Тупая ноющая боль, охватившая тугим жгутом грудную клетку, постепенно отпускала. Дышать становилось легче и, казалось, межрёберным мышцам возвращалась их упругость и эластичность. Верно начали действовать экстренные инъекции, которые с завидным спокойствием для молодого специалиста назначил дежурный врач этой небольшой райбольницы.

Андрей Петрович считал себя человеком отменного здоровья. Никогда не обращался к врачам, за исключением тех случаев, когда этого требовали правила оформления документов для очередной длительной зарубежной командировки. Да и то, быстро обегая фешенебельные кабинеты спецполиклиники, укомплектованные новейшим медицинским оборудованием знаменитых американских, французских и западногерманских фирм, Андрей Петрович имел весьма поверхностное представление об отечественных лечебных учреждениях. И вот — на тебе… Этот мальчишка сказал: «Спазм сердечной мышцы. Прединфарктное состояние». Сделал вид, что не узнал. А может быть это у врачей профессиональное? Показывают свою независимость и подчеркивают, что все мы их пациенты… Надо же. А может быть действительно не узнал. Там, в столице, в спецполиклинике, и сестры, и врачи не просто немедля узнавали, но и хвалили его последние репортажи, расспрашивали о далёких странах, как бы приобщаясь к его кругу, к его впечатлениям, чувствам, переживаниям. Но это пока здоров. Пока независим. Независим… от чего? От кого? Давно уж наши условности лишили нас независимости. В жизни все мы теперь зависим друг от друга, от тех, кто стоит выше тебя на служебной лестнице, и от тех, кто окружает тебя, кто живет рядом с тобой, наконец, от обстоятельств. Эту истину Андрей Петрович осознал очень рано, ещё в школе, когда головы его сверстников были заняты полудетскими забавами и романтикой каждодневных «подвигов» на грандиозной стройплощадке социализма. Он был благодарен своей недетской прозорливости и расчетливости, которая помогла ему умело пройти с самого старта длинный жизненный путь ни разу не «сбив» флажка ограждения… Андрей Петрович постепенно набирал силу, умело маневрируя, используя «обстоятельства», раздвигая локтями и оттирая менее удачливых и сообразительных коллег-соперников. Он был умен, квалифицирован и, что самое главное, интуитивен. Его статья, очерк, репортаж, обзор попадали как раз «в струю». У него не было могущественных покровителей, но тем, кто стоял на верху и делал политику, нужны были такие исполнители, как он, Андрей Петрович Корсаков. А потому и набирал он постепенно силу, пробиваясь всё выше и выше. Что ж, он мог считать себя удовлетворённым. Его репортажи из европейских и американских столиц, из вьетнамских душных джунглей и сухих степей заиорданья печатались на видных местах центральных газет, его узнавали на улице, в театре, на стадионе, во всех уголках страны, куда добралось телевидение. Что ж теперь? Первый звонок?

Ещё час назад его вишнёвый мерседес, сверкая лаком и никелем, укрыв своих пассажиров за дымчатыми стёкламит от яркого солнца и дорожной пыли, стремительно нёсся на юг по древнему чумацкому шляху холмистым правым берегом Днепра. Наскоро укрытая асфальтом дорога ныряла в низины меж холмов, где среди старых садов у голубых зеркал прудов, обрамлённых стройными свечами тополей, белели новые добротные дома, ощетинившиеся телевизионными антеннами. Дорога увлекала всё дальше на юг, к тучным чернозёмам, к местам его молодости.

Этот маршрут не был заранее намечен, и когда Андрею Петровичу уже в пути захотелось сделать крюк, чтобы посмотреть на те места, где сорок семь лет тому назад он получил свою первую боевую награду, он даже поразился рождению этой мысли. Что это? Неужто желание, столь неожиданно клюнувшее его в темечко, не более, чем пижонство, элемент самоутверждения, скрытое намерение показать своей юной спутнице места былых боёв? Мда-а, никак едем-то мы уже с ярмарки… Никак не ожидал от себя такого поворота Андрей Петрович. Да и не нужны ей эти холмы и овраги, клубящиеся молодыми дубками и орешником. Она не поймёт и не представит, как здесь было жарко в ту проклятую февральскую слякоть. Для неё это не более, чем причуда её милого котика. А какая-то там битва пятидесятилетней давности — то же, что Бородинское сражение для него. Может быть ностальгия? Тянет к былому, как преступника к месту преступления? Черт знает что! Заумь какая-то… Мистика… А может всё же что-то есть эдакое, иррациональное, непознанное? Ну, не для всех, но для избранных? А? Не всякому дано… Ведь действительно, не всякий может писать картину или музыку… И управлять государством…

Андрей Петрович вспомнил, что размышления его прервал рёв ансамбля Африка Симона, рванувший мембраны стереофонических устройств, вмонтированных аккуратными немцами за обшивкой по углам салона. Андрей Петрович поморщился. Он не любил современную музыку. Впрочем, также, как серьёзную классическую. Он чувствовал, что сие есть пробел в его воспитании, и всячески старался приобщиться к новомодным вкусам и увлечением публики его круга, много читал и слушал, бывал в концертах и театрах, благо позволял ему это делать статус собкора солидного информационного агентства, но… не задевала такая музыка струн его души. Его волновали простенькие фольклорные мелодии и бравурные марши. «Черт побери, попробуй тут не поверь в генетику». - думал Андрей Петрович. Хотя давно и отменили улюлюкание в сторону «продажной девки империализма», он продолжал относиться ко всей этой «чертовщине» с подозрением, укоренившимся ещё с тех времен, когда он, начинающий журналист, блеснул своим умением владеть пером, как шпагой, уложив своей блестящей статьёй на смертный одр заслуженного академика с мировым именем. Именно тогда-то и началось его восхождение…

— Алинушка, выключи это туземное завывание, — попросил Андрей Петрович свою спутницу.

Алинушка фыркнула, но подчинилась, заметив, что при его положении не следует демонстрировать свой расизм даже ей.

Андрей Петрович промолчал. Не хотелось ссориться по пустякам в преддверии отпускного блаженства. Да и муторно было на душе. Липкая апатия обволакивала его. Ему казалось, что ни к чему всё это — отпуск, Алина, мерседес, бег на черкащину к тому злополучному оврагу, где он, молодой корреспондент армейской газеты, той ранней весной сорок четвёртого, среди гор окоченевших трупов солдат и офицеров вермахта обнаружил замерзшее тело командующего окруженной немецкой группировки генерал-полковника фон Штеммерманна. Он лежал на спине, повернув голову влево. Тонкая, пожелтевшая, как газетная бумага, старческая шея торчала из расстёгнутого ворота генеральской тужурки. Поодаль валялась фуражка. На безымяном пальце левой руки в холодном свете наступавшего утра блеснул тонкий обруч кольца. Глядя на распростёртый труп старика, затянутый в генеральский мундир вражеской армии, Андрей Петрович может в первый раз за всю войну подумал, что у этого человека, приведшего в чужую страну свою армию и бесславно разделившего судьбу своих многочисленных солдат, тоже где-то есть семья, которая в эту минуту, быть может, содрогнётся от страшной вести…

Потом стрекотали кинокамеры фронтовых операторов. Смершевцы в белых дублёных полушубках, стынутых портупееми, с сосредоточенными лицами шарили по генеральским карманам и портелям, несгораемым ящикам из штабных автобусов и бронетранспортёров, ссыпая их содержимое в зелёные брезентовые мешки. Поскольку для истории фиксировался момент обнаружения и опознания трупа командующего 8-й немецкой армии, то имя старшего лейтенанта Корсакова, корреспондента газеты 5-й Гвардейской танковой армии, попало в анналы истории.

Говорят, при просмотре документальных кадров о разгроме 8-й немецкой армии сам Главнокомандующий Маршал Сталин приказал непременно отметить бойцов и политработников, обеспечивших создание столь впечатляющего и воодушевляющего документа.

Так Андрей Петрович стал кавалером ордена «Красная звезда».

Боль надавила внезапно в низ грудной клетки где-то над желудком под рёбрами. Сначала, как бы примериваясь, а затем всё наростая, парализуя дфыхание и пульс. Мерседес в это время отбивал дробь колёсами на стиральной доске асфальтовых натёков спуска к большому старинному селу в долине реки Росавы. Андрей Петрович снял ногу с акселератора и, вцепившись обеими руками в баранку руля, вывел машину на обочину дороги. Немного прокатившись по инерции, она остановилась у въезда на мостик под густой старой вербой. Боль продолжала давить, воздуха не хватало. Лицо покрылось испариной, рот исказила гримаса страдания. Как будто в тумане увидел он испуганное побледневшее лицо Алины. Потом провалился в небытие, оглушенный спазмом в грудной клетке.

Очнулся Андрей Петрович в приёмном покое. Грудь попрежнему была завязана болевым узлом. Над ним склонился молодой парнишка в глухом белом халате. Правой рукой он искал признаки пульса на запястьи левой руки Андрея Петровича, левой держал только что опорожнённый цилиндр шприца. Внимательные сосредоточенные глаза за тонкими линзами очков в модной оправе «Директор» как-то не вязались с его облупленным веснущатым мальчишечьим носом, непослушными блондинистыми вихрами, выбивающимися из-под белой докторской шапочки и припухлыми полудетскими губами. Казалось, что это какой-то нелепый маскарад на институтском балу, но вот как и зачем он, Андрей Петрович, попал на этот маскарад, не мог вспомнить. Андрей Петрович всё ещё пребывал в состоянии полудействительности между сознанием своего бытия и чем-то зыбким, потусторонним. Что-то давило на его грудь, не давая вздохнуть, наполнить жаждущие лёгкие кислородом, напоить своё страждущее тело жизнью.

«Вот… вот… слава Богу… ещё глоток…» — подумал Андрей Петрович и вновь открыл глаза.

Теперь этот мальчик-доктор держал под мышкой, как футбольный мяч, кислородную подушку, протягивая к его лицу воронку с дыхательной трубкой. Ясность в сознании медленно возвращалась на покинутые было позиции, просветляя и четко оконтуривая всё происходящее. Видимо это почувствовал и юный доктор. Он улыбнулся, удовлетворённый своей победой, и сказал с лёгкостью и непосредственностью, присущей молодости:

— Будет жить! Сердечный спазм деградирует!

— А что, это так серьёзно? — с тревогой спросила Алина.

— Вполне мог коньки отбросить, если бы опоздали. Спазм перешел бы в обширный инфаркт, а там — бабушка надвое гадала.

— И долго ему приходить в себя?

— С недельку придётся у нас полежать. В отпуск собрались?

— В отпуск…

— Своим ходом, значит?

— Своим…

— Шикарная у вас коробка! Кто такой? Давайте-ка его данные. Валентина! Бери ручку! Пиши в журнал, поступивших по «скорой». Нечего пялить глаза на столичных гостей.

Валентина, запелёнутая в белый халат, как в кокон, нехотя села к столу и открыла толстую студенческую тетрадь за сорок копеек, продолжая бросать изучающие взгляды на Алину и её сплошь импортный туалет. Она с удивлением и нескрываемым восхищением записывала в тетрадь фамилию и имя пострадавшего, да где прописан и работает, год и место рождения и проч. Казалось, что все эти подробности крайне необходимы медицине, что без них она не сможет справиться даже с простейшим ушибом любого советского гражданина, которому гарантирована бесплатная медицинская помощь.

Вместе с Валентиной доктор осторожно уложил Андрея Петровича на носилки и, отперев ключом дверь рядом с большой палатой выздоравливающих, внес Андрея Петровича в прохладную коморку, в которой едва поместилась простая солдатская койка, тумбочка и табуретка. Деревянный пол в палате из широких толстых досок был окрашен в желтый яичный цвет. Стены и потолок, выбеленные мелом, отдавали лёгкой голубизной из-за добавленой в мел синьки, как это принято на Украине, и таким образом, на их фоне снежная белизна аккуратно окрашенных белилами оконных рам, койки, тумбочки и табуретки нарушали монотонность помещения, каковым особо отличаются больничные палаты, приемные военкоматов и тюремные камеры. За тщательно вымытыми стёклами узкого старинного окна буяла зелень сада, наполненная шорохом листвы, стрекотом и жужжанием насекомых, запахом зреющих антоновских яблок и стоном кур в обширных зарослях лопуха под окном. Прямо в окно стучалась ветвями старая слива, отягощенная обилием матовосизых крупных плодов, обрызганых ещё не высохшими каплями короткого летнего ливня.

Андрея Петровича осторожно уложили на койку. Бельё было стиранное, заплатанное, но чистое.

Судорога медленно разжимала свои объятия, наполняя мышцы усталостью и покоем.

«Хорошо-то как и покойно, — думалось Андрею Петровичу, — Много ли человеку нужно — ощутил себя на краю могилы, выбрался с того света — и счастлив. Ещё поживу хоть малость. Эх, суета, суета…»

Подкравшийся сон, подгоняемый снотворным, разбежавшимся по всем, даже самым маленьким сосудикам, накрыл его лёгким покрывалом.