Глава 21
«НА МЕСТЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ НАЙДЕНО:
ДВЕ ОДИНАКОВЫЕ ТЕТРАДИ В КРАСНЫХ КОЖАНЫХ ПЕРЕПЛЕТАХ.
Первая тетрадь — „Руководство для Читающих кружево“. Автор — Ева. Содержит записи о сеансах гадания, рецепты, ежедневные наблюдения. Вероятно, создавалось как пособие для предсказательниц, работающих с кружевом.
Вторая тетрадь — дневник, начатый Таунер в 1981 году. Записи сделаны в ходе лечения. Тетрадь содержит небольшой рассказ, написанный, судя по всему, на основе реальных событий. За ним следует серия датированных дневниковых записей — предположительно о вымышленных происшествиях. Эта тетрадь — часть творческого семинара для стационарных больных, который проводится в психиатрической клинике Маклин с 1980 года. Требуется дальнейшее изучение, чтобы понять, можно ли использовать эти материалы в качестве улики против Кэлвина Бойнтона».
1981 год, клиника Маклин, творческий семинар
ТАУНЕР УИТНИ
ПРЯТКИ С ФОНАРИКОМ
Мы играли каждое лето, иногда два-три раза в неделю, но не раньше, чем Линдли приезжала на каникулы из Флориды, — где-нибудь между Днем памяти и Четвертым июля. Бойнтоны никогда не звонили предварительно, даже с корабля. Когда наконец он входил в порт, то непременно на всех парусах, и местные дети воспринимали это как сигнал, что скоро начнутся игры.
Мэй придерживалась политики открытых дверей в том, что касалось игр, и, когда мы придумали прятки с фонариком — прежде чем они превратились в рискованное состязание, — даже несколько раз играла с нами. Отчасти потому что Бизер тоже хотел играть и не желал оставаться «на часах», как мы это называли. Поэтому она играла с ним в связке, чтобы уравнять шансы. Мы не возражали только потому, что Бизер маленький. А еще потому, что, если его напугать, он строил потрясающие гримасы. Его лицо искажалось точно в фильме ужасов, а потом он делал вдох и ухал как сова — из-за астмы. А еще потому, что Бизер самый забавный на свете ребенок. Услышав это уханье, все участники игры неизбежно начинали хихикать в своих укрытиях, так что частенько Бизер оказывался в выигрыше. Кто-нибудь из нас выскакивал и пугал его, а потом он своим уханьем заставлял оставшихся выдать себя. Когда он стал старше, это сделалось тактикой: Бизер подкрадывался к тому месту, где, по его мнению, кто-то прятался, выключал фонарик и ухал. Человек начинал хохотать и не мог уже выскочить и добежать до домика.
Правила пряток с фонариком просты. Несомненно, вы их знаете. Это разновидность обычных пряток с той разницей, что в них играют в темноте. Единственный допустимый источник света — фонарик, который держит водящий. Когда мы только начинали играть, для победы достаточно было найти спрятавшегося и осалить его лучом фонарика, а потом, также при помощи луча, коснуться старого дуба, который служил домиком.
Но этот вариант быстро устарел, потому что, честно говоря, водить было слишком просто. Водящий мог выключить фонарик и подождать у «домика» до тех пор, пока спрятавшиеся не выйдут, а потом внезапно осалить их. Никто не хотел рисковать, а потому каждый раунд игры мог продолжаться часами, пока все не устанут и не разойдутся по домам, оставив водящего одного в темноте. Это называлось «стоять на часах». Оказаться в такой ситуации очень неприятно. Нельзя понять, то ли все действительно хорошо спрятались, то ли тебя бросили одного на острове. А если долго пробыть наедине с чайками, они начинают с тобой разговаривать и звать по имени. В конце концов ты просто сидишь, прижавшись спиной к дереву, испуганный до чертиков, не решаясь пошевелиться. Однажды я провела так всю ночь и в результате получила нагоняй: Мэй застукала меня, когда я крадучись возвращалась домой на рассвете, и приказала положить конец «стоянию на часах».
— Почему вы не можете играть как нормальные дети? — спросила она у нас с сестрой, когда перестала сердиться — то есть на следующий день. Помню, Линдли расхохоталась, когда услышала это. Вопрос был настолько нелепый, что даже мать не удержала улыбку, хоть и старалась казаться суровой. Но все-таки Мэй приказала нам или изменить правила игры, или отказаться от пряток с фонариком. Без вариантов.
Поэтому мы изменили игру. И она стала еще лучше. Мы решили, что водящий, найдя кого-нибудь из игроков, должен бежать с ним наперегонки до «домика» — как в обычных прятках. Так стало гораздо интереснее, в игре появился дух состязания. А потом Линдли рассказала про наши развлечения одному из городских ребят, а Бизер — своему приятелю, с которым плавал на остров Бейкерс, и о нашем развлечении стало известно многим.
В лучшие времена мы играли несколько дней в неделю, с Четвертого июля до Дня труда. Мы, впрочем, не отвергли полностью «стояние на часах», просто оно слегка видоизменилось, стало не тактикой, а ритуалом инициации. Каждый раз, когда в игру вступал новенький, неписаным правилом было, что он должен водить последним. Иногда мы даже выходили из игры раньше, чем хотелось, исключительно для того, чтобы оставить его «на часах». А иногда быстро выбегали из укрытий и сообщали водящему, где прячется новенький, чтобы его можно было осалить. Новичок, сделавшись водящим, становился лицом к старому дубу и считал до ста. Тем временем все мы расходились по домам. Через пару часов бедняга или догадывался, что его обманули, или пугался до чертиков и начинал подозревать худшее — например, что на острове прячется маньяк, который всех убил, одного за другим, или что нас похитили инопланетяне. Далеко не каждый догадывался, что мы просто пошли домой, — это нетипично, дети не прекращают игру добровольно. Но в конце концов новичок понимал нашу шутку, это маленькое предательство. Если он после этого возвращался в игру, если хотел продолжения, то становился одним из нас. Если нет — мы не сожалели. Никто ни разу не обвинил нас в мошенничестве. Таково было негласное правило, ритуал вхождения.
И разумеется, хныкать тоже не полагалось. Если испугался или ушибся — лучше промолчи. Однажды парнишка с соседнего острова провалился в кроличью нору и растянул лодыжку. Он был такой мужественный, что даже не обмолвился об этом и играл до конца, хотя бегал с трудом и все над ним потешались. Но это лучше, чем признать свою слабость, — если разнюнишься, тебя больше не пригласят. В итоге мальчик проходил на костылях почти все лето и в любом случае не мог с нами играть, зато он заслужил наше уважение и отныне мы охотно его принимали.
После этого инцидента мы по настоянию Мэй решили отметить кроличьи норы маленькими флажками — белыми лоскутками, которые можно разглядеть в темноте, — но это не помогло. Нор было слишком много, а как-то раз один мальчик попытался перепрыгнуть через флажок и чуть не «проткнулся», как выразилась Линдли, когда пересказывала матери. Поэтому мы решили не возиться с флажками. И потом, честно говоря, мы ничего не имели против кроличьих нор. Нам было приятно, что мы знаем про наличие ловушек, а пришлые — нет. То же самое относилось и к знанию лучших укрытий. Городские ребята играли жестко, и мы нуждались в некотором преимуществе, поймите меня правильно.
Наш остров имеет форму восьмерки. И на одном его конце стоит мой дом, а на другом — дом Линдли. В середине, у причала, находится красное здание школы, а позади, на моей стороне острова, — пруд с соленой водой, где летом мы купались и мыли голову. Зимой Мэй растапливала снег для мытья, и мы принимали ванну раз в неделю — «даже если не было особой необходимости», как говаривал Бизер. В ванной на втором этаже стояла старая медная лохань. Чтобы ее наполнить, мы ставили кастрюли с горячей водой на подъемник и втягивали их наверх. Но летом Мэй отправляла нас на пруд с куском мыла и кремом для бритья вместо шампуня. Мы с Бизером и Линдли раздевались, ныряли, выскакивали на поверхность, мылились и снова ныряли, оставляя за собой мыльный след через весь пруд. На самом деле так нельзя, потому что это вредит экологии, но тогда мы даже не задумывались о подобных вещах. Поскольку вода была соленая, нам не удавалось хорошенько отмыться, и все лето мы ходили, покрытые белесым налетом поверх загара. Как следует отчиститься мы могли лишь во время проливного дождя, когда Мэй высылала нас на улицу с мылом и мы торчали там, пока не смывалась вся пена или пока губы у нас не синели от холода. Разумеется, в грозу она никогда этого не делала — только во время обыкновенного ливня.
Чаще всего мы купались в соленом пруду. Помню, однажды мы забыли там мыло, и Мэй отправила нас обратно, на поиски, но его нигде не было. На следующий день мы обнаружили наше мыло на Бэк-Бич, там же, где нашли труп моего пса Скайбо, которого убил Кэл. Тот утверждал, что произошел несчастный случай, но мы все знали правду. Но это другая история, очень скверная, и я не хочу рассказывать ее сейчас. Достаточно сказать, что это навело нас на некоторые размышления. Соленый пруд был очень глубоким, и после случившегося мы с Линдли решили, что он вообще не имеет дна и каким-то образом соединяется с океаном. Мы подумали, что инцидент с пропавшим мылом подтверждает нашу теорию, но Бизер твердил, что мы ошибаемся, потому что мыло не может погрузиться на дно.
— Это вовсе не значит, что пруд бездонный, — сказал он.
Брат был очень расстроен и разочарован, не хотел даже слушать нас. Поэтому мы оставили эту тему и никогда больше ее не обсуждали.
Бизер так огорчился, что Ева в конце концов побеседовала со мной. Правда, мы говорили не столько о пруде, сколько о различиях между мной и братом.
— Есть мистики, а есть механисты, — сказала Ева, — и они по-разному смотрят на вещи.
В тот год, когда в игру вступили Джек и Джей-Джей, Линдли начала меняться. Теперь я понимаю, что всегда это знала. Когда Линдли приехала, в ней было нечто иное. Я никак не могла догадаться, что именно. Вместо того чтобы сбежать на причал, обхватить меня, опрокинуть в воду и с хохотом топить, как это бывало обычно, она помахала рукой, улыбнулась и сошла на причал — совсем как взрослая. Никакой шутливой возни. Сестра обняла меня и сказала: «Таунер, как же ты выросла», — хотя было понятно, что выросла Линдли, а не я. Она произнесла это с грустью, точно пожилая женщина. Даже голос у Линдли изменился за год. Южный акцент, который всегда слышался у нее в начале лета и исчезал в конце, стал отчетливее, она его словно подчеркивала. Я намекнула Линдли об этом, но она якобы не поняла, о чем речь.
Никто, впрочем, меня не понимал. Мэй ничего не замечала, а с Бизером нельзя было об этом поговорить. Точно в «Похитителях тел», Линдли как будто заменили двойником, который не знает, как себя вести. Я поняла, что надо сделать — сказать кому-нибудь, что это не моя сестра, потребовать, чтобы Линдли вернули. Но я не знала, к кому обратиться. Тетушка Эмма и Кэл вели себя так же странно, как и обычно, поэтому было ясно, что их-то не подменили двойниками. Когда это безумное лето наконец закончилось, я обо всем рассказала Еве, и она выслушала, хоть и не стала делать выводов — во всяком случае, вслух. Конечно, она не поверила в наступление пришельцев, тем более что не смотрела «Похитителей тел». И все-таки Ева поняла меня, как никто, — так бывало всегда.
— Кто такая Линдли? — спросила она, когда я замолчала.
Она часто задавала странные вопросы, поэтому я не удивилась. Впрочем, я ждала иного, а потому даже не стала отвечать. Вместо этого разочарованно посмотрела на нее.
— Подумай об этом, — предложила Ева.
Она часто показывала мне ситуацию в ином свете, чтобы помочь разобраться. И ее слова действительно заставили меня задуматься. Я много размышляла о Линдли, и лишь несколько дней спустя поняла, что Ева имела в виду. Любому, кто задал бы такой вопрос, я бы немедленно ответила: «Линдли — моя сестра-близнец, с которой мы были знакомы еще в материнской утробе».
Но дать настоящий ответ было не так легко. По правде говоря, я познакомилась с Линдли, когда мне исполнилось тринадцать. Вскоре после нашего рождения Мэй подарила ее своей сводной сестре, Эмме Бойнтон, которая не могла зачать ребенка самостоятельно. Я тосковала по Линдли, но совсем ее не знала. Бойнтоны жили к югу от наших мест, и муж Эммы Кэл зарабатывал на жизнь, участвуя в парусных гонках. Поэтому я познакомилась с Линдли, только когда ее приемная семья начала проводить лето в здешних краях: Кэл выступал за марблхедский яхт-клуб.
Бойнтоны пять раз гостили в Новой Англии, то есть в общей сложности около года. Если вычислить проценты, как это сделал бы Бизер, то станет ясно, что большую часть жизни Линдли провела вдали от меня. Поэтому когда Ева спросила меня, кто такая Линдли, я долго думала, но, в конце концов, поняла, что не могу дать ответа. Все события, которые формировали личность моей сестры и всерьез меняли ее жизнь, происходили без меня, в той реальности, к которой я не имела отношения. В дальнейшем я много раз задавала себе тот же вопрос. Когда Линдли умерла, я усомнилась в том, что вообще знала сестру.
В последний раз мы играли в прятки с фонариком тем самым летом, когда Линдли начала встречаться с Джеком. Джек и его брат Джей-Джей несколько раз приезжали на наш остров поиграть. С нами всегда играли шестеро-семеро городских, включая Джека и его младшего брата, а если посчитать приезжавших на лето ребят с острова Бейкерс, то десять — двенадцать, в основном мальчишки. Джек и Джей-Джей, в свою очередь, тоже постояли «на часах». В тот вечер с нами был новичок по прозвищу Вилли Мэйз, бейсбольная звезда старшей школы Беверли. На самом деле его звали иначе, но он хорошо бегал, и все говорили, что он скорее всего станет профессиональным спортсменом. И он действительно им стал, но играл в низшей лиге, и то не долго.
Все знали, что Джек влюблен в Линдли. Тем летом ей исполнилось шестнадцать, а Джеку, кажется, семнадцать, хотя он выглядел старше, — видимо, потому что проводил много времени на солнце. Он был очень красив. Мы и раньше его видели — Ла Либерти с сыном ставили ловушки на омаров неподалеку от Бэк-Бич. Джеку пришлось самому выходить в море, когда старший Ла Либерти попал за решетку, подстрелив браконьера (в Массачусетсе браконьерство считалось в те времена вполне законным, хоть и предосудительным). Однажды парень улыбнулся нам, когда мы с Линдли тайком наблюдали за ним с берега, и мы обе чуть не упали в обморок.
Тем летом Кэл со своим пьянством совсем вышел из-под контроля, поэтому мы вынуждены были играть лишь «когда погода позволяла». На самом деле это значило «когда Кэл позволял». То есть мы играли, если Бойнтона не было поблизости. Впрочем, его почти никогда не было на острове. Ему отвели комнату в яхт-клубе, и там он по большей части и ночевал: яхтсмены сами его угощали выпивкой, когда он брал призы. Они позволяли Кэлу жить в клубе, поскольку могли за ним приглядывать, и знали, что он в таком случае завтра выйдет на старт. И потом, они разбавляли спиртное, если Кэл совсем уж слетал с тормозов, — так сказала Линдли. Не знаю, откуда ей было известно.
При «благоприятной погоде» стапеля были опущены — ребята быстро это вычисляли. Возможно, они догадались, что так бывает, когда лодки Кэла нет у причала. Если да — никто об этом не обмолвился, во всяком случае при мне.
В июле мы играли почти каждый вечер. В последний раз в прятках участвовали шестнадцать человек, в том числе девочка с соседнего острова, с которой Бизер познакомился в «Плеоне» — детском яхт-клубе. Она, честно говоря, была маловата для игры, но мы все-таки ее допустили, просто чтобы стало одной девочкой больше. Когда у нас оказывалось двое новичков сразу, мы обычно бросали монетку, чтобы выяснить, кто останется «на часах», но на сей раз никто не сомневался, что настал черед Вилли Мэйза, — девочка была слишком мала, и мы не решились бы оставить ее одну в темноте.
Джей-Джей и Бизер быстро подружились. Настолько, что брат показал Джей-Джею кое-какие свои укрытия. Это противоречило правилам, но мы простили Бизера. Ему все и всегда сходило с рук. И потом, это были не такие уж замечательные места, потому что мы с Линдли их знали.
Мы частенько прятались вдвоем. А если не хотели, то расходились по своим «территориям». Линдли принадлежала западная часть острова, возле бейсбольного поля, а мне — окрестности соленого пруда. Линдли было труднее найти, потому что ее укромные местечки находились далеко, а водящий обычно не решался чересчур удаляться от «домика», на тот случай если игроки начнут выбегать. Моя территория была меньше, зато укрытия — надежнее. Например, ветка дерева, на которой никто и никогда не мог меня отыскать, даже Линдли. Она обычно ходила туда-сюда внизу и не догадывалась посмотреть наверх, хотя я сидела буквально у нее над головой.
В тот вечер мы сыграли шесть раз — и это было много, поскольку игроков собралось порядочно и уходила масса времени на то, чтобы всех найти. Мы заранее условились, что «на часах» останется Вилли Мэйз, но его почти невозможно было осалить, поэтому в предпоследний раз Джек нарочно поддался, чтобы подставить Вилли. Он велел всем нам сидеть в укрытиях, пока Вилли Мэйз ни побежит к «домику». Потом Джек досчитал до ста, выключил фонарик и уселся под деревом в ожидании новичка. Пусть не сразу, но Вилли наконец вышел, и Джек, услышав шаги, просто встал, включил свет и осалил его, а потом, прежде чем тот успел возразить, крикнул: «Выходите!» — и мы вылезли из укрытий.
Если Вилли и понял, что его надули, то не подал виду. Славный парень, он просто молча встал к дереву и начал считать. Остальные многозначительно переглянулись и пошли по домам. Городские и ребята с других островов направились к лодкам. Они понимали, что придется отгрести в канал, прежде чем включить мотор, иначе шум разнесется над водой и Вилли Мэйз раскусит нашу шутку.
Мы с Бизером в молчании зашагали домой, но, когда пришли, в комнате Мэй горел свет, и мне расхотелось входить.
— Иди один, — сказала я брату.
— Куда ты? — Бизер явно встревожился. Тем летом он взял за обыкновение постоянно беспокоиться обо мне и всех моих делах.
— Я пока не хочу домой.
— Нельзя просто взять и уйти. Ты знаешь, мать этого не любит.
— Она даже не узнает.
— У нее горит свет. Она еще не спит.
— Все равно не выйдет из комнаты.
— А если выйдет?
— Скажи ей, что пришел домой раньше. Скажи, что я еще играю.
— Даже не знаю… Лучше бы тебе никуда не ходить.
— Господи, да я же не навсегда.
Я начала злиться, и брат это понял. Он посмотрел на дом Линдли, догадавшись, что я собираюсь именно туда.
— Тебе вообще не нужно у них бывать, — буркнул Бизер.
— А я все-таки пойду.
Он снова обеспокоенно взглянул на меня.
— Его нет дома, — продолжала я, имея в виду Кэла.
Бизер не перестал хмуриться.
— Я скажу матери, что ты еще играешь, — сообщил он, будто это с самого начала была его идея.
— Вот и умница.
— И не злись на меня, — попросил он. — Я всего лишь пытаюсь тебя защитить.
Я почувствовала стыд, потому что Бизер говорил искренне. Впрочем, меня не страшил гнев Мэй. Уже давно минули те времена, когда я боялась матери.
Он быстро взглянул в сторону причала, потом повернулся и вошел в дом, выключив свет на крыльце, как будто я уже дома. Бизер умный парнишка, очень славный. Я посидела на ступеньках, просто чтобы удостовериться, что на горизонте чисто, а потом решила пойти к Линдли и позвать ее с собой в Уиллоуз. Мы порой удирали туда, когда чувствовали в себе достаточно смелости, чтобы улизнуть с острова. В Уиллоуз мы катались на электромобилях или играли в наперсток — нам еще не было восемнадцати, но мы нравились ребятам, которые там работали, и они никогда не спрашивали документы.
Я решила пойти кружным путем, а потом увидела на тропе луч фонарика и вспомнила, что Вилли Мэйз ходит и ищет нас. Когда он направился к пруду, я срезала путь через дюны, вышла на тропу, сняла кеды и поднялась на крыльцо Бойнтонов. Стоя там, я заметила тетушку Эмму — она сидела у окна и читала при свечке. Я подумала, что Линдли наверху. Можно было запросто подойти к двери и постучать — тетушка обрадовалась бы, увидев меня, — но я хотела, чтобы сестра вышла незаметно, потому что Эмма ни за что не позволила бы нам отправиться в город. Во всяком случае, не в столь поздний час. А Кэл вообще не разрешал Линдли бывать в Уиллоуз. Я прокралась мимо окна к черному ходу. Дверь была заперта. Я нашла палочку, сунула ее в щель и так ловко поддела щеколду, что она даже не звякнула.
Поднимаясь вверх по черной лестнице, я помнила, что третья ступенька сверху скрипит, а потому перешагнула через нее. Достигнув верхней площадки, увидела, что в комнате Линдли темно. Неудивительно. Сестра никогда не зажигала свечи — пусть все думают, что она уже спит. Я подошла к постели. Линдли там не было. Я знала, что ее нет и внизу, потому что заглянула в окна, проходя мимо. Тогда я решила, что она, вероятно, в ванной, а потому уселась на кровать и принялась ждать.
Я просидела в комнате минут пять, а потом услышала чьи-то шаги на крыльце. Сначала подумала, что Линдли пришлось сделать крюк до Бэк-Бич, чтобы разминуться с Вилли Мэйзом… Но я ведь видела, что она сразу пошла к дому. Мне это показалось странным. А потом я услышала внизу голос Кэла и застыла.
Голос был громкий, злой и пьяный. Кэл что-то орал, и я даже не сразу поняла, что речь о Вилли Мэйзе. Кэл желал знать, чья лодка стоит у причала. Тетушка Эмма клялась, что понятия не имеет, но Кэл не успокаивался.
— Скажи мне, кто здесь! — Он заговорил как настоящий ревнивый муж, который думает, будто жена прячет любовника в шкафу.
Я боялась, что Кэл сейчас ударит Эмму, ведь он уже проделывал это неоднократно. Мечтала, чтобы Линдли поскорее пришла, потому что не знала, что делать. Даже подумывала, не выпрыгнуть ли из окна. Мне совсем не хотелось тут оставаться. Я понимала, что положение не улучшится, если Кэл обнаружит меня здесь. Я бы, возможно, смогла удрать, если бы спрыгнула, но окно находилось высоко, а внизу торчали камни. Я подумала, что надо позвать на помощь Мэй и что спуститься по черной лестнице — наилучший вариант.
А потом произошло ужасное. Послышался громкий треск, и на минуту наступила тишина. Я ждала, что тетушка заплачет, но никаких звуков снизу не доносилось. Потом послышались шаги, очень быстрые. И, прежде чем я успела сообразить, в чем дело, Кэл уже был наверху, в коридоре. Он шел в комнату в поисках Линдли. Меня застигли врасплох. Все случилось слишком быстро. Я никогда не видела, чтобы Кэл передвигался настолько стремительно, и поняла, что им движет гнев. Я ощущала его ярость на расстоянии и могла бы прочесть мысли Кэла, если бы пожелала. Даже издалека я понимала, что они темны и кошмарны, и меня замутило.
Я подавила желание сорваться с места и бежать. Я бы не успела добраться до черной лестницы, обогнав Кэла, но окно было открыто, занавески слегка развевались на ветру, как будто стояла обычная тихая ночь и не происходило ничего странного. Через окно я видела океан — он переливался черным в лунном свете и казался близко, так что можно нырнуть прямо из окна в эту красивую воду и выбраться отсюда… Но разумеется, это исключено, из-за скал. И все же я бы предпочла иметь дело с камнями, нежели с Кэлом.
Внизу стояла жуткая тишина, тетя Эмма молчала. На долю секунды я, запаниковав, чуть не бросилась в окно, но что-то подсказало мне не двигаться: просто стоять в тени, прижавшись спиной к стене рядом с большим старым комодом. В доме не было электричества, поэтому Кэл не мог включить свет. Я знала, что у него нет с собой ни фонарика, ни свечи. И что Линдли здесь нет. Иначе она бы уже была внизу, с Эммой, ну… или гналась бы за Кэлом с ножом в руках.
«Ни звука», — велел внутренний голос, и я поняла, что это единственный вариант.
Я прижалась спиной к прохладной стене, не сводя глаз с окна и мечтая оказаться где угодно, только не здесь, а потом вдруг ощутила чужое присутствие.
Кэл прошагал через всю комнату к кровати и буквально разметал ее, сбросив на пол одеяло и подушки. Он выкрикивал непристойности, самые мерзкие из всех, что я знала, а некоторые словечки я вообще слышала впервые.
— Твою мать, где она? — прорычал Кэл, обращаясь к Эмме, но снизу не доносилось ни звука.
Он швырнул на пол стеклянный подсвечник, разбив его вдребезги. Осколок воткнулся мне в ногу, и я ощутила жжение, а потом по ступне потекла кровь. Я не могла наклониться и посмотреть — и только надеялась, что Кэл не способен чуять кровь и страх, как собаки.
— Шлюха! — заорал он, глядя на пустую постель. — Соблазнительница и шлюха!
Он обернулся, будто ощутив мое присутствие, и я постаралась ни о чем не думать, сделаться невидимой. Даже зажмурилась, чтобы не выдать своих мыслей.
«Не двигайся, даже не дыши», — приказал внутренний голос, и мое сознание опустело.
Это сработало. Следующее, что я помню, — Кэл сбегает по лестнице и хлопает входной дверью.
Я выскочила из дома через черный ход прежде, чем он успел сойти с крыльца. Пробегая мимо окна гостиной, я заглянула туда и увидела на кушетке тетушку Эмму. Она словно была в полуобмороке, с окровавленной щекой, но тем не менее пыталась встать, неловко, хватаясь за подлокотник. Судя по выражению лица, по страху в глазах, она думала о Линдли и о том, что будет, если Кэл найдет дочь. Даже когда ей было плохо, материнские инстинкты оставались на месте. Но Эмме всегда недоставало сил, чтобы защититься.
Она добралась до двери, вышла на крыльцо и позвала мужа, умоляя оставить Линдли в покое. Все не так, как он подумал, просто она соврала ему накануне, когда сказала, что девочка вечером будет сидеть дома. Она позволила дочери пойти поиграть, и более ничего.
— Господи Боже! — крикнула она вслед Кэлу, который в ярости шагал по тропе. — Господи Боже, они всего лишь дети!
Но ветер дул в лицо Эмме и ее голос звучал слабо, слов не было слышно. И потом, Кэл уже скрылся.
Я сомневалась, что Линдли по-прежнему играет. Она подала сигнал, что идет домой. Мы помахали друг другу на прощание, и я сама видела, как сестра направилась к дому.
Линдли не могла продолжать игру еще и потому, что Вилли Мэйз уже сдался. С крыльца я видела, как он идет к причалу. Свет фонарика прыгал, пока парень садился в лодку и заводил мотор. Проследила взглядом, как он отчалил, включив боковые огни, и пожелала, чтобы Линдли на самом деле уехала с ним, спасшись от Кэла хотя бы ненадолго. Но ее не было в лодке. Линдли по-прежнему пряталась где-то на острове, и вскоре ей предстояла встреча с Кэлом. Нужно было сделать что-нибудь немедленно.
Я осмотрела все привычные укрытия — например, пещеру на Бэк-Бич, где жили собаки. Обошла соленый пруд: хоть он и не входил в «территориальные владения» Линдли, она порой пряталась здесь, если хотела сжульничать (а так бывало частенько). Даже заглянула в каменную лачугу и в лаз под зданием школы — это были скорее мои излюбленные места. В то же время я пыталась связаться с сестрой мысленно. Обычно это помогало, если Линдли была настроена на связь, но сегодня она меня не слышала.
Наконец я вскарабкалась на скалы у водонапорной башни. Кэл обходил мусорные баки на краю пирса, и я видела, как от него разлетаются чайки. Он шел к тропинке, ведущей к сосновой роще, и я молилась, чтобы Линдли сегодня не жульничала и пряталась на своей территории.
Я пришла в отчаяние. Нужно найти ее раньше, чем это сделает Кэл! Но Линдли умела прятаться лучше всех нас, и я понятия не имела, где она может быть. И тогда я сделала нечто странное. Вместо того чтобы смотреть вниз, я взглянула на звезды. Смотрела на них, пока они не затуманились, пока все вокруг не превратилось в кружевное плетение.
А потом звезды вообще исчезли. И тогда, оказавшись в пустоте, я сосредоточилась, вновь напрягла зрение и… увидела Кэла возле школы и даже услышала, как он зовет Линдли через дверь. Я видела Мэй, которая заснула за чтением в своей комнате, и Бизера, который сидел за столом в гостиной, дожидаясь моего возвращения. Я видела тетушку Эмму на верхней ступеньке крыльца. У нее кружилась голова, чтобы стоять, и она держалась за перила. Видела сотни желтых псов, которые спали в своих логовах на Бэк-Бич, свернувшись клубочком, — как будто кто-то расстелил на гальке огромный меховой ковер. Видела весь наш остров, гигантскую восьмерку, — постройки, утесы, океан.
Я заметила, что возле бейсбольной площадки среди деревьев что-то светится. Может быть, огонек сигареты — Линдли обычно уходила туда курить (там стояла старая заброшенная машина). А может, от машины просто отражался лунный свет, заливающий весь остров. Но в зарослях что-то определенно блестело. Путеводная звезда или указатель с огромной неоновой надписью «ЛИНДЛИ!» не могли бы подсказать яснее.
Я слезла со скалы и побежала на другой конец острова к машине, как можно скорее, понимая, что в любую минуту Кэл может отойти от школы и направиться к бейсбольной площадке.
Тяжело дыша, пересекла площадку. Споткнулась, провалилась в кроличью нору и чуть не упала. Но я бежала так быстро, что нога не успела уйти далеко, поэтому я удержала равновесие и понеслась дальше. Приблизившись, я отчетливо увидела машину, которая засела задними колесами в грязи. Отец Мэй и его друзья привезли ее сюда на барже, загнали в яму и бросили. Вокруг спущенных, давно сгнивших покрышек выросла трава, словно машина всегда была частью природы и вернулась в ее лоно после смерти.
Добравшись до автомобиля, я увидела, что стекла запотели. Финишная черта — я схватилась за ручку и распахнулась дверцу.
Поначалу я не разобрала, что там внутри. Сплошное мелькание рук и ног. Потом картинка прояснилась, и я поняла, что это действительно Линдли и что она не одна.
— Черт возьми, Таунер, закрой дверь! — велела Линдли, и я увидела Джека, который пытался найти свою одежду и прикрыться.
— Кэл вернулся! — выпалила я.
По моему тону Линдли поняла, что дело плохо. А потом я как идиотка закрыла дверцу и принялась ждать. Меня больше испугало увиденное, нежели опасность, которая исходила от Кэла.
Мимо меня пролетела бейсбольная бита и разбила ветровое стекло — осколки посыпались во все стороны. Линдли завизжала от боли, из порезов у нее пошла кровь. И тогда Джек выскочил из машины, готовый к бою. Он был готов убить Кэла, если понадобится, он этого даже хотел.
Кэл попятился в тень, выжидая. Нужно было предпринять что-нибудь очень быстро. Я понимала: если между этими двумя будет драка не на жизнь, а на смерть, то погибнет Джек, а не Кэл.
Я бежала быстрее, чем когда-либо. Бежала к Мэй, чтобы взять ружье.
Мэй стояла, словно застыв во времени и пространстве, и целилась в Кэла.
— Одевайтесь, — приказала она.
Линдли и Джек принялись натягивать одежду.
— Лучше застрели этого парня, — буркнул Кэл.
Но Мэй не слушала — она смотрела на бейсбольную биту в его руке.
— Ты ошиблась, — продолжал Кэл, пытаясь нащупать слабину. — Я всего лишь пытался ее защитить. Ты понятия не имеешь, что тут было.
Джек натянул рубашку.
— Ступай домой, — приказам ему Мэй.
Парень попытался возразить, но она не желала слушать.
— Ты отвратителен, — сказал ему Кэл. — Мерзок.
Я видела, как на шее у Джека вздулись мускулы. Он развернулся и пошел к Кэлу.
Мэй, не опуская ружья, крикнула:
— Прочь!
Линдли кивнула, и тогда Джек взял куртку и зашагал к причалу. Оставить девушку здесь было выше его сил, но все-таки он ушел.
— Ну же, стреляй, — взревел Кэл. — И тебя повесят на первом суку. Тебя и всю твою проклятую семейку.
Он тут же понял, что ошибся. Мэй прицелилась. Она собиралась его убить.
И тогда я увидела тетушку Эмму. Она шла с трудом, будто лишь усилием воли гнала себя вперед. Челюсть у нее была странно свернута набок, лицо в синяках, по щеке текла кровь. Она остановилась как вкопанная, заметив нас, и сказала:
— Нет. О Господи, пожалуйста, не надо…
Кэл понял, что это его единственный шанс. И он безупречно разыграл свою карту. Раскаяние. Тревога. Он сделал вид, что не может поверить собственным глазам. Я уже ожидала от него вопроса, что за чудовище так обошлось с Эммой.
— О Боже… — произнес он. — О Боже, Эмма… — Кэл плакал неподдельными слезами. Он шагнул к жене.
— Не прикасайся к ней! — Мэй вскинула ружье.
Кэл застыл. Он зашел слишком далеко, и сам это понял.
Тетушка Эмма встала между ними и схватилась за ружье, вложив в это остаток сил. А потом упала.
Мэй подхватила ее. Она сделала это машинально. Инстинктивно. Я потянулась за ружьем. Мне хотелось прикончить Кэла. Но, когда я подобрала ружье, Кэл уже исчез.
— И не смей возвращаться! — заорала вдогонку Мэй. — Клянусь, я тебя убью!
Слишком поздно. Она упустила свой шанс.
Мы стояли в точке средоточия. Там, где сходились настоящее, прошлое и будущее. На мгновение все мы увидели грядущее. Что бы нас ожидало, если бы мы воспользовались этой возможностью. А потом, как и любой мираж, картинка исчезла столь же быстро, как и появилась, и мы остались перед лицом реальности. Есть вещи, о которых надлежало позаботиться не в будущем, а здесь и сейчас.
Тетушка Эмма лежала на земле, с изуродованным лицом.
Кэл сломал ей челюсть, подбил оба глаза, оставил множество ссадин. На левое веко и щеку ей наложили семнадцать швов. Врачи в больнице рекомендовали пластическую операцию, но тетушка Эмма отказалась. Подавать в суд — тоже. Мэй попыталась написать жалобу за нее, но она не была свидетельницей. Как и я, теоретически, тоже, хотя находилась в доме и слышала все, что происходило внизу.
Тетушка отрицала избиение и твердила полиции, что споткнулась и упала с лестницы. Ева и Мэй пытались надавить на городские власти и хотя бы добиться запретительного ордера для Кэла, но без согласия Эммы это было невозможно.
Кэл стал местным героем. Салем и Марблхед им гордились, и никто не сомневался, что его команда возьмет следующий Кубок Америки. Это подняло бы престиж Марблхеда, который быстро терял репутацию парусной столицы мира, уступая эту честь Ньюпорту и Сан-Диего. Поскольку Кэл на несколько дней уехал во Флориду, полиция решила, что инцидент исчерпан. Они заверили, что поговорили с ним. Кэл якобы пообещал, что будет жить в комнате при клубе вплоть до начала соревнований.
С позволения тетушки Эммы Ева использовала свои связи и поместила Линдли в частную школу мисс Портер.
Кэл пришел в ярость. Он угрожал Еве и Мэй. Однажды сосед услышал, как он орет на улице, и вызвал полицию, но Ева сказала, что все в порядке — просто они с Кэлом «немного поболтали». Она впустила зятя в дом и налила чаю.
В ходе беседы Кэлу напомнили, что Еве принадлежит вторая закладная на его дом во Флориде. К этой мере вынужденно прибегли, после того как Кэл неудачно провернул финансовую авантюру с приятелем по яхт-клубу. Ева заверила Кэла, что мисс Портер сможет направить Линдли, которая становилась все более неуправляемой, на путь истинный. И заметила, что Кэл вряд ли способен присматривать за дочерью, будучи капитаном команды. Она напомнила, что гонки — его шанс прославиться.
— Такая возможность дается раз в жизни, — сказала Ева. — Она посмотрела на кружево, когда сказала это, и даже Кэл не смог скрыть любопытство.
— Что вы там видите? — Он желал все знать.
— Вижу, что тебе не стоит отвлекаться от тренировок. Это твой шанс отличиться.
— Я выиграю гонки? — не удержался Кэл.
Ева улыбнулась.
— Не скажу. Какой будет интерес, если ты все узнаешь заранее?
Кэл наконец согласился оставить Линдли в школе мисс Портер при условии, что Ева будет оплачивать обучение и прочие расходы. Та не возражала. Но Кэл пригрозил, что будущим летом, выиграв кубок, он заберет дочь и она, черт возьми, будет учиться дома.
— Разумеется. — Ева как будто не имела возражений. — Когда ты выиграешь Кубок Америки, тебе, конечно, захочется вернуть семью.
Не знаю, оговорилась ли она или намеренно его обманула, но именно это Кэл хотел услышать.
— И вероятно, — добавила Ева, — слава предоставит тебе новые возможности…
— Какие? — Кэл заинтересовался.
— Кто знает… Работа на Западе. Или в СМИ.
Кэл подался вперед.
— У нас впереди целый год, чтобы это выяснить, — сказала Ева.
Он ушел от нее, улыбаясь. Через несколько дней Кэл покинул город с триумфом, в сопровождении всей городской полиции, провожаемый торжественными напутствиями клубов, которые его спонсировали. Он даже не попрощался с семьей. Учитывая обстоятельства, все были только счастливы.
Его радость долго не продлилась.
Мэй приготовила в своем доме комнату для Эммы, которую считала скорее родной сестрой, нежели сводной. Дом Бойнтонов не годился для зимовки: если Эмма собиралась остаться здесь, то лучше ей было переехать к нам или к Еве. Мать невероятно радовалась тому, что Эмма погостит у нас, поэтому никто не посмел намекнуть, что дом Евы, возможно, более подходящий вариант. В конце концов, Ева — мать Эммы. Но Мэй лечила сестру и готовила для нее фруктовые коктейли, пока той не сняли скобки с челюсти. Я никогда не видела Мэй такой счастливой, как в то время, когда она заботилась об Эмме. Возможно, Мэй не идеальная мать, зато прирожденная сиделка.
Потом все стало меняться. За неделю до Дня труда на Остров желтых собак доставили письмо из яхт-клуба. Оно было адресовано тетушке Эмме и запечатано восковой печатью с эмблемой клуба. Решив, что это какое-то приглашение вроде тех, что присылали мне из Гамильтон-Холла, я лично вручила письмо Эмме.
Это действительно оказалось приглашение, хоть и совершенно иное: «Возвращайся. Господь свидетель, я больше никогда тебя не трону. Я не хочу жить без тебя».
Новообретенная уверенность Кэла не продержалась и недели.
Тетушка Эмма собрала вещи следующим же утром. Она вызвала катер, прежде чем Мэй проснулась. Мэй догнала ее на причале и попыталась утащить вещи обратно. Они с Эммой стали бороться, и это напоминало сцену из скверного фильма. От кожаного чемодана тетушки оторвалась ручка.
— Оставь меня в покое! — сквозь зубы проговорила Эмма. — Отпусти!
— Ты спятила! — крикнула Мэй. — Не знаешь, что творишь!
— Он мой муж.
— Он тобой манипулирует.
— Я нужна ему.
— Да брось.
— Он меня любит.
«Женщины так глупы» — вот о чем думала Мэй.
И все-таки она не верила, что все этим закончится. Она поняла, что должна поднять ставку.
— Так же, как «любит» твою дочь?
— Что ты имеешь в виду?
Молчание Мэй было красноречиво.
— Объясни, — потребовала тетя. — Объясни, что ты имеешь в виду.
— Раскрой глаза.
— Ты просто больная. Извращенка.
Мэй промолчала.
— Ты отвратительна, — добавила Эмма.
— А ты слепа.
Мир замер на мгновение, когда до Эммы дошла суть выбранного слова.
— Неудивительно, что он так ненавидит здешние места, — сказала она. — Неудивительно, что ему пришлось уехать. Ты обвиняешь его в таких ужасных вещах. Об этом даже говорить невозможно.
— Как по-твоему, сколько времени пройдет, прежде чем он заберет ее из школы? Неделя? Месяц?
— Не хочу об этом слышать.
— Подумай о дочери.
Тетушка схватила чемодан и бросила в катер.
— Ну ладно, — вздохнула Мэй. — Раз ты такая идиотка, я ничего не могу с тобой поделать. Но я не позволю подвергать девочку опасности.
— И что это значит?
— Если ты попытаешься ее увезти…
— Не тебе говорить о детях и опасностях, — заметила Эмма, глядя на Бизера, который появился на пирсе с ингалятором в руке.
— Идем, — велела мне Мэй, шагая по причалу.
Я не пошла за ней. Стояла и смотрела на тетушку, не в силах поверить, что она действительно уезжает: это казалось невероятным. Мы смотрели друг на друга, и Эмма, должно быть, угадала, о чем я думаю, потому что первой отвела взгляд. Взяла чемодан с оторванной ручкой, подтащила к краю причала и столкнула в лодку. Шкипер подхватил вещи. Он, несомненно, заметил синяки на лице Эммы, которые уже начали желтеть.
Мэй, достигнув конца пристани, обернулась.
— Иди сюда! — крикнула она мне и хлопнула в ладоши, будто звала собаку. — Немедленно!
Она первой двинулась к дому. Бизер медлил. Подышал в ингалятор, а потом ухватил меня за руку и спас от падения — я чуть не провалилась в кроличью нору. Раньше я ее не видела, она возникла прямо посреди тропинки, причем довольно глубокая. Я удивилась: мне казалось, что я знаю все норы на острове. Наверное, кролики выкопали ее вчера ночью, пока мы спали.
Я услышала, как отчалил катер, но не обернулась. Пыталась не думать о том, что теперь будет. Невозможно было поверить, что тетушка Эмма действительно уехала. Что все именно так закончилось.
ЗИМА — ЛЕТО
Мне нравится в больнице. Тут безопасно. Но я очень скучаю по запаху океана. Потому и пишу об этом здесь.
Пытаюсь вспомнить, что произошло зимой, но не могу. Почти все воспоминания стерлись после шоковой терапии. Помню лишь, что мне было холодно и очень одиноко. Кажется, я не получала никаких вестей от Линдли. Не помню.
В следующий раз я, кажется, увидела сестру летом. В день ее приезда погода стояла чудесная, и я наконец согрелась.
Когда закончились занятия в школе, Линдли вернулась в Салем одна.
Поскольку ни Кэл, ни тетушка Эмма ни за что не позволили бы ей жить у Мэй, сестра официально жила у Евы, занимая комнаты, которые впоследствии стали моими. Но все равно она бывала на Острове желтых собак. Кочевала между островом и материком. Никто не знал наверняка, где ей вздумается ночевать, а потому старшие не беспокоились, если Линдли не появлялась вечером. Сестру это вполне устраивало. Когда она оставалась на острове, то спала в комнате, которую Мэй приготовила для тетушки Эммы.
Линдли была счастливее, чем когда-либо. Она вырвалась на свободу. Ей нравилась школа, и она с нетерпением ожидала начала последнего учебного года. В ней появилась странная легкость, мятежный нрав не знал удержу. Линдли всегда была хорошенькой, но сейчас сделалась на редкость притягательной. В том же смысле, что и Мэй. Все хотели общаться с Линдли, и мне приходилось бороться за внимание сестры.
— Поедем на Гарвард-сквер, — предложила она однажды, и я подпрыгнула от радости. — И возьми куртку. Холодает.
Мы целую вечность добирались на автобусе до Хэймаркета, а потом отправились на Гарвард-сквер. В городе было жарко, и Линдли обменяла мою куртку у какого-то попрошайки-хиппи на пару индейских сандалий, потому что у нее болели ноги. Но сандалии оказались на размер больше, поэтому Линдли шлепала босиком, пока мы не зашли в какой-то магазинчик — настоящий притон. Там Линдли обулась и принялась расхаживать. Сандалии издавали пукающий звук, и парни за прилавком развеселились — им нравилось все, что делала Линдли. Она была хорошенькая, а они, кажется, — обкуренные, а потому им все казалось забавным. То и дело, когда раздавался особенно громкий «пук», Линдли краснела и говорила: «Извините» или «Pardonnez-moi, s'il vous plaît», — и они чуть со стульев не падали. Через несколько минут Линдли получила двадцатипроцентную скидку на шелковое сари, а заодно стянула упаковку сигаретной бумаги — парни сделали вид, будто не заметили. Ей это сошло с рук лишь потому, что она пообещала одному из них свой номер телефона — у Линдли все равно его не было. Она понадеялась, что парень забудет, но он пошел за нами по пятам с авторучкой, и Линдли в конце концов нацарапала у него на ладони телефон Евы.
— Эй, а зовут тебя как? — крикнул парень вдогонку. Он попытался прочесть написанное и споткнулся о бордюр.
— Ева Браун, — ответила она.
Линдли решила, что это очень забавно, но парень не оценил шутки. Я — тоже, потому что это, во-первых, было совсем не смешно, а во-вторых, я начала расстраиваться из-за куртки, хоть она и не особенно мне нравилась. Даже я понимала, что не следует менять куртку стоимостью пятьдесят долларов на пару десятидолларовых сандалий. Это просто глупо.
Когда мы наконец ушли оттуда, Линдли тоже стало совестно: она повела меня в «Маримекко», чтобы сделать подарок, но расцветки там, на ее вкус, были чересчур бодрые — так она выразилась, — поэтому мы отправились в магазин попроще и Линдли купила два покрывала с индейским рисунком. Она хотела разрезать свое и сшить из него штаны — у Евы была швейная машинка. Линдли сказала, что мне не обязательно следовать ее примеру. Если угодно, я могу оставить свое покрывало как есть.
В еще одном наркоманском магазинчике, в том же квартале, я увидела очень милые серьги и указала на них Линдли. Сестра тут же купила их, но не мне, а себе. Я обиделась, потому что первая их нашла. Дело не в том, что Линдли присвоила серьги (она и так уже сделала мне слишком много подарков), а в том, что она вообще их купила. Когда спросила мое мнение, я сказала, что серьги ей идут, но все равно сестра поняла, что я злюсь.
— Откуда у тебя столько денег? — поинтересовалась я.
— Ева дает на карманные расходы, — пожала плечами Линдли. — Она не знает, сколько денег нужно подросткам, и поэтому дает слишком много.
Я посмотрела на нее, и сестра поняла, что я ее осуждаю. Все мы умели читать мысли, даже Линдли, хоть она это и отрицала.
— Ладно, пойдем за благовониями. — Она схватила меня за руку.
Линдли купила благовония с ароматом плюмерии и фиолетовую «вареную» футболку. Потом мы заглянули в «Тиволи» выпить чаю с бергамотом, и Линдли опять расплатилась сама. Мы обе согласились, что чай не так уж хорош, потому что здесь не подогревают чайник так, как это делает Ева.
Мы вернулись на автобусе в Марблхед, сойдя у Форт-Сьюэлла на закате, когда начали палить пушки яхт-клуба. Бегом спустились по лестнице к «Китобою», оставленному у чужого причала. К счастью, лодка была на месте. Мы вернулись на остров в ту самую минуту, когда Мэй показалась на пирсе. Взбегая по стапелям, Линдли потеряла сандалию, совсем как Золушка, но вернулась за ней, вместо того чтобы оставить какому-нибудь принцу.
— Я думала, вы были в Салеме, — сказала Мэй, и я поняла, что она видела, откуда мы приплыли.
— В Марблхеде, — поправила я.
— Но ты сказала — в Салеме.
— Нет, не говорила.
Мэй посмотрела на нас, потом на сумку и на единственную сандалию Линдли. Я испугалась, что она захочет заглянуть в сумку, и понадеялась, что сестра переложила сигаретную бумагу в карман. Но мать ни о чем не попросила. Просто стала поднимать стапеля.
— В следующий раз не стану дожидаться, — предупредила она. — Просто подниму стапеля, и можете спать в лодке.
Мэй такая странная.
Похолодало, и пошел дождь. Несколько дней мы сидели дома и играли в карты с Бизером, который едва дышал от астмы. Линдли, пытаясь подбодрить брата, нарисовала ему татуировки шариковой ручкой: на одной руке феникса, а на другой — акулу. Потом взяла блокнот и принялась рисовать лежащего на коврике Скайбо. Но во сне он дергал лапой, поэтому Линдли бросила это занятие и начала писать свое имя в различных стилях, пытаясь изобрести новую манеру начертания букв.
В четверг ей уже не терпелось в город. Вдобавок Мэй нужны были продукты и хвойник для Бизера, поэтому мы вызвались съездить в Салем. Ева собиралась уходить, когда мы приехали, но хвойник и другие травы у нее лежали наготове. Мы выпили чаю, а потом Линдли спросила, можно ли нам кое-что взять из каретного сарая, раз уж мы здесь.
— Тебе нужна мебель?
— Только старье, которое тебе точно не пригодится.
— Зачем? — Ева явно пыталась понять, что мы затеяли на сей раз. Она взглянула на меня, но я понятия не имела, что задумала сестра, а потому Ева ничего не сумела прочесть в моих мыслях.
— Мы хотим обновить игровой домик, — объяснила Линдли. — А то в нем царит первобытный хаос.
Это была одна из поговорок Евы, и Линдли ввернула ее, чтобы задобрить бабушку. И все-таки Ева наверняка что-то заподозрила: мы уже несколько лет не вспоминали об игровом домике. Я видела, что она всерьез задумалась.
— В каретном сарае лежит кое-какое старье. Если хотите его забрать — ваше дело. По крайней мере мне не придется никому платить за вывоз.
Линдли поцеловала ее в щеку.
— Спасибо, спасибо, спасибо, — сказала она и направилась к дверям. — Ты отличная женщина и настоящая американка.
Ева замерла, будто внезапно что-то вспомнила.
— Кстати, — сказала она, — вчера вечером мне позвонил какой-то молодой человек и пригласил на свидание. Судя по всему, он искал тебя.
Линдли остановилась.
— И что он сказал?
— Что мы с ним познакомились в магазине в Кембридже и что в следующий четверг у него будет машина — если я не прочь прокатиться и «потрясти задом».
— И что ты ответила? — Линдли старалась не рассмеяться.
— Что я под домашним арестом до конца лета.
— Неплохо. — Линдли покатилась со смеху. — Ей-богу, неплохо.
— Я не шучу.
— Что?!
— Больше никаких поездок в Бостон, — ответила Ева. — Только Салем и остров. И считай, что тебе повезло. Если твоя мать выяснит, что ты бываешь на Острове желтых собак, она меня убьет.
— Договорились, — негромко сказала Линдли.
— И я хочу заранее знать, где ты намерена ночевать, — продолжала Ева.
— Ладно.
Ева ждала.
— Начиная с сегодняшнего дня, — добавила она, убедившись, что Линдли не поняла намека.
— На острове. Сегодня я ночую на острове.
— Хорошо, — кивнула Ева и пошла к двери, оставив ошеломленную Линдли стоять столбом. — Кстати, насчет Евы Браун — это ни капельки не смешно.
Судя по всему, что-то произошло. Я никогда не видела Еву такой сердитой.
Я придержала для нее дверь, и она вышла, не поблагодарив и даже не обернувшись.
Когда бабушка оказалась вне поля зрения, я повернулась к Линдли.
— Поверить не могу! Ты дала ему настоящий номер телефона?
Сестра пожала плечами. Линдли, которая казалась всем такой сообразительной, порой делала редкостные глупости.
— Да ладно, — наконец пробормотала она. — Пошли.
— Куда?
— Чинить игровой домик.
— Мы действительно этим займемся?
— А о чем, по-твоему, до сих пор шла речь?
— Понятия не имею. И с какой стати я должна тебе помогать?
— Потому что ты моя сестра, ты меня любишь, и мне нужна твоя помощь.
— Ну уж дудки.
— Ладно, тогда скажем так: потому что ты моя сестра, я тебя люблю и знаю, что тебе все равно больше нечем заняться.
Наш игровой домик находился в лодочном сарае Евы. Сарай стоял на сваях, прямо на воде. Из окна моей комнаты на острове он казался огромным ртом, разинутым в сторону моря в ожидании добычи. Изначально это был такелажный амбар — пока Уитни еще занимались морской торговлей, — а потом его перенесли, водрузили на сваи, проделали вход со стороны воды, открыв внутренность сарая всем ветрам. Теперь он выглядел так, будто собирался вот-вот рухнуть. В задней части сарая имелась кладовка, где мы оставляли на зиму паруса и весла, и крошечная лестница, которая вела наверх. Сверху можно было выглянуть в слуховое окно. Изначально его тоже не было: окно, как и дверь, проделали значительно позже. Если вода стояла достаточно высоко, окно становилось отличным местом для прыжков.
Мэй говорит, некогда чердак надстроили, чтобы хранить там контрабанду и уклоняться от уплаты налогов. Для того же были построены и туннели под городом, хотя впоследствии ими стали пользоваться с филантропическими целями — например, для Подпольной железной дороги. Но это все не важно. Главное, чердак над сараем служил нам игровым домиком, и это было отличное место. Ева отдала его нам с Линдли тем летом, когда Кэл совсем обезумел: сестре нужно было куда-то убраться, чтобы он не смог ее найти.
Летом никто из нашей родни даже не показывался вблизи лодочного сарая, поэтому игровой домик оставался надежным укрытием. Зимой мы оставляли там лодки — «Китобой», плоскодонку и все остальное, что нам не хотелось бросать на острове. Уровень воды в гавани был неодинаков — три-четыре метра во время прилива и всего метр — в отлив. Это представляло проблемы для владельца любой килевой лодки, даже маленькой: уходя, нужно было непременно снять с нее навесной мотор, иначе хозяин, вернувшись, рисковал увидеть, что она описывает круги или балансирует, стоя на лопастях. Поэтому никто не использовал сарай по прямому назначению, и в течение лета он принадлежал нам. Там пахло солью, плесенью, старыми парусами и птичьим пометом. Нам пришлось потратить немало хлорки, чтобы избавиться от вони. В разгар лета здесь было жарко, как в бане, и обычно мы предпочитали сараю какое-нибудь другое место. Но все равно это был отличный игровой домик. Если открыть слуховое окно, то никакого зловония снизу не ощущалось даже в сорокаградусную жару.
Мы проделали несколько рейсов от каретного сарая до причала, перетащив туда стулья, стол и даже старый матрас, набитый конским волосом, — он на самом деле никому не был нужен, но Линдли почему-то жить без него не могла. Не считая стульев, втащить по узкой лестнице ничего не удалось, поэтому нам пришлось вернуться, раздобыть веревку и поднять стол и матрас через окно. На севере небо почернело. Буря должна была пройти мимо, но поднялся довольно сильный ветер, и мы чуть не уронили матрас в воду. Когда наконец втянули его в окно, он плюхнулся на пол, и многолетняя пыль поднялась столбом. Линдли оттащила матрас в угол и застелила индейским покрывалом, которое принесла с собой.
— А я думала, ты хочешь сшить из него штаны.
— Ничего подобного, это я тебе предложила сшить из него штаны.
Я терпеть не могла, когда сестра извращала факты. Обычно я начинала спорить, но сейчас так устала от таскания мебели, что больше всего мне хотелось просто лечь на матрас. Хорошо, что она его застелила.
В рюкзаке сестры, кроме покрывала, лежала бутылка бургундского, украденная из винного погреба Евы. Странно. Линдли не пила сама и терпеть не могла тех, кто употреблял спиртное.
— Что ты задумала? — спросила я.
— Увидишь.
У Линдли не было штопора, поэтому она взяла палочку и протолкнула пробку в бутылку. Вино потекло через край, и немного попало на футболку, так что Линдли разозлилась. Она подошла к окну и выплеснула содержимое бутылки в воду. Я наблюдала, как темно-красное пятно становится розовым, потом серым, а затем исчезает. Было приятно наблюдать, как вино теряет свою силу. Я подумала, может быть, это ритуал исцеления, Линдли изгоняет алкогольного демона, который довлеет над жизнью ее семьи, — что-то в этом роде. Но потом сестра села на матрас, скрутила себе косячок, и моя теория пошла прахом.
Мне захотелось намекнуть, что ситуация исполнена иронии, но Линдли вряд ли бы меня поняла. И потом, я действительно не знала, что это за ритуал с бутылкой, а потому промолчала. Я начала нервничать — не столько из-за того, что сестра собиралась выкурить косячок (почти все мои знакомые этим баловались), сколько из-за того, что я была очень «правильным» подростком, — и меня это смущало. Я пробовала курить травку минувшим летом, с Линдли, и ничего особого не почувствовала, только закашлялась и у меня сразу испортилось настроение.
Я снова начала сердиться.
— Вот что мы здесь построили? Опиумную курильню?
— Это не опиум.
— Ты меня поняла.
— Не надо преувеличений.
Я отошла и села как можно дальше от нее, у окна, на лучшем из двух кресел, которые мы притащили от Евы. На сиденье не осталось поперечин, поэтому я устроилась на краешке, чтобы не провалиться.
Я нахмурилась. Линдли глубоко затянулась, потом встала и двинулась ко мне. Я решила, что она собирается на меня дыхнуть. Мы уже испробовали этот способ минувшим летом, но он не сработал — мои волосы и одежда всего лишь провоняли марихуаной. Но, вместо того чтобы дунуть, Линдли наклонилась и поцеловала меня в губы. По крайней мере мне так показалось. Я оттолкнула сестру, и она засмеялась, давясь дымом.
— Господи, Таунер, чего ты напрягаешься?..
— Иди на хрен. — Я пыталась сделать вид, будто совершенно спокойна.
Наконец Линдли сняла бумажную обертку со свечи, свернула в трубочку и вдула дым в мои легкие — я не стала противиться. На сей раз я не закашлялась и после нескольких попыток действительно ощутила кайф. Снова села на матрас и стала наблюдать, как Линдли вытряхивает на стол из сумки свечные огарки. Потом она взяла пустую винную бутылку, зажгла свечу, и растопленный цветной воск крошечными каплями потек по стеклу. Когда одна свеча догорела, сестра взяла вторую, третью, и так до тех пор, пока бутылка сплошь не покрылась радужными разводами. Под действием марихуаны мне казалось, что это самая прекрасная вещь на свете.
— Кажется, я в хлам, — выдала я, и Линдли рассмеялась.
— Ты так думаешь? — уточнила она, и мы обе принялись хохотать как сумасшедшие.
Она взяла оставшийся огарок, воткнула его в бутылку и сказала:
— Вуаля!..
А потом я заснула. Когда проснулась, Линдли сидела в кресле у окна, совсем как жена моряка, которая смотрит на океан и ожидает появления мачты на горизонте. Уборка была окончена, и комната смотрелась неплохо. В закатных сумерках, при свете свечи, Линдли казалась такой прекрасной… Красивой она была всегда, но сейчас солнце озаряло ее волосы и они горели золотым и рыжим, окружая голову сиянием, похожим на ангельский нимб. Это мало походило на ее обычный вид. Прошло мгновение — и образ, порожденный наркотическим сном, начал блекнуть.
— Господи, который час? — Я вернулась к реальности и вскочила с матраса.
— Не такой уж поздний.
— Мэй ждет, — напомнила я.
— Она знает, что ты задержишься.
— Она поднимет стапеля.
— Нет. Она блефует, — отмахнулась Линдли.
— Исключено. Мэй никогда не блефует.
Я принялась бродить по комнате в поисках пакета с травами, который дала нам Ева. Забрав его, поспешила к лестнице, а потом оглянулась.
— Ты идешь?
— Хочу побыть здесь.
— Но ты же сказала Еве, что заночуешь на острове.
— Я передумала.
— Почему?
— Здесь так хорошо… Я хочу остаться.
Я поняла, что сестра лжет.
— Тебе нельзя здесь ночевать.
— Почему?
— У тебя будут неприятности.
— А кто разболтает? Ты?
— Нет. Просто неподходящее место.
— Почему?
— Это доки.
— В доках достаточно безопасно.
А потом я увидела, как к причалу подплывает лодка Джека. Она низко сидела в воде, нагруженная омарами, — может быть, Джек рыбачил за канадской границей, где их гораздо больше. В окно я наблюдала, как он швартуется. Джек посмотрел вверх и улыбнулся. Он был без рубашки и очень загорелый.
Это была дружеская улыбка. Я почувствовала, что краснею, и немедленно разозлилась. А потом ощутила за спиной присутствие Линдли и поняла, что улыбка предназначалась ей.
Джек разговаривал с каким-то мужчиной — указывал на свой улов и торговался. Предложение цены, кивок… покупатель спустился к лодке, чтобы взглянуть на омаров. Джек оттопырил указательный палец, показывая нам, что придет через минуту. Мужчина обернулся, зацепился за болт и разорвал штаны на самом широком месте. У Джека глаза полезли на лоб. Быстрый взгляд на Линдли: «Ну и что мне делать?» Приложив палец к губам, сестра просигнализировала: «Ничего не говори», — и Джек старательно сохранял спокойствие, пока ни о чем не подозревающий покупатель вылезал из лодки. Последовали переговоры и, наконец, рукопожатия. Джек и Линдли не отрываясь смотрели друг на друга, пока покупатель занимался подсчетами. Потом Джек подписал счет, мужчина достал чековую книжку, и сделка совершилась.
— Тебя застукают, — зашипела я на Линдли, когда Джек двинулся к лодочному сараю. Я пыталась быть воплощенным гласом рассудка, но говорила скорее как злой дух из дурацкого мультика.
— Нет, если ты не разболтаешь.
— Ну или ты забеременеешь.
— До сих пор не забеременела.
— У вас это было один раз. Тебе просто повезло.
— Я целый год с ним встречаюсь. И потом, мы предохраняемся. Знаешь, я не дура.
Я уцепилась за первую фразу.
— Ты виделась с Джеком весь год?
— Он навещал меня в школе… по выходным.
Я уставилась на сестру.
— Я молчала, потому что знала, что ты рассердишься.
Какое предательство.
— Мы любим друг друга, Таунер. Он хочет на мне жениться и увезти в Канаду.
Линдли ничего не понимала. Все сказанное ею лишь усугубило ситуацию. Меня злило не то, что сестра встречалась с Джеком, а то, что она молчала об этом до сих пор.
— Он хочет на мне жениться, — повторила она, будто это могло помочь.
— Свежо предание, да верится с трудом, — сказала я, цитируя Еву, но получилось похоже на Кэла. Прямое попадание. — Ты ведь не хочешь сказать, что веришь в вечную любовь и тому подобную чушь? — продолжала я.
— Почему бы и нет? — Линдли пыталась говорить дерзко, но ее голос слабел.
— Зачем покупать корову, если молоко можно воровать?
Я не хотела продолжать ссору, но меня влекла вперед инерция гнева. Это так легко. Вовсе не нужно говорить непристойности. Достаточно вспомнить поговорки Евы. Всего лишь несколько хорошо нацеленных шпилек — и в комнате возникла тень Кэла Бойнтона, словно он собственной персоной поднялся по лестнице, изрыгая ругань и обвинения. Мой удар достиг цели.
— Ступай домой, — сказала я, догадавшись по выражению лица сестры, что зашла слишком далеко. Мне было стыдно.
На лестнице послышались шаги, и Линдли вздрогнула. Джек окликнул нас. Его голос звучал бодро и радостно — разительный контраст с моим настроением.
— Я никуда не пойду. — Линдли пыталась сделать вид, что счастлива, но сила духа ее покинула. Из-за меня.
Мне захотелось попросить прощения. Заплакать и обнять сестру. Но я не хотела, чтобы она оставалась здесь с Джеком. Не могла забыть слова Кэла, услышанные прошлым летом. Какой-то странной частью сознания я думала, что, возможно, он прав. Что моя сестра — именно то, что он сказал. Шлюха. Я попыталась отогнать эту мысль. Но Линдли поняла, о чем я думаю.
— Я не собираюсь тебя прикрывать, если ты на это надеешься, — наконец произнесла я.
— Никто и не просит, — отрезала она. Ее голос прозвучал бесстрастно. Линдли прочла мои мысли с той же легкостью, как если бы они были написаны на стене.
Я спустилась по лестнице, прежде чем Джек успел подняться на чердак. Вода стояла недостаточно высоко для прыжка, иначе бы я выскочила в окно. Я спряталась в тени, чтобы он меня не заметил, а потом села в лодку. Было слышно, как они разговаривают наверху. Их силуэты появились в окне.
— В чем дело? — спросил Джек у Линдли.
— Ни в чем, — бодро ответила та. — Все в порядке.
Тогда он подошел к ней и поцеловал.
Руки Линдли бессильно повисли. Она не ответила на поцелуй.
Уже стемнело, когда я вернулась на остров. Линдли оказалась права: Мэй не подняла стапеля. Она блефовала.
Разумеется, у меня было скверное настроение. Ни Мэй, ни Бизер не спросили, где Линдли, поэтому не пришлось врать. Никто не хотел со мной разговаривать, если видели, что я в плохом настроении. Меня просто оставляли в покое.
Линдли оказалась права оба раза. Мэй не подняла стапеля, и мне не пришлось выгораживать сестру. Но я бы все равно ее прикрыла, если бы пришлось. В этой истории блефовала именно я.
В конце августа Кэл забрал Линдли из школы мисс Портер. В яхт-клубе, за который он выступал, произошел «инцидент», и его выгнали из команды. Он был страшно разочарован и начал пить днем. Однажды Кэл позвонил в школу и обругал директрису. Обвинил ее и всех учителей в том, что они развратили его дочь. Когда Ева дозвонилась до директрисы, было уже поздно. Даже если бы мисс Портер и хотела оставить Линдли у себя (а она намекала, что управляться с моей сестрой не так уж просто), школа не желала иметь дела с Кэлом Бойнтоном. Точка.
Ева пришла в ярость. Никакие убеждения не заставили мисс Портер передумать. Наконец Ева позвонила в другую школу и тайком записала туда Линдли на осень. Потом оставила мою сестру под опекой и защитой Мэй и отправилась во Флориду, где жили Бойнтоны.
— Не позволяй ей покидать остров, — попросила Ева, — и не опускай стапеля.
Я думала, жизнь в заточении станет серьезным испытанием для Линдли. Почти все лето она возилась с Джеком в лодочном сарае. Домашний арест должен был ее удручить, но Линдли вроде покорилась судьбе. И даже как будто обрадовалась.
Я извинялась как могла. Говорила, что не хотела ее обидеть. Мы не поссорились, и Линдли сказала, что, мол, все понимает, я права.
Я начала всерьез беспокоиться за нее.
Ева вернулась из Канады мрачной.
— Кэл переезжает на Западное побережье, — сообщила она Мэй. — Он будет выступать за Сан-Диего.
Они продали дом во Флориде, и Кэл вернул Еве долг. То есть теперь ей нечем было на него воздействовать.
— Эмма едет с ним? — Я видела, что Мэй еще не утратила надежду.
— Да. Он хочет, чтобы его семья собралась вместе. — Ева вынула из сумочки билет на самолет и положила на стол. Билет предназначался для Линдли.
— Ни за что, — возразила Мэй.
Ева достала письмо, написанное рукой Эммы. Мэй прочла его дважды.
— Она готова передать нам права опеки? — уточнила она. Похоже, Мэй такого уж точно не ожидала.
— Я ее уговорила. Это было нелегко.
— Она готова твердо стоять на своем?..
Ева пожала плечами.
— В любом случае это не важно. Я уже поговорила со своим поверенным. Ее письмо не сыграет никакой роли в суде — по крайней мере если Кэл его опротестует. А он это сделает… Если бы Эмма согласилась изложить факты, то, возможно, у нас был бы шанс.
— Но она ни за что не согласится, — сказала Мэй.
Все мы понимали: творится нечто нехорошее. Бизер подслушивал у запертых дверей, но тщетно. Наконец он сдался. Ева и Мэй вели себя как профессиональные конспираторы. Чтобы заглушить звук, они устраивались так, чтобы нас с ними разделяло несколько комнат, — например, запирались на кухне. С одной стороны к ней примыкала кладовка, с другой — веранда. Впрочем, на веранду удалось пробраться, взломав замок. Оказавшись внутри, я спрягалась за вешалкой, чтобы меня не заметили.
Я не смела шевелиться, пока разговор не закончился. Мэй еще долго сидела за столом после ухода Евы. Наконец она встала и начала готовить сандвичи — скверные сандвичи с арахисовым маслом, на которое у Бизера была аллергия, и с соленой приправой, от которой меня тошнило.
В конце концов я пересказала Линдли услышанное — впрочем, не все. Сообщила, что Кэл хочет забрать ее в Сан-Диего, но Эмма написала, что Линдли может остаться у нас. А еще поведала, что ей предстоит сменить школу. Сестра что-то заподозрила, но, по-моему, была не прочь остаться — хотя читать ее мысли становилось все труднее.
И все-таки она нервничала. Линдли принялась расспрашивать меня насчет Сан-Диего, и я сказала, что Кэла выгнали из флоридского клуба. Сестра встревожилась, а потом, хорошенько подумав, попыталась извлечь из ситуации максимальную пользу.
— В Сан-Диего клуб лучше, — кивнула она, возможно, решив, что Кэл от этого подобреет.
Я не стала откровенничать о требованиях Кэла. Притворилась, что он согласен с Эммой. У Линдли не было повода полагать, что Кэл непременно хочет забрать ее с острова, поскольку в прошлом году он дал дочери разрешение остаться.
Мне было неловко из-за того, что я кое о чем умолчала. Но я понимала, что не могу рассказать Линдли всего. Попыталась выкинуть все мысли из головы: Линдли умела их читать, и я не хотела, чтобы у нее возникли серьезные подозрения.
— С моей матерью все в порядке? — несколько раз спросила она, прежде чем я ответила.
— Да. — Я вновь попыталась ни о чем не думать, особенно об Эмме, чтобы сестра не сумела прочесть мои мысли.
Но это не помогло. Мэй и Ева слишком часто беседовали за закрытыми дверями. Никого, кроме Евы, на остров не допускали.
— Что творится? — спросила Линдли однажды вечером. Она почти не спала. Под глазами у нее были темные круги.
— Я же тебе сказала.
— Может быть, ты кое-что и сказала, но, черт возьми, уж точно не все!
Я пожала плечами и заявила, что если здесь и можно что-то добавить, то я этого не слышала. Сестра поняла, что я лгу.
Все адвокаты подтвердили, что письмо тетушки Эммы, в котором она передала право опеки Еве либо Мэй, не будет иметь силы в суде. Особенно если Кэл действительно хочет возвращения дочери. И вдобавок тетушка Эмма соглашалась отдать Линдли лишь в том случае, если никто не станет чернить Кэла. Положение было безвыходное. В конце концов Мэй и Ева точно вознамерились идти в суд, если придется. Они решили, что у них достаточно времени и денег, чтобы доставить Кэлу максимум неприятностей. Если повезет, то есть если он действительно начнет брать призы за Сан-Диего, у него не останется времени регулярно ходить по судам и бороться за право опеки, особенно если дело будет слушаться в Массачусетсе. И потом, у Евы было больше денег, чем у Кэла. Поэтому они с Мэй заверили адвоката, что намерены сражаться до конца.
— Готовьтесь к великой битве, — ответил тот.
Через неделю Линдли исполнялось семнадцать — старшие решили, что если сумеют отсрочить суд на год, то выйдут победителями. Как только Линдли стукнет восемнадцать, Кэл никоим образом не сможет ее вернуть, если только она сама не захочет. Наконец она станет свободна.
Через несколько дней сестра опять загнала меня в угол.
— Скажи мне правду, — потребовала она. — Только правду, и ничего больше.
Я сдалась и рассказала все. Мне было стыдно, что я молчала до сих пор, и меня словно прорвало — слова текли неудержимым потоком. И это помогло. Мы с Линдли так и не сблизились до конца, но теперь я знала, что она мне вновь доверяет.
Когда обозначенная в билете дата минула, Кэл принялся звонить на остров. Я слышала один из его разговоров с Мэй.
— Чего тебе надо? — поинтересовалась она.
— Чтобы моя дочь вернулась.
— Привыкай к разочарованиям, — ответила Мэй.
— Передай ей, что она нужна матери. Скажи, если она не вернется сама, я не отвечаю за последствия!
— Пожалуйста, поконкретнее, — попросила Мэй. — У меня включен диктофон.
Она выключила связь. Но я увидела в коридоре тень и поняла, что Линдли все слышала.
Через два дня Джек оставил у нас письмо, адресованное сестре. Оно лежало на кухонном столе нераспечатанным, пока Мэй не спросила меня, в чем дело. Тогда я отнесла его наверх и положила на кровать Линдли. Она к нему не притронулась. Через три дня нам исполнилось семнадцать, и тогда я открыла письмо.
«В конце недели я уезжаю в Канаду, — написал Джек. — Выходи за меня замуж».
Скотчем к письму было приклеено завернутое в бумажку кольцо. Серебряное, с маленьким бриллиантом в простой оправе. Наверное, на его покупку Джек потратил все, что заработал за месяц на ловле омаров.
Линдли смотрела из окна на дом Бойнтонов. Я прочла ей письмо и стала ждать ответа. Точно так же, наверное, пришлось бы ждать Джеку, если бы он сделал предложение лично.
Я выглянула в окно, чтобы понять, куда она смотрит. Старый дом нуждался в ремонте. Веранду наполовину снесли: минувшим летом Кэл хотел заменить сгнившие половицы, но так и не закончил работу.
— Он рухнет, — сказала Линдли, не отрывая глаз от дома.
— Может быть.
— Вдруг в следующий раз Кэл ее убьет? — спросила она, вспомнив сломанную челюсть Эммы. — А меня не будет рядом, чтобы его остановить.
— В прошлый раз тебя тоже не оказалось рядом, — напомнила я.
Линдли улыбнулась.
— С каких это пор ты начала верить в вечную любовь и прочую чепуху?
— Не знаю, — искренне ответила я. — С сегодняшнего дня, наверное.
К вечеру я помогла ей собрать вещи.
В пять нас накрыл туман. Ева сообщила по радио, что не может приехать. У нее было четыре сумки с продуктами для праздничного ужина, но она застряла в Салеме.
Отчасти я испытала облегчение оттого, что она не приедет. Праздничный ужин, который готовили Ева и Мэй, был давней традицией. Но каждый год в этот день бабушка читала кружево, а сегодня мне страшно было подумать о том, что она может там увидеть.
Я надеялась, что туман рано или поздно развеется и тогда я отправлю Линдли к Джеку. Я не хотела, чтобы кто-нибудь встал у них на пути.
Мэй приложила максимум усилий, чтобы организовать праздник. Кроме сандвичей, нам было нечего поставить на стол, но зато Мэй испекла пирог и вставила в него огромную свечу.
После ужина мы остались сидеть за столом. Никто не знал, что делать. Мы привыкли, что нашими вечеринками руководит Ева, но сегодня ее не было. Потом Бизер пошел мыть посуду. Мэй сидела и наблюдала за нами. Мы рассматривали туман, который сгущался с каждой минутой.
— Если б я не знала наверняка, — сказала Мэй, — то предположила бы, что сейчас вы предпочли быть где-то в другом месте…
— Нет, — слишком поспешно ответила я.
— Отличный праздник, — сказала Линдли. Она подошла и поцеловала Мэй в щеку — прежде я никогда такого не видела. — Спасибо за прекрасную вечеринку.
Мать улыбнулась.
— Всегда пожалуйста.
— Давайте поиграем, — предложил Бизер, вернувшись в комнату. Он принялся раскладывать «Монополию», но тут Мэй вдруг о чем-то вспомнила и жестом остановила его.
— Вы забыли про нашу традицию, — сказала она, открывая верхний ящик шкафа и доставая кружево.
— Но ты не Читающая, — напомнила я.
— Если ты не видела, как я читаю, это не значит, что я не умею.
— Сначала мне. — Я решила любой ценой отсрочить чтение для Линдли.
Мэй подержала кружево перед моим лицом. Почти не дыша, я пыталась очистить сознание, не думать о Линдли, Джеке и обо всем, что могло случиться.
В паутине нитей быстро создалась картинка. Все ее увидели, кроме Бизера. Впоследствии Мэй заявляла, что ничего не заметила, но я-то видела, как изменилось ее лицо.
В кружеве возникла тетушка Эмма. Сильно избитая, с порезанным лицом и веками.
Линдли охнула. Мэй уронила кружево. Мы долго сидели молча.
— Что ты видела? — спросил Бизер.
— Ничего, — сказала Мэй. — Вообще ничего. — Она встала и убрала кружево. — Уже поздно. Вы устали.
Мы с Линдли без единого слова пошли наверх. Сестра не хотела, чтоб я видела ее слезы.
— Почему она не бросит Кэла? — спросила она.
— Не знаю, — ответила я, открывая дверь.
Я подняла штору, выглянула и увидела на мгновение луч маяка. Всего лишь зеленая вспышка — но она была.
— Туман рассеивается, — указала я на маяк.
Линдли повернулась к окну.
— Совпадение, — объяснила я.
— Что?
— Туман рассеивается. Это знак, что все будет хорошо.
Она попыталась улыбнуться.
Линдли можно было вывезти с острова только с началом прилива. Я заранее отогнала «Китобой» на Бэк-Бич и привязала к носу лодки длинную веревку. Я решила, что, когда вода поднимется и покроет скалы, я посажу Линдли в лодку и поведу на буксире вдоль берега, пока «Китобой» не минует скалистый мыс. Потом брошу сестре веревку, и Линдли позволит лодке дрейфовать к Мизерис. Она включит мотор, лишь когда острова останутся позади и никто не услышит шум. К полуночи она окажется у салемской пристани.
В доме было темно, когда мы вышли. Медленно закрыли дверь, чтобы не скрипнула, и пошли молча через бейсбольную площадку. Чемодан несли по очереди. Мы миновали старую машину, где я обнаружила Линдли и Джека, — это случилось как будто целую вечность назад, а не прошлым летом. Миновали дом Бойнтонов с разобранной на доски верандой — они лежали у крыльца и гнили. Линдли не смотрела ни на дом, ни на веранду — ее взгляд был устремлен вперед.
Хотя это был нелегкий труд, мой план сработал. Веревка натерла мне такие мозоли, что пришлось несколько дней держать руки в карманах, чтобы никто их не увидел. Хотя, конечно, все догадались, что это я помогла Линдли. Она никоим образом не сумела бы удрать одна.
Воды залива были бурными, но нам они не помешали, хотя теперь я жалею об этом. Я тянула «Китобой» мимо скал, и псы наблюдали за мной. Миновав мыс, я бросила веревку в воду, и Линдли втащила ее в лодку. Она стояла, и мы глядели друг на друга. Но потом «Китобой» закачался и сестре пришлось сесть. Она помахала мне, и я стала смотреть ей вслед. Лодка плыла мимо мыса, как и предполагалось. Я отвернулась раньше, чем Линдли скрылась из виду, — во-первых, из-за слез у меня все поплыло перед глазами, а во-вторых, Ева всегда твердила, что смотреть человеку вслед, пока он не исчезнет вдали, — дурная примета.
Я обнаружила кольцо Джека на следующее утро. Оно лежало прямо на столике у постели — там, где Линдли его оставила. Но накануне, когда я вернулась с Бэк-Бич, было темно, поэтому я не заметила его сразу. Я бегом спустилась по лестнице и начала рыться в ящике, куда Мэй убрала билет, присланный Кэлом. Перерыла все содержимое, прежде чем поняла, что билет исчез.
Ева отправилась в Сан-Диего, чтобы забрать Линдли, но тщетно. Она вернулась одна.
ОСЕНЬ — ЗИМА
Мэй тяжело восприняла отъезд Линдли. Она и раньше была замкнутой, а теперь у нее проявились настоящие признаки агорафобии. В городе ее охватывало такое волнение, что ей приходилось как можно скорее возвращаться домой. Мать говорила, что не может дышать, когда вокруг слишком много людей.
В том году рано наступили холода. Бизер уехал в пансион и писал оттуда тревожные письма — беспокоился, что я не хожу в школу.
Ева попыталась уговорить Мэй перебраться на зиму в город. Она обещала отдать нам весь третий этаж и уверяла, что со смотровой площадки прекрасно виден остров. Изо всех сил стараясь убедить мою мать, Ева полушутя заметила, что Мэй может простоять там хоть целую зиму. Но та отказалась. Ева попросила меня пожить с ней — точнее, приказала, — но я не посмела покинуть остров. Да, я ненавидела Мэй, но мне было понятно, что не следует оставлять ее одну. Мать почти не спала, день и ночь у нее горела лампа. Она бросила пить витамины, перестала кричать на меня и даже готовить сандвичи.
В октябре на остров прибыли сотрудники Департамента социальных услуг. Кто-то сообщил им, что на острове живет подросток, который не посещает школу. В те времена в Массачусетсе нельзя было учиться на дому. Раньше я подозревала, что в департамент позвонил Кэл, но теперь догадываюсь, что это могла быть и Ева. Мэй разозлилась и вообще не стала разговаривать с гостями. Она оставила их в гостиной, со мной. Я не знала, что сказать, и все время думала, что в такой ситуации сделала бы Ева. Наконец я предложила им чаю.
Потом, в один прекрасный день, Мэй заглянула ко мне как ни в чем не бывало и сказала, что приняла решение: мне следует жить у Евы.
— Можешь вернуться сюда летом, если захочешь, но сейчас ты должна жить в Салеме. Когда Бизер приедет на каникулы, ему тоже лучше остаться в городе, с тобой.
Вот так спокойно она избавилась от детей. Как будто Мэй вдруг вспомнила, что однажды уже так поступила, когда внезапно у нее родились сразу две девочки: тогда она предпочла одну отдать. Она собрала мои вещи, и я оказалась у Евы, прежде чем успела понять, что случилось. Мэй сказала Еве, что приедет, как только похолодает, и бабушка поверила. Но только не я.
Через неделю Бизер прислал нам письмо. Он решил вернуться домой и пойти в обыкновенную школу вместе со своим другом Джей-Джеем. Тон письма был бодрый, но я всегда умела читать между строк. Брат беспокоился о матери, как и я. Ева немедленно написала ответ, сказав, что это плохая идея и что, даже если он вернется в Салем, ничего не получится. Ла Либерти жили в другом округе, поэтому Бизер все равно не смог бы учиться вместе с Джей-Джеем. Ева заверила его, что у нас все хорошо и что ему надлежит оставаться там, где он сейчас находится.
Она записала меня в школу Пингри. В конце концов, туда уже внесли плату за Линдли. Места в школьном автобусе не нашлось, поэтому бабушка наняла водителя, который возил меня в школу каждый день. Когда я первый раз туда отправилась, разразился ураган. В полдень нас эвакуировали из школы. Мой водитель едва успел вернуться в Салем, как ему пришлось ехать обратно, чтобы забрать меня и привезти домой. Остаток дня я провела на смотровой площадке, переживая за Мэй. Я понятия не имела, знает ли мать о приближении урагана. На острове радио слушали мы с Бизером, но не Мэй. Я попыталась послать ей сигнал бедствия азбукой Морзе, но шел такой сильный дождь, что свет в окне не было видно даже с Зимнего острова, не говоря уже о Салеме. Я стояла на смотровой площадке, пока Ева не заставила меня спуститься. Она сказала, что Мэй приедет со дня надень. Ева в этом не сомневалась.
В школе я держалась особняком. К началу ноября большинство рыбаков перестали выходить в море, но Мэй так и не приехала. Чтобы я отвлеклась, Ева сделала меня официанткой в своем кафе и записала в школу танцев. В ноябре я получила приглашение на бал в Гамильтон-Холл. Раньше я неизменно выбрасывала эти открытки, и сейчас сделала то же самое, но Ева отыскала приглашение в мусорном ведре и вместо меня ответила согласием. Два дня подряд я не видела свет в окне Мэй и не спускалась со смотровой площадки. И тогда Ева решила, что с нее хватит. Она наняла лодочника и отправилась на остров за Мэй — точно так же, как ездила за Линдли, — и вновь вернулась одна. Ева явно была расстроена, но не хотела меня тревожить. Это случилось в День ветеранов — я запомнила, потому что в школе не было занятий.
— Она и не собиралась сюда, — сказала я, зная, что Мэй скорее откажется от детей, чем покинет остров.
— Все не так просто, — возразила Ева, пытаясь прочесть мои мысли.
— А по-моему, проще некуда.
— Господи, София, имей хоть каплю сострадания.
— Знакомая история. — Я была так взволнована, что не могла усидеть на месте.
— Что ты имеешь в виду?
— Точно так же Мэй поступила с Линдли.
— А при чем тут Линдли? — Ева проговорила это медленно, будто пытаясь понять, много ли я знаю.
— Сначала мать отказалась от Линдли, а теперь от нас с Бизером.
— О чем ты говоришь? — Ева пристально взглянула на меня.
— О том, как живет Линдли! О том, что с ней делает Кэл! — Меня охватила дрожь, когда я вспомнила тот ужасный вечер в доме Бойнтонов. — Ничего этого бы не произошло, если бы Мэй не отдала дочь Эмме. Все знают, как Кэл обращается с Линдли! — Я зарыдала в голос.
— Все будет хорошо. — Ева обняла меня.
Но я не понимала, каким образом.
Ева отвезла меня к бостонскому психологу. Мне прописали мягкий антидепрессант. Ева надеялась, что я поговорю с врачом, но я не сумела.
— Расскажи о своей сестре, — попросил он.
Но я не смогла. Можно было поговорить о Линдли с Евой, но постороннему такое не рассказывают. После шести сеансов я отказалась продолжать.
Тогда Ева дала мне работу — помогать ей на уроках танцев. Она пыталась постоянно занимать меня делом. Еще она ожидала, что я пойду на бал в Гамильтон-Холл и буду вести себя как настоящая леди. Это тоже было частью плана. Я научилась танцевать с самыми неуклюжими партнерами. Ева купила мне длинные перчатки, которые закрывали руки выше локтей, научила снимать их за ужином и есть цыпленка в сливочном соусе за переполненным столом, не двигая локтями и не роняя горох на вечернее платье. Когда я спросила, что делать, если на ужин подадут что-нибудь помимо цыпленка, Ева рассмеялась и сказала — мол, так не бывает.
За пару недель до бала я получила приглашение от одной девочки из школы Пингри: она предлагала отправиться на празднество всем вместе в микроавтобусе, который для такого случая наняли ее родители. Мы были почти незнакомы, и я помнила о ней лишь то, что она изрядно задается и постоянно ввертывает неприличные словечки — просто чтобы шокировать окружающих. Я высказала Еве, что, по-моему, это глупо: автобус отправлялся из Беверли-Фармс, а до Гамильтон-Холла можно было дойти пешком от нашего дома. Ева возразила, что я ничего не понимаю. Мне пришлось письменно ответить согласием на «любезное предложение», а потом Ева приказала водителю отвезти меня в Беверли-Фармс, чтобы я могла поехать в Гамильтон-Холл в вонючем, битком набитом автобусе.
Бал оказался не так уж плох, хотя и старомоден. Каждая девушка входила в зал сопровождаемая двумя кавалерами. Одним из моих компаньонов был знакомый парень из марблхедского яхт-клуба «Плеон». Каждый раз, когда оркестр делал паузу, музыканты бросали в публику фетровые шляпы с названием группы, вышитым на полях. Мальчики ловили их и дарили девушкам. Музыку они терпеть не могли, но шляпы им нравились. Ребята боролись за них и высоко прыгали, будто играли в бейсбол.
Во время одного из перерывов кто-то спрятал дирижерскую палочку, и танцы прекратились — старшие искали пропажу и допрашивали молодежь. Мальчики, в том числе оба моих спутника, отправились на улицу курить, и я решила к ним присоединиться, поскольку в зале свирепствовала подлинная инквизиция. Мы зашли в парк, что через улицу, и какой-то парень в вышитом поясе, закурив, принялся расспрашивать меня о Кэле и его успехах в Сан-Диего.
До сих пор никто не вспоминал о том, что мы родня. Мальчишки-яхтсмены считали Кэла героем и старались походить на него.
— Он лучший моряк на свете, — сказал парень. — И богатый. Господи, да у него есть целый остров.
— Остров принадлежит не ему, а моей матери, — возразила я сердито.
— Какая разница?
— Я видела фотографии Кэла в газете, — мечтательно вздохнула одна из девушек. — Он похож на Пола Ньюмена.
Я начала напрягаться.
— Нам еще долго здесь стоять? — дрожа от холода, спросил кто-то.
— Пока не найдут преступника, — подмигнул мне парень в вышитом поясе.
— Значит, у нас есть время, — сказал тип из яхт-клуба, вытащил из кармана пиджака серебристую фляжку и пустил по кругу.
— Я пойду домой, — пробормотала я.
— Что?
— Да брось.
— Ты не можешь уйти. Автобус придет только в одиннадцать.
— Я не собираюсь ждать до одиннадцати часов. До моего дома всего шесть кварталов.
— Может, устроим вечеринку у Таунер? — предложил кто-то из парней.
— Я живу с бабушкой.
Девушки взглянули на меня.
— Как насчет вечеринки дома у бабушки Таунер?
— Ева уже спит.
— Это неподходящее место для вечеринки, — сказала одна из девушек.
— Точно. Ева Уитни спит с учебником по этикету.
— Прошу прощения, — изогнул бровь парень в вышитом поясе. — Ты хочешь сказать, что ее бабушка еще с кем-то спит?!
Девушка захихикала, будто это была самая смешная шутка на свете.
Я ушла, прежде чем они успели придумать очередной план с моим участием. На полпути вниз по улице я вспомнила, что забыла в зале пальто, но мне не хотелось возвращаться: я боялась, что второй раз не сумею так легко отделаться. Вместо этого я натянула перчатки повыше, чтобы закрыть голые руки. Сворачивая за угол, услышала звуки оркестра и увидела, что ребята возвращаются в зал.
Когда дошла до дома, у Евы еще горел свет, поэтому я просто побрела дальше. Я начала всерьез злиться на Мэй за то, что она вынудила меня жить здесь и ходить на балы. И за то, что Бизер уехал из дому навсегда. Что его ждет после пансиона? Подготовительные курсы, потом колледж? Он уехал, пропал для нас. Я начала осознавать, как много переменилось и так быстро. Скорее всего мы никогда уже не будем жить на острове все вместе. В мгновение ока мир изменился, и никто не в силах вернуть прошлое. Линдли уехала, брат тоже. А Мэй в депрессии или сошла с ума. Или ей просто наплевать.
А потом меня посетила безумная идея. Я подумала, что сумею изменить ситуацию, если буду действовать быстро. Может быть, еще не слишком поздно, надо только вернуться домой сейчас же, сегодня. Если позвонить Бизеру и приказать ему ехать домой, он послушается. Я по-прежнему могла на него влиять, хоть моя власть и улетучивалась. Я подошла к таксофону и позвонила Бизеру, но в пансионе уже все спали и никто не взял трубку. Я решила, что это не важно — брат приедет на День благодарения, совсем скоро. Ева скажет ему, что я на острове, Бизер туда примчится, и все снова будет хорошо. Я его знаю, он обязательно отправится на остров, даже если ему придется лететь на вертолете.
Я вошла в лодочный сарай, куда ставили на зиму «Китобоя», и проверила топливный бак — там осталось немного горючего. Ночь была достаточно теплая, поэтому я столкнула лодку на воду и вскарабкалась в нее, безнадежно испортив платье. Впрочем, меня это не беспокоило. Я вознамерилась вернуться домой, и настал решающий час. Дело не терпело отлагательств.
Я оттолкнулась, и моторка поплыла в гавань. Стоял отлив, светила полная луна, вокруг не было ни одной лодки, так что никто не стал бы мне препятствовать или задавать вопросы.
Я боялась, что потрачу часть бензина, заводя мотор, но все оказалось проще, чем я думала. Я заглянула в канистру — она была заполнена до половины. Стоял штиль, а луна светила так ярко, что я не опасалась налететь на скалы. Не сомневалась, что все будет в порядке. Главное, не наделать глупостей и не свалиться в воду. Некогда Ева говорила Линдли, что у пятидесятилетней женщины есть примерно пятидесятипроцентная вероятность выжить, проплыв пятьдесят ярдов в десятиградусной воде. Это одна из причин, почему не следует никуда плыть, оказавшись за бортом. Нужно оставаться на месте, не тратя энергию, и ждать, когда кто-нибудь тебя спасет. Если начнешь работать руками и ногами, кровь прильет к конечностям, отхлынув от жизненно важных органов, и ты погибнешь почти наверняка. А в ноябре температура воды ниже десяти градусов.
Когда я вышла из гавани и берега перестали меня защищать, подул холодный ветер, появились волны, хоть и не очень большие. Вдобавок суша была близко, поэтому я не волновалась. И все-таки ситуация казалась мне довольно странной и неуместной. Звезды светили по-зимнему ярко. Все предыдущие зимы я провела на острове, но еще никогда не выходила в море в такое время года. Мы убирали лодки в сарай довольно рано, сразу после Дня Колумба, потому что лодочная мастерская закрывалась до весны, а ремонтировать лодки можно было только там. Поздней осенью в море выходили только владельцы больших шлюпок из Глостера, ну и некоторые рыбаки.
Я уже почти добралась до острова, когда до меня дошло: какая ирония судьбы… Это произошло внезапно. И тогда я начала смеяться, так сильно, что чуть не вывалилась из лодки, — пришлось выключить мотор, сесть и успокоиться.
Как там говорила Ева? «Обратной дороги нет». Так и получилось — буквально, а не метафорически. Приблизившись к острову, я поняла, что причала нет. Стапеля висели высоко над водой, как всегда, когда Мэй поднимала их на ночь, но причал, с которым они соединялись, пропал. Его, по обыкновению, вытащили из воды на зиму, но отчего-то я об этом позабыла. Вот о чем беспокоилась Ева, когда отправилась за Мэй, и вот почему она вернулась одна. В отсутствие причала Мэй не могла выбраться с острова до весны, разве что вертолетом, а на это она никогда бы не согласилась. Мы говорили об этом буквально в прошлые выходные, но я забыла, что если Мэй не может уехать в Салем, то и я не смогу попасть домой. Единственным вариантом оставался Бэк-Бич, но только не зимой. Лодку разбило бы в щепки. Я попыталась проявить великодушие и вернуться на Остров желтых собак, но Ева была права, когда сказала, что обратной дороги нет. И теперь это отчего-то казалось мне чертовски забавным.
Я сидела в лодке с выключенным мотором и смотрела на остров. Он был недалеко от меня, но с тем же успехом мог быть за миллион километров. Я понимала, что надо вернуться в город, но не могла сдвинуться с места. Ни назад, ни вперед. Просто сидела в лодке, в вечернем платье, и хохотала как безумная.
Джек подумал, что моя моторка сломалась. Он показался из-за острова — там его отец оставил несколько ловушек. Джек вытаскивал их на зиму: вся лодка была завалена маленькими ящичками. Впоследствии он сказал, что не собирался выходить в море тем вечером, но отец несколько недель стоял у него над душой. Джек решил наконец покончить с работой и отдохнуть. Поскольку луна светила ярко, он сразу заметил «Китобой». Наверное, Джек понял, что это я, лишь когда подплыл ближе.
Увидев вечернее платье и длинные перчатки, он не стал спрашивать, что я тут делаю и какие проблемы с мотором. Даже не поздоровавшись, просто схватил меня за руку, втянул к себе в лодку и сунул свою куртку, а «Китобой» взял на буксир. Судя по всему, он был зол. Долго молчал, а потом наконец спросил:
— Ты просто дура, или у тебя серьезные неприятности?
Я не знала, что сказать, а потому не ответила.
СНОВА ЛЕТО
Летом я все-таки вернулась на остров. Так мы решили с Евой и моим психологом. Мэй стало лучше, и мне тоже. В письме мать выразила надежду, что я приеду на лето. Сказала, что ждет меня с нетерпением. Бизер так и не приехал. Он отправился в научный лагерь при Калифорнийском университете. Все, включая Мэй, согласились, что брат правильно поступил.
Наши с Мэй отношения изменились. Впрочем, они были вполне сносны. Мать действительно пришла в норму. Она избавилась от депрессии, и я начала задумываться, что, возможно, Мэй действительно знает, что делает. Может быть, в отличие от всех нас, мать здраво оценивала собственные возможности и действовала в соответствии с ними.
В начале августа приехала Линдли. Ее не ждали, она просто появилась ни с того ни с сего. Заявила, что соскучилась по мне и хочет отпраздновать день рождения вместе. Она казалась такой счастливой. Ее приняли в два художественных колледжа сразу — в Калифорнии и в Род-Айленде. Кэл и тетушка Эмма настаивали на Калифорнийском университете. Они хотели, чтобы Линдли училась поближе к дому.
Я встречалась с Джеком с Рождества — с того запоминающегося бала в Гамильтон-Холле. В этом ощущалась какая-то неизбежность, я жила будто во сне. Сначала я вроде ему вовсе не нравилась и он злился на меня — возможно, потому, что я походила на Линдли, которая причинила ему сильную боль. Все об этом знали. Но по мере того как мы становились ближе, я убеждала себя, что это не важно и что все нормально, ведь Линдли первая порвала с Джеком. Решение принадлежало именно ей.
Я целое лето рыбачила вместе с ним и порой не появлялась дома сутками. Три дня мы работали вблизи Острова желтых собак, четыре — в Мэритаймс, уже за канадской границей. Там стояло триста ловушек и еще столько же — у Бейкерс. Отец Джека болел. «От воды и от выпивки» — так выражался Джек, намекая, что отец полжизни провел в море, а полжизни — в прибрежных барах. Итогом стали разрушенная печень и запущенный артрит. Больше он не мог рыбачить.
Джек пытался привлечь брата, Джей-Джея, к работе, но тот был равнодушен к ловле омаров и вдобавок страдал морской болезнью. Поэтому Джек нанял меня. Официально я жила на острове с Мэй, но большую часть времени проводила в лодке с Джеком.
На той неделе, когда Линдли вернулась, мы рыбачили в Мэритаймс, а на обратном пути разбили лагерь на острове Шоулз, потому что оба хотели хоть немного побыть на твердой земле. Я была не прочь провести несколько дней на острове, просто чтобы отдохнуть.
На кухне горела лампа, хотя уже перевалило за полночь, и Мэй не ожидала моего возвращения еще минимум сутки. Я знала, что Бизер в Калифорнии, и отчаянно надеялась, что меня не поджидает мать.
Но это была не Мэй. За столом на кухне сидела Линдли. Она крепко обняла меня.
— Я так по тебе скучала! — воскликнула она. — Даже не думала, что еще сюда вернусь. Господи, ты только посмотри на себя. Так похорошела за этот год.
— А я думала, ты уехала в колледж.
— Нет. Никакого колледжа не будет.
Она спала в постели со мной, сказав, что не хочет оставаться одна. Я лежала без сна всю ночь, глядя в окно и стараясь не тревожить сестру, пока не заалел самый яркий на моей памяти рассвет.
Она привезла с собой фотографию Джека времен школьного выпуска. Снимок выпал из кармана, когда я подобрала джинсы Линдли с пола. Фотография была смятая и выцветшая. Я хранила точно такую же, хоть и менее потрепанную.
Я говорила по рации с Джеком, когда Линдли спустилась к завтраку. Она казалась тоньше и старше, хотя до нашего восемнадцатого дня рождения оставался еще месяц.
— С кем ты разговаривала? — спросила она.
— С Джеком.
— С моим Джеком?
Я встала и насыпала ей хлопьев. Несомненно, Линдли хотелось знать, что между нами происходит, но я пока не желала об этом говорить.
— Ты сказала ему, что я вернулась? — поинтересовалась сестра. Ее голос прозвучал неуверенно. Она не знала, как Джек отнесется к ее приезду.
— Пока нет, — ответила я, будто это был большой секрет. Да, был — только не то, о чем она подумала.
Я положила в миску с хлопьями клубнику, потому что помнила — Линдли ее любит.
— Здесь ничего не едят, кроме хлопьев? — спросила она, насыпала три полные ложки сахара и опустошила всю миску. А потом сделала нечто странное: сняла серебряные сережки, которые купила на Гарвард-сквер, и подтолкнула их по столу ко мне.
— Что ты делаешь? — подозрительно спросила я.
— Все мое — твое, — сказала сестра, таким образом дав мне понять, что знает про нас с Джеком. Линдли долго смотрела на меня, а потом взяла миску и пошла за добавкой.
Я оставила серьги на столе, поскольку понятия не имела, что делать. Линдли вернулась за стол и съела вторую порцию хлопьев, как будто ничего особенного не произошло.
Наконец она закончила, отнесла обе миски в раковину и вымыла соленой водой, а потом вытерла полотенцем, чтобы на них не осталось белого налета. Прежде я никогда не видела, чтобы она убирала за собой посуду.
— Прекрасный день, — спокойно произнесла Линдли. — Будет жарко.
Небо еще было алым от зари.
— Пойду посмотрю на наш дом, — продолжала сестра, выходя. Это было традицией — осматривать дом Бойнтонов и проверять, как он перенес зиму. Обычно мы ходили туда вместе. Но на сей раз она даже не спросила, хочу ли я пойти с ней. И не забрала серьги.
Я так и не сказала Джеку, что Линдли вернулась. Теперь, после случившегося, кажется очень странным, что мы так и не поговорили, но это правда.
Уже стемнело, когда он приехал, и море было неспокойным: приближался шторм. Я стояла на пристани и ждала его. Когда Джек приблизился к причалу, я даже не стала дожидаться, пока он привяжет лодку, а просто прыгнула в нее — довольно опасный поступок, потому что она так и плясала на волнах. Наверное, он хотел погостить на острове хотя бы немного, но я попросила:
— Увези меня отсюда.
Он понял, что я расстроена. Наверное, решил, что я поругалась с Мэй, ну или что-то в этом роде. В те дни я часто ссорилась с матерью. Если только что-нибудь ее не отвлекало, мы вечно из-за чего-нибудь спорили, обычно из-за пустяков — например, кто оставил воду включенной или забыл поднять стапеля. Жизнь на Острове желтых собак мало напоминала то, о чем я мечтала минувшей зимой, когда больше всего на свете хотела вернуться домой и считала дни до возвращения.
В ловушках на омаров есть крошечная дверца, которую называют «черным ходом». Она сделана из дерева. Я заметила ее, когда мы выуживали ловушки. Джек объяснил, что дверца нужна, чтобы омар мог выбраться на волю, если рыбак не вернется за ловушкой. Дерево быстро сгниет, и омар освободится. Очень гуманно. Не знаю, новое ли это изобретение, или ловушки всегда снабжались «черным ходом». А может быть, «ход» просто был не нужен в те времена, когда ловушка целиком делалась из дерева.
В конце долгого дня, проведенного вдвоем, мы вытащили одну из таких старых деревянных ловушек — у Джека их было несколько штук. Я поискала «черный ход», но не нашла. Джек уже сменил наживку и собирался забросить ловушку вновь, но я буквально помешалась на том, чтобы найти дверцу, и рассматривала ящик со всех сторон, пытаясь понять, каким образом омар сможет выбраться.
— Что ты делаешь? — наконец спросил Джек.
И тогда я сказала, что больше не хочу с ним встречаться.
Он чуть не рассмеялся — так это было внезапно, — но, когда посмотрел на меня, я не выдержала и заплакала. Джек раньше никогда не видел моих слез: я не из тех, кто плачет по пустякам.
— Я больше не могу с тобой встречаться, — сказала я.
Джек понял, что я не шучу.
— Какого черта?..
Я не могла объяснить, потому что не хотела, чтобы он знал о Линдли, — во всяком случае, не сейчас. Я не сомневалась: если рассказать ему о возвращении сестры, он быстро позабудет о нашем разрыве. Это была странная логика, но я так чувствовала.
Сначала лицо Джека побагровело, потом с него медленно сошли все краски. Я застыла на месте, ожидая удара. Я уже видела, как люди белеют от ярости, — с Кэлом это случалось не раз. Такое зрелище ни с чем не спутаешь. Я действительно думала, что Джек меня ударит. Но он этого не сделал. Стоял и целую вечность смотрел на меня, а потом проговорил ледяным голосом:
— О Боже, опять.
Сначала я не поняла, что это значит. «Опять»? Мы никогда еще не прерывали наших отношений, даже не ссорились всерьез. Почему же — «опять»?
А потом до меня дошло. Джек выбрал абсолютно правильное слово. В чем бы я себя ни убеждала, инстинкты твердили об одном: не говорить Джеку, что Линдли вернулась. Он любил ее, с тех пор как повстречал. Я была лишь дублером, максимально приближенным к идеалу, то есть к моей сестре-двойняшке. Будь я честна с собой, поняла бы, что всегда это сознавала. Удар, который нанес мне Джек своими словами, пришелся прямо в сердце. И это похуже физической боли, скажу я вам.
Джек в ярости завел мотор и пустил лодку на полную скорость.
Когда мы обогнули остров с подветренной стороны, в виду скалистых утесов Бэк-Бич, лодка замедлила ход, поначалу едва заметно. Я посмотрела вверх. Небо было нестерпимо яркое, и только на севере сгустились черные тучи — там оно казалось пустым, будто целый кусок небосвода исчез. Я хотела что-то сказать Джеку, предупредить, чтобы он не сбавлял скорость, потому что течение и прибой могли перевернуть лодку и разбить о скалы. Я побежала на нос и наклонилась к воде, пытаясь разглядеть камни среди теней.
— Не останавливайся! — крикнула я. Недалеко от поверхности виднелись темные очертания камней. Наша моторка могла разлететься в щепки, повторив судьбу многих лодок. Я снова хотела крикнуть Джеку, но выражение его лица меня остановило. Он смотрел на утес.
Я проследила за его взглядом и заморгала, не веря своим глазам. На вершине скалы стояла Линдли. Босиком и в белой кружевной ночнушке, которую Ева подарила мне на Рождество. Волосы у сестры развевались, сорочка тоже. Она походила на греческую богиню. Я ощутила сильнейший укол ревности, потому что Линдли была невыразимо прекрасна и Джек смотрел на нее такими глазами!.. Я поймала себя на мысли, что вся сцена кажется мне подготовленной заранее. Я решила, что Линдли встала там нарочно, в ожидании минуты, когда мы, сидя в лодке, увидим ее. Это было неестественно и нелепо, и я не верила, что Джек окажется настолько глуп и попадется на удочку. В то мгновение я ненавидела Линдли. Мне хотелось, чтобы она умерла. Упала со скалы и разбилась на тысячу кусочков.
Шторм быстро приближался, становилось темно и душно. Было тяжело дышать.
Линдли наклонилась вперед, навстречу ветру, напоминая фигуру на носу старинного судна. Кружевная ночнушка вздувалась у нее за спиной, озаренная серебристым сиянием ущербной луны. Звезды отражались в воде, которая была еще чернее неба. Лицо Линдли было прекрасно и бесстрастно, точно пустой холст, на котором художник еще ничего не нарисовал, — впоследствии мы запечатлели на нем наши собственные воспоминания о том, что видели. Ее тело подалось вперед, под немыслимым углом, и как только я поняла, что сейчас Линдли сорвется, она немедленно полетела вниз, повинуясь закону тяготения и нарушая закон перспективы. Это было долгое и безмолвное падение в холодный черный океан. Сестра падала головой вниз. Она скрестила руки на груди, как будто уже умерла, и стремглав вошла в черную воду, без брызг. И исчезла.
Джек ахнул, и это вернуло меня к реальности. Мы стояли и долго смотрели на воду, ожидая, что Линдли выплывет, покажется на поверхности хотя бы раз. Но ее все не было. И тогда я нырнула. Я услышала, как Джек кричит в рацию, перекрывая шум помех: «Помогите! Помогите!» Я набрала воздуха и нырнула снова. Джек трижды нажал на гудок, подавая сигнал бедствия, потом посветил фонариком в воду, пытаясь мне помочь. Я услышала всплеск, и поняла, что он тоже прыгнул.
Я ныряла вновь и вновь, но океан был пуст. Я не могла достичь дна. Вынырнула в третий раз, совершенно запыхавшись, потом сделала глубокий, раздирающий легкие вдох и опять нырнула, как можно глубже, выпуская по пути воздух и надеясь наконец спуститься туда, где должно было находиться тело Линдли. Камни расцарапали мне ноги, когда я коснулась дна и поползла по нему, заставляя себя оставаться под водой. Вдруг океан перестал быть пустым: он был наполнен потерянными вещами: якорь, бутылка, старая ловушка для омаров… Легкие у меня болели — сначала оттого, что я задерживала дыхание, потом оттого, что воздух закончился. Отчаянно хотелось всплыть, но я понимала: если вынырну, то больше не смогу погрузиться.
Наступает секунда, когда любовь к жизни пересиливает волю и легкие сами делают вдох. Так и случилось. Вдохнуть соленую воду — это чертовски больно. Но боль быстро проходит и дальше ты просто чувствуешь, как в тебя льется вода, и слышишь музыку сфер. Меня буквально тащило на свет, и, помнится, я поняла, что это правда — то, о чем пишут люди, оказавшиеся на волосок от смерти. Я улыбалась до ушей, и в холодной воде моя улыбка застывала навеки.
Когда Джек вытащил меня на поверхность, я заметила, что Мэй уже плывет к нам. Свет, который я видела, был не воображаемым, его испускал фонарик Джека — именно его рука вернула меня к жизни. Было ужасно. Плохо и больно. Вдобавок Джек пытался меня удушить — прижимался губами к моему рту и делал искусственное дыхание, одновременно удерживая нас обоих на плаву, пока не подоспела помощь.
Мэй вытащила нас на берег и встала над нами. Я пыталась объяснить, что нужно нырнуть за Линдли, но не могла издать ни звука. Каждый раз, когда пробовала заговорить, меня рвало соленой водой. Боль в легких была невообразимая. Джек напрасно не позволил мне умереть вместе с Линдли. Смерть — это не больно. Зато возвращение к жизни — невыносимо.
— Успокойся, — сказала Мэй, держа мою голову на коленях и убирая волосы с лица.
В нескольких шагах от нас я увидела Джека — он стоял на коленях и кашлял.
«Скажи ей, — мысленно приказала я. — Ради Бога, скажи, что Линдли где-то там, на дне».
Мэй — отличный пловец. Я поняла, что зря беспокоилась о матери: Мэй оказалась сильнее, чем я думала. Она единственная из нас могла спасти Линдли. Но как это сделать, если Мэй даже не знает, что Линдли под водой? Я снова и снова пыталась объяснить, но мы с Джеком не могли произнести ни слова.
Я бессильно наблюдала, как Джек корчится на песке — измученный и рыдающий.
