Январь 44-го потрескивал морозами и пуржил мелкой крупой. Разорёная, обезлюдившая земля, казалось, замерла в анабиозе.
Уже месяц Михаил ходил сам не свой. Сообщение о том, что самолёт с ранеными на борту. не вернулся на базу, потрясло его. Он не думал, что так привязался к этому ребёнку, встречавшего его с преданностью в глазах после каждого поиска. Она вела себя, как взрослая женщина, полагая, что должна заботиться о своем мужчине, обстирывать и подкармливать его. Маруся с благодарностью принимала от Миши разные трофейные безделушки, но если он приносил что либо сладкое — конфету ли, плитку шоколада, — считала это баловством и с удовольствием оделяла этим редким продуктом своих друзей и тяжелораненых. И вот сейчас, он, повидавший такое, чего могло бы хватить на добрый десяток жизней, не мог осознать, что больше никогда не увидит её. В глубине души у Михаила теплилась надежда — в последний момент он сунул в санитарную сумку вместе с коробкой трофейных сардин письмо со своим киевским адресом для родителей, хотя у него было мало надежд, что письмо найдёт адресата. И потом, невозвращение самолёта на базу ещё не означало, что все, кто был на его борту, погибли.
После освобождения Киева немецкие войска откатились на запад, оставив партизанские отряды украинского полесья в тылу наступающей Красной Армии. Небольшие группы бывших партизан, связанных с управлением и разведкой, были оставлены временно в распоряжении Штаба Партизанского движения, рядовые же партизаны автоматически влились в ряды наступающих войск.
Облокотившись о кабину, Михаил со Степаном Полищуком тряслись на кулях с крупой в уютном крытом кузове войскового доджа, идущего от вышгородских переправ к Киеву. Ребята дремали в пол глаза, прижимая к груди снаряжённые шмайссеры. Мешок с пакетом для партизанского штаба лежал в ногах. Белая накатанная дорога скользила между старыми соснами пущеводицкого леса. Мотор звонко визжал. Машина ходко бежала, поскрипывая бортами на выбоинах, баюкая своих пассажиров.
Высадились на площади Сталина. Серый зимний день перевалил за полдень. Грязный снег, расчерченный протоптанными редкими прохожими тропинками, помеченный желтооранжевыми ноздреватыми оспинами следов от мочи, укрывал останки этой некогда одной из самых красивых улиц города. К Пушкинской улице поднимались узенькой тропинкой, петлявшей среди барханов развалин. Лёгкий морозец приятно холодил разгоряченные лица ребят. Снег поскрипывал под ногами в безлюдном провале улицы. Сгоревшие дома смотрели слепыми глазницами окон. Пахло горелым железом. Синий дымок лениво стлался вдоль улицы, выбиваясь из железных труб, пропущенных сквозь форточки немногих обитаемых квартир уцелевшихъ домов. Вся нечётная сторона Пушкинской была сожжена дотла, и только 7-й номер, бывший в середине квартала, уцелел здоровым зубом в пустой мёртвой челюсти улицы. Поднялись в четвёртый этаж. Долго стучали в толстую дубовую дверь. Наконец, за дверью послышались шаркающие шаги.
— Кто там? — спросил старческий голос.
— Это я, Валентина Дмитриевна, Миша.
— Какой Миша?
— Миша Гур.
— Никакого Миши тут нет. Он ушел на фронт и там пропал. И родственники его все погибли при немцах. Я никому не открою.
В низу живота у Миши похолодело и он опустился на площадку. Степан нагнулся над ним и потряс за плечо.
— Мишко, нэ сумуй. Нэ ты пэршый. Гэй, бабцю, видчыняй-но, бо зараз двэри гранатою высаджу! Швыдко, падло!
Степанов аргумент подействовал. Дверь приоткрылась, взятая на цепочку. Из щели выглянуло сморщенное старушечье лицо. Миша поднялся. Старуха пристально всматривалась в него.
— Вы не узнаёте меня, Валентина Дмитриевна?
— Разве ты жив? — недоверчиво спросила она.
— Жив.
Тем временем Степан вставил свой валенок в щель
— Видчыняй, бабцю, мы свои, партизаны.
Валентина Дмитриевна испуганно шарила за дверью, пытаясь нащупать клюз запора.
— Боже мой, Боже мой, — причитала Валентина Дмитриевна. — Это действительно ты. Из всех соседей только я и осталась в живых. Как всех отсюда немцы выселили за Дмитовскую, так я одна вернулась. Русенко не трогали. Он работал у них на заводе инженером. Может быть поэтому здесь всё сохранилось. Уехал с семьёй с немцами. Ваша комната закрыта. Как ушли ваши в Бабий Яр, так и заперта до сих пор. Это ещё счастье, что наш дом не сгорел. Тут неделю всё пылало. Сначала, как пришли немцы, было тихо. Потом, через неделю, всех евреев расстреляли в Бабьем Яру. Три дня стреляли. Тут и началось. Сначала взорвалась гостиница «Красная звезда». И пошло. Стали взрываться дома на Крещатике, начался пожар. Сначала гасили, но потом и гасить уже некому было. Всё пылало. Наш дом только и уцелел из всего квартала. А как же вы? — перешла на «вы» Валентина Дмитриевна, — Вы же ушли на фронт…
— Вот так, Валентина Дмитриевна. Попал в окружение. Воевал в партизанах.
Миша пошарил рукой над притолокой и отыскал на заветном месте ключ. Сорвал с двери хилые жэковскике печати и открыл дверь.
В комнате всё было на привычных местах. Только покрыто трёхлетним слоем пыли. Смахнув со стола старые пожелтевшие ещё довоенные газеты, ребята выложили из вещмешков трофейные консервы, две буханки настоящего домашнего хлеба, большой кусок густо посоленого сала, бутылку мутной самогонки, заткнутую бкмажной пробкой, свёрнутой из обрывка газеты, запасные снаряженные магазины к автомату, пол дюжины гранат, мешочек с двумя фунтами гречки и мешочек с патронами россыпью к шмайссеру и русскому нагану.
Старуха с завистью и подобострастием смотрела на выкладываемые богатства.
— С чего же вы, Валентина Дмитриевна, жили во время оккупации?
— Кое-что продавала из вещей. Ездила менять вещи в Бровары и Обухов. Все так делали. Немного помогал мне Русенко. Много ли мне нужно? А сейчас работаю кастеляншей в гостинице «Первомайской» на Фундуклеевской. Раз в трое суток дежурю круглосуточно. И ещё каждый день хожу на четыре часа. Вот только час, как пришла с работы. Карточку дали служащую. Иногда чего-нибудь выменяю у постояльцев. На самогон. Так и живу. Мне хватает. Скоро начнут подселять жильцов. Боюсь, вселят сюда какого-нибудь босяка. Вы бы подошли к управдому. Чтоб он знал, что вы вернулись на свою жилплошадь.
— Пойду. Кто управдом?
— Тот же, что и до войны был. Он и при немцах был комендантом домов.
— Контора там же?
— Там. Он вас ведь знает.
— Если забыл, — напомню. Не попить ли нам чайку? Как у вас с топливом, Валентина Дмитриевна?
— Плохо, Миша, очень плохо. — Потупила глаза старуха. Вы уж извините, Миша, всю посуду вашей мамы, которая была в кухне, при немцах я выменяла на сало и картошку. Посуда очень ценится. Я вам верну. Я подумала, что хозяева погибли, так почему бы мне не воспользоваться? Всё равно кому-то достанется.
— Ладно, Валентина Дмитриевна, Пока мне не нужна посуда. Вот только вскипятить кипяточку бы. Поужинаете с нами. А там видно будет. Война ещё не кончилась. И мы ещё солдаты.
— Сейчас, сейчас, не беспокойтесь. Только по воду схожу. Водопровод ведь не работает.
— Куда?
— Вниз, во двор. Там старая колонка.
— Погодите, Валентина Дмитриевна, давайте я схожу. Где ведро?
Михаил, подхватив два ведра, сбежал вниз черным ходом к дворовой водоразборной колонке. Пока тонкая струйка воды медленно журчала, от стены дома отделилась серая давно не бритая фигура в старой солдатской шинели и рваном треухе с потёртым кожаным верхом. Фигура подошла и стала внимательно рассматривать Михаила. Видимо добротный ватник и такие же штаны, заправленные в валенки, достаточно «зелёный» вид их обладателя, ввели этого типа в заблуждение.
— Гляди-ка, жидок! Настоящий жидок! Как это ты прошел мимо Бабьего Яра?! И тепло ему! В такой одёжке, падла, а тут настоящие русские люди должны мёрзнуть! Может и курево у тебя есть?
— Есть. И курево тоже. И ещё есть кое-что для таких, как ты, — сказал Михаил, вытаскивая из-за пазухи револьвер. Взведёный курок сухо щёлкнул. — Вон из двора и с этой улицы, а ещё лучше с этого света. Понял?
— Но-но… У меня тоже пушка есть… — возразила фигура и опустила руку в карман шинели, — Не шути, жидок!
Михаил выбросил руку с оружием и выстрелил. Пустая консервная банка, лежавшая в метре у ног этого типа, с визгом взлетела в воздух и с жестяным звоном ударилась о стену дома.
— Ты слышал, что я сказал? Пошел вон! Убить не убью, но калекой безногим сделаю! А то и яйца отстрелю!
— П-понял, понял, — и пятясь задом, фигура стала отступать в подворотню.
В этот же момент дверь с лестницы с шумом отворилась и во двор с автоматом наперевес выскочил Степан.
— Мишко, ты жывый? Що трапылось? Га?
— Нэ хвылюйся, Стэпан. Якыйсь дызэртыр тут почав мэни права качать. Йому сподобалысь мои штаны и валенки. Свое ж пропыв.
Увидев, что в руках у Степана впридачу к револьверу его товарища хищно поводит носом шмайссер и косую красную ленту поперек кубанки, фигура прытко кинулась на улицу и скрылась в сумерках.
Поутру ребята быстро добрались до штаба. Степан с любопытством вертел головой по сторонам, дивясь красоте и вычурности лепки, украшавшей большие пяти-шести этажные дома. Особенно его поразили фигуры мужиков с песьими головами и с крыльями, как у кажанов, подпирающих стену над входом в дом с башенкой у Золотых ворот. Он впервые попал в большой город и всё ему здесь было любопытно.
В штабе их первым делом разоружили, отправили в отдельную комнату, где раздевшись, выпороли из нижнего белья лоскуты-удостоверения. Потом часа два допрашивали. На счастье их сразу опознал связной штаба, незадолго до того побывавший в отряде, живший с ними в одной землянке и выпивший в их компании не одну бутылку самогонки.
После беседы с направленцем, писарь штаба выдал им на неделю талоны на водку и курево, на питание в офицерской столовой при доме офицеров, направление в санпропускник и по семи тысяч рублей на мелкие расходы. После того, как Михаил одарил писаря трофейным перочинным ножичком с перламутровой ручкой и целой кучей разных лезвий и даже ножничками, последний, вздохнув, в знак признательности выдал ребятам ещё талоны на зимнее обмундирование, включая и сапоги, так как в удостоверениях у Михаила значилось, что он заместитель командира отряда по разведке, а у Степана — командир отделения разведчиков. От направления в гостиницу ребята отказались, оставив писарю адрес. Комендант штаба вернул оружие и посоветовал не появляться в городе в нетрезвом виде при оружии и, не приведи Бог, встревать в споры и, тем более, потасовки с комендантскими патрулями.
Обед в офицерской столовой показался ребятам недостаточно сытным. Потому к наваристому борщу, заправленному свиной тушенкой, и гречневой каше с двумя ломтиками американского бэкона они добавили по большому ломтю домашнего хлеба и куску сала. Опрокинули и по стаканчику самогонки, угостив сидевшего за их столом артиллерийского капитана. Капитан расчувствовался и в знак уважения и дружбы к доблестным партизанам, взялся их подбросить на своём виллисе на Лукьяновку к Бабьему Яру.
Ребята долго ходили по старому еврейскому кладбищу с опрокинутыми памятниками и разбитыми надгробными плитами с загадочными и древними, как мир буковками, потом краем засыпанного снегом яра. Напоследок Михаил разгрёб на дне яра снег и штыком-ножом с надписью «СС-ваффен» отколупнул грудку смерзшегося песка. Завернул его в тряпицу и спрятал в карман ватника.
Обратно шли молча вдоль заснеженной безлюдной Мельниковской и Львовской, потом через Сенной рынок кривой Рейтерской и Ирининской, спустились Михайловским переулком и Прорезной к Пушкинской.
К весне всех партизан Полесья, кто годен был к строевой службе, направили в качестве пополнения на Белорусские фронты. Предстояли тяжелые бои за освобождение Белоруссии.