Следующий день поначалу вроде бы ничем не отличался от других.

Как и обычно, я проснулся за несколько секунд до звонка будильника. Как и обычно, выбрался из кровати, облазил холодильник в поисках чего-нибудь съестного и тянул время в надежде, что удастся взглянуть на Эбби. Как и обычно, я ушел разочарованный.

Велосипед свой я оставил на автомобильной парковке у работы, а потому мне пришлось тащиться в метро и висеть, держась за поручень восемь остановок по Северной линии и вдыхая запах застоялого пота и пародонтоза. На работу я опоздал и, все еще полусонный, тут же направился в туалет. Я деловито плескал себе в лицо холодной водой, когда из одной из кабинок появился Питер Хики-Браун, извлек из кармана расческу, похожую на выкидной нож, и начал аккуратно зачесывать назад седеющие волосы. Он не повернулся в мою сторону, лишь восторженно глазел на себя в зеркало — толстобрюхий Нарцисс в офисном сортире.

— Как там дела у Бабс? — спросил он, закончив свою процедуру.

— Думаю, прекрасно.

— Вы ее вчера ввели в курс дел?

Я ответил, что да, конечно, ввел.

— Экспедицию вы ей показывали?

Экспедицию?

— Нет. А зачем?

— Я думаю, нужно ей показать.

— Мне там не нравится.

— Ну и что? Спокойнее, Генри. Проводите ее туда. — Он включил холодную воду, смочил пальцы, уложил волосы у висков за уши. — Фил говорит, что вам пришлось вчера удрать с инструктажа.

— Неожиданные семейные дела.

Хики-Браун нахмурился, но не из сочувствия ко мне, единственное, что его заботило, — как бы не пострадала работа его отдела, как бы я не отстал с его драгоценной каталогизацией; его в ужас приводила мысль, что, если я не справлюсь со своими обязанностями, нас завалит лавина древних аттестационных листов и протоколов заседаний на бумаге цвета проказы.

— Все в порядке? — спросил он.

— Не знаю, — сказал я. — Честно, не знаю.

— Вас ждет развлечение, — сказал я Барбаре, отыскав ее возле ксерокса. — Питер хочет, чтобы вы познакомились с экспедицией.

Экспедиция располагалась на самом нижнем этаже здания — вонючая, заброшенная и нелюбимая. Здесь вечно ломалось отопление, а потому постоянно было сыро и жарко. До Рождества оставалось всего ничего, а на столах у всех стояли вентиляторы, которые злобно урчали, недовольные тем, что ими пользуются не в сезон. Воздух здесь был отвратительный — застоялая смесь пота и грязных носков.

— Вот отсюда все и начинается, — сказал я. Я уже устраивал такую экскурсию в прошлом году — группе ребятишек, пришедших на «День открытых дверей для твоего ребенка». — Здесь происходит сортировка папок.

Помещение было занято четырьмя столами на козлах, уставленных высокими стопками папок мышиного цвета; за столами сидели по трое-четверо работников, за исключением последнего, за которым работал один человек. Когда мы вошли, некоторые из этих несчастных, прыщеватых и мокрых от пота людей подняли на нас безразличные взгляды. Они сортировали папки — сюда стенограммы, сюда меморандумы, сюда планы действий, графики и годовые отчеты, укладывали все в алфавитном порядке и складывали на тележки. Позднее в этот же день кто-нибудь откатывал тележки в лифт и развозил по соответствующим хранилищам. Это было сердце нашей службы, отсюда все и начиналось.

— Здесь большая текучесть кадров, — сказал я. — Люди тут долго не задерживаются. — Я показал в дальний конец комнаты, где за столом в одиночестве сидела женщина, она открывала одну посылку за другой и со сноровкой робота обвязывала бечевкой их содержимое. — Кроме нее.

Пальцы-сосиски, желтоватая кожа, обрюзгшая, прямые сальные волосы, лицо опухшее, розовое и рыхлое, как пластилин. Рядом с ней стояла великанская бутылка колы, и она с маниакальной регулярностью прикладывалась к ней — так, наверное, младенец, подчиняясь слепому инстинкту, теребит губами материнский сосок. Как и обычно, пот тек с нее градом, а на одежде темнели влажные пятна.

— Привет, — сказал я, понимая, что не могу вспомнить ее имя. Пам? Пэт? Пола? Мне сто раз называли ее имя, но оно не задерживалась у меня в голове. Толстуха издала в ответ какой-то неразборчивый звук.

— Это Барбара, — сказал я, произнося слова, видимо, чересчур уж выразительно. — Она будет работать наверху.

Женщина издала еще один неопределенный звук («брвет») и снова потянулась к бутылке колы.

Мы направились к выходу, и Барбара прошептала:

— Что с ней такое?

— Никому не хочется спрашивать. Бедняга работает здесь столько, что никто уже и не упомнит. Она стала символом всего этого заведения.

— Уж скорее его рабыней, — довольно жестко пробормотала Барбара.

Поддавшись какому-то странному порыву, я обернулся. Не донеся бутылку до губ, женщина смотрела на нас, ее рыхлое лицо пылало ненавистью. Меня внезапно охватило чувство вины и стыда, кровь бросилась мне в лицо, и я поторопил Барбару прочь из этой комнаты с ее брюзжащими вентиляторами, всепроникающим запахом пота и безмолвными обвиняющими глазами женщины. Мы оба, испытывая облегчение, направились вверх по лестнице.

С мамой я встретился за ланчем в кафе «Нерон».

— И сколько ты там еще вчера оставался? — спросила она, прихлебывая кофе латте.

Я хотел было рассказать ей о том, что случилось с мойщиком окон, но потом, предвидя ее реакцию, отказался от этой идеи.

— Недолго. Я ничем не мог ему помочь.

— Он сам себе все это устроил, — сказала она. — Мы все знаем, что выпить он был не дурак.

— Он поправится? — спросил я тихо.

Мама пожала плечами.

— Кто это может знать? — Она зевнула. — Ты уж его навещай. Твой отец хотел бы этого.

— Я сегодня вечером опять к нему пойду, — сказал я.

Это сообщение, казалось, удивило ее.

— Правда?

— Хочу побыть с ним. У него ведь больше никого нет.

— И кто же в этом виноват? Вообще-то, дорогой, я хотела попросить тебя об услуге.

Теперь стало понятно, зачем она позвала меня на ланч.

— И что же это за услуга?

— Насчет его дома. Одному богу известно, откуда у меня комплект ключей от него. Будь умницей — загляни туда завтра-послезавтра. Ну, просто посмотри, не разгромил ли кто его жилье, не перевернули ли все вверх дном.

Она шваркнула связкой ключей об стол, словно ставя точку в этом деле: мол, езжай — и обсуждать тут больше нечего.

— Мы могли бы съездить туда вместе, — с надеждой в голосе проговорил я.

— Радость моя, я уезжаю.

— Уезжаешь?

— В Гибралтар. С Горди.

Я поставил чашку на стол, боясь расплескать кофе.

— Кто такой Горди?

— Приятель. Не брюзжи, дорогой. Он в бизнесе.

— Еще один актер?

— Вообще-то продюсер. Он забронировал нам номер в таком чудном отеле.

— Здорово.

— Ну не смотри ты букой. Я счастлива. А ты ради нас поухаживай за старым хрычом. А если что случится — ты нам брякни.

Я кивнул, не сводя глаз с остатков своего сэндвича.

Из маминой сумки раздался звон. Она вытащила оттуда мобильник и приложила его к уху.

— Горди! Нет, я все еще с ним. — Прыснув со смеху, она повернулась ко мне. — Горди передает тебе привет.

— Привет, Горди, — сказал я.

— Нет-нет, — протянула она, неожиданно переходя на капризный детский голосок. — Я думаю, он ворчит, потому что переживает за дедушку.

Она поцеловала меня в лоб, помахала на прощание рукой и вышла из кафе на улицу, продолжая изливать свои нежности, щебетать на весь мир ничего не значащие ласковые словечки.

Я посмотрел на недоеденный сэндвич и отодвинул тарелку — аппетит у меня вдруг пропал.

Не успел я вернуться за свой стол, как меня вызвал к себе в кабинет Питер Хики-Браун.

Рядом с ним сидел какой-то незнакомый человек. У него было кукольное личико, чистая, отпилингованная кожа, и вообще он излучал здоровье, являя собой ходячую рекламу образцового ухода за собой. Когда я вошел, он посмотрел на меня, но не улыбнулся — лишь молча устремил взгляд в моем направлении.

— Вы хотели меня видеть? — спросил я.

Хики-Браун, на сей раз необычно мрачный, предложил мне сесть. Я с удивлением обнаружил, что если утром галстука на нем не было, то теперь есть, а почти все свои побрякушки он снял.

— Это мистер Джаспер.

Я протянул руку над столом.

— Здравствуйте.

Человек продолжал смотреть на меня. Я заметил, что в одно ухо у него вставлена какая-то пластмассовая штуковина телесного цвета, и помню, что подумал (насколько же наивным это кажется теперь), уж не туг ли он на ухо.

— Меня зовут Генри Ламб.

По-прежнему никакой реакции. Я в смущении убрал руку.

Питер откашлялся.

— Мистер Джаспер из другого отдела.

— Из какого?

Вид у Хики-Брауна был такой, словно он толком и сам не знал ответа на этот вопрос.

— Особого отдела. Насколько мне известно, в функции этого отдела входит защита интересов наших служащих.

Наконец незнакомец заговорил.

— Нам нравится думать о себе, — бесстрастно произнес он, — как об отделе, которому ничего не безразлично.

Хики-Браун сложил пальцы, словно в молитве.

— Послушайте, мы знаем, что вчера что-то случилось. Что-то, связанное с вашим дедом.

Человек, которого мне представили как Джаспера, смерил меня ледяным взглядом.

— Что случилось с несчастным стариком?

— Врачи полагают — удар, — ответил я, поборов в себе желание спросить, какое его собачье дело.

— Он поправится?

— Доктора не уверены. Хотя, на мой взгляд, это маловероятно.

Мистер Джаспер устремил на меня взгляд, но больше ничего не сказал.

Я посмотрел на своего босса.

— Что-нибудь еще, Питер?

Он выдавил из себя неискреннюю улыбку.

— Мы беспокоимся о вас. Нам необходимо знать, что с вами все в порядке.

— Все прекрасно.

— Конечно. Но послушайте меня. Если вам нужно будет уйти — вы мне только скажите. Только подмигните.

— Конечно.

Джаспер продолжал поедать меня холодными немигающими глазами.

— Это все? — спросил я.

Хики-Браун бросил взгляд на Джаспера, и незнакомец сделал едва заметное движение головой — при правильном освещении, если прищуриться, это можно было принять за кивок согласия.

— Вот и ладушки, — сказал Питер Хики-Браун. — Вы можете идти.

Выходя из кабинета, я чувствовал, как незнакомец, словно лазером, сверлит мне враждебным взглядом спину.

После работы я отвязал свой велосипед и поехал в больницу. Хотя изменений в состоянии деда не произошло, я успокаивал себя уже тем, что хуже ему не стало, и мне показалось, что никаких мучений он не испытывает. Я взял его за руку и рассказал о том, как прошел день, о толстухе в подвале, о моем ланче с мамой и визите мистера Джаспера.

Кто-то прошаркал у меня за спиной. Сиделка.

— Ну, теперь вы своего дедушку узнаете?

Я покраснел от стыда.

— У него грустный вид, — сказала она.

— Грустный?

— Он был на войне.

— Вообще-то, — поправил я ее, — дед не воевал. Он хотел, но его не взяли. Что-то у него, кажется, было с сердцем не так.

Сиделка только улыбнулась в ответ.

— Нет-нет, он был на войне. Определенно был.

Она развернулась и поспешила прочь — подошвы ее туфель поскрипывали на линолеуме.

Я снова посмотрел на деда.

— Ты ведь не был на войне? — спросил я. Хотя, конечно, никакого ответа не ждал.

— На какой еще войне?

Полчаса спустя, когда время для посещений подошло к концу, я спустился на первый этаж и был уже неподалеку от выхода, но тут увидел пациента, которого сразу же узнал. Вид у него был довольно веселый. Он сидел на кровати, опершись на подушку и погрузившись в чтение таблоида. Его загипсованная левая нога была подвешена в воздухе. Он был похож на какого-нибудь статиста из сериала «Продолжаем», этакий актер второго плана с лицом-картофелиной, который влюбленными глазами смотрит, как вихляет задницей Барбара Виндзор, и хихикает над грязными шуточками Сида Джеймса.

Я остановился перед его кроватью.

— Я вас знаю.

Человек оторвался от газеты. Это явно был он. Замызганное лицо, копна рыжих волос, вид веселого распутника — все это узнавалось безошибочно.

— Мне не кажется, что мы встречались, — сказал мойщик окон.

— Вы упали, — сказал я. — Вы упали прямо мне под ноги.

— Извини, приятель. Ничего такого я не помню.

Я кивнул на растяжку и шкив.

— У вас сломана нога?

— Не, это я ради смеха. А ты чего подумал?

— Извините, просто вы, кажется… Не хочу показаться грубым, но вы, похоже, в полном порядке.

— А почему нет?

— Вы пролетели пять этажей.

— Значит, я сделан из хорошего материала.

Явно раздраженный, он демонстративно уткнулся в свою газету.

— Вчера, — сказал я, — после того, как вы… приземлились.

— Что?

— Вы пытались мне что-то сказать. Вы все время повторяли: «Ответ: „да“».

Он фыркнул.

— Правда? Ну чего только не скажешь, если так ударишься. Наверное, мозги набекрень были.

— И вы не знаете, почему вы мне это говорили?

— Парень, да я не помню ничего. — Он посмотрел на меня рассерженным взглядом, в котором вдруг забрезжило узнавание. — Слушай, где я тебя видел?

— Ага, — сказал я, — значит, вспоминаете?

— Я тебя видел по телику, — сказал он. — Ты — Малыш.

Сердце у меня упало.

— Был когда-то, — отрезал я. — Был Малышом. Давно перестал.

— Я помню это ваше шоу. Что ты там говорил?

Мне захотелось поскорее уйти.

— Я тут ни при чем. Это дед виноват.

Мойщик окон начал хихикать, потом вдруг резко оборвал смех.

— Но все это было не очень смешно.

— Спасибо, — сказал я.

— Если подумать, то это шоу было никакой не ситком, а настоящий дряньком.

— Всегда приятно встретить поклонника.

— Тебе лучше сматываться. Приемные часы закончились.

— Ну что ж, извините, что побеспокоил.

— Вон тебя твой дружок ждет. — Он кивнул мне за спину.

— Что?

— Вон там. У дверей.

Он был прав. В другом конце палаты у самой двери стоял человек и наблюдал за нами. Он выскочил за дверь, как только увидел, что я двинулся в его направлении, но я уже увидел достаточно, чтобы узнать того самого типа из кабинета Питера. Мистер Джаспер. Мойщик окон с видом человека, который не желает, чтобы его беспокоили, принялся изучать результаты футбольных матчей. Я вышел в холод на улицу, но если Джаспер и был там минуту назад, то теперь его нигде не было видно. Я сел на велосипед и поехал домой, а в голове у меня теснились вопросы, на которые я не находил ответа.

Эбби не спала, листала справочник о расторжении брака. Моя домохозяйка работала в какой-то таинственной должности в одной городской юридической компании, хотя чем именно она там занималась, оставалось для меня загадкой. Я несколько раз спрашивал ее об этом — мне отчаянно хотелось поговорить с ней хоть о чем-нибудь, но она всегда отвечала уклончиво, говорила, что это такая скукотища — мухи дохнут — и рассказывать тут не о чем. Чем бы она там ни занималась, работа эта ее достала, и она не раз говорила мне, что хотела бы найти своей жизни какое-нибудь иное применение, поинтереснее, что-нибудь более благородное и достойное.

— Генри! Я уже начала волноваться.

— Я был в больнице.

— Никаких изменений?

— Никаких изменений.

— Садись. Я сделаю тебе кофе. — Эбби вскочила на ноги и исчезла в кухне — я даже возразить не успел. — Тебе ведь две ложки сахара?

Я ответил благодарным «да» и откинулся на спинку дивана, радуясь тому, что день подходит к концу.

Эбби сунула мне в руки горячую чашку, и я поблагодарил ее. На ней была мешковатая футболка, на несколько размеров больше, чем требуется, и мне немного стыдно признаться, но я спрашивал себя — а надето ли на ней что-нибудь под этой футболкой.

Она села, скрестив ноги, на полу.

— Генри, а ты не… — Она смешалась. — Ты не заметил, что я немного изменилась?

— Ты что имеешь в виду?

— Ну, ты не видишь во мне ничего нового?

Радуясь возможности полюбоваться лицом Эбби, так чтобы она при этом не подумала, будто я таращусь на нее, я минуту-другую смотрел на нее не отрываясь.

— Нет, — сказал я наконец. — А что — должно быть заметно?

Она дотронулась пальцем до своего носа, и тут я наконец понял, что она имеет в виду крошечную золотую горошину, едва заметную и похожую на созревший дорогой прыщик. Первое, что мне пришло в голову: она сделала это, чтобы произвести впечатление на какого-нибудь жеребца с квадратной челюстью со своей работы, эдакого широкоплечего красавца адвокатского племени.

— Тебе нравится?

Я слишком устал и не чувствовал себя способным хитрить, а потому сказал:

— Мне больше нравится без этой штуки.

— Вот как. — В голосе ее послышалось разочарование. — А я думала, тебе понравится.

— У тебя такой красивый носик — жалко его портить.

Еще не успев договорить, я почувствовал, как мое лицо пунцовеет.

— Правда? — спросила она. — У меня правда красивый носик?

Я уже собирался пробормотать какую-то нелепицу в ответ, но тут мне на выручку пришел телефон — раздалась его настойчивая трель. Я снял трубку, кинув взгляд на Эбби, и мне показалось, что она не меньше моего рада этому неожиданному звонку, избавившему меня от необходимости отвечать.

— Алло?

Голос, надтреснутый возрастом, показался мне знакомым.

— Я разговариваю с мистером Генри Ламбом?

— Да.

— Я из компании «Окна Гадарин». Вы бы не хотели поставить новое окно?

— Разве вы уже не звонили?

— Да, звонила.

— Ответ по-прежнему «нет», — отрезал я. — И мне помнится, в прошлый раз я просил вас больше не беспокоиться на сей счет.

Щелчок. Надоедливые гудки.

Я положил трубку — Эбби закатила глаза.

— Ума не приложу, откуда они узнали мой номер.

Я зевнул.

— Пожалуй, пойду лягу.

— Спокойной ночи. И да, Генри…

— Что?

— Если захочешь поговорить…

— Конечно.

Эбби улыбнулась. Поворачиваясь, чтобы уйти, я увидел, как она прикасается к крылу своего носа, трогает пальцами маленькую горошинку — неожиданно, мило, восхитительно, застенчиво. Я бросил украдкой еще один взгляд и почувствовал что-то незнакомое, что-то странное, но замечательное — оно распирало мне грудь.

Если бы в этот момент я знал все, что должно произойти, то сразу же изгнал бы эти чувства. Задавил бы их в груди в самом зародыше.