Десятого декабря 1865 года Бельгия потеряла своего государя Леопольда Саксен-Кобургского, родившегося в Германии в 1790 году и ставшего королем бельгийцев после решения, принятого Национальным конгрессом 4 июля 1831 года.

Какое-то время Бодлера занимает его кончина, он вырезает из газет все статьи, где об этом идет речь, и сочиняет желчную эпитафию, а также два коротеньких стихотворения, первое из них откровенно выражает неприязнь, которую поэт всегда испытывал к этому персонажу.

Разумеется, эта поэзия была не слишком высокого полета. Во всяком случае, у этих стихов мало общего с «Цветами зла», которые вслед за Огюстом Виллье де Л'Иль-Аданом открыли для себя Альбер Глатиньи, Леон Кладель и Катюль Мендес, а также другие молодые авторы. В особенности некий Стефан Малларме двадцати трех лет, превозносивший Бодлера в напечатанной в журнале «Артист» статье, и некий Поль Верлен, ему двадцать один год, его восторженная хвала была опубликована в новом парижском еженедельнике «Ар». Казалось, эти авторы отвернулись от «великого поэта», каким был Виктор Гюго, и других ведущих поэтов пышной романтической эпохи, чтобы пойти по пути, начертанному Бодлером, и черпать вдохновение в его произведениях.

Однако такое проявление восторга и почти слепого преклонения пугает Бодлера. Ему прежде всего хотелось, чтобы его произведения поступали в книжные магазины и чтобы их читало как можно больше людей. И так как он в конце концов понял, что Жюльен Лемер плохой переговорщик, то попросил Нарсисса Дезире Анселя согласиться стать его литературным агентом в Париже. Впрочем, Бодлер передал ему точный список издателей, которые могли бы подойти, снабдив каждое имя коротким комментарием: Леви, которому он уже предлагал все свои книги и которого охотно именует монстром, Ашетт, «крупный, солидный издательский дом», Фор — очень «хороший выбор», Амьо — «хороший, но на крайний случай», Дидье — то же самое, и Дантю, которому, уточнял Бодлер, безусловно, должен понравиться проект «Бельгии без прикрас», так как цель этой сатирической книги — «насмешка над всем, что зовется прогрессом» и что сам он именует «язычеством глупцов».

Обратившись с такой просьбой к семейному нотариусу, Бодлер через две недели снова едет в Намюр и вместе с Пуле-Маласси посещает церковь Сен-Лу. Эта церковь, построенная в XVII столетии в присущем иезуитам стиле, с двенадцатью массивными дорическими колоннами красного мрамора, с плитами черного мрамора, покрывающими стены клироса, и арками со скульптурной резьбой, была одним из тех бельгийских памятников, которые Бодлер больше всего ценил. Любопытная достопримечательность: там все еще можно различить отверстие от ядра времен осады города в 1692 году.

Внезапно у Бодлера началось головокружение. Он с трудом мог шевелиться, и через несколько часов его доставили в Брюссель в гостиницу «Гран-Мируар», где два дня он, не двигаясь, пролежал на спине, не в силах выговорить членораздельную фразу. Вскоре приехал доктор Оскар Макс, к которому Бодлер уже обращался, и установил начало паралича правой стороны.

В Париже одним из первых новость узнал Ансель. Всегда аккуратный и точный, безукоризненно честный, он поспешил в Брюссель, захватив с собой деньги на случай ухода, который мог понадобиться Бодлеру. Со своей стороны, Асселино и Сент-Бёв посоветовались каждый со своим врачом, чтобы узнать, какие рекомендации следует передать в Брюссель. И госпожа Виктор Гюго, которую тоже предупредили, потребовала, чтобы ее личный доктор поспешил к больному поэту.

Хотя Бодлер смог еще продиктовать несколько писем, потеря речи происходила так быстро, что 3 апреля 1866 года его пришлось перевезти в содержавшуюся монахинями клинику Сен-Жан-э-Сент-Элизабет на улице Сандр, вблизи Ботанического сада. В его карточке в приемном покое монахини пометили, что возраст больного сорок пять лет, по профессии он литератор и страдает апоплексией.

В отведенные для посещения часы его ежедневно навещали друзья: братья Стевенс, Шарль Нейт, одним из последних сфотографировавший поэта, Пуле-Маласси, Ропс…

И, наконец, в сопровождении своей верной служанки приехала семидесятитрехлетняя госпожа Опик. Обе женщины поселились в гостинице «Гран-Мируар», куда вскоре привезли Бодлера и где он продолжал принимать самых близких друзей. Да, он утратил дар слова, да, он наполовину парализован, но по-прежнему сохраняет часть умственных способностей. Он понимает, что происходит вокруг, что с ним самим происходит. Он узнает голоса и лица. У него хватает сил совершать прогулки в экипаже по окрестностям Брюсселя, в многолюдное селение Юккель или на опушку леса Суаньи.

Он еще сохранил способность выражать свою радость, поистине детскую радость, когда в конце апреля Пуле-Маласси показал ему «Обломки». Фронтиспис для этой книжечки, выпущенной тиражом в двести шестьдесят экземпляров с ложным указанием издательства «Петух», выполнил Ропс, в нее вошли двадцать три стихотворения: «Романтический закат» в качестве вступления, шесть осужденных стихотворений из «Цветов зла» и четыре раздела, названные соответственно «Любезности», «Надписи», «Разные стихотворения» и «Буффонада». Все вместе выглядело несколько неровно, но это никак не могло повредить репутации Бодлера.

Увидев, что здоровье сына немного улучшилось, госпожа Опик решила отвезти его в Онфлёр, в тот самый «домик-игрушку», где он написал несколько лучших своих произведений. Однако находившийся в сознании Бодлер напомнил, что у него в Брюсселе остались кое-какие дела и до отъезда во Францию надо бы их уладить: выкупить заложенные в ломбарде часы, которыми он дорожил, забрать у переписчика стихи и расплатиться с мелкими долгами в разных брюссельских кабачках.

Двадцать девятого июня поседевший, с изможденным лицом Бодлер, с трудом опираясь на трость, сошел вместе с матерью с поезда на Северном вокзале в Париже, его поддерживал Артюр Стевенс. В багаже находились его книги и бесценные рукописи. Два дня он провел в гостинице, затем больного перевезли в лечебницу доктора Эмиля Дюваля, известного специалиста в области гидротерапии, она находилась на улице Дом, неподалеку от Триумфальной арки.

По инициативе Асселино многие писатели поставили свою подпись под прошением к министру народного образования Виктору Дюрюи с просьбой предоставить Бодлеру пособие «для покрытия расходов, связанных с лечением, необходимым при его состоянии здоровья». Эта помощь, уточнялось в прошении, была бы вполне оправданна, «поскольку писатель открыл для Франции самого прекрасного литературного гения Нового Света и вот уже двадцать лет сотрудничает с редакциями крупнейших газет и журналов». Среди тех, кто поставил свою подпись под этим прошением, три прославленных академика: Жюль Сандро, Проспер Мериме и неизменный Сент-Бёв. В октябре пособие было выделено.

Теперь Бодлер был прикован к постели, и госпожа Опик, не в силах помочь чем-либо сыну, вернулась в свой нормандский дом. Верные друзья — Надар, Банвиль, Шанфлёри и Асселино — сменяют друг друга в его комнате, пытаясь скрасить печальные дни поэта. Часто навещает Бодлера Аполлония Сабатье, Президентша, и подолгу сидит подле него.

Что касается Жанны… Никто не знал, где она, уже полтора года никто из окружения поэта ее не видел ни в Париже, ни где-то еще.

Время шло, безжалостное, неумолимое, суровое, мрачное, пугающее, и вот уже Бодлер не может произнести больше двух-трех слов, с трудом выговаривает дрожащим голосом «проклятье» или что-то односложное, а дальше — едва уловимое движение век и губ.

Из «дома-игрушки» поспешила приехать мать Бодлера. Она заботилась о нем, не выпускала его руки, безутешная сиделка, она говорила ему что-то иногда едва слышно, предаваясь далеким смутным воспоминаниям, застыв в безмолвном ожидании.

В пятницу 30 августа 1867 года она пригласила священника и смиренно попросила его соборовать сына. И стала молиться. Сложив руки, со слезами на глазах она молилась Богу и всем святым.

На следующее утро, около одиннадцати часов, когда Бодлер умер у нее на руках и она навеки закрыла ему глаза, госпожа Опик все еще не знала, что сорок шесть лет и четыре месяца назад она дала жизнь одному из величайших чародеев от литературы.