Уже неделю дивизион воевал, как обычное пехотное подразделение. Оставшиеся два трёхдюймовых шнайдеровских орудия, капитан берег и использовал только в самых крайних случаях. Оба орудия были отданы в батарею лейтенанта Петрова. С утра до 3-х часов по полудни дивизион как мог отбивался от методичных атак противника. К вечеру, когда противник прекращал атаки, отходил на восток, давая непродолжительный отдых людям и лошадям.

В то утро немцы почти вплотную приблизились к наскоро отрытым окопам батареи Петрова и, развернувшись веером, пошли в атаку шестью танками в сопровождении пехоты. Миша, Серёжа и Андрей входили в группу сержанта Соловья, которая прикрывала командный пункт батареи. Батарея успешно отбила первую атаку, подбив один танк. Передохнув, немцы пошли вперёд вновь. Обе пушки беспрерывно надсадно кашляли, захлёбываясь мокротой шрапнели и фугасов, не позволяя немцам приблизиться к позициям батареи. Замолчали они вдруг. Немцы вновь поднялись в атаку. Их цепи быстро приближались в сопровождении танков.

«Ты почему прекратил огонь, лейтенант?!» — услышали ребята истеричный крик за спиной. — «Нельзя дальше стрелять, товарищ политрук. Стволы перегрелись и могут разорваться. Покалечим прислугу и потеряем орудия». - отвечал мальчишеский голос лейтенанта Петрова. — «Я тебе приказываю продолжать огонь!» — «По наставлению не положено!» — «Я тебе покажу наставление, вражина!»

Хлопок одиночного выстрела был почти не слышен среди хаоса боя…

Орудия ударили… Но не надолго…

Группа сержанта Соловья отходила отстреливаясь через командный пункт. В окопе у стереотрубы лежал лейтенант Петров. Над переносьем у него темнела запёкшаяся кровь. Искалеченные орудия с порваными стволами остались на позициях при своих погибших прислугах.

Вечером остатки батареи настиг одиночный мессер. У него видимо остался неизрасходованным боезапас. Кувырнувшись через крыло, он развернулся и атаковал их. Всего один заход.

Политрук остался лежать в кювете с простреленной головой. Сержант Соловей забрал его сумку со всеми бумагами.

Утром следующего дня на опушке молодого леса Миша, Андрей и Серёжа стерегли пыльный просёлок. Соловей уводил остатки батареи на соединение с дивизионом к днепровским переправам. Карабин, винтовка, дегтярёв с тремя дисками, девять гранат… Сержант сверхсрочной службы Соловей знал — эти не убегут. Ему было жалко оставлять ребят одних. Из них вышли бы отличные солдаты. А может быть даже и командиры. Но выбора у него не было…

Белое августовское солнце выкатилось в зенит. Лес и поля парили спелым духом трав и деревьев. В густой траве разбойничали кузнечики, разворачивая свои пурпурные и яркоголубые подбои серых своих плащей. Густая дорожная пыль выбелила кусты. Тишина утра сменилась дальним рокотом железа.

Ребята лежали в мелком, наскоро отрытом окопчике, вслушиваясь в знакомый гул, стараясь выделить из него те звуки, которые предназначались им, для которых они находились здесь.

Дорога хорошо просматривалась. В её конце появились три мотоцикла с колясками. Серёжа, взяв три гранаты, выдвинулся вперёд вдоль дороги и прилёг за стволом старой сосны. Андрей взвёл затвор пулемёта. Миша прильнул к прикладу винтовки, ловя в прорезь прицела прыгающую фигурку переднего мотоциклиста. Ребята напряглись в ожидании. Когда грудь водителя оперлась на мушку, Миша плавно нажал на курок. Бой был короткий. Два мотоцикла, беспорядочно отстреливаясь, повернули обратно. Один стал поперёк дороги с изуродованным взрывом задним колесом. Его водитель вылетел из седла и лежал вниз лицом в дорожной пыли. Второй солдат, из коляски, успел вскочить в уходящий из боя мотоцикл.

Серая мгла перетёртого дорожного песка висела в воздухе, прикрывая гул удалявшихся за дальним поворотом машин. Серёжа, прижав колени к животу, лежал на боку у подножия сосны. Обнажившийся от дёрна грунт, был присыпан сверху мелкими краснокоричневыми чешуйками сосновой коры… На груди и животе гимнастёрка быстро набухала кровью.

— Жив. — сказал Андрей, пощупав пульс. — У нас нечем его перевязать. Миша, посмотри у немца. Может есть пакет. Напоролся на встречную гранату… Тот, раненый, успел кинуть. Я не срезал его до конца.

В коляске было два индивидуальных пакета, сухой паёк и боекомплект для пулемёта и винтовки. Серёжу положили на хвойные лапы и перевязали как умели.

— Тут рядом село. Километра полтора. Я смотрел по карте. Хорошо бы подводу одолжить. Надо же Серёжу спасать… — заметил Миша.

— Я мигом смотаюсь за подводой. — согласился Андрей.

Миша остался один. Он перенёс дегтерёва метров на пятьдесят дальше в сторону села. Ещё в двадцати метрах дальше поставил немецкий пулемёт, снятый с коляски, изготовив его к бою.

Солнце медленно котилось нал лохматыми лесными вершинами голубым атласом неба. Миша неотступно сторожил неприходящего в сознание Серёжу, отгоняя назойливых синих мух и рыжих лесных муравьёв. Пошел уже второй час, а Андрея всё не было. Мише казалось, что «Лонжин» мотоциклиста грохотал маятником в тиши леса, отсчитывая секунды серёжиной жизни.

«Пить…» — шептали серёжины губы. Фляга с водой осталась у Андрея на поясе. Немецкая же фляга баюкала тёмнокоричневую влагу, источавшую терпкий запах старого дуба и винограда. Миша собрал горсть заблудившихся во времени ягод земляники и выдавил их сок в рот Серёже. «Лонжин» всё стучал. Вершины старых сосен в такт покачивались и с низу казалось, что они дробят секунды, ускоряя ритм, как в равелевском болеро. Но это был не грохот барабанов, а приближающийся гул млторов. Усиленный немецкий разъезд готов был сбить красноармейскую заставу. Сначала Миша бросил связку гранат под первую машину, потом опорожнил диск дегтярёва, перебежал к немецкому ручнику и уже в след удалявшемуся разъезду, досылал заряды. В этот летний погожий день никто не хотел умирать.

Прошло ещё два часа. Миша спрятал оружие в зарослях лещины, осторожно обнял Сергея и понёс его, медленно переступая дрожащими ногами, стараясь как можно меньше причинять раненому страданий. Этот километр был самым длинным в его жизни. Пот слепил глаза, в голове били барабаны, жесткий язык ершом рвался сквозь потрескавшиеся губы. Солнце уже село на мушку вершины старой сосны, когда перед Мишей открылась небольшая деревня. Немного передохнув, он спрятал Сергея в кустах и осторожно подошел к добротной хате, стоявшей у самого края леса… Миша постучал в окно. Дверь открыл мужик лет пятидесяти в густой седеющей бороде. Его цепкие глаза недолго изучали Михаила.

— Заходь, хлопчэ. — попросту сказал он.

— У мэнэ товарыш поранэный. Дайтэ, будь ласка воды…

Они вместе занесли Серёжу в хату и положили на лавку. Мужик бегло осмотрел его и покачал головой.

— Пизно. Багато крови загубыв. Ничого вжэ нэ вдиеш. Якбы пару годын до сього, можна було б врятувать.

— Вы ликар?

— Трохы ликую. Цэ вы там воювалы?

— Мы.

— Був тут один хлопець. Мабуть ваш. Коня хотив знайты вывэзты поранэного. Алэ яки ж кони? Всих вжэ давно забралы. — рассказывал мужик пока Михаил с жадностью пил из глиняной кружки воду. Чистая горница с белёными стенами и печью была наполнена необыкновенным букетом запахов сухих трав. На столе лежала знакомая фляга с выцарапанными на её зелёном боку буквами — А и К.

— Дэ ж той хлопець?

— Пишов соби на схид. Колы почалась стрилянына, вин и пишов.

— Нэ можэ буты!

— Чом нэ можэ? У жытти всэ можэ буты. Ты щэ молодый. Й нэ то побачыш. Жаль твого товарыша. Зараз вин помрэ. Скилькы щэ вас помрэ в цю вийну… Господи, Господи, дай сылы пережыты цэй жах…

Ночью они похоронили Сергея на опушке леса при дороге у подножия молодой сосёнки.

— Иды видпочынь, хлопчэ. Нэ бийся. Нимци щэ тилькы завтра будуть тут. Лизь на горыщэ. Там сино е. Як тэбэ звуть?

— Мыхайло.

— От и добрэ, Мыхайло. Свойих ты вжэ нэ дожэнэш. Якось тут пэрэбудэш.

Незаметно подобравшаяся туча брызнула на землю тёплым летним дождём.

— Мэнэ зовуть Илля Григоровыч Дорошенко. — сказал мужик, подставляя лицо дождю. — Гарный дощ Грыбив будэ багато. Пишлы до хаты.