Ее отъезд из палаццо ди Рини был лишен всяческих церемоний. Паоло, который все узнал со слов Бьянки, предпочитал никому не мозолить глаза, пока Кэтлин собирала вещи и прощалась с Бьянкой, и даже совсем перед уходом он не появился, словно не найдя в себе мужества.
А может, просто разделял ее чувства. Временами он был с ней очень мил, временами же в нем прорывался буйный темперамент, и ее утомляло столь чрезмерное внимание. Наконец, она не могла забыть об Арлетт, по крайней мере частично он был в ответе за ее исчезновение; а легкость, с какой Паоло переключал свое внимание с одной женщины на другую, едва ли воспринималась как благо теми, кому оно в данный момент предназначалось.
Бьянка одна ее проводила. Она взяла билет на ночной рейс, чтобы не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.
Их лодочник забрал Кэтлин с причала, такси довезло в аэропорт, никто не провожал ее с сожалением, когда девушка молчаливо прощалась с блистательной в прошлом венецианской республикой. Но это не означало, что не осталось сожалений в ее сердце. Она знала, что никогда не забудет Венецию, и прежде всего Эдуарда Морока. Он был единственным мужчиной, кто так ее целовал и наполнил невыразимым желанием стать частью его жизни, но она не винила его за то, что он отклонил это желание. Просто она была невероятно наивна, когда вообразила — а порой прямо убеждена, — что он увлекся ею так же, как она им. Возможно, узнай она его репутацию сначала, она была бы осторожнее и, уж конечно, не позволила бы никаких поцелуев. Но это бы не избавило ее от влюбленности.
Влюбиться — значит стать уязвимой, что с ней и произошло. Несомненно, ей было чрезвычайно трудно избавиться от всего, что касалось Эдуарда. Не только ее гордость пострадала, душа скорбела ввиду предстоявших дней, а может, и месяцев, и лет…
Неудивительно, что будущность предстала пред ней в мрачном свете, когда она приземлилась в лондонском аэропорту. Ей захотелось, чтобы ее покойная тетушка оставила свои сбережения кому-нибудь еще, чтобы ей никогда не доводилось ездить в Венецию, даже ради Арлетт.
Она понимала, что мать будет очень недовольна ее неудачной поездкой. В предвидении упреков она вынуждена была собраться с духом, когда такси подъехало к серому лондонскому дому. Мать, должно быть, получила ее телеграмму и выглядывает в окно. Однако, к ее удивлению, миссис Браун, хотя и выглядывала в окно, была настроена вполне дружелюбно, приветствуя юную дочь. Она поинтересовалась, как той понравилась Венеция, выказала интерес ко всяким мелким деталям поездки, хотя, разумеется, Кэтлин ни словом не упомянула Эдуарда Морока, и поблагодарила за разные мелкие подарки, привезенные ею. Она поинтересовалась и Арлетт, но даже не удивилась, когда Кэтлин вынуждена была признать безуспешность своих поисков.
Они попили чаю в загроможденной старой мебелью гостиной, но и тут миссис Браун воздержалась от упоминаний об Арлетт. Если бы Кэтлин не так устала и не совсем пала духом, она бы заинтересовалась странным равнодушием матери. Она сказала самой себе, что завтра им следует продумать новый план поисков. Правда была в том, что в силу возраста сестра могла исчезать по своему желанию, семья для нее никогда не значила чрезмерно много. Но из двоих своих детей миссис Браун всегда предпочитала Арлетт, а Кэтлин не ревновала к своей сводной сестре, принявшей фамилию ее собственного отца. И она испытала благодарность к матери за то, что с ее помощью восстановила равновесие.
Но, предпринимая отчаянные усилия весело болтать про незабываемые венецианские чудеса, она испытывала чувство поражения в борьбе с реальностью. Она не могла говорить ни об Арлетт, ни о том, что тревожило ее больше всего на свете… она никогда не увидится снова с Эдуардом Мороком. Эта мысль так ее потрясла, что она решила: нечто жизненно важное для ее существования потеряно безнадежно. В ее глазах помимо воли застыла глубокая тоска. Миссис Браун, что-то пробормотав о возможной простуде, приказала ей лечь в постель, дала аспирин и горячее молоко, и Кэтлин, наконец, провалилась в глубокое, но беспокойное забытье.
Наутро она выглядела немного бледной, словно утомленной. Была суббота, и она пошла с матерью по магазинам, как всегда по выходным; а затем в благодарность матери за то, что та опять воздержалась от упоминания об Арлетт, она послушалась ее совета, отправилась в ближайший кинотеатр, где с замиранием сердца посмотрела итальянский фильм.
Утром в понедельник после привычного завтрака Кэтлин отправилась в свой книжный магазин. Длительность ее отпуска не была точно определена, а хозяин, ценивший ее, предлагал две-три недели, а по необходимости и месяц. Когда же она появилась спустя менее трех недель, он не мог скрыть удивления. Он уже собирался расспросить, как она провела время, но понял, что что-то не в порядке. Девушкам, выезжавшим за границу по получении наследства, обычно есть о чем рассказать. Кэтлин же, двигавшаяся и говорившая как-то механически, старалась отмалчиваться.
Ее напарница проявляла любопытство, но Кэтлин совершенно безжизненным тоном сообщила, что все в порядке. Та не стала докучать, видя желание Кэтлин отмолчаться, и до обеда ее оставили в покое.
Обедала она в парке, как всегда в летнее время, бисквитами и яблоком, только на этот раз бисквиты пошли лебедям, а яблоко вернулось в карман. Она смотрела невидящим взором и думала, как пойдет день за днем, и страх от осознания того, что она никогда больше не увидится с Эдуардом, рос в ней и наконец достиг наивысшей точки. В это время подъехало такси, из него вышел высокий мужчина и медленно побрел по дорожке парка, видимо любуясь лебедями. Но лебеди были лишь предлогом. Незнакомец должен был проследить за Кэтлин и узнать место ее работы.
Кэтлин так была занята собственными мыслями, что не замечала ничего вокруг. Даже если бы она обратила внимание на высокого мужчину, следовавшего за ней по пятам, ей бы и в голову не пришло, что ее выслеживают.
Вторая половина дня была более напряженной — попалась парочка въедливых клиентов. Почему-то многим покупателям, в том числе и этим, казалось, что она знала содержание каждой книги и способна без затруднений дать те или иные рекомендации. Одну пожилую даму с двумя пуделями — частую посетительницу магазина — интересовало, почему такую-то книгу нелегко достать, другому, желавшему совершить поездку в Европу, хотелось прочесть все и обо всех достопримечательностях. В частности, он мечтал об Италии, а это явилось для нее слишком сильным напоминанием о происшедшем за последние недели и о том, до какой степени стала бы нестерпимой ее новая поездка туда. Поэтому вразумительный ответ клиенту получить было затруднительно. Ответы Кэтлин были до того односложными и запутанными, что клиенту пришлось переспрашивать. К тому же он не был путешественником, ожидающим наследства. В итоге он отказался от книги, которая могла решить его проблемы, и удалился.
Кэтлин поняла, что в первый раз за время работы здесь она подвела своего хозяина, причем безо всякого повода. И когда понесла ему в кабинет чай, твердо решила извиниться, но не сделала этого, потому что побоялась каверзных вопросов. Он был одного возраста с Эдуардом, но их сходство этим и ограничивалось. С тех пор как он положил глаз на Кэтлин, он носился с мыслью жениться на ней. Она была хорошенькая, достаточно деловая, когда не отвлекалась, и стала бы прекрасным партнером в бизнесе, так как наилучшим образом способна была заменить его во время нечастых отлучек в поисках букинистических редкостей.
Лишь раз она приняла его приглашение, но вечер закончился так, что Кэтлин поклялась никогда больше не соблазняться и не извинять его. Это был ее первый поцелуй, тот самый, от которого она столько ждала, но, увы… Если бы это повторилось или если бы ей было затруднительно умерить его пыл, наверное, пришлось бы искать другого работодателя; хотя он, несомненно, питал надежды сломить когда-нибудь ее сопротивление. В конце концов, рассуждал он, для девушки в подобном положении он совсем не плох; и когда она рассказала ему про полученное наследство, именно он посоветовал ей потратить часть на короткий отпуск, а остальное положить в банк. Но при этом не намекнул, что половину хорошо бы отдать матери.
Кэтлин всегда испытывала некоторую неловкость, входя в его святилище, зная, что он там один. Она втайне сознавала, что он так просто не отступится от своих планов. Но сегодня она была слишком несчастна и занята своими мыслями, чтобы соблюдать привычную предосторожность; рассказывая ему о том, как неловко обошлась с клиентом, Кэтлин вдруг поняла, что именно сейчас он не желает выслушивать деловые отчеты.
Едва она поставила свою чашку на стол, как он успел завладеть ее рукой, прежде чем девушка успела ее отдернуть.
— Кэтлин, — заговорил он мягко, — отчего ты выглядишь так, словно наступил конец света? Ты что, ожидала слишком многого, а этого не произошло?
— Возможно, — уклончиво ответила она, сумев все-таки выдернуть руку и спрятать ее.
— Ну, ну, — засмеялся он, — не будь такой недотрогой! Ну, так ты хорошо провела время?
— Д-да.
— Очень хорошо?
— Очень.
Он посмотрел на нее и покачал головой.
— Что-то не верится, — заявил он напрямик, — похоже, все путешествие для тебя явилось разочарованием, потому ты и вернулась раньше времени. Ну раз ты вернулась, думаю, мы с тобой должны узнать друг друга получше. Самая пора забыть про те глупости, что я натворил прошлый раз, когда приглашал тебя, и позволить повторить приглашение. Как насчет сегодняшнего вечера?
Кэтлин предприняла титаническое усилие, дабы не показать ему, что она просто-таки содрогнулась от самой мысли.
— Боюсь, что не выйдет, — ответила она.
— А завтра?
— Буду занята.
Он откинулся в кресле — и сам по себе этот факт был неприятен ей, поскольку ни Эдуард Морок, ни даже Паоло ди Рини не позволили бы сесть, когда она стояла перед ними. Он, однако, запасся терпением, напомнив ей, что ждал три года.
— Но я ничего не выиграл и не проиграл от этого ожидания, Кэтлин, и если ты не хочешь торопиться… что ж, я подожду еще. Но может, ты станешь чуточку со мной добрее и позволишь приглашать тебя на ужин, ну, скажем, раз в неделю, или иногда в кино. Придет зима, — тут Кэтлин поежилась, вспомнив итальянское небо и залитую золотым светом Венецию, — и тебе станет тоскливо идти прямо домой и усаживаться перед телевизором или в кресле с книгой. И тогда ты согласишься пойти со мной?
— Нет, — ответила она ясным твердым голосом. — Никогда.
Плотно прикрыв за собой дверь, она вышла. Книжный зал был практически пуст, лишь ее напарница регистрировала новые поступления, да в другом углу копался в книгах какой-то мужчина, явно только что вошедший.
Кэтлин, все еще кипя негодованием на хозяина, воспользовавшимся ее первым рабочим днем для своих неуместных притязаний, поглядела на клиента с любопытством — он выглядел элегантнее большинства посетителей, отличаясь явно не британским лоском. Было в нем что-то до боли знакомое: его повадка распрямлять широкие плечи, красиво подстриженный затылок, хорошей формы темноволосая голова, безупречный воротничок, подчеркивающий бронзовый загар на шее.
Она чувствовала, как все ее нутро сжалось, а сердце немыслимо подпрыгнуло.
Эдуард! Не может этого быть! Эдуард?
Он повернулся к ней, и она поняла, что сердце ее не обмануло. Легкая улыбка, и печальная, и лукавая, но более всего молящая, была ей ответом. Он быстро подошел к ней, и она, как во сне, услышала его голос с необычайно приятным акцентом:
— Нет ли у вас, случаем, хорошей книги об Италии, мадемуазель?
Кэтлин неловко прислонилась к полке, и книжки с шумом посыпались на пол. Она оперлась о край рабочего столика.
— Что вы тут делаете? — Как она старалась сдержать себя.
Эдуард улыбнулся. Улыбка была до боли знакомой, но, пожалуй, в первый раз столь переполнена нежностью.
— Я приехал забрать вас, малютка, — мягко произнес он, — где ваша шляпка? Или в Лондоне незачем носить шляпки?