Анна начала ощущать всю горечь своего положения, как когда-то чувствовала Екатерина. Но у новой королевы все же были некоторые преимущества перед своей предшественницей. Она была молода и соблазнительна, рядом с ней находились преданные, веселые, талантливые друзья. Анне не свойственны были показное великодушие и гордыня Екатерины. Свободная в своих чувствах, она готова была начать сражение.

«Я добьюсь, Генри позабудет про всех блондинок на свете!» — поклялась она, когда приглашала его принять участие в маскараде.

Теперь, когда Кромвель все больше прибирал к рукам правительство, у Генриха появилось больше свободного времени для развлечений, которые он любил.

Маскарад был потрясающим, никогда еще королева не демонстрировала в таком объеме свои музыкальные и танцевальные способности. Никогда еще ее миндалевидные глаза не сверкали так опасно, а каждое движение не было таким соблазнительным.

Король, глядя на нее, подумал, что слишком много времени уделял другим женщинам, что слишком много занимался государственными делами, что совсем забыл, насколько желанной была Анна.

Конечно, ему отвели лучшую роль — король представлял льва, тогда как другие танцующие мужчины, поддавшись соблазну Цирцеи, должны были превратиться в мелких животных. Он не сопротивлялся, когда на голову ему надели картонную рыжевато-коричневую голову льва. В пылу веселья и танцев половина мужчин, как и предполагала Анна, позабыли про своих жен. Все, кроме Генриха.

В центре зала извивалась в бешеном ритме танца Анна, она видела перед собой только брата — величественного оленя с ветвистыми рогами. Он высоко подпрыгивал, когда исполнял, как никто другой, победный танец на краю мистического кружка, организованного им.

Рядом танцевал Генрих, прирученный лев, снедаемый страстью, он прижимался к ее украшенным золотом коленям. Только для этого царя всех зверей Цирцея пела и танцевала, а лев не видел никого вокруг себя, кроме нее одной. Маскарад закончился тем, что выбившийся из сил лев, совсем не по сценарию, скинул свой наряд и поднял на руки белоногую Цирцею, закутанную в тонкую ткань.

«В тридцать три я еще на что-то способна! — подумала Анна, чувствуя, как в нем загорается страсть, такая же ненасытная, как в первую ночь во Франции. — Я справлюсь с таинственной светлой милашкой, с этой кошкой, готовой стащить, что плохо лежит, с ее холеным телом, не знавшим, что такое роды, я отвоюю у нее своего мужа!»

В эту ночь Анна вернула свое потерянное счастье! Добивалась его она не ради любви и наслаждений, а из-за острой необходимости. Она обязательно должна была родить ему сына.

Всю зиму она радовалась, что внутри нее пробивается слабый росток — будущий наследник Англии. Страшные воспоминания о перенесенных муках во время рождения Елизаветы она решительно вычеркнула из памяти. Врачи огорчили ее известием о том, что для нее роды всегда будут мучительными, в отличие от женщин с более спокойными натурами.

Анна не хотела принимать во внимание муки, которые ожидали ее впереди, потому что знала: за ними последует покой. Она вновь укрепит свое положение и станет неуязвимой. Наученная горьким опытом Екатерины, Анна понимала, что с годами Генрих сделается еще более падким на девичью свежесть, любовные интрижки будут следовать одна за другой, но она — королева Анна — останется навсегда матерью его сына. У нее хватит обаяния и красоты, чтобы заполучать его обратно всякий раз, когда возникнет необходимость в рождении новых сыновей.

Анна вновь обрела покой и удовлетворение. Генрих, как и прежде, преклонялся перед ней, и она не переставала удивляться, что могла испугаться и проговориться о размолвке, возникшей в их отношениях впервые за долгие годы взаимной страсти.

Генрих быстро оправился после долгих лет холостяцкой жизни, которую вел из-за Анны, успокоился после мучительной процедуры развода, обрел наконец необходимую уверенность в себе и загорелся страстью оставить после себя новое потомство.

— Если честно, то я верю, что ты околдовала меня, Цирцея! — часто говорил Генрих Анне.

Он и боялся ее, как Джордж, и в то же время пытался противостоять ее силе. Анна не обольщалась: Генрих уже не любит ее, как прежде, но, по крайней мере, она верила, что он позабыл о другой женщине, с которой развлекался недавно.

Вдвоем, как добрые друзья, они отправлялись в Хевер навестить дочку. Генрих — на своем чалом, а Анна — в карете.

— Больше никаких случайностей! В прошлый раз Баттс предупреждал, что не следует ехать на соколиную охоту! — сказал он ей.

Анне приятно было сознавать себя в центре всеобщего внимания, отделаться от своих врагов, чувствовать одобрение отца и видеть Джорджа и Джокунду в безопасности.

Она слишком хорошо знала цену власти, чтобы окончательно успокоиться; ведь совсем недавно она сама приложила немалые усилия, чтобы низвергнуть такого человека, как Уолси. Ей надо было родить Генриху сына, тогда ни вечно шантажирующий Норфолк, ни завистливый Саффолк не смогут столкнуть ее с высокого пьедестала, на который она взошла. Сам Генрих, в чьих руках они выглядят жалкими пигмеями, встанет на ее защиту, и ни Мэри Говард, ни дочери Саффолка, в чьих жилах есть несколько капель королевской крови, не преодолеют такого ничтожного расстояния, что отделяет их от трона.

Анна глубоко заблуждалась насчет этого безмятежного периода их семейной жизни, когда она и Генрих могли проводить много времени друг с другом, разделяя интересы. Постепенно их физическая близость могла перерасти в крепкую дружбу, время ожидания рождения ребенка могло стать приятным для них двоих. Возможно, с годами она смогла бы потушить в себе безумный огонь страсти и не пытаться выглядеть соблазнительной для мужчин.

Отправляясь в Хевер в дружеском окружении, обсуждая планы по расширению королевских детских покоев, Анна считала, что для нее настают дни спокойствия и защищенности, каких никогда не было в ее жизни.

Во всем она видела подтверждение своих мыслей. Когда она брала из колыбельки дочку, то чувствовала тепло, исходившее от нее, а та, завидев Анну, очаровательно улыбалась ей, и улыбка служила доказательством готовности Елизаветы принимать активное участие в воспитании грядущих потомков.

«Когда Генри состарится, Елизавета будет совсем взрослой!» — Анна вдруг обнаружила, что уверена в том, что сама не состарится никогда. От этой мысли ей стало даже смешно.

Анна передала Елизавету королю, с гордостью наблюдала, как он держал на руках двухгодовалую дочь, хвастался ею перед друзьями, не придавая значения тому, что она девочка, — ведь весной жена обещала подарить ему сына.

На этот раз Анна не сомневалась, что родится мальчик, как когда-то не сомневался король. Каждой частичкой своего тела она ощущала ребенка. В памяти всплывали картины их с Генри близости. Весной провозгласят о рождении принца, и все колокола зазвонят опять.

И хотя таинство коронации так и осталось не понятым ею, Анна смутно догадывалась, что ожидания ее мужа тесно переплетены с ожиданиями его подданных, что переживания его тесно связаны с их переживаниями. Несмотря на то, что в народе считали его виновным в разводе, все равно ждали рождения наследника, который был бы и их наследником, поддерживал бы их традиции, спасал бы от внутренних раздоров, а главное, не позволил бы женщине появиться на престоле, — ведь ее замужество привело бы их в ненавистную зависимость от Франции или Испании.

Но чувства, которые испытывала Анна, позабыв про свои амбиции, были гораздо проще. Она смотрела, как медленно падал снег на равнины Эссекса и покрывал белым ковром черную землю, изрытую копытами лошадей, — черную плодородную землю. Анна говорила себе: через несколько месяцев пригреет солнышко, расцветут цветы, наступит май — самое чудесное время года. В Хэмптоне вновь зазеленеют деревья вдоль покрытых травой дорожек, а на Темзе появятся прогулочные лодки. В мае состоялась ее победная коронация… Этот месяц многое значил для нее, и она с нетерпением ждала его прихода…

Анна резко вернула себя к действительности. Перед отъездом необходимо было оставить важные инструкции для мисс Эшли, преданной няни Елизаветы. Анна знала, что Генриху скоро наскучит заниматься с ребенком, поскольку брался он за любое дело с удвоенной энергией, и она оказалась права: он бродил взад и вперед в поисках новых развлечений.

Еще мгновение, и пошлет за Мэри — ей уже исполнилось девятнадцать, и она достаточно образованна, чтобы поддерживать беседу с мужчинами на нескольких языках. Генрих сердился на нее, но в его сердце всегда жил образ любящей и веселой девушки. Никто не может поручиться, что, встретившись с ней, король не захочет пригласить ее ко двору.

Анна боялась, что своим присутствием сухая и надменная Мэри разрушит наступивший покой и застрянет, словно кость в горле, не давая возможности бороться за безопасность, ради которой Анна с таким трудом распространяла свои чары!

Когда Анна приехала в Хевер, ее преследовала одна только мысль — не допустить встречи Генри со старшей дочерью. Об этом она написала тайком от всех тетушке Скелтон, требуя, чтобы во время визита короля Мэри держали в ее покоях. Руководствуясь этими же соображениями, она еще раньше поручила управление Хевером своему родственнику.

Анна пришла к выводу, что не наступило еще время для полного расслабления. В любую минуту нужно быть готовой опередить действия Генриха хоть на один шаг.

Анна поискала глазами гувернантку двух принцесс — Алисию Скелтон, и та, украдкой взглянув на сердитое лицо Генриха, утвердительно кивнула. Леди Скелтон не раз докладывала, что наедине со своей сводной сестрой Мэри часто берет ее на руки, прижимает к истосковавшемуся по любви сердцу. Но Анна не обманывалась насчет истинных чувств гордой девушки, она была уверена, что Мэри согласилась выполнить все распоряжения только для того, чтобы избежать оскверняющего присутствия ее мачехи и постыдного прислуживания незаконному ребенку! Анна легко могла представить, как выглядела бы Мэри Тюдор, появись у нее возможность высказаться — гордо расправленные плечи, красивые, как у испанок, глаза, невидящий взор от уязвленного самолюбия. Терзаясь представлениями, Анна порой будто слышала голос Мэри.

И действительно, вскоре представился случай услышать его наяву. Все слышали. Мэри играла на верджинеле, все двери и окна были предусмотрительно распахнуты. Она играла с особым чувством, гладко; король, без сомнения, не мог оставаться равнодушным! Она играла — неслыханная дерзость — мелодию, которую сочинил сам король и под которую она часто танцевала перед ним и Екатериной.

Анна поднялась и поцеловала на прощание дочку.

— Если угодно Вашему Величеству, пора отправляться обратно. Дни стали короче, и для блага нашего мальчика лучше вернуться домой засветло, — настоятельно проговорила она и сделала вид, что ее знобит, хотя, в сущности, и не притворялась.

К своей радости, она заметила, что Генрих тоже спешит уехать. К чему задерживаться после всего происшедшего, что он мог сказать своей взрослой дочери, которая прекрасно понимала, что он несправедливо обидел ее? Король любил создавать о себе мнение как о человеке с резким, но доброжелательным характером, поэтому, как верно подметила еще Мэри Болейн, все неприятные разговоры он предоставлял проводить своим чиновникам.

Как только они сели на лошадей, музыка прекратилась. Мэри отважилась на другой шаг. Она оставила верджинел и решила подышать свежим воздухом на террасе, где она и стояла, когда они проезжали мимо — маленькая, сдержанная, с гордо поднятой головой. Одета она была в дорогое платье из черной дамастной ткани, отделанное парчой, с золотой верхней юбкой и такими же золотыми рукавами. Вместо драгоценностей она повесила на грудь крестик. Совершенство покроя строгого платья Мэри произвело впечатление на окружающих. На фоне его наряд Анны, расшитый жемчугом, выглядел кричащим и вульгарным.

Страдания, превратности судьбы и болезни не пощадили Мэри Тюдор. Завяли первые ростки, обещавшие стать прекрасными, а она не предпринимала никаких усилий, чтобы скрыть от любопытного взора разрушительное действие жестоких лет.

Когда Мэри увидела великолепную фигуру отца, ехавшего впереди всех и делающего вид, что не замечает ее, она присела в глубоком реверансе со всем изяществом хрупкого тела и со всей грациозностью, подобающей ее высокому происхождению.

Все остро восприняли вызов этой одинокой прекрасной души, жизнь которой была холодной и безрадостной, как эта зима. Всем своим видом она хотела продемонстрировать миру обиды, нанесенные ей и матери.

Когда Мэри выпрямилась и спокойно посмотрела на них, Анна, королева Англии, опустила глаза. Генрих, к своей чести и к досаде Анны, круто осадил коня и поднял руку, приказывая всем остановиться, затем низко поклонился и снял бархатную шляпу с плюмажем, как будто перед ним была знатная дама. Весь кортеж последовал его примеру.

Вырвавшись на простор, король пришпорил коня и поскакал вперед, чтобы избежать ненужных разговоров. Анна так и не увидела выражение его лица. Никогда в дальнейшем он не вспоминал про эту встречу. Подобно остальным, Анна могла лишь предположить, что он был тронут до глубины души мужеством девушки.

Мэри же восприняла этот случай как свою единственную победу над потоком высокопарных слов, как молчаливое признание ее законных прав. Такую случайность могла инсценировать и другая сильная личность — Анна, инсценировать и использовать для своего блага. Но Мэри была слишком молода и совсем одна на свете, поэтому не сумела воспользоваться удобным случаем.

«При первой же возможности попробую вновь завоевать ее сердце, — решила Анна. — Как только родится мой сын, она превратится в выгодную партию для брака и ничего более того».

На Рождество и Двенадцатую ночь прошли церковные службы, празднества и пиры. Все промелькнуло и забылось.

После Нового года большую часть времени Анна проводила в Гринвиче. Там во дворце она должна была родить сына.

Все чаще и чаще Генрих уединялся с Кромвелем, задерживался подолгу в Лондоне, прибирая к рукам богатые земли церкви, которые перешли к нему после падения Уолси. Но когда бы ему ни случалось находиться в Гринвиче, он навещал ее покои с большим усердием, чем во время ее предыдущих беременностей.

— Держите ноги выше, пусть наш сын растет сильным и крепким! — наказывал он, покидая ее в очередной раз, когда его призывали государственные дела или же спортивные состязания.

За Анной ухаживала нежная Джейн Симор. Она укутывала королеву теплым одеялом, взбивала подушки. У нее были ловкие руки, тихая поступь, она беспрестанно заботилась об отдыхе Анны. Расторопность Джейн даже превзошла усердие Маргарэт, которая по неизвестной причине недолюбливала эту тихоню.

— Я хочу, чтобы Джейн оставалась рядом со мной во время родов, Генри, — попросила Анна, когда они как-то сидели вдвоем. Был весенний день, первые несмелые лучи солнца освещали спальню Анны. — Как ты думаешь, она не окажется лишней в моей спальне, когда наступит время?

— Она не будет лишней и в какой-либо другой спальне, если дойдет до дела! — поддразнил Генрих, громко расхохотавшись.

Он хотел заставить ее взглянуть из-под опущенных ресниц. Ему всегда доставляло особое удовольствие смущать благопристойную «Уилтширскую колдунью». Анна тоже рассмеялась и отправила девушку прогуляться.

— Захвати с собой спаниелей, пусть они побегают по саду, да и тебе не мешает подрумянить щечки! — сказала Анна ей, думая, что из-за своего эгоизма слишком долго продержала Джейн взаперти без свежего воздуха.

Генрих тоже заспешил, он был полон мыслей о предстоящем турнире, на котором хотел произвести впечатление на нескольких иностранных гостей и собирался пригласить их на крестины.

Но в этот день Анна почему-то не могла спокойно уснуть. Возможно, ее раздражали солнечные лучи или же стук молотков, доносившийся с арены для турниров. Ей вдруг нестерпимо захотелось выйти самой на свежий воздух.

Анна поднялась и выглянула из окна. Но она не услышала громогласных распоряжений Генриха, которые он всегда раздавал плотникам. На дорожках сада не слышен был также и лай маленьких собачек. Она решила спуститься и немного прогуляться по саду.

— Подайте теплый плащ с горностаем, — приказала она Друсилле, единственной, кто оставался возле нее.

Друсилла с усердием перебирала все в шкафу, бранила служанок, но не могла никак найти плащ.

— Я только вчера его надевала, поторопись, а то солнце скроется! — недовольно проговорила Анна.

Наконец плащ отыскался и его принесли.

— Но, Ваше Величество, стоит ли вам идти? — слабо возразила Друсилла, застегивая плащ.

— Что значит стоит? — спросила Анна, чувствуя как в ней закипает раздражение.

— Выходить на улицу. Ваше Величество, вы же слышали, что король говорил о том, чтобы вы лежали и держали ноги вверх…

— А вы должны знать, когда и что уместно говорить. Знайте свое место! — вспылила Анна и ударила по щеке возбужденную Друсиллу.

Впоследствии она часто вспоминала, как с глазами полными слез и прижимая руку к горящей щеке, бедная преданная девочка продолжала удерживать ее.

— Подождите, пожалуйста, пока я позову Маргарэт, — умоляла она, как будто присутствие Маргарэт помогло бы ей, или же ее доводы оказались бы более убедительными.

Анна оттолкнула Друсиллу Зуш и сама открыла дверь, не удосуживаясь переодеть меховые тапочки на кожаные туфли, которые, плача, протягивала эта дурочка.

«Бедная Силла, она, наверное, повздорила со своим преданным мужем, или же еще что-то стряслось…»

Но что бы ни нашло на нее, Анна решила одна спуститься в сад. Туда, где светило апрельское солнышко. Вдохнуть запах распустившихся фиалок, поиграть с собакой. Пройтись до арены, где, возможно, она найдет Генриха, посмотрит на приготовления…

Но Анне не пришлось выходить в сад, чтобы найти Генриха. Она натолкнулась на него совсем рядом, в передней прихожей ее покоев. Он сидел у окна, на заваленном подушками диване. На коленях он держал Джейн Симор.

При виде их она остановилась как вкопанная, будто ее пронзили невидимой шпагой. Внутри Анны перевернулся сын короля.

Не было ничего постыдного или ужасного в том, как Джейн охотно целовалась с ним. Проворными ручками она обхватила его шею с красными прожилками, а подол ее серой юбки так нескромно обвил его белые чулки.

Анна неслышно шла в тапочках, поэтому Генрих не отрывал своих губ от губ ее фрейлины до тех пор, пока королева не позвала его. Далее, взбесившись, Анна уже не помнила, что говорила. Она дрожала от негодования, но не от того, что он предал ее физически, а от того, что ее так оскорбительно дурачили.

Ее муж столкнул с коленей фрейлину и застыл сконфуженно. Но госпожа Симор не произнесла ни слова, не вскрикнула даже — держалась позади Генриха с удивительной самоуверенностью. Она стояла вплотную к Генриху, и это сводило с ума Анну, которая всегда проявляла столько заботы о девушке.

— Так, значит, это была ты в тот вечер, когда мы принимали посла Франции. Я думала, ты отправилась за другими фрейлинами! — кричала Анна, не обращая внимания на Генриха, как если бы он был обыкновенным безответным слугой. — Это ты прокралась вниз по черной лестнице, ведущей из кухни, словно проститутка, околачивающаяся возле театров, чтобы пообниматься с чужим мужем! Смазливая, сладкоречивая вертихвостка!

Генрих, чтобы скрыть свое замешательство, фыркал и переминался с ноги на ногу.

— Анна! Анна! — пытался он успокоить ее. — Не забывай, что ты оскорбляешь дочь нашего хорошего друга сэра Джона Симора — одну из самых добродетельных леди, которая когда-либо появлялась при дворе.

— Возможно, так и было, когда она только появилась при дворе! Вот уж, правду сказать, добродетельная — со своими юбками поверх твоего драгоценного стручка с порохом!

Генрих замолчал, уличенный в лицемерии.

— Анна, ты же знаешь, что говоришь неправду! Сколько раз ты видела, как я обнимал твоих фрейлин, и всегда обходилось без шума. Дальше этого не заходило, я клянусь! Ни сейчас, ни тогда!

Анна хорошо знала его, верила, что он говорит правду, но не могла сдержаться и громко расхохоталась в прихожей. На смех прибежала Маргарэт, а следом Друсилла, ломая руки и пытаясь на ходу объяснить, в чем дело.

— Тогда почему твой горшок с медом не шлет мне проклятия и не отрицает все? Может, она молчит из-за человеколюбия? — не унималась Анна, вне себя от гнева.

Джейн присела в реверансе.

— Клянусь Божьей матерью, мадам, я девушка. Я так же невинна, уверяю вас, какой была, когда приехала сюда.

— Из-за отсутствия подходящих условий. В это я могу поверить! — тут же заявила Анна, удовлетворенно заметив, что Джейн наконец покраснела.

Случись это в другое время, ссора двух знатных дам из-за него потешила бы самолюбие Генриха. Но сейчас перед ним была королева, которая вела себя, словно торговка рыбой! Да еще это доставляло ей удовольствие! В порыве гнева она могла покалечить Симор, если бы он не встал между ними.

Генрих крепко схватил за руки Анну, но не причиняя ей боль, и тихо заговорил.

— Успокойся, дорогая, все будет хорошо, — пообещал он, сожалея, что его прихоть привела к таким ужасным последствиям. — Обещаю, что милый горшок с медом отправится к отцу. Все будет так, как ты пожелаешь!

— Как я хотела бы верить в это! — простонала Анна, разразившись рыданиями в объятиях Маргарэт.

Неожиданное открытие было жестоким ударом, но, поразмыслив, она подумала, что он сдержит слово, по крайней мере, до тех пор, пока она не убедится, что все женщины мира ничто по сравнению с благополучием его наследника.

Анна обессилела от рыданий и ярости и позволила уложить себя в постель.

— Нэн, любовь моя, ты должна сдерживать себя! Подумай, что может произойти с тобой, — уговаривала ее Маргарэт.

Анна хорошо понимала, как ей было плохо. И действительно, вскоре тошнота начала подкрадываться к ней. Анна замерла, стараясь изо всех сил подавить ее. Одним усилием воли заставила себя перестать дрожать. Она не позволит торжествовать врагам по поводу потери ребенка во второй раз. Никогда больше она не допустит, чтобы ясные глаза Джейн Рочфорд насмехались над ней, а дядюшка Норфолк подкрадывался близко к сияющему трону.

— Дорогая Марго! Позволь подержать твою руку и помечтать, что я снова очутилась в Хевере, пока не обрету покой и здравый смысл, — прошептала она.

Спустя какое-то время она уже смеялась и подмигивала из-под одеяла своей подруге детства.

— Знаешь, Марго, если он отправит Симор обратно, то не из-за любви ко мне. Клянусь, его прошибает хладный пот при мысли, что из-за моей жуткой вспыльчивости может родиться на свет урод!