Шел третий тур. Он, как всегда, опоздал. Уже десятый соискатель актерского счастья что-то там изображал.

Вообще-то он мог бы и не приходить. Коллеги привыкли, что он всегда писал „нет“. Вернее, не так. „Нет“ он писал тогда, когда подавляющее большинство писало „да“. Не назло, не из принципа. Они писали „да“, когда видели перед собой одаренного абитуриента, а он — когда полную бездарность и обязательно к тому же наглую.

Некогда у него состоялся неприятный, но откровенный разговор с председателем комиссии. Бугров, будучи завкафедрой актерского мастерства, лет пятнадцать возглавлял этот „совет жрецов“. Сам Маймин на первые два тура не ходил, поскольку там его присутствие необязательно. А третий — решающий — по традиции должны были посещать все профессора Училища.

Так вот, Бугров после очередного несовпадения всеобщего „да“ с майминским „нет“ спросил его:

— Что за фронда? Почему надо так явно подчеркивать свое пренебрежение мнением коллег, свою особую позицию?

Маймин, уставший и злой, вопреки правилу никогда никому ни в чем не отчитываться, сорвался и изложил собственную теорию актерской профессии.

Бугров слушал его, не перебивая, минут пятнадцать, а потом заключил:

— Вы сумасшедший. И садист.

Встал и покинул свой кабинет. Маймин посидел еще несколько минут и пошел дышать тополиным пухом раскаленной Москвы.

Теория была столь же простая, сколь оригинальная.

Из каждого выпуска в двадцать пять-тридцать человек только один-два студента становились известными актерами. (Был, правда, уникальный случай, когда сразу пять выпускников одного курса вышли в звезды.) Что это означало в реальной жизни? А то, что все, кто не пробился, влачили жалкое существование. Жалкое во всех смыслах. Окружающие жалели их, неудачников, несостоявшихся актеров и актрис. Они — жалели себя, свой неоцененный талант, своих жен, которым не могли подарить цветы без повода. Опять себя — поскольку иногда даже напиться было не на что. А женщинам приходилось и того хуже — они мечтали о корзинах цветов, а в реальности решали проблему лишней пары колготок.

Да не в деньгах дело! С момента получения студенческого билета, пройдя жесточайший отбор на вступительных турах, молодые дарования считали себя избранными, уже оцененными, признанными талантами. Ведь народные кумиры — известнейшие артисты — приняли их в свой круг, стали делиться умениями, навыками ремесла.

А потом… Не говоря о тех, кому совсем не повезло, кого не взял ни один из театров, пусть даже провинциальных, все остальные сталкивались с его жестокой правдой жизни. Их брали в труппу, давали роль „кушать подано“, и, как правило, через пару лет главный режиссер театра имени-то молодого артиста вспомнить не мог… По-настоящему одаренные ребята скатывались в бездну…

Нет, конечно, кто-то находил себя — меняя профессию. Но ради чего тратились годы?!

Если человек талантлив — он талантлив во всем. Так? Тогда зачем пускать в эту страшную профессию талантливых людей?

В этом месте Бугров аж подпрыгнул:

— А вы? А ваши коллеги?

Для Маймина это был не аргумент. Он мог подробно и мотивированно возразить, однако отделался выражением, которое в последнее время с успехом заменило традиционное „сам дурак“:

— Исключение из правила есть подтверждение правила.

И спокойно продолжил в том духе, что наглые бездарности в условиях современного режиссерского театра и телесериалов имеют гораздо больше шансов выбиться в звезды, чем люди думающие и умеющие страдать душой, а не мордой лица.

В репетиционный зал вошла очередная абитуриентка. Маймин взглянул на нее, сфотографировал, закрыл глаза и погрузился в мысли. Он всегда поступал так. Запоминал внешность, потом пускал в себя только голос. Хороший актер играет не лицом, а интонацией. В этом Маймин убежден, этому учил студентов.

Учил хорошо. Все, кто вышел из его мастерской (а он отбирал далеко не всех с потока, обычно не больше пяти-семи), устраивались. Кто-то даже становился актером. Но уж работа на радио, а иногда на несколько лет и диктором на телевидении — это гарантированно.

Вспомнился Гриша Куц. Тщедушный парнишка из Подмосковья, дистрофичный и антиспортивный, с огромным трудом получивший зачет по фехтованию из обязательного набора предметов Училища, сегодня был самым известным комментатором боксерских соревнований. Каждый год на день рождения Маймин получал от него букет цветов. И заслуженно, между прочим. В боксе Гришка, конечно, стал разбираться без его помощи (женился на сестре боксера… судьба!), а вот играть голосом, передавать эмоции, особенно когда на самом деле их нет… Это он — Маймин!

Иногда, ближе к середине просмотра (а для него скорее прослушивания, как в консерватории), Маймин еще раз взглядывал на абитуриента. Для того чтобы поставить на нем крест. Ужимки, неестественные дурацкие позы, размахивание руками — обязательный антураж эмоционального голоса бездарности.

Поставив крест, можно и одобрительно улыбнуться. И написать „да“. Разумеется, не лишив себя удовольствия понаблюдать за реакцией членов комиссии.

Зря он так рано сегодня пришел. Все равно его голос ничего не решал.

Маймин пересчитал коллег: шестнадцать. С ним — семнадцать.

Подумал, для кого-то из волнующихся юнцов это будет „Семнадцать мгновений актерской весны“… Тьфу, пошлятина! Значит, результаты голосования в итоге будут выглядеть примерно так — 14:3.

Маймин ни разу не оказывался в одиночестве. Ни с „да“, ни с „нет“. Всегда кто-то, исходя из своего видения, своих вкусов, тоже не разделял мнения большинства. Но эти люди менялись. А он, Маймин, неизменно принадлежал к меньшинству. Это-то и раздражало остальных.

Стал слушать дальше. К этому моменту девочка прочитала стихотворение. Вполне сносно. Теперь читала басню. Плохо, Будто сказку рассказывала. Но… Что-то оригинальное в исполнении было. Какая-то наивность в голосе. Редкость. Обычно в басне самовыражались за счет глубокомыслия, значимости намека. Или скатывались в сказочное сюсюканье. Здесь же звучало что-то природное. Нет, первородное. Но плохо — без акцентов, без тембрового обыгрывания персонажей.

Маймин не переставал удивляться тому, что время чтецов прошло. Ну, кто сегодня? Юрский да Райкин. Но Костя то ли ленится, то ли этот его дар не востребован. Наверное, последнее. На самом деле каждый второй выпускник Училища умел хорошо читать. Но публика на это не шла. На радио же все передачи когда-то популярного жанра закрыли.

Бугров сказал свое традиционное „спасибо“, не дослушав басню, что, как правило, не сулило поступающему ничего хорошего. Спросил, поет ли девушка. Играет ли на музыкальных инструментах? В том, что она ответит: „Пою“, — Маймин не сомневался, Как, впрочем, и в том, что пением это назвать будет нельзя. А вот по поводу инструмента подумал-либо фортепьяно, либо гитара. Так всегда. Либо то, либо другое. В отдельных, по преимуществу национально-предопределенных случаях, скрипка.

Ответ отличался оригинальностью — на гитаре и скрипке.

Девушка запела. Маймин вздрогнул. Голос оказался неожиданно низким. Очень чистым. Звук лился свободно, естественно, без надрыва и напряжения. Девушка взяла высокую ноту. Тоже свободно, даже легко.

Маймин открыл глаза.

Он увидел то, чего не мог ожидать. Немного сутуловатая вначале, когда вошла в аудиторию, девушка выпрямилась, откинула голову и… Он не смог бы описать это словами. Легкая, будто блуждающая, улыбка, светящиеся глаза, сдержанный, не отрепетированный, а природный жест, детские губы. Маймина поразили детские губы девушки, слегка припухшие и какие-то совсем несовременные. Только сейчас он заметил полное отсутствие макияжа на лице. Она была абсолютно очаровательна.

Маймин поймал себя на мысли, что испытывает наслаждение. Это искусство. То, чего он так давно не встречал. Зритель, не понимающий, как что делается, счастливее его. Он же всегда видел, как это сделано. И искусство превращалось в мастерство.

Сейчас он не понимал — как?! Это было прекрасно.

Их взгляды встретились. Маймин почувствовал на спине мурашки.

Как светились ее глаза! Она пела о любви, и ее глаза были полны любовью. Она пела ему о своей любви.

Забытое чувство. Когда-то он влюблялся часто. Встречал женщину, придумывал ей добродетели, не замечал недостатков и любил созданный воображением образ. Особенно хорошо это удавалось, если она его любила.

Его было за что любить. Красив, умен, известен с первого фильма, в котором снялся в восемнадцать лет. Богат. По крайней мере, по советским меркам — очень богат. Большинство мечтало о „Жигулях“, а он ездил на „Волге“. Квартира на Кутузовском. После „перестройки“ многое изменилось. Звание народного больше не открывало нужные двери, торговать лицом стало недостаточно для решения повседневных проблем. (Хотя на рынке по-прежнему можно было рассчитывать на максимальную скидку от торговца, будь то азербайджанец или молдаванин. Русских, кроме молочниц, в рыночных рядах он давно не видел.).

Маймин адаптировался быстро. Сегодня, получая по пятьсот долларов за съемочный день в телесериале, редкий месяц он не имел десяти таких „дней всенародной халтуры“. Плюс иногда приличные роли в кино, плюс ставка в театре, где играл два любимых спектакля. Редко, к сожалению, зато с удовольствием. Кое-какие деньги давала и антреприза, поставленная „под него“ по пьесе отошедшего от дел банкира „первой волны“, формально разорившегося в 98-м, но сохранившего достаточно, чтобы вложить кругленькую сумму в реализацию детской мечты стать драматургом. Банкир писал роль для Маймина с самого себя.

Маймин сказал, что для создания правильного образа актер изначально должен проникнуться ощущением шальных денег, И запросил по три тысячи за каждый спектакль. Режиссер, присутствовавший при разговоре, спросил, почему так мало, он собирался просить для Маймина пять. Маймин выразительно посмотрел на банкира-драматурга и улыбнулся. Тот хмыкнул и сказал, что условия Маймина его устраивают и что только Маймин, как, собственно, и предполагалось, а теперь решено окончательно, будет играть главную роль.

Только через несколько месяцев кто-то проболтался режиссеру, что в отличие от него, привыкшего мыслить в рублях, состоявшиеся при нем переговоры велись с прицелом на иную валюту.

Маймин был богатым человеком. И уж никак не считал себя неудачником. Наоборот. Везунчиком. Но вот любовь… Все время выяснялось, что любили не его. А его славу, его деньги, его возможности. Каждая женщина хотела что-то получить от него кроме общения, права ласкать его и отдаваться ему.

Несколько лет назад Маймин неожиданно понял, что это — нормально. Что всякая женщина, особенно молодая и красивая, а с другими романов он не заводил, желала что-то получить. Кто по природному корыстолюбию, кто потому что полагал (справедливо, как стал признавать Маймин), будто любящий мужчина должен стараться максимально много сделать для любимой женщины.

Они правы, наверное. Но Маймина это не устраивало. Не из-за жадности. Просто, будучи столько лет знаменитым, он искренне верил, что счастья быть его избранницей уже достаточно. Короче говоря, конфликт с прекрасным полом перешел в антагонистический, и Маймин решил, что без женщин жить проще.

Оказалось, не проще, а совсем просто. Только неинтересно. Зато спокойно.

Но сейчас Маймин почувствовал, что в нем проснулись забытые, изжитые эмоции. Как эта девочка смотрела на него! Понятно, что он ее не интересовал. Она была в песне, в музыке, в образе. Но как смотрела!

Маймин оглянулся на коллег. Нет, это не его индивидуальное помешательство. Повидавшие всякое, педагоги Училища не отрывали от девушки глаз, кто с удивлением, кто с восхищением, кто в таком же смятении, как он сам. Преподаватель кафедры вокала — Журова, обращаясь к Бугрову, спросила, можно ли попросить спеть романс.

До Маймина дошло, что девушка несколько минут как закончила петь и стоит молча, закрыв глаза. В ней продолжала жить музыка. Музыка, которой не было. На просмотре, если абитуриент пел, ему не аккомпанировали. Это непреложное правило Училища. Актеру должно быть трудно. Пианино в зале стояло, но не для поступающих.

Бугров, казалось, удивляясь собственным словам, сдавленно произнес:

— Да, пожалуйста, вы можете спеть романс?

— Что? — встрепенулась девушка.

Раздался голос Маймина:

— Романс можете спеть?

Все повернулись в его сторону. Впервые за годы участия в приемной комиссии Маймин обратился к абитуриенту.

Маймин раздраженно подтвердил:

— Да, я хочу услышать романс.

Девушка посмотрела на него. Именно на него, и сказала:

— Хорошо, Роман Кириллович, только почему вы на меня злитесь?

Маймин растерялся — откуда она знает его отчество? Имена известных артистов знают все, а отчества… Маймин почувствовал, что теряет над собой контроль, — он перестал понимать, что происходит. Маймин волновался, как перед выходом в дипломном спектакле.

— Извините, это не к вам относится! — выдавил он из себя и закашлялся.

Девушка запела „Нищенку“. Конечно, это могло оказаться случайностью. Конечно, никакого расчета не было. Но для преподавателей Училища это как копытом по слезной железе. Романс о судьбе актрисы, в зените славы потерявшей голос и ослепшей, в стенах Училища звучал зловеще. Студентам его петь не разрешали. В доме повешенного о веревке…

После первых слов Беленький, преподаватель музыки, резко встал, шепнул Бугрову „Извините“, — и сел к пианино. Никто даже не удивился порыву, нарушавшему табу.

Она пела.

Преподаватель сценречи Марина Шурина заплакала первая. Это было не странно, все-таки 85 лет. Но вслед за ней…

Маймин резко встал и вышел из аудитории. Так делать не полагалось. Подобного рода бестактность — помешать исполнителю — исключалась. Но Маймину было все равно. Он не мог находиться в аудитории.

Маймин шел по коридору и вспоминал девочек, что вмиг стали известными актрисами и вскорости сошли со сцены или исчезли с экранов. Откуда у этой девочки-подростка такое понимание их эмоций, как она сумела так передать настроение? Откуда вообще ей было знать, что такое горе?! Слава и забвение? Успех и унижение?

Девушка пела о том, чего Маймин так боялся последние лет двадцать — поворота жизни на 180 градусов.

Если она пела ему о любви, то она и предсказывала ему будущее?!

Маймин подумал, что сходит с ума.

Вышел на улицу, отошел в сторону от дверей Училища. Там толпились самые упрямые неудачники второго тура, рассчитывавшие на чудо, на то, что их позовут, передумают, и ожидавшие просмотра везунчики, вместе со своими родителями, бабушками и дедушками. Даже иногородние часто приезжали поступать целыми семьями. В другие вузы так не поступали.

Маймин закурил. К нему подошел Коля Смирнов. Когда-то его студент, сегодня актер театра и преподаватель кафедры мастерства актера.

— Роман Кириллович! Вы в порядке?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, чувствуете себя хорошо? Вы так неожиданно вышли, я подумал, вам плохо, вот пошел за вами.

— Нет, Коля, все нормально. В смысле со здоровьем. Ты мне скажи, ты понимаешь, что ее ждет?!

Николай знал теорию Маймина. Знал, что переубедить его невозможно. Но он любил студентов, любил их энтузиазм, готовность сутками не уходить из Училища. Смирнов нищенствовал и все равно был счастлив, поскольку занимался любимым делом. Однако Маймину доказывать что-либо бесполезно. У него собственная правда. Утилитарная. Но ведь — правда!

Николая удивляло, что именно успешный Маймин исповедовал то, что мог бы исповедовать неудачник.

А он, лучший студент курса, игравший заглавные роли в трех дипломных постановках — беспрецедентный случай, — по большому счету стал неудачником, однако был счастлив. Несчастливый удачник Маймин и счастливый неудачник Смирнов. Диалектика, блин!

— Понимаете, Роман Кириллович, она безумно талантлива…

— Слишком!

— А можно быть слишком талантливым?

— Посмотри на себя!

— Я просто лентяй.

— Брось, ты просто талантливый профессионал, а потому разборчив.

— Ну…

— Ладно, не о тебе речь. Подумай, через что этой девочке предстоит пройти! Отсутствие нормальной семьи — точно, безденежье… Или станет содержанкой какого-нибудь жлоба с деньгами. А домогательства актеров, режиссеров, директоров театра, продюсеров и далее по списку!

— Здесь последние годы стало полегче — голубеет наш мир не по дням, а по часам…

— Не ерничай! Она безумно талантлива. Наверняка во всем. Будет прекрасной, ну, я не знаю, ну, скажем, учительницей или адвокатом. Не знаю… Только не актрисой.

— А может, ей повезет? Проучится у нас четыре года, выйдет замуж по любви и будет держать салон. Картинную галерею. Муж денег даст. Она же очень красива, очаровательна.

— Ты что, Коля, издеваешься? Точно издеваешься. Только не пойму — надо мной или над ней? Какое „замуж“ после наркотика, которого она тут хлебнет? Ее потом со сцены трактором не стащишь.

— Роман Кириллович, простите за прямой вопрос. Как вы сегодня уснете, если напишете „нет“? Вы же не пьете, бессонницу как обманете?

— Спокойно, Мой голос все равно ничего не решает.

— Ну да, мы принимаем на себя моральную ответственность за судьбу этой девочки, а вы потом с удовольствием будете ее учить тому, к чему сейчас не пускаете. Состоится ее судьба — ваша заслуга. Не состоится — вы не виноваты, вы изначально были против.

— Ага, я хорошо устроился. Согласись, слишком умный для актера! Хватит. Иди. Пожалуйста. Хочу побыть один.

Маймин решил больше на экзамен сегодня не ходить. Завтра был еще один день третьего тура.

Пошел пройтись по Новому Арбату. Вернется часам к пяти, под самый конец, подпишет протокол и формально проголосует. Все уже решится, и можно будет избежать участия в обсуждении приговора.

Колю Смирнова в Училище любили. И преподаватели, для большинства из которых он оставался самым талантливым студентом последних лет, и студенты, которым он был близок по возрасту и к которому они бегали с проблемами, начиная от любовных терзаний и заканчивая одалживанием денег до стипендии. Студенты, правда, не знали, что сам Коля занимал деньги у старших, чтобы переодолжить им.

Просьба Коли вначале вызвала оторопь членов комиссии. Но когда его поддержал Бугров, причем в несвойственной ему жесткой манере, согласились.

Маймин вернулся к половине пятого. С улицы раньше намеченного времени его согнал дождь. Просмотр закончился.

Маймин вошел в аудиторию и удивился, что все преподаватели на месте. Бугров радостно сказал:

— О, как вы вовремя! Роман Кириллович, надо протоколы подписать.

— Не проблема. Надеюсь, не отсутствие моего веского слова заставило синклит задержаться?

— Нет. Хотя…

— Что, потребовалось тайное голосование? — продолжал шутить Маймин.

— Роман Кириллович, тут такой казус вышел. Впервые за всю историю Училища. По одному абитуриенту голоса разделились пополам, так что от вашего решения зависит все.

Коля Смирнов встал и вышел из аудитории. Маймин уже понял — что-то не так.

Понял — что-то происходит, но по инерции спросил:

— Это о каком абитуриенте идет речь? Я и видел-то сегодня всего троих или четверых.

— Вот-вот, — радостно закивал Бугров, — как раз по одному из них. По Щелоковой. Ну, девушке, которую вы до конца не дослушали. Ровно 8:8. Вам решать.

За спиной Маймина хлопнула дверь. Он невольно обернулся. В аудиторию вошел Коля и та абитуриентка. Коля отпустил ее руку и прошел на свое место за столом.

Девушка стояла в дверях. Что ей подсказало, ради кого ее привели? Она смотрела на Маймина. Их глаза опять встретились.

Маймин не мог подобрать слов, которые бы передали выражение ее глаз. Подумал, что, наверное, так подсудимый смотрит на судью, произнося последнее слово. Но он не судья. Он не хочет брать на себя ответственность за ее судьбу.

Прошло семь лет. Самая популярная актриса российского кино, снявшаяся в двух фильмах Голливуда, обладательница Оскара за лучшую женскую роль второго плана, мегазвезда российской эстрады Екатерина Щелокова начала свой первый сольный концерт в Кремле с песни „Маэстро“. Пугачева не сразу дала разрешение на это. Но, услышав всю историю, — разрешила. Исполнение песни посвящалось Роману Кирилловичу Маймину, человеку, открывшему Екатерине Щелоковой дверь на сцену.