Рейсовый автобус, кряхтя и поскрипывая, отслеживал старую дорогу, бегущую с холма на холм правым берегом Днепра. Алина и Михаил сидели прижавшись друг к другу. Весь проход, пространство меж сидениями и под ними был забит корзинами и сумками. Кому не хватило места, висел в проходе. Кто ехал на базар, кто в гости, кто домой. Неторопливая беседа соседей вибрировала негромким шорохом. Пахло яблоками, свежим мясом и сивушным перегаром.

Тусклый сентябрьский день напоминал о близких осенних непогодах. За окном проплывали пологие холмы в рыжей щетине стерни. Добротные дома придорожных сёл выглядывали из густой зелени усадеб, тронутой ещё несмелой рукой осени. Свекловичные поля нагуливали сахар будущего урожая.

Степенный пожилой мужик за рулём автобуса подбирал каждого, кто поднимал руку у дороги. Он не считая принимал плату за проезд и опускал деньги в большой полиэтиленовый куль. В условленных местах он останавливался, выходил из кабины и совал деньги линейным контролёрам, гаишникам и широкоплечим молодцам в зелёных широких штанах. Рыночная экономика, о которой так долго стеснялись говорить партийные академики, давно существовала, и именно она вопреки правилам «регулировала» отношения государственных контролёров, гаишников и водителей. Не в накладе оставались и пассажиры. Водители никогда не брали с них больше стоимости проезда, но всегда были заинтересованы по первому требованию пассажира подобрать его у любого удобного ему столба. Гаишники закрывали глаза на переполненные автобусы, контролёры отмечали в путевых листах малую толику заполненных мест, не проверяя наличия билетов у пассажиров.

Михаил надеялся, что им удастся купить билет до Москвы на вокзале перед отходом поезда. Алина тихо грустила, положив голову ему на плечо. Её терзали совершенно неведомые до сих пор чувства, и ей вовсе не хотелось возвращаться в Москву. Привычная и так любимая ею суета столицы, померкла и не вызывала нетерпеливого азарта, какой обычно подогревал её при возвращении домой в привычную и любимую ею обстановку. Не было желания видеть старых друзей, идти в редакцию и, тем более, встречаться с Андреем Петровичем. По возвращении в Москву, он дал ей телеграмму, сожалел о несостоявшемся крымском отпуске и надеялся на её благосклонное прощение. Ещё он передавал приветы и благодарности здешнему, как оказалось, весьма грамотному медперсоналу.

Автобус тем временем выскочил на скоростное набережное шоссе и, как и полагается тяжелой машине, медленно накатил скорость до 90. Через 20 минут, шикнув тормозами, он успокоился у Владимрского рынка. Отвыкшая от толчеи общественного транспорта, стиснутая со всех сторон на площадке трамвая, Алина испуганно крутила своей красивой головкой, вцепившись в рукав мишиной куртки.

Вокзал встретил их непроглядной черной толпой, старым мусором и духом немытых тел. Вооруженные маленькими двухколёсными тележками, похожими на станки пулемётов времен Отечественной войны, люди сновали меж кассами, по залам и буфетам. Бывшие трудящиеся осваивали новую профессию свободных коммерсантов. Развернувшиеся вокруг привокзальной площади киоски торговали сигаретами, бутылками с экзотическими этикетками, жевательной резинкой, презервативами и шоколадом. Тут же на лотках были разложены предметы женского туалета, печатная продукция на любой вкус — от учебника черной магии до красочных порнушных журналов.

Все кассы были закрыты. Билетов не было никуда. Тем не менее, поезда приходили и уходили, люди с пулемётными станками, нагруженными пухлыми сумками, приезжали и уезжали. В залах и на перроне сновали широкоплечие парни, предлагающие билеты во все концы великой державы. Немытые цыганские дети и бомжи просили милостыню, помятые вокзальные проститутки предлагали себя за пачку сигарет или флакончик дешевого одеколона. Михаил быстро оценил обстановку. Через пол часа он принес Алине билет в купэ скорого московского поезда. До отхода поезда оставалось ещё тридцать пять минут.

— Мне тебя будет не хватать. — Сказала Алина. — Ты какой-то не по годам мудрый, рассудительный. У меня никогда не было лучшего любовника, чем ты… Впервые я с удовольствием почувствовала свою зависимость от мужчины. Мне кажется я пошла бы за тобой хоть на край света.

— В том-то и дело. Надолго ли у тебя сохранится это чувство. Я ведь к тебе тоже привязался. У меня тоже не было лучшей женщины, чем ты. Будем ли мы вместе — время покажет. Наступают времена тяжелых испытаний для таких, как мы с тобой. Вполне возможно, что мы будем жить с тобой в разных государствах.

— Вы собираетесь уезжать? Сейчас многие уезжают. Даже бегут. И евреи, и немцы. Шереметьевская таможенная шпана не «просыхает». Жаль. Хорошие люди уезжают. Некоторые мои друзья тоже уехали. Кто в Израиль, кто в Штаты, а кто в Германию. Даже в Грецию… Возьми меня с собой, Мишаня…

— Ты меня не так поняла. Мы с тобой будем жить в разных странах потому, что Украина, как Прибалтика, отделится от Союза. Вполне вероятно. Декларацию о независимости приняли. Помнишь, как Собчак на российском Верхсовете 24-го августа кипятком сцал — «Караул! Вы тут препираетесь, а Украина отделяется!». И срочно прилетел убедиться, что это не «происки» бандеровцев.

— Не помню. Меня это не очень волновало. Пошумят, поиграют в заговоры и оклемаются.

— В Москве может быть, а здесь — нет. В Украине идея национальной независимости никогда не умирала. Вот уже более трёхсот лет. Ещё в середине 50-х в Западной Украине шла вооруженная партизанская война против советской власти и москалей. Это серьёзно. Другое дело, что партийные бонзы используют в своих целях национальную идею, чтобы «выскользнуть» из-под «московсой руки», надрать в очередной раз свой собственный народ и остаться у власти. Они же стройными рядами идут нынче в буржуазию. И делают они это так, что всем нам небо с овчинку покажется. И будет этот несчастный народ ещё со слезами вспоминать брежневское «изобилие»! Ведь кто вылез в парткомы и райкомы? Самые что ни на есть циничные подонки. В партию они шли, потому что правящая. И ни за что они от власти не откачнутся. Потому и не вижу я в обозримом будущем ни счастья, ни процветания. Мрак и туман. По всему Союзу. Дед Илья говорит: «Молиться нужно каждый день, чтоб хоть не стреляли». Хорошо бы иметь в такой обстановке надёжного любимого человека рядом. Но, ты не обижайся, ты привыкла к другому уровню, качеству, что ли, жизни. Сможешь ли и захочешь ли уйти от него? Вряд ли. Сейчас ты в любовном экстазе. А завтра? А ну как остынешь? Будешь потом себя «пилить», — зачем променяла тёплый туалет, ванну с каждодневной горячей водой на доисторическую выгребную яму советской провинции. Москва ведь почти европейский город, а что наша глушь? — Каменный век.

— Вот на счёт Москвы и Корсаков так говорил. Может быть ты и прав. Я нисколько не обижаюсь. Лет семь назад моя подруга съездила в Берлин и Прагу. На неделю. По путёвке «Спутника». Дала кому нужно. Вернулась и молчала, как в рот воды набрала. А сама, как в воду опущенная. Потом запила. Допилась до чертиков.

— Что ж ты думешь, твой Корсаков и разные там жуковы с зориными зря советскому народу лапшу на уши вешали? Жутко ведь становится, когда осознаешь, что тебя всю жизнь пареной репой кормили, а по твоей квалификации и труду тебе и хлеб с маслом положен. Обидно. И чем такая обида кончается? Страшно даже представить.

Ладно, дорогая, давай прощаться.

Они обнялись. Алина прижалась к пыльной мишкиной куртке.

— Будь счастлив, родной… Ты — моя надежда… Спасибо тебе за всё. Я многое поняла с тобой. Что бы ни случилось, эти две недели я запомню на всю жизнь. Я люблю тебя…

— Я тоже люблю…

— Пока… Береги себя.

Она вошла в вагон.

Поезд медленно тронулся. Динамики всхлипывая извергли «Прощание славянки»…

Михаил долго стоял на перроне, пока красный глаз заднего фонаря поезда не скрылся в толпе вагонов на дальних путях.

Мелкие капли упали на серый пыльный асфальт. Дождь был ещё по-летнему ласковый и тёплый. Михаил поднял голову, осмотрелся и глубоко вздохнул. Среди жуткого вокзального воздушного коктейля он распознал знакомый слабый запах свежести…

«Грибной дождь». — подумал Михаил.