Андрей Петрович уже третий день лежал в маленькой палате. Фруктовый сад за окном был доступен всем больным, что он понял по доносившимся из сада голосам. Он уже понемногу вставал и даже делал небольшие прогулки по коридору. Его занимали две мысли — кто такой этот худощавый пожилой врач, который его осматривал утром следующего дня и впечатления от поездки через пол страны к югу от столицы.

Кормили в этой больничке сносно. Просто и сытно. Конечно не давали в ней тех разносолов, какие предлагали больным лучшие клиники 4-го управления минздрава в столицах и областных центрах, обслуживающих номенклатурные списки. Заветной мечтой каждого высокопоставленного чиновника в партии ли, госаппарате, в армии и комсомоле, промышленности или науке было попасть в номенклатуру. Перечень привилегий был строжайшей гостайной. Высшей привилегией считалось право выезда за границу. Борьба за право попасть в этот слой привилегированной элиты велась жестокая между разными кланами уже на уровне райкомов, управлений, исполкомов и командований. Нужны были недюженный ум и сноровка, послужной список, отвечающий соответствующим требованиям, влиятельный «толкач» и, конечно, положительные «анализы», как называли в его кругу биографические данные. Непоследнюю роль в этих данных играла запись в пятой графе. Расчитывать на карьеру в сфере идеологии, высшей администрации или командования лицам, принадлежащим к некоренной национальности или, не дай Бог репрессированным в прошлом, не приходилось. Исключение составляли некоторые приоритетные области науки и техники, от которых зависело качество вооружений. Там можно было встретить и евреев, и немцев и даже крымских татар. Правда чаще эти ограничения были чисто формальными. Кто при удобном случае вписали себе в пятую графу принадлежность к коренной национальности, чувствовали себя вполне нормально, ибо воспитанные в русской культуре, были чаще более русскими, нежели те, кто гордился своей биологической чистокровностью. Андрей Петрович был доволен собой. Ещё в армии он записался русским. Он считал, что хотя украинец и коренная национальность, но лучше в этой стране быть русским. В 44-м, когда война продвинулась к границам, он с удовлетворением оценил свою проницательность. На территории Западной Украины Красная Армия ощутила у себя в тылу явно антисоветские действия вооруженных отрядов украинских националистов-бендеровцев, что вызвало неудовольствие высшего руководства и лично товарища Сталина, который непрочь был провести на украинцах ту же «операцию», что на поволжских немцах, чеченцах с ингушами, крымскими татарами и калмыками — выселить в Сибирь. Помешала чрезмерная многочисленность этого славянского народа. Благодаря быстрой помощи Англии и Америки, которую сумели организовать ещё в июле-августе 41-го влиятельные еврейские круги в США, у Сталина возникли опасения в усилении влияния этого народа внутри Страны Советов. Его мнительность и злопамятность постоянно напоминали о злейших врагах-соперниках — Троцком, Каменеве, Зиновьеве, многих других высших партийных функционерах евреях, в кругу которых он долго чувствовал себя подмастерьем, в душе завидуя их эрудиции и решительности. Теперь он их опрокинул и уничтожил. Неприязнь же к этому народу не только сохранилась, но и усилилась, что и было отслежено и учтено в тайных директивах его идеологическими помощниками тогда же, в 44-м.

Ещё в армейской газете во время войны старые газетные волки считали его, Андрея Петровича, способным, подающим надежды журналистом. Потом был Московский Университет, удачная женитьба на дочери одного из ведущих дипломатов, работа в одной из центральных газет и, наконец, карьера собкора ТАСС и Центрального телевидения в разных странах Европы, Америки и Азии. Начиная с конца 60-х годов большую часть жизни он провел за границей, потому что прекрасно усвоил, что нужно тщательно скрывать от советского народа, а о чем писать. Для него не было нынче секретом, что есть причина и каковы тайные пружины, двигающие эту, так называемую, перестройку. У Андрея Петровича вызывали улыбку наукообразные пассажи на темы историософии и политологии некоторых ученых дисидентов по поводу юдофилии и русофобии, изыски идеологических подразделений о кознях ЦРУ и международного сионизма во главе с жидомасонами или параноидальные письма в газеты и ЦК престарелых ортодоксов, всевозможных политических жуликов типа ленинградской доцентши Нины Андреевой. Концепция идеологической войны с удовлетворением была принята подросшим поколением партийных функционеров, охранных ведомств, идеологических служб — в журналистике, искусстве и даже спорте, так как открывала новые перспективы, материализующиеся в новых управлениях, подразделениях, изданиях, где можно было выдвинуться и сделать карьеру. Эта «идеологическая» война была им также необходима, как для высших офицеров и генералов Афганская, позволяющая получать награды, чины и льготные назначения в благословенную Европу или на худой конец в Украину, Белоруссию или Москву. Попав ещё во время войны в разгромленную Европу, Андрей Петрович понял, что не только он, но и высшие командиры и политработники, отправлявшие домой эшелонами и самолётами ковры, мебель, костюмы и автомобили, сантехнику и швейные машины, предпочитали европейский комфорт спартанскому образу жизни строителей нового общества. И не собирались они ждать наступления общего благоденствия, но предпочитали его иметь сейчас же. И служить предпочитали здесь, в хоть и разорённой войной, но Европе, а не в Москве, а тем паче, не в какой-нибудь тьмутаракани.

Андрей Петрович, как и многие специалисты, давно понял, что единственно верное учение — не наука, что экономика с каждым годом всё более пробуксовывает, не в состоянии конкурировать с динамичной экономикой Запада, давшей возможность быстро возродиться дисциплинированным европейцам и ударить хвостом молодым дальневосточным драконам Японии и Южной Кореи. Баснословные природные богатства страны и, в частности, новые, казалось, неисчерпаемые нефтегазовые поля Западной Сибири, продлевали агонию громадной страны, подпитывая из последних сил усилия, направленные на создание военного паритета. Учить стали хуже, лечить стали хуже, работать стали хуже. Из магазинов безвозвратно исчезли товары, которые ещё в конце 60-х свидетельствовали о кое-каком достатке советских людей. Импульсы энтузиазма — безотказное довоенное оружие, генерируемые недолговременными прорывами в космосе, достижениями в атомной энергетике, великими комсомольскими стройками были всё короче и малоэффективней. К середине 80-х совершенно ясно было, что агония геронтократов у власти — агония системы. Прежде всего не хотела жить попрежнему молодёжь элиты. Она хотела л е г а л ь н о пользоваться плодами, которые дала им власть старшего поколения, не опасаясь окрика, ссылки на мизерную пенсию и возможности реализовать себя в управлении, армии, экономике, науке. Намертво зажатая идеологическими тисками творческая интеллигенция стала их естественным союзником. Все ждали смерти последнего геронтократа наверху. И вот это случилось. Сначала о том, что нужно что-то делать заговорили наверху. Осторожно, ощупью. Ясно было, что для того, чтобы убедить верхний эшелон партийной элиты, держащей в руках реальную власть в стране, нужно было показать, что в результате перестройки они не только не пострадают, но выиграют, приобретут независимость от «верхов». А для того, чтобы «процесс пошел», как позже выразился генсек, нужно было освободить средства массовой информации. Снять ограничения в области искусства и културы, приоткрыть историческую правду о стране, партии, мире за последние 70 лет. Андрею Петровичу всё это было ясно, как божий день. Он с ужасом ждал того часа, когда американцы вкупе с европейцами «подвесят» над территорией Советского Союза свои вещательные спутники и начнут регулярные передачи ТВ на русском языке. И начнут они с банальных видео на бытовые темы, в которых заложен такой «заряд» информации, который взорвёт всю эту гнилую идеологизированную систему. И никакие глушилки не помогут. Уже нынче для глушения вражьих радиоголосов тратились громадные средства, сравнимые с расходами на медицину. Да и не поставишь в каждом райцентре глушилку. А стараниями партийных идеологов к середине 80-х, почитай, в каждом доме, в каждой квартире советского человека был относительно дешёвый ящик с экраном. Трансляция с таких спутников «влезет» в «горло» примитивных телеприемников и никакое КГБ и институт школ политпросвета не смогут этому противостоять. Так что решение открыть шлюзы информации самим, было скорее попыткой хоть как-то спасти лицо и влияние новых хозяев Старой площади.

Страшным импульсом, ускорившим решительные действия внутри страны, стала катастрофа в Чернобыле, ярко высветившая пороки в науке, строительстве, управлении и, что самое главное, обозначившая глубокую пропасть между народом и властью, партийной верхушкой.

О случившейся катастрофе и её масштабах в Киеве, Москве, Минске, Смоленске и Брянске люди узнали из передач тщательно заглушаемого зарубежного радио. Сообщение шведов, подтвержденное американцами, проанализировавшими данные своих разведспутников, потрясли мир. Только советское Правительство продолжало неуклюже «темнить». Устами партийно- правительственных чиновников и «ученых» доселе невиданная катастрофа, трагедия сотен тысяч людей изображалась небольшой аварией, ничего общего не имеющей с ядерным взрывом. Правительство отказывалось от помощи зарубежных специалистов и собственного дисидента-ядерщика — опального академика Сахарова с упорством маньяка, считающего катастрофу мирового масштаба своим внутренним делом. Тем временем радиоактивная пыль с атмосферными осадками посыпала головы ничего не ведающих людей на громадных территориях Украины, Белоруссии и России. Зарубежные службы отслеживали выпадение радиоактивных осадков в Румынии и Польше, в Германии и Голландии. Вера в собственную информацию в стране была подорвана. Моментально в Киеве были раскуплены все книги и брошюры на темы ядерной энергетики. Андрей Петрович посетил Киев в то памятное лето. Его коллеги, далёкие от техники, со знанием дела приводили ему расчёты уровней радиации и не хуже специалистов оперировали кюри, радами и миллирентгенами. Город поразил его чистотой пустых умытых улиц, обилием рынков, где пригородные бабы пытались сбыть за бесценок отборную клубнику и малину, и почти полным отсутствием детей. В московском госпитале в жутких муках умирали пораженные радиацией пожарные. А сколько безымянных военных, милиционеров, водителей автобусов, шахтёров, команд речных судов, просто обывателей, жителей окрестных городов и сёл умирают и будут умирать ещё? Бог его знает. Кто за это ответит? Покончил с собой академик Легасов. Он рецензировал проект. А что же те, кто, как оказалось, плохо строил, эксплуатировал спустя рукава? И, наконец, совсем не здравоохранительная, а сугубо партийно-политическая, больше, идеологическая позиция минздравов Украины и Союза? А что же те его коллеги, которые «пели» бодрые песни о геролях Чернобыля на манер афганских соловьёв? Его, Андрея Петровича, тоже просили написать. Хотели опереться на его известное имя. Но он уже учуял надвигающиеся перемены и дипломатично «ушел» от поручения, побывав в Киеве и в Зоне.

Кратковременная экскурсия в Зону произвела на Андрея Петровича небывалое впечатление. Опустевший стотысячный соцгород, украшенный, как и положено соцгороду, гигантскими агитсооружениями стоимостью в хороший жилой дом каждое, призывающими строить коммунизм, восхищаться умом, честью и совестью нашей советской эпохи, гордиться своим предприятием, ставящим на службу человеку мирный атом, напомнил Андрею Петровичу покинутые древние города в джунглях Юго-Восточной Азии и Центральной Америки. Брошенное в спешке эвакуации имущество, разбитые стёкла окон нижних этажей — следы мародёров. Растрепанное ветром в лоскуты бельё на балконах, серый асфальт неезженых улиц, покрывшийся сетью трещин-морщин, сквозь которые пробивалась трава, рослые хвощи, поощрённые радиацией, на нескошенных газонах, давили на психику своей апокалиптичностью, вызывали чувство постоянной тревоги, отзывавшееся адским холодом в низу живота. Андрей Петрович как ни пытался, не мог унять мелкую дрожь. Его трясло ещё сутки. Его преследовало чувство подавленности, усиленное бодрыми героическими репортажами с места событий. Он знал, что в клиниках, корчились в предсмертных муках, пораженные радиацией пожарные и спасатели, водители и судовые механики, военные вертолётчики и рядовые дозиметристы. Как на фотографической пластинке, проявилась вся иррациональность идеологического монстра, которому он, Андрей Петрович, небескорыстно служил верой и правдой всю жизнь, старательно обходя ухабы и рытвины, и всегда находя для себя приемлемое оправдание. Кажется тогда впервые он почувствовал, что у него в груди есть сердце, сжавшееся в спазме острой боли и тоски. Он впервые реально ощутил бездарность, циничность и беспощадность, прежде всего к своему народу, тех, кто стоял во главе этого громадного госудаврства, реальность того страшного откровения об апокалипсисе.