Глава III. Борьба
Смерть Беранже-отца. – Поэт на государственной службе. – Фонтан. – Фюрси Парон на руках Беранже. – Нравственный кризис. – Определение литературной дороги Беранже. – Идиллии 1812 года. – Беранже прибавляет к фамилии частицу де. – Письмо к Солъмс. – «Жанна д'Арк». – «Король Ивето». – Легенда о нем. – Французская песня до Беранже. – Дезожье. – Беранже – член «Погреба» u «Ужинов Момуса». – «Гастрономы». – Падение Наполеона. – Сдача Парижа. – Реставрация Бурбонов. – Начало оппозиции Беранже. – «Сто дней». – Отношение Беранже к Наполеону. – Вторая Реставрация. – Журналы во время второй Реставрации. – Первое издание песен Беранже. – Предисловие. – Предостережение. – Второе издание песен. – Процесс. – Беранже в тюрьме Сен-Пелажи. – Лафитт. – Третье издание песен. – Манюэлъ. – Политические общества при Бурбонах. – Четвертое издание песен. – Процесс. – Беранже в Лафорсе. – Июльская революция.
1 января 1809 года отец Беранже умер от апоплексического удара. Последние годы своей жизни он почти не виделся с сыном и всецело находился под влиянием Аделаиды Парон, не перестававшей вредить поэту вплоть до своей смерти в 1812 году. В тот же 1809 год Арно удалось пристроить своего приятеля. Императорское правительство организовало в это время новый университет, и Беранже получил там место экспедитора в канцелярии великого магистра Фонтана. Магистр знал от сенатора Люсьена Бонапарта о литературных попытках Беранже и даже читал и одобрил его поэмы. Это не помешало ему обойтись с писателем как с обыкновенным писцом и назначить ему самое скромное содержание – всего тысячу франков. Люсьен был в немилости – в этом скрывался отчасти секрет холодности Фонтана, с другой стороны, у него были свои протеже, и он усердно распихивал их в новом учреждении. Рекомендация Арно как друга Люсьена не имела особенного веса… Тем не менее первое время Беранже был очень доволен своим местом, так как работы у Ландона были окончены. Если он и сожалел о чем, так это о позднем удовлетворении своей просьбы, что лишило его возможности своевременно помочь отцу. Ему предстояла другая, совсем неожиданная забота.
Как раз в эту пору предполагаемый его сын Фюрси Парон, потом в память мецената прозванный еще Люсьеном, был привезен кормилицей из деревни. Ей ничего не платили за его содержание, и она решила после долгих ожиданий возвратить ребенка родителям. Небольшой бюджет поэта обременился новым расходом, потому что Аделаида наотрез отказалась от Фюрси. Для нее это был новый случай насолить Беранже. Действительно, несмотря на все усилия Беранже и Юдифи, Фюрси не поддавался никакому воспитанию. Он был настоящий потомок полусумасшедших предков и легкомысленной Аделаиды. Беранже затратил на него добрую половину своих капиталов, доходы с изданий своих песен, столько же преподал ему советов, обещая усыновить в случае его исправления, – все оказалось напрасно. Фюрси Парон умер в 1840 году, на острове Бурбоне, как настоящий дикарь, в грязной хижине у любовницы-негритянки.
Кроме Парона, на руках у Беранже все в тот же злополучный 1809 год осталась еще вдова Шампи, разбитая параличом. Беранже терял голову среди этих несчастий. Он страдал и от невозможности оказать настоящую помощь, и от сознания запутанности своих дел и начал подумывать о самоубийстве. «Какая будущность! – писал он в эту пору одному своему другу. – Постоянно зависеть от других, быть всем должным!.. Не лучше ли положить конец этой веренице несчастий, чем, вопреки своему настроению, разыгрывать роль весельчака. Ах, мой друг, я тщетно стараюсь забыться: мои лета скоро отнимут у меня эту последнюю утеху…» Не одни несчастия были причиной этого настроения поэта. Это был в то же время кризис его поэтической деятельности. После целого ряда поэм, комедий, идиллий и песен он пришел к мучительному моменту в жизни писателя, к своего рода вопросу – быть или не быть. Он стоял на распутье, о котором говорится в сказках и которое лишь в сказках не вызывает особенной борьбы. После долгих мучений к Беранже опять возвращается его спокойствие. «Я вполне счастлив, – пишет он в 1810 году, – мои литературные претензии ограничиваются песнями или, по крайней мере, попытки в других родах до того сохраняются мною в секрете, что я остаюсь вполне неизвестным. Дело в том, что я не печатаю даже песен, какие бы похвалы ни вызывали они у моих друзей, в особенности у Арно».
1812 год можно назвать финалом поэтических исканий Беранже. Желая чем-нибудь почтить Люсьена Бонапарта, он собирает в эту пору свои лучшие идиллии и предпосылает им посвящение своему меценату. Несмотря на рекомендацию Арно, цензор Лемонтей не нашел, однако, возможным разрешить печатание этого сборника. Ему казались слишком резкими два стиха в эпилоге: «Оставайтесь, оставайтесь, в назидание миру, свободным от золота, обременяющего чело королей». Беранже не согласился выбросить посвящение и отказался от печатания сборника, а вместе с тем и от идиллий.
В посвящении Люсьену прекрасно выразилось переходное настроение поэта. Люсьен преклонялся пред классиками и только при основательном знании их считал возможным истинное творчество. Беранже, полнейший невежда как в языке Горация, так и в языке Гомера, как бы соглашается, что в этом преграда развитию его таланта. «Скажите, – спрашивает он в своем посвящении Люсьену, —
Скажите, отчего в наш славный век
Я и мои стихи умрем, не зная славы?
Затем – увы! – что древность не открыла
Своей классической гармонии секретов,
И воспитание, кормилица поэтов,
Сосцом своим меня ведь не кормило!
Чего хотите вы от тех, кто не учился?
Одни волчцы росли лишь там, где я родился,
Одни несчастия давали мне уроки,
И хорошо еще, что не пороки!..»
Беранже никогда не забывал благодеяний Люсьена, но в песне «Придворное платье, или Визит к Его Высочеству» он довольно едко посмеялся над желанием сенатора придать академический лоск своему протеже… Маленький человек приобретает придворное платье: его приглашают ко двору. Вот он в новом костюме, полный довольства предстоящею честью. Однако до Его Высочества весьма далеко, а кареты у нового придворного не имеется. Он отправляется пешком. Добрый сосед перехватывает его по дороге и предлагает закусить. Он соглашается, но просит поторопиться: он идет к Его Высочеству. Свадьба приятеля в другом пункте его маршрута вызывает такую же остановку, но, хоть будучи порядком навеселе, он опять пускается в дорогу. Тут ожидает его третья задержка: он встречает Розу, веселую кокетку, которая увлекает его к себе. Путешествие оканчивается в кабаке, где новый придворный, не дойдя по назначению, засыпает глубоким сном. Погружаясь в объятия Морфея, он навсегда отказывается от двора и говорит:
А кто пойдет, друзья, к вельможе,
Тому дарю свой новый фрак.
Отказавшись от печатания идиллий, Беранже точно так же отказался от подражания классикам.
В 1812 году он впервые записывает свои песни. Он не делал этого раньше, и многие из его песен пропали поэтому для потомства, например «Упитанный бык», «Придворный чистильщик сапог», написанные в 1805 году, и другие. Мысль записать свои песни пришла ему во время болезни его друга, художника Герэна. Сидя у постели больного, поэт развлекал его, напевая свои куплеты, и, тут же записав их, набрал около сорока. Что касается забытых, то их насчитывается гораздо больше. Многие из них отличались большой откровенностью сюжета. Беранже объяснял их происхождение не только своей молодостью, но главным образом деспотизмом наполеоновского режима. По его мнению, стесненная в своем выражении мысль тем сильнее стремилась перейти границы дозволенного: скабрезность песни делалась своего рода оппозицией.
В начале XIX века во Франции насчитывалось несколько поэтов с фамилией Беранже. Это было неудобно ни для автора «Придворного платья», ни для его однофамильцев. Один из них воспел рождение императорского принца, и все приписывали эту оду Пьеру-Жану Беранже, что вовсе не входило в его расчеты. С другой стороны, его однофамильцы немало волновались, когда их считали авторами его собственных песен, подымавших на ноги цензуру. Чтобы спасти и себя и других от подобных недоразумений, Беранже прибавил к своей фамилии частицу де. Ламартин думал, что поэт признал таким образом свое аристократическое происхождение, но песня «Le Vilain» («Простолюдин») вполне опровергает это. Вот что писал Беранже на эту тему внучке Люсьена, госпоже Сольмс: «Смейтесь надо мною, сколько хотите, моя красавица, вы не помешаете мне быть таким же аристократом, как сам король, и вы не отнимете у меня всех возможных прав подписываться де Беранже. Я не придаю никакого значения этой частице, но дело в том, что она мне принадлежит по праву. Одни ограниченные умы погружены в мелочные интересы. Маркизы ли, плебеи ли служат демократическому принципу, – это не изменяет вопроса, лишь бы они нашли этот принцип в глубине своей души. Я не понимаю, как можно гордиться титулом, которым обязан случаю, тем более что в наш век он утратил всякое значение, но не понимаю также, как те, которые с ним родились, стараются тщательно скрыть, чтобы угодить иным людям. Будьте всегда независимы: не ряса создает монаха. Что касается меня, пускай меня называют Беранже, или де Беранже, или даже шевалье де Беранже, мне решительно все равно. Я бы постыдился объявить, в угоду иным из моих знакомых, что не имею права на это де, но я никогда не чванился им. Засим, моя милая фея, не занимайтесь более этим важным вопросом. Вы получили неоспоримые титулы от остроумия, красоты и прелести, и нет у вас более ревностного поклонника и слуги, как ваш старый друг, маркиз Беранже… Оно, пожалуй, и благозвучно, не правда ли?.. Или вы, может быть, предпочитаете: Беранже, искатель рифм?.. Лихо, не правда ли?.. Выбирайте…» Говоря о своем праве на частицу де, поэт имеет в виду свой акт о крещении, где эта частица фигурирует перед его фамилией. Что касается аристократических претензий своих предков, то он смеется над ними в своей автобиографии. Во всяком случае это вопрос действительно «неважный».
После кратковременного увлечения «Духом христианства» Беранже навсегда сохранил уважение к Шатобриану как писателю и человеку. Не разделяя всех его симпатий, он никогда не забывал, что обязан ему расширением своего умственного кругозора. Когда появился «Путеводитель от Парижа до Иерусалима», сочинение того же Шатобриана, он увлек Беранже, но совсем не в ту сторону, куда призывал читателя автор. «Я должен вам признаться, – писал он приятелю в 1811 году, – что знакомство с последним сочинением Шатобриана („Путеводитель“) пробудило во мне желание съездить не на Святую землю, а в Италию, в священную страну искусства и почти столь же поэтическую, как Греция…» Это были последние поиски таланта, где бы приложить накопившуюся энергию. В знаменитый «двенадцатый год», начало крушения наполеоновского режима, Беранже принимается за поэму «Жанна д'Арк». Он вырос на сочинениях Вольтера, но никогда не мог простить ему насмешек над «орлеанской девою». Это оскорбляло его патриотизм, и в этом же последнем чувстве заключается причина, почему он вздумал воспеть знаменитую девственницу. Еще в Перонне он живейшим образом следил за событиями во Франции, но до 1812 года очень редко трактовал сюжеты, в которых отражались бы его заботы об отчизне. С «Жанны д'Арк» начинается эта новая эра его литературной деятельности. Правда, он не закончил поэмы, и вообще неизвестно, много ли написал, но это не важно. В данном случае характерен самый выбор сюжета: Беранже становится с этих пор писателем-гражданином.
В 1813 году не одни обыкновенные читатели, но и придворные сферы, не исключая их центра, императора, были немало взволнованы появлением новой песни Беранже «Король Ивето». Она не была напечатана, но чрезвычайно быстро распространилась по Парижу в многочисленных списках. Для обыкновенных читателей новая песня Беранже являлась выражением накопившегося недовольства Наполеоном, для Наполеона это была неожиданная критика из лагеря писателей, до сих пор хранивших молчание, без сомнения, невольное. Распространенность песни говорила к тому же, что протест Беранже поддерживается безмолвным одобрением его читателей. Император не отдавал, однако, приказания разузнать, кто автор «Короля Ивето», но полиция, по собственному почину, занялась выслеживанием слишком смелого писателя. Она приписывала песню лицам, нисколько не повинным в этой сатире, а потому Беранже поспешил сообщить ей свое имя и звание. На этот раз дело окончилось для поэта без всяких неприятностей…
Существовал или нет в действительности король Ивето, во всяком случае, о нем имеется довольно значительная литература. Легенда об этом монархе пользовалась во Франции большой популярностью; во времена Беранже поклонники Бахуса хорошо знали в Париже, на углу улиц Сент-Оноре и Дюшантр, кабачок под вывеской «Au roi d'Ivetot». Ивето – французский город в Нормандии. В средние века он был столицей феодального владения того же названия. Как рассказывают его историки, владелец Ивето однажды охотился с Клотаром I, одним из представителей Меровингов. Охота кончилась трагически, король разгневался на вассала и хотел убить его на месте. Спасаясь от смерти и короля, вассал бежал и спрятался в церкви, но был настигнут и убит королем, в припадке гнева забывшим о святости храма. Потом, повествует легенда, Клотар опомнился и, терзаясь угрызениями совести, в знак раскаяния дал потомкам убитого право именоваться «Величеством». Таким образом возникло королевство Ивето. Беранже противопоставляет идиллического владыку этого государства безгранично властвующему Наполеону. Его песня проникнута самою тонкою иронией, хотя приемы автора, по-видимому, самые незатейливые. «Добрый король» Ивето живет просто, он чужд всякого тщеславия и разъезжает по своим владениям верхом на осле в сопровождении одной только собаки. Подарок красавицы Жанетты, колпак, заменяет ему корону, он не воюет с соседями, не обременяет свой народ налогами – одним словом, Наполеону было отчего нахмуриться при чтении песни Беранже.
В собственно литературных кружках «Король Ивето» – в переводе Курочкина «Царь Додон» – производил не меньшее впечатление. Там знали уже и другие песни Беранже, и теперь, когда появилась сатира на Наполеона, все желали познакомиться с ее автором… Во Франции песня всегда пользовалась большой популярностью. Во времена Фронды враждующие стороны, не довольствуясь пулями, обменивались еще сатирическими куплетами, но в XVIII веке этот воинственный характер почти совсем утрачивается песней. Главные корифеи в этом роде – Колле, Панар, Пирон и два Кребильона, отец и сын – воспевают в это время почти исключительно вино, женщин и любовь.
Они составляли особое общество под названием «Погреб». Заседания «Погреба» происходили в ресторане Ланделя за столом, обильно уставленным всякими яствами и напитками. Веселое настроение переносилось отсюда и на плоды вдохновений: члены «Погреба» каждый месяц выпускали тетрадь своих песен, а в конце года – целый том.
Надо думать, Беранже был хорошо знаком с их творениями, потому что в одном из предисловий к своим песням он выводит Колле в разговоре с цензором, да и сам он сложился, конечно, под влиянием своих предшественников в песенном творчестве.
Во времена революции, несмотря на всеобщее увлечение новыми идеями или страстную борьбу за старые, песня лишь в «Марсельезе» Руже де Лиля поднимается на высоту требований эпохи. Большинство ее авторов придерживалось традиций Колле и Пирона, далеко не имея, однако, таланта этих писателей… «Друг красотки», «Репертуар влюбленных», «Новогодние подарки любви», «Капризы», «Любовные волнения» – вот, за малым исключением, заглавия сборников песен ближайших предшественников и современников Беранже. Легко заключить отсюда о содержании этих альманахов. Стиль их авторов в большинстве случаев ниже всякой критики, как и остроумие, и художественные достоинства. «Моему портному в благодарность за похвалы, которых удостоилось сшитое им платье со стороны одной петербургской дамы», «Куплеты четырнадцатилетнего юноши его крестной матери, подарившей ему часы», «Госпоже Б. при поднесении ей чашки с изображением собаки и под собакой надписи: верность» и т. д. – вот заглавия песен, которыми угощали французского читателя в первые годы жизни Беранже. Среди последователей Колле насчитывались также духовные лица, например аббат Лотеньян. Он писал торжественные вирши на библейские сюжеты, но еще чаще песни, до того игривые и легкомысленные, что ему действительно мог позавидовать не один из светских коллег, конечно, из сотрудников каких-нибудь «Любовных волнений».
Дезожье – почти единственный выдающийся талант той поры. Вокруг него группировалось несколько других писателей, а все вместе они составляли кружок, по примеру кружка Колле под названием «Погреб» и с той же программой – вино, женщины и любовь. Форма песен Дезожье была безукоризненной и была проникнута неподдельным весельем. Как личность он был человеком без всяких убеждений, добрым малым, любителем общества – из-за панического страха перед одиночеством.
Беранже был ревностным читателем Дезожье и одно время, никому еще не известный, чувствовал к нему что-то вроде зависти. Он часто встречал его на улице и всякий раз говорил про себя: «Не будь мои поэмы… я написал бы лучше тебя…» Когда по Парижу распространились рукописные экземпляры песен Беранже – «Король Ивето», «Человек в сером» и «Сенатор», – Дезожье был в восторге и непременно хотел познакомиться с их автором. Этот автор всегда боялся показываться в каком-либо обществе, кроме общества близких друзей, и потому Арно, которому было передано пожелание Дезожье, должен был прибегнуть к хитрости. Он назначил свидание поэтов у брата маршала Сюше и, под видом приглашения зайти в ресторан, привел туда Беранже. Председатель «Погреба» Дезожье находился уже там, и к концу обеда, предложенного гостям, оба соперника в деле песен сделались закадычными друзьями. Беранже согласился при этом посетить заседание «Погреба».
В назначенный день он явился среди веселых членов этого общества и во время не менее веселого обеда спел им песню «Измены Лизы». Он привел их в такое восхищение, что все порешили сейчас же избрать его членом «Погреба» и очень изумились, когда узнали, что он не печатает своих песен. По уставу «Погреба», избрание новых членов производилось заочно, но Дезожье и его товарищи до того сгорали нетерпением видеть Беранже в числе «своих», что тут же приступили к баллотировке. В обход устава они спрятали поэта за портьеру и занялись голосованием, в то время как Беранже с бокалом в одной руке и с бисквитом в другой готовил в своем убежище благодарственные куплеты! Он был избран, конечно, единогласно…
В Париже существовало в это время еще одно общество любителей песен, под названием «Ужины Момуса»; оно также считало Беранже в числе своих членов и притом наиболее желательных. «Ужины Момуса» почти во всем походили на собрания «Погреба» с тою лишь разницей, что председательствующий исполнял свои обязанности с дурацким колпаком на голове… Еще в 1810 году, не состоя членом ни того, ни другого общества любителей песен, Беранже написал своих «Гастрономов», где весьма удачно посмеялся над людьми, венчающими лаврами «соусы и ветчину». Члены «Погреба» и «Ужинов Момуса» как раз приходились по этой мерке: boire и manger, пить и есть, были неразлучными припевами их куплетов. Сделавшись участником этих обществ, автор «Гастрономов» не мог не почувствовать поэтому, что он и его друзья – люди различных взглядов и стремлений. Во время владычества Наполеона Дезожье и его товарищи спокойно распевали свои «boire» и «manger», но когда переменился ветер, настала Реставрация Бурбонов, они не замедлили приветствовать ее радостными криками и послать стихотворные укоры и оскорбления по адресу свергнутого «корсиканца». Питомцы муз спешили заслужить расположение новых правителей и обивали пороги в надежде на теплые места. Один из них, Пиис, член «Погреба», писатель не без таланта, сочинял даже ответы на первые нападки Беранже на Бурбонов и передавал их на усмотрение Людовика XVIII. Дезожье, которого водили, что называется, куда хотели, пристроился в эту пору директором театра «Водевиль». Когда появилась песня Беранже «Паяц», сатира на людей без всяких убеждений, плывущих под флагом «чего изволите», Дезожье вообразил, что автор песни имел в виду именно его. Этого не было на самом деле, Беранже говорил вообще о многих, и не его была вина, если Дезожье оказался в числе этих многих.
Через год после появления «Короля Ивето» Беранже представился печальный случай убедиться, что он был прав, когда намекал на опасности наполеоновского деспотизма. Французские войска после несчастной кампании в России быстро отступали в свои пределы. В песне «Галлы и франки» Беранже еще не верит опасности, или верит, но призывает к мужеству. В тот же месяц, когда появилась эта песня, в конце января 1814 года, он пишет другую. Поэт называет ее своей «Последней песней», но все еще не чужд оптимизма и потому прибавляет к ее заглавию – «может быть…» Почему он назвал ее последней? По всей вероятности, сознавая, что цикл веселых песен в годину несчастий должен смениться другими.
30 марта 1814 года союзные войска подошли к Парижу. Беранже квартировал в это время на улице Бельфон, недалеко от заставы Рошшуар. Он мог видеть отсюда весь Париж и его окрестности: агония великого города происходила перед его глазами. В пять часов вечера он с волнением следил за геройским сопротивлением группы молодых людей на холмах Сен-Шамона. Вдруг он видит: кавалерийская колонна поднимается на высоты Монмартра, вот она около мельницы и поворачивает к заставе. Он сейчас же узнал в наступавших неприятеля. Враги занимали высоты, господствующие над Парижем. Немного времени спустя замолкла ружейная и пушечная пальба. Беранже бросился на улицу, чтобы узнать, в чем дело. Повсюду несли раненых, гремели фургоны, мель кали растерянные лица. На бульваре он узнал, что герцог Рагузский подписал капитуляцию. Первое время никто не хотел верить этому известию. Народ, главным образом, рабочие, все поджидал прибытия Наполеона, и всякий раз, когда вдали, за оборонительной линией, показывался генерал на белой лошади, все с волнением кричали: «Это он, это он!» Когда стала известна сдача Парижа, эти ожидания сменились гневом. Многие требовали оружия – и в том числе Беранже. В течение ночи, – Беранже не мог найти покоя, пока она тянулась, – по городу были расклеены прокламации, извещавшие парижан о сдаче города.
С наступлением дня столицу Франции заняли союзные войска. Если это оскорбляло патриотическое чувство Беранже, то еще сильнее было его негодование при виде поведения некоторых французов. Едва ли нужно говорить, что это были сторонники дореволюционного режима, вздыхавшие по Бурбонам и мечтавшие занять хорошие места. То тут, то там в Париже мелькали уже белые кокарды и знамена, цвета семейства Бурбонов. Вступление неприятельских войск носители этих королевских знаков встречали радостными криками, а некоторые из них даже унижались до целования пыльных сапог победителей. Униженная и оскорбленная Франция для этих людей не существовала. Особенно возмутило Беранже, что эти господа не стеснялись аплодировать конвою, под прикрытием которого проводили по Парижу взятых в плен солдат Наполеона. Не меньшую боль чувствовал он при виде общего равнодушия к судьбам отечества, причину которого приписывал деспотизму Наполеона. Император, по мнению Беранже, стеснил свободу печати, лишил народ всякого влияния на дела государства, волю народа заменил своею, и потому в минуту опасности все полагались на него и только от него ожидали спасения. Вместе с падением Наполеона, казалось, падение ожидало и всю Францию.
Союзные войска вступили в Париж в полдень 31 марта 1814 года. 2 апреля было объявлено о низложении Наполеона, 11 числа того же месяца он подписал отречение и через десять дней отправился на Эльбу. Французский престол был снова занят Бурбонами в лице Людовика XVIII и его преемника Карла X, с перерывом «Ста дней», до июля 1830 года. Власть короля, согласно выработанной Талейраном конституции, ограничивалась двумя палатами, народу гарантировались в то же время свобода печати и вероисповеданий, ответственность министров, независимость и несменяемость судей. Французы не без радости ожидали прибытия короля. Все рассчитывали, что он примет конституцию и даст наконец нации возможность оправиться от погрома, не теряя результатов, добытых революцией. Вскоре появились, однако, признаки обманчивости этих ожиданий. Возвратясь во Францию, Людовик XVIII нашел прежнюю императорскую цензуру и вовсе не обнаруживал желания расстаться с этим верным средством самозащиты. Вместо свободы печати, о которой говорилось в конституции, учреждена была цензура для сочинений объемом менее тридцати печатных листов и крупные штрафы за нарушение весьма растяжимого понятия о благонамеренности. На второй день дебаты по поводу закона о печати – это было в августе 1814 года, – происходили уже под прикрытием военной силы… Со свободой вероисповеданий было не лучше…
В это время раздаются первые оппозиционные песни Беранже. В начале Реставрации он занимается лишь ободрением павших духом граждан. В песне «Хороший француз» поэт призывает соотечественников к патриотизму. «Я люблю, – говорит он, – чтобы русский был русским, англичанин – англичанином, пруссак – пруссаком, будем же во Франции французами». Беранже несколько раз цитирует в этой песне слова Людовика XVIII, – «соловей с когтями орла», как называл его Берне, он нигде не показывает этих когтей. Их, однако, ожидали рано или поздно, и еще до прибытия Бурбонов ему предлагали хорошее вознаграждение, если он согласится воспевать реставрированную монархию. Автор «Короля Ивето», нападавший на Наполеона, должен был, по мнению покупателей его таланта, перейти на сторону Бурбонов. Беранже ответил им очень просто: «Пусть они дадут нам свободу вместо славы, пусть сделают Францию счастливой, я буду воспевать их бесплатно…» Ему предлагали также место цензора при «Журнале для всех». Здесь полагалось 6 тысяч франков жалованья, между тем как Беранже в качестве экспедитора получал в это время меньше двух тысяч. Академическое жалованье Люсьена он передавал, с 1812 года, своему тестю Блешаму и не переставал нуждаться. Тем не менее поэт отказался от цензорства… Он оставил за собой свободу действий, и когда из-за патриотической ширмы сторонников Бурбо нов все беззастенчивее стала выглядывать их настоящая суть, Беранже написал «Прошение породистых собак о разрешении им беспрепятственного входа в Тюильри». Вместе с Бурбонами во Францию налетели целые тучи разных благородных эмигрантов, и все они хлопотали о материальном возмещении их верности, страданий и утрат. Для них-то и было написано «Прошение». На прения по поводу закона о печати Беранже ответил песней «Цензура».
1 марта 1815 года распространилась весть о высадке Наполеона на французскую землю, потом одно за другим стали приходить известия о беспрепятственном движении его на Париж. 16 марта обе палаты были созваны на торжественное общее заседание. Король в сопровождении всех членов своего дома явился на это собрание и с громкими словами о свободе, отечестве и благе народа принес присягу конституции. Граф Артуа сделал то же от имени принцев. «Клянемся нашей честью, – говорил он, – жить и умереть, сохраняя верность конституционной хартии, которая есть залог счастия французов…» Все это произвело бы впечатление в свое время, но раньше Бурбоны медлили с конституцией, а теперь было поздно: им пришлось пережить бегство…
Возвращение Наполеона Беранже приветствовал с чувством радости, к которой, однако, примешивались опасения. Таким именно чувством проникнута его песня «Политическое руководство для Лизы». В шутливом обращении к красавице, рядом с признанием гения Наполеона, Беранже намечает здесь программу примирения императора с народом: свобода печати – «позволь, ради блага твоих подданных, смеяться над твоими промахами», уважение прав народа – «откажись, милая Лиза, от деспотизма», наконец, прекращение воинственной политики…
В конце июля 1815 года союзные войска опять появились под стенами Парижа. Как крик отчаяния у Беранже вырывается в эту пору песня «Прочь политику», а когда благородные эмигранты смелее, чем прежде, подняли свои головы, поэт заклеймил их проникнутым подавляющим сарказмом «Мнением этих дам»… Только нашествие врагов и поражение Наполеона могло возвратить благородным патриотам выгоды их прежнего положения, и Беранже выводит их под видом продажной женщины, которая с прибытием иностранцев ожидает оживления своей торговли… Вторая Реставрация постепенно сделала его явным врагом Бурбонов. Это вполне понятно, если даже Шатобриан, заклятый враг Наполеона и столь же ярый сторонник Бурбонов, счел нужным призывать правительство примириться с духом века, сохранять умеренность и признать совершившиеся факты. Говорили, что Людовик одобрил мнение Шатобриана, но реакция продолжалась. Франция быстро получала клерикальный оттенок.
В декабре 1815 года Беранже издал первый сборник своих песен. В виде предисловия он предпослал сборнику разговор цензора с поэтом Колле. В этом вымышленном диалоге поэт намекает, что сборником изданных песен далеко не исчерпывается написанное им. Он как бы дает срок своим противникам и потому удаляет из первой книжки своих стихотворений все, что могло быть принято за вызов, например «Прошение породистых собак». Он предвидел в то же время, что плоды его музы могут быть запрещены и после такой очистки, а потому в виде предостережения влагает в уста Колле следующую фразу: «В таком случае, – говорит Колле, – я напечатаю их в Голландии под заглавием „Песни, которых не должен был пропустить мой цензор“». Но книжка была пропущена в Париже и пользовалась заслуженным успехом. Ханжи пытались было указывать на безнравственность автора, но, говорят, Людовик XVIII ответил на это, что «автору „Короля Ивето“ можно простить многое». Сам король был любителем песен и, по рассказам, даже последние часы своей жизни проводил за чтением Беранже.
В начале 1816 года Арно, в числе других сторонников Наполеона, должен был покинуть Францию. Беранже проводил его до Буже по ту сторону Ла-Валлетты, где начиналась французская территория, занятая иностранными войсками. Вечером в номере гостиницы, прощаясь с другом, Беранже спел ему новую песню. Это были «Птицы», т. е. эмигранты, которых гонит из отечества наступившая суровая зима. Беранже ободряет изгнанников, намекая на близость весны:
Нам, птицам стороны глухой,
На их полет глядеть завидно…
Нам трудно жить – так много видно
Громовых туч над головой!
Блажен, кто мог в борьбе с грозою
Отдаться вольным парусам…
Зима их выгнала, но к нам
Они воротятся весною…
Весть об этой песне и сочувственных проводах изгнанника не замедлила дойти до начальства Беранже. Ему грозили лишением места. «В таком случае, – ответил он, – я сделаюсь журналистом. Как понравится вам это?..» Это действительно не нравилось, и его оставили в покое. Заместитель Арно, некто Птито, тоже заступился за поэта и даже напомнил, что Беранже когда-то знавал графа де Бурмона.
С 1816 года популярность Беранже возрастает вместе с его талантом. Он принимает в эту пору участие в кружке писателей либерального лагеря, в так называемом «Обществе апостолов». Для своих новых друзей он написал «Иуду». Появление этой песни прекрасно объясняется запиской графа Монтолозье о религиозной и политической системах, царивших в это время во Франции. «Конгрегация, – писал Монтолозье об иезуитах, – не довольствуется тем, что завладела министерством, полицией и почтами, но еще в интересах своего владычества ввела во всем королевстве новую систему надзора. Шпионство было в прежние времена промыслом, которому пошлые люди отдавались за деньги. Теперь же шпионства требуют как доказательства честности…» В 1817 году Беранже написал «Бога добрых» («Dieu des bonnes gens»). Стиль поэта достигает в этой песне своей настоящей силы и выразительности, то же самое следует сказать о «Моей душе».
Период второй Реставрации – эпоха блестящего рас цвета французской прессы. Несмотря на существование газетной цензуры и все усердие ее начальника Вильмена, печать становится в эту пору настоящей руководительницей общественного мнения. Сам Людовик XVIII нередко защищал свои проекты на столбцах газет и бывал очень доволен, когда узнавали его «изысканное» перо. Выдающиеся органы этого времени: «Journal des Débats», «Quotidienne», «Drapeau blanc», «Conservateur», «Constitutionnel», «National» и «Minerve». «Journal des Débats» был сторонником роялистов, но без крайностей, с искренней преданностью конституционной хартии. В этом же роде был «Консерватор», где работали, между прочим, Шатобриан и Ламеннэ. В «Белом знамени» и «Ежедневнике» группировались реакционеры. «Национал» был органом либералов, здесь сотрудничали Тьер и Минье. Но самой страстной и неумолимой в своей полемике была оппозиционная «Минерва». В числе своих сотрудников она считала Курье, Бенжамена Констана и Беранже. В 1818 и 1819 годах Беранже поместил здесь целый ряд песен, среди которых отличались особенной резкостью «Священный союз» и «Миссионеры», а «Дети Франции» – неподражаемой силою искреннего пафоса. Не нужно быть французом, чтобы представить себе впечатление, которое должны были производить эти «Дети Франции», Франции, только что пережившей всю горечь унижения:
Царица мира, Франция, – о родина моя! —
Чело твое истерзано врагами, —
Но снова подними его и, муки затая,
Гордись по-прежнему любимыми сынами!
Пусть знамя их в борьбе с врагом разбито,
Но слава их тобою не забыта!
Никогда патриотическое чувство не находило более трогательного выражения!.. Номера, содержавшие песни Беранже, всегда расходились в громадном количестве экземпляров. В 1819 году издатели предложили поэту принять участие в их прибылях, но он отказался.
Все знали уже в эту пору, куда были направлены симпатии Беранже. Правительственные органы считали его своим опаснейшим противником; что касается его университетского начальства, то оно терпело поэта лишь благодаря покровительству Ройе-Коллара, в то время президента комиссии по народному просвещению. Однако Беранже было заявлено, что новое издание его песен повлечет за собою лишение места. Тем не менее он продолжал печатать их в «Миневре» и в то же время готовил к изданию второе собрание своих произведений. Он писал очень медленно, в год не более шестнадцати песен, ему стоило поэтому немало труда и времени набрать их значительное количество. Писатель-гражданин, он был в то же время чрезвычайно строг к своим работам в отношении их стиля.
Второй том был напечатан в октябре 1821 года. Беранже знал, что с выходом этого тома он лишится места, но решил не останавливаться перед угрозой. Среди представителей оппозиции господствовал разлад, песни Беранже должны были сплотить их в одно целое, тем более что автор предвидел судебное преследование. Книга печаталась у Фирмена Дидо в кредит, так как друзья обещали поэту значительное число подписчиков. Тем не менее Беранже почти испугался, когда вышло это издание, налагавшее на него долг в 15 тысяч франков. Но опасения поэта были напрасны, книга разошлась чрезвычайно быстро, и по уплате долга у писателя оказалась сумма в 32 тысячи франков, почти колоссальная, как он думал.
8 декабря 1821 года Беранже предстал перед королевским судом. Обвинение опиралось на шестнадцать песен: «Вакханка», «Моя бабушка», «Марго» считались оскорблением нравственности; «Благодарственная молитва эпикурейца», «Нисхождение в ад», «Мой духовник», «Капуцины», «Приходские певчие», «Миссионеры», «Добрый Бог» и «Смерть короля Христофора» – оскорблением религии; «Принц Наваррский», «Простуда», тот же «Добрый Бог» и «Белая кокарда» – оскорблением королевской особы, а «Старое знамя» – призывом к ношению недозволенного знамени, – всего четыре обвинительных пункта.
С восьми часов утра все коридоры суда были переполнены любопытными. Избранная публика с трудом пробиралась в зал заседания. Тут были герцог Брольи, барон де Сталь, депутат эрского департамента Дюпон, представители магистратуры, множество дам и адвокатов в нарядах своего сословия. Все возраставшая толпа любопытных с невероятным шумом, ломая всякие преграды, ворвалась на конец в стеклянную галерею, служившую вестибюлем, а за тем в зал заседаний. Невозможно было представить себе, каким образом попадут в этот зал не только суд и присяжные, но и сам обвиняемый. Беранже в течение часа пробивался сквозь густую толпу, говоря, как известный преступник из анекдота на своем пути к виселице: «Господа, без меня не могут начать». Ему пришлось даже поспорить с жандармом, не желавшим пропускать обвиняемого, конечно, по недоразумению. Председатель суда Ларриё и советник Коттю, чтобы добраться до своих кресел, должны были воспользоваться окном. Наконец около полудня заседание открылось. Делу Беранже должно было предшествовать разбирательство дела о краже, но, за невозможностью ввести в зал одного важного свидетеля, это последнее было отложено. После опроса подсудимого Беранже о его имени, фамилии и звании – отставной канцелярский служитель министерства народного просвещения – был прочитан обвинительный акт, содержавший полные тексты «предосудительных» песен. Слово было дано генеральному адвокату Маршанжи. «Господа присяжные! – начал он свою речь. – Во Франции песня пользуется некоторого рода привилегией. Из всех видов поэтических произведений непристойность прощается ей охотнее, чем другим. Дух нации покровительствует ей, а любовь к веселью оправдывает. Спутницы радости, как она, скоропреходящие, эти легкие рифмы, казалось, вовсе не были способны сделаться оружием злорадства, и со времен Юлия Цезаря до кардинала Мазарини государственные люди очень мало опасались тех, которые пели… Такова песня или, лучше, такова была песня у наших отцов, потому что, по прошествии веков, когда во Франции умели еще смеяться, это испорченное дитя Парнаса эмансипировалось чрезвычайно странно. Благодаря безнаказанности, которою она пользовалась не один раз во время наших общественных волнений, враги порядка привлекли ее на свою сторону, согрели ее своим жаром и сделали пособницей бунта, выражением самых дерзких речей. С тех пор нечестивый сарказм сменил ее наивную веру, убийственная вражда вытеснила смех простодушной критики. Оскорбительные куплеты, при громе хохота, стали сыпаться на предметы нашего почтения и ободрять все крайности анархии: муза народных песен превратилась в одну из фурий наших общественных неурядиц…»
В этом стиле была составлена от начала до конца вся речь генерального адвоката. Оставляя в стороне вполне понятный пафос Маршанжи, следует признать его речь прекрасной характеристикой общественного значения произведений Беранже. Со своей стороны, защитник под судимого Дюпен-старший исходил из положения, что Франция всегда была «монархией, ограниченной песнями». Беранже был недоволен Дюпеном. Ему не нравилось стремление адвоката умалить значение песен. «Я предпочел бы, – говорил он, – быть повешенным врагами, чем утопленным руками друзей…» Большинство судей относилось к поэту вполне благосклонно. Однако присяжные обвинили Беранже. Три месяца тюремного заключения и пятьсот франков штрафа должны были охладить строптивую музу поэта. Во время процесса он чувствовал себя как нельзя лучше, отнюдь не в качестве жертвы, и пока он сидел на скамье подсудимых, в зале заседаний передавалась из рук в руки его новая песня «Прощание с деревней».
Беранже отбывал наказание в тюрьме Сен-Пелажи, в той самой камере, где незадолго перед тем сидел его коллега по «Минерве» Курье. Дни заключения он провел чрезвычайно весело. Весь Париж, говоря об интеллигентных кружках столицы, спешил засвидетельствовать ему свое уважение. То же самое делала остальная Франция: поэта осаждали письмами и даже вещественными знаками любви вроде дичи, вина и прочего. «Тюрьма испортила меня!» – шутил Беранже, покидая место своего заключения. До бесплатного помещения в Сен-Пелажи он квартировал в каморке почти без мебели, вроде той, о которой говорится, что она с Богом не спорит («Наша горница – с богом не спорница»). Зимою в комнате поэта царил такой холод, что замерзала вода в умывальнике, а когда ему приходила охота писать, обыкновенно в долгие зимние ночи, чтобы спастись от стужи, он заворачивался в старое одеяло.
Не смущаясь тюремным заключением, Беранже и там продолжал свои литературные занятия – и даже с особенным успехом. Он написал в Сен-Пелажи семь песен, среди них «Свободу» и «Мое выздоровление», замечательной сатирической силы.
Беранже оставалось всего два дня до выхода из тюрьмы, когда ему стало угрожать продолжение этого заключения еще на два года. Желая пополнить сборник своих песен, урезанный судебным приговором, поэт решил издать подробный отчет о своем деле и в нем инкриминированные ему песни. Генеральный прокурор Белляр увидел в этом факт рецидива, и против Беранже и его издателя было начато новое судебное преследование. Обвинение поддерживал все тот же Маршанжи; Дюпен, с непременным условием бесплатности своего труда, опять принял на себя защиту Беранже, а Бервиль защищал издателя Бодуана. Красноречие изменило на этот раз обвинителю, и Беранже был оправдан, хотя большинством всего в один голос. Через два дня он покинул тюрьму.
Единственным средством существования, каким он располагал в эту пору, был доход со второго издания песен. Значительную долю этих денег поэт израсходовал на Фюрси Парона и порядочную сумму передал также Юдифи: в минуты нужды она делала то же самое для поэта. В результате, отнюдь не собираясь еще умирать, Беранже далеко не чувствовал себя обеспеченным. Богач Жак Лафитт поспешил к нему на помощь и предложил работу в своем бюро, но поэт отказался. Он изложил мотивы этого отказа в «Советах Лизы». «Заняв место, предлагаемое вам другом, – говорила поэту красавица Лиза, – вы не посмеете, старина, при громе его денежных сундуков воспевать права, не согласные с его интересами…»
В 1825 году – уже при Карле X – Беранже издал третий сборник своих песен. Главою министерства был в это время Виллель. В обществе царило убеждение, что правительство намерено примириться с результатами Французской революции. Беранже не хотел разрушать этой иллюзии и потому устранил из сборника все, что могло показаться слишком резким. «Идите, дети, – говорит он в стихотворном предисловии к песням, – но не будите никого, мой доктор прописал мне покой…» Конечно, и здесь Маршанжи мог найти не один повод для своего красноречия, более того, поэт оказывался в новом сборнике несомненно явным рецидивистом. Он был обвинен по четвертому пункту за призыв к трехцветному знамени. Теперь он делает то же самое, он повторяет этот призыв. В песне «Старый сержант» поэт рисует воина из «стаи славной наполеоновских орлов». Искалеченный пулею вояка сидит на пороге хижины и, стараясь забыть несчастия, с улыбкой качает на руках двух близнецов-малюток… Вдруг он слышит гром барабана, он смотрит вдаль: там маршируют батальоны… Кровь приливает к лицу ветерана, его точно колет какая-то игла. «Увы! – вдруг восклицает он печально при виде знамени, реющего над войском. – Я не знаю этого знамени! Ах, дети, если вы отомстите когда-нибудь за отечество, Бог пошлет вам славную смерть!..» Едва ли нужно говорить, о каком знамени вздыхал солдат Наполеона… Смерть императора 5 мая 1821 года среди недовольства, царившего во Франции, окружала пленника Св. Елены настоящим ореолом мученика; тем опаснее казалось напоминание о нем в произведениях такого популярного писателя, как Беранже.
Несмотря на добровольную умеренность поэта, полиция осаждала типографию, где печатались его песни, и хлопотала о новых уступках. Ей помогал в этом деле издатель песен Ладвока. Он боялся процесса и вместе с ним разорения, а потому не переставал упрашивать Беранже отказаться от последнего куплета в песне «Галльские рабы»… Эти «Галльские рабы» были мрачной, но верной картиной Франции при Бурбонах. Точно похоронный звон, за каждым куплетом песни повторяется припев: «Enivrons-nous! Enivrons-nous!» (Будем пить! Будем пить!). Бедные рабы, дети древней Галлии, однажды вечером, когда все спали, похитили из погребов десятую долю своего владыки – притеснителя… Веселое настроение овладевает ими. «Ах! – говорит один из них. – Нам начинают завидовать, раб становится королем, когда спит его владыка. Будем пить! Будем пить! Будем пить!.. Всякая надежда погибла, перестанем считать наши беды, молот тирана кует на алтарях наши оковы… Всемогущий Боже, какой пример даете вы опекаемому вами миру?.. Жрец приковывает вас к колеснице королей. Будем пить! Будем пить! Будем пить!»… Именно эта песня внушила ужас издателю Беранже. Не добившись от писателя согласия на устранение последнего куплета «Галльских рабов», Ладвока устранил опасное место по своей воле. Судебное преследование против него все-таки было начато, но правительство до того боялось поднимать шум из-за этого, что все велось келейно, почти домашним образом, без привлечения к ответственности самого автора.
Куплет, который так пугал издателя, был обращен поэтом к депутату Манюэлю. «Любезный Манюэль, – говорилось там, – будь другое время, разве стал бы я рисовать мрачными красками картину наших дней? Ты был красноречив и мужествен, мы были глухи и неблагодарны. Но ради отчизны твоя добродетель презирает опасности…» У этого куплета своя история… Беранже познакомился с Манюэлем в 1815 году. Депутат и адвокат по профессии, этот друг поэта был одним из талантливейших представителей либеральной партии. Как оратор он отличался разительной логикой. Отсюда – усилия врагов лишить его звания депутата, окончившиеся скандальным для них выбором его в Вандее, в этом очаге роялизма. Роялисты не могли забыть этой обиды и в 1823 году, во время прений по испанским делам, добились удаления его из палаты. Манюэль настаивал тогда на невмешательстве, он говорил, что объявление войны Испании лишь ухудшит положение ее короля и даже грозит ему участью Людовика XVI. Он напомнил затем палате совсем забытые ею принципы великой Французской революции. Манюэля заглушили крики и настоятельные требования о его удалении. Напрасно президент палаты уверял противников Манюэля, что депутат Вандеи оставался все время в пределах своих парламентских прав, он должен был уступить желанию большинства и удалить Манюэля. Тот удалился, но пришел в палату на следующий день и объявил, что он уступит только силе. Сержант Мерсье, которому было приказано вывести депутата, отказался исполнить приказание. Манюэля вывели жандармы, а вместе с ним палату покинули все представители либеральной партии.
На этом кончилась политическая карьера Манюэля. Он умер в августе 1827 года. Беранже обязан ему тесным сближением с деятелями Июльской революции.
Вскоре после выхода из Сен-Пелажи Беранже принял участие в «Обществе друзей печатного слова» и в непродолжительном времени занял здесь первенствующее положение. Un faiseur des chansons – составитель песен – он был настоящим руководителем таких людей, как Тьер, Минье, Лафитт, Лафайет и другие. В 1824 году, вместе с Манюэлем и генералом Себастиани, Беранже составил план коалиции оппозиционных членов палаты и таким образом положил начало революционному движению 1830 года. Вся Франция кишела в это время различными тайными обществами, и Беранже отовсюду получал приглашения принять участие то в том, то в другом. Он предпочитал действовать явно и потому записался лишь в члены общества «На Бога надейся, а сам не плошай» («Aide-toi et le-ciel t'aidera»). Оно образовалось в 1824 году с главною целью – поддерживать в народе интерес к политике и образовать оппозицию ультрароялистам. Делами общества заведовал комитет сначала из четырнадцати, потом из двенадцати членов. Кроме Беранже, здесь сходились еще Тьер, Минье, Ремюза, республиканцы Кавеньяк, Бастид, Тома и другие. Органом общества был «Глобус», а затем, после прекращения «Глобуса» – «Национал». Беранже вел себя здесь вполне независимо. Когда сочлены благодарили его за сочувственные делу песни, он отвечал: «Не благодарите меня за песни, которые я пишу против наших врагов, благодарите за те, которые не пишу против вас…»
15 октября 1828 года Беранже издал четвертый сборник своих произведений. Министерство Мартиньяка создало в это время что-то вроде мира между партиями, и друзья поэта не советовали ему нарушать этот мир изданием песен. Советы были в большинстве небескорыстны: их податели метили в министры… Беранже был против слияния партий: это могло, по его мнению, укрепить Бурбонов, и этого-то именно он вовсе не желал. Он не принимает на этот раз никаких предосторожностей и вводит в сборник песни самого убийственного сарказма. Привлечение к суду было неизбежным, и в ожидании этого привлечения поэт отправился в небольшую поездку. 5-го декабря, находясь в Гавре, он узнал о начале процесса и поспешил в Париж. Правительство не менее друзей поэта боялось этого процесса. Наказание предвиделось тяжкое, тем сильнее должна была почувствовать Франция, насколько ненормальна окружающая ее атмосфера. Со своей стороны, Лафитт опасался за здоровье почти пятидесятилетнего поэта и стал хлопотать об уменьшении предстоявшего наказания. Министры не замедлили согласиться, они обещали минимум кары, если писатель откажется от защиты. Как только Беранже узнал об этих переговорах, он поспешил уведомить Лафитта о полнейшем несогласии идти на компромисс.
10 декабря 1828 года Беранже появился перед судом исправительной полиции. Обвинение опиралось на три песни: «Ангел-хранитель» рассматривался как оскорбление религии, «Коронация Карла X» и «Бесконечно малые» – как оскорбление личности короля и королевского достоинства вообще и как возбуждение ненависти и презрения к правительству. К величайшему неудовольствию короля, «инкриминированные» песни появились в вечерних газетах в самый день судебного процесса, и притом в газетах вовсе не либеральных. Один правительственный орган в виде извинения объявил, что решение по второму делу Беранже – дело о рецидиве 1822 года – признало законной такую перепечатку и что либеральные газеты все равно воспользуются этим правом. В этой «искренности» не хватало главного: номера с «инкриминированными» песнями разбирались публикой нарасхват и приносили в карманы издателей весьма солидное приращение…
Защитником Беранже на этот раз был начинающий адвокат по фамилии Барт. Дюпен опять предлагал свои услуги, но Беранже отклонил это предложение, так как прежний его защитник был в это время депутатом. Поэта приговорили к девяти месяцам тюремного заключения и к штрафу в 10 тысяч франков. По новому приговору Беранже отбывал наказание в тюрьме Лафорс с 21 ноября 1828 года. Денежный штраф был уплачен почитателями писателя, те же почитатели один за другим посещали поэта в его заключении, между прочим молодое поколение литераторов: Виктор Гюго, Дюма, Сент-Бев и другие. Сидя в тюрьме, Беранже продолжал писать свои песни; в песне «Четырнадцатое июля» он вспоминает годовщину разрушения Бастилии, в «Десяти тысячах франков» он жестоко смеется над своими врагами и больше всего над царившими в то время иезуитами. На эту же тему написана им песня «Кардинал и поэт». Представители духовенства, не довольствуясь назначенной карой, не могли простить поэту многократного внимания, которое он оказывал их сословию. Они хорошо помнили «Миссионеров» и теперь принялись метать молнии по адресу Беранже. Архиепископ Тулузский Клермон-Тоннер перед наступлением поста обнародовал обширное послание, где с благочестивым негодованием говорил о поэте. То же сделал проповедник в одной из главных церквей Парижа: он напомнил своим слушателям, что кара, постигшая Беранже на этом свете, – ничто в сравнении с муками, которые ожидают его в аду. Даже в маленькой Перонне – и там гремела «маленькая речь» по адресу нечестивого поэта…
29 сентября 1829 года Беранже покинул Лафорс. Почти через десять месяцев после этого Карл X лишился престола. Пока продолжалась борьба против Карла, Беранже не переставал ободрять защитников свободы, когда же победа революции стала очевидна, он первый пришел к мысли о передаче власти в руки герцога Орлеанского, Людовика-Филиппа. Симпатии Беранже были на стороне республики, но, умудренный опытом, он чувствовал, что Франция была еще не готова для этой формы правления. Он решил настаивать на промежуточной форме монархии, основанной на широких конституционных началах, и потому указал на Людовика-Филиппа.
Когда его идея осуществилась и большинство его друзей заняло более или менее высокие посты, он один, по собственному желанию, остался в стороне от этих устремлений. Напрасно новый король выражал желание видеть поэта как виновника своего избрания: автор «Придворного платья» остался тверд в своем давнем решении не облачаться в этот костюм. «Моя роль, – писал он в это время своей тетке в Перонну, – закончилась самым фактом торжества идей, которые я защищал и провозглашал на свой страх в течение пятнадцати лет; я скоро вернусь опять в неизвестность, о которой так часто сожалел с тех пор, как пользуюсь популярностью. Я сказал сейчас, что, лишая престола Карла X, лишили того же одновременно и меня. Это верно буквально: заслуга моих песен уменьшается на три четверти. Я вовсе не способен печалиться этим, раз вижу, что выигрывает от этого моя отчизна. Остаток моей славы я отдам на обеспечение ее счастья. Патриотизм всегда был у меня господствующей страстью, мой возраст ничуть не ослабил ее силы…»
