1

Несмотря на занятость, после отъезда Мишель Дон предпринял дополнительные меры, чтобы минимизировать свое одиночество в опустевшем доме. На выходные он запланировал барбекю и пригласил Аргайла Ардена и Тёрка Стэндиша, а также заманил Хэрриса Кэмби, бывшего шерифа округа Пирс, пообещав эль и гамбургеры. В жарке мяса Хэррису не было равных: даже будучи мертвецки пьяным, он превосходил в этом искусстве всех друзей и коллег.

Суббота выдалась прекрасной, ясный теплый день внушал надежду, что лето в этом году будет долгим. Дон поджарил ребрышки и подал по кружке ирландского стаута друзьям. Когда начали опускаться мягкие мглистые сумерки, Дон с Аргайлом уселись в кресла на крыльце. Хэррис и его внук Льюис методично громили Тёрка и очередного компаньона Аргайла, пижонского вида аспиранта по имени Хэнк. Хэнк, крепкий паренек в толстом норвежском свитере и навороченных штанах, потел и хмурился. Ему явно не нравились ехидные комментарии Хэрриса по поводу его игры и, пожалуй, еще больше не нравилось то благодушие, с которым Тёрк принимал их полное поражение. Лицо Хэнка стало красным, как обожженный кирпич, и он слишком налегал на ром с колой, по мнению Дона.

Разговор перескакивал с одного на другое, не выходя за рамки обычного приятного времяпрепровождения, когда Аргайл вынул трубку изо рта и спросил:

– Как продвигается исследование Мишель?

Он, конечно, имел в виду ее генеалогические изыскания и переводы, которым она посвятила уже не один десяток лет. Когда-то это было лишь хобби, способ снимать напряжение и переключать внимание в те периоды, когда ее попытки обнаружить Затерянное племя заходили в неизбежный и огорчительный тупик.

– Полагаю, неплохо. Несется на всех парах.

Аргайл усмехнулся:

– Она как терьер, унюхавший кость. Всегда становится такой, когда страстно чем-то увлекается.

– Мы вообще-то это не обсуждаем. Это выше моего понимания.

– Хмм. Это потому, что у тебя вместо мозгов вата. Я надеюсь, она опубликует результаты. Очень сложная работа. Демографические выкладки, иллюстрирующие основные траектории расселения ее предков, просто уникальны. Не буду отрицать, что посодействовал в составлении кое-каких процедурных документов…

– Если ты присмотришься, то заметишь, как стекленеет мой взгляд.

– Тьфу на тебя. Как поживает Курт?

– Отлично, отлично. Я звонил ему вчера. Он окопался дома. Говорит, что Винни растирает ему ноги и кормит виноградом.

– Ха! Надеюсь, она не узнает, что он об этом проболтался, иначе ему крышка, – Аргайл пыхнул трубкой. – Если с Куртом все в порядке, то в чем тогда проблема?

– Ни в чем. Я доволен как слон. Погода-то какая, а? Дом целиком в моем распоряжении.

– Кстати, об этом…

Дон подождал продолжения и, когда уже стало казаться, что его не последует, заговорил сам:

– А что об этом? Боишься, что я свихнусь от скуки? Не дождешься – с огородом Мишель и со всеми домашними хлопотами не очень-то заскучаешь.

– Звучит обнадеживающе. Но я не это имел в виду. Я хотел сказать: жаль, что вам пришлось унаследовать это место, – Аргайл отхлебнул пива и ткнул своей трубкой в неопределенном направлении. – Посмотрим правде в глаза: за исключением Мишель, все Моки – люди очень странные. Ты даже ни разу ни с кем из них не встречался, то есть семейных связей у вас никаких. Ты словно живешь в дешевом, очень странном музее. Где ты скорее смотритель, чем владелец.

– Неправда. Я однажды виделся с Бабеттой.

– Секунд тридцать, ага. Причем мадам предпочла остановиться в «Самоваре», а не здесь? Вот именно. Так или иначе, это касается тебя и твоей очаровательной супруги. Я считаю, что вы шикарная пара стариков.

– Спасибо.

– Не за что. Но серьезно. Если у тебя со спиной станет еще хуже, эту лестницу ты не одолеешь. А когда начнешь дряхлеть и будешь лежать, пуская слюни в слюнявчик, Мишель придется укладывать тебя на больничную каталку в гостиной, чтобы не скакать туда-сюда. А это просто дурной тон. Людям будет неловко заглядывать в гости.

– Ага, значит, есть и ложка меда.

– Это ты сейчас так думаешь. Мишель будет вынуждена сама навещать друзей, ходить по клубам или, боже упаси, играть в бинго.

– Мишель не любит бинго.

– Ага, черта с два. Видишь, вот она, проблема. У нее есть интересы, о которых ты не имеешь ни малейшего представления. А будет еще хуже. Глазом не успеешь моргнуть, как она начнет спать с чистильщиком бассейнов из отеля и спускать твою пенсию в игровых автоматах в «Счастливом орле».

– Поскольку я буду дряхлым старцем, меня это перестанет волновать.

– Послушай меня, дружок. Что вам двоим надо сделать, так это продать эти хоромы и купить какой-нибудь славный современный домик в городе, поближе к автобусным маршрутам, так что, когда станешь недееспособным и у тебя отнимут водительские права, ты все равно сможешь набить свою холщовую сумочку продуктами в ближайшем супермаркете. Эх, упрямый осел, я же знаю, что ты ни черта не слушаешь, что я тебе говорю. Или сделай тогда так: припряги своего никчемного сынка и приведите здесь все в порядок. Вывезите рухлядь, перекрасьте стены, расставьте всякие ваши безделушки, и вуаля! Это хотя бы будет похоже на дом. Подумай об этом. Я знаю парня, которому можно сбыть большую часть этого барахла.

Дон рассмеялся и подлил Аргайлу пива.

 

2

Вечером, после того как гости разъехались по домам, Дон отправился в гостиную и устроился в своем любимом кресле, водрузив на колени тяжелый компендиум материалов по подземным геофизическим исследованиям; он не мог не признать, что Аргайл в чем-то прав. Этот дом был музеем. Они так и не собрались рассовать старье по коробкам и либо просто убрать с глаз долой, либо отдать Армии спасения или «Гудвилл» . И все по той простой причине, что четыре месяца в году – это не так много, и всегда находились тысячи неотложных занятий, очередь несделанных дел, связанных с работой; да еще и эта вялая апатия, одолевавшая в жару. Теперь эти отговорки больше не работали. Они живут здесь уже девять месяцев; и уже девять месяцев он ходит вокруг да около, не рискуя приступить к разгребанию авгиевых конюшен. А главное – на это никак не могла решиться Мишель. Если уж они соберутся поменять обстановку, настаивала она, необходимо будет составить детальную опись и тщательно каталогизировать все до последней ложечки и последнего клочка бумаги.

Ну уж такую элементарную вещь он мог сделать, правда? Я же взрослый мужчина – доктор наук, между прочим! И я не боюсь свою жену! Это была не совсем правда, но верить в это было приятно, пусть даже наполовину. Сомнение, однако, его не покидало; он пытался разобраться, что же все-таки заставляет его медлить. Он уже давно подавлял в себе желание как следует перерыть дом и – стыд и ужас! – покопаться в кабинете Мишель, порыться в бумагах, заглянуть в книги, которые она штудировала с такой завидной целеустремленностью, но ни разу не прихватила с собой в постель, чтобы почитать на ночь, не заговорила о них.

Когда состоишь в браке целую вечность, для тайн уже не остается места. Раньше Дона только радовала загадочность его жены, и он отдавал себе отчет, что своим благополучием их союз обязан частым и затяжным периодам разлуки, связанным с работой, и не в последнюю очередь – разделению профессиональных интересов, которое они поддерживали даже сейчас, на закате своих дней. Но в последнее время эта отчужденность вызывала в нем досаду и легкое недовольство, подстегнутое, вероятно, осознанием того, что, пока его жизнь и работа медленно уступают натиску энтропии, жизнь и работа Мишель процветают, как и прежде. Она оставалась все таким же экзотическим существом, а он был списан со счетов и обречен на одиночное заключение в доме, который заставлял его нервничать и действовал на него угнетающе. И ради чего? Почему она так вцепилась в этот участок земли, в этот дом? Он отринул эту мысль как недостойную и убедил себя, что им движет исключительно альтруизм или, как минимум, прагматизм.

Подогреваемый этой новообретенной решимостью превратить их дом в более уютное обиталище, он позвонил домой Курту, чтобы заручиться его моральной и физической поддержкой. Дон приготовился услышать неизбежные отговорки о дедлайне на работе, о домашних кризисах и так далее. Каково же было его удивление, когда после секундного колебания Курт сказал, что приедет утром и останется на два дня. Он пообещал привезти полный кузов коробок и упаковочной ленты, но при одном условии. Дон должен согласиться пойти с ним на рыбалку и заночевать у ручья, в полутора километрах от дома. Дон открыл было рот, чтобы отвергнуть это нелепое предложение, но их разъединили. Поскольку он так и не сподобился модернизировать их систему коммуникации, то мог только нажимать на клавишу сброса в тщетной надежде восстановить связь. Туле поднял голову и зарычал. На крыльце завозились еноты, пожаловавшие на поздний ужин. Дон какое-то время слушал, как они гоняют мусорное ведро. Туле опустил морду на лапы и снова задремал.

Рыбалка? Это еще что за глупости? Дон решил, что это была пустая болтовня, возможно, попытка возродить ту связь, которая существовала между ними, когда Курт был еще мальчишкой. Дон уставился на огонь и прокрутил в голове их разговор, пытаясь разгадать причину этого загадочного приступа филантропии. Может быть, сын хочет первым примериться к каким-нибудь антикварным безделушкам? Мысль звучала неубедительно и была несправедливой по отношению к Курту. Он не имел ни малейшего представления, как оцениваются такого рода вещички, да и не нуждался в деньгах. Зарплаты в его компании были заоблачные, не говоря уже о выгодных пенсионных программах и медицинских пособиях. Дон почесал в затылке и махнул рукой: зачем искать подвохи в подарках судьбы? Утром надо будет смотаться в город и запастись любимым пивом Курта, хотя, конечно, тот мог уже променять пиво на белое вино, или минеральную воду, или что там сейчас в моде у этого поколения богачей, облаченных в куртки «Патагония» и облюбовавших живописные пригороды.

Перед сном Дон протрусил по комнатам, удостоверившись, что все светильники включены и ни одна лампочка не перегорела. Да помогут ему боги, если Мишель когда-нибудь проверит счета и сообразит что к чему, не сносить ему тогда головы. Он уснул с толстенным томом геофизики на груди, озаряемый теплым светом ночной лампы, греющей щеку.

Очнулся он от стука соскользнувшей на пол книги. В комнате было темно, как в забое, хотя, после того как его слезящиеся глаза приспособились ко мраку, он различил чуть заметную полосу света, пробивавшегося из-под двери спальни. Он попытался нащупать лампу и опрокинул стакан с водой, в котором лежал зубной протез. Дернув за шнур, Дон услышал лишь сухой щелчок, означавший отсутствие электричества. Он замер, покрывшись потом и сотрясаемый дрожью, точно вдруг замерз в своей пижаме, а перед ним ни с того ни сего возник образ широко распахнутой двери в погреб, похожей на рот, разорванный до самой глотки.

Вода из перевернутого стакана капала с тумбочки на пол. Затем послышались новые звуки: скрип и шорох. Даже при своей слепоте Дон понял, что это заскользила в пазу складывающаяся гармошкой деревянная дверца стенного шкафа.

Господи. В крови забурлил адреналин. В комнате кто-то был. Разве только… О да, конечно – собака. Туле в душе был охотничьим псом. Он часто бродил по дому, вынюхивая всякую живность. Туле, должно быть, сдвинул створку, учуяв какого-нибудь чертова грызуна, что прячется за стенами. Дон сел на кровати, собираясь прикрикнуть на собаку, но тут в шкафу скрипнули половицы, а затем раздалось какое-то бормотание – нечто среднее между сипом и протяжным хрипением. Хотя инстинктивно Дон сразу понял, что это не было ни тем ни другим, он не смог подобрать нужного определения: он никогда такого не слышал. Сердце замерло, и он подумал: «Здравствуй, инфаркт», чувствуя, как сжимается грудь. Под кроватью что-то заскреблось, словно кто-то царапал ногтями по дереву, и снизу, прямо из-под его постели, снова послышался хриплый стон, похожий на натужное тяжелое дыхание больного пневмонией.

Дон вскрикнул и отшвырнул одеяло. Спрыгнув с кровати, он, спотыкаясь, подбежал к двери и распахнул ее настежь. Свет из коридора слегка рассеял мрак. Шкаф был пуст, если не считать рубашек, штанов и курток, аккуратно висевших на своих крюках. Вещи чуть покачивались. В темноте под кроватью ничего нельзя было разобрать. Бедолага Туле жался в дальнем углу комнаты. Его сотрясала дрожь первобытного ужаса, по неровностям пола растекалась лужа мочи. Не отваживаясь снова войти в спальню, Дон срывающимся голосом стал подзывать пса, и тот в конце концов вышел – поджав хвост и капая пеной из пасти, точно бешеный. Вдвоем они укрылись на кухне, и Дон увидел, что дверь в погреб и в самом деле приоткрыта на несколько сантиметров. Он закрыл ее, подпер стулом, подсунув его под рукоятку, как это делали в кино – наряду с открыванием замков с помощью кредитной карточки. Затем набросил куртку и позвонил шерифу, чтобы сообщить, что в его дом, судя по всему, забрался вор. Диспетчер пообещал немедленно выслать патрульную машину.

 

3

«Немедленно» превратилось в сорок минут. Дон оставил очки наверху, и от постоянного прищуривания у него разболелась голова. Наконец он смог немного прийти в себя и заварить кофе. Прибыли двое помощников шерифа на «Форде Бронко», вошли в дом и записали его рассказ о случившемся. Факт знакомства Дона со стариком Кэмби произвел на этих дружелюбных парней должное впечатление. Под аккомпанемент попискивающих и потрескивающих раций они обошли дом, стуча тяжелыми ботинками и освещая углы фонарями. Они проверили погреб (переглянувшись при виде подпертой стулом двери, но воздержавшись от комментариев) и обыскали амбар. Дон ждал их на крыльце, обхватив себя руками от холода и сырости. В черном море травы скрежетали лягушки. У Дона подгибались колени, и он ужаснулся от мысли, что из амбара парням уже не выйти, что он так и будет жаться здесь, окаменев, до тех пор, пока рок в виде чего-то невообразимого и неотвратимого не выскользнет оттуда и не сотрет его с лица земли.

Помощники шерифа вернулись и, неловко переминаясь, встали рядом. Их форма была перепачкана в пыли и паутине. Во время обыска они заметили енота на скате крыши с задней стороны дома, а также спугнули опоссума возле амбара. Опоссумы и еноты – злейшие враги, и до Дона могли донестись звуки их схватки, объяснил младший из пары, круглолицый сельский паренек, который, бесспорно, прекрасно разбирался во всякой ночной живности. Дон угостил ребят кофе и извинился за ложный вызов. В ярком свете кухонного светильника он стал задаваться вопросом, не была ли тревога и в самом деле ложной – побочным продуктом паранойи и изолированности, а то и, упаси господи, подступающей деменции. Происшествие уже начинало растворяться в вязкой жиже обычных дурных снов.

Более опытный из двоих поинтересовался, зачем Дон выкрутил в спальне лампочки. Дон не понял вопроса, и ему пояснили, что в светильнике на потолке и в прикроватном бра не было лампочек. Первый даже был отвинчен, плафон болтался на одном винте, из отверстия торчали провода. Нарушение пожарной безопасности, предупредил офицер, бросив на Дона косой взгляд, словно усомнившись в его здравом рассудке.

Дону стало неловко. Запинаясь, он выдал порцию чистосердечных извинений, одновременно пытаясь сопоставить только что полученную странную информацию с отсутствием следов вторжения. Помощники шерифа уверили его, что все в порядке – пожилой человек один дома, практически в глуши… лучше все перепроверить, чем потом сожалеть, верно? Может быть, отвезти его к кому-нибудь из друзей или в мотель? Дон отказался, признав, что было глупо с его стороны так бурно на все реагировать.

На часах было три ночи, когда огни их машины растаяли во тьме. Его мочевой пузырь разбух до размеров футбольного мяча, и Дон буквально поскакал в туалет, чтобы облегчиться, проклиная свое слабое зрение, свои капризные внутренности и свои, очевидно, потихоньку отмирающие мозговые клетки.

Остаток ночи он провел в гостиной, дремал и просыпался, подпрыгивая от малейшего звука. В промежутках между сном и явью он припомнил ночь, когда впервые услышал странные звуки в доме: лето 1962-го, они только получили дом в наследство. Он проснулся от скрипа половиц – что-то позвякивало и скрежетало, как будто в коридоре тащили по полу небольшой металлический предмет. Он начал было вылезать из кровати, но Мишель схватила его за запястье. Ее рука была холодной, правда? Словно из морозилки. До чего нереальным казался в полумраке белый овал ее лица. Ее черные волосы беспорядочно разметались, а пальцы сжимались все крепче, пока у него не захрустели кости. Наутро запястье распухло, и на нем остался лиловый след.

Не надо, милый, сказала она тихим, невыразительным голосом и притянула его к груди. Не оставляй меня одну в холодной постели.

Но она сама была – сплошной холод, ее руки, ее тело – под тонкой тканью рубашки они казались ледяными, как у мертвеца. А тем временем Дон покрылся потом, грудь стала липкой, пижамные штаны промокли, он тяжело дышал, как будто взбежал вверх по крутому склону.

Возражал ли он? Кажется, нет. Что-то еще произошло потом – тело налилось свинцом, веки слипались, а Мишель успокаивала его и гладила по голове, пока он не отключился. Утром все это стало казаться сном, да и в самом деле могло быть сном, насколько он мог судить. Очередной неприятный эпизод, почти забытый, почти погребенный в прошлом, пока не случались ночи вроде этой, которые наносили удар в уязвимое место, в рану, так и не затянувшуюся до конца.

 

4

– Удивительно, как это Винни тебя отпустила, – сказал Дон Курту, когда тот прибыл на следующее утро, чтобы приступить к великой реконструкции дома. Начать они решили с чердака. Дон фиксировал каждый предмет в специальном журнале, а Курт заворачивал их в газеты и раскладывал по коробкам. Предстояла долгая и грязная работа.

– Ну она меня не отпустила – она практически выгнала меня из дома.

Курт хлопнул рабочими рукавицами, и в голубоватом свете поплыли клубы пыли. Он похлопал себя по животу:

– Утренняя тошнота, вздутие живота – не знаю. Ее все раздражает. Честно говоря, я был чертовски рад унести ноги.

– Хм, – сказал Дон, пытаясь припомнить, что происходило с Мишель в первые месяцы беременности, и, к своей досаде, не смог. – Да, я знаю, что это такое.

Он постучал ручкой по списку: ржавый велосипед; побитые молью вельветовые детские одежки; восемь коробок со старыми елочными украшениями; пять коробок с отсыревшими детскими книжками; четыре коробки с игральными шариками, картами, шахматными досками, деревянными кубиками, пазлами и так далее; две коробки с самодельными свечами и мылом, по большей части растаявшим; пять – и счет еще не кончен – коробок с комиксами; две коробки с дисками для фонографа; радиоприемник «Филко» начала 30-х; и это они еще только начали. После ночи, проведенной в кресле, у него до сих пор ломило все тело.

В глубине, скрытый в голубоватом мраке, стоял ветхий мольберт, на который, как звериные шкуры, были навалены изъеденные молью холсты: еще одна серия гротескных картин, которые Дон уже видел прежде. Эти были выполнены в очень стилизованной манере, маслом и углем, лишены авторской подписи и так сильно потрепаны, что изображение едва читалось. Это только обрадовало Дона, поскольку на девяти из десяти просмотренных им полотен под разными углами обзора были запечатлены процессии детских фигур, которые тянулись по равнине в направлении пещеры на горном склоне. Равнина была беспорядочно усеяна курганами и мегалитами. Размытая надпись, шедшая по низу одного из полотен, гласила: «Отцы и матери приходят рабами и уходят братьями и сестрами. Дети утоляют голод Старого Червя. Его забавляют их крики».

При имени Старого Червя что-то шевельнулось в его подсознании. Он набросил на холсты кусок ткани, решив позе сжечь всю кучу.

– Эй, эти ты лучше не трогай, – предупредил он Курта, который шарил в шкафчике с куклами.

Курт повертел тряпичную куклу в руках: уродина из потрепанной пряжи с болтающимися сегментированными конечностями, одетая в покоробившийся от времени и плесени комбинезон. С отвалившимися глазами.

– Мм? А она тяжелее, чем кажется. Готов поклясться, она набита мокрым песком.

– Лучше не надо. У твоей матери однозначное мнение на этот счет. Не будем их трогать, иначе она оторвет мне голову. Мы потом ими займемся.

– Сомневаюсь, – ответил Курт. Он рассмеялся и бросил куклу. Затем огляделся по сторонам. – Мы уже три часа тут горбатимся. А конца-краю все не видно. Вот так, наверное, выглядит чистилище.

– Сизиф и сын.

Курт подошел к вестингаузовскому проектору.

– Ты что-нибудь из этого смотрел? – Он взял пару контейнеров с пленками и взвесил их на ладони: – Ничего себе. Они, наверное, старше, чем эти холмы.

Он начал укладывать их в коробку, делая паузы, чтобы прочитать название тех, у которых они были. Большая часть ярлыков стерлась. Несколько десятков контейнеров, из них примерно четверть – личная коллекция Мишель, привезенная из заграничных поездок.

– Да там нет ничего такого, – сказал Дон, просидев какое-то время за записями в журнале, надписывая коробки маркером и укладывая их друг на друга. По правде говоря, он просмотрел только пару-другую фильмов, да и те из-под палки: обычно это происходило после очередного странствия Мишель в компании ее приятелей-антропологов – группы добродушно-грубоватых ученых, одетых в гавайские рубашки с цветочными узорами и шорты-бермуды, или, в случае тех, кто предпочитал бóльшую официальность (включая самого Дона), в дешевые костюмы, подходящие на все случаи жизни, включая поход в магазин за сигаретами. Антропологи потягивали джин-тоник и оглушительно хохотали над шутками для своих, которыми Мишель щедро пересыпала свои рассказы, сохраняя невозмутимое и непроницаемое выражение лица, пока Дон старался слиться с фоном, довольствуясь ролью разносчика напитков, чтобы не умереть от скуки.

– И все-таки?

– Наблюдения за птицами, пикники, лекции о путешествиях, ерунда всякая. Ничего интересного.

Эта была такая жалкая отговорка, что Дон даже поморщился. И почему он так смущается? Мишель ведь тоже не высказывала восхищения его коллекцией камней или его трактатами о ледниковых периодах, не так ли?

– Наблюдения за птицами? – Курт нахмурился. – Ну эта вот явно из какой-то маминой поездки. Да, точно: «Папуа – Новая Гвинея, Псвщ. в стрц. (Линн, В.) 10/83». Что тут?

– Ну ты же видел мамины слайды. Здесь, наверное, то же самое, только длиннее.

– Брр. Эти невыносимые слайд-шоу! Как я только мог забыть.

Курт бросил контейнер в кучу к остальным. Через пару минут он присвистнул:

– Эй, пап. Смотри-ка.

Он помахал конвертом с фотографиями, которые обнаружил в одной из водонепроницаемых поясных сумок Мишель для пеших походов по джунглям и пустыням. Сумка лежала под коробками с пленками.

– Когда мы приезжали на прошлой неделе, я тут слегка порыскал. Все эти мамины приключения совершенно завораживают Вин, поэтому я решил кое-что показать ей из маминых вещей, которые она тут хранит. В общем, я нашел вот это. Смотри. Они, похоже, были сделаны в тридцатых или сороковых, судя по машине и по дому…

Дон взял фотографии – с десяток черно-белых снимков плохого качества. На одних был запечатлен дом, запаркованная во дворе фордовская «модель Т» и серый прямоугольник амбара на заднем плане. Другие предлагали пасторальные виды: поле, холмы и речка; долина, снятая откуда-то сверху. Четыре последних снимка были размытыми, засвеченными – смутно различимая кромка леса, больше похожая на галерею призрачных стволов; группа камней неправильной формы на фоне заката; а еще на двух – человек, стоявший возле камней лицом к фотографу, с расставленными клином руками, с каким-то темным, неразличимым предметом, зажатым в левом кулаке, – свертком, мешком, чем-то бугристым. Эти два последних кадра были сделаны в темноте, в свете костра. Фигура выпадала из фокуса – мутное белое облако, испещренное черными крапинами.

– Ну не странное ли дело, – глаза Дона расширились, когда он осознал, что фигура на фотографии была голой.

Такой размытый, влажный блеск мог исходить только от обнаженного тела. Дон перевернул карточку, на обратной стороне была надпись выцветшими чернилами: «Псвщ. в стрц., Патриция В., 30/10/1937». Фотографии вызвали у Дона пренеприятнейшее чувство, и у Курта, как он заметил, тоже. Дон сунул их обратно в конверт, а конверт положил в карман, намереваясь изучить снимки попозже.

– Эти камни мне знакомы, – в голосе Курта звучало необычное волнение. – В детстве мы с Холли однажды слегка заблудились в лесу. Там я их и видел. В лесу.

Насколько Дон помнил, они заблудились совсем не слегка: почти восемь часов они наматывали круги по холмам, поросшим густым лесом, в котором все поляны и заросли терновника были неотличимы друг от друга. По счастью, они набрели на ручей, который вывел их к дому как раз в тот момент, когда Дон одевался, чтобы отправиться на поиски. Одежда на них была изорвана, лица перепачканы, они были испуганы, но в целом обошлось без последствий. Инцидент стал чем-то вроде семейного предания, хотя в последние годы о нем редко вспоминали; этот случай из детства со временем начал вызывать у Холли досаду, она предпочитала забыть о нем – и то же самое настоятельно советовала остальным.

– Пап, а насчет этого что скажешь? Я нашел это в прошлый раз и забрал домой. Я же говорил, что я тут слегка пошарил. Профессиональная привычка.

– Ну что там у тебя? – Дон поправил очки.

Курт достал из куртки книжку и вручил ее отцу:

– Это… на самом деле я толком не знаю. Но мне стало любопытно.

Книжка оказалась каким-то альманахом, довольно тонким, с загадочным символом разомкнутого кольца из темно-красной бронзы, оттиснутом на черной обложке. При первом же взгляде на альманах Дон испытал сильнейшее отвращение и страх. Отторжение было таким сильным, что он невольно сделал шаг назад и чуть не упал. Он видел этот символ. Бог знает где, поскольку детали оставались упрятанными в непролазном болоте его дырявых воспоминаний, но изображение было словно тавром выжжено у него на подкорке и вживлено в мышечную память.

Ты точно это где-то видел, приятель. Здесь? Нет, не здесь. Не здесь – где-то еще, в книге, в музее, в кино… Но он очень сомневался, что истоки этого воспоминания следовало искать в том киношлаке, который он любил просматривать: оно было слишком болезненным, слишком глубоко задевало.

Размышлять о загадочных обстоятельствах, при которых ему прежде довелось увидеть разомкнутое кольцо, скелет демона Уробороса, было неприятно. Мучила необходимость смириться с тем фактом, что его мозг с каждым днем все больше напоминает швейцарский сыр. Еще хуже было осознавать, что эта руна когда-то – скорее всего, во времена его удалой юности – что-то значила для него, внушала страх, повергала в ужас. В нынешнем преклонном возрасте Дон не мог похвастаться особенной храбростью, однако в былые дни он отличался завидным мужеством. Если нарастающее чувство панического страха уходило корнями именно в те времена, господи боже мой, что же за ним могло стоять?

Он сжал зубы и раскрыл книгу. На титульной странице значилось: «Morderor de Calginis». Затем шла информация о номере издания (пятом), годе выпуска (1959) и авторстве (Дайвер Хэндз). Страницы, тонкие и рыхлые на ощупь, были испещрены бесконечно длинными параграфами, набранными крохотным моноширинным шрифтом, содержащими детальное описание странных и необычных мест штатов Вашингтон, Орегон, Айдахо и Монтана. В приложениях имелось множество оккультных диаграмм и нарисованных от руки карт. «Черный путеводитель» – так примерно переводилось название с латыни. Дон покатал эти слова во рту, и их вкус показался ему знакомым. Черный путеводитель.

Неожиданно, словно вызванное к жизни электрическим разрядом, в голове Дона воскресло воспоминание. Привлеченная необычной новинкой, Мишель купила его в магазинчике в Энумкло . Они всей семьей проводили здесь летний отпуск. Дон не помнил, пытались ли они тогда посетить хоть какие-то из указанных в книге мест. Это было вполне вероятно, но ни одной конкретной детали он так и не смог извлечь из памяти. Надо было приложить усилия, копнуть поглубже. Он захлопнул альманах и отбросил его в сторону. Затем отер руки о штаны, пытаясь избавиться от некоей невидимой мерзости, которая уже успела впитаться в кровь, пронзить его леденящим холодом.

– Пап, что случилось?

– А? Ничего, сынок. Просто слишком много крови прилило к старенькой голове. Душновато тут, а?

– Там попадаются абсолютно сумасшедшие куски. Я почитал кое-что о нашей Уэдделл-Вэлли; от шрифта, правда, чуть глаза не лопнули. Скоро понадобятся очки с такими же толстыми стеклами, как у тебя. Некоторые вещи притянуты за уши и сильно преувеличены. Кое-что звучит правдиво. А от некоторых историй у меня волосы встали дыбом. В главе об Уэдделл-Вэлли упоминаются дом и камень, но только мельком. Кровавый камень. Названия дома не помню – что-то связанное с детьми. И самое невероятное, что это в паре километров отсюда.

– Ага, вот теперь концы с концами сходятся. Понятно, зачем ты приехал. Уборка, рыбалка с ночевкой…

– Да ладно тебе, пап. Чего ты прям такой?

– Что-то связанное с детьми, говоришь?

– Угу, – Курт потер подбородок. – Кажется, дом детей старого чрева… Или что-то в этом роде. И, кстати, странная штука. Я готов поклясться, что после того как закрываешь книгу, снова найти нужный кусок невозможно. Как будто они прыгают с места на место.

– Ну, это, наверное, самый ужасный шрифт, который я видел в своей жизни. Тут лупа нужна, чтобы прочитать.

– Ну ладно, – сказал Курт. – Я голодный как волк. Когда есть-то будем?

Пока Курт перетаскивал коробки вниз, а затем в амбар, Дон сделал бутерброды с ветчиной. Они уселись на крыльце отдохнуть и покурить. С Черных холмов уже спускался вечер, подул холодный ветер. Дон искоса посматривал на сына. Им всегда было сложно разговаривать – не хватало точек соприкосновения, да и соприкосновение это было поверхностным. Дон подумал, не рассказать ли о своих ночных приключениях, но почувствовал, что ему будет тяжело вынести скептическое отношение Курта и выслушать лекцию о том, какое влияние на психику оказывает одинокая жизнь в отрыве от цивилизации.

– Мама уже звонила?

– Нет, – быстро ответил Дон, радуясь любой возможности навести мосты. – Думаю, она так увлекается осмотром достопримечательностей, или чем там они занимаются, что забывает звонить. Она может ни разу за всю поездку не выйти на связь.

– Ничего себе, пап. Так вы скоро будете спать в разных спальнях.

– Ну она вообще-то храпит, так что…

Курт отхлебнул большой глоток из своей бутылки. Его прищуренные глаза не отрывались от поля, от жухнущей, сухой, как солома, травы. Дон вдруг осознал, что Курт с методичностью автомата уже осушил упаковку пива.

Дон тоже смотрел на поле, не отрываясь. Он вспомнил, как Курта в детсадовском возрасте впервые привезли сюда; он помчался в поле и споткнулся о яму, не заметную в высокой траве. Мелко зазубренные лезвия травяных стеблей глубоко изрезали три пальца на левой руке, которую он при падении выставил вперед, защищая лицо. Когда Курт приковылял обратно к Дону и Мишель, из его кулачка текла кровь. Они отвезли его в клинику, ту, что раньше стояла на Прайн-роуд, а потом ее снесли бульдозером, а на ее месте построили винный магазин. Доктор Грин зашил мальчишке руку, наложил несколько десятков швов, и Курт не пролил ни слезинки. Он наблюдал за операцией с невинным любопытством, свойственным детям его возраста. Дон перевел взгляд на Курта, который угрюмо созерцал море волнующейся травы, и заметил, что тот сжал пальцы в кулак.

– Ну что? Как насчет второго раунда?

Они молча убрали посуду и вернулись к работе.

Вечером они перекусили гамбургерами и до часу ночи смотрели «Боевой стройбат» с Джоном Уэйном. Телевизор был монстром; он шел в комплекте с радиоприемником «Филко», проигрывателем и стойкой для техники – длинным коробом, смахивающим на здоровенный гроб. Они купили этот комплект по каталогу «Сирс» в 1971-м, а позднее приобрели адаптер, после того как Федеральная комиссия по связи постановила, что все старые телевизоры должны быть оснащены цифровыми конвертерами. Пара крепких итальянцев, которая привезла всю эту прелесть на фургоне, часа два втаскивала ее в гостиную с помощью тележки. Когда все было готово, Мишель сделала чай со льдом и маленькие коктейльные сэндвичи, и вся семья уселась перед телевизором и стала смотреть «Предоставьте это Биверу» . Дон провел немало бессонных ночей у подножия этого бегемота. Выпив чашку чаю, Дон побаловал свои натруженные ноги ванночкой с минеральными солями и мгновенно уснул.

Ему снилось, что он заблудился в темном лесу и что за ним гонятся дети, вооруженные ножами. Деревья расступаются, и он падает в щель между высокими камнями. Он лежит беспомощно, как опрокинутая на спину черепаха, а солнце медленно плавится и растворяется во тьме.

Утром, когда пол еще не прогрелся, а в окна сочился звездный свет, Дон встал, чтобы вскипятить кофе. Подогрел в кастрюльке молоко для Туле, который терпеливо ждал под столом, вывалив длинный розовый язык чуть ли не до пола. Затем Дон принялся рассматривать фотографии, склонившись над столом. Они не нравились ему еще больше, чем вчера, и это неприятие только усилилось при мысли, что они могут иметь хотя бы косвенное отношение к «Черному путеводителю». В конце концов он сунул их в конверт, бросил конверт в ящик стола и начал готовить завтрак.

 

5

В понедельник был День труда, и прошел он так же, как и воскресенье. Они начали работу на рассвете и закончили только с наступлением темноты.

Во время вечерних десятичасовых новостей Курт рухнул на диван и уснул с раскрытым ртом. Дон выключил звук, не желая вникать в детали каких-то очередных ужасов, муссировавшихся в СМИ. Он вяло подосадовал, что перестал следить за мировыми событиями – его знания в области внутренней политики ограничивались именем текущего президента, а о программе оного он уже не имел ни малейшего представления; в вопросах же политики внешней он и вовсе чувствовал себя, как рыба, выброшенная из воды. В случае необходимости он, скорее всего, не смог бы перечислить крупные мировые кризисы последнего времени; не смог бы даже сказать, кто сейчас занимает пост премьер-министра Канады. Политическая неразбериха, глобальная нищета, фундаментальная мелочность человечества угнетали Дона, вынуждали его уходить с головой в работу, в написание статей, в книги.

Когда новости подошли к концу, Дон поднялся и направился к кабинету Мишель. Решение вломиться туда возникло спонтанно. За сегодняшний день в нем что-то коренным образом изменилось, что-то, не поддающееся определению. Он подумал о юной жене Синей Бороды, о запертых дверях и грозных предостережениях и слабо улыбнулся. Мишель в образе Синей Бороды выглядела не так забавно, как могло бы показаться.

Дверь была заперта: не для того чтобы закрыть доступ Дону, который и так знал, что трогать вещи Мишель – себе дороже, а в силу закрепившейся привычки, выработанной за годы воспитания шумных и буйных детей. К счастью, Дон знал, что Мишель кладет ключ в декоративное блюдо со старинными и иностранными монетами, всякими пятицентовиками с бизоном на реверсе или рупиями. С момента его последнего посещения ее кабинета прошло немало времени. С тех пор как они начали проводить здесь лето, он входил в эту комнату не больше десяти раз. Мишель не приветствовала посетителей, объявив кабинет своим убежищем. Она оправдывалась тем, что любое неосторожное вторжение может испортить ее нетрадиционную систему документации (разбросанные бумаги и раскрытые книги повсюду, куда ни глянь).

Комната была большой и душной, так что любой специалист по истории XVII века почувствовал бы себя здесь как дома. Церемониальные копья и ножи вкупе со статуэтками из розового песчаника, изображавшими Брахму, Шиву и даосских божеств, привносили в декор кабинета восточно-азиатский и британско-индийский колорит. Мишель как-то попыталась повесить над их кроватью гигантскую маску, символизирующую плодородие и раздобытую у некоего племени аборигенов из глубины австралийского аутбэка, но Дон был решительно против; и маска стояла теперь тут, притаившись в тени у стены, усмехаясь из-за плетеного щита своим ужасным оскалом. В последние годы Мишель воспылала любовью к искусству аборигенов: она собрала коллекцию резных фигурок, рисунков и статуэток, изображавших тощих, призрачных духов времени сновидений, здесь был и аутентичный диджериду (хотя любое племя строжайше воспрещало женщине на нем играть), и бумеранг из легкого отлакированного дерева.

Книги в кожаных и тканевых переплетах заполняли полки, занимавшие всю стену от пола до потолка, громоздились на антикварном столе, вывезенном Мишель из британского консульства в Индонезии, которое, в свою очередь, заполучило его из местного музея, специализирующегося на артефактах времен Ост-Индской компании, так что он вполне мог когда-то украшать кабинет главного управляющего означенной компании. На столе также стоял череп, песочные часы, наполненные белым песком, ноутбук, папье-маше, чернильницы, набор для каллиграфии в тиковой коробке и палочки сургуча. Между грудами книг лежали ворохи карт и листов пергамента.

Бóльшая часть документов была на греческом, немецком и латыни. Мишель коллекционировала научные труды, так же как ее тетушка коллекционировала кукол; значительная доля материалов была приобретена в европейских библиотеках и церквях, а также у частных владельцев; остальные были копиями, которые Мишель делала в свободное от работы время. Дон одновременно испытал детское чувство ожидания чуда и приступ клаустрофобии. Последняя обычно сдерживала его природное любопытство даже эффективнее, чем это могли сделать легкие неврозы Мишель.

Он провел рукой по корешкам книг, снимая с них тонкий налет пыли, пробегая глазами названия, не ища ничего конкретного, до сих пор не понимая до конца, почему он решил порыться в ее вещах и что ожидал обнаружить. Преимущественно это был обычный набор: ничем не примечательные тексты, немалую часть которых он сам для нее и покупал, как, например, «Золотая ветвь». Дальше шли книги, привезенные Мишель из путешествий; главным образом рассказы неизвестных (по крайней мере, не известных Дону) антропологов и отважных исследователей о дальних экспедициях в джунгли и о проживающих в этих джунглях племенах, дополненные иллюстрациями и редкими фотографиями. Но большинство томов было унаследовано вместе с домом, в том числе и раритеты из знаменитого книжного собрания Моков. По словам Мишель, одна коллекция тетушки Бабетты могла посоперничать с архивами городской библиотеки.

Он насчитал семнадцать энциклопедий на пяти разных языках и две сотни учебников по разным предметам, начиная от архитектуры и заканчивая металлургией. Имелось тут и несколько эзотерических манускриптов, описывающих оккультные практики и теорию, за авторством различных выдающихся личностей. Здесь были «Liber Loagaeth» и «De Heptarchia Mystica» Ди, «Steganographia» Тритемия и работы других признанных авторитетов, таких как Агриппа, де Планси и Мазерс. На первых курсах колледжа Дон одно время изучал сравнительное религиоведение и европейский фольклор, он почти дневал и ночевал в книжных магазинах и антикварных лавках – это нездоровое увлечение всем мрачным и сверхъестественным служило хорошим противовесом основному, рационалистическому аспекту его личности, к тому же производило чертовски сильное впечатление на Мишель, чьи читательские вкусы выглядели довольно шокирующе. С другой стороны, он подозревал, что все эти древние фолианты могли внести свою лепту в развитие его никтофобии.

Одну из стен и часть книжного шкафа закрывала пресловутая генеалогическая карта, над которой работала Мишель: огромная мозаика, составленная из десятков пергаментных листов, скрепленных скотчем. Фамильное древо Моков росло, разветвлялось и снова росло, словно сеть венозных сосудов. Оно уже было выше Дона и в два раза шире. Поскольку над проектом, по всей очевидности, трудилось несколько сменяющих друг друга поколений, первые записи были сделаны чернилами и стали почти нечитаемы: от влаги и плесени чернила сильно выцвели, буквы размылись; усугублял ситуацию и тот факт, что составители использовали диалекты разных иностранных языков. Несмотря на внушительность проделанной работы, схема выглядела черновой и незаконченной, многие ответвления обрывались или завершались вопросительными знаками. Периметр был размечен кнопками и стикерами.

На рабочем столе и табуретках вокруг лежало десять или одиннадцать томов, в которых излагалась история рода Моков и с которыми Мишель сверялась, трудясь над схемой. Эти компактные, переплетенные в кожу тома входили в девятнадцатитомное собрание, которое обычно стояло в углу за невысокой стойкой с чучелами канадских гусей и представляло собой настоящее произведение искусства. В роду Мишель было несколько печатников и литографов, включая довольно знаменитых; некоторые из них служили при дворах французских и испанских королей и даже, по легенде, в самом Ватикане на закате эпохи Возрождения. В этих девятнадцати томах предположительно была задокументирована генеалогия рода Моков вкупе с их историческими достижениями, а равно и неприглядными проступками; они служили основным источником изысканий Мишель.

Однажды Дон спросил ее, собирается ли она писать книгу; этот вопрос вырвался из глубины его истомившейся души на исходе одного особенно неприятного лета, когда она заперлась в кабинете и отказывалась выходить несколько дней подряд, предоставив Дону заниматься хозяйством, счетами и ураганами бушующих гормонов, в которые превращались близнецы, когда маме с папой было не до них. Уставшая и раздраженная, она рявкнула что-то в том духе, что он болван. Буквально: «Ну что ты за болван!» Он признал правоту ее утверждения, которое, однако, ни в коей мере не объясняло природу ее одержимости и не извиняло ее пренебрежение своими обязанностями. Она наградила его длинным холодным взглядом, такого ледяного взгляда он не видел больше ни до, ни после этого случая. Затем она сказала: «У девочек должны быть свои секреты, Дон». И он с этим согласился, хотя на момент этого диалога они были далеко не дети – Курт и Холли заканчивали школу и уже были приняты в колледж. Дон начал демонстрировать абсолютное равнодушие к занятиям жены; и эта незаинтересованность с годами становилась все более искренней, по мере того как они все больше привыкали к своим ролям и четко очерченным границам. Умение приспосабливаться всегда было залогом семейного счастья.

Дон поднял одну из раскрытых книг, лежавшую на столе среди схематических набросков обнаженных женских фигур, сделанных рукой Мишель. Год издания – 1688-й. Несколько страниц обгорело, как и у большинства книг: свидетельство того, что коллекция пострадала от пожара. В предисловии автора, некоей Федосии Мок, говорилось, что ее произведение предназначается исключительно для наследников. Это заявление передавалось от поколения к поколению, точно эхо. Книги воспринимались как фамильная ценность, которая должна оставаться семейной тайной; и, судя по всему, все они были написаны женщинами.

Любопытство его распалялось, а сама мысль пойти в свою спальню вызывала в нем ужас; Дон расчистил место на столе и включил лампу с плетеным абажуром. Достав бифокальные очки из кармана рубашки, он принялся небрежно листать тонкие, мятые страницы, покрытые церковнославянскими письменами. Текст был испещрен примечаниями и рисунками на полях. Быстро заглянув в другие тома (один из них возвращал к стандартному английскому образца девятнадцатого века) и задержавшись над последним, датированным 1834 годом, под авторством некоей Р. Мок, Дон сделал вывод, что пометки на полях во всех манускриптах принадлежали перу того, кто их когда-то изучал, и, судя по угловатому, убористому почерку, этот ученый муж принадлежал роду Моков. Дон порылся в ящиках стола, достал блокнот и принялся записывать туда собственные наблюдения.

После двух часов беглого изучения Дон начал улавливать внутренние связи между полудюжиной текстов, над которыми, видимо, в последнее время работала Мишель; все вместе они охватывали период с 1618 по 1753 год, над ними последовательно работали четыре автора. Известные сначала под именем Величок или Беликчок – единого мнения на этот счет не было, – Моки действительно эмигрировали из Юго-Восточной Европы, спасаясь от преследований врагов или рока – тут потомки темнили. Год исхода тоже не был доподлинно известен; авторы полагали, что они прибыли в Британию где-то между 1370 и 1400 годами, хотя это показалось Дону слишком фантастической гипотезой. История рода, насколько он смог разобрать по английским записям, оказывалась попеременно то невыносимо скучной, то будоражащей воображение. Дону было любопытно узнать, что бóльшая часть этого многочисленного семейства не принимала христианства, как того требовал социальный стандарт того времени, делая исключение лишь для ситуаций, когда это сулило определенную выгоду – как некогда викинги сквозь зубы уступали напору святой церкви, когда та начала борьбу за души северян. Вместо этого предки Моков упорно придерживались агностицизма, а в более редких случаях – откровенно языческих верований, унаследованных от определенных сект, исповедовавших древнеславянские культы, – тайных обществ, берущих начало от номадских племен.

Эти исторические экскурсы выглядели чрезвычайно интригующими, но в равной степени туманными, словно историки пытались скрыть истинную суть своей духовной доктрины от непосвященных. Это мешало Дону, хотя он и отнесся с пониманием к авторской скрытности – в те времена можно было подвергнуться преследованию, а то и взойти на костер при одном только намеке на ересь. Тем не менее, пытаясь расшифровать эзопов язык записи, отсылающей к 1645 году и повествующей о различных, очевидно, святотатственных церемониях, завезенных некоторыми из старейших представителей рода с Карпат и из Прикарпатья в Эссекс, Саффолк и Камберленд, Дон проклинал недостаток конкретных деталей и сводящую с ума двусмысленность, за которой скрывалось нечто зловещее и чувственное.

Том, содержащий это описание, буквально пестрел старыми закладками, которые Мишель скупала у различных торговцев редкими книгами; павлиний хвост из поблекших красных, синих и лиловых ярлычков, на каждом из которых значились загадочные аббревиатуры, пометки и ссылки на параллельные места. Пассаж, заинтересовавший Дона, сопровождался ксилографической иллюстрацией с подписью «Посвящение в старицы (рис. i)», на которой были изображены тринадцать обнаженных женщин среднего, по всем признакам, возраста, стоящих вокруг большого камня. На камне распростерлась, прикованная или привязанная, пышногрудая женская фигура. Дон сразу понял, что именно с этого рисунка Мишель делала свои наброски.

Рисунок был выполнен в крайне вычурной манере, загроможден большим количеством второстепенных персонажей: крылатых горгулий; демонических существ, похожих на клыкастых кенгуру (которые пожирали трупы людей в характерных конкистадорских доспехах); херувимов; флейтистов; древесных духов, выглядывавших из-под корней могучего дуба и скалящих свои дьявольские мордочки в злобном веселье. Впечатление создавалось очень тревожное, как от картины Босха, упрощенной и сжатой до размеров миниатюры. Мишель составила список инициалов и алхимических символов; она даже набросала углем копию оригинального рисунка на листе текстурированной акварельной бумаги. На беду, иллюстрации ii и iii (значащиеся в справочном перечне) пострадали от огня – обуглились и прокоптились так сильно, что изображение было не различить.

Допотопный оранжевый телефон внезапно разразился звоном, и Дон чуть не вылетел из кресла. Он поднял трубку на третьем звонке.

Голос Мишель произнес:

– Привет, дорогой. Я просто так, узнать, все ли у вас хорошо.

Связь была скверная, ее голос заглушался статикой, становился то громче, то тише.

– Э-э, все отлично. Как там ваша женская компания?

– Что? – Из трубки раздавался оглушительный рев, как будто рядом взлетал самолет.

– Как вы там?

– Все замечательно. Чем ты занимаешься, милый? У вас, наверное, ужасно поздно.

Дон залился краской:

– Да ничем особенным. Просто не спится.

Наступила долгая пауза, заполненная гудением. Мишель спросила:

– Так что же ты делаешь? Что-то же ты должен делать. Звука телевизора я не слышу.

– Нет-нет, никакого телевизора. Я читаю…

– Читаешь? Я в шоке. Что-нибудь интересное?

Дона прошиб пот. В ушах зашумела кровь. Их разделяли тысячи километров, а он все же чувствовал себя отчаянно виноватым, как мальчишка, застигнутый за хулиганской проделкой.

– Да ничего интересного. Все как обычно. Камни, – он вяло рассмеялся. – Разве меня интересует что-нибудь, кроме камней?

Снова статика, затем ее голос произнес:

– Не интересует. До тех пор, пока не начинает интересовать, – из-за плохой связи трудно было понять, каким тоном это было сказано. – Здесь нечеловеческая жара. Мы, кстати, в круизе. Сегодня утром причалили в Стамбуле. Холли обгорела, как головешка, пару дней придется посидеть в каюте. А там нет кондиционера, можешь себе представить?

– Это преступление.

– Что? – крикнула она.

– Мне очень жаль, – прокричал он в ответ.

– С тобой точно все хорошо, дорогой?

– Да с чего бы со мной было плохо?

– Ни с чего. То есть все славненько, да? Никаких проблем?

– Проблем? Боже упаси. Все отлично, милая. Не волнуйся за меня. Отдыхай.

– Мне пора. Передай привет Курту. Я попозже позвоню из города, – пока Дон мямлил слова прощания, она уже повесила трубку.

Он уставился на разбросанные повсюду бумаги и книги и покачал головой.

– Господи ты боже, любопытство Курта заразно. Дон, старый ты хрыч, тебе голову пора лечить.

Он навел порядок и прихватил с собой пару последних изданий почитать перед сном. Запирая за собой дверь, он хмыкнул, задним числом удивляясь своему дурацкому поступку. Ничего, немного шпионской деятельности в домашних масштабах никому еще не повредило.

Вопрос о том, зачем Мишель звонила ему так поздно, прекрасно зная, что обычно в это время он давно спит, озадачил Дона гораздо позже.

 

6

Дон продолжал составлять каталог, Курт переносил и перетаскивал тяжести. Как сардонически заметил Дон, крепкая шея иногда годится не только на то, чтобы распирать воротник. К полудню у них набралась внушительная гора коробок. К сожалению, это все еще была только вершина айсберга.

– Такими темпами, чтобы запаковать всю вашу рухлядь, понадобится месяцев пять-шесть, – сказал Курт, прикладывая ко лбу пивную бутылку. Он уже распечатал вторую упаковку «Роллинг Рок» и начинал потихоньку размякать. На нем были спортивные шорты и футболка без рукавов. Его шея и плечи от напряжения и алкоголя стали багрово-красными. Тут-то на него и снизошло вдохновение, испортившее Дону весь день.

– Знаешь что, пап? Думаю, нам завтра надо сделать перерыв на денек и отправиться на рыбалку, как мы договаривались. Я не ездил рыбачить с… наверное, с тех пор как мы с Холли были детьми, – он кивнул, все более оживляясь, по мере того как укреплялся в своем намерении. – У меня еще осталось несколько дней отпуска. Половим форель в ручье, поджарим на костре зефир, все как положено.

Дона передернуло. Когда к нему снова вернулся дар речи, он произнес:

– Я надеялся, что ты шутишь. В каком кошмарном сне тебе привиделась эта безумная идея?

– Вот именно во сне, – ответил Курт. – Эта рыбалка мне приснилась.

– Какого черта…

– Мне девять или десять, я еще в начальной школе. Где-то конец лета, мы с тобой и с мамой сидим на холме за домом. Ты наловил рыбы, и мама поджарила ее на сковородке. Потом мы с тобой идем в лес. Мы собираемся охотиться на кроликов – на тебе твоя шапка с дурацкими ушами, как у мультяшного охотника, у тебя в руках однозарядка двадцать второго калибра – помнишь, у тебя была такая. Куда она, кстати, подевалась?

– Не помню. Наверное, ржавеет в амбаре. Охота не для меня, ты же знаешь.

Оружие действовало Дону на нервы. Мысль о том, чтобы застрелить животное, вызывала у него легкую тошноту. В детстве, в Коннектикуте, его младший брат Том любил охотиться на белок, и это вызывало у Дона невыносимое отвращение.

– Мы разминулись. Во сне. Я шел по лесу, и меня постепенно охватывала паника, чувство, что кто-то следит за мной, преследует. Ну, как это бывает во сне. На лугу играли какие-то ребятишки. Я крикнул, но они меня не услышали. Они были одеты в грязные пижамы и играли вокруг каких-то здоровенных валунов. Пижамы не вызывали удивления, поскольку ребятишки, все до одного, были лысыми, как эти бедняжки в онкологических клиниках. Они распевали какую-то детскую песенку, которую я не мог разобрать, а когда я подошел поближе, они забежали за камни и исчезли. И тут ты положил мне руку на плечо и я проснулся. Вот и все. Штука в том, что мне уже несколько месяцев снится это место – каким оно было раньше, когда мы с Холли бегали тут повсюду. Снится несколько раз в неделю.

– И поэтому тебе захотелось в поход? – Дон заподозрил, что неожиданный сыновний интерес к краеведению напрямую связан с их находками на чердаке. У него затряслись руки.

– Ностальгия, пап. Я вспомнил о тех временах, когда облазил тут все окрестности. Холли ходила за мной по пятам и… что это был за паренек? Наверное, мальчишка с какой-нибудь фермы неподалеку. Вот там, среди холмов, росло огромное дерево. Я тебе о нем рассказывал? У него ствол был как камень.

Курт постучал кулаком по стене. Он казался необычно возбужденным и расхаживал туда-сюда, стреляя глазами по сторонам.

– Так вот, мы там еще кое-что нашли. Хижину, несколько костровищ, ржавые листы металла, похожие на двери в товарных вагонах. Черт возьми, Лайл клялся, что видел несколько черепов, но не смог потом снова найти то место. С ума сойти.

Ностальгия, как же, подумал Дон, испытывая растущую тревогу.

– На холмах когда-то были лесозаготовительные пункты. Очень давно. Когда мы сюда переехали, они уже все позакрывались. Шериф Кэмби говорил, что до 70-х там жили разные бродяги. В толевых хижинах и просто под навесами, как Снаффи Смит . В основном ветераны Вьетнама, которые не смогли приспособиться к жизни на гражданке. Сейчас там уже ничего не осталось.

– Я точно знаю, что видел эти камни с фотографий. Интересно, может, тетя Ивонна знала о каком-нибудь местном захоронения индейцев или о чем-то в этом роде? Может, я их снова найду.

– Боже правый! Ты хочешь потащить меня в поход ради этой ерунды?

– Будет здорово. Погода всю неделю будет отличная. Позвони дяде Аргайлу, он все равно ничем не занят.

– Ну, не знаю…

– Ты у меня в долгу за мой каторжный труд. А если будешь вести себя хорошо, я в следующие выходные снова приеду и помогу тебе с уборкой. Ну, что скажешь?

Сказать было нечего. Дон чувствовал себя, как мышь, угодившая в мышеловку. Он позвонил Аргайлу и передал приглашение, надеясь, что тот откажется. Аргайл гордился репутацией завзятого путешественника и в самом деле много лет провел в странствиях по дикой природе. Он заявил, что будет счастлив «поваляться на травке, разбить бивуак и провести ночь под открытым небом», и пообещал зарезервировать за Хэнком место носильщика. Как насчет десяти утра? И вот так стремительно участь Дона была решена.

Елки-моталки, да не будь же ты таким хлюпиком! Он хлопнул ладонью по столу. Ты боишься темноты; тебя калачом не заманишь в погреб; ты не решаешься спать в собственной постели. Черт побери, Дон. Не ты ли когда-то спускался в пещеры Дал-Султан с одной только шахтерской лампой и рюкзаком? Что с тобой стало? Но самовнушение не подействовало. Страх никуда не делся, не ослабил своей липкой хватки на его шее. Оставалось надеяться, что он не поддастся истерике и не обмочит штаны. Для подстраховки он решил взять с собой три газовые лампы и пузырек с валиумом, который он давно берег на случай, если Мишель осуществит свою угрозу отправиться в поход в Аппалачи. Ну хотя бы это путешествие не состоялось, слава тебе, господи.