Серое утро незаметно перешло в белый зимний день. Высокие облака сливались со свежим, выпавшим накануне снегом, и штрихи голых ветвей чернолесья подчеркивали матовую белизну облаков и снега. Кажущиеся невесомыми шапки пушистого, ещё неспрессованного солнцем и ветром снега, укрывали макушки и плечи густых конических крон сосен и редких елей. Прозрачный холодный воздух, настоянный на хвое, приятно щекотал ноздри и румянил щеки.

Михаил быстро шел, как можно только быстро идти по свежевыпавшему снегу, изредка останавливаясь и, затаив дыхание, сдвинув на бок шапку, вслушивался в звенящую тишину зимнего леса. Изредка его тропу пересекали заячьи следы, а когда он останавливался, чуткие белки роняли с ветвей белые покрывала, и тогда прозрачный воздух мутнел и сверкал мелкими блёстками снежной пыли. Лёгкий пар облачком выбивался из распахнутого ворота потёртого, но ещё вполне добротного желтогрязного овчиного тулупа, подпоясанного солдатским ремнем. Левой рукой Михаил придерживал за ремень прилипший к спине дулом вниз шмайссер, который в любую минуту молниеносным движением мог перевести в боевое положение. Пригревшийся на груди запасной магазин, отягощенный латунными близнецами-патронами, выглядывал из-за откинутого ворота тулупа. Такие же магазины торчали за голенищами высоких валенок.

Ничто не нарушало жизни зимнего леса. Ничего подозрительного на своём пути Михаил не обнаружил. Но был он недоволен собой. Из-за глубокого свежего снега шел он к своей цели не так быстро, как хотелось бы, и теперь придётся ему быть крайне осторожным, чтобы при дневном свете никем посторонним незамеченным проникнуть в хату деда Ильи. И хотя хата стояла на самой околице села у опушки, Михаил не должен был оставить ни одного следа на снежной целине вокруг плетня дедовой хаты. Нёс он деду письмо от самого Бати с просьбой посетить отряд. Два десятка раненых нуждались в его лекарской помощи. Партизанский доктор нелепо погиб, подорвавшись на старой мине. И теперь весь медицинский персонал отряда состоял из санитарки и маленькой Машутки. На фронтах положение было тяжёлое и тревожное. Потому ждать скорой помощи с Большой Земли в скором времени не приходилось. Нужно было надеяться на собственное умение и смекалку. Приглашая деда в отряд, он лишался верной явки. Была ещё одна сложность. Исчезновение деда Ильи даже на короткий срок не могло остаться незамеченным немцами. Дед пользовал не только местных крестьян, но и лечил от радикулита шефа районного гестапо, прослышавшего о его незаурядных лекарских способностях. Прикатывал обычно немец с солидным эскортом и оставался у деда на час, а то и два. Что происходило в дедовой хате никто не знал. Но одни с ненавистью стали поглядывать в его сторону, другие с подобострастием кланялись при встрече. Шеф местного гестапо вёл себя странно. В отличие от своих коллег из других районов не устраивал шумных показательных экзекуций. Тем более, Бате нужно было знать, что происходит в дедовой хате во время посещения его гестаповцем.

Единственный человек, которому он мог поручить это деликатное дело, был Миша Гур. Он лично знал не только деда, но и его хату, как свою собственную. Операция была тонкая и о ней не знал никто.

Для своих товарищей он готовился в обычный очередной поиск, и был готов отправиться в любую минуту. Такая минута наступила накануне. Прогуливаясь вдвоем по лесу вблизи лагеря, Михаил внимательно выслушал соображения Бати. Но знал он и то, чего не знал никто. Прекрасно понимая сомнения Бати, Михаил относил их на счёт недостаточного знания командиром деда Ильи. Сам же он ни на минуту не сомневался в честности деда. И знал, что его или кого-либо другого постороннего присутствие в усадьбе, не то что в хате, не останется незамеченным хозяином. А потому в план, предложенный командиром, внес свою поправку. Потому он и спешил, чтобы упредить возможный приезд немца.

Вот наконец и село. Лениво вьются дымы над соломеными крышами. Тихо. Никого на улицах. Михаил осторожно приблизился к плетню двора Лазаря Шухмана. Теперь в его добротной хате жил начальник местной полиции Юхым Грыщук. Юхым был родом из-под Кременца, что на тернопольщине. Там у него осталась семья. Придя же сюда с немцами, он с пристрастием наводил новый порядок, искренне презирая своих соплеменников с востока, считая их москалями и янычарами.

Лазаря и его старуху Юхым расстрелял прямо на улице. Спокойно и деловито. Как если бы он косил сено или пахал поле, за то, что он жид, за то, что прятал у себя раненого красноармейца, за то, что его сын был красным командиром. Раненого красноармейца Юхым позволил вылечить деду Илье, полагая, что Иван Бильдюк, почти земляк, из-под Львова, станет ему хорошим помощником. Но тут Юхым промахнулся. Иван почему-то ушел в лес, к партизанам. Грыщук не без основания полагал, что к этому причастен дед Илья. Юхым скандалил у деда во дворе, махая пистолетом, но тронуть не посмел. Тем не менее, затаил на деда большой зуб, несмотря на расположение к нему самого оберштурмфюрера Отто Карловича Гессе.

Михаил спрятался в клуне на дворе Лазаря, выжидая удобного момента. Вход в хату деда Ильи хорошо просматривался из окон шухмановой хаты. С час Михаил наблюдал за обеими хатами. Из трубы у деда Ильи шел легкий дым. «Надо будет деду подбросить сушняка. Топит кизяком». — Подумал принюхиваясь Михаил.

Несмотря на поздний час, хата Лазаря казалась необитаемой. Однако следы у крыльца свидетельствовали, что она посещаема и возможно её новый хозяин дома.

Дверь отворилась внезапно и из хаты выскочил Юхым, растрёпаный и опухший, в одном белье, в валенках и накинутом на плечи полушубке. Он рысцой потрусил к нужнику, придерживая руками спадающие бязевые подштанники. Не успела затвориться за ним дверь, как из лёгкого строения раздались характерные рулады в перемежку с тяжелыми шлепками, как если бы корова опорожняла свой желудок на асфальт шоссе, кряхтение и украинско-польские проклятия. «Опять Юхым перебрал вчера вечером. Сейчас самый раз». — Подумал Михаил и, выскочив из клуни, бегом пустился протоптаной дорожкой к дедовой хате.

Дед Илья возился у печи. В хате у него было чисто прибрано. Знакомый запах сухих трав действовал успокаивающе и располагал к отдыху и неге.

— А-а! Мишко! Здоров був! Роздягайся, зараз я тэбэ домашним сниданочком прыгощу. Замэрз? — Встретил Михаила дед.

— Спасибо, Илья Григорьевич. Перекусить не откажусь. — Улыбнулся Михаил. — Я, как всегда, мимоходом. По делу. Думаю, Юхым меня не заметил.

— А то ты думаешь он не знает, что вы ко мне в гости наведываетесь? Знает! Не дурак он. Но пока молчит. И молчать будет. В своих же интересах. Хоть он и идейный ваш враг, но жить-то ему хочется.

Михаил осторожно снял автомат, вынул из-за пазухи запасные магазины и, расстегнув деревянные застёжки-пуговицы тулупа, снял его и уложил на лавке рядом с шапкой, автоматом и рукавицами, чтобы на случай внезапной тревоги не метаться по горнице, а всё было бы под руками. Из кармана ватных штанов он осторожно достал гранату, вынул из рукояти запал, снял ребристую осколочную рубашку и достал из-под неё клочок тонкой бумаги.

— Цэ вам от Бати, Илля Грыгоровыч. — протянул Михаил письмо.

Дед вытер руки рушником из домотканой ряднины, достал с полки старые очки с овальными стёклами в металлической оправе, какие носили ещё в прошлом веке, и, водрузив на нос, стал читать.

«Руки-то у него какие чистые, ухоженные. Не такие, как у людей, имеющих дело с черной работой. Да и не такой уж он старый. Вот только седины много. Но глаза молодые. И очки эти. Крестьяне обычно не носят. Похожие очки у Добролюбова на портрете в учебнике по литературе. А сам похож на Толстого. Только борода покороче».- думал Михаил внимательно разглядывая деда в который раз.

Илья Григорьевич кончил читать письмо, смял бумажку и кинул в пышущую жаром пасть печи.

— Что ж, Миша, схожу к вам на недельку. Думаю, кроме Юхыма никто сразу не обнаружит моего отсутствия. Ну да Бог с ним. Попробую сделать так, чтобы подумал будто меня немцы забрали. По моим расчётам должен ко мне сегодня в гости пожаловать оберштурмфюрер Гессе. Думаю, что и тебе будет интересно послушать, о чем мы с ним ведём беседы. Очень умный и хитрый человек. Знает русский язык, но до сих пор пользовался только немецким. Хвалит мой немецкий, но чувствую, знает, что я знаю о том, что он владеет русским. Так что ешь, не торопись, попьем ещё кипяточку с мятой, а потом полезай на горыще. Там я сенцо сложил. Слышно будет хорошо. Ведь и за этим ты пришел ко мне, не так ли?

— Так, Илья Григорьевич, — опустил Миша глаза, как будто его на мелком воровстве поймали. В который раз он почувствовал полную свою несостоятельность хитрить с дедом и поразительную, совершенно необъяснимую прозорливость Ильи Григорьевича.

— Не воинское ремсло твоё, Мишко. Не то у тебя призвание. Руки у тебя тонкие, пальцы чуткие. Должно тебе быть приписаным к цеху Асклепия. Да, впрочем, и будешь. Даст Бог пройдёшь через это горнило человеческой ненависти. Очистит оно тебя душевно и закалит. Уподобишься древним пророкам твоего племени. А почему я кое-что знать могу заранее, то не могу тебе объяснить. Человек может многое, но не осознает этого. «Некоторым человецем Бог даёт более острые чувства», — как говаривал мой первый учитель и наставник старец Даниил.

— Причем тут Бог? Нету Бога! Вы же образованный человек, Илья Григорьевич, я же вижу, может быть даже в гимназии когда-то учились!

— Правильная твоя догадка, Миша. Но потому-то я и не отрицаю Бога. Об Иване Павлове слышал?

— Слышал. Великий физиолог. В школе учили.

— Вот. Значит его знаниям доверяешь. Он-то не отринул Бога. Нет. И Альберт Эйнштейн тоже.

— А это кто?

— Это величайший нынешний физик. Ещё услышишь. Далеко не все ещё понимают его теории. Но заглянул он сегодня дальше всех в глубины мироздания и определил, что все, используемые человеком в своей практике законы физики, суть частный случай более общих. Вот как арифметика есть частный случай алгебры. Понял?

— Понял.

— Так вот, он тоже, хотя Бога не нашел, но и не нашел аргумента, отрицающего Его существование.

Михаил задумался.

— А я действительно, Илья Григорьевич, хотел подавать в медицинский, — сказал он, прихлёбывая душистый отвар мяты из большой глиняной кружки.

— Такие, как ты становятся либо адвокатами, либо лекарями. А понял я это, как только впервой тебя увидел, — улыбнулся дед, — Ты добрый и совестливый. Война — дело страшное. Каждый человек в ней стоит ежеминутно на краю гибели, и борется в нем ежеминутно же животный страх с моральным устоем, который и делает-то человека человеком. И часто побеждает страх. Оттого-то ещё большая тяжесть давит на плечи тех, кто товарища не бросит на поле боя, кто первым пойдёт охотником на трудное дело не за награду, а потому, что так велит ему совесть. Такие люди больше и погибают. Оттого-то нынешние войны и безнравственны. Больше скажу — преступны. Лучшие в них погибают. Но ты останешься жив.

— А вы воевали, Илья Григорьевич?

— Было, Миша. В Германскую. С армией генерала Брусилова до самых Карпат дошел. Потом, в конце 16-го года в плен попал. Вернулся из плена уже после революции. В 18-м году. В белых не служил. — улыбнулся дед.

— Я не потому спросил, — смутился Михаил.

— Ну это я так, к слову. Чтобы знал. А теперь — марш на горыще. Герр Отто Гессе едет.

Михаил прислушался и его натренированное ухо уловило едва слышное далёкое урчание двигателей, борющихся со снежными заносами.

Вмиг он очутился на чердаке. Здесь ничего не изменилось с осени прошлого года. К брусьям стропил были подвешены пучки сухих лекарственых трав и кореньев, мешочки с сушеными ягодами лесного шиповника и малины, дубовой коры и вовсе незнакомой ему сушью.

В охапке сена, брошеной как раз навд горницей, он заметил небольшое углубление.

«Вот так дед!» — подумал Михаил, заметив в углублении толстую доску, которая служила одновременно потолком в горнице и полом на чердаке. В доске на месте сучка торчала небольшая деревянная пробочка, которая легко вынулась. Прильнув глазом к образовавшемуся отверстию, можно было наблюдать за всем, что происходило в горнице. Михаил подошел к слуховому окошку, из которого просматривалась улица перед дедовой хатой, и затаился. Шум двигателей приближался. А вот и Юхым выскочил из хаты, на ходу подпоясываясь широким немецким солдатским ремнем с тяжелой черной кобурой на нём. Левый рукав его черного полупальто с барашковым воротником охватывала белая повязка. Черный картузик западного покроя сдвинулся набок и, болтающийся за плечами немецкий карабин, бьющий прикладом по оттопыренному юхымову заду, придавал ему вид скорее нелепый, нежели устрашающий. Коренастый, короткорукий и коротконогий, ему скорее пристала бы медлительная и основательная крестьянская работа, нежели эта холуйская полицейская суета. Во всей его нескладной фигуре, спешащей навстречу хозяину, чувствовалось вековое раболепие, вбитое в спины его предков панскими плетьми.

За трубой зашуршало сено. Михаил вздрогнул, вскинув автомат. Из-за трубы вышел серый в тигровую полоску дедов кот Антон.

— Тьфу, Антон, как ты меня напугал, — прошептал Михаил и, улыбнувшись, опустил автомат.

А кот тем временем, выгнул спину, поднял хвост трубой и, вытянув передние лапы с растопыренными хищными крючками когтей, сладко потянулся, перебирая коготками шуршащее сено, зевнул, показав Михаилу белые, как снег, пики клыков и нежно-розвый лепесток трепещущего языка. Потом он неспеша подошел к Михаилу и потёрся своим пышным воротником о его валенок. Михаил нагнулся и почесал ему за ухом.

— Что, Антон, стережешь дедушкины богатства от мышек? Узнал, босяк, соскучился!

Антон от удовольствия зажмурился и запел свою удивительно уютную песню.

— Что ты, Антон, разве можно так громко урчать! Ты же выдашь меня. Ну, иди на место, а то ты меня отвлекаешь…

Кот внимательно посмотрел Михаилу в глаза и, как будто обидившись, медленно повернулся и ушел за трубу.

Тем временем перед хатой показался сначала пятнистый бронетранспортёр с отделением охраны, а затем и небольшой броневичок, такой же пятнистый, как и бронетранспортёр.

Юхым стоял у плетня, вытянувшись по стойке «смирно», приложив два пальца правой руки к виску, как это принято в польской армии.

Броневичок и транспортёр остановились у входа в дедов двор. Из броневичка вышел человек в добротной русской бекеше, серой смушковой папахе и белых бурках, отделанных желтой кожей.

«Вероятно это и есть оберштурмфюрер Гессе». - подумал Михаил, наблюдая за докладом Юхыма.

Человек в бекеше отмахнулся от докладчика и коротко крикнул в сторону транспортёра. Из него мигом выскочил младший чин, а за ним высыпались солдаты. Они стали разминать затёкшие ноги и, похлопывая себя ладонями по плечам, пытались согреться после долгого сидения в стылой продуваемой ветром железной коробке транспортёра.

Взяв с собой двух солдат, тот, что был в бекеше, направился к ледовой хате. Остальные, гогоча и подталкивая впереди себя засмущавшегося Юхыма, двинулись к его хате.

Михаил бросил тулуп на сено и прилёг на него так, чтобы можно было видеть и слышать всё, что будет происходить в горнице. Автомат и запасные магазины положил тут же, справа.

Дверь отворилась и в гоницу вошел уже без бекеши и папахи человек средних лет в черном эсэсовском мундире со знаками различия оберштурмфюрера. Он внимательно осмотрел комнату, мимоходом бросив взгляд и на потолок, как поеазалось Михаилу, пригладил руками волосы у залысин, обрамлявших высокий лоб, и поздоровался с дедом, который сидя за столом, перетирал в ладонях какие-то сухие листья и складывал их в берестяную коробочку.

— Гутен морген, герр Дорошенко. Что же вы не встречаете гостя у порга, как ваш сосед Грищук?

— Вы же знаете, что у нас принято встречать у порога званых, дорогих гостей. Вы же неизменно приезжаете ко мне с охраной.

— Я вынужден пользоваться услугами охраны. Ездить по здешним дорогам без охраны небезопасно. Вы это знаете не хуже меня. Так что вы зря пренебрегаете хорошим русским обычаем.

— Если вы, Отто Карлович, уважаете хорошие русские обычаи, то пора бы перейти на русский язык.

— Что ж, пожалуй, вы правы, Илья Григорьевич, — на чистом русском языке ответил эсэсовец.

— Видите, вы говорите по-русски даже лучше, чем по-немецки.

— Ничего удивительного. Я родился и вырос на юге России.

— Что же вы прибыли на свою родину с такой неблагодарной миссией?

— О-о! Это вопрос сложный и запутанный. Всё зависит от того, как на него посмотреть. Я теперь немного больше знаю о вас и потому считаю возможным с вами откровенно беседовать, хоть и должен бы арестовать.

— Это за то, что я вылечил вас от радикулита?

— Нет. За то, что вы нарушаете приказ, воспрещающей оказание помощи солдатам и офицерам Красной Армии, попавшим в окружение, и за сотрудничество с партизанами. Уже только за это вы должны быть дважды расстреляны. Но я помню добро. Хотя за добро обычно платят злом. — улыбнулся эсэсовец.

— Меня учили обратному.

— В гимназии?

— И в гимназии тоже.

— Вот потому-то я и вернулся сюда, на родину, в этом мундире, что такие, как вы, доброту свою необдуманно расточали, где нужно и где не нужно. Кто это оценил?

— Народ в конце концов разберётся, где добро, где зло.

— Вы любите обобщать. Пока народ разберётся, не было бы поздно. Кстати, о доброте. У меня к вам дело. Привёз я с собой одного больного. Хочу, чтобы вы его посмотрели… Скорее даже не больного, а раненого. У вас ведь большой опыт по части лечения раненых. Не так ли?

— Какой же я лекарь? Я больше самоучка. Что сумел перенять у своего учителя, деревенского знахаря. Я и диплома-то врача не имею.

— Ничего. Диплом — это ещё не всё. Вашему умению могу дать аттестацию и я. К тому же, если я не ошибаюсь, вы закончили фельдшерскую школу императорской армии в ту войну. Прекрасно практиковали и в армии и в зальцбургском лагере для военопленных. Так что не скромничайте.

— А как же с арестом?

— Пока отложим.

— Можно ещё вопрос?

— Пожалуйста.

— Почему вы своего раненого не лечите в вашей медсанчасти?

— Дело в том, что ранение у него свежее, а до медсанчасти ехать далеко. Кроме того у него есть и старые незатянувшиеся раны. Прошлогодние. Вы ему окажите помощь. А заодно и побеседуем. К тому же, он ваш соотечественник.

Дед на минуту задумался.

— Учтите, если вы с моей помощью хотите получить от него какие-либо сведения, то увольте. Я вам не помощник.

— Господь с вами, Илья Григорьевич! Чисто гуманный акт. Всё, что мне нужно знать о нём, я знаю. Это не партизан и не подпольщик. Просто раненый большевистский комиссар. Еще осенью 41-го во время боевых действий. Прятали добрые люди. Лечили как могли. Другие добрые люди, соседи, донесли. Пришлось взять. Отстреливался. Вот и получил ранение в плечо. Я ведь неплохо стреляю.

— Ещё бы! В лежачего беспомощного человека!

— Опять вы пытаетесь меня уязваить, Илья Григорьевич. Ведь не безоружный он был, а как положено в униформе армии и оказывал вооруженное сопротивление численно превосходящему противнику. И его поведение достойно примера и подрожания. Даже для моих солдат.

— А ваше — нет!

— Я и не спорю. Я вынужден был сделать то, что сделал. И учтите, Илья Григорьевич, времена рыцарских войн давно миновали. Потому добрых людей, прятавших его, я расстрелял. В назидание другим. Донесших на него — наградил. Тоже в назидание.

— И вы так спокойно об этом говорите!

— А как я должен говорить? Есть приказ. Он доведен до сведения населения. Следовательно, если ты его нарушаешь, — значит рискуешь своей головой. Кто не рискует, тот не выигрывает. Мне лично добрые люди, которые рисковали, более симпатичны, чем те, которых я наградил. Парадокс. Не правда ли?

— Если так пойдёт дальше, на земле останутся одни подонки.

— Возможно, возможно. С тех пор, как в войнах стал участвовать кроме профессионалов весь народ, экономические и духовные ресурсы воюющих сторон вцелом, понятие «мирное», то есть, невооруженное, не принимающее в войне участие население, исчезло. И госпитали, и школы, и дети, и женщины, все сооружения военного, гражданского и промышленного назначения превратились в стратегические ресурсы воюющих сторон. А, следовательно, уничтожение этих ресурсов есть действие законное и необходимое на войне. Иначе войны не выиграть. На оккупированной территории нет альтернативы — или те, кто на ней живёт безоговорочно подчиняются оккупационным властям, или должны быть беспощадно уничтожены.

— А как же христианская мораль? Любовь к ближнему? Десять заповедей? Наконец, знаменитый немецкий гуманизм?

— Большевики отменили христианскую мораль вместе с Христом и моисеевыми законами вкупе. Ещё в 1917 году. Осквернили божьи храмы по всей стране. Изгнали Бога из своей повседневной жизни, чтобы не мешал утверждению другой идеологии. Фюрер пятнадцать лет спустя последовал примеру большевиков, найдя их действия весьма полезными.

— Но кроме большевиков и нацистов есть же и просто люди, которые могут не разделять взглядов и тех и других!

— Что ж поделаешь, лес рубят — щепки летят, как любят говорить в России. Ради великой цели стоит и пострадать.

— Вот пусть и страдают те, кто принял ваши идеи. Других же — не насилуйте.

— Вы, Илья Григорьевич, относитесь к категории людей, не принявших ни того, ни другого. А потому не утратили чувства сострадания и любви к ближнему. Я это оценил. Вы однажды оказали медицинскую помощь врагу вашего Отечества — мне. Окажите такую же помощь в другой раз.

— Раз он мой соотечественник, он не может быть мне врагом. По крайней мере нынче.

— Не уверен, не уверен, Илья Григорьевич.

— Хорошо. Давайте сюда раненого.

— Ганс! — крикнул оберштурмфюрер.

Двкрь отворилась и на пороге замер роттенфюрер…

На носилках, прикрытый грязной командирской шинелью, лежал, как показалось Михаилу, пожилой человек с лицом землистого цвета, обросшим серой щетиной. Тонкие бескровные губы, прикрытые глаза, запрокинутая голова, густая сеть морщин у глаз и крыльев носа — всё говорило о том, что этот человек устал от бесконечных физических страданий

Дед сдёрнул шинель и бросил на пол у печи. Обе ноги у человека на носилках ниже колен были перевязаны серыми домотканными рушниками. У правого плеча на гимнастёрке темнело кровавое пятно. В петлицах Михаил рассмотрел четыре шпалы, а на рукаве гимнастёрки — звезду, — знак политкомиссара.

Пока в печи кипятилась в чугуне вода, дед готовил сухие травки и листочки для заварки снадобья, чистые рушники и тряпицы.

— Илья Григорьевич, почему в прошлый раз вы не сказали мне, что ваша семья погибла в 31-м году во время коллективизации?

— Какое это имеет сейчас значение?

— По-моему это именно сейчас и имеет значение. Вы можете сполна отдать долг представителю власти, погубившей вашу семью. Вот он перед вами. Этот человек наверняка принимал участие в коллективизации. Прямо или косвенно…

— Можно ли мстить человеку за его искренние заблуждения? Полагаю, нет. Человек сам их должен осознать. И его совесть будет ему судьёй. Если не осознает, любая кара, в том числе смертная, только придаст ему силы и убеждение в своей правоте, в мученической миссии его на благо своему делу.

Человек на носилках приоткрыл глаза, посмотрел на деда и облизнув губы с лёгкой хрипотцой произнес:

— Я принимал участие в коллективизации… И горжусь этим.

— Господин Трофимов, я не ошибся. У нас получится интересная беседа. Мне нравится ваша откровенность. Сейчас вы делаете всё, чтобы приблизить свой смертный час.

Раненый прикрыл глаза и ничего не ответил.

— Молчите… О вашей достойной смерти никто не узнает. Вероятнее всего вы числитесь в разряде «без вести пропавших». А такая неопределённость у ваших коллег не жалуется. Вы свято верите в свою идею и готовы за неё умереть. Я — в свою. Каждый из нас по-своему прав и достоин уважения.

— Какое может быть уважение к захватчикам, к человеконенавистникам, убийцам и поработителям? Ваша идея — идея расовых маньяков, стремящихся к мировому господству. — Внешне спокойно, без всяких эмоций ответил человек на носилках. — Вы обречены историей на поражение. И даже, если ваши армии дойдут до Сибири, то и там советский народ будет сражаться с вами и, в конце концов, придёт в Берлин. Я в этом нисколько не сомневаюсь. — Продолжал комиссар.

— Вот видите, вы назвали нас расовыми маньяками, стремящимися к мировому господству, но ведь и вы — маньяки, стремящиеся к той же цели, но на платформе единения, так называемых, пролетариев всех стран. Разница лишь в том, что национализм родился раньше интернационализма и имеет более глубокие корни. Думаю, и умрёт он позже интернационализма.

Полковник на носилках с интересом повернул голову в сторону оберштурмфюрера и стал разглядывать эсэсовца.

Дед Илья тем временем заварил какие-то снадобья в кружке, из которой ещё пол часа назад Михаил пил мятный настой и, приподняв голову полковнику, стал поить его.

— Я не помешаю вам, Илья Григорьевич, своей беседой с пациентом?

— Нисколько. Даже наоборот. Отвлечете его от несовсем приятных ощущений пока я буду обрабатывать его раны и делать перевязку.

— Что у него с ногами?

— На левой задета кость. Незаживающий свмщ. Правая лучше. Разрывы мышечных тканей. Небольшой абсцесс. Но раны в приличном состоянии. Жизни не угрожают. Ваша пуля пробила подключичную ткань и задела лопатку. Навылет. Лёгкие не задеты. При благополучных условиях тоже быстро затянется. Думаю, недели в две поставил бы комиссара в строй. Видно его бывшие опекуны очень старались. Душевные люди. Да будет им земля пухом. Ох-хох… Сколько ещё праведников примет эта земля досрочно в недра свои прежде, чем люди образумятся и поймут, что никакая идея не стоит крови человеческой.

— Э-э! Илья Григорьевич, это будет ещё не скоро. А может и никогда не будет. Человек так устроен. Вот о чем я искренне сожалею, так это о том, что мы сейчас воюем с Россией. Это решение фюрера может привести Германию к катастрофе. Но может он и прав. Время покажет. Не может быть в Европе двух великих держав. Достаточно одной. Есть ещё Азия, Африка, Америка и Австралия. Это, пожалуй, не противоречит диалектике. Не правда ли, полковник?

Раненый не ответил.

— Считаете, что лозунги, брошенные мне в лицо, вполне достаточный аргумент, чтобы исчерпать все темы нашего разговора. А зря. Пройдёт время и дотошные историки будут копаться в архивах в поисках аргументов, чтобы доказазать тот или иной взгляд на историю и политику, свидетелями и творцами которой мы с вами являемся. И замечу, будут ворошить и ваши, и наши архивы, и даже архивы третьих и пятых стран. Вот тогда-то они и вынесут сор из избы. И окажется, что партия фюрера, третий Рейх со всеми своими институтами, с одной стороны, и так называемое, государство рабочих и крестьян, созданное партией большевиков, с другой стороны, — вполне достойны друг друга. Судить-то будут не по лозунгам, а по делам.

— Как можете вы сравнивать себя с нами? Вы думаете демаглгия кучки оголтелых авантюристов, захвативших власть в Германии долго будет дурачить немецкий народ и весь мир? Нет! Своим разбойничьим нападением на Советский Союз вы полностью себя разоблачили перед всем миром! Мировой пролетариат не даст погибнуть нам! Наше дело правое, мы победим! Товарищ Сталин высказал мысль, которую разделяет всё прогрессивное человечество.

— Опять вы произносите лозунги, господин Трофимов. Вы ведь не политчас проводите. Откуда вы знаете мнение всего пролетариата? А что такое «прогрессивное человечество»? Вот вы назвали нас кучкой авантюристов, захвативших власть. Ведь это, мягко говоря, не так. Наша партия пришла к власти законным путём. За неё голосовали большинство германских рабочих. Этим они показали своё отношение к идеям национал-социализма. Придя к власти, мы дали рабочим работу, крестьянам процветание, капиталистам — доходы. Все довольны.

— За счёт неарийцев, за счёт своих соседей.

— Да. Кто-то должен за это платить.

— Откровенно.

— Больше даже скажу — предвыборная кампания нашей партии финансировалась крупнейшими германскими монополиями, потому что фюрер сумел убедить германс- кий капитал в необходимости проведения именно такой политики. Чтобы в Германии не повторилось то, что случилось в России.

— Вот видите, вы сами признаете свою антинародную суть. Вы — наёмники капитала!

— Это смотря по тому, что иметь в виду под понятием «народ». Народ, этнос — это не только крестьяне и мастеровые. Так называемые, пролетарии. В рервую очередь это — культурно-организационный костяк, создающий эту самую культуру, передающий её из поколения в поколение и организующий самобытную экономичес-кую и культурную жизнь народа. Так что наше движение не антинародно. И если оно оплачивалось, то оплачивалось своимиже немцами.

— Против немцев! Против рабочих, которые создали эти средства для капиталистов!

— Передёргиваете, господин Трофимов. И спешите. Сами рабочие и крестьяне без организующего начала и технологии не более, чем толпа. И никакого капитала создать и даже прокормить себя не способна. Капитал создаётся всеми участниками производственного процесса. И вряд ли кто-либо может это опровергнуть.

В отличие же от нас, большевики пришли к власти путём военного переворота, подготовленного и совершенного на наши, немецкие деньги. Никто и ни-когда за вас не голосовал. Вы «убеждали» противников силой оружия, кстати, тоже купленного на наши деньги. Ваша партия никого не представляла, предлагая демагогические лозунги безграмотным, уставшим от войны рабочим и крестьянам.

— Ложь! Давно опровергнутая ложь! Измышления белогвардейщины!

— У вас есть более веские аргументы? Нет. А у меня есть. Судя по вашему званию, вы, господин Трофимов, имеете среднее, а может быть и высшее образование. Может быть вы закончили высшие марксистские курсы. Вы должны помнить из истории, что только группа Лениа из европейских социал-демократов пожелала своему правительству потерпеть поражение в войне. И не просто выразила пожелание, но активно действовала в этом направлении, разлагая армию и дезорганизуя тыл. Мечта для нашего генштаба!

— Да! И мы гордимся этим! Только Ленин, только партия большевиков осудила империалистическую антинародную бойню, которая нужна была только капиталистам в их жестокой борьбе за передел мира. Ленин призвал превратить войну империалистическую в войну гражданскую! Через поражение придти к победе пролетариата, к революции. И мы это сделали! Доказали всему миру, что были правы.

— Боюсь, что без нас, немцев, вам вряд ли удалось бы это сделать. Цель Ленина была власть, которую он хотел получить через революцию. Захват власти вооруженным путём! Революция лишь инструмент для захвата власти. Для дестабилизации императорской власти в условиях революционной ситуации и работала партия Ленина. Для проведения этой работы и нужны были средства!

— Чушь!

— И это всё, что вы можете возразить? Где была во время войны группа Ленина? В Петербурге? В Москве? В Нижнем Новгороде? Нет! В Швейцарии! В нейтральной тихой мирной Швейцарии. Как эта группа попала в апреле 17-го года в Россию?

— Это всем известно. Через Швецию и Финляндию.

— И, прежде всего, через Германию. Не через союзную Сербию или Италию, а через Германию! Вот вы, полковник Трофимов, человек военный. Как вы считаете, может ли группа в три десятка человек граждан страны, с которой ваша родина находится в состоянии войны, транзитом проследовать через вашу территорию без ведома военных властей?

— Нет. Но их оппозиция войне и конкретные действия большевиков в России были гарантией в отсутствии у них намерения заниматься противозаконной деятельностью на территории Германии! Об этом знает у нас любой школьник!

— Вот-вот. Именно их деятельность. Объективно группа Ленина была союзником Германского Генерального Штаба. Потому не только получила разрешение проследовать в Россию через территорию Германии, но тьакже получила средства для проведения подрывной работы против самого мощного противника Германии — Русской Императорской Армии.

— Старая песня. Вы видимо начитались старых кадетских и эсэровских газет.

— Ваше счастье, что 70 % русских были безграмотны. Большая часть рабочих, которым было доступно печатное слово, читало большевистскую прессу. Им импонировала ваша демагогия. Демократическое слюнтяйство правительства Керенского спасло Ленина и его соратников. Их должны были повесить как наших агентов ещё летом 17-го года. Оснований у русской контрразведки было предостаточно. Несколько тысяч профессиональных революционеров-большевиков не питались божьим духом, не прикрывали своё бренное тело фиговым листком, не отдыхали в бочке, как Диоген. Нужны были средства для их содержания. Издавать массу печатной продукции — тоже нужны были средства, причём не малые. А содержание и вооружение Красной Гвардии? Может быть вы лично не представляете этих расходов. Я представляю. Потому что ещё в 21-м году занимался аналогичной работой в нашей партии.

— Что же вы так плохо продвинулись по службе?

— За свой длинный язык расплачиваюсь. И потом я — идеалист. В том смысле, что меня привлекает сама наша идея, процесс борьбы за её торжество, а не плоды, которые приносит эта борьба, то есть, власть. Я — исключение из правил. После нашей победы всплыло масса дерьма, оттеснив старых испытанных борцов нашего движения от власти. Это уж из области психологии. И ничего тут не поделаешь. Сам фюрер вышел в лидеры скорее благодаря своей интуиции и ораторскому искусству, а не своей теоритической подготовке и знаниям. Ведь он не имеет даже достаточного образования, необходимого руководителю европейской страны в ХХ веке. Глядя на него, толпы невежд считают и себя вполне достойными быть государственными и партийными функционерами, совершенно не понимая, что нет у них ни знаний, ни опыта, ни интуиции, как у фюрера, на худой конец. Так что за ними не поспеешь. Как говорят в России — «На ходу подмётки рвут».

Впрочем, если фюрер, бывший солдат прошлой войны, родившийся в самых народных низах, стал канцлером Германии и фюрером немецкого народа, то недоучи- вшийся семинарист, сын туземного сапожника с окраины России Иосиф Сталин стал вождём Великой России. Парадоксы ХХ века! Я думаю, по своим анкетным данным фюрер вполне вписывается в рамки эталонов ваших руководителей. Также, как Сталин — наших.

Однако, вернёмся к нашим баранам, как любят говорить на Востоке.

Так вот, необходимые суммы, и немалые, Ленин и его близкие соратники получили от германских капиталистов. Не этично. Не правда ли? Куда как лучше было получать средства на нужды революции через своих агентов со счетов русского капиталиста Саввы Морозова, как это было в 905 году.

— Ради великого дела освобождения мирового пролетариата вполне допустимо использовать средства мирового капитала без различия его национальности. Тем более, что этот капитал — плод нещадной эксплуатации пролетариев всех стран!

— Браво! Недурной аргумент! Значит для достижения великой цели все средства хороши!

— Да! И не большевики это выдумали!

— Ну вот мы и пришли с вами к согласию. И вы, и мы ради достижения цели используем любые средства.

— Разница лишь в цели!

— Тоже верно. Вы верите в мессианство мирового пролетариата, я — арийской расы.

— Вы, господин Гессе, пользуетесь недозволенными приёмами, — вмешался дед Илья, — Ваш оппонент ранен, я, как видите, оказывая ему помощь, сопряженную с определёнными физическими страданиями, вы же, навязанной дискуссией, чрезмерно волнуете его, что может отрицательно сказаться на его здоровье.

— Что вы, Илья Григорьевич. Ведь больше говорю я. Следовательно, излагаемое мною, скорее для него наркоз.

Так вот, господин Трофимов, пролетариат, на который вы возлагаете такие большие надежды, не есть мессия. Ему не нужна свобода, которую вы якобы ему суёте. Тем более заводы и фабрики. Я помню в 18-м году на юге России бродили вооруженные банды. Они грабили ближнего во имя свободы. Свободы от власти, от необходимости добывать трудом хлеб свой насущный в поте лица своего. Мой батюшка был управляющим одним из имений Фальцвейна. Богатейшее хозяйство, поставленное по последнему слову науки и техники. Разграбили ведь. Рстащили. И ни один из этих пролетариев понятия не имел, что есть свобода слова, собраний, совести и проч. Свобода слова нужна тому, кому есть что сказать.

В любом производственном процессе от сотворения мира до наших дней участвует инвестор, организатор, технолог и исполнитель, как я уже говорил. И все они друг без друга неспособны что-либо создать. Это только Всевышний в своей персоне соединил всех. Так на каком же основании вы выделяете из всех участников производственного процесса исполнителя-пролетария? Ему всё равно на кого работать — на конкретного хозяина-капиталиста, группу акционеров или государство. Содержание его работы не изменится.

— Ошибаетесь. Изменится. Он сам будет управлять заводом, имением и самим государством!

— Вот тут-то я вас и поймал, господин Трофимов! Вы ведь наверное из рабочих или крестьян происходите.

— Из орловских крестьян. Мои предки были крепостными. И я этим горжусь!

— Чем же? Тем, что вы бывший крестьянин нынче политический комиссар? Теперь вы — функционер партии, чиновник её. Между прочим, генерал Деникин тоже был внуком крепостного крестьянина. Ни он, ни вы теперь не крестьяне. И он, и вы отстаиваете интересы тех, кому служите — государству, партии.

— Наше государство есть гарантом интересов трудящихся.

— Странно. Видимо поэтому вы уничтожили миллионы крестьян во время коллективизации, что отстаивали их интересы.

— Без этих жертв нельзя изменить мелкобуржуазное сознание крестьян, которое есть основа капитализма, частной собственности!

— Вы упорно хотите искоренить даже мысль о частной собственности. А ведь вряд ли это удастся. Думаю, что знай российское крестьянство, что ему уготовано через десять лет после революции, не удалось бы вам удержаться у власти. Уничтожив частную собственность, вы не уничтожили желание ею обладать даже у самого последнего пастуха, я уж не говорю о партийном или государственном функционере.

Но, как видите, подход к теме у нас одинаков. Вы не брезгуете ничем для торжества ваших идей, вплоть до уничтожения целых слоёв нселения. Мы поступаем также. Только мы не скрываем, что собираемся уничтожить большую часть славян, полностью уничтожить евреев и цыган.

— Чем же вам насолили славяне, евреи и цыгане?

— Вот видите, господин Трофимов, у нас получается великолепная дискуссия. Я вам очень благодарен. Я всю жизнь мечтал о таком диспуте. Ведь у нас в партии, как и у вас, нет ни фракций, ни оппонентов.

По мнению наших историков славяне есть потомки одной из ветвей готов, оставшейся на обочине главных путей миграции народа на обширных территориях восточной Европы ещё полторы тысячи лет тому назад. К сожалению, эта ветвь смешалась с древними угрофинами, а затем тюрками, активно деградировала из-за отсутствия тесных связей со своими братьями на западе и обособленности мелких групп на громадной территории. То есть, произошла самоизоляция. Поэтому первейшая наша задача — произвести селекцию славян, отфильтровать стойкие арийские корни, вернуть их в лоно арийцев, остальных уничтожить, как динозавров.

Евреев следует уничтожить, потому что это единственный народ в Европе, не поддающийся окончательной ассимиляции. Он несёт в себе древние корни бунтарства, неповиновения, выражающегося, в первую очередь, в вольнодумстве, сомнении, поиске. От них начинались все крамолы, приведшие к падению Великого Рима, они дали миру монотеизм и Христа, они же породили первых еретиков и атеистов, идеи социальных движений и наук. Они никогда не будут покорны. Ни они, ни их семя. Своим присутствием и своим поведением они будут вносить дезорганизацию и разлагать сомнениями массы. Всегда будут угрозой тысячелетнему Рейху, да, впрочем, любой организованной тоталитарной власти.

Ну а цыгане — это, по нашему мнению, народ — паразит. Заниматься его окультуриванием, приобщением к цивилизации из гуманных соображений — дело дорогостоящее и бесперспективное. Физическое уничтожение цыган, как и душевнобольных — самое рациональное действо в вопросе расового очищения и оздоровления Европы.

— Вы говорите страшные вещи. Неужели с подобными взглядами вы надеетесь победить?

— Но вы же с идеей уничтожения частной собственности собираетесь победить!

— В основе нашей идеи — наука. Коммунизи — будущее человечества.

— Наука? Господин Трофимов, я изучал в университете естественные науки, то есть, точные. И привык повиноваться объективным законам Природы. Когда функция описывается всеми возможными аргументами — это наука. Гуманитарные же дисциплины, общественные, как вы изволите их называть, — более построены на гипотезах, точках зрения отдельных исследователей, эмпиреях, так сказать, ни в коем случае не охватывают большей части аргументов, могущих повлиять на функцию. Тем более, что главный аргумент — человек со своими нередсказуемыми эмоциями. Потому-то никто не может предвидеть проблем, возникающих при проведении реформ, революций, поступков исорических личностей. Кстати, исторические личности, вожди масс чаще опирались не на научные знания, а на интуицию, свою харизму, оплодотворяющую идеей толпу. Толпа не думает, толпа действует. Либо кричит «алиллуя», либо «анафема»! Думают личности. Поэтому-то и вы, и мы так ценим коллектив. Не дать личности уединиться! Лишить условий думать! Вы, говорят, даже изобрели такую форму коллектива, как коммунальная квартира. Когда фюрер узнал об этом, он пришел в восторг. Доктор Геббельс тоже посчитал это великим изобретением в области управления толпой. В его министерстве даже разрабатывались проекты устройства домов для молодых рабочих с общими спальнями. Наподобие ночлежек или ваших общежитий. Круглосуточный контроль над индивидуумом! Есть чему позавидовать! Но потом от этого проекта отказались. Побоялись развития гомосексуальных наклонностей у молодёжи.

Что же касается «доказательств» научности ваших идей, то есть, успехов в социалистическом строительстве, то это явление временное. Прошло менее 25-ти лет, как вы пришли к власти. Для истории это мгновение. Энтузиазм первого поколения вы использовали максимально. Фюрер это оценил. Согласитесь, успехи после нашего прихода к власти не менее грандиозны. То же наблюдалось и в Италии. Италия впервые со времен Великого Рима стала сама себя кормить! Величайшее достижение Дуче! Аргументы, которые мы с вами не учли, проявятся позже. На втором, третьем поколении, если мы с вами доживём.

— Всё. Я закончил. — Сказал дед Илья, накрывая полковника шинелью. — Ему хорошо бы поспать, Отто Карлович.

— К сожалению, я временем не располагаю.

— К чему вы затеяли этот ненужный разговор? — Спросил полковник. — Я не собираюсь переубеждать вас. Доставлять вам удовольствие своим участием в диспуте тоже не хочу. Делайте своё дело. Или может быть вы стали вдруг таким гуманным, что решили меня перед расстрелом вылечить?

— Зачем же так сразу. Я хочу вам предложить сотрудничать с нами. Расстрелять мы вас всегда успеем.

— Не надейтесь. Напрасный труд.

— Вот видите, а Ленин согласился сотрудничать со своими противниками.

— Опять вы за своё. Повторяетесь, однако.

— Методы у нас одинаковые, вот и повторяюсь. Чем чаще какую-либо сентенцию повторять, как заклинание, тем больше шансов, что она будет усвоена.

— Это тоже придумал доктор Геббельс?

— Отчего же. Это ваше изобретение. Враг всему — частная собственность. Вы это повторяете в разных вариациях постоянно, не давая себе труда развить эту мысль вглубь, попытаться смоделировать последствия уничтожения частной собственности. Так что мы только позаимствовали этот метод.

— Если Ленин и взял какие-то средства на благо революции, то они пошли и на благо немецкого рабочего класса. Так что вы меня не убедили.

— Жаль. Но мы не предъявляем вам векселей. Вы полностью за наши финансовые услуги расплатились.

— Чем же, позвольте узнать, мы с вами расплатились?

— Хотя бы тем, что своей дальнейшей политикой вы объективно помогли нам придти к власти.

— Шутить изволите?

— Ничуть. Вы никогда не задумывались над тем, отчего немецкий рабочий класс вдруг круто повернул от партии Тельманна к партии Гитлера? Вижу, что не задумывались. Когда в 29-31-м годах вы круто повернули влево, уничтожив остатки частной собственности экспроприировав последних нэпманов и устроив коллективизацию крестьянам, немецкие трудящиеся сделали выбор в пользу Гитлера. Они имели перед собой пример — с одной стороны Италия Муссолини, с другой — Россия Сталина. Вот это и была оплата вашего долга нам. Сталин был сторонником прихода к власти Гитлера, полагая, что наша партия будет более благоприятным противником для немецких коммунистов нежели социал-демократы. Открывались перспективы для мировой революции, а попросту военного похода в Европу Красной Армии.

— Браво! Вы отменный демагог! Удивительно, отчего у вас такой малый чин!

— Вот вы мне и поможете продвинуться по службе, господин Трофимов. Что же касается демагогии, то вы не правы. Я пользуюсь исключительно фактами. Где лидер КПГ Найманн, ярый противник нашей партии? Если не ошибаюсь, погиб в застенках НКВД за несогласие с «мнением» Сталина и Коминтерна. Сменивший же его Тельманн в благодарность за своё поведение ест черную икру в Маобите. Мы умеем ценить заслуги, оказанные нам сознательно или безсознательно. Тельманн прежде всего послушный солдат партии и Коминтерна. И это важно.

— Я вам не верю.

— Ну что ж, — минуту подумав продолжал Гессе, — Я, пожалуй, дам вам возможность убедиться, что прав всё-таки я. Если мы даже проиграем эту войну, со временем проблемы наши станут вашими. Я не знаю, сколько пройдёт времени, но мне кажется, что это так.

— Наука?

— Скорее интуиция. Я вам дам возможность выжить. У нас. Если победите вы — у вас будут проблемы с вашими товарищами по партии, когда вы вернётесь из плена. Думаю, кое-что изменится в вашем сознании под влиянием времени и событий. Да и мой посев не останется без всходов.

— Вижу вы задумываетесь всерьёз над возможностью поражения. Это отрадно. И тем не менее, предлагаете мне с вами сотрудничать. Как это понимать?

— Очень просто. Сейчас, как у вас говорят, на носу весна. Мы воюем уже почти восемь месяцев. Мы разгромили практически Красную Армию наголову. А победы нет. И не видно. Я — реалист. Блицкриг не удался. Сейчас нам нужен союзник. И этим союзником может быть только оппозиционно настроенная часть русских и других народов на территории России по отношению к Советской власти. У многих людей здесь есть все основания не любить Советскую власть. Но нам нужны толковые, энергичные организаторы. Вроде вас… У вас есть опыт работы с массами, вы владеете методами убеждения, можете вести за собой. Вы — профессионал. Поэтому мы предлагаем вам сотрудничество с нами. Какая вам разница — нацизм или коммунизм? Вы лично будете иметь ту же власть над людьми, как и при советах. Может быть даже большие возможности для проявления инициативы. Мы умеем ценить квалификацию. Подумайте.

— Вы ошиблись в главном, господа. Вы пришли сюда с мечом. Вы вероломно напали на нас, а потому получили отечественную войну и никаких шансов на успех. Мы будем воевать до тех пор, пока не победим. Если понадобится — триста лет. Такова логика отечественных войн. Фюрер плохой знаток истории. Сто тридцать лет тому назад Великая Армия Бонапарта вторглась в Россию. Он был уверен, что русские рабы, прочтя на его знамёнах лозунги — Свобода, Равенство, Братство, — будут его союзниками. А что вышло? Русские крестьяне не умели читать и объявили захватчикам отечественную войну, весь русский народ объединился в патриотическом порыве и разгромил врага. Этот великий завоеватель кончил островом Святой Елены. Хороший исторический урок.

— К сожалению, не все усваивают исторические уроки. Тут я с вами вынужден согласиться. Именно поэтому я допускаю гипотетическую мысль о нашем поражении. Трагедия состоит в том, что действительно Сталин спрвоцировал наш превентивный удар по России, создав ситуацию отечественной войны. И в этом вы правы. Впрочем, в приведенном вами примере урок и для вас есть.

— В чем же?

— Нельзя носить в чужие страны свои знамена со своими лозунгами.

— Вот оно что! А мы и не собираемся экспортировать революцию. Это — объективный исторический процесс.

— Но протекает он у всех по разному. У кого он кончается Сталиным, у кого Гитлером. Так что вернёмся к моему предложению. Я вас не тороплю с ответом. Дам возможность подумать.

— Ну а если я и тогда отвечу отказом?

— Тогда я нарушу приказ. Я должен вас расстрелять. Но сделаю всё, чтобы вы пережили войну. Мне самому это вряд ли удастся. А вы — должны. Должны увидеть, что дальше будет. Вас я отправлю в лагерь для высшего комсостава. Там общество приличное. Вам придётся выдать себя за комдива какой-либо дивизии Юго-Западного фронта или работника штаба фронта. Политкомиссарский знак с гимнастёрки снимем. Вот ваши документы. Партбилет здесь же. Зашьёте в фуражку. Авось выживете. Если коллеги не выдадут. Дальше ваше дело. Я формально не имею возможности проверить вашу «легенду». Потому с меня всё спишется. Имейте в виду, там работает наша агентура очень высокой квалификации. И никто вам не поможет выжить Так что — думайте У вас есть алтернатива.

— Спасибо и на том.

— Не за что.

— Мне только не понятно, зачем вы привезли меня сюда? Этот разговор мог бы состояться и у вас, в районе.

— Я давно жду этого вопроса. Объясняю. Во-первых, нам было по дороге. Вы нуждались в срочной медицинской помощи, а Илья Григорьевич отменный лекарь. Можно сказать, самородок. Его осмотр стоит визита к лучшему европейскому профессору. Во-вторых, я знаю, что Илья Григорьевич пользует не только своих односельчан, но за ним числится помощь и раненым красноармейцам, которые подлечившись, бесследно исчезали в лесу. Полагаю, они у партизан. Так что Илья Григорьевич работает и на партизан. Чтобы сделать такой вывод, не нужно быть Шерлоком Холмсом. Я догадываюсь, что Илья Григорьевич сотрудничает с партизанами не только как лекарь. Это естественно. В его патриотических чувствах я не сомневаюсь. Собственно, он этого и не скрывает. Именно поэтому я и привёз вас сюда. И вёл беседу, можно сказать, вербовку в присутствии Ильи Григорьевича, будучи абсолютно уверен в вашем, Трофимов, отказе. О вашем отказе сотрудничать с нами узнают партизаны. А там, Бог даст, и в Москве. Если вам удастся выжить в случае вашей победы, я уверен, у вас будут крупные неприятности. Вероятно вас и таких, как вы, сделают виновниками всего, что произошло за последние восемь месяцев. Вот тогда-то вы и вспомните эту нашу беседу.

— Я согласен быть забытым, растоптаным, лишь бы час нашей победы скорее настал.

— Именно поэтому я благодарю судьбу, что нашел вас.

Трофимов несколько минут молча лежал, закрыв глаза.

— Ну хорошо. А вам-то какая корысть от всей этой комбинации? Растопчут какого-то там полковника, старого большевика, по ошибке. Что из этого? Бывает наказывают и невиновных.

— В том-то и дело, что растопчут не одного какого-то полковника, а тысячи, сотни тысяч, может быть даже миллионы ни в чем неповинных лучших своих людей точно так же, как это сделал Сталин в 37-м. Ваша катастрофа июня 41-го и наша будущая катастрофа имеют одни и те же корни. Абсолютная власть попала в руки малокультурных, некомпетентных безответственных личностей. Кто бы в этой войне ни победил, победителя в недалёком историческом будущем ждёт катастрофа. Победа, добытая ценой колоссальных жертв, укрепит власть серости. Эта самая серость поверит в свою непогрешимость, своё могущество. Все, кто не сер, — будут уничтожены или вынуждены будут уйти в глубокое подполье, «раздвоиться», наконец. Эта судьба ждёт и меня, и вас. В любом случае мы с вами погибнем. И вы в этом должны убедиться. Именно такой, как вы. Я — психолог-экспериментатор. Провожу длительный эксперимент. Вы, Трофимов, становитесь участником эксперимента. Одновременно и субъектом и объектом. Вы защищаете свой дом. В этом ваше нравственное преимущество. Фюрер поспешил. Он не оценил свмых свежих фактов. В 20-м году Красная армия не сумела «убедить» польских пролетариев стать под красные знамёна революции, а в 40-м — финских. И если я не доживу до того времени, когда можно будет оценить результаты эксперимента, то доживёте вы или Илья Григорьевич, или те, кому попадёт эта информация об этой нашей беседе. Там, в будущем, меня оценят. Независимо от того, кем я сейчас являюсь по своей служебной обязанности и партийной принадлежности. Меня оценят как ученого. В этом и состоит моя корысть.

И этот ваш последний вопрос я тоже ждал.

Ну что ж, в путь-дорогу, как у вас говорят.

Гессе нахмурился, встал, расправил форменую тужурку и продолжал, прохаживаясь по горнице:

— Я так полагаю, что неплохо бы вам, Илья Григорьевич, проехаться с нами до места назначения.

— Что, Отто Карлович, не надеетесь на свою охрану?

— Не надеюсь. Вы присмотрите по дороге за пациентом, а заодно будете кем-то в роде заложника. Думаю вы не откажитесь.

— Думайте как хотите. Я вынужден подчиниться.

— Вот и договорились

Через слуховое окно Михаил увидел, как носилки с полковником внесли в транспортёр. Вслед за ним роттенфюрер Ганс втолкнул туда же и деда Илью.

Оберштурмфюрер Гессе что-то долго объяснял Грищуку, терпеливо ожидая, когда переводчик справится со своими обязанностями. По энергичным жестам оберштурмфюрера Михаил понял, что господина Грищука ждёт виселица, если с крыши дедовой хаты упадёт хотя бы одна соломенка. Грищук, вытянувшись в струнку, ел глазами начальство, и как только за оберштурмфюрером захлопнулась дверца броневичка, сдёрнул с головы шапку и поклонился в пояс заурчавшей машине.

Михаил не отходил от окна до тех пор, пока шум от немецкого кортежа не затих за поворотом лесной дороги. Грищук тоже ждал этого момента. Торопливо перекрестившись, он несмело приблизился к дедовой хате. Походил вокруг, остановился у двери, даже потрогал деревянную ручку, но войти не решился. Немного потоптавшись на месте, Грищук сплюнул, матюкнулся, вспомнив дедову мать, повернулся и зашагал прочь в свой утренний обход по селу. Михаил вздохнул с облегчением и опустился на охапку сена. Через минуту он тихо посапывал. Ночной марш по глубокому снегу и напряжение утренней встречи дали себя знать.

Во сне ему привиделась лесная поляна под белым пологом осеннего дня, пожелтевшие листья усталых берёз меж колониями упругих опят, тихий шелест дождя в наростающем ритме равелевского болеро.