюблены» друг в друга, – уже странно и противно, но в миллион раз хуже думать о том, что он стал ухаживать за ней, несмотря на ее возраст. Или как раз благодаря ему?

Это уже совсем похабщина какая-то. От этих мыслей меня тошнит, и я очень, очень стараюсь прогнать их из головы.

Еще одно слово, от которого никуда не скрыться: «хорошая». С самого первого дня, как Бонни пропала. Будто все редакторы и журналисты собрались вместе и решили, что подадут историю именно так: Бонни была хорошей девочкой, которая никогда бы на это не решилась. Все источники находят это таким интригующим. Почему девочка вроде Бонни пошла на такое, словно было бы менее удивительно, если бы это была какая-то другая девочка. Что бы это вообще ни значило.

Так странно обо всем этом читать. О том, что Бонни была «хорошей». Я-то не идиотка; я знаю, что это значит. Это не значит «та, которая заправляет постель по утрам, не грубит старушкам, ходит в церковь». Это еще значит, что она белая и происходит из среднего класса. Необязательно говорить об этом открыто, чтобы я поняла. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, как устроен наш мир.

Что бы сказали газеты, если бы это была не Бонни, а какая-нибудь девочка из микрорайона, где я провела детство? Что бы сказали, если бы это была я сама? «Чего ожидать от подобного воспитания», – сказали бы они. Говорили бы, что социальные службы работают из рук вон плохо. Привели бы статистику по неудачным усыновлениям, по детям наркоманов, которые заканчивают школу без сертификата или попадают в тюрьму. Никто бы не сказал, что я была «хорошей». Никто бы даже не поинтересовался, была ли я хорошей.

Или давайте уж начистоту. Есть вероятность, что про дело не стали бы говорить вовсе. Или посвящали бы ему гораздо меньше газетных полос. Я, с моим равнодушно-хмурым выражением лица, с моей не-вполне-белой-но-непонятно-какой кожей, скалюсь с первой газетной страницы? Да никогда. Меня на первую страницу не поставят – в отличие от Бонни, с ее исправленным прикусом, зализанными волосами и безмятежной улыбкой.

Понимать это все совсем не весело. У меня ноет под ложечкой. И я думаю о Бонни в совершенно новом свете. С возмущением. Она сделала ужасную глупость, но все на ее стороне! Ее фото попадает на обложки газет. Разве это справедливо?! Разве это все справедливо?

Я знаю, что сейчас важнее вернуть Бонни домой. Я знаю: хорошо, что газеты переполошились и печатают ее фото. Чем больше людей смогут узнать в лицо ее и мистера Кона, тем больше шансов их найти. Но неужели обязательно обставлять это так, что у меня внутри все холодеет?

Вот что меня беспокоит: когда Бонни вернется и люди забудут всю эту историю и стопки газет окажутся в мусорных ящиках, что будет с нами? Смогу ли я смотреть на Бонни и видеть мою лучшую подругу или она превратится в застывшее фото с первой страницы? Как вернуться к нормальной жизни?

Разговоры, которые приобрели новый смысл, когда Бонни сбежала

«Упустившая»: За три месяца до событий

– Как думаешь, я многое упустила?

– Упустила? Из чего?

Мы вдвоем пришли в «Топшоп», чтобы выбрать Бонни наряд на свадьбу ее двоюродного брата. Я просматривала ряды вешалок, а Бонни стояла рядом, кусая ноготь. Бонни на многое способна, но ходить по магазинам в одиночестве она совершенно не умеет.

– Ну… ты знаешь. Всякие подростковые штуки.

– А, подростковые штуки. – Я закатила глаза, все еще понятия не имея, о чем она.

– Я уже почти закончила одиннадцатый класс и ни разу не получала выговора. Это странно?

– Угу. – Я достала ярко-желтый топик и подняла его вверх, расплываясь в широкой улыбке.

– Идс, – жалобно протянула она то ли по поводу моего ответа, то ли по поводу топика.

Я повесила топик обратно и переместилась к следующему ряду, а Бонни тащилась за мной, как Дейзи за Кэролин по супермаркету.

– Ты спрашиваешь, многое ли упустила из-за того, что у тебя нет выговоров.

– Не только. Я имею в виду все это. Я никогда не делала ничего предосудительного. Я даже домашку ни разу позднее срока не сдавала.

– Ну и что?

– Разве это не плохо?

– Быть хорошей?

– Не испытать на себе, что значит быть… не такой хорошей.

– И на чем же ты основываешь свои выводы? – Я отвернулась от вешалок и перевела взгляд на Бонни. – Ты психуешь, потому что родителей не вызывали в школу? Что-то я не понимаю, что в этом плохого.

– Я не психую, мне просто интересно.

Это была правда: Бонни не психовала. Она была абсолютно спокойна.

– Ты просто ответственая, Бон. Ты хорошая. И ты очень стараешься быть хорошей. Цени себя за это.

Она ничего не ответила и улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными.

– Не знаю, чего такого ты лишаешься.

– Жизненный опыт! – ответила она. – Напиться в парке. Вернуться домой под утро. Не знаю… Чтобы меня посадили под домашний арест!

Я рассмеялась:

– Это не жизненный опыт, это просто ошибки. По мне, так ничего хорошего в них нет.

– Ну да, но ты хотя бы попробовала.

– А, в этом дело?

Мы с Бонни ни разу не обсуждали те несколько месяцев, когда я слегка слетела с катушек. Я-то всегда думала, что это потому, что Бонни пугала сама идея.

– Да я бы и не сказала, что это подростковые штуки. Просто тупые.

– Ты знаешь, о чем я.

– Нет, Бон, не знаю, честно.

– Просто я… – Длинная пауза. – Я никогда не делала ничего безумного.

– Вот и хорошо.

– Хорошо ли?

– А с чего ты вообще об этом задумалась?

– О, просто мне тут сказали… – уклончиво ответила она.

– Кто-то сказал, что ты многое упускаешь? Из подростковых штук? Кто сказал?

– Нет, не так. Скорее, что мне нужно попробовать выйти за собственные рамки, знаешь? Вместо того чтобы играть по правилам и всегда поступать так, как от меня ждут, попробовать что-то новое. Быть смелее.

– Ну ладно. – Я пожала плечами. – Совет вроде неплохой.

– Ты думаешь, стоит попробовать?

– Выйти за собственные рамки? Да, вполне. Почему бы нет?

Ай да я, ай да молодец.