Глава 12

Старые дома хранят память о людях, которые в них жили, точно так же, как это делает кружево. Нити памяти остаются на месте, пока кто-нибудь к ним не притронется. Старуха уборщица, смахивающая паутину, вдруг видит самозабвенный танец девушки, которая вернулась домой с первого в своей жизни бала. Не снимая бальной книжечки с запястья, она закрывает глаза и кружится, пытаясь остановить мгновение, сохранить воспоминание о первой любви. Уборщице эта картинка знакома даже лучше, чем самой девушке. Ведь об этом она мечтала, но так и не обрела.

В паутине нитей порой соприкасаются два мира. Для девушки, которая успела вырасти, теперь утрачено все, кроме ощущения. Она не помнит имени того молодого человека. Ее память сохранила другие, более значимые для нее вещи: мужчина, за которого она вышла замуж, рождение ребенка…

Но для старухи уборщицы нить прочнее. Отчасти это видение, отчасти — исполнение мечты, от которой она давно отказалась, но не забыла. Она, затаив дыхание, присаживается на минутку на кровать той девушки. На кровать Евы.

Место, где сошлись нити, будто связало двух женщин. Старуха понятия не имеет, что эта молодая девушка — Ева, ныне матрона средних лет. Она нездешняя и не видела Еву в юности. Но, пусть даже она ничего не знает, что-то между ними изменилось. Когда уборщица заканчивает работу и спускается, Ева впервые предлагает ей чашку чаю. Старуха, разумеется, отказывается — это не принято, и в любом случае она застенчива и неохотно завязывает разговор. Менять стиль отношений в конце жизни трудно, а может быть, и невозможно. И все-таки что-то стало по-другому, и обе это чувствуют.

Сегодня Ева показывает мне множество своих воспоминаний — по крайней мере одно на каждые десять лет жизни: ферма в Ипсвиче, где она выросла, свадьба с Дж. Дж., рождение Эммы. Скрип открываемой двери становится голосом Евы, который звучит с привычным великосветским акцентом. Она задает вопросы, будто пытается читать кружево в попытке понять, что случилось.

«Я умерла? Ушла? Моя жизнь окончена?»

— Да, — отвечаю я вслух, и это слово витает в комнате, эхом отражаясь от стен. — Ты умерла. Я здесь, чтобы разобрать твои вещи, — больше никто этого сделать не может. Посторонние не притронутся к вещам, которые ты считала самыми ценными. Я занимаюсь этим не по своему желанию — больше всего мне хочется уйти отсюда и никогда не возвращаться. Нет, я это делаю, потому что знаю: такова твоя воля.

 

Глава 13

Большую часть утра я провела в кладовке Евы, разбирая вещи. Это стало ритуалом. Вот чем я занималась каждый день в течение нескольких недель. Весь дом заставлен коробками — одни предназначены Бизеру и Анне, другие — Мэй, третьи — «Кругу», то есть женщинам с Острова желтых собак. Сегодня я запаковала последнюю коробку, маленькую, совсем легкую. В ней лежит то, что я заберу с собой.

Посторонний человек, попавший в эту кладовку, судил бы о Еве по вещам, которые остались после нее, хотя невозможно понять, были они ей нужны, или это просто разнородное барахло, которое убрали с глаз подальше, не найдя для него места. Но для постороннего они обретут смысл и могут показаться признаками помешательства. Вот почему я должна разобраться в доме, прежде чем уехать. Мне нестерпима мысль о том, что кто-то будет судить Еву. Я знаю, каково это — когда тебя осуждают.

Обувные коробки — великолепный пример. В кладовке их не меньше шестидесяти. Я нахожу ботинки, которые дедушка дарил нам каждое Рождество, пока был жив. Меня захлестывают воспоминания — все мы стоим в ванной и мочим новые ботинки.

— Обувь должна высохнуть на ноге, — наставлял дедушка.

Мы целый день ходили по дому, скрипя мокрой обувью, и оставляли на мраморных полах и восточных коврах влажные следы, точно улитки. Если ботинки не успевали высохнуть, дедушка не позволял нам снимать их на ночь. Мы ложились спать не разуваясь и наутро просыпались с насморком, но в идеально сидящей обуви.

В задней части кладовки на полу стоят еще коробки, все одинаковые, с ярлыком обувной фабрики дедушки. В них лежат подарки, которые в детстве мы дарили Еве на Рождество и на день рождения. Например, набор гребней и расчесок, которые я украсила горным хрусталем. Чересчур броско для утонченных вкусов Евы, но она говорила всем, как это красиво и оригинально. Я нахожу статуэтку, украшенную ракушками и стекляшками, которую слепила для нее однажды. Все это вещи, которым Ева не нашла применения, но не могла с ними расстаться.

— В нашей семье растет художник, — сказала она, развернув подарок.

Ева ошиблась. Художником в нашей семье была Линдли, а не я.

И все-таки статуэтка долгие годы занимала почетное место на каминной полке, пока ракушки не начали отваливаться, оставляя после себя зеленые пятна клея. Когда они осыпались почти все, Ева завернула статуэтку в ту же самую цветную бумагу, из которой она нарезала закладки для Библии, и убрала в красивую коробку, перевязанную французской ленточкой. Ракушки лежат в складках оберточной бумаги, рядом со статуэткой, точь-в-точь как любимые вещицы покойного, положенные в гроб безутешными родственниками.

Я открываю следующую коробку — она полна фотографий. В кладовке много одинаковых коробок, и я поднимаю крышки двух соседних, чтобы посмотреть, есть ли еще фото. Да, битком набито. Это фотографии Мэй, начиная с самого детства. Фотография ее матери, моей бабушки Элизабет, первой жены деда. Непослушные волосы Мэй, которые старательно заплетали в косы, чтобы укротить, все-таки вырывались на волю и окружали голову словно нимб. Еще несколько снимков бабушки с мужем — они стоят возле машины или играют в гольф. Более поздние фото — дедушка и Ева, его вторая жена и мать Эммы. В одной из коробок лежат общие фотографии, в том числе с Кэлом, в первые годы его брака с Эммой, до того как начались проблемы.

Фотографии цветов Евы — розы, гортензии, пионы. Сначала мне кажется, что снимки лежат беспорядочно, но, открыв четвертую коробку, я понимаю, что на самом деле есть система. Фотографии разложены по темам. Отдельная коробка посвящена каждому из нас и нашим друзьям. Миниатюрные солнечные системы. Например, фотографии Бизера с его второго дня рождения: он сидит во главе стола, до запястья погрузив ручонку в торт, а остальные хохочут, как будто это самое смешное зрелище на свете.

Я покуда не нашла фотографий Линдли и тети Эммы, не считая снимка, на котором она с Кэлом. И не так уж много моих. Фотографий Бизера и Мэй гораздо больше. Но я понимаю, о чем думала Ева: где-то наверняка должны быть коробки, посвященные нам.

Я тянусь к объемистой коробке. Она весит больше, чем я думала, и падает на пол, вздымая облачко пыли. В ней не фотографии, а книги.

Узнаю старую семейную Библию. Отдельные страницы заложены полосками выцветшей оберточной бумаги. Я поднимаю книгу с пола — она тяжелее, чем кажется. Удержать ее на весу можно только двумя руками. Я недооценила вес Библии, и она выскальзывает из моих пальцев. Закладки разлетаются — беззвучно и легко, точно осенние листья.

Я открываю книгу и читаю один из отмеченных стихов. Евангелие от Иоанна, 15:13: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

Я откладываю Библию. Она должна достаться кому-нибудь из нашей семьи — например, Эмме. А может быть, Бизеру и Ане. В коробке есть еще кое-что — одинаковые тетради в кожаных переплетах. Обе кажутся знакомыми. Я открываю первую. Она исписана рукой Евы. Я ее уже видела — там размышления и отчеты о чтении кружев. Нечто среднее между дневником и инструкцией. На первой странице заглавие: «Руководство для Читающих кружево». Я открываю наугад.

«Чтение для невесты в день свадьбы.

Вуаль невесты — самое приятное для чтения кружево. В нем — все возможности. Благодаря священной природе брака в вуали невесты редко кроется что-нибудь тревожное — обычно в ней видно красоту жизни и движение вперед. В кружеве часто можно рассмотреть лица детей, а порой даже внуков, которые будут у семейной пары.

Если вуаль представляет собой длинный кружевной шлейф, который надо поддерживать, нередко Читающая видит фигуры предков, несущих шлейф, который как будто плывет, хотя сила притяжения вроде бы должна этому препятствовать. Радость невесты по поводу свадьбы часто соотносится с количеством людей, поддерживающих шлейф».

Все так знакомо. Я уже читала это раньше. Наверняка. Пролистываю тетрадь до конца. Иногда Ева подробно описывает сеансы чтения, иногда пишет о разных типах кружев. Если при чтении подавали чай, его состав порой детально описан, заодно с наставлениями по завариванию. Вперемежку с этими записями — ежедневные заметки, обычно о цветах. Наблюдения над гиацинтами и корнуоллскими розами. Обрывки старинных изречений на полях. Поэтические строчки — Гете, Спенсер, Пруст. Поговорки вперемежку с прогнозами погоды — но каждая запись неизбежно возвращается к основной теме, точь-в-точь как нить, проходящая через замысловатое бельгийское кружево, непременно выходит в центр.

Я ощущаю присутствие Евы. И снова плачу. Может быть, разбор вещей не такая уж хорошая идея. Это чересчур тяжело. Ощущаю чью-то руку на плече. Жест утешения. Я не оборачиваюсь, чтобы посмотреть. Несомненно, это Ева. Она направляет мой взгляд в сторону второй тетради. Я поднимаю ее с пола. Хотя тетради совершенно одинаковы по цвету и размеру, вторая оказывается гораздо тяжелее. Слишком тяжелая, чтобы удержать, и я чуть ее не роняю. Рука Евы тянется, чтобы помочь. Я открываю тетрадь.

Это дневник, который я вела в клинике Маклин, накачанная стелазином, с одутловатым лицом. Я писала о случившемся — так, как помнила. Почерк мелкий, волевой, сдержанный — не похоже на рукопись сумасшедшей. Как оказалось, мои записи стали пропуском на выход из больницы. Понятия не имею, какова в них доля истины. Если я чего-либо не помнила, то сочиняла. Придумывала. Заполняла пробелы.

Я не в силах читать этот дневник. Слишком больно. Вместе с «Руководством» Евы и семейной Библией я кладу его среди остальных вещей, которые заберу с собой уходя, — подушкой для плетения кружев, картиной Линдли и банкой «трудного чая».

Когда наконец приходит женщина-риелтор, то приводит с собой инспектора.

— Просто чтобы удостовериться, что в доме нас не поджидают сюрпризы, — говорит она.

На заднем сиденье машины я замечаю табличку: «Продается».

— Мне не нужна табличка, — бормочу я.

— Гораздо проще продать дом, если выставить во дворе табличку.

— И тем не менее… — произношу я голосом Евы.

Риелтор ничего не замечает. Она пожимает плечами и оставляет табличку в машине. Инспектор обходит дом по периметру, разглядывая его со всех сторон.

Пять минут обмена любезностями. Риелтор говорит, что страшно жаль продавать такой дом, ведь новый хозяин наверняка пустит жильцов. Потом, побоявшись лишить себя выгодной сделки, женщина добавляет:

— Но я бы не стала переезжать сюда из солнечной Калифорнии.

Инспектор вытаскивает из фургона стремянку и несет к дому, перешагивая через клумбы.

— Сад прекрасен, — говорит риелтор. — Кто-нибудь наверняка клюнет. — Она делает себе пометку, как и насчет других деталей. Например, насчет шиферной крыши. — Сколько в доме спален?

— Не знаю. Десять, двенадцать. Некоторые Ева использовала не по назначению.

— А гардеробных?

Понятия не имею.

— Мы считаем спальни по количеству гардеробных.

— Э…

— Просто примите к сведению.

Вслед за ней я иду по дому. Она заглядывает в каждый чулан и пишет в клеточке напротив слова «спальни» цифру «семь». Риелтор проверяет карнизы и шкафы, но не решается заглядывать в ящики.

Должно быть, я морщусь.

— Это непросто, — соглашается риелтор, — когда дело касается человека, которого вы любили.

Инспектор обнаруживает воду в подвале. Всего лишь небольшая лужица в винном погребе, рядом со стеной, на которой Ева развешивала сухие цветы. Он изучает лужицу и спрашивает, откуда она взялась. Смотрит на винные бутылки — может быть, одна из них разбита? Ничего не обнаружив, инспектор поворачивается ко мне.

— Этажом выше есть раковина?

— Нет, — говорю я.

— Не думаю, впрочем, что это серьезно. Просто что-то пролили.

Риелтор берет сухой букет лаванды, нюхает и кривится, будто ей подсунули тухлый сыр.

— Господи, кто же сушит цветы в подвале? — спрашивает она. — Выкиньте их — и не будет никаких проблем. Они все заплесневели.

Мне тоже кажется странным, что Ева сушила цветы в подвале, но у нее повсюду висели букетики, головками вниз, так что, может быть, просто закончилось место наверху. Или раньше в погребе было сухо.

— Я выброшу, — обещаю я, и риелтор улыбается. Гримаса отвращения исчезает с ее лица. — Надо записать, иначе скорее всего забуду. Что-нибудь еще? — спрашивает она у инспектора.

— Кое-где надо заменить стекла. Но вообще дом в неплохом состоянии, учитывая возраст.

— Что может быть лучше? — Риелтор поворачивается ко мне. — Хотела бы я услышать от кого-нибудь такой комплимент…

Я пытаюсь улыбнуться.

— Есть мебель на продажу? Или вино?

Инспектор решает, что ему пора удалиться.

— Не знаю. Не думала об этом…

— Наверняка вам понадобится оценщик. У вас тут есть милые вещицы… — Она дает мне телефон антикварного магазина. — А у нас в офисе есть человек, который хорошо разбирается в винах. Я имею в виду, коллекционирует их. Ну и пьет, конечно.

Я провожаю ее до калитки. Пионы поникли на жаре. Вряд ли кто-нибудь поливал цветы после смерти Евы. Удивительно, что они еще не завяли. Вернувшись в дом, нахожу телефон Энн Чейз и звоню.

— Привет, Таунер, — говорит она. — Я ждала твоего звонка. — Энн говорит низким, зловещим голосом. Прежде чем я успеваю испугаться, она смеется. — Шучу. Ничего я не ждала. Просто у меня определитель номера.

Я слышу голоса в трубке.

— Тебе неудобно разговаривать?

— Сейчас туристический сезон. Мне постоянно будет некогда, пока не закончится Хэллоуин, а до него еще несколько месяцев. Но все равно звони, не стесняйся… Как дела?

— У меня кое-что есть для тебя.

— Звучит интригующе.

— Я могу заглянуть.

— Я заходила к тебе утром, чтобы посмотреть, не нужна ли помощь в саду. Но похоже, ты все еще живешь по калифорнийскому времени.

— Да, наверное.

— Я полила пионы.

— А я и не слышала. Спасибо.

— Им нужно больше воды. Чтобы почва пропиталась.

Слышу, как гремит старомодный кассовый аппарат, когда Энн пробивает чек.

— Поливай все цветы, — продолжает она. — Но только вечером, иначе листья сгорят. Солнце превращает капли воды в линзы. Я зайду завтра утром, и мы подумаем об остальном.

— Спасибо.

— Никаких проблем. Как у тебя дела, не считая сада?

— Нормально.

— Рада слышать. Иногда «нормально» — это очень хорошо.

Не знаю, что сказать.

— Заходи в магазин, если угодно. Ну или увидимся завтра.

Я понимаю, что страшно хочу есть. В доме ни крошки.

Нужно сходить в магазин, но сначала надо одеться. Чистой одежды у меня нет. После операции мне нельзя носить чемоданы, поэтому я привезла с собой только подушку для кружевоплетения. Заглядываю в шкаф, но старые вещи никуда не годятся. Я надеваю джинсы, которые мы с Линдли обесцветили однажды летом, и перетягиваю их пестрым поясом с надписью «Вулфборо, Нью-Гемпшир». Потом ищу в шкафу туфли и рубашку с короткими рукавами.

Ноги у меня больше, чем у Евы, и мне подходят только сандалии, которые я подарила ей пятнадцать лет назад. Белые, с рюшками и цветочками на застежке. Я решила, что они понравятся Еве, потому что на них цветы, но сандалии все эти годы пролежали в магазинной коробке. Я царапаю кожаные подошвы металлической пилочкой для ногтей, найденной в ящике комода, потому что они слишком скользкие.

Я иду в закусочную. Там полно народу. Очередь — на полквартала. Захожу, и у прилавка вдруг появляется свободное место, на которое никто не претендует. Заказываю все, что можно купить на десять долларов, — больше в моих карманах ничего нет.

— Кофе?

— Чай.

— С молоком?

— Не вопрос.

За прилавком жарят оладьи, картошку, яичницу — по двенадцать порций за раз. Я удивляюсь, откуда здесь столько народу, и официантка немедленно отвечает, точно я спросила вслух.

— Флотилия прибыла, — говорит она.

Повар закатывает глаза.

— Двенадцатичасовой туристический автобус, — объясняет официантка, указывая на остановку.

Толпа шевелится, и туристы энергично движутся к окнам. Молодая женщина в костюме пуританки бежит по улице, спасаясь от преследователей. Они настигают ее, наконец хватают и держат, пока некий мужчина громко злословит в адрес пленницы и зачитывает список обвинений. Я узнаю Бриджит Бишоп и смотрю на часы. Она была первой из уличенных ведьм. Летом суд над ней проходит каждые несколько часов, и туристам предлагают занять места на скамье присяжных. Бедную Бриджит вновь и вновь приговаривают к повешению… Часто, но не всегда.

Я слышу шепот и оборачиваюсь. На скамье сидят две женщины — мать и дочь. Они замолкают, стоит мне посмотреть на них. Младшая отпивает свой кофе.

Я расплачиваюсь и пробираюсь через толпу, которая занимает все пространство кафе вплоть до двери.

Мы с Рафферти встречаемся на пороге. Он смотрит на очередь, тихонько ругается, идет обратно, останавливается, узнав меня, и успевает придержать дверь в последнюю секунду.

— А я думал, вы вернулись в Калифорнию, — бормочет он.

— Нет.

— Мэй сказала, что вы уехали.

— В таком случае, может быть, я действительно уехала. Мэй Уитни всегда права.

Он смеется.

— Ну, если верить ей… — Рафферти отчаянно думает, что сказать дальше.

— Я продаю дом, — сообщаю я. — Возможно, именно это она имела в виду.

— Продаете дом? — Он явно удивлен.

— Мне слишком тяжело… — Я чувствую себя глупо, но нужно же объясниться.

— Дом очень большой… — Рафферти честно пытается поддержать беседу.

Я киваю.

— То есть вы все-таки возвращаетесь в Калифорнию? — спрашивает он.

— Да.

— Это плохо.

Довольно странная реакция, но Рафферти не уточняет.

— Была рада познакомиться, — говорю я, протягивая руку. Это все уроки хороших манер, но они не в моем характере. Впрочем, похоже, Рафферти приятно. Он улыбается.

— Но вы ведь уезжаете не сегодня?

— Нет. Сначала нужно все прибрать.

— Значит, еще увидимся до вашего отъезда.

Я дохожу до конца улицы, а потом решаю попросить ключ. Помнится, Джей-Джей сказал, что он у них. Мне неприятно, что ключ от дома Евы находится бог весть где, пусть даже и под присмотром полицейских, и вдобавок я пообещала сделать дубликат для риелтора. Я опрометью несусь обратно.

— С вами все в порядке? — спрашивает Рафферти, когда я его догоняю. — Вы что-то бледная…

— Все нормально, — отвечаю я. — Вы тоже.

— Я ирландец. Я всегда немного бледен.

Я прошу у него ключ. Рафферти либо не понимает, о чем речь, либо вообще не помнит о том, что ключ в полиции, но все-таки обещает найти его и принести.

Я возвращаюсь в дом, вознамерившись вновь заняться сборами. Потом мельком смотрю на себя в зеркало и передумываю. Я действительно бледна — в общем, неудивительно. Меня слегка тошнит, поэтому я решаю немного отдохнуть. Для работы стало слишком жарко. Вместо этого решаю навестить Энн. Беру сверток кружева, который Аня оставила на столе, и выхожу.

Магазин переполнен, Энн сидит в дальнем углу и гадает по чьей-то голове. Она жестом просит меня подождать минутку.

У нее хороший магазин, он не забит до отказа туристами. Я замечаю ипсвичское кружево и виды Острова желтых собак. В дальнем углу — рекламная экспозиция, очень красивая, броская, с креслом-качалкой, прялкой и плетеным ковриком. Лучшие новоанглийские традиции, воплощение уюта. Кружево свисает с самодельной полки, старый камин наполнен коклюшками. На качалке лежит подушка, будто кто-то оставил ее на минутку и вот-вот вернется. Я узнаю это кресло. Некогда оно стояло у нас дома, на острове. Здесь выставлены образцы кружева, сплетенного «Кругом». На каминной полке — фотографии мастериц и груда брошюрок, излагающих историю «Круга». Там же — бланк заказа. Поверх брошюрок лежит рукописная табличка «ВОЗЬМИТЕ И ПРОЧИТАЙТЕ».

В буклете множество фотографий — женщины за работой, красивый золотистый ретривер, который лежит у их ног, панорамные снимки прядильни, мотки желтой пряжи из собачьей шерсти, кружево повсюду…

Главная фотография, помещенная на первой странице брошюры, — типичный раннеамериканский дом. Именно так люди представляют жизнь первых поселенцев, если не знают, с какими трудностями те на самом деле сталкивались. И все же с фотографиями что-то не так. И я не сразу понимаю, что именно. Но, если посмотреть внимательнее, понимаешь, что у всех женщин нет лица. Не то чтобы они намеренно стерты или убраны — просто снимки сделаны с очень странного ракурса.

«Предосторожность», — думаю я, пребывая в странном замешательстве.

— Говорят, эта пряжа обладает магическими свойствами. — Рядом со мной стоит продавщица, чуть ближе, чем следовало. Видимо, она рекламный агент.

Энн рассчитывается с покупателем и спешит ко мне, уловив последние слова.

— Это собачья шерсть, а не золотое руно, — замечает она.

Девушка пожимает плечами.

— Я всего лишь говорю то же, что и другие, — произносит она и отходит.

Энн вздыхает.

— Лично я ее терпеть не могу, — признается она. — Но это моя лучшая продавщица.

Я вручаю Энн сверток. Она разворачивает его. Внутри — двадцать или тридцать кусков кружева.

— Неужели ты даришь это мне? — недоверчиво спрашивает она.

— Я пыталась подарить это Бизеру и Ане на свадьбу, но они не взяли.

— И я не возьму. Это кружево Евы. Она предпочла бы, чтобы ты его сохранила.

— Если не возьмешь, пожертвую в Эссекский музей Пибоди.

Энн прячет сверток под стол.

— Считай, что я сделала тебе подарок в знак благодарности. Заранее.

Она непонимающе смотрит на меня.

— За помощь с садом.

Энн явно в восторге. А потом вспоминает.

— Я смогу прийти только послезавтра. Ничего?

Я делаю вид, что собираюсь отнять сверток, и Энн смеется.

— Спасибо, — говорит она. — Буду хранить его как зеницу ока.

— Я всегда рада тебя видеть.

Энн урывает свободную минутку между сеансами гадания, чтобы выпить со мной чаю. Когда подъезжает туристический автобус, она встает, вздыхает и возвращается к себе.

— Увидимся в четверг. — Энн задерживается в дверях. — Обязательно полей цветы. Иначе придется оборвать весь сад.

— Полью, — отвечаю я.

Энн останавливается по пути в магазин, чтобы попозировать фотографам. Она развевает юбками и загадочно улыбается в объектив.

Я допиваю чай и наблюдаю за тем, как возводят первую мачту «Френдшип». Это точная копия корабля, который некогда входил в состав салемского флота. Ева рассказывала, что на постройке работает полгорода. Неподалеку от ее лодочного сарая есть мастерская, где любители воссоздают историю. Толпа зрителей наблюдает, как огромный кран ставит на место верхний фрагмент мачты. Я развлекаюсь этим зрелищем почти час, а потом бреду вверх по холму — поливать сад. У Евы много земли, и цветы посажены всюду, где только есть место, в промежутке между домом и каретным сараем, вдоль дорожки. Каждый свободный пятачок засажен цветами и овощами — не порознь, а вперемежку: помидоры рядом с львиным зевом и лилиями.

Летняя веранда превращена в оранжерею. Я втаскиваю в дом несколько горшков поменьше и ставлю их под кран, чтобы земля пропиталась влагой. Здесь жарко и сухо. Кран плюется, прежде чем начинает течь вода, поначалу ржавая и слишком горячая. Это — сушильня Евы, во всяком случае основная. Старое дерево пропитано запахами лаванды и кориандра. Цветы и травы связаны лентами в пучки и висят, головками вниз, на стенах. На дальней стене осталось немного места, и я задумываюсь, отчего Ева развесила лаванду в погребе, предоставив ей плесневеть. Может быть, не хотела, чтобы лаванда выцвела на солнце. И потом, она же не знала, что цветам придется провисеть в погребе так долго. Несомненно, отправляясь в тот день купаться, Ева была уверена, что вернется. И это изрядно меня тревожит.

Я затаскиваю на веранду все ящики, какие только могу, но самые большие очень тяжелы, поэтому я иду за шлангом. Мне нельзя поднимать тяжести. Я до сих пор чувствую послеоперационные швы. Нужно погулять. Врач сказал, что прогулки полезны. И кажется, плавание тоже. Я понимаю, что пропущу очередной осмотр. А может быть, уже пропустила. Нужно будет непременно позвонить в клинику.

Я жду до шести, а потом начинаю поливать сад. На это уходит немало времени, и через час я вся мокрая и грязная. Сандалии скользят — промокли насквозь, поэтому я оставляю их на дорожке и хожу босиком. Пытаюсь дотянуть шланг до дальней клумбы, на которой растут лиловые и розовые фуксии и одинокий страстоцвет, пристроившийся возле бугенвиллеи в горшке. Ничего не получается. Шланг зацепился за угол клумбы. Надо бы вернуться и распутать его, но я слишком устала. Дергаю, стараясь не напрягать мышцы живота, — и шланг, чуть не разорвавшись, слетает. Я лечу вместе с ним кувырком на клумбу, где растут майоран, помидоры и баклажаны, снабженные табличками «ПОМ» и «БАК» соответственно. Я оглядываюсь, пытаясь понять, не стерла ли с лица земли молодую поросль, и мне стыдно за свою неаккуратность. Я слишком устала, чтобы немедленно подняться, поэтому решаю посидеть.

Именно здесь Рафферти меня и находит — покрытую грязью и зеленью, в окружении фуксий, над которыми носятся колибри. Должно быть, при падении я раздавила мяту, потому что ее запах повсюду. Мята заполонит все грядки, если ей позволить. Помню, как Ева объясняла мне это. С мятой нужно быть осторожной. Надо держать ее в «рамках».

Рафферти идет по следу от шланга вплоть до логического завершения — то есть до того места, где валяются мои сандалии. Он останавливается и смотрит на меня, потом на колибри.

— Даже спрашивать не буду, — говорит он, отмахиваясь от колибри как от мухи, и наклоняется, помогая мне встать.

Я отряхиваюсь и изучаю ссадины. Рафферти лезет в карман за ключом. Заодно оттуда вываливается всякая мелочь, в том числе старая никотиновая жвачка в потрепанной обертке. Он протягивает мне ключ.

— Надеюсь, это нужный, — говорит он, подбирает с земли два мокрых рекламных купона и машет ими в воздухе, чтобы высушить, а потом рассматривает. — Черт возьми. Какое сегодня число?

— Кажется, третье.

— Тогда ладно, — говорит Рафферти, разглядывая купоны. — Я совсем забыл. — Он показывает их мне. Бесплатный ужин на двоих. Название ресторана неразборчиво. — Они годны до завтра, это часть салемской программы «Подкупи копа». Хотите пойти в ресторан?

— Завтра?

— Сегодня или завтра — как угодно. Просто не хочу, чтобы купоны пропали.

— Тогда лучше завтра.

— Возможно, завтра будет фейерверк.

— Хорошо.

— Значит, договорились. — Он собирает и сует барахло в карман. — В семь. — Рафферти идет к калитке. — И лучше проверьте ключ. Другого я не нашел, но он не подписан.

— Обязательно.

Рафферти оборачивается.

— Кстати, чем вы тут занимались? До того как на вас напали колибри-убийцы?

— Поливала цветы.

— Интересный способ, — улыбается он.

Я сую ключ в замок, и дверь открывается.

«Нужно сделать дубликат для риелтора. И починить разбитое стекло, — думаю я, глядя на него и оценивая ущерб. — И убрать заплесневевшие цветы».

Наверное, лучше всего составить список дел, но я никак не могу найти листок бумаги.

Словно по волшебству, в разбитом окошке возникает лицо Рафферти. Я подскакиваю от неожиданности.

— Простите, — говорит он.

— В чем дело?

— Сегодня.

— Что?

— Вы ошиблись датой. Сегодня — четвертое июля. — За спиной у Рафферти взмывает ракета фейерверка, доказывая его правоту. — Но если вам некогда…

— Ничего страшного. Дайте мне час.

— Даже два, — говорит он.

Я сердито смотрю на него.

— Я ничего такого не имел в виду, — оправдывается Рафферти. — Меня все равно не отпустят с работы раньше семи. А потом еще придется найти лодку.

— Лодку?

— А я не предупредил, что это плавучий ресторан в Салемской гавани? — улыбается он.

— Наверное, я бы запомнила, если бы вы сказали.

— Извините. Так вот, мы будем ужинать в плавучем ресторане.

— Оденусь соответственно.

Он окидывает меня взглядом и, слава Богу, ничего не говорит.

Фейерверки трещат и щелкают. Весь город высыпал на улицы. По ту сторону парка какой-то кальвинист рассматривает дом Евы. А может быть, у меня паранойя и он смотрит в нашу сторону только потому, что заметил машину Рафферти и, как и остальные, гадает, что здесь творится.

Я готова вовремя, а Рафферти опаздывает. А когда приходит, то извиняется и говорит, что это его вечная беда. Он заказал столик, но теперь сомневается, что место оставят за нами. Когда мы добираемся до нужного места, то не находим не только столика, но и ресторана. Он пропал. Рафферти вытаскивает мобильник и целую минуту дожидается ответа. Судя по всему, ждать он не любит.

— Рафферти говорит. Никто не заявлял в полицию о пропавшем ресторане?

В трубке слышен смех.

— Я серьезно. «Рокмор» куда-то делся. — Снова смех. — Какого черта, куда он провалился? Э… насовсем или только на сегодня? — Рафферти кивает. — Понятно. — Он поворачивается ко мне. — На сегодня ресторан перетащили в Марблхед.

Теперь я заинтригована.

— Говорят, в гавани будет фейерверк. — Он ненадолго задумывается. — Вы все еще хотите туда пойти?

— А вы?

— Конечно. Почему бы нет? Бесплатный ужин есть бесплатный ужин.

— Бесплатный сыр только в мышеловке, — говорю я, цитируя Еву. Я с ней вполне согласна, и все-таки не надо было говорить это вслух.

— Да, — отзывается Рафферти. — Но нас ждет не сыр, а целый ужин.

— Верно подмечено.

— Держитесь, — говорит он.

Я хватаюсь за борт, и мы несемся вперед, хотя в гавани запрещено перемещаться со скоростью быстрее пяти миль в час.

Мы минуем крошечный маяк на Зимнем острове и поворачиваем направо, к Пич-Пойнт, приближаясь к Острову желтых собак.

Темнеет. Мэй — на пристани, поднимает стапеля на ночь. В сосновой рощице медитируют кружевницы. Тайцзы. Мы подходим к скалам ближе, чем сделали бы туристы. Так поступила бы я сама, если бы управляла лодкой, — и это приятно, поскольку означает, что Рафферти хорошо знает местные воды. Одна из кружевниц слышит рев мотора и смотрит на нас, раздраженная вмешательством. Сначала она узнает Рафферти, потом меня.

— Наверняка поползут слухи, — замечает детектив достаточно громко, чтобы я расслышала сквозь шум.

До Марблхеда мы добираемся через полчаса — не из-за дальности расстояния, а из-за многолюдства. Когда подплываем к ресторану, вокруг него столько лодок, что нелегко найти местечко.

Салемская полиция, видимо, предупредила о визите Рафферти, потому что нас ждут. Хозяин ресторана лично помогает нам причалить.

— А я думал, вы знаете, что мы переехали. — Он словно извиняется. — Мы каждый год сюда перебираемся.

Когда мы заходим, он подвигает мне стул. Я чувствую, что на нас все смотрят, и это неприятно. Я сажусь как можно быстрее, но по-прежнему ощущаю на себе многочисленные взгляды. Меня охватывает приступ паранойи. Я оборачиваюсь, чтобы узнать, кто меня разглядывает, но свет меркнет и разобрать лица становится трудно.

— Что-то не так? — спрашивает Рафферти.

— Нет, — отвечаю я, озираясь. Чувствую, что за мной наблюдают, но не хочу показаться шизофреничкой.

— Может быть, сядете с другой стороны? — предлагает он.

— Нет-нет, все в порядке, — лгу я и беру меню.

Рафферти следует моему примеру.

— Надеюсь, вы любите жареное.

Я заказываю рыбное ассорти и луковые колечки в качестве гарнира. И диетическую колу. Похоже, это забавляет Рафферти.

Я снова ощущаю взгляды, потом слышу чьи-то мысли: «Эй, неужели чокнутая София вернулась в город?»

Я отодвигаю стул, чтобы выйти из чужого поля зрения. Рафферти тоже слегка сдвигается, загораживая мне обзор, будто непреднамеренно. И это срабатывает — я начинаю расслабляться.

— Будете заказывать? — спрашивает официантка, ставя на стол красную пластмассовую корзинку с булочками.

— Рыбный салат у вас с пикшей или с треской? — уточняет Рафферти.

— Не знаю, — отвечает официантка. — Просто салат.

Она смотрит на него так, как будто это он ненормальный.

Нетрудно прочесть ее мысли. Она думает о том, как ей хочется домой.

— Тогда филе меч-рыбы, — говорит Рафферти.

Официантка идет на кухню.

— Кстати, — поворачивается он ко мне, — Ева говорила, что ты писательница.

Обмен любезностями — часть программы. В конце концов, у меня хорошая выучка. Я переживу.

— Нет, — отвечаю я. — Я не пишу. Я… читаю.

Рафферти меня не понимает.

— Ты так зарабатываешь на жизнь?

— Если можно назвать это жизнью.

— Ты читаешь кружево?

— Нет-нет. — Я откидываюсь на спинку стула, словно отстраняясь от этого предположения. — Сценарии. — Я протягиваю ему корзинку с булочками, и Рафферти берет одну.

— Киносценарии?

— Да.

— Круто, — вздыхает Рафферти. Нетипичное для него словцо. Если бы я вычитала это в сценарии, то сочла бы неправдоподобным.

— И ты живешь в Голливуде? — Он ищет масло, но тщетно.

— Иногда.

Рафферти вопросительно смотрит на меня.

— Я много езжу… Это что, допрос?

Он громко смеется.

— А я перебрался сюда из Нью-Йорка.

Все это уроки Евы. Расскажи о себе, чтобы поддержать разговор. Не суп, но тоже сгодится.

— Круто, — отвечаю я.

Рафферти ухмыляется.

— Свидания?

— В общем, нет, — отвечаю я, констатируя очевидное.

— Речь обо мне, а не о тебе, — краснеет он.

Мы оба начинаем смеяться.

— О Господи, — вздыхает Рафферти. — А ведь предполагается, что хотя бы один из нас — специалист по этой части.

До меня наконец доходит: у нас же свидание. Не знаю, почему это не пришло мне в голову. Возможно, Рафферти, поразмыслив, решил сделать доброе дело. По правде говоря, я вообще не хожу на свидания.

— Прости. — Детективу явно неловко. — Наверное, это была не очень хорошая идея.

Мысли бешено носятся в голове. Я пытаюсь собрать их в кучу, подыскивая ответ. Ну же, Ева, подскажи что-нибудь.

— Ты давно сюда переехал? — наконец спрашиваю я. Голос у меня слабый и как будто чужой.

Рафферти понимает, что я стараюсь поддержать разговор, и благодарно смотрит на меня.

— Два года назад.

— А почему?

Мы снова смеемся.

— Люблю парусный спорт.

— Тогда я тебя понимаю. — Я начинаю расслабляться.

— Ты умеешь управлять шлюпкой?

— Так себе…

— Врешь, — смеется он.

Рафферти знает обо мне больше, чем я думала. Видимо, Ева рассказала. Я уже готова возразить, что лучшим моряком в нашей семье была Линдли, намного лучшим, чем я, но что-то меня удерживает.

— Я давно этим не занималась, — наконец отзываюсь я.

Он кивает и продолжает на меня смотреть. Я понимаю, что не могу прочесть его мысли. Не то чтобы я пыталась. Как правило, я стараюсь не читать людей и избегать вторжения в их личную жизнь. Рафферти можно прочесть, но только если он сам позволит.

— Что? — наконец спрашиваю я.

— Я подумал, ты немного похожа на Еву.

— Да уж.

Он понимает, что я ему не верю.

— А по-моему, похожа.

— У нас были хорошие отношения, — говорю я, понимая, что сегодня мысль об этом кажется лишь немногим привычнее, чем накануне.

Рафферти ухмыляется.

— Ева любила помогать бедолагам.

— Это точно.

— Иногда даже слегка перегибала палку. — Его лицо слегка мрачнеет.

— То есть?

Детектив немедленно приходит в себя и натянуто улыбается.

— Она подружилась со мной, когда я приехал в Салем. Подкармливала, как бродячего пса, а потом не смогла от меня отделаться.

— Сандвичи?..

— В точку, — смеется Рафферти.

— Подходящая еда для бродяги.

Я испытываю облегчение, когда начинается иллюминация. По всему периметру гавани вспыхивают огни.

С наступлением сумерек взмывают в небо ракеты фейерверка. Очень красиво. Лучше, чем раньше. После каждого залпа видно людей на берегу — целые толпы во дворах, на причалах, на пляже. Гавань настолько переполнена лодками, что можно пересечь ее, не замочив ног. Они стоят по две и по три у каждого причала, кормой к морю. После каждой вспышки фейерверка слышатся восторженные гудки. Зрители кричат, и хор их голосов катится над водой.

От шума я нервничаю. Чувствую, что на меня кто-то смотрит. За мной опять наблюдают.

«Ей-богу, она его охмуряет».

— Ты в порядке? — спрашивает Рафферти.

Понятно, что нет. По моему лицу катится пот, руки дрожат.

«Она охмуряет копа».

Не знаю, чьи это мысли. И не хочу знать.

— Морская болезнь?

Плавучий ресторан ощутимо движется.

— Нет, — отвечаю я. У меня не бывает морской болезни. По позвоночнику и по плечам пробегает холодок паники.

Рафферти замечает это и оглядывается.

— Можем уйти, если хочешь.

— Нет. Все нормально.

Я пытаюсь успокоиться. Мысленно проделываю упражнения, которым научил меня психолог. Дыши. Задействуй органы чувств. Нюхай, трогай, делай что угодно, лишь бы остаться в реальности.

Начинаю успокаиваться — и тут возникает драка.

Я слышу ее раньше, чем успеваю увидеть. Посреди грохота фейерверков медленно нарастает посторонний шум, и его ни с чем не спутаешь — это звуки ударов. Я не понимаю, что происходит, пока кто-то не обращается к Рафферти. Тот спешит разнять драчунов. Может быть, люди забыли, что мы не в Салеме, где естественное дело — подойти к нему за помощью. А может, просто он единственный полицейский в ресторане. Патрульный катер из Марблхеда спешит с другого конца гавани. Но лодки стоят так плотно, что у полицейских уйдет минут десять, чтобы до нас добраться, а за это время успеет случиться какая-нибудь неприятность.

Время для потасовки выбрано идеально — она началась незадолго до конца иллюминации. В ярком свете я вижу, что Рафферти удерживает одного из буянов, здоровенного парня. Второй, похожий на яхтсмена, сплевывает кровь. Знакомая история — простой горожанин против богатого пижона. Правда, на сей раз участники чересчур взрослые. Пижон кажется мне смутно знакомым — возможно, когда-то мы встречались на балу. Лица второго не вижу. Они перестали обмениваться ударами, зато крепкие словечки так и сыплются. Рафферти мертвой хваткой держит горожанина, который готов ко второму раунду. Проходит целая минута, прежде чем он его наконец отпускает.

Пижон садится за свой столик. Кто-то кладет в салфетку немного льда из бокала и протягивает ему — приложить к губам, но драчун отказывается от компресса. Он смотрит в мою сторону. Все смотрят.

— Ах ты, долбаный псих, — говорит второй, снова порываясь начать драку.

Рафферти успевает схватить его за плечо.

Я узнаю голос и вижу, как друг моего детства Джек швыряет деньги на стол и уходит, прыгнув прямо в лодку, как ковбой в старом фильме прыгнул бы в седло на всем скаку. Рафферти что-то говорит пижону, и тот снова принимается за дорогое пиво.

Вернувшись к нашему столику, Рафферти вытирает лицо салфеткой.

— Из-за чего они подрались? — спрашиваю я, пытаясь говорить спокойно, но в то же время сознавая, что каким-то образом послужила причиной инцидента. Драка случилась из-за меня. Мой психолог сказала бы, что далеко не все на свете происходит из-за меня. Обычно она оказывается права. Но только не сегодня.

— А из-за чего обычно бывают драки? — врет Рафферти. Штаны у него залиты пивом, и он промокает их, тихонько чертыхаясь. — Пойдем-ка отсюда.

Огни по периметру гавани по-прежнему светят алым, но уже начинают меркнуть, и сияние на берегу перемежается мгновениями абсолютного мрака.

Легкость общения, которой мы достигли, улетучивается. Рафферти не обращает внимания на скоростные ограничения, и я не против. Нам обоим больше всего хочется завершить этот вечер и поскорее расстаться.

Я слышу звуки религиозной музыки и шипение скверного микрофона, когда мы минуем Зимний остров. Рафферти набирает скорость.

Мы молчим, пока едем в патрульной машине к дому Евы. Рафферти выключает мотор и поворачивается ко мне.

— Не нужно было возить тебя туда, — говорит он.

— Ничего страшного.

— Кажется, Джек Ла Либерти — твой друг?

— Был.

— Ну то есть вы с ним знакомы, — поправляется Рафферти.

Не знаю, что сказать, и поэтому молчу. Мне крайне неуютно.

Трещит рация.

— Эй, Рафферти, — произносит знакомый голос. — Ты нашел тот ресторан?

— Отвяжись, Джей-Джей, — говорит Рафферти. — У меня выходной.

— У нас заявление о пропаже человека.

— Посмотрю завтра.

— Анжела Рики.

— Блин. — Рафферти берет трубку, чтобы мне не было слышно. — Опять…

Не знаю, о чем речь, но, несомненно, дело важное. Я тянусь к дверной ручке. Рафферти жестом останавливает меня.

— Раздобудь официальный ордер, — говорит он в рацию. — Я заберу по пути. — Рафферти оборачивается ко мне. — Вечер прошел скверно, — признается он, прикрыв трубку ладонью.

— Никаких проблем.

— Давай попробуем еще разок.

Я удивлена.

— Завтра вечером, — продолжает он. — Давай покатаемся на лодке.

Рация продолжает работать.

— Ладно, ладно, — говорит Рафферти в трубку. — Уже еду. — Он выключает звук и смотрит на меня. — Встретимся на Дерби-Уорф. В семь ноль-ноль.

Рафферти возвращается к разговору с Джей-Джеем, прежде чем я успеваю отказаться. Потом он снова промокает брюки салфеткой и повторяет:

— Черт…

 

Глава 14

Энн гадала пятнадцатый раз за вечер, когда пришел Рафферти. Было около десяти. Энн работала с клиентами в задней части магазина — там же, где смешивала эссенции. В комнатке стоял котелок, но исключительно как экспонат. За бархатной занавеской, которая отделяла помещение для гадания от магазина, находилось нечто вроде химической лаборатории, с мензурками, трубками и бунзеновскими горелками для приготовления масел и прочих зелий на продажу.

Энн заметила Рафферти, как только он вошел, и жестом попросила подождать: она разговаривала с матерью и дочерью, которые пришли на сеанс гадания.

— Мне нужно что-нибудь из ваших личных вещей, — сказала она женщине. — Например, кольцо или ключи.

— Дай ей кольцо, мама, — посоветовала дочь.

— Твоя мать сама должна решить, что дать мне, — возразила Энн. Женщина подумала минуту, потом полезла в сумочку, достала шарф и неловко протянула Энн.

— Спасибо. — Та закрыла глаза и замедлила дыхание. Вновь открыв глаза, она вернула шарф, и женщина сунула его обратно в сумочку.

— И что теперь? — спросила она.

— А теперь я буду читать. — Энн поднялась и встала у нее за спиной. Она осторожно коснулась головы женщины и начала массировать.

— Как приятно… — Вздохнув, женщина закрывает глаза.

Рафферти зачарованно наблюдал.

Когда женщина задышала медленнее, Энн принялась двигать руками в разных направлениях, выискивая шишки, вмятины, неровности, которые могли бы открыть ей будущее, и придавая лицу клиентки странное выражение. Рафферти заметил френологическую таблицу на стене. Такая-то шишка означает долголетие, такая-то — артистические наклонности.

Рафферти отвел глаза, когда Энн принялась объяснять. Он решил, что это слишком личное. Чтобы не подслушивать, побродил по магазину, разглядывая маленькие пакетики сухих духов и волшебных снадобий. Роза и вербена — для крепкого сна, тысячелистник и имбирь — для возвращения утраченной любви. Смеси для преуспевания, для защиты, для здоровья, даже для того, чтобы выиграть выборы. И огромный запас ладана. Его запах преобладал в магазине. Рафферти поспешно перешел к большому отделу книг и справочников. Полистал несколько штук, а потом принялся изучать кристаллы. Потрогал розовый кварц, обсидиан, сунул руку по локоть в миску с огненными агатами… И тут Энн наконец подошла к нему.

— Полезны для потенции, — сказала она, и Рафферти поспешно вытащил руку из миски.

— Прошу прощения, — спохватилась Энн. — Я не настаиваю.

Она ввела Рафферти в дальнюю комнату, согнав двух кошек с циновки. На стене висел лунный календарь. Такой же он видел в доме Евы, только без изображения красной шляпки. Именно «красные шляпки» сообщили, что Ева пропала, — они были ее постоянными клиентками. Когда она не открыла кафе в назначенный день, они дружно отправились в полицию и заявили об ее исчезновении.

— Столько людей пропадает… — сказал Рафферти — в основном самому себе.

Двое пропавших за месяц — уже достаточно странно. Нетрудно было обнаружить связь между ними. Ева неоднократно помогала Анжеле — кормила, иногда пускала ночевать. Именно к Еве девушка отправлялась, когда попадала в беду. Именно так произошло в прошлый раз. В итоге Ева перевезла Анжелу на остров, к Мэй. Кэл возненавидел тещу за это. По правде сказать, он много за что ее ненавидел.

— Странный год, — сказала Энн. — У вас нет аллергии на кошек?

— Только на собак.

— Тогда сидеть, — пошутила Энн.

Рафферти не удержал улыбку. Ему нравилась Энн и ее чувство юмора. Чаще всего оно было настолько тонким, что люди его совершенно не понимали. Рафферти согнал третью кошку и сел.

— Это вы написали? — Рафферти указал на бумаги.

Именно Энн заявила в полицию о пропаже Анжелы — если можно так выразиться. Скорее речь шла о том, что в последнее время девушка перестала появляться в городе. Сигнал тревоги. Анжела уже однажды исчезала, примерно полгода назад, после того как ее избили кальвинисты. Потом добровольно вернулась к ним, хоть ее и отговаривали.

Именно такие подростки, как Анжела, рано или поздно попадают в секту. Ей было шестнадцать, она бросила школу и сбежала из дому. Она никому не была нужна и, вероятно, с детства подвергалась дурному обращению. Девушка готова была ухватиться за все, что обещало хоть какое-то подобие безопасности и спасения.

Но сильнее всего Рафферти поразило не то, что именно Энн заявила об исчезновении Анжелы, а то, что этого не сделали сами кальвинисты. Когда Анжела пропала в прошлый раз, они звонили в полицию каждый день, обвиняя в похищении девушки, во-первых, ведьм, а во-вторых, Еву. Коллега Рафферти Роберта, которая работала на острове Зимний, сказала, что Анжела подумывала о переезде — возможно, в теплые края.

— Говорят, она собиралась перебраться на юг, — напомнил Рафферти.

— На юг? Ну да, если считать югом лодочный сарай Евы. — Энн указала за окно. — Последние несколько недель она жила там. Точнее, пряталась. Выходила только ночью, иногда, по слухам, рылась в мусорном контейнере у железной дороги. Я застукала ее, когда Анжела воровала мои помидоры. Так я и узнала, что она в бегах.

— О Господи, — вырвалось у Рафферти.

— Я начала оставлять для нее еду. Покупала бутерброды в закусочной или готовила что-нибудь сама, если было время. Мне ее жалко, она славная девочка.

— А почему Анжела не пришла в полицию?

Энн молча посмотрела на него.

— Или по крайней мере не вернулась к Мэй… — все неувереннее бормотал Рафферти.

— Когда я ее в последний раз видела, у Анжелы был подбит глаз. И все лицо в синяках. Она заставила меня пообещать, что я никому не скажу.

Рафферти кивнул. Мэй права. Анжеле следовало оставаться на острове. Он ни в коем случае не должен был допускать возвращения девушки к Кэлу и его адептам.

— Вы бы ее не удержали. — Энн догадалась, о чем он думает. — Она ненавидит Остров желтых собак.

Рафферти вздрогнул.

— Я бы тоже не смогла там жить, — продолжала Энн. — Доить коров, выращивать лен… Я всецело за здоровый образ жизни, но это выше моих сил.

— Когда вы в последний раз видели Анжелу?

— Три дня назад. Вечером она вышла погулять, а у меня было открыто допоздна. Она пошла к Шетланд-парк. Ей нравилось сидеть там на скалах. Но в тот вечер на пристани околачивались кальвинисты. Проповедовали. Слонялись среди туристов, искали новых адептов.

— Думаете, ее увели силой?

— Не знаю. Но в лодочном сарае Анжелы нет. Может, они ее действительно забрали. Или она просто испугалась и сбежала. Не знаю. И почему она не подала в суд, когда они впервые ее избили? Я бы непременно это сделала.

— Пища, убежище, крыша над головой… — Рафферти будто читал надпись на рекламном щите.

— Что?

— Знакомая история. Сила и власть. А если прибавить к этому спасение души — вот вам полный комплект. — У него были очень скверные предчувствия. Но делиться ими с Энн детективу не хотелось. — А Ева знала, что Анжела сидит в лодочном сарае?

— Ева дала ей ключ… после того как ее саму избили. — Энн помедлила, прежде чем договорить. Это была больная тема для Рафферти.

Рафферти достал фонарик из бардачка. Он оставил машину перед домом Энн и пересек пристань Дерби, направляясь к лодочному сараю.

Если Анжела и скрылась в спешке, она тем не менее заперла дверь на ключ. Рафферти посветил в окна, но они были закрыты изнутри. Он обошел сарай, подойдя к краю причала. Вода стояла высоко. Рафферти перебрался через скользкие сваи и обнаружил, что люк на первом этаже заколочен. Без помощи цепной пилы попасть внутрь можно было только через деревянную дверь на втором этаже. Рафферти чертыхнулся, а потом пошел к машине за веревкой.

С нескольких лодок наблюдали, как полицейский лезет наверх. Когда он достиг второго этажа, раскачался и вышиб ногами люк, послышались аплодисменты.

В маленькой комнатке было темно. Рафферти осветил фонариком углы. Несомненно, кто-то здесь жил. На чердаке царил хаос. Повсюду обертки от еды и засохший крысиный помет. Неудивительно. Крысы в доках — размером с кошку. Причем разного происхождения — индийские, китайские, карибские. Они появились здесь лет триста назад, когда в Салем привозили товары со всего света. Хозяева ресторанов каждое лето жаловались на грызунов, но истребить тварей не удавалось.

Рафферти осмотрел комнату, подмечая все мелочи. Пустая винная бутылка, в которую вставлена свеча. Бутылка пыльная, свеча догорела. Старая пачка сигарет на полке. Постель в углу, смятая, застеленная выцветшим индейским покрывалом, с прожженной посередине дырой.

Снизу донесся какой-то звук. Рафферти обернулся. Посветил.

— Анжела, — позвал он. — Это я, Джон Рафферти.

Не дождавшись ответа, он направил луч света вниз по лестнице. Послышался всплеск воды. Рафферти двинулся вниз, в кромешную тьму. Фонарик, точно луч маяка, выхватывал из темноты старую парусную лодку, уключину, древнюю моторку с пробоиной на носу… Рафферти смахнул паутину. Сплюнул.

Нижняя ступенька сгнила и треснула под его весом — Рафферти растянулся во весь рост, выронив фонарик. Тот быстро покатился к воде. Детектив выругался.

Фонарик зацепился за торчащий из пола гвоздь и остановился. Рафферти встал и понял, что рассек руку до крови. И снова ругнулся.

Что-то упало. Шум заставил его замолчать. Рафферти схватил фонарик, обернулся и посветил на звук. Шум исходил со стороны воды, а может быть, из-под пола. Детектив провел лучом вдоль дальней стены лодочного сарая и обнаружил маленькое полукруглое отверстие над самой водой. Детектив решил, что это результат эрозии, а потом заметил крысу размером с собаку, как показалось ему. Ну, может быть, не с собаку, но все-таки она была огромная. Крыса посмотрела на него, и в луче фонарика ее глаза сверкнули красным. Тварь забралась в дыру, которая оказалась гигантской норой. Крысиный хвост сначала свисал наружу, потом втянулся внутрь точно змея и исчез.

— Хватит с меня, — вздохнул Рафферти и пошел вверх по лестнице. Трудно поверить, что на Острове желтых собак еще хуже.

Рафферти постоял на чердаке у окна, глядя на гавань. Шлюпка Джека стояла у причала, виден был свет в каюте. Джек ничком лежал на койке.

«Отрубился», — подумал Рафферти, заметив валяющуюся на столе бутылку.

Потом детектив машинально взглянул в сторону острова и заметил два огня — сигнал Мэй. Она, наверное, надеется кого-то сегодня вывезти, но Рафферти знал, что ничего у нее не выйдет.

Он вышел тем же путем, что и вошел. Но не при помощи веревки — Рафферти отвязал ее и бросил на причал, а потом просто спрыгнул.

«Прилив, — с благодарностью подумал он, рухнув в холодную черную воду. — Слава Богу, не разобьюсь о камни».

Рафферти переоделся, заехал в участок за ордером, а потом отправился навестить кальвинистов.

Зимний остров находился в устье гавани. Дальше — только Салем-Уиллоуз, где жил Рафферти. Это была странная часть Салема — обломок Викторианской эпохи, отделенный от остального мира узкой дорогой, которая огибала электростанцию, огромную груду угля и стоянку грузовых кораблей.

Зимний остров с одной стороны граничил с доками, Дерби-Уорф и деловой частью Салема, а с другой его омывал океан. С материком он соединялся небольшой дамбой, на набережной находился приют для мальчиков Пламмера. Внушительное здание в викторианском стиле походило на старый отель. Здесь вырос один из «голубков» Рафферти. Так называли новичков в Обществе анонимных алкоголиков — «голубки». Потому что когда ты пытаешься им помочь, они неизбежно на тебя гадят, а потом улетают. Специфический юмор. И все-таки недавний «голубок» Рафферти был славным, и детектив взял его, так сказать, под крыло, потому что тот сам об этом попросил. Невозможно отказать такому парнишке, даже если знаешь, сколько с ним будет проблем.

Приют располагался в старом особняке, откуда открывался едва ли не самый лучший вид на океан, а потому, по общему представлению, это было весьма неплохое место. Но тем не менее именно туда попадали никому не нужные дети. Оба брата, Джей-Джей и Джек, побывали там, когда их мать умерла, а отец отправился по делам в Канаду и не возвращался почти год. Но ребята выправились. По крайней мере Джей-Джей — сущая заноза, но все-таки хороший парень. Джек — другое дело. Пьет, как и его отец. Несколько раз пытался завязать, но не смог удержаться.

У Джека были и другие проблемы, кроме алкоголя, в том числе неразделенная любовь к Таунер Уитни. Как и положено пьянице, Джек оказался в этой истории жертвой. Старая рана не исцелилась, и Джек упорно растравлял ее. А потом, когда боль становилась нестерпимой, появлялся пьяным в стельку и начинал жаловаться на Таунер и на то, что она с ним сделала, будто все это случилось на прошлой неделе, а не пятнадцать лет назад. Видимо, сегодня выдался именно такой вечер.

Но Рафферти не желал думать ни о чем — ни о Джеке, ни о собственном неудавшемся свидании с Таунер, если это можно так назвать. Черт знает что, а не свидание. Вернуться домой раньше десяти!.. Он бы рассмеялся, если б не было так грустно.

Мыслями детектив Рафферти неуклонно возвращался к Анжеле. Девушка с самого начала представляла собой проблему. Беда могла случиться в любой момент. Он понял, что ждал этого. Рафферти задумался: изменилось бы что-нибудь для Анжелы, если бы она осталась у Мэй, на Острове желтых собак. Если бы, приехав в Салем, свернула чуть раньше, и если бы в интернат Пламмера брали всех, а не только мальчиков. Может быть, Анжела, обретя дом, жила бы сейчас здесь, а не на Зимнем острове, где обитают Кэл и его сумасшедшие адепты, жаждущие «спасти» ее душу.

У Рафферти были скверные предчувствия насчет Анжелы. Видимо, у Евы тоже. Именно она позвонила в полицию, когда девушка впервые связалась с кальвинистами. «Ты можешь что-нибудь сделать?» — спросила она. Рафферти знал об ее отношениях с Бойнтоном. Ева была тещей Кэла и неоднократно жаловалась на него за скверное обращение с Эммой. Иными словами, Ева и Кэл друг друга не любили.

Сегодня Рафферти был весьма обеспокоен. Он не мог избавиться от ощущения, что случилось дурное. Инстинкты полицейского в отличие от мужских инстинктов его не подводили.

Когда Рафферти въехал на Зимний остров, молитвенное собрание шло полным ходом. Он взглянул на часы — 21:47. Еще тринадцать минут, и можно разогнать их за нарушение общественного спокойствия. Детектив и раньше это проделывал. Несколько раз. Особенно прошлым летом, когда погода была хорошая. Рафферти оставлял машину в Уиллоуз и шел в клуб, чтобы сыграть в пинбол и съесть сандвич с котлетой, а потом возвращался на Зимний остров и ровно в 23:00 разгонял кальвинистов. Так продолжалось, пока Кэл не поумнел и не купил часы.

Рафферти остановился у будки охраны и опустил стекло. Роберта, не отрываясь от «Космополитэн», открыла окно.

— Стоянка двадцать пять долларов в сутки, — сказала она, не поднимая взгляд. — Да, в выходные тоже. — Она читала статью «Сделай для него лето незабываемым». — Только наличные, — закончила Роберта, неохотно откладывая журнал.

— Запиши на мой счет.

Она перевернула журнал, чтобы он не видел обложку.

— Слишком поздно, — засмеялся Рафферти. — Ты попалась.

— А я думала, у тебя свидание. — Роберта даже не пытаясь скрыть сарказм.

— О Господи, — недоверчиво произнес Рафферти. — Может быть, ты даже знаешь, что именно я заказал на ужин?

Она промолчала.

Роберта была в новой униформе и белом вязаном топе — нарочно на размер меньше. Обесцвеченные светлые волосы торчали колючками — девушка заново обрастала после стрижки, которую сделала сама себе однажды вечером, несколько месяцев назад, когда напилась.

Рафферти знал ее по Обществу анонимных алкоголиков. Роберта была первой, не считая Евы, с кем он познакомился, приехав в Салем. Когда они вместе стояли у кофейного аппарата в участке, Роберта призналась, что неравнодушна к полицейским. Он налил себе на полдюйма кофе — мерзкой черной гущи, которая долго оседала. От пластмассового стаканчика ударило статическим электричеством, как только детектив поднес его к губам. Рафферти поморщился, выплеснул кофе в помойное ведро и уселся в задней части комнаты, гадая, скольких потенциально новых друзей он только что оскорбил.

В следующий раз Роберта принесла ему кофе из закусочной. Она заметно робела, протягивая ему стаканчик.

— Я опять ошиблась?.. Надеюсь, ты не сноб?

— Нет, — смеясь, ответил Рафферти.

На самом деле он был страшным снобом. Вообще не пил растворимый кофе. Так уж привык. В прошлом году дочь скопила карманные деньги и купила ему на Рождество французскую кофемолку, и теперь он не мыслил иного варианта.

И все же Рафферти оценил поступок Роберты. Он взял кофе и поблагодарил. Даже сел рядом с ней и сделал вид, будто пьет, а потом, уходя, забрал почти полный стаканчик с собой.

Они несколько раз ходили на свидания. В основном потому, что Роберта сама приглашала. Рафферти был новичком в городе и страдал от одиночества. Он изо всех сил попытался превратить их отношения в дружбу. К его чести, он ни разу не спал с Робертой, хотя затащить ее в постель не составило бы труда.

— Как прошел отпуск? — поинтересовался Рафферти.

— В основном хреново, — ответила Роберта. — Мать отказалась сидеть с ребенком, и сестре пришлось его привезти.

Рафферти кивнул. Он еще ни разу не видел ни сестру, ни ребенка Роберты, хотя много о них слышал. На собраниях анонимных алкоголиков она часто говорила о своей родне. Причем далеко не добродушно. Каждый раз, когда Роберта напивалась, это обычно происходило после встречи с сестрой.

— Ну и что ты тут делаешь? — спросила Роберта, то ли от любопытства, то ли с досады. — Не получилось у тебя с ней?

— Анжела Рики пропала.

— Что? Опять?

— Ты ее видела?

— Вопреки общественному мнению, я ей не сторож.

— А тебя никто и не просит снова взять ее к себе. Я всего лишь спрашиваю, не видела ли ты Анжелу.

— Нет, — подумав, ответила Роберта. — По крайней мере в последнее время.

Рафферти мало что знал о том, что было, когда Анжела жила у нее. Роберта рассказала только, что девушка вернулась к кальвинистам. Ну и скатертью дорога.

— Ты не видела какой-нибудь драки? Не слышала ничего необычного незадолго до ее исчезновения?

— Что считать необычным? — уточнила Роберта.

Точно уловив намек, ветер задул с востока, и из заброшенного ангара береговой охраны, где обычно проповедовал Кэл, донеслись вопли. Звуки человеческой агонии оледенили и без того уже прохладный воздух. Какой сегодня день? Четверг? В четверг кальвинисты обычно изгоняли злых духов из подростков. Это было нечто вроде семейного шоу, которое привлекало целые толпы, — люди приезжали даже из Род-Айленда. Одна из самых популярных затей Кэла. И одна из самых шумных.

Видимо, демоны не желали покидать души подростков без боя, и звуки этой борьбы разносились по парковке и по пляжу, вспугивая чаек с гнезд. Даже ветер, будто не желая слушать крики, пытался сменить направление и кружил, неистово швыряя мусор — старую металлическую табличку, сухую ветку… Наконец он слился с ветром, который нес громкую музыку из павильона, и звуки смешались. Вскоре уже казалось, что Джон Филипп Суза написал марш, специально предназначенный для того, чтобы демоны покинули своих жертв и бросились в море.

Рафферти не сомневался, что кто-нибудь уже звонит в полицию. Крики разносились далеко над водой, даже в такую ветреную ночь. Горожане к этому уже привыкли, и в участок, как правило, звонили туристы. Обычно они думали, что это какая-то странная экскурсия, которая проходит в безбожно поздний час, или что шум доносится из очередного дома с привидениями. В таких случаях Рафферти велел дежурному говорить: «Мы этим займемся» или «Мы все уладим». По опыту он знал, что открыть позвонившим истинный источник шума — значит еще больше расстроить и без того расшатанные нервы.

— Ужас какой-то, — пожаловалась особенно взволнованная женщина. — Неужели вы ничего не можете сделать?

Честно говоря, не могли. Если молитвенное собрание не превышало установленный законом уровень децибел и не затягивалось позже десяти, кальвинистам ничего нельзя было предъявить. Однажды Рафферти попытался их урезонить, и Кэл отомстил: его адепты шесть раз позвонили в участок и сообщили о бродяге, слоняющемся в ночи по пляжу Вайкики на Зимнем острове, распевая народные песни: сначала он пытался исполнить «Последние страницы» Боба Дилана, а потом, потерпев неудачу, громогласно затянул припев «Камбайи».

В общем, действительно мало что можно было сделать. Кемпинг на Уинтер-айленд общественный, кальвинисты платили вперед, за целый сезон. Они жили здесь до самого Дня Колумба, когда кемпинг закрывался на зиму. Но к тому времени туристы разъезжались, а жители закрывали окна, спасаясь от пронизывающего холода. Те, кто оставался в городе, ждали Хэллоуина, во время которого различные вопли просто становились частью праздничного шума.

Рафферти что-то заметил боковым зрением. Его взгляд упал на мужчину, который двигался по склону холма. Присмотревшись, он понял, что на самом деле это кальвинистские одеяния, развешанные на самодельной сушилке. Они трепетали на ветру, вздувались, наполняясь воздухом, обретали человеческие формы и вращались. Призрачные танцоры. Гипноз. Рафферти показалось, что вот-вот они сорвутся с веревок, протанцуют по склону холма в воду и навсегда исчезнут в темной океанской бездне. Потом, столь же внезапно, ветер поменялся, волшебная сила покинула одеяния, и они повисли, как и прежде. Ни танца, ни призраков — просто постиранное белье.

«Я слишком долго прожил в Салеме», — подумал Рафферти.

Опять послышались вопли. А потом их заглушил голос Кэла.

— Назови свое имя, демон! — прогремел он.

Детектив видел это не меньше сотни раз. Если демон не желал уходить, а обычно он не сдавался с первой попытки, Кэл хватал подростка и тряс до тех пор, пока тот не переставал вопить или не терял сознание.

Рафферти не понимал, отчего люди верят в эту чушь. «Вновь рожденные» с их проповедями — другое дело. Они хотя бы прочли Библию. Но то, что делал Кэл, было просто нелепо. Его проповеди представляли собой набор цитат из Коттона Мэзера, старых фильмов и ночных телепроповедей. Кэл надергал из них цитат на любимую тему, в основном об аде и вечном проклятии, будто выбирал блюда из китайского меню. Адский огонь из колонки А, вечное спасение — из колонки Б. Кое-что он почерпнул у католических отцов церкви, живших в первые века христианства. Несомненно, четверговые сеансы изгнания бесов приносили ему основной доход, ведь многие родители думают, что их отпрыски одержимы. Рафферти провел минувшее лето со своей дочерью Леа и в шутку то и дело грозил отправить ее к Кэлу, если она не образумится.

— Да брось, я живу в Нью-Йорке, — отвечала Леа. — Ты меня не запугаешь!

Разумеется, католики не порадовались тому, что Кэл им подражает, — у них и так хватало проблем, и они не желали лишнего напоминания о собственных промахах в прошлом. Отец Мэллой из Сент-Джеймса созвал собрание всех церквей, чтобы решить, что делать с кальвинистами.

— Как насчет дегтя и перьев? — пошутил священник, когда представители местных конфессий единодушно проголосовали за создание совета, которому предстояло ежемесячно собираться, пока не будет решена проблема с Кэлом Бойнтоном. — Может быть, хотя бы прокатим его из города на шесте?

Отец Мэллой шутил лишь отчасти. Священник из епископальной церкви поддержал этот порыв, а унитарий доктор Уорд предложил голосовать.

— Давайте говорить серьезно, — сказал представитель методистской церкви, когда смех наконец утих. — Неужели мы ничего не можем сделать?

— Боюсь, нам под силу немногое, — признал Рафферти.

Все, что можно, он уже сделал давным-давно. Например, мобилизовал отдел по борьбе с мошенничеством. Но проблема заключалась в том, что родители почти всегда оставались довольны. А дети просто не желали об этом говорить.

Роберта раздавила москита, оставив на лобовом стекле кровавое пятнышко, поморщилась и вытерла руки о шорты.

— Она чокнутая, как и все их семейство. — Роберта не хотела этого говорить, но так уж получилось.

— Анжела? — уточнил Рафферти.

— Таунер Уитни.

Рафферти задумался над ответом, но ничего не сумел придумать. Он хотел сказать, что сожалеет из-за сегодняшнего свидания — из-за того, что у Роберты сложилось неверное впечатление о нем.

— Ты наверняка слышал эту историю. — Роберта не могла молчать. — София, ну или Таунер, или как там она себя называет… — Девушка буквально выплевывала слова. — Она настоящая психопатка.

Рафферти не отвечал.

— Я просто предупреждаю. Тебя ведь здесь не было, когда это случилось. Может быть, ты не в курсе.

— Я в курсе.

— Она призналась в преступлении, которого не совершала. Заставила весь город искать труп. Три поисковые группы… — Роберта взглянула в сторону ангара. — А этот человек был жив.

— Несомненно. — Рафферти посмотрел на склон холма.

— Она его пальцем не тронула. Он, черт возьми, в это время вообще был в другом штате.

Не было трех поисковых групп. Всего лишь двое полицейских с собакой. Сплетни про Таунер Уитни напоминали старую детскую игру в «испорченный телефон». История менялась, переходя из уст в уста. Все версии слегка различались. Поэтому Рафферти в итоге лично достал досье Таунер, чтобы выяснить истину. У детектива были свои соображения насчет того, что произошло той ночью. Но эту версию он не собирался обсуждать с Робертой.

— Не будем отклоняться от темы, — предложил он.

— Как хочешь.

Позади остановился автомобиль с канзасскими номерами.

— Поеду туда и посмотрю. — Рафферти включил зажигание, пресекая все возможности дальнейшего разговора.

Уинтер-айленд некогда был станцией береговой охраны, которую затем превратили в общественный кемпинг, — странная смесь индустриального района и приморского курорта с собственным миниатюрным маяком. В центре кемпинга находились заасфальтированная парковка и лодочные стапеля. На краю парковки стоял огромный заброшенный самолетный ангар с бараками и складами — все это пало жертвой сокращения расходов на оборону после войны во Вьетнаме. Кэл расчетливо разбил свою палатку в дальнем конце ангара и осветил его карнавальными огнями, которые выменял у бродячего пиротехника, ограбившего свою фирму. Огни и палатка, заодно с мелочью из карманов, — такова была цена, которую Кэл потребовал за изгнание демонов из души этого шалопая. Демоны, судя по всему, так никуда и не делись, в отличие от самого пиротехника, который оставил Кэлу все свое неправедно приобретенное добро. Кэл счел это подарком Господа. Получилось нечто вроде переносной церкви с огнями и машиной для производства тумана, которую Кэл установил в ангаре, чтобы пугать нераскаянных. Будучи любителем драматических эффектов, он нарочно поставил палатку подальше, вынуждая «грешников» проделывать долгий путь к «спасению» по пустому зданию. Эхо их шагов смешивалось с криками сов и прочих ночных тварей, обитающих на высоких стропилах. «Грешники» торопливо шагали на свет — к Кэлу. Лишь когда собрание заканчивалось, он открывал запасной выход и позволял «спасенным» вернуться в мир.

Сегодня Кэл был в ударе.

В течение трех сеансов изгнания бесов Рафферти сидел на крыше машины и слушал. Демоны то ревели, то визжали, а один разговаривал на скверной латыни. В конце представления Кэл попросил кающихся заглянуть в собственные души (и карманы) и пожертвовать что-нибудь пастырю. Он заявил, что примет любую сумму, но за тех, кто заплатит не меньше ста двадцати пяти долларов, будут вознесены особые молитвы.

Сбор денег занял больше двадцати минут, после чего хор бывших ведьм упоенно затянул «Несите снопы», а прихожане начали расходиться.

Рафферти обмахивался ордером на обыск, наблюдая, как люди, спотыкаясь, выходят на парковку. Подростка, который разговаривал на латыни, осторожно вел отец, а мать, все еще плача, шла в нескольких шагах позади.

— Слава Богу, ты опять с нами, — сказал отец мальчику.

Но Рафферти в этом сомневался. Больше походило на то, что парень просто в шоке.

Детектив наблюдал, как редеет толпа. Он кивнул знакомому по лодочной мастерской, но тот, похоже, смутился, что его застали здесь, и отвел глаза.

Потревоженная шумом, из укромного места вылезла крыса. Амбарная сова, сидящая на стропилах, спикировала на нее, скользнув над головами прихожан. Одна женщина в ужасе упала на колени, всхлипывая и твердя, что видела Духа Святого.

Что-то щелкнуло и зашипело, вокруг воцарилась тьма. Рафферти подумал было, что Кэл от него ускользнул, но тут проповедник вышел из ангара, одетый в привычный костюм от «Армани», невзирая на жару. Кэл знал свою аудиторию. Видимо, предполагалось, что внимание демона привлечет скорее итальянский шелк, нежели палестинский муслин.

За появлением Кэла наблюдали двое его последователей. Рафферти знал, что это телохранители «мессии». Один — бывший моряк, которого Рафферти видел на собраниях анонимных алкоголиков, а второй носил прозвище Иоанн Креститель. Кэл жестом приказал обоим идти вперед, не дожидаясь его, а сам на мгновение задержался, позволив прихожанке поцеловать свой перстень. Привычно благословив женщину, Кэл подошел к машине Рафферти.

— Отличный вечер, детектив. — Кэл словно пропел последнее слово, отчетливо произнося каждый звук. — Полагаю, вы приехали, чтобы расспросить меня о нашей блудной дочери.

У Рафферти было другое мнение об Анжеле, но перед ним стоял Кэл, который все мерил на свой лад.

— У меня ордер, — предупредил Рафферти.

— Это лишнее, — ответил Кэл. — Нам нечего скрывать.

Туристы из минивэна готовили еду. Женщина без особого интереса отвела взгляд от огня, когда Кэл с детективом прошли мимо.

— В каком трейлере живет Анжела?

Всегда начинай с вопроса, ответ на который уже знаешь.

— Жила, — поправил Кэл. — Она покинула наш орден почти месяц назад.

— И куда она направилась? — спросил Рафферти, изучая лицо проповедника.

— Домой. По крайней мере мы решили, что именно так ей следует поступить. Мы всегда пытаемся вернуть беглецов в семью. Так хочет Бог. И разумеется, сейчас Анжеле больше всего нужны родные. Она ведь беременна.

«Черта с два», — подумал Рафферти. Он уже позвонил родителям Анжелы: она вернется домой лишь в том случае, если не останется иных вариантов.

— Можно, я посмотрю?..

Кэл подвел Рафферти к старому трейлеру, который служил Анжеле домом после ее возвращения к кальвинистам — то есть со времен последнего исчезновения.

— Осторожней, а то треснетесь. — Кэл указал на низкую притолоку. Меньше всего Рафферти ожидал услышать подобное выражение от человека, одетого в костюм от «Армани». Скорее оно подобало персонажу из фильма об Энди Харди. Кэл сознательно усваивал такие словечки, чтобы казаться собеседнику безобидным.

В трейлере, старом и крошечном, сохранились следы пребывания Анжелы. Свечи повсюду. И ангелы — воинственные архангелы Михаил и Гавриил. На каждом свободном пятачке лежали milagros — крошечные изображения голов, рук, сердец, которые размещают возле иконы, молясь о выздоровлении или в благодарность за исцеление. Дочь индианки из штата Мэн и француза-канадца, Анжела питала слабость к испанским вещицам, которые обычно покупала в магазинчике в Пойнте. В углу висела черная кружевная мантилья. В прошлом, когда женщинам в церкви следовало покрывать голову, в таких приходили на мессу пожилые дамы.

Мантилья висела перед изображением Пресвятой Девы — скорее вуаль, нежели головной убор. На мгновение Рафферти пожалел, что не умеет читать кружево.

В трейлере пахло как в магазине Энн — эссенциями и маслами. Сандал или пачули.

Кэл нахмурился, ощутив этот запах. Выражение лица изменилось. Даже кожа головы слегка натянулась, обнажив седеющие корни волос. Взгляд Рафферти упал на крошечную белую раковину. Она была покрыта темно-коричневыми пятнами. Он пощупал холодный фаянс, поводил пальцем по пятну. Ржавчине вроде бы тут неоткуда взяться. А для крови — слишком темное. Детектив заметил, что по цвету пятно совпадает с шевелюрой проповедника. Анжела красила ему волосы, вот что. Вероятно, и ребенок у нее от Кэла. И это, разумеется, встревожило детектива. Рафферти вспомнил: отец Анжелы сказал ему, что девушка, бросив школу, несколько месяцев обучалась в салоне красоты. Да, Анжела красила Кэлу волосы — и оттенок был слишком темным для его возраста и увядшей кожи. Кэл, конечно, еще не стар, но этот цвет ему не подходит. Как типично для Бойнтона! Кому-то он кажется идеалом, но, если присмотреться, все в нем фальшиво.

— Можно? — Рафферти взял зубную щетку Анжелы.

Кэл вздрогнул. Он явно был против, но все же сказал:

— Как вам угодно.

Рафферти осторожно сунул щетку в специальный пакет, закрыл его и запечатал.

Он осмотрел трейлер в поисках других улик, мысленно составляя список. Под кроватью нашелся рюкзак Анжелы. Рафферти уже его видел — девушка с ним приехала, другого багажа у нее не было. Рюкзак был большой и неуклюжий, и Роберта постоянно жаловалась, что он занимает слишком много места, пока Анжела жила у нее.

— Видимо, она уехала в спешке, — заметил Рафферти, указав на рюкзак.

— Говорят вам, все шло по плану, — напомнил Кэл.

Он явно врал.

Рафферти подумал: «У него это хорошо получается. Как и у большинства психопатов».

Однажды он даже поспорил с Евой по поводу определения. Она считала Кэла социопатом. Религиозный фундаментализм зятя казался ей из ряда вон выходящим. «За гранью приличного общества» — вот как она выражалась. С одной стороны, Ева была права. Но, если посмотреть иначе, она сама находилась за этой гранью. Рафферти долго проработал в полиции и прекрасно понимал: два человека, глядя на что-нибудь, редко видят одно и то же.

Рафферти подумал о последователях Кэла — о тех, кого он «спас». Разношерстная компания неудачников: бывший моряк, который считает, что именно Кэлу обязан трезвостью; некто по прозвищу Иоанн Креститель — шизофреник, которому «учитель» помог бросить таблетки… Десять человек могут рассказать десять различных историй про Кэла. И все они будут одновременно правы и не правы.

Рафферти зашел в дальний угол трейлера и осмотрел его с иной перспективы. С порога комната казалась жилищем кающейся грешницы. А из угла это было нечто совсем другое, со свечами и бархатным пологом над кроватью. Мадонна и блудница. Классика жанра. Грешница и спасенная. Сплошные противоположности. Неудивительно, что Анжела накрыла лицо Мадонны вуалью. Она не хотела, чтобы Пресвятая Дева видела, в какой грех здесь впадают.

И все же, по ее собственному признанию, Анжела спаслась. Именно так она твердила, когда Рафферти приехал за ней на Остров желтых собак. Девушка кричала, что должна вернуться к Кэлу, а Мэй молча мерила шагами пристань. Анжела сказала, что совершила чудовищную ошибку, приехав на остров. Она утверждала, что Кэл никогда ее не бил. Это, мол, другие адепты, особенно женщины, которые ненавидят ее и обвиняют в том, что она вновь занялась колдовством.

— Но ты никогда не была ведьмой, — сказал Рафферти.

— Не знаю… — Анжела смутилась. — Преподобный Кэл говорит, что была. — Она закатала рукав, показав большое родимое пятно. — У меня есть дьяволова отметина. Здесь… и здесь. — Девушка начала расстегивать блузку.

— Довольно, — приказала Мэй. — Если она хочет уйти — пусть идет.

— Слава Богу, — выдохнула Анжела.

Рафферти ожидал от Мэй большего сопротивления.

— У меня хватает забот с теми, кто не отказывается от помощи, — намекнула та, а потом повернулась и ушла.

Рафферти не знал, что делать. Анжела явно сошла с ума.

— Я спасена, — твердила она.

Рафферти усмехнулся. Сожительство с несовершеннолетней? Дурное обращение с подростком? Спасена… А потом его осенило — он понял причину подобного влечения. Самому Рафферти было знакомо классическое чувство вины. Многочисленные попытки возместить ущерб. Бывшей жене. Дочери. В эту минуту он понял, что такое тяга к искуплению. Понял, почему люди мечтают возродиться. Прими Иисуса — и получишь бесплатный билет на небеса. Не важно, что ты сделал в прошлом или совершишь в будущем. Если ты спасен — это навсегда. Никакого возмездия, никаких метаний, самокопания, оговорок. Кальвинисты грозили адскими муками, но только тем, кто не раскаялся, — католикам, иудеям, язычникам. Свои защищены. Несколько индульгенций и небольшой взнос — гарант безопасности.

Ну и кто же не захочет принять такую религию?

 

Глава 15

Энн рассмеялась, когда детектив вручил ей зубную щетку.

— Что ты пытаешься мне сказать, Рафферти?

— Это щетка Анжелы.

— И что?

— Ты просила у женщин что-нибудь из личных вещей, для гадания. Я подумал, зубная щетка вполне подойдет, — ухмыльнулся Рафферти.

Энн задернула занавеску и села напротив детектива. На полу, под столом, стоял реостат. Она толкнула его ногой, и свет в комнате померк.

— Впечатляюще, — не смог удержаться от иронии Рафферти.

— Замолчи. — Энн взяла щетку и подержала несколько минут. Покрутила. Пощупала щетину. Закрыла глаза. А потом внезапно бросила щетку на стол и взглянула на Рафферти.

— Что? — спросил он.

Энн посмотрела на детектива, словно пытаясь разгадать его намерения.

— Знаешь, почему я просила у той женщины что-нибудь из личных вещей?

— Наверное, потому, что в них есть какая-то энергия.

— В любых вещах есть энергия. Но дело не в этом. Если я просила у нее какую-нибудь вещь, на самом деле спрашивала разрешения погадать.

— Не понимаю. Разве она не заплатила тебе за гадание?

— Мне заплатила ее дочь.

— И что?

— Поэтому я подумала, что у девушки есть скрытые намерения.

Рафферти поглядел на щетку.

— Ты сделал это нарочно? — спросила Энн.

— Что именно?

— Ты знал, что это щетка не Анжелы, а Кэла Бойнтона?

— Подозревал. Мне нужно было подтверждение.

— И после этого врунами называют экстрасенсов. — Энн встала и подошла к раковине. Она включила горячую воду, тщательно вымыла руки до локтей, вытерла их и смазала цитрусовым маслом, а потом вернулась к столу и села. — Кажется, мы только что уничтожили улику.

— Это зубная щетка, а не орудие убийства. Я всего лишь искал подтверждение их отношений.

— Не обижайся, но, по-моему, ее внешний вид — вполне достаточное тому подтверждение.

— Мне нужно было больше. — Не желая раздражать собеседницу, он добавил: — И я действительно хочу, чтобы ты погадала на Анжелу. Если можно.

— Есть еще какие-нибудь личные вещи? Например, использованная зубная нить?

— Нет, — ответил детектив. — Больше ничего.

Энн снова посмотрела на него, словно хотела убедиться, что он говорил правду.

— Я не буду гадать сама. Но буду руководить тобой.

— Хорошо.

— Я серьезно. Если тебе нужна моя помощь, придется немного потрудиться.

— Даже не знаю… — забормотал Рафферти. У него не было способностей к такого рода вещам.

— Медитация под моим руководством, — объяснила Энн. — Я буду тебя направлять.

— Даже не знаю…

— Соглашайся или уходи, — нахмурилась она. — У меня и так сегодня много дел.

— Ладно… Что я должен делать?

— Для начала дыши.

— Ну, это я умею.

— Дыши медленно.

Он непонимающее посмотрел на Энн.

— Или ты мне веришь — или нет.

Рафферти попытался замедлить дыхание. Он чувствовал себя глупо.

— Всякий может научиться, — успокоила Энн. — Ева наверняка тебе это говорила.

«Да. А заодно намекнула, что у некоторых людей есть талант от природы. Как у Энн. И у Таунер», — вздохнул про себя детектив.

— Ладно, ладно. Помоги мне. — Рафферти ощутил избыток кислорода.

— Сделай глубокий вдох и задержи дыхание, — приказала Энн.

Рафферти вдохнул и закашлялся. С трудом подавил желание рассмеяться, снова сделал вдох и замер.

— Хорошо… Теперь выдохни.

Рафферти вдыхал и выдыхал, пока не расслабился. На мгновение ему показалось, что он соскальзывает со стула. Решил открыть глаза и проверить, но почему-то этого не сделал.

— Теперь немного помедитируем. — Голос Энн казался очень далеким.

Детектив кивнул.

— Представь себе дом. Любой. Знакомый или воображаемый.

Рафферти представил дом, в котором вырос, — обширное послевоенное ранчо, нуждавшееся в покраске.

— Открой дверь. Войди.

Он подчинился. Закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— Сейчас мы поднимемся по лестнице, — сказала Энн. — Семь ступеней.

Рафферти выдохнул. В доме, где он жил, не было лестницы. Вообще не было второго этажа. Он растерялся.

— Не торопись. Расслабься.

Детектив попытался вообразить другой дом, но тщетно.

— Наверху — коридор и несколько дверей.

Рафферти старался изо всех сил.

— Выбери любую дверь и открой ее.

В его доме не было лестницы. То есть лестница была, но она вела вниз, в подвал. Не зная, что еще делать, детектив представил, будто спускается по ступенькам и подходит к двери. Он пытался дышать в одном ритме с Энн.

— Войди… Подожди немного… Оглядись. Рассмотри все и постарайся запомнить. Не оценивай увиденное, просто посмотри и запомни.

Энн надолго замолчала. А когда заговорила, Рафферти заподозрил, что на минуту задремал. Покой и расслабление. И абсолютная пустота.

— Так, теперь медленно, очень медленно, спускайся по лестнице. Держись за перила. Когда доберешься до нижней ступеньки, выйди на свет. Ощути солнечное тепло.

Рафферти пытался вообразить себе противоположное — как он поднимается по лестнице. А потом выходит на солнце.

— Когда будешь готов, открой глаза.

Рафферти открыл глаза.

Он чувствовал смущение и неловкость. Все неправильно.

— Опиши, что ты видел, — сказала Энн.

Рафферти промолчал.

— Ну же, — потребовала она. — Здесь невозможно ошибиться.

— Во-первых, я пошел не вверх, а вниз.

— Признаю: ошибка допустима.

— Я видел ранчо, — сказал он, надеясь, что на этом Энн закончит и велит не тратить ее время даром, но вместо этого она вздохнула и спросила:

— И что ты увидел, когда спустился?

— Ничего, — ответил он. — Вообще ничего.

— Как выглядело это «ничего»?

— Что за вопрос?

— Ответь, пожалуйста.

— Чернота. Нет, не чернота. Пустота. Да. Темно и пусто.

— Что ты ощущал?

— То есть как это — что я ощущал?

— Звуки? Запахи?

— Нет… Ни звуков, ни запахов. — Рафферти чувствовал пристальный взгляд Энн. — Я ничего не видел. Ничего не слышал. Ты велела подняться по лестнице, но я провалил первое же задание.

— Может быть. А может быть, и нет.

— То есть?

— Я вошла в ту комнату вместе с тобой. По крайней мере мне так показалось.

— И что ты увидела?

— Ничего. Было слишком темно.

— Я же тебе сказал.

— Но я кое-что услышала… Два слова.

— Какие?

— «Под землей».

— Это значит — тайник? Или могила?

Энн не ответила. Она не знала.

«Полицейский отчет.

21 августа 1980 г.

В 21.55 в полицейский участок вошла молодая девушка. Дежурил Дерби Коэн. Также присутствовала офицер Маргарет Ковальски. Девушка, примерно семнадцати лет, назвалась Таунер Уитни. Она была взволнована, волосы растрепаны, а одежда (ночная рубашка) мокрая. Девушка была босиком. На правой ступне, между пальцами, обнаружилась глубокая рана. Офицер Ковальски узнала в ней жительницу Острова желтых собак. Когда ее попросили повторить свое имя, девушка сказала, что „на самом деле ее зовут София“.

Она находилась в состоянии сильного возбуждения. На ногах у нее были царапины, на голове ссадина, хотя все эти повреждения оказались давними. Когда ее стали расспрашивать, София сказала, что получила травмы примерно неделю назад, когда пыталась „вытащить из воды свою сестру, Линдли Бойнтон“.

Когда ее спросили о причине прихода, девушка заявила, что пришла, чтобы сдаться. Она сказала, что только что убила Кэла Бойнтона. При дальнейшем допросе относительно места и способа убийства мистера Бойнтона она заявила, что „его разорвали собаки на острове“.

В 22.16 патрульный катер отправился на Остров желтых собак. Офицер Ковальски настояла, чтобы салемский врач осмотрел девушку. Повреждения обработали, и в 23.00 Cофия была признана здоровой. Она отказалась от швов и противостолбнячной инъекции, хотя ей порекомендовали то и другое. Девушке предложили смену одежды (спортивный костюм), одеяло и горячий чай. Хотя специальной экспертизы проведено не было, медики сделали вывод, что София не находится под воздействием алкоголя или иных отравляющих веществ. У нее не обнаружили ни признаков сотрясения мозга, ни других травм, кроме вышеупомянутой ссадины.

Полицейский катер прибыл на Остров желтых собак в 23.32. Старшим в группе был Пол Краули, начальник порта. Офицер Краули заявил, что, когда они прибыли на остров, стапеля были опущены. Дом Бойнтонов стоял заколоченным, а в доме Уитни горел свет, но никого не было. Все входы были заперты, за исключением одного окна.

Офицер Ковальски оставалась с Софией. При дальнейшем допросе девушка сообщила, что Кэл Бойнтон высадился на Бэк-Бич и „направился по скалам к дому“. София сказала, что мистер Бойнтон „искал свою дочь“. Она призналась, что ее это смутило, поскольку дом Бойнтонов стоял заколоченным вот уже два года. Она сказала, что дочь мистера Бойнтона „погибла неделю назад — случайно утонула“. Насколько ей было известно, мистеру Бойнтону уже сообщили о смерти дочери. София предположила, что он не поверил и приехал сюда из Калифорнии, чтобы разыскать дочь.

Свидетельница сообщила офицеру, что испугалась за свою жизнь, когда увидела Кэлвина Бойнтона. Когда ее попросили уточнить, она рассказала, что жена предполагаемой жертвы, Эмма Бойнтон, недавно была госпитализирована после жестоких побоев, полученных от мужа. Позже эту информацию проверили. Затем София сказала офицеру, что ее двоюродная тетя, Ева Уитни, накануне улетела в Калифорнию, а мать, Мэй Уитни, осталась на острове ждать новостей о состоянии Эммы. Потом девушка разрыдалась.

Она сказала, что ее очень испугало появление Кэла Бойнтона на Острове желтых собак, потому что он был „взбудоражен“. По словам Софии, он заявил: „Я пришел за своей девочкой“. София ничего не смогла объяснить подробнее, но расценила его намерения как „угрожающие“.

Девушка заявила, что „потом появились собаки“. Якобы они „вылезли посмотреть, что случилось“. По ее словам, „их были сотни, на скалах, на пляже — повсюду“, но, когда Софию спросили, сколько собак набросилось на мистера Бойнтона, она ответила: „Десять — двенадцать“.

София сказала, что „Кэл никогда не нравился собакам“: он их часто бил и несколько лет назад, по слухам, убил одного пса бейсбольной битой, хотя это так и осталось недоказанным.

— Сегодня все произошло очень быстро, — сказала она. — Собаки просто напали на него.

Когда ее попросили объяснить поподробнее, девушка призналась, что „всегда хотела, чтобы собаки набросились на Кэла“.

Когда псы отошли, Кэл Бойнтон, по словам Софии, остался лежать на земле без движения, „мертвый“. Ее спросили, уверена ли она в его смерти, и девушка ответила, что не осматривала тело, потому что „не хотела подходить близко“. На вопрос: почему она не обратилась за помощью к матери, — София ответила, что „это не пришло ей в голову“. В дальнейшем, отвечая на этот вопрос, она говорила, что Мэй Уитни „все равно бы не помогла“.

Офицер Краули разбудил Мэй Уитни, которая была „очень встревожена“ насчет дочери. Мэй Уитни сообщила офицеру Краули, что присутствие Кэла Бойнтона на острове „маловероятно и даже невозможно“. Она сообщила полиции, что Кэл Бойнтон пропал без вести где-то у западного побережья Нижней Калифорнии. Жестоко избив свою жену Эмму, мистер Бойнтон украл лодку в яхт-клубе „Сан-Диего“ (откуда его недавно исключили) и „отчалил на ней от Розарито-Бич в Бахе“. Мэй Уитни сказала, что полиция Сан-Диего и мексиканские власти ищут лодку, а „если Бойнтона найдут, то он не вернется в Новую Англию, потому что его арестуют и привлекут к суду в Сан-Диего за кражу лодки и за жестокое избиение жены, Эммы Бойнтон, которая лежит в больнице Сан-Диего в критическом состоянии“. В дальнейшем слова Мэй Уитни подтвердились. Полиция Сан-Диего сообщила, что Кэла два часа назад нашли в открытом море. Он бредил и страдал от сильного обезвоживания, но его жизнь была вне опасности.

София настаивала, что полиция Сан-Диего и Мэй Уитни лгут, и твердила, что Кэла Бойнтона растерзали собаки. Она все сильнее волновалась, повторяя эту историю, и ни полиция, ни Мэй Уитни не могли ее успокоить.

Приложение. 22 августа, 1980 г. В 11.45 Софию отправили в салемскую больницу для обследования. По просьбе родных в тот же день, в 16.32, ее перевезли в психиатрическую клинику Маклин».

 

Глава 16

Рафферти выхватил листки из ксерокса, как только они появились на выходе. На последней странице отчета змеилась полоска чернил, закрывая подписи трех полицейских.

Он прочел все, что смог найти об Анжеле, хотя информации было не много. И теперь детектив начал рыться в старых досье в поисках сведений, касающихся семьи Уитни, особенно Евы и ее проблем с бывшим зятем, Кэлом Бойнтоном.

Рафферти проверил больницы и морги вверх и вниз по побережью. Позвонил родителям Анжелы, которые утверждали, что не имеют вестей от дочери. Навестил пять местных приютов. Даже наведался в местную организацию, которая оказывала помощь женщинам и детям, пострадавшим от жестокого обращения. Но нигде не видели девушку, которая подходила бы под описание Анжелы.

Анжела Рики пропала. Опять.

Рафферти зашел в кабинет и закрыл дверь. Он налил себе кофе и уселся, чтобы перечитать отчеты в поисках зацепки — какой угодно, — которая могла от него ускользнуть. Голова шла кругом. За минувшую ночь он не сомкнул глаз и сомневался, что в ближайшее время ему удастся выспаться.

Он перечитал заявление Таунер. И все, что касалось семьи Уитни. Два судебных запрета для Кэла: один воспрещал ему появляться на Острове желтых собак, а второй, относительно недавний, — приближаться к Еве. Две давние жалобы о нанесении побоев — одну Ева написала сама, а вторую вместе с Мэй (в тот вечер, когда Кэл сломал Эмме челюсть). Были, разумеется, и другие избиения — например, то, после которого Эмма ослепла. Это случилось в Сан-Диего тем вечером, когда Кэл исчез в море.

Ева рассказала детективу остальное. О том, как мексиканские рыбаки подобрали Кэла неподалеку от Розарито-Бич. Заметив на горизонте оранжевый спасательный жилет и стаю чаек, они подплыли, чтобы посмотреть, в чем дело. По словам Евы, Кэл был едва жив, когда его выудили из воды.

Когда Кэл достаточно окреп, чтобы покинуть больницу, его перевезли в тюрьму Сан-Диего. За кражу лодки. И за избиение жены, от которого та ослепла.

Ева сказала, что Кэла выгнали из яхт-клуба Сан-Диего, положив конец его надеждам однажды выиграть Кубок Америки. Он отправился в бар на причале и пил весь вечер. А потом по привычке пошел домой и выместил обиду на супруге.

Обычной жестокости было недостаточно, чтобы удовлетворить Кэла Бойнтона, который только что пережил крах своей мечты. Он избил Эмму сильнее, чем обычно. Превратил ее лицо в кашу. Якобы потому, что жена все время на него смотрела, как он впоследствии сказал судье. Кэл плакал, излагая перед судом эту историю. Оценив количество нанесенных повреждений, он смылся. Прятался до темноты, а потом пробрался в клуб, украл лодку и посадил ее на мель к югу от города.

Пока Эмма боролась за жизнь, а Ева не отходила от дочери, Кэл тоже пытался выжить. Не сумев отвязать спасательный плот, он надел жилет. Кэла нашли лишь двое суток спустя.

Поправившись, он будто полностью изменился. Заявил, что видел Бога. В открытом океане, безо всякой надежды на спасение, он узрел лицо Иисуса. И понял, что это искупление.

Когда Кэла спасли, он решил посвятить свою жизнь распространению Слова Божьего. Он рассказывал об этом всем, кто готов был слушать. Он видел смерть. Его тело буквально раздирали на части. Он ощущал адский огонь.

Милостью Божьей Кэл запросто бросил пить. Те, кто знал его, вынуждены были признать, что он изменился. Кэл проповедовал алкоголикам, и за это ему сократили срок за избиение Эммы Бойнтон. Из-за тяжести полученных травм Эмму перевезли в Новую Англию, и она не смогла выступить на суде как свидетель, поэтому Кэл получил стандартную порцию плюс полгода общественных работ и два года испытательного срока.

Находясь в Сан-Диего, Кэл основал собственную церковь. Среди его последователей, известных как «кальвинисты», были всевозможные лишенцы и истязатели жен. А еще — местные бродяги, в том числе шизофреники и алкоголики, которые подхватили идею, которую проповедовал Кэл, и поверили человеку, вышедшему из их среды. До нынешнего дня в Сан-Диего Кэла Бойнтона считали образцом успешной реабилитации. Его восхваляли за то, что он на примере своей биографии пытается изменить жизнь других. В ходе избирательной кампании мэр Сан-Диего называл успехи Кэла одним из своих достижений.

Кэл, впрочем, не вербовал «апостолов», пока не вернулся домой, в Новую Англию.

Он приехал, чтобы примириться с Эммой, — ну или так он утверждал. Когда Ева добилась судебного запрета, Кэл пришел в ярость. Да как она смеет разлучать его с семьей? Он потратил все имеющиеся у него деньги на адвокатов, надеясь отсудить себе половину Острова желтых собак. Бойнтон хотел построить церковь на земле, которая, как он думал, по праву принадлежит ему после брака. Но Ева и Мэй опередили Кэла. На землю давно оформили доверенность — как только он впервые поднял руку на Эмму. Безо всякого кружева можно было догадаться, что этот брак окончится скверно.

— Да как вы смеете! — орал Кэл, стоя однажды вечером, в декабре, перед домом Евы. Он схватил камень и прицелился в окно второго этажа, но потерял равновесие, растянулся на обледенелом тротуаре и сломал ногу в двух местах.

Когда Еву попросили прокомментировать этот инцидент для местной газеты, она пожала плечами: «Наверное, Господь предпочел внять моим молитвам».

Именно тогда впервые выяснилось, что у Кэла бывают галлюцинации. Бред продолжался несколько часов. А когда врачи прописали сильное успокоительное, Кэл, по слухам, проспал несколько дней. Проснувшись, он впервые официально подал на Еву в суд. Не за скользкий тротуар перед домом, а за колдовство.

Рафферти перечитал все, что касалось Евы. Кэл подал несколько исков. Колдовство, магия, похищение людей. Последнее было перечеркнуто, а наверху кто-то надписал от руки «она сделала так, что девушка исчезла». Обычно люди платят, чтобы посмотреть на такие трюки. «Магическое шоу» в Лас-Вегасе, фокус с исчезновением человека. Рафферти перечитал жалобу — вдруг он что-нибудь упустил с первого раза. Вот она, связка. Ева — Анжела. Анжела — Ева. Поначалу Рафферти подумал, не обыскать ли береговую линию в поисках второго трупа. Но смерть Евы точно была случайной. Никаких признаков преступления. А он их искал. Охотнее всего Рафферти арестовал бы Кэла за убийство Евы Уитни, но у него не было никаких доказательств. Кроме того факта, что Еву нашли далеко от берега. Все этому удивлялись. Ева не отказалась от своих купаний, она солгала Бизеру. Но последние несколько лет она не выплывала за пределы гавани. Эта женщина прекрасно сознавала свои возможности.

Господи, как он по ней скучал! Иногда ему казалось, что он скорбит по Еве сильнее, чем ее родственники. Для Рафферти миссис Уитни была семьей. Даже более того. Другом. Рафферти до сих пор не мог поверить, что Ева умерла.

— «Факты — враги истины», — процитировала Ева «Дон Кихота».

— Будь вы на двадцать лет моложе, я бы на вас женился, — улыбнулся Рафферти.

— Будь я на двадцать лет моложе, я бы на тебя и не посмотрела, — ответила Ева.

Рафферти весь вечер над этим смеялся.

Примерно тогда она и начала рассказывать о Таунер. А может быть, детектива подводила память. Но в какой-то момент Ева действительно заговорила о внучке — об операции, которую Таунер упорно откладывала, о том, что она чуть не истекла кровью насмерть. У Таунер опухоль. Доброкачественная, но все же опасная. Женщине нельзя игнорировать такие вещи.

— Есть много способов покончить с собой, — заметила Ева.

Рафферти кивнул в знак согласия. Он на собственном опыте знал, что пьянство — один из них.

Тогда Анжела опять пропала. В третий раз — если учесть побег из дому. Во второй, если считать те разы, когда ее искали. Когда Анжела скрылась из кальвинистского лагеря, еще не будучи беременной, Кэл позвонил Рафферти и попросил обыскать дом Евы.

Рафферти уже слышал об Анжеле. Весь город о ней говорил. Она была одной из немногих хорошеньких девушек среди кальвинистов — среди них вообще было мало женщин. Кальвинисты славились женоненавистничеством. Они панически боялись колдовства, и красота любого рода заставляла их громко молиться о спасении. Анжела была красива. По крайней мере на первых порах.

Она приехала из штата Мэн на попутных машинах и оказалась в Салеме во время одного из языческих празднеств. Случайное совпадение — Анжела не была ведьмой, но в Салеме ей показалось весело, поэтому она осталась. Несколько дней околачивалась на городской площади, спала в парке на скамейках и попрошайничала. Девушка застряла в Салеме, после того как фестиваль закончился, и Ева неоднократно выносила ей еду и позволяла переночевать в саду или в беседке, если погода была плохая. К концу лета Ева начала изобретать для девушки работу — помыть окна, поработать официанткой на детской вечеринке. Но однажды Анжела попала на молитвенное собрание на Уинтер-айленд. Кэл ее заметил, и неудивительно: она ярко выделялась среди отчаявшихся и невменяемых. Он немедленно обвинил ее в колдовстве и начал изгонять демонов. К концу сеанса Кэл убедил Анжелу и всех остальных, что демоны, обитающие в девушке, — очень сильные и изгнать их можно лишь при большом старании и с применением необычных методов.

Никто, за исключением Анжелы, так и не узнал, что это за необычные методы. И никто в Салеме, кроме самых твердолобых кальвинистов, не поверил, что Кэла больше всего интересует бессмертная душа Анжелы.

Нетрудно было убедить девушку в том, что она грешна. Возможно, решающим оказался вопрос комфорта. Холодало, и Анжела хотела подыскать для жилья местечко получше, нежели парковые скамейки или Евин сад. А может быть, дело действительно было в ее душе. Рафферти не сомневался, что девушка сбежала от жестокого обращения. Он сказал жертве, что она сама виновата, что ее грешная натура пробудила худшее в людях. Кэл поднаторел в убеждениях такого рода. Он много лет внушал это жене и, вероятно, дочери. В костюме от «Армани», с Библией в руках Кэл оказался достаточно красноречив, чтобы Анжела поверила: он единственный, кто способен ее спасти.

Когда, тем вечером, Кэл обвинил Анжелу в колдовстве, она упала на колени и немедленно созналась.

Когда Анжела признала себя ведьмой, кальвинисты торжественно провели ее по всему городу — в старину раскаяние ведьмы становилось поводом для общественных празднеств. Даже в семнадцатом веке приговаривали к повешению только тех, кто настаивал на своей невиновности.

Кальвинисты праздновали спасение Анжелы, а ведьмы злились. Она и раньше их раздражала, когда попрошайничала перед принадлежащими ведьмам магазинами или, нарядившись в черное, позировала туристам. Она никогда не называла себя ведьмой, но, несомненно, изображала ее. Анжела извлекала выгоду из чужой славы, но ведьмы это терпели. В первую очередь они были предпринимательницами, и деловая хватка девушки от них не ускользнула. Они даже снабжали ее зельями и благовониями, а иногда бесплатно кормили. Энн позволяла ей дергать травы из ящика за окном.

Ведьмы мирно сосуществовали с Анжелой — некоторые даже жалели девушку, — но все-таки она не была одной из них. Викканство — тоже религия, и нужно многое изучить и проделать определенные обряды, прежде чем называть себя адептом. Впрочем, раньше Анжела не проявляла никакого интереса к религии.

Представление Анжелы о колдовстве основывалось на голливудских фильмах или, еще хуже, его породила истерия. В Салеме семнадцатого века ведьм не было, зато потом они расплодились в огромном количестве. Эта чудовищная ирония не ускользнула и от самих ведьм — оказалось, что своим успехом они обязаны одному из самых ужасных религиозных предрассудков в истории. Сомнительное наследство. Поэтому когда Анжела публично призналась в колдовстве, виккан охватил нервный трепет.

— И чего вы от меня хотите? — спросил Рафферти, когда Энн и другие ведьмы пожаловались ему.

— Не знаю… сделайте что-нибудь.

— Первая поправка, Билль о правах человека. Анжела может называть себя вторым мессией, если угодно.

— Боюсь, эта роль уже занята, — напомнила Энн.

— Мы ведь не сумели остановить преподобного Кэла даже с божественной помощью, если помните. — Рафферти имел в виду церковный совет, который в течение последних двух лет безуспешно пытался выдворить Кэла из города. — А кальвинисты задались целью очистить Салем от ведьм.

— Не понимаю! — воскликнула Энн. — Значит, они поклоняются слабому и трусливому богу, если боятся кучки ведьм.

— В один прекрасный день они переступят черту и тогда получат по заслугам.

— Я чувствую себя всесторонне защищенной, — усмехнулась Энн.

Но Кэл был слишком умен, чтобы переступать черту. Он подошел к ней близко, но все-таки удержался в отведенных законом границах.

Кальвинисты торжественно провели Анжелу по всему городу, объявляя, что ведьма спаслась. Потом отправились в поселок первооткрывателей и заперли ее в бывшем форте. Кэл послал фотографии в «Салемские новости» и «Бостон глоб». Он издал рекламные буклеты с тарифами на изгнание бесов. Его ученики раздавали их на улицах.

Когда кальвинисты начали открыто изобличать салемских ведьм, церковный совет созвал экстренное совещание.

— Повторяется 1692 год, — вздохнула Энн.

— Господи, сохрани меня от последователей Твоих, — взмолился священник.

Через месяц загорелся дом одной из ведьм. Никто не сомневался, что это дело рук кальвинистов, но доказательств не было. Страховая компания решила, что причина пожара — сажа в дымоходе, и заплатила по счету.

Зимой кальвинисты спустились по побережью и встали лагерем где-то во Флориде. Весной вернулись с целым трейлером женщин. Жуткая это была компания. Пьяницы. Наркоманки. Шлюхи. Все они сознались в колдовстве. И, предположительно, спасли свои души.

Как сказала Анжела, когда впервые обратилась к Еве за помощью и оказалась на Острове желтых собак, ее жестоко избили именно эти «обратившиеся» ведьмы, но не Кэл.

— Забросали камнями, — поправила Ева. — Ее побили не кулаками, а камнями.

— Это вам Анжела сказала? — Рафферти пытался говорить спокойно.

— Нет. Я прочла в кружеве.

— Значит, Кэл тут ни при чем. — Рафферти не скрывал разочарования.

— Вы ошибаетесь. Это действительно дело рук Кэла Бойнтона.

— Думаете, он их науськал?

— Во всяком случае, вдохновил. Это гораздо хуже… Раньше по крайней мере он дрался сам. Сразу можно было понять, кто виноват.

Рафферти посмотрел на нее. Детектив видел, что Еве больно. Как будто у него в одно мгновение открылся дар прозрения. Ева позволила ему прочесть свои мысли.

— Кэл разрушил вашу семью.

— Да.

— Ваша дочь Эмма… И остальные…

— Пострадали все. — Ева взглянула на него.

Что-то в голосе женщины удержало его от расспросов. Он не посмел заговорить.

— Вы верите в искупление, детектив?

Рафферти молчал. По правде говоря, он и сам не знал, во что верит. Сейчас не знал.

— Найдите для себя ответ на этот вопрос, — тихо произнесла Ева. — И побыстрее.

Кэл клялся, что его вообще не было поблизости, когда Анжелу избили. Впоследствии девушка подтвердила его слова. Женщины якобы набросились на нее из-за того, что обнаружили безделушки, подаренные ведьмами. И кусок кружева. Его дала Анжеле Ева несколько месяцев назад. То самое кружево, которое плели на острове и по которому Ева гадала.

Когда Анжела не вернулась в лагерь, Кэл отправился в полицию. Кто-то из его учеников видел, как девушка вошла в дом Евы.

— То есть за ней гнались? — уточнил Рафферти у Кэла. Ему уже несколько раз звонили насчет кальвинистов, и он собирался к ним в лагерь, когда в участке появился Кэл. В парке и перед домом Евы собралась целая толпа.

— Я хочу, чтобы вы обыскали дом, — потребовал Кэл.

— Даже не собираюсь. — Рафферти стоял на верхней ступеньке крыльца, а Кэл — у него за спиной. — Если Ева говорит, что Анжелы здесь нет, значит, ее здесь нет.

— Она врет.

— Мне нечего скрывать, — подала голос Ева. — Обыскивайте дом, если угодно, детектив Рафферти. Мистер Бойнтон тоже может войти, раз уж он с вами.

— Если не ошибаюсь, это официальное приглашение, — заметил Кэл, переступая через порог.

Рафферти попытался запротестовать, когда Ева отступила назад, пропуская зятя, но она придержала дверь для детектива и успокоила:

— Я знаю, что делаю. — На мгновение ее взгляд упал на висящее на окне кружево. — Входите же.

Рафферти подчинился.

Они обыскали дом. За годы, пока Кэл был женат на Эмме, он изучил каждый его дюйм. Даже Ева удивилась, насколько хорошо ему известна планировка. Он возглавил поиски и осматривал комнату за комнатой, иногда даже не по одному разу. Кэл выглядел очень взволнованным. Дважды обыскал погреб и в третий раз направился на смотровую площадку, когда Рафферти остановил его.

— Довольно, — махнул он рукой. — Анжелы здесь нет.

— Действительно нет. И я об этом сожалею, — произнесла Ева.

— Но она сюда вошла, — заявил Кэл.

— Да, вошла.

— Свидетели утверждают, что Анжела не покидала ваш дом!

— Пусть ваши свидетели сходят к окулисту, — посоветовала Ева.

Весть о колдовстве распространилась быстро: «Ева сделала так, что Анжела исчезла». Кальвинисты не сомневались, что Ева обладает магическими способностями. Даже ведьмы впечатлились.

— Анжела вошла в дом, но не выходила из него, — сказала Энн. — Я уверена. Не знаю как, но Ева это сделала.

На следующее утро Кэл и его сподвижники появились в полицейском участке и официально подали жалобу на Еву, обвиняя в колдовстве. Заявление было написано от руки, старым шрифтом, на правильном среднеанглийском языке. Первое в Салеме, со времен семнадцатого века, официальное обвинение в колдовстве.

Кальвинисты отправили копию в «Салем ньюс». Редакция, не зная, как к этому отнестись, опубликовала жалобу в колонке редактора. Священник немедленно указал на очевидный плагиат.

— Посмотрите сами, — сказал он. — Это текст Коттона Мэзера, от начала и до конца, вплоть до «раскрытия происков дьявола в Новой Англии». Если не верите мне, посмотрите в документах. Полный отчет о судах над ведьмами есть в Музее Пибоди.

— Какой у нас год? Какой век? — допытывалась Энн Чейз.

— Не понимаю, зачем мы вообще приняли от Кэла заявление, — возмутился начальник полиции. — Колдовство не считается преступлением. В Салеме это источник доходов.

— Я просто собираю улики, — заметил Рафферти. — На будущее.

— Против Евы? — пришел в ужас шеф.

— Я тебя умоляю…

Прошло почти три недели, прежде чем выяснилось, где находится Анжела. Она связалась с Рафферти по рации, с Острова желтых собак.

— Немедленно приезжайте и заберите меня отсюда, — настоятельно попросила девушка. — Я совершила страшную ошибку…

Начальник полиции стоял у Рафферти за спиной, пока тот слушал.

— Я не знал, что она там, — буркнул Рафферти.

Судя по всему, шеф не поверил. Они посмотрели друг на друга.

— И что теперь делать? — спросил детектив.

— Поезжай и забери ее.

Рафферти отправился на патрульном катере на остров. Мэй ждала на причале вместе с Анжелой. Рюкзак стоял у стапелей.

— Нужно было сообщить мне, что она здесь, — упрекнул Рафферти.

— Не моя тактика, — отозвалась Мэй.

— Значит, Ева тебе все-таки помогла.

— Она лишь предложила несколько вариантов. Анжела сама сюда приехала.

— А теперь сама хочу уехать, — саркастически заметила девушка.

— Хорошо, — кивнул Рафферти. — Но если ты скажешь, что собираешься обратно к Кэлу Бойнтону, я оставлю тебя здесь.

— Именно к нему она и собирается, — вмешалась Мэй.

— Преподобный Кэл меня не бил. — Анжела повернулась к ней. — Я же сказала, что случилось. Женщины забросали меня камнями.

— Камнями? — Рафферти поразился точностью догадки Евы.

— Но преподобный Кэл меня не тронул, — повторила Анжела.

— Тронул. По крайней мере один раз, — возразила Мэй.

Анжела покраснела.

— Она беременна, — объяснила Мэй.

— Это правда? — Рафферти взглянул на девушку. Ничего не заметно. Пока.

— Именно поэтому я хочу уехать. — Анжела начала плакать. — Говорю вам это по секрету. Никому не рассказывайте.

— Я не собираюсь хранить секреты, из-за которых ты можешь попасть в беду.

— Говорят вам, он меня не трогал!

— Я имею в виду не физическое, а сексуальное насилие.

Анжела пришла в ужас.

— Но он меня не насиловал!

— Да.

Анжела принялась объяснять, мол, Кэл всегда был к ней добр. Она говорила не умолкая. Об обвинении в колдовстве, о дьявольских отметинах, о том, как Кэл Бойнтон спас ее от геенны огненной. Какое счастье, что она оказалась избранной.

Рафферти видел, что Мэй махнула на Анжелу рукой.

— Девочка пришла слишком рано, — сказала она ему впоследствии. — И раньше такое случалось. Ничего не получится, если женщина окажется здесь прежде, чем будет готова.

Рафферти видел, что Мэй нелегко. Она привыкла, что женщины возвращаются к своим мучителям. Но ей не хотелось проигрывать. Тем более уступать мужчине, который все это и начал. Тому самому человеку, который разрушил семью Мэй.

Детектив отвез Анжелу в город, но, верный своему слову, отказался отправить ее к кальвинистам.

— Тебе не следует здесь оставаться, — посоветовал он. — У тебя нет друзей в другом месте? — Он решил не заговаривать о семье.

Рафферти настаивал, чтобы девушка подала в суд. Если не на Кэла, то хотя бы на женщин, которые ее избили. Анжела обещала подумать.

Он попытался подыскать ей комнату, но был конец октября и жилья для Анжелы не нашлось. Тогда Рафферти позвонил Роберте и объяснил ситуацию. Сообщил, что Анжела беременна. Он знал, что Роберта подыскивает соседку, чтобы пополам с ней платить за квартиру. Рафферти сказал, что заплатит за первый месяц, пока Анжела не нашла работу.

— Зачем тебе это? — подозрительно спросила Роберта. — Надеюсь, ребенок не твой?

— Очень смешно.

Анжела не продержалась месяц. Через неделю вернулась к кальвинистам. На сей раз не в женскую палатку, а в крошечный трейлер, удобства ради припаркованный рядом с трейлером Кэла.

Рафферти знал, что следующий ее побег — лишь вопрос времени. Он сомневался, что Кэл знает о беременности Анжелы. Если только они не собираются объявить о непорочном зачатии, девушка будет представлять огромную проблему для всех кальвинистов. Особенно для их духовного лидера, который сколотил изрядное состояние, проповедуя свои собственные десять заповедей. Второй из них было целомудрие.

 

Глава 17

Глаза у Рафферти начали болеть. Он пролистал оставшиеся бумаги. Досье Кэла было тоньше и старше, чем Евы. Первые записи в нем были посвящены избиениям Эммы Бойнтон — большую часть из них она отрицала. Пока ей не сломали челюсть. Когда Эмму допрашивали в больнице, она ни словом не обмолвилась о муже. Сказала, что упала с лестницы. По настоянию Мэй врач позвонил в полицию. Рафферти понимал: в девяностые это бы сделали без дополнительной просьбы. Сейчас везде висят плакаты Общества помощи женщинам и детям, пострадавшим от жестокого обращения, и врачи в первую очередь подозревают избиение. Если случайно оцарапаешь палец, тебя немедленно ведут на консультацию к психологу. Большинство коллег Рафферти полагали, что это уж чересчур. Но детектив помнил минувшие времена, когда люди делали вид, будто ничего не замечают, пока не появлялся труп.

Некоторым образом Рафферти сходился во взглядах с Мэй, хоть она ему и не верила. В ее представлении детектив был врагом. Обычно они оказывались по разные стороны закона.

Он заранее предупредил Мэй по радио, что едет на Остров желтых собак, и объяснил цель визита. Потом сунул документы в старую сумку, вместе с курткой и термосом кофе, вышел через заднюю дверь и спустился по лестнице. Машина осталась на месте. Припарковаться рядом с гаванью в это время года нелегко даже для полицейского.

Рафферти решил пойти пешком. Хотел подышать свежим воздухом. По правде говоря, он нуждался в преимуществе. Ему предстояло помериться силами с Мэй Уитни.

Мэй ждала его на пристани. Скорее сердитая, нежели встревоженная. Она второй раз напомнила Рафферти, что сегодня неудачный день для визита.

— Жаль, — пожал плечами он.

Мэй, явно раздосадованная, отвернулась и зашагала по причалу.

— Лучше помогите мне, или я вернусь с ордером, — предупредил Рафферти.

Она остановилась и взглянула на него.

— Говорят вам, Анжелы Рики здесь нет.

— Когда вы в последний раз ее видели?

— Вы должны сами помнить.

— С тех пор она не пыталась с вами связаться?

— Нет.

— Вы бы известили меня, если бы она попыталась?

— Конечно.

— Как в прошлый раз.

— Без комментариев.

— Вы позволите мне осмотреть остров?

— Я же сказала: вы неудачно выбрали время. — Мэй начала терять терпение.

— Я должен здесь все осмотреть.

— Если бы я решила спрятать Анжелу Рики на острове, вы бы ее не нашли.

— И вы ее никуда не вывозили.

— Что?

— Вчера ночью вы пытались кого-то вывезти с острова. Я видел сигнал.

— Да о чем вы говорите? — В голосе Мэй по-прежнему звучало раздражение, но она слегка утратила уверенность.

— «Два — если с моря», — сказал Рафферти. — Я видел ваши огни.

— Не понимаю…

— Если не хотите, чтобы все вокруг знали, чем вы тут занимаетесь, лучше придумайте сигнал получше. С учетом времени и ваших мотивов, любой школьник вас раскусит.

— Понятия не имею, о чем вы говорите, детектив Рафферти.

— Это ведь была Анжела Рики?

— Не знаю, о чем вы, но могу заверить: мы никого отсюда не вывозили.

— Знаю, что не вывозили. Потому что ваш человек спал, пьяный, у себя в каюте возле пристани Дерби.

Мэй уставилась на него.

— По-моему, вы зашли слишком далеко…

— Он спьяну подрался в «Рокморе», когда кто-то оскорбительно отозвался о Таунер.

— С ней все в порядке? — Мэй даже замерла. Вопрос прозвучал искренне.

— Да. Но Джек запил. И это лишь вопрос времени, когда он выкинет глупость. Но как только он сорвется — все непременно узнают, чем вы тут занимаетесь. Поэтому я спрашиваю еще раз: вчера вечером вы пытались вывезти с острова Анжелу Рики?

— Нет.

— Простите, но я вам не верю.

На пристани между тем собрались обеспокоенные женщины.

— Все в порядке? — крикнула одна из них.

Мэй ответила:

— Да!

Они с сомнением посмотрели на полицейский катер.

— Идемте, — велела Мэй детективу.

Она пошла по причалу, Рафферти — следом. В конце пирса Мэй повернула налево, направляясь в дальнюю часть острова. Они миновали заколоченный дом Бойнтонов, пересекли бейсбольную площадку и в молчании зашагали к каменному строению.

— Осторожнее, здесь полно кроличьих нор, — предупредила Мэй. — Можно ногу сломать.

Рафферти был крайне осторожен, шагая по тропинке. Мэй, как и Ева, обладала паранормальными способностями, хоть и отрицала это. Фраза «осторожнее, кроличьи норы» казалась не более чем предостережением о возможности растянуть лодыжку, но, будь Ева жива, она выразилась бы иначе. Со стороны Мэй это был предупредительный выстрел.

Рафферти запоминал все детали — каменная хибара с синей дверью, стол для пикника, за которым сидят двое детей… За ними наблюдает встревоженная женщина — видимо, их мать.

— Я представлю ей вас как своего знакомого, — сказала Мэй. — Не как полицейского. Сумеете подыграть?

— Постараюсь изо всех сил.

— Уж пожалуйста. Она и так достаточно пережила.

Детектив в этом не сомневался.

— Это мой друг Джон Рафферти, — сообщила Мэй женщине. — Джон, это Мэри Сиги.

Рафферти подождал. Женщина кивнула, но руку не протянула. Он увидел шрамы у нее на запястье. Ожоги от сигареты. Сломанный согнутый нос. Женщина проследила за его взглядом, и Рафферти отвел глаза. Сумка и старый чемодан в углу. Детектив посмотрел на детей.

— А кто это у нас? — спросил он, протягивая руку девочке.

— Я у нас Ребекка, — ответила та.

— На самом деле ее зовут Сьюзен, — заметила Мэй.

Девочка на мгновение словно испугалась.

— Мы играем, — объяснила она. — А это мой брат Тимоти.

Мальчик даже не посмотрел на Рафферти.

— Вижу, вы путешествуете? — спросил детектив.

— Мы едем в Канаду, — сказала девочка, прежде чем мать успела ее остановить.

— Канада прекрасна в это время года.

— У меня там будет велосипед, — подал голос мальчик.

— Здорово. Просто супер.

— Мистеру Рафферти пора, — намекнула Мэй. — Он просто хотел поздороваться.

— А вы не едете в Канаду? — Сьюзен посмотрела на катер.

— Всего лишь в город, — ответил Рафферти и снова пожал ей руку. — А вы тут развлекайтесь, ладно?

— Ладно.

Рафферти шел следом за Мэй к причалу. Он был рад колеям на дороге. Рад тишине. Спутанной траве. Чайкам над головой. На бейсбольной площадке несколько ребятишек и женщин играли в мяч. Другие работали в саду. В дальнем конце поля паслись две коровы. Несколько овец. И повсюду бродили собаки. Рафферти видел, как одна из них схватила кролика. Зрелище неприятное, но не похоже на ту жестокость, с которой столкнулись в своей жизни обитательницы Острова желтых собак.

Они остановились на причале.

— Довольны? — спросила Мэй.

— Да.

— Вы ведь не думали, что Анжела действительно сюда вернулась?

— Не думал.

— По-вашему, Кэл ее убил?

— Не знаю.

— Он убил Еву?

Рафферти не ответил.

— Все так считают, — добавила Мэй.

— Вот и хорошо.

 

Глава 18

Рафферти весь день сражался с головной болью. Он заглянул к старому китайцу, занимающемуся иглоукалыванием, и ему всадили несколько иголок. Но потом детективу позвонили и пришлось прервать сеанс. Он и не подозревал, что это мигрень, пока не подогнал лодку к причалу.

Рафферти опоздал. Ну, что еще новенького?

Таунер ждала его на пирсе. Солнце скрылось за зданием таможни и озарило небо за спиной у Таунер всеми оттенками цвета, усиливая сияние над городом и освещая гавань и океан, так что небо и вода становились неотличимы друг от друга. Их разделяла не горизонталь, а вертикаль — фигура Таунер, окруженная светящимся ореолом.

Она походила на видение, но скорее болезненное. Неземной свет был порожден закатом и мигренью — Рафферти чувствовал себя так, будто у него в мозгу короткое замыкание.

Пока лодка плыла мимо Таунер к причалу, освещение изменилось. Рафферти приходилось напрягать зрение и щуриться, чтобы разглядеть женщину, и в сумерках сознание полицейского привычно фиксировало все окружающее и происходящее. Обрезанные джинсы, босые ноги. Знакомая футболка. Старый свитер, наброшенный на плечи и застегнутый цепочкой.

— А я уже думала, ты меня обманул, — призналась она.

— Прости. — Рафферти причалил.

Начало сегодняшнего приступа мигрени поразило его своей странностью. Звуки отражались эхом. Мягкая рубашка царапала кожу словно наждачная бумага. Детективу казалось, что он ничего не видит и в то же время видит все. Рафферти никак не мог сфокусировать взгляд на лице Таунер, но замечал полосу загара, обретенную после работы в саду, и пятнышки под ногтями — там, где не удалось выскрести грязь.

Что-то подсказывало ему: надо вернуться домой. Все отменить. Таунер не хотела второго свидания. Просто он ее уговорил, не так ли?

Она оказалась в лодке, прежде чем детектив успел что-либо сказать. Лодка была в нескольких футах от причала. Рафферти рассчитывал безукоризненно пристать — может быть, слегка пустить пыль в глаза. Он ожидал, что Таунер схватится за борт и подтянет лодку, но девушка просто прыгнула. Он протянул руку, и она схватилась за нее, чтобы удержать равновесие, но цель была достигнута и его участие даже не понадобилось. Эта женщина уверенно чувствовала себя в море.

«Может быть, только в море, — подумал Рафферти. — Что ж, это естественно для семейства Уитни».

Рафферти попытался отогнать эту мысль. Меньше всего ему сегодня хотелось думать о семье Таунер.

— Сто десятая модель, — в восхищении произнесла она. Старая деревянная парусная шлюпка, выкрашенная в коричневый цвет. Похожа на сигару с запечатанными концами. — Моя первая лодка тоже была сто десятой модели.

— Шутишь?

Рафферти понял, что плывет в открытый океан и огни города удаляются. Он сам этого не заметил. Возвращение домой на повестке дня больше не стояло.

— Ты участвовала в гонках на такой лодке? — И снова Рафферти осознал, что уже знает ответ на этот вопрос. Дома у Евы он видел фотографию маленькой Таунер, сделанную в яхт-клубе.

Таунер задумалась, а потом наконец ответила:

— Нет. Никогда.

Он удержался от расспросов.

Провалы — вот как называла это Ева. У Таунер провалы в памяти. Не нужно слишком удивляться. У кого их не бывает? В Обществе анонимных алкоголиков такие штуки называли «затемнениями». Рафферти предпочитал вариант Евы.

Сегодня провалы были у него перед глазами — бреши и пустые места, которые становились все больше. Закатный свет померк, но небо было отчетливо разделено надвое. Даже слишком отчетливо. Как будто кто-то крошечным ножом рассек картинку перед глазами Рафферти, разделив ее почти идеально пополам, а потом лезвие врезалось ему в череп. На сей раз детектив не собирался уклоняться от головной боли. Хотя иногда он это делал.

Боль приближалась. Он туже натянул шкот — нужно плыть быстрее, чтобы избавиться от дурноты.

— Не возражаешь, если мы немного помолчим? — спросил он.

Таунер, похоже, радовалась, что не нужно разговаривать. Она устроилась на носу. Держась за борт и ни разу не оглянувшись, смотрела вперед, на черную воду.

Просьба помолчать могла бы рассердить любую женщину. Но Таунер, видимо, была не против.

Они вошли в ритм. Ветер. Волны. В этом было что-то гипнотическое. В воздухе ощущалось нечто такое, отчего стало легче дышать.

Рафферти понимал: Таунер тоже это почувствовала. Свидание началось успешнее, чем в прошлый раз. Даже лучше, когда они не пытаются говорить.

Где-то неподалеку от Манчестера он перестал видеть. Отчасти из-за темноты. Поначалу детектив решил, что они сбились с курса и заплыли дальше, чем ему казалось, но потом услышал чаек и понял, что земля близко. Раньше он никогда не лишался зрения полностью. Отказывала либо правая, либо левая половина, и он не видел предметов, если смотрел прямо на них: приходилось смотреть мимо, чтобы понять, что находится у тебя перед носом.

Рафферти не знал, что тому виной — темнота или мигрень. Он понимал только, что ничего не видит.

«Постфаза», — подумал он.

Сначала появлялись галлюцинации. Так и сейчас произошло. Они пропали, как только началась головная боль. Но потом вернулись. Он в жизни ничего подобного не испытывал.

— С тобой все в порядке? — донесся как из тумана голос Таунер.

— Мигрень, — ответил Рафферти. — Ничего не вижу. Придется тебе самой управлять лодкой.

Когда они поменялись местами, он сел на дно. У него кружилась голова.

— Пойдем обратно? — спросила Таунер.

— Да.

«Двадцать минут, — подумал он. — От двадцати минут до получаса. Именно столько обычно продолжались галлюцинации. Можно засекать время. Если продлится дольше — значит, это что-то совсем скверное, например инсульт».

Рафферти сидел лицом к Таунер, прижавшись спиной к борту.

— У тебя часто бывает мигрень? — спросила она.

— Да.

Таунер легко управляла лодкой. На обратном пути они шли против ветра, но ей хватало опыта. Они двигались не так быстро, как поначалу, но Таунер тем не менее удерживала приличную скорость.

— Ты что-нибудь принимаешь от головной боли?

— Иногда.

Рафферти поймал себя на том, что отсчитывает секунды, и понял, что это глупо. Когда они миновали Беверли-Харбор, он отнял руки от лица. Боль отступала. Он увидел огни вдоль берега — мерцающие и расплывчатые, но реальные. Детектив заставил себя сделать вдох.

— Я вчера не выспался, — сказал он, когда вновь смог заговорить. — И выпил слишком много кофе.

Он сказал это не только для Таунер, но и для себя. Ему показалось, что его слова звучат глупо. Рафферти подумал, что лучше было ничего не говорить.

Когда они достигли Салема, зрение восстановилось. Боль сосредоточилась в правой стороне головы.

— Тебе лучше, — заметила Таунер.

Рафферти не знал, как она догадалась. Он ведь почти не двигался.

— Да, — согласился он и наклонился вперед, растирая шею.

— Завести лодку в гавань?

— Нет. Отведи ее к Шетланд-парк. Стоянка там.

Таунер кивнула.

Он сидел на корме и наблюдал, как она правит. В гавани было полно лодок, снующих туда-сюда. Таунер лавировала между ними, точно лыжник на склоне, достаточно уверенно, приближаясь почти вплотную.

— Ты ходила под парусом в Калифорнии? — спросил Рафферти.

— Ни разу.

Похоже, она сама удивлялась, что управлять лодкой ей так привычно и легко.

— Наверное, это как езда на велосипеде, — сказал Рафферти, и Таунер улыбнулась.

Он опустил глаза. Поняв, что к нему вернулось зрение, она не смутилась. Рафферти наблюдал за ее движениями, рассматривал сильные руки.

Детектив понял, что никогда еще его чувства не были столь обострены. Он втягивал воздух и чувствовал аромат цитрусов. Запах исходил от Таунер, а точнее, от свитера Евы. Волосы Таунер свободно развевались на ветру. В них просматривались картинки. Ракушка. Морской конек. Образы, созданные мигренью. За лодкой тянулся фосфоресцирующий след.

— Где твой причал? — спросила Таунер, когда они приблизились к берегу.

— Здесь, — отозвался Рафферти и привстал. Он догадался, что вопрос с подвохом. Таунер поняла, что он за ней наблюдает. Возможно, все время об этом знала.

Таунер быстро и умело пришвартовалась. Они минуту посидели молча.

— Спасибо, что довезла меня обратно, — наконец произнес Рафферти.

— Никаких проблем.

Рафферти не знал, что еще сказать и нажал кнопку гудка. Трижды быстро посигналил, подзывая катер.

Они снова посидели, не разговаривая. Потом Рафферти услышал шум приближающегося катера.

— Как твоя голова?

— Чертовски болит. — Он попытался рассмеяться.

— Бедняжка.

Рафферти не понял, говорит ли она искренне или смеется над ним.

— Ты сможешь вести, или лучше я сяду за руль? — спросила Таунер, когда они садились в машину и он придержал для нее дверцу со стороны пассажирского сиденья.

— Все в порядке.

Он отвез Таунер домой и проводил до двери.

— Я бы тебя пригласила, но…

— Я лучше поеду к себе. — Рафферти дотронулся до головы. Он был страшно разочарован и ничего не мог с этим поделать.

Таунер кивнула.

— Надеюсь, тебе полегчало.

— Через сутки пройдет само. Или раньше. Если хорошенько высплюсь. Впрочем, не знаю, как получится. — Он начал спускаться по ступенькам, но с полпути вернулся. — Обязательно запри дверь.

— Что?

Рафферти стоял слишком близко. У него кружилась голова, когда он смотрел на Таунер с такого расстояния. И Рафферти не сомневался, что эта близость ее нервирует. Он спустился на одну ступеньку.

— Кэл попытается тебя навестить. Когда-нибудь. Не хочу пугать, но, пожалуйста, держи дверь на замке.

— Ладно. — Голос у Таунер дрогнул.

— Я вовсе тебя не пугаю, — повторил Рафферти.

— Ладно.

Рафферти подождал на лестнице, пока раздастся щелчок замка.

«Интересно, остались ли у меня таблетки имитрекс?» Мигрень разыгралась не на шутку.

 

Глава 19

Я прислоняюсь к двери, чтобы успокоиться, и ожидаю, когда схлынет адреналин. Рафферти вовсе не хотел меня пугать, но все-таки испугал. Я знаю, что он прав. Кэл захочет прийти ко мне. Я тысячу раз видела это во сне. Точнее, в кошмарах. Знаю, как это произойдет. Я столько раз видела эту сцену, что буквально заучила ее наизусть.

Возможно, она не пугает меня до безумия, во всяком случае, не каждый раз, но все-таки я не хочу это видеть.

Я не так уж разочарована тем, что наш вечер закончился рано. Жаль, что у Рафферти разболелась голова, но, честно говоря, мне и самой нехорошо. Не знаю, физическая это проблема или психологическая, но надо на всякий случай позвонить хирургу в Лос-Анджелес — пусть попросит какого-нибудь бостонского врача осмотреть меня.

Лишь через несколько минут я понимаю, что забыла свитер в машине Рафферти. Сбегая по ступенькам, слышу шум мотора. Когда достигаю тротуара, патрульная машина уже скрывается за углом.

Вновь поднимаюсь по лестнице и поворачиваю ручку — она крутится, но не поддается. Дверь захлопнулась. Ключ лежит на столе, где я его оставила.

Можно вскрыть замок. Это нетрудно. Мне нужна шпилька, ну или что-нибудь проволочное. Я осматриваюсь в поисках отмычки. Но уже очень темно, ночь безлунная, а крыльцо увито плющом. Я слишком устала, чтобы тратить много времени на поиски. Если хочу пролезть в дом, проще дойти до окна, которое я уже выбила. Зачем добавлять в список ремонта еще одно разбитое стекло?

Железная садовая калитка скрипит. Я прикрываю ее и захожу в сад. Под ногами, на тропинке, ведущей к черному ходу, скрипят ракушки и морской гравий. На полпути ощущаю чужое присутствие. В сердце, точно кошка в детскую колыбельку, впрыгивает страх. Это чувство непреодолимое, гнетущее, и у меня перехватывает дыхание.

Я резко разворачиваюсь. На скамейке неподвижно застыла сутулая мужская фигура. На нее падает свет уличных фонарей, пробиваясь через железные прутья ограды. Двигаются только глаза ночного гостя. Я чувствую на себе их взгляд.

Ноги тяжелеют, будто в ночном кошмаре. Я застываю на месте. В памяти оживает предупреждение Рафферти: «Кэл захочет тебя повидать».

Я слышу чужое дыхание. Не могу двигаться. Закрываю глаза и пытаюсь позвать собак. В моем кошмаре — или галлюцинации, как это упорно называли врачи — неизменно присутствовали собаки. Но во сне местом действия был наш остров, а не сад Евы. Здесь никто не придет мне на помощь.

Впервые в жизни надеюсь, что у меня галлюцинация. Надо закрыть глаза, а когда открою, он исчезнет.

Медленно, очень медленно поднимаю веки. Он по-прежнему здесь. Это не бред.

— Что тебе надо? — Я пытаюсь говорить грозно.

Его глаза жгут.

— Уходи, — говорю я. Но мой голос звучит слабо и сдавленно. Я пропала.

Мир замирает. Мы как будто зависли в невесомости. Я потрясена, когда он наконец заговаривает со мной.

— София… — Это почти шепот.

Я вырвалась на поверхность. Покинула мрак. Снова можно дышать.

— Джек…

То ли пелена спала, то ли глаза привыкли к темноте, но я теперь вижу его. Мою детскую любовь. Через несколько минут в доме, при резком электрическом свете, станет понятно, что с ним сделали годы. Гнев. Измена. Но сейчас, когда Джек озарен лишь луной и звездами, ему снова восемнадцать.

 

Глава 20

Я просыпаюсь на плывущем корабле. Вокруг — открытый океан, земли не видно. Моя кожа потрескалась от солнца. Язык распух от жажды. Я умираю.

Нужно выкинуть это из головы. Сцена мне знакома — по крайней мере я ее уже видела во сне.

Я заставляю себя сесть.

Что здесь настоящее?

Силой воли удается очистить сознание.

Что здесь настоящее?

Я в комнате. В доме Евы. На кровати. Смотрю сквозь кружевной полог, потом резко приподнимаю голову. Картинка тускнеет и исчезает, оставляя лишь воспоминания.

Что здесь настоящее?

Евина кровать стоит в самом центре комнаты — судно, окруженное водой. Четыре резных с столба вздымаются точно шпили миниатюрного собора. Красное дерево привезли в Салем на одном из кораблей Уитни с Мадагаскара. Резные столбики сделал местный мачтовый мастер, который был скорее художником, нежели корабельным плотником. Изголовье кровати — грубо обтесанная доска, зато столбики, поднимаясь, симметрично изгибаются и скручиваются, вплоть до самого верха, до пышного полога, который сделала Ева, собрав изготовленные за много лет кружева и сшив их точно лоскутное одеяло. Эта кровать — нечто среднее между кафедральным собором и кораблем. Но скорее все-таки корабль благодаря пологу, похожему на парус, и четырем мачтам.

Я понимаю, что вглядываюсь в полог. Картинки, которые мне видны, — это кружево. Я отворачиваюсь.

Голова болит. И не только голова. Ноют все мышцы. Если это похмелье, то сильное. Не могу судить — я не пьяница. По крайней мере не напивалась до вчерашнего вечера.

Мы распили бутылку, потом взяли еще одну из погреба, а затем Джек набрался смелости и сказал то, что намеревался.

— Я человек конченый, — сообщил он.

— Нет, — возразила я. Мне показалось, что он грустит. Но я ошибалась. Похоже, Джек злится.

— Ты убила не Кэла, — сказал Джек, прожигая меня взглядом. — Это я убит.

Я попала в психиатрическую клинику Маклин, поскольку думала, что убила Кэла. Это была галлюцинация. Галлюцинаторное исполнение желания, по словам врачей. Я мечтала увидеть, как Кэла Бойнтона разрывают собаки. Но Кэл остался жив. Может, я и хотела убить его за то, что он сделал с моей сестрой и тетей, но промахнулась. Удар пришелся по Джеку.

Пока я лежала в клинике, Джек навещал меня почти каждый день. Он приезжал на отцовском грузовике, с ловушками для омаров в кузове, и оставлял машину в дальнем углу парковки, подальше от красивых автомобилей.

Когда начался курс шоковой терапии, я стала терять память.

— Возможно, она вас не узнает, — предупредили врачи Джека. — Иногда кратковременная память исчезает на некоторое время…

Джек ждал, что я его позову. Наступила осень. А он по-прежнему надеялся.

Он шел против ветра, подняв воротник и опустив голову, в плотно запахнутой куртке. Я смотрела, как он шагает между деревьями.

Джек приходил каждый день, до первого снега. До того дня, когда его отец напился и вдребезги разбил машину.

— Он больше не придет, — сказала Ева.

Я отвернулась к стене и стала смотреть на деревья. Я смотрела на них неделями. До тех пор пока не облетели листья и не обнажились черные кружевные ветки. В этом кружеве я искала Джека, но его там не было. Я искала и Линдли, но ее не было нигде. На дереве остался один-единственный листок на самом кончике ветки. Проснувшись однажды утром, я увидела, что он исчез. Я подошла к окну и взглянула вниз, не сомневаясь, что сумею распознать его в груде листьев, — ведь я разглядывала его так долго, что наверняка смогла бы узнать. Но этот лист ничем не отличался от других, коричневых и мертвых. Скоро ему предстояло сгореть вместе с остальными.

После этого я видела Джека только раз. Почти год спустя. В тот день, когда уезжала в колледж. Меня выпустили из клиники лишь потому, что я решила изменить свою жизнь. Я отправила свои рукописи в Калифорнийский университет, и меня приняли. Все решили, что я правильно поступила. Все, кроме Евы.

Бизер правил «Китобоем», а я сидела в лодке. Джек причаливал, когда наша моторка отходила от пристани, и мы проплыли мимо друг друга. Он пытался разгадать выражение моего лица и смотрел на меня во все глаза, выискивая хоть какие-то признаки узнавания. Я тоже взглянула на него, стараясь сохранять бесстрастие и затаив дыхание.

Честное слово, я думала, что мне удалось его обмануть. До минувшего вечера я так считала.

Голова болит. Полог колышется и кружится. Чтобы ничего не видеть, я перекатываюсь на другой бок, и от этого движения в животе все переворачивается. Сейчас меня стошнит.

Я приподнимаюсь, держась за столбик кровати. Двигаюсь медленно, цепляясь за мебель и подтягиваясь. Добираюсь до старой мраморной раковины в углу, открываю кран и жду, пока пойдет холодная вода. Умываюсь, наполняю стакан и заставляю себя выпить до дна. Потом меня рвет.

Я вся мокрая от пота. Мне нужен воздух.

Подхожу кокну и поднимаю раму. Но она слишком тяжелая, а противовес давно сломан и болтается. Я оглядываюсь в поисках чего-нибудь, чем можно подпереть фрамугу, и нахожу старую линейку. Пытаюсь открыть второе окно. Рама на мгновение застывает в воздухе, а потом обрушивается, едва не придавив мне пальцы. Оба стекла симметрично раскалываются пополам, и грохот окончательно меня будит.

Я осторожно перехожу от окна к окну, открывая их все. Горячий ветер наполняет комнату, принося с собой уличный шум.

Занавески вздуваются и хлопают точно старый парус. Кружевной полог наполняется ветром, и его шелест привлекает мое внимание. Порыв соленого воздуха — и по комнате плывут корабли. Проделав путешествие во времени, я вернулась в старый Салем, эпохи торговли с Китаем. Огромные парусные суда медленно движутся, входя в гавань. Торговцы на улицах продают специи местным хозяйкам, которые буквально дерутся за щепотку перца и готовы выложить за нее целое состояние, — они отнесут перец домой, запрут в резную шкатулку и будут приправлять им блюда по великим праздникам.

Я добираюсь до кровати, хватаю низко висящий полог за край и стягиваю, а потом засовываю под кровать. Голова кружится. Я ложусь на бок и упираюсь рукой в изголовье, чтобы комната перестала вращаться. Жду прихода сна.

Когда я просыпаюсь вновь, уже полдень. Живот болит.

Воображаю, как Ева спрашивает: «Когда ты в последний раз ела?» Возможно, она права. Эта боль — от голода.

Я встаю. Надо сойти вниз, съесть подгорелый тост и выпить чаю. Испытанное лекарство от любого недуга.

И тогда я слышу голос. Поначалу мне кажется, что это вновь голос Евы, но потом узнаю гнусавый выговор дамы-риелтора.

Она предупреждала, что собирается показать дом клиентам, но я, разумеется, забыла. Риелтор не сказала, что мне лучше уйти из дома, пока она будет его показывать. Она решила, что я в курсе этих тонкостей.

Они поднимаются по ступенькам. Я слышу, как риелтор объясняет чете покупателей, что балки укреплены в стене на кронштейнах, так что лестница как будто висит в воздухе безо всякой поддержки. Она не знает, что я дома, и поэтому заметно привирает. Риелтор останавливается у окна на площадке, чтобы показать раскинувшийся внизу сад и прибавить кое-какие новинки в коллекцию Евы — не только розу, названную в тетину честь, но и еще два-три цветка, о которых я никогда прежде не слышала и которые она, видимо, выдумала, не сходя с места. Еще риелтор что-то говорит про стеклянные двери на третьем этаже — мол, это нечто совершенно фантастическое. Несомненно, это могло бы привлечь покупателей, если бы не было таким откровенным преувеличением. Но я понимаю, что они не заинтересованы в покупке, поэтому ее усилия — бесполезная трата времени.

«Я умерла за тебя».

Я замираю. Это голос Евы. Такой громкий, что я не сомневаюсь: гости тоже услышали. Они поднимаются по лестнице.

Нужно выбираться отсюда, немедленно.

Прежде чем я успеваю скрыться, риелтор и клиенты достигают площадки. Я тороплюсь к задней двери. У меня кружится голова, и я придерживаюсь за стены, как будто в комнате внезапно потемнело — хотя видно каждую мелочь. По моему лицу катится пот. Риелтор боковым зрением замечает движение и поднимает глаза. Она видит меня и немедленно обращает внимание клиентов на резьбу по дереву работы Сэмюэла Макинтайра, давая мне время пройти черным ходом и спуститься по лестнице для прислуги.

Я жду риелтора в саду в крайнем напряжении. До меня доносятся обрывки разговора — она беседует с клиентами у калитки. Я внимательно прислушиваюсь, пытаясь уцепиться за реальность — за их голоса, настоящие голоса. Они откуда-то со Среднего Запада. Может быть, из Чикаго. Женщина, по ее словам, уже была один раз в Салеме, на экскурсии. Она говорит риелтору, что запомнила местную архитектуру и в первую очередь подумала о Салеме, когда узнала, что мужу предстоит перевод в окрестности Бостона.

Судя по всему, мужа не вдохновляет ни дом, ни Салем.

— Что, у вас здесь до сих пор сжигают ведьм? — пытается он шутить.

— Не сжигают, а вешают. — Риелтор улыбается, а потом снова переводит разговор на дом. — Цены на недвижимость у нас куда ниже, чем на Бикон-Хилл, — говорит она, пытаясь увлечь клиента. — Или в Бэк-Бэй. За такой дом в Бэк-Бэй вы выложите от трех до четырех миллионов…

Мужчина интересуется, как добираться отсюда до Бостона. Он говорит, что у него ушло на дорогу сорок пять минут. В голосе легкое раздражение оттого, что вообще пришлось беспокоиться.

— Нужно было ехать по мосту, а не через туннель, — поясняет риелтор.

Он не верит. Я это понимаю, риелтор тоже. Она говорит ему о местном поезде и уверяет, что до станции можно дойти пешком всего за двадцать минут. Большинство салемцев ездят именно так, но, по-моему, этот тип не из тех, кто сядет на поезд. Он предпочитает персональный транспорт.

Бездумная трата времени. Проводив клиентов, риелтор говорит мне, мол, так и знала.

— Он хотел уничтожить сад, — говорит она, — чтобы расширить место для парковки. Представляете?

Она добавляет, что в четыре часа придет еще один клиент и что будет лучше, если я уйду.

— Присутствие владельца пугает потенциальных покупателей, — объясняет риелтор. — Если они знают, что вы в доме.

Я возвращаюсь в дом. Кипячу воду. Мой ленч — черный чай и подгоревший тост. Я заставляю себя глотать. К часу мне становится немного лучше.

Я совершенно забыла, что Энн договорилась встретиться со мной во время ленча, чтобы помочь оборвать завядшие цветы. Она приходит, когда на прогулочной яхте сигналят полдень.

— Ты здорова? — спрашивает Энн. — Что-то ты бледная.

— Похмелье. — Сказав это, я чувствую себя глупо, но мои слова звучат убедительно.

— Знаю, проходила, — отзывается она.

У Энн не много времени, поэтому мы сразу беремся за дело. Вдвоем работа спорится. Мы движемся вниз по грядке, обрывая огромные цветочные головки. Ритмичная, гипнотизирующая работа — дергаешь, подбираешь, передаешь туда-обратно корзину. Солнечное тепло успокаивает ноющие мышцы.

— Спасибо, — благодарю я.

В конце длинной грядки пионов, в кустах, замечаю что-то белое. Машинально наклоняюсь и подбираю «Салем ньюс» — туда ее зашвырнул мальчишка-газетчик. Я привыкла видеть во всех газетах лицо Евы, поэтому на мгновение мне становится легче, когда вместо него обнаруживаю другое, юное. А потом, уже без особого облегчения, читаю имя — Анжела Рики. Жесткие волосы, зачесанные назад в классическом пуританском стиле. Пропавшая Анжела сменила Еву на первых полосах газет.

Я немедленно ее узнаю.

— Она была здесь, — говорю я.

— Что?

— Я ее видела. В первый же день после приезда. Она подошла к двери. Но когда я открыла, девушка убежала.

— Где телефон? — спрашивает Энн. — Надо позвонить Рафферти.

Он приезжает через десять минут.

Я рассказываю ему всю историю. О том, как подумала, что Анжела вернулась, а на самом деле это пришли Бизер и Рафферти.

— Ты уверена, что видела именно ее? — Детектив достает еще одну фотографию, более четкую, чем в газете.

— Все совпадает, кроме родимого пятна.

— Какого пятна?

— На щеке у нее было ярко-красное родимое пятно. — Я провожу ладонью по лицу от виска до подбородка.

Рафферти и Энн обмениваются взглядами.

— Что?

— Девушка, которую ты видела, была беременна? — уточняет Рафферти.

— Да.

— Значит, это Анжела, — кивает Энн. — Она искала Еву.

Рафферти задумывается.

— Может быть, она не знала об исчезновении Евы? — продолжает Энн.

— Может быть что угодно, — отвечает Рафферти. Он сдержан и официален, лицо у него каменное.

— Например, она хотела отдать Еве ключ. Или попросить помощи… — гадает Энн.

— Ну ладно, — вздыхает Рафферти. — Спасибо. — Он поворачивается, чтобы уйти.

Это меня пугает.

— Подожди, — прошу я, ставлю корзину наземь и провожаю его до калитки. — Как твоя голова?

— Нормально. А твоя? — Он говорит отрывисто и насмешливо. — Мне пора, — заявляет Рафферти и уходит.

Я возвращаюсь в сад, к Энн. Она замечает выражение моего лица.

— Голубки поссорились?

— Что? Нет… не знаю.

— Назовите меня старомодной, но всякий мужчина непременно рассердится, если его подруга проведет ночь со своим бывшим бойфрендом. Даже если алкоголь сыграл в этом не последнюю роль.

Я смотрю на нее.

— Салем — маленький город, — поясняет Энн. — Новости расходятся быстро.

— Люди врут. Джек был здесь, но я с ним не спала.

— Это не мое дело. — Она продолжает обрывать цветочные головки.

Я закрываю глаза, но мир кружится и кренится. Меня тошнит второй раз, прямо в корзину.

Энн укладывает меня на кушетку Евы. Я вся горю.

— Возможно, это из-за солнца, — говорит она. — Или после операции.

Я рассказываю Энн про операцию. Во-первых, это может быть важно, а во-вторых, надо объяснить, почему я не могла переспать с Джеком. Ну или с кем угодно, если на то пошло. Пусть Энн знает.

— Я загляну после работы, — обещает она. — У меня есть кое-какие травы, они живо поставят тебя на ноги.

Я киваю. Больше всего мне хочется спать.

Меня охватывают горячечные сны. Я вижу скалу. Ту самую, откуда спрыгнула Линдли и куда я упорно карабкалась потом, когда Мэй пыталась удержать меня на этом свете.

Я с трудом пережила гибель Линдли. Сама чуть не умерла. Даже Ева думала, что мне нужно лечь и больницу. Но Мэй сказала: «Нет, это наше дело». В тот день, когда впервые застала меня на скалах, мать подумала, что все уладит сама. Разумеется, она ошиблась. Как всегда.

Реакция была типичной для нее. Она вызвала слесаря и приказала поставить замки, чтобы исключить для меня все пути к бегству. Потом велела заколотить дом Бойнтонов. На входной двери установили огромный засов. Слесарь без особых проблем установил двойной замок на двери тетушки Эммы (их дом обезлюдел и стоял закрытым), но отказался ставить такой же у нас. Двойные замки запрещены в штате Массачусетс, потому что они не позволяют жильцам быстро выскочить в случае острой необходимости. Он напомнил об этом Мэй, и та отказалась платить, пока он не сделает все, что нужно. Слесарь уже поставил замки на все окна первого этажа, а потому в конце концов сдался.

Замки предназначались не для того, чтобы помешать кому-то войти, а для того, чтобы удержать меня в доме. За мной следили, чтобы предотвратить самоубийство. Уже в те годы люди знали, что суицид — это не миф, и Мэй не собиралась полагаться на судьбу.

Но в том, что касается замков, мать безнадежно мне проигрывала. Я даже не стала возиться со щеколдой на входной двери. Запоры на окнах открывала за полминуты при помощи скрепки, найденной в ящике стола.

Сияла полная луна, и ее зов был силен. Насчет самоубийства они ошиблись. Я не искала покоя — во всяком случае, вечного. Я искала перспективы. Возможности смотреть на вещи глазами Линдли. Люди винили во всем жестокое обращение. Говорили о том, что Кэл с ней сделал. Все твердили, что мы должны были предвидеть приближение беды. Но я знала: дело не только в этом. Виновата была не только Линдли, но и я. Кэл, возможно, жестоко с ней обращался, но я лишила сестру единственной надежды на спасение.

Поэтому я снова туда полезла. Чтобы увидеть все так, как видела она. Я должна была это сделать.

Подъем был долгий. Куда труднее, чем казалось. Несколько собак вышли из логовищ, чтобы посмотреть на меня. Кружились и кричали птицы. На полпути к вершине я порезала ступню о ракушку, которую, должно быть, обронили чайки. Она попала между пальцами ноги и рассекла кожу. Рана кровоточила несильно, зато непрерывно, и я не могла остановить кровь, а потому перестала даже пытаться. Вместо этого лезла выше и выше, оставляя за собой след из алых капель, на тот случай если не найду дорогу домой.

На то, чтобы добраться до вершины, ушла целая вечность — отчасти из-за теней, отбрасываемых луной, отчасти из-за раненой ноги.

Я долго стояла на обрыве, в том месте, где скалы выдавались вперед. Там, откуда прыгнула Линдли. Я посмотрела на черный океан внизу, а потом поняла, что моя одежда изменилась. На мне больше не было джинсов и футболки, в которых я ушла из дома. Я стояла в белой ночнушке, точь-в-точь как Линдли в день гибели.

Во сне перспектива снова меняется, и я уже не на утесе, а в гостиной Евы, рождественским утром. На мне белая кружевная сорочка, которую подарила Ева — одну мне, другую Линдли. Я по-прежнему вижу перед собой воду, но она перестала быть реальной: это картина, которую сестра нарисовала для меня на Рождество. Она называется «Путь к луне».

Сняв с подарка оберточную бумагу, я стою над картиной и разглядываю воду и фигуру сестры — волосы растрепаны, одна рука вытянута в сторону светлой дорожки, которая, сужаясь, бесконечно уходит вперед, к полной луне, висящей над горизонтом. Это самая прекрасная из картин Линдли. Слышу голоса вокруг — Ева и Бизер обсуждают рисунок и говорят, какой он красивый. Интересно, каким чудом им удалось сделать мне сюрприз. Я знаменита тем, что неизменно обнаруживаю подарки до Рождества. Как они сумели спрятать от меня такой большой сверток?

В комнате воцаряется тишина. Картинка во сне опять меняется. Люди исчезли. Даже рука Линдли пропадает. Я пригибаюсь к картине, изучая отдельные мазки, удивительные оттенки, которые можно разглядеть, только если наклониться к воде. Если подойти поближе, становится понятно, что у каждого цвета — свое отражение. Я наклоняюсь слишком низко — как Линдли за секунду до падения, — теряю равновесие, точь-в-точь как она, и понимаю, что от воды меня отделяет огромное расстояние. Я вовсе не там, где кажется, не на утесе, откуда прыгнула сестра, и не в гостиной Евы, а на мосту «Золотые Ворота». Во сне я вижу собственную смерть, классическое самоубийство. Туман ползет вверх и окутывает мост, пытаясь схватить меня и втянуть. Но я уже лечу вниз и понимаю, что не выживу. Падаю в нарисованную воду, но она тверда как камень, и этот полет смертелен, даже если бы краски не успели высохнуть: падение в воду с такой высоты равносильно удару о бетон. Столкновения пережить не удастся, разве что я нырну строго вертикально. Но, как только эта мысль приходит мне в голову, застывшие краски внизу снова превращаются в жидкость, перспектива опять меняется, и я, миновав разноцветные слои, ныряю в прохладную воду.

Я не погружаюсь так, как Линдли. Я не в настоящей воде, а в нарисованной на картине, и плыву, оставаясь на поверхности, в разноцветном тумане. Плыву к луне, пытаясь догнать Линдли. Она впереди, ее рыжеватые волосы змеятся по воде. Она плывет прочь, быстро. Я хочу схватить ее, но сестра сильнее, и расстояние между нами неуклонно увеличивается. Слева — Детский остров, а впереди — туман, затянувший лунную дорожку.

Замерзшая и усталая, я окликаю сестру. Туман теперь повсюду. Поворачиваюсь во все стороны, но краски исчезли. Океан темен и пуст. Я запыхалась, но все-таки продолжаю плыть в прежнем направлении, не обращая внимания на скверные предчувствия.

Я снова зову: «Линдли!» Мой голос прорезает туман. Я опять вижу волосы сестры — пусть даже на мгновение, — и в них какой-то образ, ракушка или морской конек. Я опять кричу. Она слышит меня и оборачивается. Но это не Линдли, а Ева. Лицо у нее любящее и нежное. Она пытается что-то сказать, и я на мгновение перестаю грести и слушаю.

— Беги, если хочешь жить! — кричит она.

Я снова на скалах. С трудом лезу вниз и вижу кровь. Она повсюду, покрывает все вокруг. Камни скользкие от крови. Уходит немало времени, чтобы спуститься.

Я ощущаю присутствие Кэла, прежде чем успеваю его заметить. Он хватает меня за запястье.

А потом появляются собаки — смотрят и ждут, когда я разрешу им напасть.

Они бросаются на него. Быстро. Рвут на части. Я могу их остановить, мне это подвластно. Но я не хочу. Хочу, чтобы Кэл умер.

От горячечных снов меня пробуждает выстрел. Нет… это не выстрел. Гром.

Я покрыта холодным потом. Но так даже лучше. Жара отступила. Дождь стучит в ставни, скатывается по подоконникам, как будто дом превратился в огромный корабль, который спускают на воду. Я бегу по комнатам, закрываю окна. Потом смотрю на часы. Проспала всего полтора часа. Еще десять минут, и риелтор приведет очередного клиента. Я хватаю желтый дождевик Евы и спешу на улицу, под дождь.

Воздух прохладен. Не только из-за ливня. Я чувствую приближение холодов. Пересекаю площадь, еще не вполне проснувшись и понятия не имея, куда иду. Просто шагаю навстречу буре и останавливаюсь на углу, пропуская туристический автобус. На нем написано «Амфибия». Спереди он больше похож на танк, чем на автобус, изнутри доносится усиленный микрофоном голос, который перечисляет городские достопримечательности и спрашивает у пассажиров, знает ли кто-нибудь, чей это памятник. Все предполагают, что это ведьма. Гид говорит, что они ошибаются, это памятник основателю Салема. Ничего страшного, пусть не стыдятся своего промаха, потому что один национальный журнал тоже ошибся. В статье о Салеме фотографию памятника Роджеру Конанту снабдили подписью, в которой нашего отца-основателя назвали «грозной колдуньей».

Все вокруг кажется нереальным. Возможно, я еще в полусне. Туристы высовываются из окон и щелкают фотоаппаратами, их машущие руки превращаются в ветки, которые тянутся ко мне, когда автобус проезжает мимо. А может быть, за их спинами просто движутся деревья и это очередной обман зрения.

Дождь возвращает меня к реальности. Я нахожусь возле магазина Энн. Стою и смотрю на витрину. Прищуриваюсь сквозь стекло и вижу иной мир. В углу, за круглым столиком, сидит помощница Энн, разложив перед собой карты Таро. Клиентка не отрываясь глядит на них, и ее жесты говорят даже больше, чем карты, в которых нет нужды. Даже издалека я могу угадать судьбу этой женщины с печально поникшими плечами — утраченная любовь, погибшие мечты. Она пришла сюда, чтобы обрести надежду.

Дайте-ка подумать… Путешествие. Она отправится путешествовать. Может, это не настоящее гадание, потому что путешествие самоочевидно: эта женщина — туристка, она по крайней мере приехала сюда. И все-таки в ее будущем видна дорога.

«Скажи ей об этом, — думаю я. — Дай за что-нибудь ухватиться».

— Путешествуйте, дерзайте! Ничего другого и не надо. — Это голос Евы, она цитирует Теннесси Уильямса.

Не знаю, отчего некоторые предпочитают зарабатывать на жизнь, предсказывая будущее. Я бы не выдержала.

Мимо спешат туристы. Один толстяк, позабывший плащ, надел на себя черный мешок для мусора, прорезав отверстия для рук. Напротив останавливаются два туристических автобуса. Не припомню, чтобы на пристани было так людно. Туристы топчутся в дверях магазинов, под навесами и ждут, когда закончится дождь. «Если в Новой Англии вам не нравится погода, подождите минутку». В маленьком проулке — шесть магазинов, принадлежащих ведьмам. Туристы покупают мыло, масла, пакетики с травами и расходятся по автобусам, чтобы вернуться домой, в Небраску и Огайо. Они просят водителей подождать. «Пожалуйста, пожалуйста, погодите, я должна купить что-нибудь для внучки. Не знаю, когда мне снова удастся сюда приехать, на следующий год мы собираемся в Атлантик-Сити».

Помощница Энн пробивает чек клиентке, которой гадала, кладет колоду карт рядом с кассой и смотрит на меня.

— Энн здесь? — спрашиваю я.

— В кладовой, — отвечает помощница. — Сейчас выйдет.

Посетительница отходит, я отступаю в сторону, чтобы не загораживать дорогу, задеваю карты, и они сыплются на пол.

— Простите. — Я наклоняюсь, чтобы подобрать их.

— Не трогайте, — приказывает продавщица. Она становится на колени и собирает карты. Одна из них приземлилась у моих ног, картинкой вверх.

Девушка выразительно смотрит на меня.

— Карта смерти. — Продавщица поднимает карту, держа ее за края, словно она горячая или чем-то испачкана, и кладет на прилавок. А потом медленно подходит к чаше с камнями, вытаскивает аметист на цепочке и вкладывает его в мою ладонь.

— Носите это на шее. Не снимайте, даже когда моетесь.

— Что?

— Вам нужна защита.

Появляется Энн. Несомненно, она замечает выражение моего лица.

— В чем дело? — Энн обеспокоена. — С тобой все в порядке?

Продавщица поворачивается к ней.

— Она вытащила карту смерти.

— Тебе гадали? — Энн не в силах поверить.

— Нет, — отвечаю я. — Случайно смахнула карты на пол.

Энн хватает меня за голову и проводит по ней пальцами, трогая и щупая.

— Все в порядке, — заявляет она и возвращает помощнице аметист. — Положи обратно.

Когда девушка удаляется, Энн говорит:

— Прости, что взялась за голову. Это был единственный способ отвязаться от нее. — Она кажется встревоженной. — С тобой все хорошо?

Не знаю, что сказать.

— Идем. — Она ведет меня в кабинет. — Карта смерти ничего не значит. То есть… У нее есть свое значение, но обычно она символизирует перемены. Один этап жизни заканчивается, другой начинается. Как правило, это хороший знак. И потом, карту смерти нужно толковать лишь в комбинации с другими картами. — Энн явно сердится. — Нельзя допускать эту девицу до чтения. Напомни, чтобы я ее уволила.

Я пытаюсь улыбнуться.

— Ты выглядишь лучше, — пытается меня подбодрить Энн. — Немножко.

Я долго сижу на циновке. Она поит меня теплым чаем с корнем валерианы.

— Это природное успокоительное, — объясняет Энн. — Я все время его пью.

— Я хочу задать тебе вопрос, — наконец говорю я. Вот какова цель моего визита.

— Ты хочешь, чтобы я тебе погадала? — Она явно удивлена.

— Нет. Я должна кое-что спросить насчет Евы.

— Слушаю.

— Как ты думаешь, не может ли быть так, что Ева покончила с собой? — Эта мысль постоянно у меня возникает. Не могу от нее отделаться.

— Самоубийство?

По-моему, это неправильное слово.

— Сама не знаю, что именно я имею в виду…

Энн качает головой.

— Ева была счастлива. Уж точно не из тех, кто кончает с собой.

Я киваю.

— А почему ты решила об этом спросить?

Не стоит рассказывать ей про голоса.

— Ева знала, что я приеду. Не сомневаюсь.

Энн задумывается.

— Что ж, Ева была Читающей. Она многое знала, не так ли?

— Она прислала мне подушку. Ту, на которой плела кружево. Зачем?

— Может быть, просто хотела подарить ее тебе, — предполагает Энн. Она хочет меня ободрить, но тщетно. — Там ведь не было записки или чего-нибудь такого. — Она не утверждает, а спрашивает.

— Нет.

— Сомневаюсь, что Ева покончила с собой, — говорит Энн. — Не вижу смысла… — Она хочет что-то добавить, но раздумывает.

Я долго сижу у Энн, устроившись на циновке. Она приносит ужин и снова поит меня травяными чаями, а в восемь часов измеряет мне температуру.

— Уже лучше, — сообщает она. — Но жар еще не спал.

— Мне пора домой, — бормочу я, собирая вещи.

— Я тебя подвезу, если немного подождешь.

Я смотрю на дом Евы — он виден отсюда.

— Ничего, прогуляюсь пешком.

— Я тебе позвоню, — говорит Энн, обнимая меня на прощание. — Поправляйся.

По правде говоря, я уже здорова. Мне гораздо лучше, чем утром. Благодаря Энн. Немного отдыха — и все встанет на свои места.

Я иду по набережной, пересекаю площадь и вхожу в сад через калитку. Еще достаточно светло, и я замечаю рядом с дверью черного хода несколько пионов, которые пропустила днем. Наклоняюсь и срываю первый бутон, а потом вспоминаю, что Энн, должно быть, выкинула корзину, в которую меня стошнило. Кладу цветок в карман, нагибаюсь за вторым, промахиваюсь и хватаю стебель вместо бутона. Тяну, и он пружинит, точно крошечная катапульта. Из цветка что-то вылетает.

Когда вещица падает на дорожку, я слышу металлический звук — очень знакомый. Неизбежно знакомый. Наклоняюсь посмотреть, что это. И подбираю… ключ. Тот самый ключ.

Я рассматриваю его. Это не дубликат, сделанный полицией, а старый ключ от дома, тот самый, который Ева обычно оставляла в цветке пиона, когда ждала моего приезда.

Она действительно знала. Знала, что скоро с ней случится беда и что я непременно приеду.

По-прежнему стою, подавшись вперед. Не могу выпрямиться. Голова раскалывается от боли и гудит от жара. Руки и ноги леденеют.

С трудом разогнувшись, замечаю итальянский шелк. Кэл стоит так близко, что можно до него дотронуться. Губы двигаются, но он не издает ни звука. Кэл молится.

Наконец он заговаривает. Точнее, рычит.

— Боже, спаси эту женщину от геенны огненной! — Кэл простирает руку к небесам. Он не сводит с меня глаз, отмечая каждое движение, каждое сокращение мышц. Так делают собаки, когда охотятся.

Я застываю.

Кэл снова начинает говорить, но неразборчиво. Он бредит.

Это галлюцинация. Несомненно.

А потом я чувствую запах. Очень знакомый. Запах Кэла. От него становится дурно.

Глазами ищу собак. Пора им появиться. Прийти на помощь. Убить его.

Это сон. Но, как бы мне ни хотелось, я понимаю, что это явь. Никаких собак не будет. Случилось именно то, о чем предупреждал Рафферти.

Я чувствую, что теряю сознание. Стискиваю ключ в ладони, и это ощущение возвращает меня к реальности. Ключ… дверь… Я прикидываю на глаз расстояние и пускаюсь бежать.

Кэл гонится за мной. Он за моей спиной. Приближается.

Я вожусь с ключом, наконец попадаю им в скважину, и тут Кэл хватает меня и трясет. Заклинает демонов покинуть мое тело.

— На колени! Молись! — требует он. — Молись вместе со мной! — Он пытается пригнуть меня к земле, но я удерживаю равновесие. — Кто ты, демон? — орет Кэл. — Назови свое имя! — Глаза у него желтеют.

Я толкаю дверь, и она распахивается. Портал открыт, я ныряю в иной мир — в мир Евы. Кэл спотыкается, я наваливаюсь на дверь и захлопываю ее.

— Иисус умер за твои грехи! — визжит он. — Иисус умер ради тебя!

Через разбитое стекло до меня доносятся его вопли — он по-прежнему приказывает демонам выйти.

— На колени и молись! — Кэл просовывает руку через выбитое оконце, хватает меня за волосы и тянет. — Демон, изыди! — кричит он и с такой силой бьет моей головой о дверь, что это способно прогнать любую нечисть. Я чувствую, как осколок стекла рассекает кожу.

Из глаз сыплются искры. Мы — в нескольких дюймах друг от друга. Нас разделяет окошко, из которого в первый вечер, как приехала, я выбила стекло.

Кэл пытается меня убить.

Кэл пытается меня спасти.

«Я умерла за тебя».

Это голос Евы. И от него я пробуждаюсь.

— На колени и молись! — вновь требует Кэл, и на сей раз я повинуюсь, хватаю его за руку и падаю на колени.

Напоровшись запястьем на битое стекло, Кэл кричит точно раненое животное. Его крик останавливает время.

«Беги, если хочешь жить!» — приказывает Ева.

Я бегу к телефону и набираю 911.

Зову Рафферти, а потом бросаю трубку, разрывая связь с миром.