По средам Сидорович ходит в баню. Обычно он посещает Центральные бани, где любят собираться его кореша, бывшие сослуживцы. Они обычно занимают несколько смежных кабинетов в высшем классе, приносят с собою всё необходимое, дабы цепь «воспоминаний» не прерывалась в течение целого дня. Там эту компанию хорошо знают банщики, и хотя они особо не раскошеливаются на чаевые, относятся к ним с почтением и опаской, помятуя, чьё ведомство они представляли. Сидорович не признаёт мытьё в домашней ванне. Потому отдал её в полное и безраздельное владение Филиппу Аркадьевичу. Зато считает, что в замен он имеет право на кухню. Филиппа Аркадьевича устраивал такой обмен, так как он не готовил в кухне ничего кроме чая. Кофе он предпочитал варить на электрической плитке, а соседство ванной с его комнатой очень его устраивало. Сидорович готовил на завтра веник, любовно паковал в рюкзак трёхсотграммовый флакончик «Посольской» в экспортном исполнении, баночку Нежинских огурчиков с цветной лакированной этикеткой на французском языке, баночку югославской ветчины, алюминиевую столовскую вилку с дыркой в ручке и чистую тряпицу.

— Интересно, и где это люди достают такую редкую снедь? — ехидно заметил Филипп Аркадьевич.

Сидорович привык к незлобным подковыркам соседа и не обижался на него.

— Последний раз видел такие редкости во время Олимпийских игр. — продолжал Филипп Аркадьевич.

— Послужишь Родине с моё и ты заслужишь. А что из олимпийских запасов — это точно. Не всё успели сожрать. Навезли и заготовили — будь здоров! Вон, у мово кореша, Васьки Федякина, так на десять лет хватит финских копчёностей, консервов и разных джемов. Он нынче отирается при райгастрономторге. Гастрономовское начальство так и вовсе набралось — до Страшного Суда хватит. А я получил к празднику. Наше ведомство заботится об своих бывших кадрах!

— Да уж. Вижу. С голоду не помрёте. А что это вы в Страшный Суд поверили?

— Не-а. Это я так. К слову. Я ж член нашей родной коммунистической партии. С одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года числюсь. По спецпризыву брали тавда молодых коммунистов в органы. Особо, кто от станка.

— А я и не знал, что вы были у станка когда-то. Думал, вы как родились, так и стали чекистом.

— До чекиста я не дорос. Образование не то. Тольки в вохру попал. До начкара вырос. А что от станка, то правда. Учился на токаря. Тавда до-олго учили. А мне так и продлили учение. Контрольную деталь запорол. Мой наставник, Пётр Семёнович Голощёкин, как щас помню, ищо с старорежимных времён токарь. Высший класс. Всё говорил, што у меня руки неоттель растут, а в мозгах полная сумятица. Скрытая контра был. Всё ворчал, што я не тем занимаюсь: «Помене бы на собраниях сидел, а время бы употребил на познание технологии металлов». Когда пришел прощаться, это когда по спецнабору уходил, тоже съехидничал — «Во, как раз эта служба по тебе. На сторожей нынче большой спрос».

Его вскорости забрали. Враг народа оказался. Сам во всём признался.

— А вы откуда знаете? Не сами ли его посадили?

— Ну что ты! Я охранял, но не сажал. Тут у меня чисто. Што ж я, совсем неблагодарный? Даже, если он и скрытая контра, то ить ничего противного пролетариату и партии бюольшевиков не делал. Работал отлично. И зарабатывал хорошо. С ево ворчания никакого вреда делу мирового пролетариата не происходило. Это как чистили по второму кругу всех потэнцияльных врагов, и ево забрали. Вот он и попал в облаву. Сам узнавал опосля. После осуждения нарушений социалистической законности. Не признался бы, десятку получил бы, а так — вышку.

— А что, Сидорович, среди ваших друзей все бывшие вохры?

— Почитай, все. Один был в нашей компании бывший особоуполномоченный. Примкнул к нам. Но не долго был. Пил много, руки дрожали. Потом в леригию ударился. Плохо кончил. Повесился на даче у себя. По пьянке. Так ево старуха очень убивалась. Так плакала, так причитала. Всё кричала, што лучшего мужика, нежели покойник, и не сыскать во всём свете. А я так думаю, более за ево персоналку болела. Однако, кто ж ево знает, могет и вправду он был в семейных делах непревзойдённым. Вить у человека как — ежели он крут на службе, — точно, в домашних делах мягок и приветлив. Эт-то я уж наблюдал и средь нашего брата. Так-то.

— А что значит особоуполномоченный, Сидорович?

— Ну как что? Палач значит. Исполнитель приговора. Хоть и для врагов он был палачом, однако, как принято в народе, не особо жалуют таких людей. И никаки смягчающие обстоятельства не мягчат человечью натуру. Всё одно — душегуб, как говорили ранее. На эту работу не всяк годен и не всяк пойдёт. Одно дело в драке или на войне, или, там, случайно убить человека, другое — казнить безоружного, который чувствует, што ево, как барана, нынче порешат. Хоть и заслужил, но упирается. Не он, но ево естество, как и всякое живое, не хочет помирать. Так што найти такого надёжного человека на эту должность непросто. И офицерский чин давали, и всякие привилегии и пайки, а всё одно не много, кто соглашался. И то — только добровольно. Это раньше, при Берии, поди, кажный второй запросто сполнял таку должность. А ныне — нет. Помельчал народ. Всё боле приговоры в лагерь, в ссылку, в психушку. Нету почти смертников по этому ведомству. Всё больше уголовники-убийцы. А это — не враг народа тебе.

— Ну а вы, Сидорович, кого-нибудь убивали?

— Не. Ни одного человека за всю службу не убил.

— А что, никто не бегал? По беглецам стреляли?

— Я ж начкаром был. Солдаты, было, и убивали. Люди и средь солдат разные. Бывало, и не по делу убивали. Но наказывать нельзя было. Отпуск давали за это. То есть, за предотвращение побега.

— Как так? Ведь можно так настрелять людей, как куропаток, и заслужить отпуск!

— Я ж тебе говорю, люди разные. Были, конечно, и злоупотребления в этом смысле. Но начальство на это смотрело сквозь пальцы. Как правило, такие солдаты потом на гражданке обязательно проявлялись и попадали в лагерь либо даже под вышку. От судьбы и от натуры никуды не денесся.