Джорджина завязала на бант шелковую синюю ленту своей единственной ночной рубашки, потом повернулась – неловко, с трудом. Спина ее и ноги у бедер, с внутренней стороны, болели так, точно были избиты. Она только недавно вернулась и сошла наконец с этого проклятого белого жеребца, и все ее тело так саднило! Завтра боль станет невыносимой.

– Я довезу тебя до дома, – с раздражением пробормотала она, подражая Эйкену, прихрамывая и с трудом ковыляя через комнату. – Хотелось бы мне стукнуть его как следует!

Джорджина, бормоча это, с силой ударила кулачком по ладони. Однако в глубине души девушка знала, что бы она на самом деле хотела дать Эйкену. И это была вовсе не нахлобучка.

Плечи ее опустились, и девушка почувствовала жалость к самой себе. Как бы она ни старалась не обращать на него внимания, как бы ни убеждала себя, что он просто олух, она не могла не замечать одного – он восхищал ее. Как никто из мужчин до него.

С той первой ночи в саду он пробудил в ней все те девичьи мечты и грезы, которым – как Джорджина убеждала себя – она никогда не поддастся. Она и не собиралась им поддаваться – и все же не устояла.

Эйкен оказался достойным противником; он не отступил ни на дюйм. Ей нравилась в нем эта черта, потому что Джорджина знала, что она из тех людей, которые, уступи им на дюйм, продвинутся и на целый ярд – дай им только возможность.

Девушка почти жалела, что воспитана чересчур строго; не будь этого, она, быть может, просто пошла бы в комнату к Эйкену, соблазнила бы его своей неистовой страстью, пока не пресытилась бы, а потом стала бы жить спокойно своей собственной жизнью. Какой бы эта жизнь ни была.

Джорджина огляделась. Если бы эта комната была предзнаменованием того будущего, которое ожидало ее, она бы, пожалуй, сдалась прямо сейчас. Комнатушка была крохотной, и в ней все еще стоял этот затхлый дух, хоть она и держала окно открытым.

Девушка с трудом дотащилась до окна, собираясь закрыть его, но задержалась и выглянула наружу. Она глубоко, с наслаждением вдохнула в себя воздух, потом выдохнула. Свежий воздух, наверное, рассеет ее томление.

Джорджина прислонилась к оконной раме и выглянула наружу. Луна по-прежнему стояла высоко; ветра не было, и облака не закрывали звезд. Они сегодня сияли повсюду.

Джорджина хотела было закрыть окно, но тотчас же передумала. Она снова взглянула на небо. Закусив на секунду губу, она быстро выбрала звезду и загадала желание. Потом резко закрыла окно, чувствуя, как горят ее щеки от смущения, что было не менее глупо, чем загадывать желание, – никто ведь не узнает об этом. Она была совершенно одна.

Девушка доплелась до кровати и откинула одеяло. Наклонившись, она погасила лампу. Джорджина забралась под одеяло, ворочаясь так и этак и пытаясь улечься поудобнее на узкой постели.

Она пару раз ударила кулачком по подушке. Ей не хватало тех плоских подушек, к которым она привыкла; потом снова легла и натянула простыню и одеяло до самого подбородка.

Девушка закрыла глаза, и красивое, улыбающееся, такое дерзкое, надменное лицо всплыло в ее памяти. Джорджина вздохнула и медленно повернулась лицом к подушке, прижавшись к ней губами – бережно, нежно.

В следующую секунду она закричала так громко, что разбудила лебедей на пруду.