Филипп Аркадьевич нашел своё тело несколько помятым, что выражалось в наличии синяков на предплечьях рук, а также ссадин на коленях и тупой боли в области рёбер в правой части грудной клетки. Во рту было гадко, как в казарме перед подъёмом. Большой шершавый язык едва помещался во рту. Очень хотелось пить. Чего-нибудь остренького. Кваску или морсу клюквенного, какой пивал он ещё в детстве. А ещё лучше бы рассольчику огуречного или квашеной капустки поесть. Ранний солнечный лучик пробивался сквозь пыльные стёкла зарешетченного окна, и редкие пылинки плясали в нём во всех трёх направлениях..

Филипп Аркадьевич вздохнул. Он вспомнил, что нынче суббота. На работу идти не нужно. Дома его никто не ждёт, потому что жил он один в двадцатиметровой комнате коммунальной квартиры. Комната ему досталась в результате обмена после развода. Ему стало жалко себя и он, как в детстве, шмыгнул носом.

«Придётся заплатить штраф. Или ещё чего». — Подумал Филипп Аркадьевич. По своей неопытности в подобных делах он смутно представлял последствия своей ночевки в вытрезвителе. Филипп Аркадьевич вздохнул, вспомнив, как «разбирали» на собрании лаборанта Витю за то, что он «оскорблял своим видом человеческое достоинство в электричке». — «И обо мне так напишут, — подумал Филипп Аркадьевич, — Бр-р! Ужас-то какой!», — продолжал размышлять Филипп Аркадьевич. — Я никого не оскорблял. И не видел-то меня никто! Кроме милиционеров. Правда, я тоже хорош. Напился. Со всеми чокался. Расхрабрился! Нашел повод —. «остепенился». Фу! Гадко как… «Обогатил науку»… «Вступил на стезю»… Гы-ык…», — икнул Филипп Аркадьевич.

— Ну-ка, алкоголики-шизофреники, подъём! Будя за казённый счёт лапать подушки! Ваше время истекло! Всем подниматься, прибираться, вон выметаться! — Этот монолог здоровенного детины в глухом сером халате, завязанном тесёмочками за спиной, оторвал Филиппа Аркадьевича от грустных размышлений.

Санитар заполнил своим громадным телом дверной проём, и оголенные по локоть его мощные мускулистые предплечья, заканчивающиеся крупными ладонями молотобойца, ничего хорошего не предвещали.

Филипп Аркадьевич мигом вскочил, зябко поёживаясь, не желая более вступать ни в какие контакты со служителями Закона. Голова у Филиппа Аркадьевича кружилась, тело ныло переутомлением и тупой болью синяков. Тем не менее, он проворно стал застилать койку, вспомнив казарменные порядки не столь далёкой молодости. Ещё несколько человек с синими помятыми лицами нехотя поднялись с коек и, семеня истонченными алкоголем ногами, поспешили к двери.

— О-о! Молодцы! Учту в следующий раз вашу дисциплинированность. — Пробасил детина. — Но-о, а вы, что жа? Специального приглашения ждёте? — повернулся в сторону тех, кто ещё не нашёл в себе силы оторваться от постели.

Он шел вдоль коек и ловким ударом носком сапога снизу койки «вышибал» из её объятий заспавшегося клиента. Эта мера воздействия подействовала совершенно безотказно. Через две минуты все обитатели палаты были уже на ногах.

Как бы там ни было, но минут через двадцать, ополоснув лицо холодной, как лёд водой, Филипп Аркадьевич стоял у стола дежурного с узелком своих вещей.

— Вот тут распишитесь. Претензий нет? Всё на месте? — угрожающе спросил лейтенант.

— У меня тут, товарищ лейтенант, начал Филипп Аркадьевич…

— Гражданин начальник нужно говорить, — резко оборвал его лейтенант.

— Да. Гражданин начальник, — продолжал Филипп Аркадьевич. — У меня в бумажнике были ещё семьдесят три рубля, а на руке часы. Японские. Сейко.

— Возможно. Пить меньше надо. Вас подобрали в парке на куче листьев. Привезли сюда в бесчувственном состоянии. Так написано в протоколе. Вместо того, чтобы поблагодарить нас за работу, вы ещё претензии предъявляете. Не исключено, что вас ограбили до того, как подобрали. Можете написать заявление. Но, предупреждаю, это почти на сто процентов бесполезно. Найтись ваши часы могут чисто случайно. Повторяю — вы были в бессознательном состоянии. Так написано в протоколе. Подобраны и доставлены сюда. Диагноз наших специалистов — тяжёлое алкогольное отравление. Будем оформлять на вас бумаги по месту работы и на взыскание штрафа.

Филипп Аркадьевич посмотрел в глаза лейтенанту. Они светились честностью и вниманием отличника по основам общественных наук. И подписал бумагу.

На дворе была такая же мерзкая слякотная погода, как и вчера. Ещё не было холодно, но после жарких солнечных дней бабьего лета, эта мелкая водяная пыль, висящая в воздухе и укрывшая плотным покрывалом город, не располагала к прогулкам. Улицы были пустынны. Лишь редкие прохожие попадались навстречу. Да и то Филипп Аркадьевич старался не смотреть на них, опуская голову вниз, опасаясь встретить кого-либо из знакомых.

«Странно, — подумал Филипп Аркадьевич, — Ведь в этой чертовой камере, ни то палате я проснулся и увидел солнечный луч. Не может же за какой-нибудь час так измениться погода! А, впрочем… Я что-то стал слишком впечатлительным. В этой унылой серости и простой свет пасмурного дня покажется лучом солнца… Господи, какая-то романтическая мразь лезет в голову».

Приближаясь к тому злополучному месту, где он был «обезврежен и схвачен», как опасный преступник, Филипп Аркадьевич поморщился и свернул в сквер. Под ногами шуршал упругий ковёр листьев, увлажнённых осенней мокротью. Они даже не шуршали, а хлюпали собравшимся на них обильным конденсатом. На душе у Филиппа Аркадьевича было прескверно. Домой идти не хотелось. Пустая запущенная холостяцкая комната не способствовала улучшению настроения. Филипп Аркадьевич свернул в боковую аллейку и направился к старой беседке литого узорного чугуна, поставленной в сквере ещё до революции отцами города и чудом сохранившейся от набегов сборщиков металлолома из соседних школ.

Филипп Аркадьевич знал, что в беседке сохранилась старинная деревянная скамейка, и при такой погоде она всё же суше всех остальных, а потому на ней можно посидеть несколько времени в одиночестве, привести свои мысли в порядок и наметить, так сказать, планы на будущее.