Второй сон Филиппа Аркадьевича.

…Плетёные из лозы кресла окружали большой овальный стол. На столе в вазах горками ядер лежали отборные яблоки и груши, персики и невиданных сортов виноград — от прозрачно-янтарных вытянутых ягод до чернокрасных крупных шаров, источавших тонкий терпкий аромат. Среди этих экзотических плодов щедрых южных краёв не вызывало удивление присутствие тонкогорлых больших бутылок, украшенных красочными этикетками редких вин. Лучи жаркого августовского солнца падали сквозь густую листву лип и тополей, столпившихся вокруг лужайки, на которой стоял стол. В креслах сидели хорошо узнаваемые ещё с детства вожди ВКП/б и всего советского народа. Во главе стола сидел невысокий рябенький человек в усах и пышной, начавшей седеть рыжеватой шевелюрой. Несомненно, это был отец народов эпохи уже построенного социализма. У него было хорошее настроение. Он улыбался в усы и вел неторопливую беседу с соратниками. Филипп Аркадьевич вовсе не удивился своему присутствию в таком изысканном обществе. Он тоже сидел за столом в плетёном дачном кресле и с любопытством прислушивался к неторопливым разговорам великих вождей всего прогрессивного человечества.

— Как ты думаешь, Вячеслав, что нам на этот раз прэдложит Гитлэр? — Спросил вождь и учитель всех народов с лёгким грузинским акцентом, запустив косточкой от вишни в лоб Лазарю.

— Я думаю, товарищ Коба, Гитлер предложит нам объявить войну Англии.

— Нэт. Чему тебя учили в университете? Я вижу тебя нэ зря называли чугунной жопой. А ты что улыбаешься старый козёл, думаешь ты умней? Твоя фамилия от чего происходит? От слова «кал», — продолжал в задумчивости вождь, — Такова дыалектика словообразования. Нужно будет эту мисль развить в свэте учения Маркса-Ленина…

— И Сталина! — Пискнул лысеющий коротыш в расшитой рубахе.

— И Сталина. Правильно, Ныкыта, — продолжал прерванную мысль отец народов. — Так что же нам всё-таки прэдложит Гитлэр? Молчите. Я должен за всэх думать. Гитлэр прэдложит нам объявить войну Англии, но не в Европе, а в Азии. Индия, Иран, Мэсопотамия. Он боится присутствия Красной Армии в Европе…

— Правильно, Иосиф Виссарионович. Именно так хочэт поступить Гитлэр! У мэня есть сведения…

— Видиш, Лаврэнтий, во всем должна быть логика… Гитлэр не дурак. Пусть воюет с Англией. Это ему не Франция с её прогнившей насквозь буржуазной дэмократией. Это посложней… Но мы его перехытрим. Я думаю, пролив сэрьёзное препятствие для немецкой армии. Танки Клейста ещё нэ научились плавать…

Ворошилов при этих словах хихикнул.

— Ты что, Клим? Тебе смэшно? Ты забыл, как не смог установить совэтскую власть в Финляндии? Так вот… — продолжал Иосиф Виссарионович, раскурив трубку, — Всегда вы мэня с мисли сбиваете. Эсли Гитлэр завязнет на западе, мы будэм иметь время перевооружиться, и в нужный момэнт нанесём удар в тыл немецко-фашистским армиям. Тогда наши танки будут на бэрэгах Атлантики, а не Клэйста. Мисль ясна?

Сталин, попыхивая трубкой, встал с кресла и стал прохаживаться у стола.

— Но все договорные поставки должны нэуклонно виполняться. Чтобы Гитлэр не догадался. За это лично отвечает товарищ Бэрия и товарищ Каганович. Не поддаваться ни на какие провокации. Ми нэ должны быть инициаторами войны. Это жизненно важно… Прэжде всего из соображений внутренней стабильности… С нашей стороны война должна быть исключительно справэдливой… Тогда мы будем иметь поддержку всэго прогрессивного чэловечества… Так учил вэликий Ленин… Личная ответственность за мэроприятия по этому пункту на товарище Бэрия…

В это время что-то зашелестело в кустах и на поляну, отбиваясь от двух наседавших верзил, выскочил человек в порваной нижней бязевой рубахе армейского образца, серых плисовых штанах, заправленных в яловые солдатские сапоги. Наконец удальцы из охраны скрутили руки непрошенному гостю. Всё почтенное общество застыло в немой позе. Лаврентий привстал и походил на легавую в стойке. У Михаила Ивановича отвисла нижняя губа, и капли слюны медленно потянулись к скатерти. У Лазаря мокрое пятно растеклось по белым форменным штанам железнодорожника. У Клима глаза налились кровью, так как в горле у него застряла косточка от персика, Никита юркнул под стол, Иосиф Виссарионович успел спрятаться за ствол дерева.

— Коба, сукын сын, ти что пэрэстал узнавать друзэй? Это же я, Камо! Скажи своим абрэкам, чтоб отпустили мэня! Разве у нас на Кавказе так гостэй принимают?

Сталин нерешительно вышел из-за дерева. Внимательно посмотрел на человека в рубахе, насупился и бросил:

— Отпустите его. Разве ти жив, Камо? Я приказал тебя убрать. Но нэ убивать. Мне доложили, что ти попал под автомобиль и погыб.

— А ты хотел посадить мэня в сумасшедший дом, как в Гэрмании? Так, Коба?

— Так, Камо.

— И ти после этого можэш спокойно смотрэть мне в глаза? Сколько мы с тобой, скажи, эксов дэлали, дарагой? Ты жэ мне был дорожэ брата! Как ти мог?!

— Цх… Камо, ти всегда туго соображал… Но в дэле ти был лэв! Это правда. Ти должен быть мне благодарен. Я сдэлал тэбя гэроем. Мучеником идеи… Так нужно для дэла… Но, эсли ти жив, то где ти был всё это время?

— На том свэте, Коба. Где же мне эщо бить? Господь всэм воздаст по заслугам.

— Что ти мэлэш, чэловек? С того света не возвращаются… Так учили мэня в сэминарии.

— Ти плохо учился. Потому тебя и выгнали. Я по-омню! Камо всё помнит!

— Если бы ти помэньше помнил, сидел бы с моими друзьми за этим столом. Всё же, откуда ти взялся?

— Я жэ тэбе сказал. С того свэта. Отпросился в увольнительную. С тобой повидаться.

— Разрэшите, товарищ Сталин? Он у мэня во всём признается! — встрепенулся Лаврентий.

— Нэт. Эсли это он — нэ прызнается.

Камо внимательно посмотрел на Берия.

— Коба, это не тот ли Бэрия, что заложил Джапаридзе и Стэпана Шаумяна с товарыщами в Баку?

— Тот, Камо.

— Вах! Гёт на сикхим санан! Что жэ ти нэ хватаешь его?

— Я же тэбе сказал, Камо, ти туго соображаеш! Он знает, что я знаю, что он заложил… Потому и сидит за этим столом… И будэт дэлать всё, что я скажу!

— Значит это он мэня убил?

— Может и он. Не знаю, Камо. Ти жэ знаеш, Камо, тот, кто много знает, должен умерэть. Мы всегда так делали. Брать банки и почтовые параходы — дело отвэтственное. Лишние свидетели не нужны. Тем более, эсли приходится заниматься большой политикой. А врагов у мэня было слишком много. Ти жэ их сам нэ любил. Писаки. Сидели по Швейцариям, а ми с тобой под пули жандармов подставлялись.

— Я подставлялся, но нэ ти, Коба!

— Хорошо, Камо. Успокойся. Присядь к столу и выпэй вина. Я сам тебе налью. Эй! — приглашающим жестом махнул рукой Сталин одному из охранников, — иди сюда, дарагой. Дай свою рубаху товарищу Камо. Нэхарашо в таком виде садиться за стол старому заслуженному борцу. — продолжал Сталин, откупоривая бутылку. — Харошее вино. Доброе кавказское вино. Выпей, Камо.

Камо осмотрел бутылку, взял бокал, понюхал.

— Э-э, Коба, разве так пахнет Хванчкара? Ти забыл, сколько ми с тобой выпили Хванчкари в Тифлисе после экса на Эриваньской площади? Или ти думаэш у Камо пропал нюх? Ти глупый ишак, Коба. Я жэ умэр, а ти мэня хочеш эщо раз убить. Вот, смотри! — И Камо осушил бокал. Сел за стол, взял персик и впился зубами в его нежный пурпурный бок.

Лаврентий вскочил, схватил бутылку и плеснул в пустой бокал.

— На, пэй! — протянул он бокал охраннику, только что расставшемуся с рубахой. Тот подобострастно принял бокал и поднёс к губам. Охранник рухнул на траву и через секунду затих с открытым ртом и остекляневшими глазами. За столом воцарилась тишина. Слышен был лишь хруст плода, размалываемого зубами Камо.

— Ти подлец, Коба. Гдэ твой друг Серго? Ти его убил. Гдэ твои друзья Камэнев и Зиновьев? Ти их убил. Гдэ Лэв Троцкий? Ти его убил. Гдэ, наконец, Авэль Энукидзэ? Он любил тэбя, как брата! Ти убил его! Ти бальшой подлэц, Коба. Ти — хуже Каина! Ти думаеш Бога нет? Я тоже так думал. Ти думаеш обманеш судьбу? Нэт! Очэнь скоро ти залэзэш в нору от страха, как трусливый шакал, и наложыш полные штаны. Гитлэр придёт сюда, к Москве, на Кавказ и на Волгу! Ви вдвоём зальёте Эвропу кровью. Сначала Гитлэр прэдстанет пэрэд Судом, а потом ти-и! Ти будэш корчиться в прэдсмэртгых муках один и нэ будэт у твоего смэртного ложа ни друзэй, ни родственников. И ти, Лаврэнтий, умрёш в тот же год, как собака. Тэбья пристрэлят твои же нукеры. На всэх вас кров миллионов. Мнэ стыдно, что я вам помогал.

— Успокойся, Камо. Все видят — ти немножко больной. Пей, кушай, ми тебе рады.

— Скажи, Коба, зачэм ти засушил, как инжир, Старика? Зачэм ходиш по его гробу? Нэхорошо. Так люди нэ поступают. Что сказала твоя мать пэрэд смэртью? — «Лучше бы ти стал священником, Сосо». — Правду сказала старая Кэте. Бэдная жэнщына. Родила такого мэрзавца, многожды Каина!

— Нэ трогай мою мать, Камо! Прошу тэбя! Ти больной. Всэ это знают. Я тебя прощаю. Ти никогда не был политиком, тебе многого нэ понять. Иди к себе и спи спокойно. Испортил, понимаеш, такой хорошый вэчер. Ради вэликой цели ми приносим жэртвы, Камо. Рэволюция бэз жэртв не бывает. Так учил великий Лэнин. Разве нэт? Разве на эксах ти не бросал бомбы? Разве не убивал? Не калечил людей? Массы должны иметь врага. Должны иметь трудности. Только в борьбе можно достичь цели. Диалектика! Ти знаеш, что такое диалектика?

— Нэт, Коба. Я только послэ рэволюции толком научился читать. Ти это знаеш. А за свои грэхи я нэсу наказание.

— То-то! Иди, Камо, иди. Иди туда, откуда пришол. Всё равно прав я! — «Учение Маркса бэссмэртно, потому что вэрно». — Это сказал Старик Наука выше Бога! Я нэ боюсь Бога!

— Хорошо, Коба. Я ухожу. Мне тэбя жалко. Пропадёт твоя душа. Прощай.

Камо поднялся и скрылся в кустах. Из кустов послышался шум борьбы, и растерянный охранник вывалился на поляну с порванной рубахой своего мертвого товарища.

— Цх… Такой вечер испортил… Очень бальной человек. — попыхивая трубкой в задумчивости сказал Сталин. — Лаврентий, ти слышал, что сказал Камо? Когда ты закончиш чистку Красной Армии от гытлеровских агэнтов? Это очень важно. Нам нужно обэзвредить их агентуру накануне войны. Эсли надо — обменяй гэрманских антифашистов и коммунистов на нужные сведения. Настоящие сведения. Понял?

— Понял, товарыщ Сталин. Всё будэт сделано!

— Я на тебя надеюсь… Разлей вино. Будь тамадой, Лаврентий.

Берия с готовностью разлил вино по бокалам. Бледные собутыльники застыли молча в креслах, украдкой поглядывая на остывающий труп охранника. Михаил Иванович нетвёрдой рукой промокал платочком вспотевший лоб, Вячеслав Михайлович икал, у Лазаря на белых штанах расползлось мокрое пятно с лёгким оттенком перезревшего гороха, и исходивший от него дух давал повод сомневаться — застолье ли это или пристанционный сортир.

— Лазарь, ти опять съел что-то несвежее. Придётся расстрелять начальника распределителя. Это покушение на жизнь и здоровье вождя. Правильно я говорю, Лаврентий?

— Правильно, товарищ Сталин! Нэмэдленно прыму мэры!

— Иди, Лазарь домой, лечись. Видите, болеть стал животом человек После взрыва храма Хрыста началось. Жалко. Хороший товарищ. Беречь нужно хороших товарищей.

Так что же ты молчиш, Лаврэнтий? Кто тамада? Ты или я?

— Вы, товарищ Сталин.

— Нэт, Лаврентий. Я тебя назначил. Скажи хорошее слово.

Лаврентий встал и произнёс тост:

«Друзья! Ничэго нэт крашэ и крэпчэ настоящэй мужской дружбы. Эсли эта дружба скрэплэна вэликой идеей и кровью врагов — она вдэсятэро прочнее. Эсли эта идэя воплощается под мудрым руководством вэликого нашэго вождя, горячо любимого товарища Сталина, — каждый готов принести себья в жэртву эму, нашэму любимому вождю. Солнцэ эго мудрости освэщает путь народам мира к свэтлому будущему. Так выпьем жэ за то, чтобы это солнцэ вэчно нам свэтило и указывало путь впэрёд!»

Компания выпила. Закусила несмело виноградом и персиками. И только потом румянец окрасил их щёки, руки перестали дрожать, послышались голоса, одобрявшие прекрасный тост.

— Клим, возьми гармошку. Сыграй. Ныкыта, танцуй!

Ворошилов рявкнул басами и заиграл гопака. Никита пошёл плясать вприсядку, лихо выбрасывая из-под себя ноги.

Филипп Аркадьевич с удивлением обнаружил, что вождь и учитель сидит во главе стола, облаченный в расшитый золотом и серебром камзол XVII века, его короткую шею простолюдина подпирают кружева и рюши, на плечи спадают букли роскошного седого парика времен Людовика XIV. Сверху парик прикрывает наполеоновская треуголка с трёхцветной бело-сине-красной кокардой. Клим стоит перед ним навытяжку, облачённый в краснозелёный мундир Преображенского полка времён Петра Великого с офицерской бляхой на груди. У Михаила Ивановича голова украшена париком с косичкой, как у императора Павла, на плечи поверх костюма наброшена горностаевая мантия. Лаврентий в роскошной волчьей шубе, крытой парчей, сверкает стёклами пэнснэ из-под глубоко надвинутой на лоб высокой бобровой боярской шапки, и безуспешно пытается высвободить руки из длинных рукавов шубы. Вячеслав Михайлович в сдвинутом на затылок сомбреро и распахнутой на груди белой рубахе с жадностью откусывает от кольца полтавской колбасы, запивая нарзаном и заедая желтокоричневым бананом. Лазарь в длиннополом хасидском сюртуке, в надвинутой на лоб железнодорожной фуражке с молоточками, из-под которой свешиваются на плечи за ушами локоны пейс. В правой руке держит крест с распятием, а в левой серп и молот, точно такой, как изображен скульпторшей Мухиной в её знаменитой скульптуре, что стоит нынче у входа на ВДНХ. Один Никита остался в своей расшитой васильками рубахе с наглухо застёгнутым будёновским шлемом с синей звездой на голове.

Сталин поднял руку с трубкой, призывая к вниманию. Все замерли. Лаврентий перестал копошиться в боярской шубе. Вячеслав протолкнул в горло остатки колбасы бананом и замер над тарелкой. Рука с трубкой опустилась. Компания затянула хором:

«Когда это они успели переодеться?» — подумал Филипп Аркадьевич и проснулся.