Писатель своего края

«Я писатель. Я родился и прожил всю жизнь па севере Англии. Мое происхождение из северных графств объединяет меня с еще девятью — десятью молодыми писателями и драматургами», — писал Стэн Барстоу (родился в 1928 году) почти четверть века тому назад, в год появления романа «Завтра поговорим» (1962). К этому времени он был в литературной жизни страны уже довольно заметной фигурой, автором романа — бестселлера «Любовь… любовь?» (1960) и сборника рассказов «Отчаянные». Да и молодые (и не совсем молодые) писатели и драматурги, которых он имел в виду, тоже были не новичками в литературе. У Сида Чаплина за плечами имелся многолетний опыт работы на шахте и в профсоюзе шахтеров, а также книги о жизни, работе и социально — нравственных проблемах трудового люда — сборник рассказов «Прыгунчик» (1947), повесть «Тонкий пласт» (1950), роман «День сардины» (1961). Алан Силлитоу уже приобрел общенациональную известность своим анализом стихийной ярости и слепого бунтарства, которые порождают у его героев, детей рабочей среды, нормы и образ жизни в «государстве всеобщего благосостояния»: повесть «В субботу вечером, в воскресенье утром» (1958), роман «Ключ от двери» (1961), книга новелл «Одинокий бегун» (1959). Успел выпустить в свет свой знаменитый роман «Такова спортивная жизнь» (1960) — о трагедии рабочего парня, попытавшегося выбиться в люди, став профессиональным регбистом, — Дэвид Стори. Лучшее свое произведение, дилогию «Путь наверх» (1957) и «Жизнь наверху» (1962), об иллюзорности жизненного преуспеяния, добытого духовным отступничеством и предательством, опубликовал Джон Брейн, проделавший впоследствии в литературе путь своего героя Джо Лэмптона. Была поставлена пронзительная пьеса Шилы Дилени о жестоком отрезвлении уповавшей на счастье молодости «Вкус меда» (1958). Кстати, все эти произведения, кроме повести Силлитоу, известны русскому читателю по переводам.

Тогда, на рубеже 1950–1960–х годов, целая плеяда прозаиков, драматургов, поэтов демократического — рабочих или разночинных «корней» — происхождения как‑то неожиданно и основательно выдвинулась на авансцену литературной жизни Великобритании. Склонная в Англии, как, впрочем, везде, к классификациям, литературная критика еще продолжала обсуждать феномен «рассерженных молодых людей», представленный творчеством заявивших о себе несколькими годами ранее К. Эмиса (роман «Счастливчик Джим», 1953), Д. Уэйна (роман «Спеши вниз», 1953) и Д. Осборна (пьеса «Оглянись во гневе», 1956). С легкой руки Осборна «рассерженные» (или «сердитые») и получили свое название, поскольку молодых героев их произведений образ жизни послевоенной Великобритании не только не устраивал, но раздражал подчас до остервенения, а официальная система ценностей ими мало того, что отвергалась с порога, так еще и становилась предметом самых язвительных выпадов и злого вышучивания.

На первых порах казалось, что авторы рубежа десятилетий — те же «сердитые» или их прямые наследники: Брейн, скажем, сразу был зачислен в «сердитые» британской критикой, хотя его «рассерженность» уже тогда сильно преувеличивалась — она пребывала в обратно пропорциональной зависимости от гонорарных ставок и тиражей его книг, и ныне Брейн, как и «сердитый» Эмис, относится к наиболее консервативному крылу английских литераторов.

Общая направленность и превалирующее социально — психологическое звучание произведений Силлитоу и Барстоу, Чаплина и Д. Стори, Ш. Дилени и Лена Доэрти, автора «Сыновей шахтера» (1955), были, однако, таковы, что их отличие от романов Уэйна и Эмиса или пьесы Осборна бросалось в глаза. Тут читатели и критика, несомненно, имели дело с новым явлением, и последняя не преминула обратиться к новой классификации: для пьес был взят термин «драма кухонной лохани», первоначально презрительно брошенный одним из эстетствующих обозревателей, но тут же с вызовом и не без демонстративной гордости подхваченный самими драматургами; для прозы — «рабочий роман», так что прозаики стали именоваться «рабочими романистами».

Условность такого определения самоочевидна. В самом деле, что позволяет считать роман рабочим? Социальное происхождение автора? Место действия и классовая принадлежность действующих лиц? Язык и стиль, восходящие к традициям и формам устного «рабочего» фольклора? (Чаплин, например, неоднократно утверждал, что очень многим обязан как писатель мастерам — рассказчикам былей из своего шахтерского окружения, которых любил слушать в детстве.) Или расчет автора на рабочих как на главных потенциальных читателей? Перечисленные авторы и их книги в той или иной степени удовлетворяют каждому из этих требований. Литературные их пути разошлись, однако в их творческих судьбах можно проследить несколько общих закономерностей. Впервые со времен шахтерского сына Д. Г. Лоуренса в английскую литературу пришли писатели из рабочих, заставившие громко о себе заговорить критику разных направлений. Вместе с их книгами в литературу пришел если и не совсем новый, то уж, безусловно, нечастый, единичные появления которого можно пересчитать по пальцам, герой — рабочий или разночинец — и шире, весь промышленный север Англии. Целый край со своим обликом, ландшафтом, говором, характерами, проблемами, человеческими типами. Их книги действительно завоевали самого широкого, в полном смысле слова демократического читателя. Наконец, независимо от того, является ли их герой рабочим, непосредственно занятым на производстве, как у Чаплина или Силлитоу, или отпрыском рабочей семьи, выламывающимся из своего класса и обретающим иной промысел в жизни, как у Барстоу, Д. Стори или уроженца Уэльса, видного писателя, литературоведа и культуролога Рэймонда Уильямса, автора романов «Пограничный край» (1960) и «Второе поколение» (1964), которые также фигурировали в ряду «рабочих», — независимо от этого созданный ими «рабочий роман» никоим образом нельзя назвать производственным, поскольку собственно трудовые процессы, производство интересовали их в самую последнюю очередь, если вообще привлекали внимание, отданное тщательному, со скрупулезной аккуратностью предпринятому художественному исследованию социально — психологических, нравственных, духовных, а подчас и философских проблем, поставленных перед персонажами их книг меняющейся социальной и исторической действительностью, необходимостью самоопределиться по отношению к ней — и к собственным «корням».

Таким исследованием и являются книги Барстоу — все вместе и каждая в отдельности: романы «Наблюдатели на берегу» (1966) и «Окончательно и бесповоротно» (1976), составляющие вместе с первым, «Любовь… любовь?», трилогию о судьбе Вика Брауна, которому избавление от тяжелого физического труда, «чистая» служба и сравнительный материальный достаток не дают ожидаемого счастья; «Яростный покой» (1968) — тонкий художественный «срез» жизни, быта и нравов разных социальных слоев промышленного города; публикуемые в этом томе «Завтра поговорим» и «Рассказ о брате» (1980); повесть «Джоби» (1964) об открытии мальчиком «взрослого» мира и конце детства; рассказы, собранные в книгах «Отчаянные», «Лето с Эротом» (1971; новелла «Зачинщики» вошла в этот сборник), «Случайное знакомство» (1976), «Довольный взгляд» (1984). Множество сюжетов, разнообразие лиц и характеров, внушительный отрезок времени — от кануна второй мировой войны («Джоби») до порога 80–х годов («Рассказ о брате») — в совокупности слагаются в некую целостную картину, своеобразную социально — историческую мозаику, составные части которой собраны и спаяны единством стиля и предмета изображения. Стиль — легко узнаваемый стиль Барстоу, опирающийся на характерный язык его прозы, гармоничное слияние раскованной литературной речи с тактично введенными местными диалектными оборотами и словечками, и столь же характерную интонацию повествования: уравновешенную, неторопливую (много внимания к подробностям каждодневного существования, милым, комичным, но и жутковатым, жестоким), сдержанную в эмоциональном плане и в то же время открытую, благожелательную, исполненную уважительного отношения к мелочам, из которых складывается жизнь. О предмете изображения можно сказать словами одного из главных действующих лиц романа «Завтра поговорим», начинающего писателя Уилфа Коттона: «Я хочу писать об этой жизни, потому что никакой другой жизни я просто не знаю».

В образе Уилфа очевидны автобиографические черты: происхождение, уход от родителей, первые шаги в литературе и твердая установка писать о том, что хорошо знаешь, — о своей «малой родине» и ее людях. Роман, однако, не автобиография, и ставить знак равенства между автором и героем было бы неверно, при том что многие проблемы, волнующие Коттона, в свое время волновали и его создателя. На первом месте среди них — «корни», то есть свое место в мире, ощущение принадлежности и причастности, и — писательство. Они взаимосвязаны: «Я хочу писать об этой жизни, потому что никакой другой жизни я просто не знаю. А для этого мне сначала нужно отдалиться от нее».

Мотивировка «отдаления» Уилфа от своего класса, таким образом, вполне понятна и оправданна, однако Барстоу не из тех писателей, кого устраивают однозначные художественные решения. Судьба молодого героя вписана им в выразительный и куда более широкий, нежели границы отдельного существования, социально — исторический контекст, и это само по себе уже несколько переставляет акценты. Со всей пристрастностью лица заинтересованного и понимающего смысл происходящего автор не упускает возможности по ходу повествования отметить как бросающиеся в глаза, так и малоприметные, открывающиеся лишь наблюдателю «из своих» признаки перемен в образе жизни британских рабочих послевоенной поры.

Ряд изменений к лучшему в существовании самых непривилегированных слоев населения апологетическая социология поспешила истолковать на свой лад, объявив о превращении послевоенной Великобритании в «государство всеобщего благосостояния» и обойдя тот очевидный факт, что эти изменения произошли никак не от щедрот правящих классов, но явились следствием многих десятилетий упорной, многообразной и целеустремленной борьбы британских рабочих за свои экономические, социальные и политические права. И, как всякий сложный, трудный и крупномасштабный, затронувший всю нацию социальный процесс, новшества сопровождались множеством побочных эффектов, не последнее место в ряду которых занял пересмотр частью молодежи из рабочих семей жизненных и нравственных ориентиров.

Об этом явлении Барстоу пишет откровенно и недвусмысленно, сжато, но чрезвычайно емко раскрывая движущий стимул соучеников и товарищей Уилфа в школьные годы: «Даже и те, кто учился прилежно, отнюдь не считали, что в эти формирующие годы они прокладывают себе путь в мир знаний, культуры, свершений. Лучшее, о чем мечтали, — это стать учителем в местной школе: часов мало, а отпуск большой. Остальных влекла неопределенная надежда получить такое место, где не придется работать физически; главное — подальше от шахты. Шахта забирала менее удачливых друзей».

В такой психологической атмосфере выбор Уилфа Коттона приобретает едва уловимый оттенок не то чтобы даже подыгрывания собственной «удачливости» (талант — всегда удача), а соскальзывания на путь наименьшего сопротивления, и нравственная его позиция в чем‑то оказывается слегка двусмысленной. Мастер пунктирного психологического письма, обладающий искусством чутко улавливать недомолвки, полуосознанные мысли и смутные стремления своих персонажей, Барстоу без «нажима» дает читателю почувствовать душевное неудобство героя в описанной ситуации. Оно окрашивает собой отношения Уилфа с отцом и матерью, с братом Гарри — этот «менее удачлив» и попадает в забой, с молодой самостоятельной женщиной Маргарет, которую личные катастрофы научили проницательности и стоической терпимости, наконец, с квартирной хозяйкой миссис Суолоу по прозвищу Поппи, поставляющей Уилфу кров, стол и любовные радости, — вот где особенно проявляется уязвимость нравственной позиции героя.

Сравнительно «удачливое» начало Уилфа Коттона на новом жизненном поприще оказывается на поверку делом нелегким и далеко не безоблачным, как не однолинеен и характер самого героя, отдающего себе отчет во всех реальных и потенциальных «издержках» выбранного пути. Но именно честность перед самим собой, трезвость самооценки и безусловная преданность своему писательскому призванию, плоды которого в глазах героя единственно способны оправдать эти «издержки», сообщают его облику внутреннее достоинство и привлекательность, больше того, наделяют Уилфа даром понять урок ответственности за тех, кто становится ему близким, когда жизнь преподает юноше такой урок. Поэтому он открыт миру и мир открыт перед ним. Типичная для Барстоу концовка, как бы обрывающая историю на полуслове, на незавершенном жесте и непроясненной, еще длящейся ситуации, в данном случае более чем уместна — для героя романа будущее только начинается, и не потому, что он молод, а потому, что в силу личных устремлений и склада характера имеет право надеяться. Вынесенная в заглавие книги фраза «Завтра поговорим» верна для него в самом буквальном смысле: у него есть это «завтра».

Гордону Тейлору и его младшему брату Бернарду по прозвищу Бонни (Красавчик), звезде профессионального футбола, едва ли приходится рассчитывать на будущее в финале романа «Рассказ о брате»: они, похоже, и сами не знают, о чем и с кем им «завтра» останется говорить. Эта книга написана много позднее романа о Уилфе Коттоне, у нее другой сюжет, другие характеры и расстановка образов, иное и время действия — конец 1970–х годов, однако стержневая нравственная проблема все та же, как и предмет изображения, — «эта жизнь» Северной Англии…

Выходцы из рабочей семьи, оба брата преуспели каждый по — своему: Гордон — олицетворение честолюбивых помыслов одноклассников Уилфа Коттона, учитель в местной школе; Бонни — достояние нации, его фотографии красуются на первых полосах, его размолвка со своим клубом становится такой же сенсацией, как очередной развод какой‑нибудь кинодивы или крупное ограбление. Карьера в коммерческом спорте тоже ведь один из способов убраться «подальше от шахты», и английская литература не раз обращалась к этой теме — сошлемся хотя бы на известные у нас по переводам новеллы Брайена Гленвилла или роман «Такова спортивная жизнь», в которых выразительно явлена изнанка этой «золотой мечты». О нравах профессионального спорта, о купле — продаже игроков, о растлении душ как кумиров публики, так и их болельщиков, достаточно определенно и жестко сказано и у Барстоу, но для него это не главное, а второй план, фон, и упоминает он об этом как о чем‑то само собой разумеющемся и общеизвестном.

Основное в романе — трагедия ложных ценностей. Успех, деньги, поклонение толпы и необременительные интрижки, как на то указывают чисто внешние реакции Бонни на события и окружающих, неспособны избавить героя от чувства нравственного неудобства, какое по другим причинам испытывают Уилф Коттон и, добавим, вообще персонажи многих произведений Барстоу. Писатель заставляет почти физически ощутить несвободу Бонни, безысходность «выхода», который он открыл для себя в ранней юности, безнадежность жизненного тупика, в каком он очутился. Боннино инстинктивное понимание того, что общество лишает человека выбора, что он не волен в своих поступках, что его успех, как и неудачи, уже заранее где‑то и кем‑то подсчитан, предписан и неотвратим, хорошо знакомо героям «рабочих романистов» — назовем хотя бы Артура Хэггерстона из «Дня сардины» или Артура Ситона из повести «В субботу вечером, в воскресенье утром». А еще раньше оно возникало у персонажей книг «рассерженных молодых людей», и еще Джон Уэйн нашел удачную метафору для этого переживания социальной несвободы — «золотая клетка» («Спеши вниз»). От ощущения безвыходности, предопределенности — бунт всех этих литературных героев, принимающий в каждом случае свою конкретную форму в зависимости от характера персонажа, однако неизменно бесцельный и беспредметный. На свой лад бунтует и Бонни Тейлор — зло, бестолково, настырно, порой глупо, порой жестоко, порой себе во вред, но по — своему честно.

Казалось бы, беспутство Бонни уравновешивается в сюжете положительностью его брата, от лица которого и ведется рассказ. «Примерный сын, который не причиняет хлопот родителям, добропорядочный гражданин с правильными, в меру либеральными воззрениями, дрейфующий по реке жизни к пенсии» — так не без самоиронии аттестует себя Гордон. И вновь все оказывается у Барстоу не так просто, как выглядит на первый взгляд, — даже в отношении профессии, которая у Бонни предстает какой‑то легковесной, а у Гордона, напротив, основательной. А вот отец доказывает старшему сыну, что (как Гордон отзывается о ремесле Бонни) «пинать надутый кожаный пузырь на потеху тысячам зевак» на свой лад не менее осмысленное занятие, чем вдалбливать школьникам «хоть какие‑то понятия о моральных ценностях».

«И какие же такие моральные ценности ты усматриваешь в очередях за пособиями по безработице? — спокойно спросил отец. — Да и у большинства людей жизнь унылая, серая. Вот и тянет малость встряхнуться: не сами, так хоть на других поглядеть — вон ведь что ребята на поле откалывают».

Показывая склонность Гордона к скоропалительным заключениям о людях, незаметно акцентируя интонации его повествования о брате и о себе самом, отбирая слова, в которых он высказывает решительное несогласие поступаться своим душевным комфортом, Барстоу средствами рассказа от первого лица постепенно вводит читателя в круг проблем и внутренний мир молодого английского интеллигента первой генерации, унаследовавшего здравый смысл, трудолюбие и независимость от старшего поколения, но уже затронутого индивидуализмом, точнее, эгоизмом, эгоцентризмом, о чем говорят и его душевная глухота, неспособность влезть в шкуру другого человека, и очевидная сосредоточенность на собственной личности с ее действительными и мнимыми трудностями.

Верный показатель того, что Гордон в какой‑то мере усвоил буржуазный взгляд на мир, — его готовность в любой ситуации устраниться, умыть руки, даже если родные люди, жена и брат, ждут от него помощи и поддержки. Естественному порыву Бонни, как постепенно открывается читателю, Гордон инстинктивно противопоставляет удобную позицию невмешательства: «Жизнь его, пусть сам и живет» или «Мне уже оскомину набило заниматься им». О том же эгоизме свидетельствует и его умение подыскивать оправдания самому себе и своим поступкам: «Почему я должен испытывать чувство вины, что не взваливаю на себя бремя, нести которое не приспособлен и не обучен?» И зацикленность Гордона на «сексе», легкость, с какой он в мыслях и на деле способен вступить в случайную и в общем‑то совсем не обязательную для него интимную связь, хотя сопряжена впрямую с «духом времени», культом вседозволенности, прежде всего симптом все того же душевного недуга, как и намечающаяся привычка глушить спиртным тонкий голосок совести, искать в возлияниях выход из социальных и психологических «стрессов».

Конечно, размагниченность Гордона, склонность к эпатажу консерваторов — традиционалистов, «смелость» его суждений на вечерних курсах для начинающих писателей, которые он ведет, или экспериментов в школе, где он рекомендует старшеклассникам для факультативного чтения роман, который нетрудно счесть откровенно непристойным, — все это отчасти и форма самоутверждения втайне не до конца уверенного в себе и в своем социальном положении человека; и упорное стремление оградить свой «микромир», любовно и с удобствами возведенный домашний очаг, от любых посягательств и просто вторжений извне — тоже форма самоутверждения, в чем абсолютно завершенный рисунок характера героя, данного в самораскрытии, не оставляет и малейших сомнений.

Тем не менее, как справедливо замечает один из персонажей романа, «мы сами лепим себе судьбу», а о том, какими могут быть судьбы, «слепленные» на эгоизме и отчужденности, свидетельствует довольно жутковатый эпизод романа — трагедия Нортонов, соседей Гордона. Гордону, понятно, и в самом кошмарном сне не привидится, чтобы подобное когда‑либо выпало ему и его жене Эйлине, однако мастерство Барстоу — художника в том и заключается, что скрытые от рассказчика причины, из‑за которых его благополучная семейная жизнь дает трещину, становятся ясными для читателя. Через исповедальное его повествование читатель доходит до сути дела, тогда как Гордон, занятый самокопанием и сетованиями на судьбу, просто не желает видеть, что давно привык взирать на жену как на наложницу.

«Рассказ о брате» — это по существу истории двойной трагедии. Два брата, два молодых человека по всем внешним данным преуспели, вышли в люди, но жизненные судьбы этих отнюдь не пасынков «государства всеобщего благосостояния» укладываются в давний грустный афоризм С. Е. Леца: «Ну, и пробил ты головой стену — что будешь делать в соседней камере?»

Размышляя о суровых условиях труда и быта соотечественников — северян в предвоенные десятилетия и в более отдаленную пору — самом начале XX века, Барстоу отмечает, что жизнь полегчала, и оговаривается: «Но характерные черты самих людей, сложившиеся в то значительно более трудное время, остаются: и упорство, и прямота, и честность, и душевная теплота за ироническим холодком, и, главным образом, жизненная сила».

Однако персонажи не так уж часто наделяются набором прекрасных качеств, в первую очередь «жизненной силой», то есть стойкостью и сопротивляемостью обстоятельствам, опирающейся на крепкую систему нравственных ценностей, и чем дальше отходят они от своих рабочих «корней», тем слабее выражены в их характерах эти в известной мере «наследственные» черты. Чтобы в этом убедиться, достаточно сопоставить, допустим, главных действующих лиц двух публикуемых романов, Уилфа Коттона и Гордона Тейлора, или образы единокровных братьев в каждом из романов.

Нетрудно заметить, что носителями позитивных духовных начал выступают у Барстоу преимущественно представители Старшего поколения, такие, например, как отец и мать Тейлора; хотя, уточним, писатель вовсе не склонен идеализировать забитость и отупение вечной усталости, эти следствия изнурительного, подрывающего телесные и духовные силы труда, как свидетельствуют о том эскизно, однако выпукло очерченные образы родителей Уилфа в романе «Завтра поговорим».

Тем знаменательней появление в книгах Барстоу молодых героев, безоговорочно привлекательных по большому нравственному счету. К их числу относится водитель автофургона Брайен из рассказа «Зачинщики». Сюжет новеллы, повествующей о кризисе в молодой семье, как бы предвосхищает развернутое повествование «Рассказа о брате»; сходна и причина раздора — эгоцентризм одного из супругов, в данном случае Джойс, жены Брайена. Однако развязка новеллы лишена горького привкуса необратимости, каким отмечен финал романа: характеры Брайена и Джойс раскрыты с той степенью проникновения в механику внутренней жизни персонажей, какая выявляет глубинные свойства натуры, ее подоснову, а она‑то и позволяет надеяться, что эти двое еще способны преодолеть то, что их разделило.

К концу романа «Завтра поговорим» его героя посещает далеко не новая, хотя не утратившая из‑за этого своей истинности мысль: «Жизнь умеет мешать человеческому счастью». В своих книгах Стэн Барстоу показывает, каким образом жизни удается чинить такие помехи и как человек, зачастую о том не подозревая, всячески ей в этом способствует. Он все время напоминает читателю об ответственности человека перед собой и другими, о том, что жизнь — это, разумеется, жизнь, но и человек не безвольная кукла. В этом — главный урок его пристальной прозы, обогащающей читателя и знанием жизни северных графств Англии, и вообще знанием жизни и человека.

 

Завтра поговорим / Ask Me Tomorrow

(Перевела Ю. Палиевская)

1

В семь пятнадцать наступает решающий миг. Уже в семь Уилф был дома. Притворялся спокойным — сидел, уткнувшись в «Йоркшир ивнинг пост», — но кричащие заголовки казались бессмысленными. По радио играли Грига; звук с трудом и дребезжанием прорывался сквозь атмосферные помехи. После одного, особенно сильного разряда вообще ничего не стало слышно, Уилф поднялся со стула, склонился над потертым приемником «под орех» и начал крутить ручку — стрелка побежала по названиям уже не существующих станций тридцатых годов. Уилф дрожал от нетерпения, хотя понимал, что приемник работает на пределе; обидно в самый важный момент жизни оказаться во власти не зависящих от тебя обстоятельств. Родители купили этот приемник еще до войны, и теперь он, в сущности, уже не нужен. В комнате воцарился телевизор, новейшая модель с полуметровым экраном, за него Гарри, брат Уилфа, каждый месяц платит взнос, а по радио они только проверяют время. Правда, некоторые соседки за домашними делами включают радио, чтоб был музыкальный фон, но мать Уилфа отвлекаться не любит.

Из кухни доносилось позвякивание: мать мыла посуду. Оторвавшись от приемника, Уилф взглянул на отца. Одетый по — домашнему — в рубашке с коротким рукавом и жилетке, отец расположился возле камина. Он уже давно сидел вот так, неподвижно и прямо, и молча глядел на огонь. Отец старше матери, женился поздно. Есть в его характере какая‑то вяловатость, которая, впрочем, не передалась ни одному из сыновей. Не благодушие человека, довольного своей жизнью, а скорее спокойное сознание того, что лучше уж держаться подальше от жизни, которая вызывает одну лишь злость и обиду, и только когда его терпение испытывали слишком долго, он разражался вспышками буйной ярости. В глубине души лежала горечь, и снести ее можно лишь в молчанье. Отец сидел безмолвно; от сигареты, которую он держал с осторожностью, стараясь не смять толстыми пальцами, поднималась струйка дыма.

Уилф нервно швырнул смятый окурок в камин. Вытирая о чайное полотенце руки, в комнату вошла мать, аккуратно повесила полотенце на решетку перед камином. Однажды, когда Уилф и Гарри были еще совсем маленькими и в камине так же жарко пылали уголья, Гарри поскользнулся и обеими руками схватился за уступ в камине. Целый месяц он с гордостью показывал всем свои руки, забинтованные так, что они стали похожи на боксерские перчатки, а мать за два шиллинга купила у соседки решетку: семья переезжала, дети выросли и решетка им больше не требовалась. У Коттонов решетка как‑то вросла в быт, мать использовала ее, чтоб подсушить полотенца и белье.

— Гарри не вернулся?

Вопрос риторический, поскольку и так ясно, что Гарри дома нет. Он с час как ушел по своим делам, обещал прийти вовремя, но обещал матери, не брату: Уилф умышленно не просил его быть в это время дома.

— Будет шататься, пока не опоздает, — сказала мать, взглянув на будильник.

— Может, нашел, где еще послушать?

Уилфу очень хотелось, чтоб так оно и вышло, ведь присутствие брата будет стеснять.

— Уж сегодня мог бы посидеть дома. Небось дело всей семьи касается, — заметила мать.

Да, конечно, подумал Уилф, в известном смысле это касается и всего поселка. Сегодня соседи включат приемники, чтобы послушать передачу, которая им интересна только тем, что они знают автора. Неожиданная популярность среди местных жителей и радовала и раздражала. Он страстно хотел, чтоб о нем заговорили, чтоб с ним начали считаться в большом литературном мире, о котором он судил лишь по книгам и журналам, да по лихим статьям в «Санди тайме» и в «Обсервере». Ну а интерес местных жителей, по сути, всего лишь любопытство к чему‑то им совершенно чуждому, скорее смущает Уилфа. Утешало сознание: те люди уважают заслуги в любой, пусть даже чуждой сфере. Мать, например, очень гордится им, хотя временами ее неспособность понять мысли и чувства, выходящие за рамки жизни их поселка, шахты или семьи, просто выводит из себя.

На часах десять минут восьмого. Его нервное напряжение достигло предела. Остаться бы одному, сидеть в своей комнате, спокойно и собранно все оценить, не отвлекаясь, не думая о реакции окружающих.

— Вечно его нет до последней минуты, — говорила мать, все еще думая о Гарри. — На собственные похороны и то небось опоздает.

Странно, голова у нее постоянно занята бытом, и ее это вполне устраивает. Мать сняла с решетки жилетку и прижала к щеке, проверяя, не влажная ли; казалось, руки ее ни на минуту не могут оставаться без дела. Ее суетливость наконец вывела отца из себя.

— Сядь и не болтай, — проговорил он. — Захочет — придет, и нечего тут… — Он слегка повернул свою крупную голову к Уилфу: — Настрой‑ка еще немного да подбавь звуку.

Уилф послушно исполнил просьбу — комнату наполнили пронзительные звуки струнной музыки. Потом он сел, взяв со стола экземпляр текста, который из Лидса прислала ему редакция Би — би — си. Вспомнилось почти болезненное волнение, с которым он читал известие, что рассказ постараются включить в одну из ближайших программ. Этот текст радиопередачи пока ближе всего к желанному «опубликовано», а письмо редактора — первый сигнал из внешнего мира, что слова, которые он неуверенно царапал на бумаге в редкие минуты одиночества в комнате, где помещался с братом Гарри, эти самые слова уже не просто забава. Деньги, конечно, всегда нужны, но сейчас не о них речь. Он и так отдал бы рассказ, бесплатно.

Из кухни раздался шум, кажется, до этого кто‑то постучал в дверь. Мать обернулась и сказала:

— Ну вот и Гарри пришел.

Пришла соседка по дому.

— Простите за беспокойство, — проговорила она, уже заглядывая в комнату, хотя рука ее еще стучала с обратной стороны двери. Она зашла узнать, не найдется ли у миссис Коттон чашечки сахару до завтра. Мать заторопилась к буфету, а миссис Льюис прошла в комнату и принялась объяснять, как же это так получилось, что аж сахару в доме нет; ее громкий голос заглушал музыку. В любой другой момент Уилф из вежливости убрал бы звук, но сейчас он с видом тупого упрямства сидел и ждал. Музыка кончилась, заговорил диктор. Миссис Льюис была очень надоедливая: чашечку сахара, картошечек пяток, парочку яичек, полбутылочки молока — дня не проходило, чтоб она не брала в долг. Мать буквально впихнула сахар в руки миссис Льюис. Никогда еще просьба ее не выполнялась с такой готовностью; миссис Льюис, оценив это или, может, желая как‑то сгладить впечатление, решила объяснить еще раз, зачем ей в четверг в семь вечера сахар понадобился.

Мать нервно сновала по комнате, соображая, как бы заставить ее убраться, Уилф наклонился к приемнику, пытаясь расслышать диктора, и наконец, состязаясь в громкости с соседкой, сказал:

— Простите, миссис Льюис, но мне тут надо одну передачу послушать.

Прерванная на середине фразы, миссис Льюис слегка разинула рот.

— Ах ты, боже мой, — проговорила она, — я ведь не хотела…

— Понимаете, сейчас будут передавать рассказ нашего Уилфа, — объяснила мать.

Сквозь гул и потрескивание послышался голос диктора: «Говорит радиостанция Би — би — си, отделение для Северной Англии. Передаем рассказ Уилфа Коттона „Человек во тьме“. Читает Том Бакстер».

— Ах, ну да, как же я‑то забыла, — сказала миссис Льюис. — Думала, пойдет по телевизору, а наш‑то сломан. И радио не работает, а Джек говорит, и незачем платить этакие деньги за новый приемник, раз мы все равно не слушаем. Сейчас все можно узнать по телевизору, и спорт, и счет в футболе, ну и вообще. А Джек говорит, что и для спортлото не нужно радио, раньше только для того и включали, и потом…

Уилф издал стон и забормотал: «Чтоб ты сдохла, сдохла, сдохла».

— Миссис Льюис, — вмешался отец. — Вы это, или давайте отсюда, или сядьте и заткнитесь.

Соседка, снова прерванная на середине фразы, замолчала и уставилась на непроницаемого мистера Коттона. Тот глядел не на нее, а на огонь и, казалось, вообще не издавал ни звука. Боясь, как бы после слов, которые легко принять за грубость, миссис Льюис не ушла, мать сощурилась и, заговорщицки кивая головой, стала задерживать соседку. Та поместилась на самом кончике стула. В муках молчанья она сидела, не слушая радио и беспокойно озираясь. Наконец на лице появилась глуповатая улыбка словно она неожиданно поняла, что нельзя же принимать всерьез грубости мистера Коттона, который и рот‑то открывает, только чтоб поздороваться, и потому было бы смешно расстраиваться. Заметив перемену в миссис Льюис, мать обрадовалась, что не позволила ей уйти сразу и нажаловаться своему мужу, известному скандалисту.

А Уилф уже не замечал ее. Он слушал, сравнивал со своим экземпляром, отмечал неожиданно проступившие неуклюжие фразы, в особенности одно место, где актер изменил порядок слов. Передачей он в целом остался доволен, вот только в диалогах героев объявился говор, типичный не для шахтерского Йоркшира, а скорее для Ланкашира. Он положил рукопись на колени, закрыл глаза; поднявшись до своей самой высокой ноты, голос диктора плавно и размеренно заскользил вниз и замер в финальной фразе. В наступившей тишине Уилф протянул руку, выключил приемник, открыл глаза и посмотрел на безучастное лицо отца. Он знал, что первой заговорит мать, но ему нужна была реакция отца. Из всех людей, которых знал Уилф, отец более чем кто‑либо другой был такой вот «человек во тьме»: сорок лет проработав на шахте, сам выносил в себе всю ту горечь, которая молодым досталась лишь как наследие прошлого. Люди типа Ронни Бетли умеют бойко болтать обо всем этом — но для таких людей, как отец, это жизнь.

Однако первой вынесла свой вердикт миссис Льюис. Разобрав одно слово из десяти, да и то лишь для того, чтоб потом все забыть и перепутать, она решила, что тишина — это сигнал к разговору.

— Как мило! Подумать только, рассказ прочитали по радио! Я теперь могу похвастаться, что живу рядом с настоящим писателем. Миссис Коттон, какой же у вас сын молодчина! Им прямо гордиться надо!

Ощущение блаженства, охватившее было Уилфа, сразу прошло. Глупая болтовня этой бабы заставила сжаться. Сколько же подобных отзывов еще придется выдержать в ближайшие дни! Вот бы услышать мнение понимающего человека, ему так нужна дельная критика. Но такого человека он не знал. Он работал в полном одиночестве, и эта радиопередача была первой брешью в стене из редакторских писем — отказов. Расширить эту брешь мог только он сам. Уилф почувствовал вдруг огромную уверенность в себе: он услыхал по радио свой рассказ, услыхал вместе с тысячами других людей, и ему не стало стыдно. Теперь остаться наедине с собой, все обдумать и взвесить. Мать серьезно и искренно что‑то отвечала миссис Льюис. Уилф пошел к вешалке у лестницы. Надел теплое пальто, купленное на деньги Би — би — си.

— Я пошел, — сказал он.

— Если встретишь Гарри, скажи: я с ним поговорю, когда он вернется, — откликнулась мать.

— Да ладно, ма, — сказал Уилф, кивнув на миссис Льюис.

— Нет, не ладно. Как же это не интересоваться успехами собственного брата?

— Ну а может, он где‑нибудь еще слушал.

— Вот вернется, он здесь тоже кое‑что. услышит. Небось сидит в пивнушке и хоть бы что.

Возразить было нечего.

— Ладно, мам, пока. До свиданья, миссис Льюис.

Он вышел через черный ход и по дороге зашел в уборную. Три кирпичные уборные стояли вплотную одна к другой во всю длину двора. Он осторожно открыл дверь, стараясь не измазаться о побелку, она легко отлетала от стен и пачкала рукава. Уборную белили раз в год, обычно весной сам Уилф или Гарри покрывали стены свежим слоем краски. Устройство было самое что ни на есть простое, и в детстве, в ту пору, когда его сняли с приспособленья для детей и таким образом он закончил первую ступень своего образования, боязнь свалиться в эту длинную черную дыру и исчезнуть навеки ужасом наполняла его сердце. Уилф запер дверь, а ключ повесил в кладовке на крючок. Все более или менее хозяйственные семейства запирали уборные на ключ. Их семья стала это делать после того, как однажды мать Уилфа вышла на рассвете во двор, дело было в начале войны, и спугнула солдата; тот выходил из уборной, застегивая верхнюю пуговицу гимнастерки с таким видом, будто всю ночь провел в уборной. В ее сознании это свежее юное лицо и вежливое приветствие «доброе утро» никак не вязались с обнаруженной на полу лужей уже затвердевшей блевотины, однако с этих пор уборную стали, запирать.

Уилф пошел вдоль задней стены домов, повернул на выложенную кирпичом дорожку и вышел на Паркинсон — стрит. Улицу назвали в честь Уильяма Паркинсона, который в начале века был здесь управляющим угольной компании и мировым судьей; все дома на улице построены на доходы от добычи угля. В кирпичную кладку дома что стоял посередине, вмуровали табличку с датой «1901 г.». В этих домах была одна общая комната, маленькая кухня, две спальни и не было ни горячей воды, ни уборной, но считалось, что дома на Паркинсон — стрит выше рангом, чем соседние двухэтажные блоки: там входная дверь открывается прямо на тротуар, а здесь есть еще клочок земли шириной примерно в два метра и невысокий кирпичный забор. Оптимистически настроенные жильцы пытались выращивать в этих «садиках» вьюнок и львиный зев, но большинство оставляли землю под траву, а трава росла здесь за милую душу. Машины тут ездили редко, так что улица была довольно безопасным местом для игр. Множество раз он еще мальчишкой вместе с братом и приятелями играл здесь в крикет, воротца рисовали мелом на стене, а мяч бросали прямо через улицу. Биту выстругивали из доски, мяч был совсем мягкий, но из‑за близости домов и в особенности из‑за того, что напротив стоял дом семейства Лич, никогда не удавалось наиграться вдоволь. Только они начнут, как на втором этаже с шумом открывается окно, высовывается повязанная косынкой голова и раздается крик:

— Ах вы поганцы этакие, сколько раз говорить! Вот только разбейте окно, я с вас шкуру спущу!

Миссис Лич отравляла всю радость. Можно подумать, она все время прячется за занавеской: стоит и ждет, когда они начнут безобразничать. Она умерла, когда Уилф был еще мальчишкой, как‑то сразу угасла, и ее не стало; приехал катафалк, долго протаскивали сосновый гроб через входную дверь. В те годы их страшно интересовали преступления, к тому же Уилф отыскал в публичной библиотеке книгу, в которой были собраны знаменитые судебные процессы. Здесь были ставшие классическими дела знаменитых убийц: Джек Потрошитель, Седдоны, Криппен, Бак Ракстон и тому подобная публика. В сознании ребят убийства должны были совершаться обязательно в тесной, заставленной мебелью комнате с салфеточками на спинках кресел или при свете газового рожка. Они вспоминали, как дождливым утром в день похорон тщедушный Лич, во всем полный антипод своей крупной и властной супруге, стоял на тротуаре около дома, на нем был черный пиджак и шляпа, кончики усов свисали. Ну прямо сошел со страниц книги «Дорога на эшафот», оставалось только гадать, когда наконец его арестует полиция. Но ничего не произошло, и тогда они решили сами взяться за расследование. Поначалу лелеяли безумные планы пробраться в дом и поискать там яда или других доказательств преступления. Однако потом здравый смысл и осторожность взяли верх, и решили следить за всеми перемещениями Лича — занятие довольно скучное, поскольку по вечерам в будни тот обычно сидел дома. Но однажды в субботу пришло вознаграждение: удалось выследить, как их объект направился в Калдерфорд и там на углу встретился с женщиной. Ходили следом за парочкой по магазинам, потом пришли на рынок и, наконец, оказались перед входом в большой дом в викторианском стиле, позади железнодорожной станции, туда и вошел Лич с женщиной. Когда голод положил конец бдению, они поехали домой в полной уверенности, что обнаружили важное звено преступного сговора: женщину. Однако вместе с открытием ушла интригующая таинственность, а когда та молодая пухленькая женщина с довольно простым лицом стала в открытую, днем заходить в дом к Личу, интерес к происходящему стал явно падать. Женщина оказалась племянницей покойной, и вскоре после похорон своей первой жены, а по мнению жителей Паркинсон — стрит, даже, пожалуй, и слишком скоро, Лич сочетался с ней совершенно законным браком. Еще через полгода у дверей дома появился фургон, и чета уехала не то в Шеффилд, не то в Бирмингем, по крайней мере больше о них ничего не было слышно.

В трио доморощенных сыщиков третьим был Лез Ропер. Из всех своих приятелей его одного братья посвятили в «тайну преступления». Но Леза уже нет в живых: служил на Кипре, вернулся, однажды ехал поздно ночью, в дождь и ветер на мотоцикле из Барнсли от своей приятельницы и разбился.

В такие вечера, когда Уилф бродил с единственной целью не сидеть в душной домашней атмосфере, буквально на каждом шагу перед глазами вставали тени прошлого. Каждый предмет будил воспоминания: дом Личей, который для него так навсегда и останется домом Личей, хотя уже много лет здесь живет другая семья; фонарный столб на углу Паркинсон — стрит и Сайктерес, около которого они играли по вечерам зимой и где однажды, разыграв суд Линча, чуть не перешли опасную черту, разделяющую игру и реальность: несчастный Питер Пендл, над которым все издевались, потому что он и в тринадцать и в четырнадцать лет все еще мочился в постель, отправился наконец домой, а на шее у него был красный след от бельевой веревки. В доме на углу в то время жил старик Дейвенпорт, одинокий вдовец. Казалось, он всегда был старый и одинокий. Однажды вечером он вышел из дома, пересек двор, зашел в уборную, запер дверь и выпил бутыль жидкости от древесного жучка, положив тем самым конец своему существованию. Соседи гадали, почему если уж ему так захотелось умереть, он не покончил с собой в спокойной домашней обстановке. Уилф понял позднее, что в этом было проявление достоинства, уважения к своему дому, в котором, как обнаружила полиция, остались идеальная чистота и порядок.

Оглядываясь назад, на свое детство, Уилф видел мальчишку, который мало чем отличался от своих друзей. Бегал, играл и дрался совершенно так же, как и приятели. В школе, может, и был не последним, но отнюдь не самым способным учеником. Когда в одиннадцать лет его перевели в платную школу в Калдерфорде, мало что изменилось, поскольку мальчишки, за образование которых платили и с которыми он провел следующие пять лет своей жизни, были обыкновенными ребятами. Немного было среди них старательных юнцов, испытывающих искренний восторг от премудростей физики, геометрии или французского. Даже и те, кто учился прилежно, отнюдь не считали, что в эти формирующие годы они прокладывают себе путь в мир знаний, культуры, свершений. Лучшее, о чем мечтали, — стать учителем в местной школе: часов мало, а отпуск большой. Остальных влекла неопределенная надежда получить такое место, где не придется работать физически; главное — подальше от шахты. Шахта забирала менее удачливых друзей. Те приносили домой деньги, а этим до окончания учебы и встречи с реальной жизнью оставалось еще целых два года. Шло время, теперь они уже и сами работали клерками с зарплатой в восемь — девять фунтов в неделю и, глядя на друзей детства, которые свободно тратили деньги, невольно спрашивали себя: а кому же все‑таки больше повезло? Невольно думалось, что послевоенный бум заставил пересмотреть прежние ценности и престиж уже зависит не от того, кем работаешь, а только от того, сколько тебе платят. Белый воротничок говорит о бережливости, а испачканный кулак стал символом достатка.

Уилф служил бухгалтером в Бронхилле, отец и брат работали здесь же, на шахте. Очень скоро пришло беспокойство, однако у него оно лишь частично объяснялось неприятным чувством от того, что видишь, как люди, вдвое глупее тебя, получают конверт с деньгами, который вдвое толще твоего. Сильней и сильней мучило общее недовольство жизнью, он все острее чувствовал, что за пределами поселка есть иной мир и иные ценности, а возможности, которые предоставлены ему и за которые цепко ухватились более сообразительные из приятелей, он упустил. С запозданием вспомнил об интересе, который вызывали в нем занятия историей, интересе, который сам он не потрудился развить, довольствуясь лишь тем, что вовремя сдавал контрольные. Что до французского и латыни — так прояви он больше старанья, перед ним открылся бы удивительный мир. Вместе с тем ненавязчиво, но упорно напоминала о себе та естественная легкость, с которой давались ему английский и литература. Правда, в то время с его стороны не требовалось никаких особых усилий, чтобы выполнять задания по этим предметам лучше, чем требовалась. Но несколько лет спустя один фильм заставил понять, что та легкость была проявлением способности, превышающей простой навык разобрать предложение или написать сочинение на пару страничек (получив предварительно все необходимые данные о том, какие у Шейлока основания требовать фунт живой плоти). Фильм был ничего особенного, но главную роль играл американский актер, который в то время нравился Уилфу, а одна знакомая девушка, моложе Уилфа, сказала ему, что Уилф на него похож. В фильме актер изображал писателя. Писатель уже давно ничего толком не сочинял и находил общество бутылки более приятным, нежели общение с пишущей машинкой. Но в конце фильма, обращаясь к любимой женщине, он произнес страстную речь о том, что значит для него творчество и вообще — что это все такое. Прекрасная та речь была целиком взята из романа — первоисточника, а автор его талантом намного превосходил сценариста. Выбравшись из убогого зала под дождь, Уилф пошел домой. Речь звенела у него в ушах. Он отыскал роман в центральной библиотеке в Калдерфорде. Потом прочел и другие книги того же автора, а заодно и все книги о писательском ремесле, которые только смог найти. И оказался совершенно в ином мире. А когда понял, чем увлекся, отступать было поздно: потребность писать, выражать на бумаге живой трепет и биенье жизни стали частью его самого. Стало даже немного стыдно, что он вроде бы как‑то случайно натолкнулся на главное дело жизни, и он подумал, что этим среди прочего он отличается от гениев литературы: те ощутили божий дар как свою судьбу уже в детстве. Однако решимость его от этого не ослабла, не ослабла глубокая и совершенно непоколебимая уверенность, что когда‑нибудь, пусть очень нескоро, он заставит о себе говорить.

А между тем была еще жизнь, которую нужно было жить, и деньги, которые надо было зарабатывать…

2

Комната у них с Гарри маленькая. Узкое раздвижное окно выходит во двор. Две кровати, комод — не сыщешь места, чтоб поставить что‑нибудь еще. Одежду они вешают в нишу, за занавеску. Там же чемодан, в котором Уилф хранит свои рукописи, старая портативная машинка и ломберный стол с потертым верхом. Обычно Уилф садился на край кровати, раскладывал стол и так работал. Между кроватью и стеной на трех полках помещалась вся библиотека Уилфа. Здесь был Краткий оксфордский словарь, словарь редких слов Роже, несколько книг о писательской профессии, среди них «Ремесло писателя» Стронга, «Грани романа» Форстера и «Современная новелла» Бейтса. Все остальное — беллетристика. Он читал жадно, чувствуя, что жизни не хватит прочесть все, что нужно. Современники выпускают все новые книги, но ведь им предшествует гигантское наследие прошлого. Он совершил увлекательные путешествия в мир Дефо, Смоллета и Диккенса, хотя прочел у них далеко не все, потом принялся за Эмиля Золя. Фигура эта показалась ему несколько раздутой, но он был поражен грубой силой романа «Человек — зверь» и мастерством повествования в «Западне» и «Жерминали». Какие это все были гиганты и каким худосочным и жалким выглядело рядом с ними все то, что писал он! Он только что открыл для себя русских писателей девятнадцатого века и сейчас читал «Братьев Карамазовых» — ни одна книга не производила на него столь сильного впечатления.

Но читать Достоевского сегодня настроения не было. При свете одинокой лампочки без абажура, холодно освещавшей выкрашенные голубой краской стены, он разделся и лениво оглядел книги; начинать новую не хотелось. В постель он залез с «Принципами повествования» Роберта Лидделла. Он много раз читал эту книгу, но ее всегда можно полистать и найти что‑нибудь новое и интересное.

Он услыхал, как внизу хлопнула дверь — кто‑то вошел в дом. Через минуту явился Гарри. Уилф мельком взглянул на брата и сразу заметил, как блестят у того темные глаза. По комнате разнесся запах пива. Гарри тоже взглянул на Уилфа.

Гарри не был пьян, но прирожденная развязность движений стала заметней, от этого и комната стала казаться еще меньше. Споткнувшись о ножку кровати Уилфа, он, не утруждая себя, упал на собственную кровать, потом перевернулся на спину, вытянул ноги, заложил руки за голову и вздохнул.

— Хорошо еще, что мы оба тощие, а то и не поместишься в этой конуре.

Уилф продолжал читать, но Гарри и не ждал ответа.

— Интересно, где мы там стоим по списку на жилье?

— Ты же знаешь, мать подала заявление так, для проформы. — Уилф говорил, не поднимая головы. — Никогда она не согласится переехать отсюда. Плата в три раза больше, а тут еще два взрослых сына, вдруг да женятся.

— А, ну да, — сказал Гарри, глядя в потолок и слегка щурясь от яркого света лампочки.

— Но вообще‑то ты скоро здесь будешь жить один.

Гарри приподнялся на локте.

— Ты что, женишься?

— Да нет, но я отчаливаю отсюда. От такой жизни на стенку полезешь.

— Не ты один. Куда едешь, в Лондон?

— Зачем так далеко, просто куда‑нибудь, где можно делать что хочешь и не думать о мнении окружающих.

— А старушке сказал?

Уилф никому еще не говорил о своем намерении, и это смутное желание уехать еще не переросло в решимость. Даже теперь у него не было никакого определенного замысла, просто намерение немного окрепло после того, как он услышал по радио свой рассказ.

— А зачем?

— Да так, кто‑то ее накрутил. Сейчас пришел — ни одного человеческого слова.

— А ты чего, не понимаешь?

— Не — а.

— Она злится, что ты опоздал к передаче.

— Ах, ну как же, великое событие! А вообще‑то как, по — твоему, прошло?

— Да так, нормально, — Уилф ответил с подчеркнутой небрежностью, — только Льюисиха помешала, приперлась за сахаром как раз под самое начало.

— Старая дура! Слушай, ты прости, что не пришел, а?

— Да ничего, явка не обязательна.

Гарри снова развалился на постели и закрыл глаза.

— Я был у Ронни Бетли. Разговорились, ну а потом уже было поздно двигаться. Но они включили.

— Так ты слышал? А я подумал, что нет, раз спрашиваешь, как прошло.

— Да просто хотел от тебя узнать, как прочли, правильно — неправильно. Я‑то в этом мало смыслю. Но Ронни и его баба просили передать, что им очень понравилось.

— Правда?

— Ну да, Ронни сказал: давно пора рассказать всем, кто не знает, как это на жизнь зарабатывать в шахте. — Он сел и начал развязывать галстук. — Ронни говорит, хорошо б ты как‑нибудь к ним зашел потрепаться. У него есть для тебя кое — какие идеи.

— Не стану я толкать его идеи, — сказал Уилф. — Хочет служить этому своему делу — пусть сам и занимается пропагандой, я для этого не гожусь.

— Говоришь, его дело? Пропаганда? — Гарри оставил в покое галстук. — Дело у нас общее — наши права, а обязанность Ронни их защищать. Он секретарь профсоюза, так? И получше старого Кувберта и прочей компании. — Слез с кровати и начал раздеваться.

— Кувберт улаживал проблемы, а Ронни Бетли их создает, вот и вся разница.

— Разница между ними в том, — резко сказал Гарри, — что Кувберт с годами размяк, а Ронни Бетли еще даст жару. Есть два способа улаживать дела. Один — добиваться своего, а другой — это когда твой противник делает все по — своему.

— Есть еще один, третий. Компромисс.

— Говоришь прямо как старик Кувберт: компромисс и умеренность. И чего добились?

— Думаешь, Ронни Бетли станет беспокоиться о какой‑то там отдельной несправедливости! Это, видишь ли, худосочная философия людей типа Кувберта или моего отца. Бетли и ему подобные хотят переделать все, получить полную власть. Ты со своими приятелями не понимаешь одного: если Бетли и его ватага получат вожжи в руки, вы все заткнетесь и будете делать то, что вам скажут!

Гарри влез в пижамные брюки и сказал, широко зевая:

— А что ты вообще во всем этом смыслишь? Ты и дня не проработал под землей.

— Твоя манера вести спор убивает. Ронни Бетли каждый вечер небось потирает руки, думая о тебе. Или скорее его жена.

От пива Гарри становился дружелюбным, но, может, их перепалка заглушила действие пива?

— Чего это ты хочешь сказать? — спросил Гарри.

— А с ней, наверно, неплохо спится, — спокойно сказал Уилф. Он проверял брата, но делал это осторожно. — Я видел, как ты разговаривал с ней на улице. Последи за собой. Глаза выдают. Надеюсь, в присутствии мужа ты так на нее не смотришь?

Гарри откинул в сторону жилетку и пригладил свои короткие темные волосы.

— Много хочешь знать, — сказал он, протягивая руку за пижамной курткой.

Уилф почувствовал облегчение: опасность миновала. Гарри снял с руки часы, медленно завел их, повесил на маленький крючок, вбитый в штукатурку между кроватями.

— Сейчас он с ней в постели, — сказал он как бы сам себе. — И повернулся к ней задом.

— Ну, это его право. Он не такой человек, чтоб ему переходить дорогу.

— И не такой человек, чтоб дать ей то, чего она хочет. Уверен. Или, в общем, иногда мне так кажется. Не могу решить: то ли ей не хватает и она ищет на стороне или так, крутит. Знаю одно — когда она садится нога на ногу, так что видать, где чулки кончаются, это не случайно.

— То есть понимает, зачем ты к ним ходишь?

— У нее мозги на месте.

— А Бетли?

— А, он так заходится от собственных слов, что вообще не замечает, что она сидит в комнате.

— Я, конечно, не судья. Женщин понять трудно. А если ты ошибаешься? Может, она совсем и не заигрывает с тобой. Со стороны они производят впечатление вполне счастливой пары. Может, она в ужас придет, когда узнает, что ты о ней думаешь.

Гарри сидел, ссутулившись, и глядел в под. Он долго прокручивал что‑то в своем мозгу, прежде чем поднять голову.

— Я знаю о ней такое, что и Бетли не знает.

Слова не звучали хвастливо, он просто констатировал факт. Уилф поглядел на Гарри, делая над собой усилие, чтоб глаза не выразили буквально ничего. И потом вдруг понял, что Гарри просто нужно кому‑то кое‑что рассказать, и он решает, годится Уилф для роли доверенного лица или нет. Последнее время они с Гарри были не очень откровенны. У них общие корни, общее прошлое, но уже нет общих интересов. Сам не сознавая того, Гарри конформист, ему легко в этом мире, а Уилф ищет чего‑то совсем иного, того, что Гарри никак не мог понять. Он знал, что иногда это тревожит брата. Тот считал себя компанейским парнем, и, будь на месте Уилфа какой‑нибудь писатель со стороны, он нашел бы с ним общий язык. Но когда это твой собственный брат, с которым ты в детстве вытворял все то, что обычно вытворяют мальчишки, тут уж начинаешь чувствовать некоторую неловкость.

Поэтому Уилф ждал, размышляя, как же они отдалились друг от друга. Гарри вдруг вскочил с кровати.

— Сейчас я тебе кое‑что покажу.

Он пошел к нише, отодвинул занавеску и вытащил дипломат, в котором хранились его профсоюзный билет, карточка медобслуживания, пачка писем от приятелей по военной службе, несколько фунтов, отложенных про черный день, свидетельство о страховом взносе на пятьсот фунтов, две или три книги в завлекательных бумажных обложках, отнюдь не соответствовавших их содержанию. Несмотря на размашисто — раскованные манеры, Гарри на самом деле был методично — аккуратен и даже бережлив — черта, которую он, должно быть, унаследовал от матери. В чемодане среди вещей была связка фотографий, завернутая в большой клеенчатый кисет, их‑то он и вытащил. Уилф видел эти фотографии раньше. В основном там были групповые снимки солдат, с которыми Гарри служил на Кипре и в Западной Германии. Никому, кроме самих изображенных, эти фото не могли быть интересны, но они отражали еще одну сторону, где Гарри имел явное превосходство. Имея специальность, которая позволяла освободиться от армии, он осознанно пошел на испытания солдатской службы, а подлежащий набору Уилф из‑за болезни уха в армию не попал. Брату особенно нравилась одна фотография: на ней он изображен сидящим на осле, тут же стоит приятель и трясет морковкой перед носом равнодушного животного. Гарри на мгновенье перестал перебирать фотографии, быстро взглянул на Уилфа.

— Я в общем‑то никому об этом не говорил, так что и ты не болтай.

Гарри заморгал, как бы отбрасывая последние сомнения, потом вытащил один снимок и протянул его лицом вниз.

— Вот взгляни.

Уилф перевернул снимок. Потом откинулся и присвистнул. На снимке девушка, удобно свернувшаяся в кресле. На ней только короткие трусики, глаза глядят прямо в аппарат, и на лице гордая и вызывающая улыбка. Джун, только помоложе, ошибиться невозможно.

Гарри полез в пиджак за сигаретами. Вытащил пачку «Сениор Сервис», повернулся к Уилфу и закурил, выпуская через нос тонкие струйки дыма. Странный, почти лихорадочный блеск был в его глазах.

— Ну, что скажешь?

Уилфу показалось, что он держит в руках шашку динамита с коротким фитилем.

— Где достал?

Гарри сел на кровать и начал рассказывать. Фотография у него уже почти год. Один приятель перебрался на шахту под Шеффилдом. Как‑то Гарри поехал к нему на выходной. Пошли в паб, там познакомились с двумя фотокорреспондентами, которые только что вернулись с задания. Ближе к закрытию один из них предложил пойти к нему на квартиру. Так, для приработка, он делает снимки — на любителя, ну вот, вытащил толстый конверт с фотографиями, показал. Как только Гарри увидел улыбающуюся Джун, первая реакция была выпалить, что он же ее знает. Но тут же решил промолчать. А немного спустя, как только представилась такая возможность, сунул снимок в карман.

Пока Гарри рассказывал все это, Уилф смотрел на фотографию. Сказал «н — да», поскольку в этот момент на фоне разных соображений, которые пробегали у него в голове, мысль о том, что ни одна женщина так не влечет его, как эта миссис Бетли, и что он сам был бы не прочь погулять с ней, явно завладела им.

Гарри забрал снимок и задумчиво посмотрел на него.

— Сука. Вертлявая сука.

— Думаешь о том, как проходил фотосеанс?

— Могу себе представить.

— А жалеешь, что не спросил?

— Все равно б не понял, врет он или нет. Он похвастать любит.

— Я всегда считал, она из Калдерфорда.

— Ронни там познакомился с ней, но вообще‑то она из Шеффилда.

— Думаешь, он про это самое знает?

— Наверняка нет. Он считает, что его жена — настоящая леди.

Гарри убрал снимки в чемодан и поставил его на место. Опять закурил, в задумчивости сбрасывая пепел в блюдечко.

— Хочешь знать, что я по этому поводу думаю? — спросил Уилф.

— Валяй.

— Так вот, когда дело касается профсоюзов, самоуправления, политики, обработки разных деятелей, Ронни Бетли никто не нужен. Я бы даже мог добавить: при определенных обстоятельствах или же при необходимости он может повести себя как самый беспринципный негодяй. Но при всем при том о женщинах он имеет довольно наивное представление, и любая решительная баба с долей женской хитрости может вытворять с ним что хочет. И вот здесь наша подруга Джун получает все карты в руки. Бетли горд, что у него идеальная жена с точки зрения социального статуса: привлекательна и в то же время скромна.

— Это он так считает, — пробурчал Гарри.

— Заткнись, я еще не закончил. Женщины, подобные Джун Бетли, с такой наружностью и аппетитами, находятся в сложном положении. С ними не соскучишься, но ведь на таких не женятся. Поэтому, когда такая женщина встречает подходящего кандидата на роль мужа, главное — его не спугнуть. Джун крутила в Шеффилде, но, когда переехала в Калдерфорд, постаралась скрыть свою репутацию. Она знакомится с Бетли, он человек влиятельный, и решает, что он годится. Может, конечно, я к ней несправедлив и она действительно в него влюбилась. Но так или иначе, Джун делает все возможное, чтоб он составил о ней то представление, какое ей хочется, и преуспевает в этом.

— Ну и что? Я и сам тебе могу это все рассказать, пусть не так складно, я ж не писатель.

— Что дальше? Допустим, она получила, что хотела только оказалось, что в постели он ее не устраивает. Она часто видится с тобой, ты ей нравишься. Она понимает — ты не прочь, и не может удержаться, чтоб немного не подразнить тебя. Но, Гарри, — ты никто, а у нее Бетли, а Бетли не станет спокойно стоять в сторонке. Если только она чуть — чуть свернет с дорожки, он разведется с ней со скоростью выстрела.

— То есть она, может, и хотела б гульнуть со мной, но боится рисковать?

— Так точно.

На лестнице заскрипела половица: мать направляется спать. Отец лег уже больше часа назад, а мать, как обычно, возилась внизу до полуночи. Это была так называемая «подготовка к утру», включавшая множество мелких дел, накопившихся за день: убрать в комнате, помыть посуду после ужина, накрыть стол к завтраку, что‑то починить. Всегда находилось дело. Вся жизнь ее сводилась к домашним заботам и уходу за тремя мужчинами. Она редко выходила из дому, разве что в ближайший магазин да по субботам на рынок к Калдерфорд. Газет не читала, в кино не была уже много лет. Телевидение в какой‑то мере расширило ее горизонты, но она любила смотреть только викторины или же церемонии с участием королевского семейства. Однако ничто не вызывало у нее чувства неудовлетворенности собственной жизнью. Она безропотно и спокойно принимала свое место в мире, считала себя счастливой: денег хватает, а нищета и лишения, которые она испытала в юности, уже не омрачают ее годы.

Мать слегка приоткрыла дверь и проговорила в образовавшуюся щель:

— Вы что мне, всю ночь будете разговаривать? Пора утихомириться. Отца разбудите, и будет скандал. — И не ожидая ответа, тихо закрыла дверь.

— Гаси свет, — сказал Гарри.

Больше они не разговаривали. Уилф забрался в свою постель и вытянулся под одеялом спиной к Гарри. Он услыхал, как чиркнула спичка: тот зажег еще одну сигарету. Догадаться, о чем думает, нетрудно. А Уилф думал о себе. В этот вечер он принял решение.

3

Зябким январским утром он шел по поселку к шахте. На траве и оголенных колючих ветвях живой изгороди лежал иней. Вдоль дороги тянулся террикон номер один, лежал, словно гигантское темно — серое спящее чудовище; в утреннем тумане вдали проступали мягкие очертания лесистых холмов. Индустриализация, прокатившись по Райдингу, мало затронула Бронхилл и соседние поселки, единственной причиной существования которых был уголь. Груды кирпича, надшахтные постройки, терриконы, как шрамы на лице, безобразили ландшафт, который тем не менее мало изменился с тех пор, как несколько столетий назад королевским указом земля здесь была поделена на поместья для наиболее отличившихся дворян. Теперь уголь здесь король. Люди, что добывают его, считая себя хозяевами земли, неизменно выбирали в парламент кандидата лейбористской партии, выказывая тем самым свое презрение к феодальному прошлому.

Королевские привилегии недолговечны, а непостоянство наследников известно всем. Между тем уголь был требовательным хозяином, он брал страшную дань. Однажды ночью, в июне 1946 года, приглушенный рокот и гул подземного взрыва вывел Бронхилл из сна. Утром в поселке насчитали девятнадцать вдов, тринадцать детей лишились отцов, причем шесть ребят из класса Уилфа. Молодая учительница из приезжих, недавно закончившая колледж, попыталась было начать урок, но, увидев растерянные детские лица, заплакала и выбежала в коридор. В поселке, где все или работают на шахте, или обслуживают шахтеров, где все друг с другом переженились и образовали разветвленные семейства, гибель двадцати семи шахтеров касается всех. Если среди погибших не было твоего отца, то был отец лучшего друга, брат или дядя; не погиб твой муж, так погиб муж дочери или сестры. В нескольких семьях трагедия была такой чудовищной, что не умещалась в сознании: у Вильямсонов с Улицы Сайк — терес погибли и отец, и оба сына. Тела десяти шахтеров вытащить на поверхность так и не удалось: они остались погребенными в галерее. Был ясный летний день, три оркестра с трех рудников играли «Чти господа» и «Ближе к тебе, мой боже», трубы сияли на солнце, плакали женщины в этот час общего горя.

Уилф пересекал улицу, направляясь к аллее, которая кратчайшим путем ведет к шахте; сзади послышался голос, от которого Уилф внутренне застонал.

— Привет писателям! Устроился на Би — би — си и думаешь, можно не узнавать старых друзей?

Уилф остановился и слегка повернул голову: его нагонял Артур Райдер. Не подождать нельзя: явно идут в одном направлении. Но, слава богу, до шахты уже рукой подать, не придется долго терпеть общество Артура.

— Привет, Артур, — Уилф прикинул, удалось ли ему придать своему голосу оттенок сухости.

Но Артур широко улыбался, словно Уилф встретил его как закадычного друга.

— Ну что, написал что‑нибудь новенькое? — Застывшая улыбка, казалось, защищала его от враждебного мира.

— Взгляни в библиотеке на фамилию Сомерсет Моэм. Мой псевдоним, — сказал Уилф.

— Ха, ха — ха, — Артуру понравилась шутка. — А что, неплохо. Надо запомнить.

Ну конечно же, сейчас он начнет высказывать свое мнение о радиопередаче, критиковать рассказ или то, как его читали, и придется слушать, изображая заинтересованное внимание, хотя на самом деле Уилф ни в грош не ставил мнение Артура ни по этому, ни по какому другому вопросу. Но ему повезло.

— Жаль, не удалось послушать, — объяснил Артур. — Открылся новый зал для бинго. Успех — потрясающий. Народу полно. Там одна баба, я думал, она пас, а она выжидала последний ход, чтоб выиграть десять фунтов. Вот так. Ты давай приходи.

— Да я не люблю бинго, — сказал Уилф. — Я предпочитаю «змейки и лесенки».

Они шли рядом вдоль живой изгороди, Артур не переставая говорил о чем‑то, а Уилф думал о том, почему с трудом выносит этого человека, в то время как другие без особого труда его терпят. Именно терпят, в этом Уилф абсолютно уверен, за исключением, конечно, матери, овдовевшей среди других шахтерских жен в сорок шестом и воспитавшей своего единственного сына в атмосфере непрестанной любовной заботы, да еще бледной, толстогубой девицы, которая вышла за него замуж и вскоре одарила болезненным и крикливым ребенком; Артур, обуреваемый родительской гордостью, каждое воскресенье катал его по улицам поселка в новенькой коляске за двадцать пять фунтов. То был сверкающий галеон из хромированной стали, покрытый блестящей светло — серой краской, на высоких колесах, пригодный разве чTo наследнику престола, и уж, конечно, клерку Артуру такая коляска была явно не по средствам. Одна из причин, по которой Артур вызывал в Уилфе раздражение, возможно, даже основная причина неприязни, состояла в том, что оба они были будто посторонними в поселке, но если сам он сознавал это, то Артур — нет. Артур с его аккуратным хохолком, воскресными прогулками с колясочкой в нарушение всех привычек местных отцов семейств, Артур, непьющий и некурящий, расцветающий в обществе пожилых дам, не посещающий местных пивных и шахтерского клуба, разве что по большим праздникам, Артур, не замечающий снисходительного отношения к себе со стороны мужчин, которые много работают, много пьют и говорят все начистоту, пьяны они или нет, но, конечно, в особенности когда на вечер припрячешь несколько бутылок пива, Артур, набивающийся всем в друзья, неважно, могут его переварить или нет, он был счастлив, как бывает счастлива наседка, которая весело кудахчет у себя на дворе.

— А что, за пьесы на Би — би — си хорошо платят? — спросил Артур голосом, в котором сквозило одновременно и любопытство, и желание не обидеть: а вдруг Уилф не захочет обсуждать этот вопрос?

— Да это была не пьеса. Рассказ, — сказал Уилф.

— Ну да, но ты меня понимаешь.

Несомненно, подумал Уилф. Так какого ж черта спрашиваешь? Не знаешь разницы между рассказом и пьесой? Тебе дали возможность закончить классическую школу, а это значит, что ты не просто должен уметь правильно рассчитать шахтерам зарплату или с умом сыграть в бинго, а должен знать кое‑что еще.

— Не сказал бы, что платят особенно щедро, — ответил Уилф. — Но все‑таки по сравнению с этим наша недельная зарплата кажется ничтожной.

— Так если писать по рассказу в неделю, можно не считать чужие деньги, а начать считать свои?

— Точно.

— Да, но тогда ж потеряешь страховку, — сказал Артур.

— А, ну да.

— Помню, когда мне предложили поступить в классическую школу, мать сказала — иди, хоть мне и тяжеленько учить тебя еще два года, от этого вся жизнь изменится. Будешь ходить на службу в чистом костюме, получать не получку раз в неделю, а месячный оклад; Я часто вспоминал ее слова. Бывало, сидишь за уроками, а так гулять хочется.

— Ну и что из этого вышло?

— Да все правильно, — серьезно ответил Артур.

Конечно, подумал Уилф, нельзя же винить свою мать. Его собственная мать в общем пришла к такому же выводу, а она ведь не потеряла кормильца. Сегодня выплатной день: Артур, стоя рядом с Уилфом, улыбаясь и отпуская шуточки, будет выдавать конверты с получкой в два и в три раза больше, чем у него, но шахтер есть шахтер, у него нет другой специальности, а бухгалтер может работать где угодно, это его дело, он застрахован.

— Что ты хочешь от жизни? — неожиданно спросил Уилф.

Казалось, вопрос удивил Артура: в Бронхилле беседы подобного рода были не в чести.

— Ничего себе вопросик с утра пораньше.

— Понятно, на такие темы легче говорить после пары пива, — сказал Уилф. — Но серьезно, без дураков. Ответь.

— Не знаю даже. В общем, хочу всего того, что у меня уже есть, только чтоб было побольше.

— Иначе говоря?

— Что у меня есть? Хорошая работа, жена, семья, свой дом начал складываться. Конечно, хотелось бы выиграть в тотализаторе «тройной шанс» и получить сто тысяч фунтов, но, знаешь, я на это не очень надеюсь.

— И все?

— Ну да.

— Тебя не мучает сознание, что жизнь, настоящая жизнь проходит мимо и через неделю, может, год она могла бы стать намного интересней, если только добраться до сути, понять, чего хочешь?

Артур покачал головой.

— Нет. Вообще мне кажется, мало кто об этом думает, и потом мне жаль таких людей.

Им нужно было перебраться по ступенькам через живую изгородь, Артур шел впереди, он остановился на мгновенье, оглянулся назад и сказал с легкой, насмешливой улыбкой в глазах:

— Некоторые люди всю жизнь только и думают о том, чего у них нет, а я думаю о том, что у меня есть и что мне здорово повезло.

— А знаешь, Артур, ты счастливый человек.

Тот хмыкнул: понравилось, что в нем видят своего рода образец.

— Наверно. Я об этом особо не раздумываю.

Чувствуя некоторую растерянность перед человеком, к которому всегда относился с легким презрением, Уилф решил вернуться к прежней шутливой манере разговора.

— Чему вы приписываете свой блестящий жизненный успех, мистер Райдер? Прошу вас, поделитесь с публикой своим опытом и пониманием жизни.

Артур задумался и через минуту серьезно сказал:

— Мне кажется, дело тут не только в деньгах. Все зависит от того, как смотреть на мир. Так сказать, склад ума.

— Ну да, — серьезно ответил Уилф, — ты попал в точку. Значит, всем нам нужен психиатр, чтоб он сделал из нас довольных слюнтяев.

4

В восемь вечера Уилф пошел к Уордлам — они жили неподалеку, в стандартном двухэтажном доме, парадная дверь выходила прямо на тротуар. Внутри так громко вопил приемник, что можно было даже различить отдельные слова. Уилф постучал и, прекрасно понимая, что быстро не достучится, отошел назад, засунул руки в карманы и взглянул на длинный ряд освещенных окон. Вдали сияла вывеска магазина, непрерывно открывалась и закрывалась дверь за посетителями — покупают хлеб, бекон и корнфлекс на завтрак, выпивку не берут: жители Алберт — стрит не очень‑то любят пить дома. Зачем тащить питье домой, когда прошелся сто метров — и вот тебе шум, гам и компания.

Он сжал руку в кулак и со всей силы ударил в дверь. Через минуту послышался грохот задвижки, выглянул коренастый и слегка кривоногий мужчина в рубашке с коротким рукавом. Уилф поздоровался.

— Глайнис дома?

— А, это ты, Уилф. Ну как же, дома. Проходи, проходи.

Уилф последовал за мистером Уордлом. Он закрыл дверь и с трудом выбрался на свет, запутавшись в тяжелой занавеске. В семействе Уордлов поклонялись огню, зайдешь к ним в холодный вечер, вот такой, как сегодня, и непременно увидишь три спины, три пары ног на медной решетке и три лица, поджаривающихся под ярким пламенем широкого камина. Во всех домах в этой части поселка центральное место в общей комнате занимал камин, но для Уордлов то был поистине алтарь, а все остальное помещение было всего лишь территорией, куда они в случае крайней жизненной необходимости изредка совершали краткие набеги. Занавеска от сквозняка вешалась в середине октября и снималась только в начале мая.

— Когда у нас играет радио, ты стучи вовсю, — сказал мистер Уордл, — наша мать любит пьесу послушать, а если не включишь так, что на улице слышно, она слов не разберет.

Он уменьшил звук, миссис Уордл повернула голову и рассеянно улыбнулась Уилфу, Глайнис встала и подошла к столу.

— А ты не говорила, что придет Уилф. Я думал, мы вечером посидим у огня.

— Да мы вообще‑то не договаривались, — сказал Уилф. — Я просто так решил зайти.

— Пожалуйста, пожалуйста. Тебе особого приглашения не требуется. Всегда рады видеть.

Мистер Уордл опять взялся за ручку громкости и на этот раз полностью убрал звук.

— Ради бога, не выключайте из‑за меня. Пьеса ж не кончилась.

— А, скучища, — сказал мистер Уордл, растягивая толстые губы в презрительной усмешке. — Ни капли жизни. Мы тут чуть не заснули, надо музыку поискать по другой программе, что ли.

Уилф улыбнулся. Он любил слушать, как говорит отец Глайнис. Тридцать лет прошло с тех пор, как приехал сюда из Уэльса, но до сих пор в голосе характерная напевность.

— Ты что‑то надумал на сегодня? — спросила Глайнис.

— Да нет, просто так, погулять, поболтать.

— Переодеваться не надо?

— Накинь пальто, и порядок.

— Переодеваться, — усмехнулся мистер Уордл. — Весь день в магазине за прилавком разодетая и тут еще, видите ли, переодеваться надо вечером.

Глайнис, не откликаясь на его слова и сказав что‑то вроде «надо умыться», вышла на кухню. Уилф услышал, как в таз полилась вода.

— Значит, просто погулять и поболтать, — мистер Уордл жестом пригласил садиться. Уилф сел, не снимая пальто. Уэльсец продолжал: — А что, сегодня погода вроде ничего.

Уилф ответил, что потеплело и тает.

— Ну тогда, значит, можно зайти в «Корону».

Уилф улыбнулся про себя. Насколько ему известно, каждый вечер независимо от дня недели и от погоды мистер Уордл неизменно отправлялся в «Корону» и выпивал там ровно две пинты пива, ни больше ни меньше.

Уилф встретился взглядом с миссис Уордл, и они снова обменялись улыбками. С сигаретой во рту она молча сидела у огня. Раньше Уилф пытался разговаривать с ней, но из‑за глухоты это было затруднительно.

Мистер Уордл зажег трубку и стал выпускать клубы едкого дыма.

— Вчера мы слушали твою штуку. А интересно. Ведь правда, мать, — неожиданно заорал он, — нам понравился рассказ Уилфа?

— Да, да, замечательный рассказ.

— И главное, диктор два раза назвал твою фамилию. Очень было приятно услышать.

— Я рад, что вам понравилось.

— Мой мальчик, ты можешь собой гордиться. Здесь такое случается нечасто. В моих краях все по — другому. У нас есть традиция — в поэзии, ну и вообще культура. И писателей как собак нерезаных, в том числе стоящих.

— Да, да, я знаю.

— Здесь народ грубый. Хотя ребята хорошие по большей части.

В комнату вошла Глайнис, недавно она по последней моде коротко остригла волосы и теперь поправляла прическу.

— Вы только на нее взгляните. Просто дама. Сказала, только пальто накинет, а сама полчаса чистит перышки.

— А почему бы и нет?

— Ночью все кошки серы, знаешь такую поговорку?

— Это ты меня называешь кошкой? — спокойно спросила Глайнис.

Глядя, как она положила расческу и припудрила нос, Уилф в который раз подумал о том, как это у уэльсца с помятым лицом и очень неприметной женщины из Йоркшира могла родиться такая дочь. Первое, что бросалось в глаза при встрече с Глайнис, — порода. У нее прекрасные белые зубы, маленькие ушки, небольшие красивые руки и холодноватые серые глаза. Она спокойно могла бы сойти за дочь пэра; во всем ее облике не было ничего такого, что выдает простое происхождение, и сама она поддерживала это обманчивое впечатление, одеваясь не броско, но со вкусом. На стройной фигуре Глайнис ношеное пальто из твида выглядит дороже, чем претенциозно — яркие вещи местных девушек.

Именно это поначалу и привлекло Уилфа. Позднее он понял, что ее взгляд на жизнь прост и столь же просты и обыденны все ее интересы. Теперь Уилф проводил с ней время просто потому, что в его представлении она была самой подходящей девушкой в округе. Но она была холодна, а вот этого он вынести не мог.

Ни разу еще она не поцеловала его страстно, и самое большее, что могла ему позволить, так это на короткое время положить руку на грудь. Любой физический контакт, помимо легкого пожатия руки, ее не занимал. Несмотря на это, она с большим удовольствием проводила с ним время, и в глазах окружающих они были, что называется, идеальной парой. Однажды они попробовали обговорить свои расхождения, и Глайнис сдержанным и спокойным тоном констатировала неоспоримый, с ее точки зрения, факт: интимная близость может быть только между мужем и женой. Она была беспредельно спокойна и рассудительна в вопросе, где спокойствие и рассудок имеют свои границы. И не то что он с самого знакомства лелеял мечту совратить ее, но с ее стороны не поступало вообще никаких сигналов, что она испытывает хоть какой‑то соблазн, и в редкие мгновения, когда он в темноте перед входом в дом притягивал ее к себе, он чувствовал, что она не испытывает никакой радости. Глупо надеяться, что брачная церемония изменит ее натуру. Глайнис добрая и честная девушка, послушная дочь, из нее получится верная жена, готовая исполнить любые разумные желания. Но все это было слишком далеко от представлений Уилфа о браке. Душевные и телесные порывы не отделить друг от друга, страсть порождает страсть, а милая рассудительность не заменит горячего влеченья.

Минут двадцать они неторопливо шли по улицам, потом выбрались на тропинку, что спускалась к пруду. На небе сияла полная луна. Вдали коксовые батареи Эшфилда освещали край неба. Уилф изредка подкидывал замечания, чтоб поддержать разговор о том, как у нее прошел рабочий день.

— Она так и не пришла, — говорила Глайнис. — А заведующая меня еще отчитала за то, что я отложила блузку, залог‑то она не оставила. Больше я так делать не буду. В следующий раз скажу: «Простите, мадам, по это против правил, а если я буду нарушать правила, то потеряю работу».

Он внутренне улыбнулся: какая же она бесхитростная и прямая!

— Ты передачу слушала?

— Конечно, отец же сказал.

— Да, но мне интересно узнать твое мнение.

— По — моему, замечательно. Только очень грустно. Ты знаешь, мне даже как‑то неловко тебе сказать, а то подумаешь, я глупая, но я поплакала.

— Я совсем не считаю, что ты глупая. Наоборот, я рад, что рассказ тебя растрогал, я хотел этого.

— А когда назвали твое имя, я даже испытала чувство гордости. А ты?

— Нет, не гордость, конечно, но знаешь, как‑то похолодело на сердце.

На гладь пруда светила луна. Из воды торчала ветка, похожая на гигантскую лапу какого‑то неведомого чудовища. На берегу валялась бутыль из‑под бензина и красная канистра. Высокие кусты боярышника укрывали ложбины. Уилф и Глайнис были одни.

Как‑то летом на этом месте, почувствовав ее холодные, плотно сжатые губы и злясь на себя за неспособность пробудить в ней желание, он прижал ее к себе, и она стала сопротивляться, отворачивая раскрасневшееся лицо. Он спросил, может, она обиделась, она сказала, нет, она знает, что у мужчин все это по — другому.

— Я не хочу, чтоб ты меня лишь терпела, Глайнис, — сказал он. — Когда выйдешь замуж, будешь терпеть своего мужа, но меня подобное не устраивает.

— А разве все живут не так? По — моему, так поступают все приличные жены.

Он ничего не ответил. Немного спустя она сказала:

— Правда, не все девушки думают, как я. Так что если тебе это нужно, ты можешь устроиться.

Через несколько дней он последовал ее совету. Он возвращался последним автобусом из Калдерфорда, там он выпил с одним приятелем. В автобусе ехали две местные девушки. В последнее время одна из них всякий раз, когда они случайно встречались на улице, кидала на него быстрый и смелый взгляд. Ее дерзкая красота дразнила его, пиво заглушило всякие сомнения, и он без труда завязал с ней шутливый разговор. На шоссе они вышли из автобуса, по темной аллее пошли к поселку, и тут Джоун (правда, он не был уверен, что ее зовут Джоун, ну да какая разница) как‑то оказалась рядом. Скоро они уже шагали обнявшись.

На окраине поселка вторая девушка повернулась к ним и, весело бросив: «Ну, до завтра, не гуляй всю ночь» пошла своей дорогой.

— Тебе пора домой? — спросил Уилф.

— Ну, если еще погулять, то и не пора.

— А хочешь погулять?

— Не знаю даже.

— А все‑таки?

— А куда пойдем?

— Ну, можем поехать на Золотой пляж, а хочешь — Пальмовые рощи или Сады под крышей? Куда пожелаете.

Она засмеялась.

— Хорошо. Поедем на твоем «роллс — ройсе»?

— Нет, не получится. Сегодня мой шофер взял выходной, отогнал «роллс — ройс» в гараж.

— Ну тогда, может, лучше пройтись?

Немного спустя, когда его руки лежали под блузкой на ее прекрасной груди и он чувствовал на щеке горячее прерывистое дыханье, она спросила:

— А что, Глайнис Уордл не может так, а?

— Давай сейчас о ней не будем, ладно? — ответил он и закрыл ей рот поцелуем…

— Не нравится мне это место, — проговорила Глайнис, когда они обогнули пруд и снова подошли к тому месту, где тропинка шла вверх. — Летом здесь и то неприятно, а зимой так вообще мурашки по коже бегают. Знаешь, здесь однажды женщина утопилась?

Она вздрогнула и взяла его под руку. Уилф был совершенно спокоен, ее неожиданный порыв и в особенности его причины просто забавляли.

— Ну а если я тебе скажу, что вон там за деревом прячется Дракула, ты меня, может, и обнимешь?

— Да ну тебя, перестань, — сказала она, слегка отталкивая его. — Не пугай меня.

— Я тебя не пугаю. Я просто думаю, авось страх на тебя подействует.

— Как это?

Ты испугаешься и от страха меня обнимешь.

— У тебя все мысли в одном направлении.

Стали подниматься по склону. Уилф поднялся первым и подал ей руку. Потом взял ее за плечи и внимательно поглядел в глаза.

— Когда‑нибудь ты выйдешь замуж, будешь верной женой, родишь детей, и мне очень хочется, чтоб твой муж объяснил тебе, что такое любовь. Не привязанность, не забота, верность и поддержка в радости и печали — этому тебя учить не надо, но естественное и простое желание двоих остаться вдвоем и забыть обо всем на свете.

Она отвернулась.

— Мне не нравится, как ты говоришь.

— Ты милая и очень хорошая девушка, Глайнис, и я желаю тебе счастья. Я понимаю, что, даже если ты никогда не поймешь то, о чем я сейчас сказал, все равно будешь счастлива, потому что в тебе есть эта способность — быть счастливой.

— Ты говоришь так, будто прощаешься со мной.

— Я подал заявление об уходе. Я уезжаю.

— Это связано с тем, что ты пишешь?

— Понимаешь, я знаю одно — что я занимаюсь писаниной не зря. Какой‑то талант у меня есть. Наверно, у каждой творческой личности наступает момент, когда начинаешь в себя верить, а без этого работать нельзя. Я это на себе понял. Знаю, рано или поздно добьюсь своего. У меня будет имя, пусть небольшое, но имя. Я не хвалюсь, я знаю, что Диккенс, Достоевский или Хемингуэй из меня не выйдет. Но наступит день, и в разговоре о современной литературе упомянут и мое имя. Хотя бы ради дурного примера, — усмехнувшись, добавил он.

— И для этого тебе надо уехать?

— По крайней мере, на какое‑то время. Чтоб писать, мне нужно почувствовать себя свободным от семьи, друзей, вот этой обстановки. Я хочу писать об этой жизни, потому что никакой другой жизни я просто не знаю. А для этого мне сначала нужно отдалиться от нее.

— И куда ты поедешь? В Лондон?

— Нет, если я поеду в Лондон, так только после того, как приобрету имя. Чтобы меня там ждали, чтобы уже знали мои книги… Не знаю даже, куда поеду. Куда‑нибудь, где меня никто не будет знать, но не очень далеко.

— А как же ты будешь жить? Надо ж чем‑то питаться. И работать.

— Ну и что ж, буду работать. Но, конечно, не на такой работе, где надо вовсю стараться. «Идеальное место для молодого человека со способностями и здоровым честолюбием». Вот такая работа мне как раз не нужна.

Она пошла рядом с ним, спокойная и серьезная, плотно сжав руки в перчатках.

— Я хочу тебе кое‑что сказать, — проговорила она.

— Давай.

Казалось, она была в нерешительности.

— Ты, может, подумал, — сказала она наконец, — что раз мне не нравится… целоваться, ну и в общем все это, значит, и ты мне не нравишься.

— Давай дальше.

— Когда ты сегодня вдруг пришел и сказал, что надо пройтись и поговорить, я поняла, что ты хочешь сказать что‑то особенное. Я поняла это по тебе.

Уилф попытался прервать ее.

— Нет, нет. Раз уж начала, закончу. Я не знала, что ты хочешь сказать, но, мне казалось, догадываюсь. И если б это было то, что я… я бы сказала «да».

Не зная, что ответить, он взял ее за руку.

— Глайнис. Дорогая.

Перед входом в дом он обнял ее, осторожно притянул к себе и слегка прижался к холодной щеке.

— А что, если б я сейчас сказал тебе, что переменил свое решение и остаюсь?

— Я сказала бы нет, потому что ты того не хочешь и потом будешь всю жизнь жалеть.

Неожиданно она поцеловала его быстро и легко в губы и высвободилась.

— Напиши, как ты там устроился, — сказала она.

— Да, — сказал он. — Да, конечно. Будь счастлива.

5

В поезде, в купе второго класса, девушка убрала в сторону журналы. В том возбужденном состоянии, в котором она находилась в последнее время, состоянии, достигшем своей крайней точки, когда она после мучительной нерешительности уже решила было остаться в Лондоне, а потом в последнюю минуту бросилась к поезду, в этом состоянии тривиальность и надуманные сюжеты чтива раздражали ее, а счастливые концовки звучали как насмешка над ее собственной судьбой.

Она уже попила чаю, и теперь ничего не оставалось делать, как только глядеть на унылый пейзаж шахтерского Йоркшира: бугристые поля с жухлой травой, огромные терриконы, высокие надшахтные постройки, скучные, безликие поселки, застроенные одинаковыми рядами домиков из темно — красного кирпича и унылыми серыми муниципальными домами. Делать нечего. Можно только смотреть, ничего не видя, и думать.

Она в поезде уже почти три с половиной часа, сейчас ровно полшестого. Обычно в это время она собиралась домой: закрывала машинку, говорила «пока» тем приятельницам, кому идти в другом направлении, потом шла в густой толпе вниз по Кингсвей, казалось, здесь собралось все человечество, спускалась в метро и ехала домой. Так было вчера, и она знала, что после решения, которое она заставила себя принять, это было в последний раз. Рвать нужно только так: решительно и быстро. Можно бы, конечно, подать заявление об уходе в надежде, что хватит воли продержаться нужный период. Но подавать заявление значит отвечать на вопросы о своих планах, а в Лондоне не уберечься от встреч с Флойдом. Поэтому по пути на вокзал она опустила письмо начальнику, что ее срочно вызвали из Лондона, поскольку тяжело заболела тетя. Это объяснит неожиданный отъезд, а если позже послать еще одно письмо, что обстоятельства мешают ей вернуться, то тем самым поставишь точку. Понимая, что не сможет разыграть неожиданный отъезд, она просто ушла с работы, бросив обычное «пока». Конечно, хорошо было бы спокойно попрощаться на работе с двумя — тремя девушками, но в общем по — настоящему она ни с кем не дружила. А Ивлин, своей единственной лондонской подруге, она сегодня же напишет, попробует все объяснить и, главное, уговорит никоим образом не навести Флойда на след.

Примерно в шесть тридцать позвонит Флойд, и между ним и миссис Малвени состоится примерно такой разговор:

«Уехала? Что значит „уехала“?»

«Сегодня утром упаковала вещи и уехала. Сказала, что отправилась к больной тетке, а видно, там дело долгое».

«Но не могла ж она просто так уехать и не оставить записки!»

«Коли заплатила за месяц вперед, то она вольна уезжать, когда заблагорассудится».

«Может, она оставила письмо или просила что‑нибудь передать?»

«Нет, ничего не просила передать».

«А куда же ей писать?»

«Я ничего не знаю. Видно, она договорилась на почте».

«Ну а где живет эта тетка?»

«Она не сказала. Только не в Лондоне. Где‑то за городом». (В представлении миссис Малвени все, что за пределами Лондона, просто не существует, если б Маргарет и упомянула название города, та все равно б не запомнила.)

Флойд… Если бы в то время, когда она училась в Эмхерсте, кто‑нибудь сказал ей, что однажды она встретит американца по имени Флойд и влюбится в него, она бы умерла со смеху. То была платная школа для дочерей местных адвокатов, докторов, банкиров, фермеров, торговцев и администраторов. Часть девочек определилась сюда, поскольку не смогла сдать экзамен в бесплатную школу, часть училась здесь потому, что всегда есть люди, убежденные, что платные услуги всегда лучше бесплатных. Девочкам преподавали английскую литературу и французский, потому что это считалось признаком культуры, они играли в хоккей на траве и теннис, потому что это способствует здоровью, овладевали правильной речью, этикетом, хорошими манерами, домоводством — в будущем это поможет поймать хорошего мужа, и, наконец, они учились стенографии и машинописи, ибо это как‑то могло заполнить время между окончанием школы и главным событием в жизни. В целом согласно такой нехитрой программе из них должны были получиться типичные представительницы среднего сословия. Воспитанные в уважении к королевской семье, консервативному правительству, англиканской церкви и империи, приученные к сдержанности и собранности, они, конечно, не могли принимать всерьез вульгарные черты американской жизни, с которой были знакомы лишь по фильмам. Так что соотечественники Флойда для них были всего лишь персонажи: гангстер, молодой преступник, лучший друг боксера или, наконец, частный детектив, который говорит, скривив рот, держит под мышкой пистолет, в каждом ящике стола бутылку виски, а в постели голую блондинку.

Но ее Флойд был реальным человеком. Ее Флойд…

Ехать оставалось еще полчаса. Она вынула блокнот и начала писать:

«Дорогая Ивлин, пишу тебе в поезде и поскольку не знаю, где буду жить в ближайшем будущем, пока не даю обратный адрес. На старую квартиру не пиши: я оттуда съехала. Я ушла с работы. Просто взяла и ушла, не подав заявление и никого не предупредив. Не смогла повидаться с тобой, знала, ты в отъезде, а когда решила бежать, нужно было действовать очень быстро.

Если б я надеялась скрыть от тебя причины своего бегства из Лондона, то не стала б тебе писать. Что ходить вокруг да около: я бегу от Флойда.

Ты его видела всего два раза, но знаешь, что я полгода встречалась с ним. Никогда не говорила тебе, что люблю его, но ты, наверное, и так поняла.

Я отдалась своему чувству, хотя и сознавала, что делаю. Мне казалось, всю жизнь я ждала этого часа. Наверное, от женщины чаще исходит стремление к постоянству, но я намеренно избегала разговоров на эту тему с Флойдом. Как будто даже боялась накликать беду. Я знала, когда‑то в туманном и отдаленном будущем ему придется уехать на родину. Но к тому времени что‑нибудь да решится. Я не знала одного: все уже было за меня решено с самого начала, у нас и не могло быть никакого будущего. И вот это невыносимо. И еще обман.

Все произошло предельно просто. Флойд уезжал по делу и отдал мне ключ от своей квартиры, чтоб я могла послушать пластинки. Я и раньше у него бывала, правда, никогда не оставалась одна. А тут бродила по комнатам, с упоением представляла себе его жизнь, и на всем, буквально на всем видела печать его личности — на одежде, книгах, даже на посуде и зубной щетке. Я так любила его, что буквально хотела стать им, хотела с помощью его вещей представить себе, что это значит — быть Флойдом.

На камине, за статуэткой, лежало письмо. Оставить его там — с его стороны большая небрежность. Когда обманываешь, надо каждую минуту быть настороже, если не хочешь, чтоб раскрылся обман. На письме была американская марка, и я поняла, что это не деловое письмо, раз адрес написан от руки. Я не имела права трогать письмо. Выпускница школы Эмхерст не должна поступать так. Но меня сжигало желанье буквально влезть в его шкуру, и каждый предмет, принадлежащий ему, обострял это мое ощущение. И вот передо мной лежит письмо, наверное, от его друга. Искушение слишком велико, и все наставления мисс Маккензи развеялись как дым.

Я открыла конверт, и из него выпала фотография женщины и двух мальчиков. Письмо было от жены Флойда, а на фотографии она и два его сына. Спокойное письмо от спокойной и счастливой женщины. Все они думают о Флойде. После того, как он последний раз приезжал домой четыре месяца назад, очень скучают по нему и ждут не дождутся следующего приезда. Очень хотят, чтоб работа в Англии поскорее закончилась, и он насовсем вернулся домой.

Не стану описывать, что я пережила, просто не могу выразить словами. Поняла: нужно как можно скорее уехать. Не хочу глядеть, как он будет изворачиваться, объясняться, извиняться. Прежнего Флойда уже нет, да и существовал он, наверное, только в моем воображении, а нового Флойда я вынести не смогу.

Сегодня сниму самый лучший номер в гостинице, к черту цены. А завтра найду постоянную конуру и начну думать о работе.

„Но почему ты поехала именно туда? — наверное, подумаешь ты, когда увидишь почтовый штемпель. — Неужели нет других городов?“

Ну что ж, это единственный город, помимо Эмхерста, который я вообще знаю, а ехать опять в Эмхерст что‑то пока не хочется. Здесь я очень давно не была и, наверное, ничего не узнаю, но здесь я родилась, и у меня есть чувство, что если я смогу прийти в себя здесь, значит, когда‑то смогу примириться с жизнью.

Судя по всему, мы уже подъезжаем, так что заканчиваю. Я напишу миссис Малвени, что ты приедешь и заберешь мои вещи. Пожалуйста, съезди к ней. Там остался проигрыватель, несколько пластинок и кое — какие книги. Возьми их себе…»

Через четыре минуты путешествие подошло к концу. Она ступила на землю, где двадцать два года назад началась ее жизнь.

6

На следующее утро около одиннадцати она шла с чемоданом по тихому жилому кварталу близ городского парка. Бумажка с адресом лежала в кармане. Она знала этот район, однако сейчас чувствовала, что идет по совершенно незнакомому городу. В детстве изредка она проезжала здесь на автобусе, навстречу в фешенебельных машинах из богатых пригородов ехали чиновники и директора местных компаний. То были наследники фабрикантов, промышленников, директоров и чиновников, лет семьдесят назад построивших вдоль дороги, по которой она сейчас шла, все эти особняки, а потом автомобильный бум заставил их переехать в близлежащие городки и курорты. Не требовалось большого воображения, чтобы представить себе, как у дверей этих домов стояли экипажи, в огромных гостиных на тяжелую мебель красного дерева, столовое серебро, белоснежные скатерти и манишки состоятельных хозяев струился свет люстр, в вечерней тиши раздавались звуки рояля, скрипки и виолончели и высокий женский голос пел: «Пусть полон богатств и чудес белый свет, родного порога прекраснее нет». Она ясно представила себе молодую девушку в вечернем платье, с открытыми плечами и розой на груди и юношу во фраке. Робкие и счастливые, они стоят рядышком и держатся за руки, а гости поднимают бокалы и желают им долгой жизни, богатства и счастья. Где все они теперь? Ушли навсегда, так же, как ее мать, Питер, Анджела и дядя Эдвард. Кто горюет о них? Были они милые и добрые или, может, жестокие и злые, знали богатство или бедность — кому это сейчас важно? Богу? Но тринадцать лет назад на другом конце города она перестала верить в бога.

Зачем же приехала сюда, где днем и ночью ее будут преследовать тени прошлого?

Она повернула на дорожку, что вела к дому, слева и справа стояли мокрые и неухоженные розовые рододендроны — рано утром шел дождь, в воздухе по — прежнему висела сырость, а с кустов на землю падали крупные капли. У двери с цветным стеклом поверху позвонила. Появилась худая, неряшливо одетая женщина в металлических бигуди. За ее спиной Маргарет увидала темную облупившуюся краску и грязные обои, в нос ударил неприятный запах.

— Комната? Уже сдали, в воскресенье, милочка. Сейчас это быстро делается, люди не выбирают, а эти чернокожие — так особенно. Я никогда сразу не открываю, сначала погляжу, кто это там звонит. Живи и дай жить другим, я так считаю, но это ж не значит, что надо пускать тут всяких к себе в дом. А вы издалека? Из Лондона? Надо же! Вы не расстраивайтесь, такая чистая, аккуратная девушка всегда найдет себе жилье.

Девушка пошла назад к калитке.

— Минуточку! — крикнула вслед женщина и зашлепала по дорожке тапками на босу ногу. Взяла за руку и, наклонившись, заговорила так, как говорят с ребенком или слабоумным: — Только сейчас сообразила. Вон там напротив миссис Суолоу, может, сдаст, у нее жилец на днях съехал. Я, конечно, не обещаю, но за спрос денег не берут. Семнадцатый номер, на той стороне.

Дом через дорогу был поменьше, но по современным стандартам большой, на фасаде два больших застекленных балкона. У крыльца большая лепная урна, набитая землей, но без цветов. Звонок не работал, она постучала, массивная дверь поглотила звук. Постучала еще раз, никто не ответил, тогда пошла вдоль дома. Ей показалось, что в комнате на первом этаже кто‑то есть. Решив, что ее заметили, она вернулась на крыльцо и постучала еще раз. Через минуту дверь открылась, и она увидела молодого человека лет двадцати — двадцати пяти.

— Добрый день, — сказал он.

По крайней мере, здесь можно хоть на что‑то надеяться, подумала она. Вежлив. И нет запаха.

— Простите, а миссис Суолоу дома? Я хотела узнать относительно комнаты.

— А, комнаты. Входите, пожалуйста.

Он пропустил ее и закрыл дверь. Она быстро оглядела прихожую. Образцовой не назвать, ясно, что знавала лучшие времена, однако чисто, покрытый кафелем пол чисто вымыт.

Молодой человек топтался на месте. В доме не чувствовалось признаков жизни.

— Дело в том, что миссис Суолоу нет дома. Но скоро вернется. Она вышла в магазин.

— Если позволите, я подожду.

— Конечно, конечно. Она скоро будет.

Она вошла вслед за ним в просторную комнату. Высокий лепной потолок, на стене — рейка для картин. Стоит диван под голубым покрывалом, два мягких кресла возле ниши для камина, там встроен электрообогреватель, стена вокруг выложена деревом. Взгляд сразу отметил, что придавало комнате особенный вид, — на полках в беспорядке разложены книги и журналы, у окна на большом столе портативная машинка, вокруг валяется бумага.

Он подтолкнул кресло, что поменьше.

— Это моя комната. Можете тут подождать. Садитесь, пожалуйста.

— Боюсь, помешаю вам…

— Нет, нет, ничего, — на его худом скуластом лице мелькнула улыбка. — Наоборот, я рад, что есть предлог не работать. По правде говоря, чувствую угрызения совести, я только что перенес грипп и вот думаю, раз могу работать дома, то мог бы и в конторе, но врач говорит, надо неделю посидеть дома. Это меня оправдывает.

— Мне кажется, рано выходить никогда себя не оправдывает. Хотя, может, свежий воздух пойдет на пользу.

— Да, и Поппи, то есть миссис Суолоу, советует. Только погода плохая. Еще простужусь, — он улыбнулся, словно врач и погода были двумя заговорщиками, которые решили предоставить ему время для той загадочной деятельности, которой он занимался за своим столом.

Он сидел, закинув руку за спинку кресла, и время от времени поглядывал на Маргарет.

— Я не курю, к сожалению, — сказал он, — так что не могу предложить вам сигареты.

— Ничего, у меня есть с собой. — Она открыла сумочку.

Он принес ей спички с полки, потом вернулся в кресло.

Закурив, она собиралась было спросить, сколько он здесь живет, но заметила, что он внимательно смотрит на сигарету и, сморщив нос, вдыхает дым. Он слегка усмехнулся.

— Замечательный запах.

Она стала открывать сумочку.

— Курите, пожалуйста. Мне послышалось, вы сказали, что не курите.

— Да, да, уже десять дней. Но ужасно хочется, когда курят рядом.

— Я не стану вас совращать, но если уж так хочется, то возьмите.

— Нет, нет, спасибо. Раз уж выдержал десять дней, надо помучиться еще немного, а потом и не захочется больше.

— А почему вы решили бросить — из‑за здоровья или из‑за денег?

— Да из‑за того и другого. Стал так много курить, что сам уже не получал никакого удовольствия. А когда в последний раз повысили цены, я решил: пора бросать.

— Я курю мало, так что для меня это не проблема. Но если вы продержались десять дней, значит, худшее позади.

— Главное — не закурить, держаться из последних сил и победить привычку. Потом наступает вторая фаза, когда хочется откусить руку всякому, кто закуривает в твоем присутствии.

— Нет, я уж лучше погашу сигарету, раз это вас так беспокоит.

— Да нет, что вы, курите, а я потренирую волю.

— Вы здесь давно живете? — спросила наконец она.

— С полгода.

— Можно сказать, прочно обосновались.

— Похоже, что да. А вы здешняя или приезжая?

— Я приехала из Лондона. Вчера только.

— Из Лондона? А я там был всего раза два. Я вообще из местных, ну, не совсем, жил поблизости.

— Тогда у меня перед вами преимущество, Я родилась здесь.

— Правда? Значит, вам все здесь прекрасно знакомо.

— Да нет. Мы уехали, когда я была маленькой. С тех пор я сюда не попадала.

— А странно, пожив в Лондоне, возвращаться сюда. Обычно происходит обратное.

— Разные бывают причины.

— Да, несомненно.

Сколько еще они будут вести этот ни к чему не обязывающий разговор, подумала она.

— Пожалуйста, занимайтесь своей работой, меня совсем не надо развлекать. Я тихо посижу и подожду.

— Да нет, я все равно сейчас не смогу работать.

— А чем вы занимаетесь, если это, конечно, не ужасный секрет? Сочиняете пьесу?

— В общем, роман.

— Роман? Замечательно. А, может, мне знакомо ваше имя?

— Очень маловероятно. Меня зовут Уилф Коттон.

— А меня Маргарет Фишер. Нет, к сожалению, я про вас не слыхала.

— Ничего, когда‑нибудь услышите, — произнес он спокойно, однако в голосе звучал вызов.

— И я смогу сказать, что жила в одном доме со знаменитым Уилфом Коттоном, если, конечно, сниму здесь комнату. Это ваш первый роман?

— По всем признакам, да.

— Значит, мне можно не стыдиться, что я не слыхала вашего имени?

— Да что вы! У меня только один рассказ прочли по радио, и еще в последнем номере «Этюда» напечатана одна моя вещь. На этом имя не сделаешь.

Ладно, по крайней мере перед ней не несчастный графоман, который решил, что в свободное время состряпать роман — наикратчайший путь к славе.

— «Этюд»? К сожалению, не слыхала о таком журнале.

— Да знаете вы такие журнальчики. Издаются на гроши. Номера три выйдет, а потом глядишь — прекратил свое существование. Сначала предлагают пять фунтов за публикацию, а потом закрывают контору и в качестве утешения присылают какой‑нибудь роман в бумажной обложке. «Этюд» пока существует, но вообще‑то это только вопрос времени.

Он вытащил тоненький журнал в голубой обложке и на очень грубой бумаге. Она отыскала очерк о шахтерах, заканчивающих смену, и прочла биографическую справку.

— Вы сын шахтера? Может, из вас выйдет новый Лоуренс?

— Ну, если между нами и есть сходство, то очень отдаленное. А вы его читали?

— Да, немного. У нас в школе ходил по рукам «Любовник леди Чэтерлей», с купюрами. Я была разочарована. Ну а потом, когда вышло в «Пингвине», прочла полностью.

— Да, раньше о Лоуренсе многие и слыхом не слыхали, а когда «Пингвин» опубликовал «Любовника леди Чэтерлей», все заговорили.

Слова несколько задели ее.

— Наверное, мне следовало бы вкратце остановиться на сравнительных достоинствах романов Лоуренса «Радуга» и «Влюбленные женщины»?

— Сдаюсь, — он наклонил голову и улыбнулся.

Она была обезоружена.

— Я не смогу, конечно, но если вам так хочется, можно попробовать.

— А все же, как вам показался «Любовник леди Чэтерлей» после второго прочтения? Опять разочаровал?

Что это? Искренняя заинтересованность, праздный вопрос для поддержания беседы или же начало любовной игры?

— Прежнее восприятие уже не восстановишь, так что трудно сравнивать. Хорошая книга, в ней много верного, хотя, по — моему, местами достаточно наивная.

Она почувствовала, что шокирует его своим ответом, и сама не знала, хочет ли произвести такое впечатление.

— Когда называют некоторые вещи своими именами, я отношусь к этому спокойно, иное дело, если человек неуважителен и поэтому не считает нужным сдерживаться.

Это его успокоит, подумала она. Он не успел ответить — хлопнула входная дверь, Уилф поспешно вышел из комнаты и вернулся с красивой, хорошо сложенной женщиной лет сорока пяти, у нее были темные волосы и свежий цвет лица.

— Вы насчет комнаты?

— Да, миссис Рэндол из двадцать второго дома послала меня сюда. Я сначала пошла к ней, а она уже сдала.

Маргарет стояла под оценивающим взглядом хозяйки.

— Мисс Фишер вчера приехала из Лондона, — сказал Уилф.

— Так издалека! На новое место работы?

— Не совсем. Мне еще надо подыскивать место. Но надеюсь, что после той работы, которую я выполняла в Лондоне, это будет нетрудно.

— Оказывается, мисс Фишер родилась здесь, — вставил Уилф.

— Ну что ж, раз вернулись, теперь уж надолго?

— Зависит от того, как мне здесь понравится, — сдержанно ответила Маргарет. — Если можно, я б взглянула на комнату.

— Конечно, конечно, но, по — моему, вам повезло, что у миссис Рэндол все занято, — сухо ответила хозяйка. — Моя комната получше.

— Ой, я в ту никогда бы не въехала. Только заглянула в коридор, этого было вполне достаточно.

Миссис Суолоу рассмеялась глубоким гортанным смехом.

Маргарет в нерешительности пошла к двери, где стояли хозяйка и рядом с нею — Уилф.

— Я потому спросила, надолго ли вы к нам, что люблю знать своих жильцов. Пускай живут, как хотят, но иногда такой народец приходит! Или приедут на неделю, и до свиданья. А я хочу, чтоб им было хорошо со мной, а мне — с ними. Вот Уилф, например, — она взяла Уилфа за бока и притянула к себе. — Нам с ним как хорошо, правда, парень?

— Пусти, Поппи, ты же мне все ребра обломаешь.

— Ну, на это много силы не надо. Как приехал, все пытаюсь его откормить, ничего не выходит. Ладно, занимайся своими делами, а я проведу нашу юную даму наверх.

Комната была просторная и тихая. Окна выходили в запущенный сад, мокрый от дождя. Маргарет сразу поняла, что здесь не будет чувствовать себя зажатой в четырех стенах, но при таком высоком потолке зимой может быть холодно. Желтые обои на стенах не совсем отвечали ее вкусу, ну да в общем терпеть можно. Ниша тоже обложена деревом. Электрокамин со счетчиком на стене.

— Солнце сюда приходит утром, — говорила миссис Суолоу, стоя у окна. — А места для вещей много, вот здесь в шкафу есть ящики. Шкаф можете ставить куда хотите, только не ломайте. И еще, если хотите, привозите свои вещи, чтоб было как дома. Я люблю, когда мой жильцы живут здесь как дома. Бродячую публику я никогда не уважала. Правил у нас тут немного. Главное — во всем придерживаться здравого смысла. А если что не так, я сразу скажу.

Они быстро обсудили распорядок в доме. Миссис Суолоу вдова. В доме, помимо Уилфа Коттона, еще два жильца: мистер Мостин, а в мансарде женщина, которую миссис Суолоу назвала Сильвией. Хозяйка заговорила о плате, и Маргарет облегченно вздохнула: плата ниже, чем она ожидала.

— Я согласна.

— Вот и прекрасно. Я надеюсь, вам с нами будет хорошо.

— Плата за месяц вперед?

— Да, душенька.

Маргарет вынула кошелек, отсчитала деньги.

— Ну вот и все. Теперь притащить чемодан, и можно начать новую жизнь.

— Я скажу Уилфу, чтоб он принес.

— Ой, ради бога, не беспокойте его.

— Да ему полезно подвигаться. А то целый день над машинкой. Так можно все здоровье сгубить. Сидит в четырех стенах в конторе и потом еще здесь по ночам работает.

— Ну а вдруг у него настоящий талант? — возразила Маргарет.

— Помрет, так никакой талант не выручит.

Было ясно, что миссис Суолоу не прочь с новым человеком поболтать о жильце старом, своем любимце, которого она по — матерински опекает и явно портит. Однако, как выяснилось, она вела разговор не без задней мысли и теперь спросила:

— А где вы сегодня обедаете?

— Да как‑то у меня нет определенных планов.

— Вообще‑то на неделе я для жильцов не готовлю, но сейчас надо кормить Уилфа, можете присоединиться к нам.

Маргарет поблагодарила.

— Ну тогда я сейчас пришлю вам чемодан, а потом позову, когда все будет готово. Что‑то я сегодня припозднилась. Ванная выше по лестнице, — сказала она, уже выходя из комнаты. — Сразу увидите, там на дверях написано.

Скоро в полуоткрытую дверь постучали.

Уилф вошел и поставил чемодан посреди комнаты.

— Как это вы его дотащили? — спросил он. Очевидно, вбежал вверх по лестнице с тяжелым чемоданом и потому запыхался. — Я его волоку вверх, а. он меня тянет вниз. Я рад, что вы решили остаться,

— Спасибо.

Он засунул руки в карманы брюк.

— Неплохая комната, правда?

— Да, довольно милая. А кто здесь раньше жил?

— Один индус по имени Эплъярд. Работал в автобусной корпорации, а в свободное время изучал инженерное дело. Уехал в Бирмингем, к родственникам. А Поппи вам о нем не говорила?

— Нет.

— Может, не хотела.

Маргарет почувствовала, что краснеет.

— Мистер Коттон, по — моему, совершенно ясно, что мои взгляды на цвет кожи столь же просвещенные, что и у вас.

— Простите, но дело в том, что на нашей улице не всем понравилось, когда Поппи поселила у себя Эплъярда. Это, дескать, снизило стиль района, хотя если и был здесь когда хоть какой‑то стиль, то выветрился еще в Первую мировую войну. Сильвия, она живет наверху, вообще не замечала Эплъярда и не здоровалась. Поппи говорит, это потому, что он к ней не пытался подкатиться. Впрочем, не хочу своими сплетнями помешать вам составить собственное мнение.

— Спасибо за чемодан.

— Не за что. Крикните, если что‑нибудь понадобится. Да, если вам нужна мебель или какая мелочь, чтоб устроиться, в городе есть довольно приличный салон распродажи. Видали у меня кресло? Купил всего за полсотни.

— Спасибо, я учту.

— Ну, я пошел, встретимся за обедом.

— Прекрасно.

Уилф Коттон ушел. Она сняла куртку, распаковала вещи, часть повесила в шкаф, остальное уложила по ящикам. Потом подошла к зеркалу над камином.

— Ну, вот и все, — сказала она девушке, которая смотрела на нее из зеркала. Потом Маргарет зажгла сигарету, хотя и не хотелось курить, и села в кресло. Закрыла глаза, и тут одиночество и все пережитое нахлынуло на нее, она заплакала.

7

В тот день, когда Уилфу надо было выходить на работу, он обнаружил под дверью счет на газ для Поппи, письмо для Маргарет Фишер и конверт, на котором сам десять дней назад писал свой адрес и приклеивал марку. Разрывая конверт, он пытался угадать, какой из трех рассказов сейчас увидит. Оказалось, тот, который ему самому нравился больше остальных. Не было даже сопроводительного письма от редактора, лишь короткая записка на бланке, дежурный отказ.

Допустим, у редакции нет возможности писать специальные письма каждому наивному идиоту, который накорябает нечто, а потом начинает лелеять надежду. Но когда поступает что‑то приличное, вещь, над которой видно, работали и которая обнаруживает чувство языка, пусть скромное, понимание формы рассказа, и когда по каким‑то причинам эту вещь нельзя принять, неужели нельзя написать автору несколько вразумительных слов?

— Я в эту игру играть не буду, — громко сказал он. — Хватит.

— Что за игра?

Это была Маргарет Фишер. Она спускалась с лестницы.

— Метать словесный бисер перед редакционными свиньями, — повернувшись, ответил он. — Вам письмо.

— Спасибо. — Она взяла конверт, но не стала его вскрывать. — Как я понимаю, день начался с разочарований?

— Вы понимаете правильно, — ответил Уилф. — Мало того, что им не нужны мои старания, они еще с садистской ухмылкой так приурочивают отказ, чтоб он пришел в понедельник с утра пораньше.

— Это отказ? Никогда не видела.

Он подал ей бумажку.

— Вот как‑нибудь зайдете ко мне, я вам покажу, у меня их целая коллекция.

Она поглядела на часы.

— Мне надо идти. Не хочется в первый день опаздывать.

— Минутку, я пойду с вами. — Он открыл дверь к себе в комнату и с порога швырнул письмо на стол. Потом пошел на кухню. — Северо — восточная газовая компания приветствует вас, — сказал он Поппи, которая собиралась мыть посуду после завтрака. Положив счет на буфет, наклонился и поцеловал ее прямо в губы. — Пока, голубка, до вечера.

Понпи отдернулась.

— Довольно, довольно. На все есть свое время. Я убираюсь, ты идешь на работу. Вот и иди, а то заставляешь девушку ждать.

— Отчего это ты такая злобная по утрам? — спросил он почти серьезно.

— К старости кровь остывает. Ладно, уходи и не путайся под ногами.

Входная дверь была настежь. Маргарет он нагнал быстро: она шла медленно, уткнувшись в письмо. Когда Уилф подошел, скорей засунула письмо в сумочку.

— А вы читайте, не обращайте на меня внимания.

— На ходу все равно не прочтешь.

По раскрасневшемуся лицу он понял, что письмо взволновало ее. Он молчал, предоставив ей возможность самой выбрать тему и стиль разговора. Думал о резком тоне Поппи. Добродушие обычно не покидало ее, даже если она и бывала резковатой, но сегодня… И еще эта Реплика о старости… Может, она, увидев их вместе с Маргарет, неожиданно испытала ревность, не столько даже к самой девушке, сколько просто к ее молодости?

— А зачем вы посылаете свои произведения в женские журналы? — спросила Маргарет.

— Тому есть три причины. Во — первых, в нашей стране послать рассказ больше просто некуда. Во — вторых, иногда там печатают писателей, которые не хотят идти на компромисс. В — третьих, насколько я знаю, там хорошо платят.

— Но то, что им надо, вы все равно писать не сможете.

— Я это только недавно понял.

— Уж если хотите напечататься, пишите то, что им надо.

— А я не смогу.

— Придется поучиться.

— Это только пекарь принимает заказы на булочки определенной формы, размера и вкуса. А я пишу, как могу, а уж потом смотрю по сторонам: куда б пристроить написанное. Знаете, есть два рода писателей: поставщики продукции и серьезные художники. Первые работают из расчета на рынок, в надежде, что вкусы на рынке не изменятся, а то пришлось бы осваивать новые приемы. Вторые хотят создать собственную аудиторию. Поначалу бывает трудно, ну и потом многим вообще не удается пробиться. Но по крайней мере читатели знают, что таким авторам можно доверять, у них все по — честному. Если политикан хоть раз обманул, чтоб заручиться поддержкой избирателей, в другой раз ему не поверят. Ну а разве можно верить писателю, который врет для того, чтоб выманить у читателей деньги?

— Простые люди об этом не думают. Они знают, что им нравится, а что нет, вот и все. И потом большинство людей предпочитают ложь правде.

— Всем нам порой хочется лжи, — ответил Уилф. — В этом есть своя справедливость: плати и выбирай что хочешь.

— И сдаваться вы не собираетесь? А очерк в «Этюде» хороший. Насколько я понимаю, вы хотите перенести на бумагу жизнь, о которой в литературе писали мало. Лоуренс начинал с того же. Но он писал о своем времени, а вы о нашем.

— Да, да, конечно, — с благодарной интонацией отозвался Уилф. — Для меня назад дороги нет. Я одно решил: отсылать рассказы в журналы только для того, чтоб получить очередной пинок, больше не буду. Есть другие способы.

— Мне остается только пожелать вам удачи.

— Вы умеете слушать, — улыбнулся Уилф, — а это помогает.

8

Письмо было от Ивлин. Та сходила к миссис Малвени, забрала вещи и теперь писала, что хочет обязательно переслать их Маргарет. Оставила миссис Малвени свой адрес на случай, если для Маргарет придут письма, и вот объявился Флойд. «Пришел сразу вслед за мной к миссис Малвени и выудил у нее мой адрес! Не застал меня дома и в тот же вечер, в субботу, вчера, позвонил. Мол, знает, что мы с тобой близкие подруги, и умоляет меня сообщить ему твое местопребывание. „Я боюсь, она заболела или случилось что‑то ужасное, — сказал он, — уехать так неожиданно, не сказав мне ни слова“. Каждое утро он ждет письма, надеется, что ты ему все объяснишь. Маргарет, может, он обманщик и лжец, но он любит тебя. Надо быть очень хорошим актером, чтобы выразить голосом такое глубокое и искреннее волнение. Я‑то думала, ты все‑таки сообщила ему о том, что ты узнала ужасающую правду, но, судя по всему, ты этого не сделала. И поставила меня в очень неловкое положение. Слава богу, мы говорили по телефону, а не с глазу на глаз. В общем, я собралась с силами и заговорила с ним самым что ни на есть высокомерным тоном.

„По правде говоря, я не вижу никакого смысла в том, чтоб вы разыскивали Маргарет, — вас она сейчас не хочет видеть“. — „Знаете что, — отвечает он, — не говорите загадками, вы мне лучше скажите, где она и что с ней случилось“. — „А я не скажу вам, где она, — говорю я, — но если вы хорошенько подумаете, то, может, и догадаетесь, почему она уехала“. — „Нет, вы мне сами скажите“, — говорит он. „Хорошо, — говорю я, — она уехала, потому что ей надо оправиться после потрясения. Есть кое — какие детали в вашей биографии, которые вы не потрудились ей сообщить“. Должна тебе сказать, это его ошарашило. Наступило молчание, я подумала даже, что нас разъединили, но тут он выговорил очень тихим голосом: „Она все знает?“ — „Да, — говорю я? — знает. Маргарет замечательная девушка (не красней, дорогая, не красней), и она была предана вам всей Душой. Не знаю, стала ли б она заводить с вами роман, если бы знала, что вы женаты, но она никогда не простит вам, что все это время вы обманывали ее“. — „Она очень переживала?“ — спросил он. „Уж, конечно, переживала“, — говорю я. „Но послушайте, мне надо ее увидеть, я хочу поговорить с ней!“ — „На вашем месте я б и не пыталась“.

Тогда он говорит, что все равно тебя разыщет, что несправедливо его осуждать и не дать возможность оправдаться или хотя бы высказаться. Тут я сказала, что раньше надо было говорить, а не втягивать в такую игру, где все шансы против тебя. На этом наш разговор и закончился. Поговорив по телефону, я поняла, что он со своим бархатным американским голосом если до тебя доберется, ты ему снова поверишь и все простишь. Дорогая, не сдавайся! Не беспокойся, твой адрес он у меня клещами не вытащит. Тебе его забыть надо…»

Письмо она прочла, как только удалось остаться на несколько минут одной. Сдерживалась, чтоб не заплакать, потом тщательно поправила косметику на лице и пошла к своему рабочему месту.

Она поступила в довольно крупную фирму по снабжению. Пришла сюда не из‑за зарплаты, поскольку даже для провинции зарплата была довольно‑таки низкая, и не из‑за самой работы, она чувствовала, что через неделю здесь завоешь от скуки, но из того, что подвернулось под руку, это было самое подходящее место: можно, получая кое — какие деньги, приглядеть работу получше. Вместе с ней в комнате сидели еще две машинистки: женщина лет тридцати, незамужняя, с довольно бесцветной наружностью, и махнувшая на себя рукой девушка лет восемнадцати, с толстыми губами. У нее были грубые ноги и руки, а волосы висели как плети. Однообразная и неинтересная работа требовала тем не менее аккуратности и внимания. Вся корреспонденция шла через Бренду, поскольку та была старшей. Одри возилась с бумагами, заваривала чай и бегала с поручениями на склад.

По пути в комнату Маргарет в узком коридоре натолкнулась на молодого человека примерно ее лет. У него были светлые вьющиеся волосы, поверх спортивной рубашки небрежно накинут халат цвета хаки, на шее виднелся клетчатый галстук. Он улыбнулся и оценивающим взглядом с ног до головы изучил ее.

— Привет. Вы новая машинистка?

— Здравствуйте. Да, я новая машинистка.

— А вы намного лучше прежней. Мы их звали «Три ведьмы». Придется менять прозвище.

Он небрежно прислонился к стене и говорил, снисходительно растягивая слова.

— Ну зачем же так напрягаться? — почувствовав раздражение, сказала она. Думаю, у вас на работе есть о чем еще подумать.

Он поднял брови. Маргарет уловила в этом то же позерство, которое сквозило во всей его ленивой манере.

— Ой, ой, ой, — воскликнул он тем же раздражающе фальшивым тоном, — какой характер! Придется сохранить прозвище. Вот, отдайте это Бренде, — сказал он, выпрямившись и протягивая ей кипу бумаг. — Не хочется туда идти. Передайте Бренде, что я ее люблю, ладно? Надеюсь вскоре снова увидеть вас, мадемуазель.

— Чем позднее, тем лучше, мсье, — ответила Маргарет.

— Ну и характер, — засмеялся он.

Когда Маргарет положила бумаги на стол рядом с Брендой, та перестала печатать.

— Кто вам дал?

— Очень самоуверенный и довольно шумный молодой человек. Просил передать, что он вас любит.

Бренда слегка покраснела, было видно, как за очками вспыхнули глаза.

— Болтун.

— А кто это?

— Как он выглядит?

Маргарет уже заметила в натуре Бренды какой‑то своеобразный выверт: никогда не может просто и прямо ответить на самый обыкновенный вопрос.

— А что, в нашей конторе многие шлют вам такие посланья?

Одри, которая в это время ставила чашки на поднос, сдавленно хихикнула:

— Это мистер Стивен.

— Ходит с таким видом, будто он здесь хозяин.

— Ну, когда умрет отец, он им и будет, — сказала Бренда.

— А чего он ходит в халате — знакомится с делами?

— Да, на всех участках — снизу доверху. Он появился недавно. После университета сразу пошел в армию. Он вам сказал еще что‑нибудь?

— Ничего. А почему вы спрашиваете?

— Мне показалось, вы вошли раздраженной.

— Ну, он позволил себе высказаться относительно моей наружности и получил по заслугам.

— О, этот мистер Стивен большой нахал, — сказала Одри как бы сама себе, добавила во все три чашки молока и только потом опомнилась: — Ой, я забыла спросить, вам с молоком или без?

— Все равно, — сказала Маргарет.

— Как это, нахал? — спросила Бренда.

— Пришла я сюда в первый день, он ко мне сзади подходит, я тут паковала коробки, наклонился и обхватил руками так, что не вырвешься, и говорит: «И чья это тут такая девочка?» А я ему говорю: «Не ваша». — «Ну а если я тебя поцелую, будешь моей?»

— А мне об этом раньше не рассказывала, — вроде как обиделась Бренда. — Ты не придумываешь?

— Не сойти мне с этого места. Просто не хотела рассказывать.

— Ну а дальше?

— Попробуй, говорю я.

— Да ты что, — воскликнула Бренда, — предложила ему себя поцеловать?!

— Нет, понимаете, вроде как пригрозила, ну а он все равно.

Бренда глядела на Одри, в глазах были и зависть и отвращение. Она быстро облизнула пересохший рот.

— И он, и он тебя обнял?

— Да нет, с руками не лез. Но поцеловал по — настоящему. С полминуты не отпускал. Я жутко боялась, что кто‑нибудь войдет и увидит.

— Если ты все это придумываешь, у тебя за такие истории могут быть неприятности.

— Ничего я не придумываю, — обиделась Одри. — Это чистая правда.

— Я ей верю, — сказала Маргарет.

Бренда взглянула на нее, и во взгляде ее, такой подтянутой, так аккуратно и так безвкусно одетой, что, судя по всему, ее никто и никогда не целовал, читалась ревность.

Из чайника, что стоял за спиной Одри, клубился пар. Бренда сказала раздраженно:

— Давай скорее заваривай. Мне надо принять таблетку. Сегодня с утра просто не знаю куда деваться.

— У вас всегда так?

— Прямо разрываюсь от боли. Была у врача, говорит, когда выйду замуж, вероятно, будет легче. Тоже мне причина для замужества.

— Можно просто куда‑нибудь пройтись с мистером Стивеном, все‑таки не так чудовищно, как брак, — заметила Маргарет.

— Какая мерзость! — вдруг вскрикнула Бренда. Она густо покраснела, так что все лицо и даже шея залились краской.

— Что тут такого? — сказала Маргарет, удивляясь этой реакции. — Я просто пошутила.

— Пошутила? А ведь это грубая шутка. Вы хотите сказать, что мне надо, так сказать, погулять с мистером Стивеном, чтоб он потом переспал со мной, так, что ли?

— Да что вы, я просто хотела сказать…

— Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Вы сегодня с самого утра все из себя корчите, намекаете… Так я вам скажу…

— Нет, уж лучше я вам скажу, — отрезала Маргарет. — Если вы лелеете тайную страсть к этому мистеру Стивену, ваше дело, но если, как выясняется, в вашем присутствии нельзя упомянуть его имя без того, чтоб вы не навострили уши, будто он ваша собственность, то это уже касается и других. Я просто пошутила, любой на моем месте поступил бы так же, и если б у вас была хоть капля юмора, вы бы рассмеялись и ответили тем же.

Бренда вышла, хлопнув дверью.

Маргарет закрыла лицо руками, они сильно дрожали. Ничего себе, начало работы.

— Налей чаю, Одри, — сказала она немного погодя, — в горле пересохло.

— После таких речей и должно пересохнуть. А Бренда останется без чая. Может, отнести ей?

— А где она может быть?

— В туалете, наверное. Куда еще пойти?

— Да нет, оставь ее в покое. Сейчас она тебе не скажет спасибо. Хватит того, что ты была здесь, когда я разразилась тирадой. Если б еще без свидетелей, а так я явно перестаралась.

— Да ничего, ссоры забываются.

— Не такие.

— А она сама напросилась. И потом, она любит командовать. Унизит при первой возможности. А вы ей дали понять, что с вами этот номер не пройдет.

— Ладно, не будем обсуждать ее за глаза. Давай работать.

Бренда вернулась через полчаса: вошла и молча села за свой стол. Было видно, что она плакала, но в отличие от Маргарет ее попытки скрыть следы с помощью пудры не увенчались успехом. Она сразу начала печатать. Сначала пальцы двигались осторожно и неуверенно, но постепенно она успокоилась и руки задвигались с профессиональной скоростью.

Маргарет время от времени бросала на Бренду взгляд, но та упрямо глядела в рукопись. Наконец Маргарет сказала:

— Я, Бренда, хочу кое‑что сказать.

— А разве вы сказали недостаточно?

— Хотела бы добавить. Пожалуйста, не печатайте с минутку и послушайте меня.

Бренда положила руки на каретку машинки и начала слегка постукивать длинными пальцами с выпуклыми ногтями. На Маргарет не смотрела, глядела на свои красивые руки.

Одри сделала шаг к двери.

— Сбегаю вниз, отнесу бумаги.

— Одри, задержись на минутку. Раз уж ты была при пашем разговоре, послушай, что я сейчас скажу. Бренда, я хотела бы извиниться за сказанное. Очень надеюсь, что вы меня поймете. У меня недавно были неприятности, я хожу расстроенная, ну и первая набрасываюсь на людей, не дав им слова сказать. Простите. Я пришла сюда, чтоб работать и ладить с людьми, и очень хотела, чтоб мы оставались друзьями, если вы позволите.

Бренда по — прежнему глядела себе на руки. Одри громко кашлянула.

— Хорошо, — сказала Бренда.

Маргарет поблагодарила и кивнула Одри, подавая тем самым знак, что та может уходить. Для такой речи, которую Маргарет только что произнесла, требовался какой‑то финал. С тех пор, как Одри вышла из комнаты, Бренда не пошевельнулась. Наконец она сказала:

— Можно, я задам вам вопрос?

— Пожалуйста.

— У вас были неприятности из‑за… мужчины?

Маргарет кивнула.

— Я так и думала.

— Со всеми все бывает. Главное — пережить, ну и не менять свои взгляды на вещи.

Бренда снова кивнула. Она по — прежнему не глядела на Маргарет.

— Знаете, а вы сказали правду.

— О чем?

— Обо мне и мистере Стивене. Он… в общем, он мне нравится.

— Уж простите меня. — Маргарет подумала, что Бренда, наверное, давно хотела с кем‑то поделиться своей тайной.

— А есть чему посочувствовать, правда?

— Что ж, каждый в жизни рано или поздно вынужден признать, что есть люди не для тебя, — сказала Маргарет, — авось все пройдет и вы еще встретите человека ваших лет и с чувством ответственности?

— Может, и так.

Ожидая продолжения, Маргарет крутила в руках скрепку. Бренда выпрямилась, расправила плечи, приняла деловой вид; руки снова легли на клавиши.

— Ну а пока что, — сказала она, — надо работать. Из разговоров рубашку не сошьешь.

9

Юго — западная часть города и раньше была рабочим районом. Вдоль откоса, круто спускавшегося к реке, где стояла фабрика, невзрачной серой полосой тянулись двухэтажные жилища текстильщиков. Начав со строительства отдельных домов на территории фабрики, хозяева постепенно заселили всю округу. В те времена не было общественного транспорта, и каждый день после двенадцати-, а то и четырнадцатичасового трудового дня люди пешком добирались до дома. Сегодня, в конце своего первого рабочего дня в родном городе, Маргарет на автобусе за десять минут доехала сюда из центра.

Она переждала час «пик» за сандвичем и чашкой кофе в экспресс — баре недалеко от конторы. За стойкой стояли два молодых смуглых человека, греки — киприоты. Обслуживая посетителей, они разговаривали друг с другом на своем языке, и единственным признаком, что вас заметили; была еда, которая молча подавалась через стойку. Для Маргарет то была мини — революция провинциальной жизни. Как далека холодная деловитость, отгороженная барьером чужого языка и чужой культуры, от теплой, насыщенной паром, домашней атмосферы маленьких кафе, что располагались под крышей рынка. Туда она ходила ребенком: на простой, не покрытый скатертью деревянный стол твоя же соседка по дому ставила пирог со свининой, зеленый горошек и большую чашку горячего чая. Сохранились ли еще такие кафе? Надо будет пойти посмотреть. Здесь, в пригороде, бросалась в глаза национальная пестрота — то была самая заметная перемена. На улицах мелькали пакистанцы и латиноамериканцы, появились китайские рестораны, а в кафе официантами были киприоты. Ей нравилась эта перемена: теперь хотя бы можно вместо традиционного ростбифа и йоркширского пудинга попробовать экзотические блюда и посидеть за чашкой кофе в новой обстановке.

Видно было, что на переделку кафе потратились. На окнах жалюзи, около входной лестницы литые перильца, вдоль стен черный цоколь под мрамор, а стены покрывала дорогая ворсистая обивка красного цвета. Кофе был дорогой, шиллинг за чашку, но она не возражала — за обстановку тоже надо платить, а какой особенно доход получишь от молодых ребят, которые назначают здесь свидание, а потом возьмут одну или две чашки кофе и просидят весь вечер?

Да, она не ожидала, что центр города изменится так сильно: площади и улицы стали шире, а на месте старых тяжелых домов середины прошлого века, которые уже не отвечали новым требованиям торговли, стояли железобетонные коробки. Но здесь время лишь слегка сгладило формы.

Она думала увидеть покрытый травой фундамент, но повернув за угол, увидела теперь, через тринадцать лет все те же остовы семи коттеджей без крыш. Комок подступил к горлу, она остановилась на мгновенье. Когда отсюда уехали жильцы, дома разрушили, чтоб в них не вселились бездомные. Уезжала одна семья за другой, и Маргарет становилось грустно. Сначала Филипсы, те самые, у которых за год до этого грузовиком задавило сына; потом Лоуренсы, у них была хорошенькая дочь, она вышла замуж за полицейского; потом О’Конноры. Этот О’Коннор однажды бегал за своей женой с ремнем по всей округе, вопя, что она гуляет с рыжим сборщиком аренды.

Потом прислали нового сборщика, миссис О’Коннор стала мрачной и злобной и вообще не желала разговаривать с мужем. Больше всего Маргарет огорчилась, когда уезжала миссис Уилсон. Миссис Уилсон ухаживала за матерью Маргарет, когда та заболела, и любила Маргарет, как дочь. Именно она сказала Маргарет, что та должна мужаться, потому что матери очень плохо и станет лучше, когда она уйдет на небо, к богу. С миссис Уилсон можно было говорить о матери, и память оставалась живой. Когда миссис Уилсон уехала, говорить стало больше не с кем. Отец никогда не заводил таких разговоров, и если вдруг в какой‑то момент Маргарет не могла вызвать в памяти образ матери, ее охватывал испуг и отчаянье. Ей казалось, что как только она забудет облик матери, то потеряет ее навеки, поскольку память была единственной тоненькой ниточкой, которая все еще удерживала мать на земле. Потом уехали все семьи, они остались последними. Разоренные дома стояли печальные и пустые. Пол покрывал мусор, со стен обсыпалась штукатурка, и стены казались странными картами каких‑то огромных незнакомых континентов. А работу по уничтожению их дома сделал за рабочих маленький мальчик со спичками.

В тот вечер отец и Лаура пошли в клуб, а Маргарет должна была накормить малышей и уложить спать. Она уже привыкла к этой своей обязанности, но в долгие летние вечера дети никак не хотели угомониться. Сначала поссорились из‑за клубничного джема, и дело кончилось тем, что она отшлепала Питера, зачинщика, а он, пытаясь подыскать слова, которые выразили бы всю его ярость, выпалил: «Вот попробуй еще ударь, я на тебя написаю». Она держала на руках Анджелу и поэтому не могла дотянуться до Питера, чтоб ему добавить, и он беспрепятственно убежал.

Стоял теплый вечер, ветерок доносил кисловатый запах тлеющего мусора, где‑то на другом конце улицы, наверно, горела урна. Косые лучи заходящего солнца, прорезав сероватую дымку, закатным золотом заливали город. Прямо за коттеджами начиналась немощеная пыльная дорога. Питер, перегнувшись через забор, кидал тут камешки в сад перед домом, что стоял внизу: склон был такой крутой, что черепичные крыши нижнего ряда оказывались почти на уровне их улицы.

— Питер, пошли домой, — позвала она. — Спать пора.

Он не откликнулся и продолжал кидать камешки. Тогда она, увязая в дорожной пыли, побежала к нему и, хоть он сделал попытку вывернуться, успела его схватить.

— Сколько раз тебе говорили не кидать камни, вот разобьешь окно или попадешь в кого‑нибудь, тогда у всех нас из‑за тебя будут неприятности!

Хохоча, он все‑таки пытался выскользнуть из ее цепкой хватки. Тогда она взяла его за ворот старого, обтрепанного свитера и потащила к дому.

— Пора спать, а будешь хулиганить, я тебе задам как следует.

— А я папе пожалуюсь.

— Ну и жалуйся. Он тебе еще добавит за то, что ты не слушаешься.

Мальчик замолчал, перестал сопротивляться и послушно пошел к дому. Он знал, что ему не взять верх над сестрой. Вечерами отец и Лаура часто уходили в кино или в кафе, Маргарет оставалась с младшими, и жаловаться было бессмысленно: любое неподчинение ее власти лишь влекло за собой возмездие.

— Марджи, а сказку расскажешь? — спросил он,

— Будешь слушаться — расскажу, а будешь опять безобразничать, ничего рассказывать не буду.

— Я буду хорошим. Расскажи о великане, который все глотал и глотал, а потом Джек влез на бобовый стручок, убил его и отнял все золото.

— А может, другую? Ты эту уже знаешь наизусть.

— Нет, мне нравится эта. Расскажи.

Когда он о чем‑нибудь жалобно просил, она не могла устоять. Пухленькая Анджела с золотыми волосами всегда привлекала всеобщее внимание. Маргарет, конечно, любила ее, но любимчиком у нее был Питер, худенький мальчик с очень бледным лицом; казалось, он всегда недоедает. Когда в него вселялся чертенок, он мог довести до белого каления, но потом его милое раскаяние способно было сразу растопить ее сердце.

Она переодела детей в ночные рубашки. У Анджелы была застиранная фланелевая сорочка, доходившая ей только до колен. Сейчас еще ничего, но осенью, конечно, нужна будет рубашка потеплее. Всем им нужна новая одежда. Свитер у Питера весь в дырках, а штаны столько раз латались и чинились, на них буквально нет живого места. Да и у нее самой протерлась подошва на одной туфле, а платье стало таким тонким от бесконечных стирок, что вот — вот протрется до дыр.

Лаура, не любила стирать, она вообще не любила заниматься домашним хозяйством. В этом, как, впрочем, и во всем другом, она была полной противоположностью матери. В семье никогда не было избытка денег, а сейчас их стало еще меньше. Перед тем как выйти с отцом в город, Лаура пудрилась, красила губы и примеряла перед зеркалом очередные новые сережки. Но раньше был в доме скромный уют, теплота и готовность починить, прибрать, а теперь постоянные жалобы Лауры на то, что ей с утра до вечера приходится убирать и чистить за сворой мерзких и чумазых детей. Маргарет очень не нравилось, когда ее называли чумазой девчонкой, потому что, придя из школы, она только и занималась чисткой и уборкой. Пока она еще не умела как следует штопать, но была совершенно уверена, что, когда научится, и эта работа перейдет к ней. И потом разве она не сидела с Анджелой и Питером по вечерам, позволяя тем самым Лауре выходить в город с отцом? А ведь все другие женщины сидели дома.

Она быстро протерла детям лицо и руки влажным полотенцем и уселась вместе с ними в отцовское кресло.

— О великане, Марджи, — сказал Питер, — о великане, и все! Ты обещала.

— Ладно, я расскажу вам о великане.

— Как Джек увидел, что он спит, убил его колуном и забрал все золото.

— Погоди, мы до этого еще не дошли. Ишь какой кровожадный.

Питер уютно устроился между ручкой кресла и Маргарет.

— А мне очень нравится это место.

— Ну, слушайте, — начала Маргарет. — Жил — был мальчик по имени Джек, а жил он со своим дедушкой в густом — густом лесу. Дедушка был дровосек, он рубил деревья и колол их на дрова, для того чтоб заработать на жизнь себе и бабушке. А у Джека был огород, и он выращивал в нем разные — разные овощи.

— Однажды, — затараторил Питер, — он пошел в деревню, и один человек дал ему особое семечко, Джек его посадил, а когда проснулся, то увидел огромный стебель, который вырос до самых облаков. Я это все знаю. Давай рассказывай, как он вошел в замок и увидел там великана.

— Какой ты нетерпеливый, — сказала Маргарет, — я буду рассказывать все по порядку или вообще ничего не буду рассказывать. Вот посмотри, — она почувствовала на плече тяжесть от другой белокурой головки, — Анджела уже спит, так что сиди и слушай.

— Я слушаю.

— Ну вот. Джек взобрался на бобовый стручок и полез наверх. Он все лез и лез и забрался так высоко, что уже и земли не видно. Впереди лежала длинная дорога. И вот он по ней пошел. Он все шел, шел, и кругом не было ни одной живой души. Он очень, очень устал и хотел есть, и стал уже подумывать о том, как было б хорошо сидеть сейчас дома и ужинать вместе с бабушкой. И тут он увидел впереди на холме огромный замок. Никогда еще он не видал такого огромного замка. Он решил — пойду постучу в ворота и попрошу короля, ну, или вообще узнаю, кто там живет: а нельзя ли мне там переночевать? Разве он знал, что в замке живет совсем не король, а страшный злобный великан?

— Не знал, — ответил Питер с выражением ужаса и восторга и поглубже запрятался в кресло. — Давай рассказывай дальше.

Маргарет рассказала, как великан поймал Джека, как Джеку удалось убежать и как он потом убил великана, забрал все его богатства и отдал людям.

— И потом все зажили счастливо, — закончила она.

— Кто зажил счастливо?

— И Джек, и бабушка, и все, все люди на земле.

— Потому что не было больше злого великана?

— Правильно. Ну вот, а теперь тебе пора спать.

— А больше там не было злых великанов?

— Нет, не было.

— А почему Джек жил с дедушкой и с бабушкой? А не с мамой и папой, как все другие дети?

— Потому что злой великан съел у него и маму и папу, и больше ему жить было не с кем.

— А у нас есть мама и папа, да, Марджи?

— Лаура нам не мама.

— А кто она?

— Никто. Просто Лаура.

— А что она тогда здесь делает?

— Живет с нами, вот и все.

Отец хотел, чтоб они называли ее матерью, Питер и Анджела быстро привыкли, а Маргарет была слишком привязана памятью к родной матери, и высокая красивая женщина, которую отец привел в дом полтора года назад, никак не могла занять ее место.

— А где наша мама?

— Наша мама умерла.

— Умерла?

— Ее позвал бог, и она ушла. Ты ее помнишь? Помнишь, как мы жили, когда была мама?

— Не знаю.

Мальчик ответил смущенно. Он был не очень смышленый ребенок, и вспомнить что‑то отдаленное ему было просто не под силу. Сама Маргарет имела смутное представление о необратимости жизни и смерти и часто думала о том, что, может, богу надоест держать у себя мать и он отпустит ее назад домой. Но она знала, что, если только позволить другой женщине занять ее место, тогда уж бог никогда ее не отпустит. Поэтому она все время вспоминала ее и цепко держалась за одну мысль: кем бы ни была Лаура, она им не мать.

— А если наша мама умерла и уехала от нас, то почему Лаура не может стать нашей мамой? — спросил Питер, и тогда Маргарет сказала:

— Когда ты появился на свет, у тебя была настоящая мама, а если мама уедет или умрет, уже никто ее заменить не может. А теперь вставай. Надо отнести Анджелу в кровать, а то она проснется.

Питер вылез из кресла и начал вышагивать по комнате, приговаривая басом: «Арды — барды умпачека. Чую запах человека!»

Анджела пошевельнулась во сне, и Маргарет шепотом приказала Питеру замолчать. С Анджелой на руках она подошла к двери перед лестницей на второй этаж.

— Сейчас я за тобой приду.

Вернувшись, она увидела, что Питер сидит на корточках перед печкой, а в руках у него зажженная спичка. Подскочив к нему, она с силой оттолкнула его, он растянулся на полу.

— Сколько раз я тебе говорила не играть со спичками?

Она поставила Питера на ноги и продолжала кричать:

— И оставь печку в покое! Лезешь куда не надо! Вот смотри, и коврик запачкал. Дело кончится тем, что ты дом подожжешь!

— Мне холодно, — сказал Питер, — я хотел для тебя зажечь.

— Когда надо, я сама зажгу. Иди спать. В постели согреешься, а спички оставь в покое.

— Ну тогда меня покатай на лошадке.

— Ладно, только обещай, что не будешь шуметь и сразу заснешь.

— Не хочу спать. Я не устал. Я хочу с тобой посидеть.

— Я занята. А тебе давно пора спать. Ну, давай залезай.

Он забрался на кресло, а она стала так, чтоб он смог вскарабкаться к ней на спину. Он крепко обвил руками ее шею, ногами обхватил талию, так она и понесла его наверх, в большую спальню.

Здесь стояла кроватка Анджелы, двуспальная кровать, на которой спали отец и Лаура, и кровать поменьше, где она спала с Питером, вот и все, а вещи они вешали в нишу, за занавеску. Она спустила Питера со спины на кровать и стала подтыкать под него одеяло, а он хохотал и вывертывался.

— Не шуми. И засыпай немедленно.

Снизу на нее глянуло бледное личико.

— Марджи, ложись со мной и свернемся калачиком.

— Не сейчас. Мне еще рано спать. У меня много дел.

— Мне холодно.

— Не сочиняй. Здесь очень даже тепло.

Скрипнул матрац: Анджела повернулась во сне.

— Будешь шуметь, разбудишь Анджелу, — сказала Маргарет. — Давай устраивайся поудобнее и спи.

Она поцеловала его в лоб и вышла из комнаты. И потом, уже стоя на лестнице, взглянула на него сквозь решетку перил и предупредила шепотом:

— Смотри мне, чтоб не было шума.

Последние слова, сказанные Питеру…

Расследованием было установлено, что Питер вылез из кровати и пошел вниз, чтоб зажечь печку, а дверь закрыл на задвижку, чтоб Марджи не застала его врасплох. Ее не обвинили ни в чем, а отца обвинили в преступной небрежности: он оставил детей под присмотром девятилетней девочки. Он отсидел в тюрьме три месяца за то, что набросился на Марджи и избил ее.

От этих побоев и от сознания страшной вины остались шрамы. Чувство вины не прошло после того, как исчезли следы побоев. Погибшие дети преследовали ее по ночам, и в беспокойном сне она звала их, билась в невидимую дверь, отделявшую от них и от огня.

Если б только в тот вечер ей не захотелось пойти погулять! Если б только она не задержалась у Мавис О'Рурке…

Она взглянула вниз на стену дома, где раньше жили О'Рурке. Может, живут там до сих пор? Не могли же все дети вырасти и уехать, младший родился наутро после пожара.

Эти дома были получше, чем их коттедж. И садики, и по две двери — парадная и черный ход, и спальня не одна — единственная. Рурке не занимались садом, никто в семье не растил цветы, так что у дома просто был участок, поросший травой, здесь играли дети.

— А моя мама легла в кровать, — сообщила Мавис О'Рурке, когда Маргарет спустилась к ним. — Послали за акушеркой. Утром у нас будет еще один ребеночек.

У миссис О'Рурке постоянно рождались дети. К четырем девочкам и двум мальчикам прибавится теперь седьмой ребенок.

— Ты кого хочешь, мальчика или девочку? — спросила Маргарет.

— Отец говорит, что хочет парня, потому что парень сам о себе позаботится, а мама говорит, что ей все равно. А нас всех отправили гулять, — говорила Мавис, подбрасывая мячик. — Пойдешь с нами?

Маргарет очень хотелось пойти с Мавис на площадку, что у парка, покачаться на качелях и съехать вниз с горки, но она была привязана к дому.

— Не могу. Папа уехал с Лаурой, а я должна глядеть за Питером и Анджелой.

— А мой отец ушел в паб, чтоб не мешать, а тетя Фло уложила малышей спать и останется у нас ночевать. У вас что, нет тетки?

— Мама нездешняя, а у отца нет родственников.

— А у Лауры?

— Знать не знаю, откуда она взялась.

— А твой отец и Лаура поженились?

— Не знаю. А разве они могут пожениться?

— Конечно, могут. Раз у тебя мать умерла.

— Да, наверное.

— Нет, они не поженились, — сказала Мавис. — Они живут в грехе.

— А что это такое?

— Это когда мужчина и женщина не поженились, а живут вместе. Священник говорит, что такие люди живут в грехе, а если живешь в грехе, то после смерти не попадешь на небо.

— Куда ж тогда?

— В ад, дурочка.

Страшная мысль заставила сердце Маргарет сжаться.

— А моя мама и отец не жили в грехе?

— Я этого не знаю, — сказала Мавис. — И потом не важно, поженились они или нет. Раз ты не католик, то все равно живешь в грехе, потому что на свете есть только одна настоящая религия.

— Кто это тебе сказал?

— Наш священник, отец Барлоу.

Маргарет почувствовала, что сейчас расплачется.

— Ничего этот старикашка об отце с матерью не знает! — закричала она.

— Священники все знают, — спокойно возразила Мавис, — им говорит папа римский, а он узнает от бога.

— Моя мама ушла к Иисусу Христу. Мне так сказала миссис Уилсон! Он ее забрал, чтоб ей было хорошо, чтоб, чтоб она жила там у него!

— Ха, твоя миссис Уилсон знает лучше, чем священник, что ли?

— Знает, и все, она мне так сказала.

— Она вообще в церковь не ходит. Ни в какую. Она, как это, атиист.

— Никакой она не атиист. И незачем обзываться!

— Поспорим, ты не знаешь, что такое атиист. А это человек, который не верит в бога. Хуже нет людей на свете.

— Ну, значит, миссис Уилсон не атиист, раз она мне сказала, что мама ушла на небо.

— А взрослые всегда говорят просто так, чтоб от нас отделаться.

— Ты очень мерзкий человек, Мавис О'Рурке, — сказала Маргарет, глотая слезы, — если ты считаешь, что миссис Уилсон атиист, а мама не ушла к богу.

Мавис перестала стучать мячом в стенку и, почувствовав, что переборщила, добавила:

— Да ну, перестань. Уж конечно, твоя мать ушла на небо. В ад посылают дурных людей, а твоя мама хорошая.

У Маргарет не было носового платка, сначала она руками пыталась стереть с лица слезы, потом вытерлась подолом платья.

— У меня самая лучшая мама в мире. Уж по крайней мере лучше, чем у тебя. Она никогда не кричала, не ругалась и не дралась с соседями.

— Потому что много из себя ставила, — отпарировала Мавис. — Считала себя важной птицей. Моя мама говорит, что она воображала.

Маргарет сжала кулаки и зарыдала от невозможности убедить Мавис в том, какая чудесная у нее мать. Тут появилась тетка Фло.

— Мавис, поди‑ка сюда на минуточку…

Из дома вышла женщина с ведром и направилась высыпать мусор. Она взглянула на Маргарет.

— Вы кого‑то ищете?

— Я хотела узнать, не живет ли здесь семья О’Рурке.

— О'Рурке? Нет, таких здесь нет. До нас жили какие‑то по фамилии Робертшо, а мы здесь вот уж скоро год.

Маргарет сказала «спасибо» и повернула назад.

Она пошла через двор, вдоль низкой стены, у которой тогда положили тела двух задохнувшихся детей. Вот здесь соседи пытались вдохнуть назад жизнь, которая уже покинула обоих. Она вспомнила, как какая‑то незнакомая женщина громко стонала, закрыв себе лицо фартуком. Да, о том времени помнишь много, очень много и не забудешь никогда. Только лица брата и сестры в последнее время она никак не могла вспомнить, и это угнетало ее.

10

Поппи протянула руку за ночной рубашкой. Он глядел с некоторым разочарованием: рубашка фланелевая до пола, с закрытой шеей.

— В честь чего монашеский наряд?

— А другие рубашки в стирке.

— Обе? Поппи, я тебе не верю. Как это понимать: очередной приступ самобичевания за то, что преступила нормы?

— Да ну тебя, опять ты со своими умными разговорами. Прибереги их для своей книжки, — сказала она, завязывая у горла узкую красную ленточку.

— Поппи, мы договорились, по — моему, что два взрослых человека имеют право наслаждаться, ничего не боясь и не стесняясь. Мне казалось, ты научила меня этому.

— Ничему я тебя не научила. Когда ты появился здесь, то все уже прекрасно знал. — Она надела светло — зеленый клетчатый халат и подошла к электрокамину увеличить накал. — Два взрослых человека… только один из них парень, у которого все впереди, а другая — женщина, у которой давно прошли лучшие годы. Я тебе в матери гожусь. Ты говоришь, я чему‑то тебя научила — это значит, как мать, что ли?

— В мире полно женщин на двадцать лет меня старее, они что, все только в матери годятся?

— Ну и многие тебя чему‑то научили? — Она сидела на стуле перед туалетным столиком, держа в руке щетку для волос и не пытаясь причесываться.

— Послушай, Поппи, — сказал Уилф, — мы с тобой взрослые люди. Двадцать лет разницы в возрасте — это, это всего лишь случайность. Не более того.

— Ну ладно, если это такая чепуха, почему б нам тогда не отнестись к этому по — серьезному и не пожениться, а? — Она взглянула на его отражение в зеркале. — А, сразу понимаешь, что к чему. И ты понимаешь, и я.

— Не знаю, что на тебя нашло, Поппи. Мы ведь знали, на что шли и вообще что с нами происходит.

— Виновата я. Могла бы все прекратить, если б захотела.

— Но ты ведь не захотела, и я счастлив этим. Я буду всегда благодарен тебе. — Он глядел на нее в зеркало, и взгляд был любящим и нежным.

— Я могла все это прекратить в самом начале, — сказала Поппи. — В тот вечер, когда ты менял лампочку на лестнице.

— Я слезал со стремянки, и тебе показалось, что я оступился. В темноте ты протянула руку и взяла за плечо. Помнишь, что ты сказала?

— Вроде того, что опасно целовать вдовушку в темноте.

— Да. А я сказал, вдова — не монахиня. Вы хотите жить, как монахиня? Нет, сказала ты, только я разборчива, в этом вся разница.

— А у тебя хорошая память.

— Прошло всего четыре месяца, Поппи. Я помню и более давние разговоры. Конечно, разговоры, важные для меня. А это был важный разговор. Показалось, ты мне даешь зеленую улицу, ну и я, как всякий молодой человек, в общем, дареному коню в зубы не смотрят, по крайней мере, такой красивой лошадке, как ты.

— Все выложил? Только я не лошадка, а скорее яблоко. Немного перезрелое, но грызть можно.

— Оправдаться нечем, Поппи. У меня в мыслях не было ничего возвышенного. Как человек, ты мне сразу понравилась, но такой поворот дела был неожиданностью. Я был польщен.

— Потом ты, однако, не торопился.

— Я ж тебе говорю, я был польщен, но не уверен. Ты красивая женщина, и с характером. Как‑то не хотелось получать по роже. Поэтому я ждал некоторых признаков.

«Признаков» он ждал примерно десять дней. С растущим волнением встречал взгляд, ощущал прикосновение руки. Все это могло значить одно. В молодой девушке так проявляется влюбленность или романтическая страсть, которая приводит к близости до брака. В женщине такого возраста, как Поппи, то были безошибочные признаки желанья. Однажды она зашла к нему в комнату по какому‑то делу, и он решил проверить: стоя у двери, с бьющимся сердцем обнял ее.

— Нет, — сказала она, отводя его руки после поцелуя, — не сейчас.

— Значит, потом?

— Хорошо.

— Сегодня?

— Как хочешь.

— Хочу.

Он опять поцеловал ее, она закрыла глаза, прерывисто дыша.

— Приходи, когда все улягутся. Только не шуми. Я оставлю дверь открытой.

Уилф улыбнулся этим воспоминаниям.

— Я подумал, мне крупно повезло. Вот так, по — простому, сказал себе: послушай, ей смерть как хочется, так что тут и думать ни о чем не надо, все приготовлено. Даже на улицу выходить не требуется.

— А я не знала, что ты можешь быть такой скотиной. Не понимаю, зачем ты об этом. Считаешь, от этих грубостей мне легче становится?

— Говорю все это для того, чтоб сказать тебе кое‑что еще. Понимаешь, все вышло не так, как ты думаешь, то есть не так, как тебе хочется представить. Потом, через какое‑то время, я почувствовал, что полон нежности к тебе. То есть, не то чтоб попользовался и забыл до следующего раза. Ты мне сразу понравилась, но теперь уже я привязался к тебе. Хотелось что‑то доброе для тебя сделать.

Только сейчас он увидел, что она плачет. Стал позади нее, положил ей руки на плечи.

— Что с тобой?

— Всегда надо сдерживаться. Никуда не денешься.

— Иногда надо давать себе полную волю. И пожалуйста, не говори, что не стоило начинать. Ведь стоило.

— Просто в последнее время что‑то не так.

— Из‑за Маргарет? С тех пор, как она появилась, ты на меня злишься.

Поппи подняла голову, вытерла под глазами слезы.

— Я гляжу на нее и вижу себя двадцать лет назад: столько надежд, вся жизнь впереди! Ты стоишь рядом с ней, вы такие молодые, а я смотрю на тебя, как мать смотрит на сына, который привел свою девушку. А когда ты трогаешь меня, вот как сейчас, у меня такое чувство…

— О, боже, Поппи, ты сошла с ума. У меня есть мать, старше тебя лет на восемь. Одного взгляда хватит, чтоб понять: твои мысли — совершеннейшая чушь! А Маргарет мне никто, ну живет человек в доме. То есть, конечно, она неглупая и привлекательная девушка, но мне не нужно никому ничего доказывать, ухаживая за ней. — Все это время он ходил по комнате, потом остановился и попросил: — Ну, Поппи, перестань, мне тяжело смотреть, когда ты так расстраиваешься.

Поппи выдергивала волосы из щетки.

— Мерзкие волосы, лезут. Чего‑то надо делать.

Он подошел к двери.

— Ты куда?

— Пойду к себе.

— Не хочешь остаться?

— А меня не просили.

— А тебе нужны просьбы?

— Мне показалось, ты не в настроении.

— Не хочу, чтоб ты уходил. Ведь можешь просто остаться?

— Идет.

Он лег в кровать. Она выключила свет и легла, повернувшись к нему спиной. Он пристроился так, что каждый изгиб его тела повторял ее позу. Немного погодя она взяла его руку, мягко и нежно сжала ее, потянула, чтоб он ее обнял.

— Как супруги с многолетним стажем, — пробормотала она. Он улыбнулся в полусне. До утра еще далеко.

Маргарет лежала в постели, слушая голоса в соседней комнате. Говорили двое, но слов не разобрать. Один голос мужской, и на ум сразу пришел Уилф Коттон и еще картина, которая сейчас наполнилась новым смыслом: миссис Суолоу обнимает его и говорит: «А мы здесь хорошо устроились». Можно бы, конечно, придать этому ночному разговору невинный смысл, если б не было других таких разговоров, хотя и не столь долгих, доносившихся явно оттуда. Сейчас голоса смолкли, однако не слышно, чтоб кто‑то выходил из комнаты.

Значит, миссис Суолоу — любовница Уилфа. Она спокойно приняла эту мысль и не осудила их. Поппи милый приличный человек с простой душой и большим запасом доброты и здравого смысла, Маргарет еще не приходилось никак использовать эти свойства, но она знала, что всегда сможет обратиться за помощью. И потом Поппи здоровая женщина, и вряд ли ей легко умерить свои аппетиты. Почему б им и не стать любовниками? Он, насколько ей известно, свободен, так что Поппи ни у кого ничего не отнимает. Возраст и опыт могут даже обострить естественные порывы в красивой женщине, да еще с хорошей фигурой, и тогда зрелость становится достоинством, находит отклик в мужчине. И вот двое, Поппи и Уилф, соединились. Им, наверное, хорошо вдвоем.

Неожиданно у нее защипало в глазах. Не нужно было ходить туда. Она не подозревала, что память столь свежа. Раньше воспоминания были как бы отодвинуты в прошлое, не связывались с нынешней жизнью, оставаясь былой печалью. Теперь все как будто сжалось в одно трагическое вчера: пожар, отец, дядя Эдвард, тетя Марта, одинокое существование в Лондоне, Флойд — все. Она повернулась к стене и спрятала голову в подушку.

Уилф проснулся около пяти и обрадовался, вспомнив, что Поппи рано встает. Протянул руку и дотронулся до ее горячей кожи. Сквозь сон она спросила, который час. «Пять часов, — прошептал он ей в ухо, добавив: — Время любви».

— Ишь, хитрец. Думаешь, меня можно взять, покуда я еще не проснулась. — Она шумно вздохнула и взяла его за руку.

— Впрочем, — сказал он, — мы решили, что не будем.

— Заткнись.

— Ты ж сказала, что не хочешь.

— Сейчас вылетишь отсюда, если не прекратишь издеваться.

— Может, уйти, пока не поздно?

— Обижаешь старушку.

— Кто это тут старушка?

— Я.

— Очень, очень даже милая старушка.

— Чем милая?

— Хочешь, чтоб я сказал? Во — первых, когда сердишься, стеклянный глаз меняет цвет, а когда я вижу твою деревянную ногу…

— Ты что, не можешь быть серьезным?

— Если я посерьезнею, мы можем наделать такого, о чем ты пожалеешь.

— Ну если так, то лучше уходи. Теперь меня голыми руками не возьмешь, я проснулась.

— Да уж куда там, когда на тебе этот балдахин. — Он прижался головой к ее плечу, привлек к себе.

— Поппи, давай не будем попусту копаться в душе.

— Ты меня немножко любишь?

— Ты ведь и сама знаешь. Знаешь же.

Она повернулась к нему и крепко обняла.

11

С книгой дело не шло. Еще месяц назад писалось легко, рукопись в папке становилась все толще и толще, а теперь он снова и снова переделывал и окончательно губил те же страницы. Роман застопорило.

Лишь изредка, прочитав написанное, он чувствовал, что в пределах его возможностей сделано неплохо, а главное, обещает развитие в будущем — при наличии времени и старания.

Времени и старания. Время он выкраивал от работы, бросить которую нет возможности. А старание — старание соразмерно твердой решимости стать писателем. То, что давала ему Поппи, наверное, не смогла бы дать никакая жена; он сомневался, что жена вообще смогла бы вытерпеть эту добровольную каторгу. Он ушел из дома, чтоб освободиться от напряжения, неизбежно сопутствующего совместной жизни, и совсем не рвался к условиям, которые могут оказаться еще более обязывающими. Для него их отношения с Поппи были идеальными, и, конечно, в таком виде они вряд ли были бы возможны, будь разница в возрасте поменьше. Делать связь эмоционально более глубокой было бы с его стороны крайне глупо. Они оба знают, что рано или поздно их связь прекратится, но глядят на это с разных концов двадцатилетней разницы. Ему нетрудно представить свою будущую жизнь без Поппи, но как она представляет себе свое будущее? Казалось, у нее очень смутное понятие об этом, чего он никак понять не мог. Не мог понять, почему она не пытается найти себе мужа и вообще почему раньше этого не сделала.

Мало что тревожило его теперь, кроме отсутствия стимула в работе, который сейчас, когда роман застопорило, был особенно нужен. И не то что хотелось обсудить с кем‑то конкретные трудности в работе, поскольку то видение мира, что нес в себе, он мог изложить только на бумаге, а не в разговорах, но общение с людьми, которые думают примерно так же, как ты, освободило бы, пусть ненадолго, от чувства, что работаешь в полном одиночестве. Среди людей, с которыми он общался, интерес к чтению не выходил за рамки простого желания прочесть что‑нибудь занимательное. И уж конечно, никто не интересовался писательскими проблемами. По вечерам он иногда выпивал с сослуживцами, но основное время проводил у себя за столом или же бродил по улицам. Сознательно не собирал материал, просто складывал впечатления, наблюдал, думал. Он любил кино и раньше примерно раз в неделю ходил с Поппи в местный кинотеатр. Но постепенно зрителей там становилось все меньше и меньше, хозяин стал подыскивать более прибыльное дело и наконец открыл зал для бинго. Какое‑то интеллектуальное общество в городе, несомненно, было — писатели, художники, музыканты плюс околоинтеллигентская публика, то есть люди, которые умеют поговорить обо всем, а сами ничего делать не умеют и именно потому полезны. Но он не искал контактов с ними, а они, уж конечно, не интересовались им. Две радиопередачи и рассказ в «Этюде» не получили никакого отклика в литературном мире. Вот только Би — би — си переслало письмо от бывшей жительницы Йоркшира, переехавшей в Борнмут: знакомые картины прошлого тронули ее до слез. Он начинал понимать, что хваленая писательская свобода и независимость — это палка о двух концах. И еще он понял, что неудачи воспитывают какую‑то особенную дерзость. Когда есть что показать, текст говорит сам за себя, но когда показывать нечего или же сделано немного, защититься от безразличия окружающих нечем, кроме как собственной уверенностью в конечном успехе. Но когда наступала неудовлетворенность, вот как теперь, он начинал сомневаться, сможет ли когда‑нибудь закончить работу и романист ли он вообще. Ему нравилось видеть слова на странице, не слышать, как в пьесе, а именно видеть, особенно в рассказе, где нужно убрать все несущественное и с помощью резких мазков создать атмосферу, настроение, осветить характер в переломный момент развития. Но он понимал, что настоящей проверкой писательского мастерства будет романная форма, где потребуется развитие характеров. И сознание того, что он приступает к произведению на восемьдесят или даже сто тысяч слов и неизвестно, что еще из этого получится, приводило в трепет. Он не представлял себе, в какой мере все должно быть спланировано или же напротив, вырастать само собой. Главное, остерегаться сюжетности — это он знал точно. Ранние опыты с коротким рассказом убедили его, что для начинающего писателя сюжет — опасная вещь. Если сюжет можно пересказать с помощью сотни слов, то его и не стоит рассказывать по — другому. А в романе характеры — это все.

Порой он садился за стол с ощущением полной пустоты, но тут оказывалось, что одно слово тянет за собой другое, фраза фразу, смотришь — из фраз уже сложился целый абзац, а из абзацев — страница. Другой раз, наоборот, в мучительных поисках нужных слов проходил час, другой, он отодвигал машинку, собирал бумаги и вставал от стола. Ну что ж, попробуем завтра.

Считаешь себя одиноким, а литературный мир полон примеров из жизни писателей, и писателей куда лучше тебя, у которых точно так же не шла работа. Сколько раз Достоевский менял замысел «Идиота», как мучительно искал «точное слово» Флобер! Для многих писателей — профессионалов тысяча слов в день — норма. Тысяча слов — четыре странички машинописного текста, а он впадал в уныние, если за вечер не писал шесть или даже семь страниц.

Он решил идти на кухню посмотреть телевизор и по пути столкнулся с Маргарет.

— Ну что, муза покинула вас?

— Да вот явилась часов в семь, но я ее так встретил, что больше не видать.

Маргарет засмеялась. Она была в зеленой замшевой куртке, вокруг шеи повязала шелковую косынку.

— Вы на улицу? — спросил Уилф.

— Надо письмо послать.

Он остановился в нерешительности.

— Я вообще‑то собирался поглазеть в телевизор, но, пожалуй, лучше пройтись. Не возражаете, если я пойду с вами?

Он нырнул назад в комнату, натянул толстый свитер и нагнал ее у выхода.

— Как идет торговля джемом?

— Я не понимаю вас.

— Как дела на работе?

— На вашем месте я бы воздержалась от снисходительных ремарок в отношении того, что дает мне средства к существованию.

— О — го — го.

— А также учтите, наша фирма не просто поставляет джем и сахар к чаю, масло на бутерброд и изюм для пудинга. Помимо товаров каждодневного спроса, мы снабжаем потребителя орехами, финиками, инжиром…

— И всеми существующими в природе восточными пряностями, — вставил Уилф.

— Вы не можете себе представить, сколько в этом романтики. Заснешь над накладными и видишь во сне далекие страны…

— Визирей, султанов, шейха, магараджу и прочих шишек. — Он похлопал в ладоши: — А ну‑ка, подать сюда танцовщиц и бальзам от рабов и комаров!

— Не увлекайтесь, не увлекайтесь, а то нас заберет полиция.

— Разве можно быть такой скучной! Не успел я уйти из мира унылых расчетов зарплаты для унылых людей, занятых производством мужских сорочек, как вы со своими разговорами о полиции тянете меня назад, на землю!

— Видно, вам сегодня хорошо работалось.

— Напротив. С семи часов не написал ни одного путного слова. Если б работалось хорошо, вы б сразу поняли: я бы был унылый и раздраженный.

— Непонятно…

— Не старайтесь поддерживать разговор. Когда я сам разговорюсь, мой собеседник может просто отдыхать и слушать. Особенно если я выпил кружки две пива. Что наводит меня на мысль: а не пойти ли нам куда‑нибудь выпить? Вот только опустим ваше письмо.

— Пива?

— Можно и пива. Что вам больше по вкусу?

— А здесь есть поблизости приличный паб?

— Там дальше по шоссе «Башня» — неплохое заведение. Правда, новый владелец несколько его подпортил, но посидеть можно без особых неудобств. Главное — у них хорошее пиво.

— Ну тогда пошли.

На асфальтированной площадке вокруг паба стояли машины.

— Наверное, там сейчас полно народу, — сказала Маргарет.

— Да нет, приезжает по одному — два человека. Хотя место стало популярным с тех пор, как сделали ремонт.

По шоссе шел густой поток машин. Пришлось переждать у светофора. Посередине улицы Уилф хлопнул себя по карману.

— А черт, как глупо. Пригласил, а у самого нет с собой денег. Погодите, вот полкроны. На этом далеко не уедешь.

— У меня есть мелочь. Берите.

— Ну нет, я ж вас пригласил.

— Но платить‑то нечем, а я все равно хочу выпить.

— Ну ладно. Потом отдам.

В пабе, судя по всему, дела шли бойко, но сегодня, в будний день, зал не был набит настолько, чтоб создавать посетителям неудобства. Без труда нашлось два места в дальнем углу. Подошел официант в белом пиджаке; у него были прямые и светлые, как солома, волосы, на носу — прыщ.

— Пинту горького и… — Уилф вопросительно взглянул на Маргарет.

— Легкого, пожалуйста.

Официант ушел. Маргарет сказала с улыбкой:

— Я б заказала джин с лимонным соком, но мы ж экономим.

А у нее хорошие зубы, отметил он. Да что и делать, как только разглядывать ее. Умна. Даже очень. Женщин, с которыми интересно разговаривать, меньше, чем женщин, с которыми хочется переспать. А уж сочетание этих двух свойств вообще большая редкость. Ему по крайней мере такие женщины не попадались. Что‑то в ней есть странное. Никаких семейных связей. Бросила работу в Лондоне…

— Сигареты нет, — сказала она.

— Купить на ваши деньги?

— Да нет, потерплю. Ну а вообще как дела?

— С романом? Подождите еще месяца три, и я вам дам более точный ответ.

— Но ведь рассказ в «Этюде» написан очень профессионально.

— Однако между такой вещицей и романом огромная разница. Прежде всего в объеме. Да и когда начинаешь писать, поначалу вообще не ясно, роман ли это. То есть непонятно, удастся ли растянуть то, что хочешь выразить, до романа. С рассказом все ясно за одну — две ночи. А на роман нужен по крайней мере год. Так что главное — перенести поскорее все на бумагу, убедиться в наличии романа. То есть убедить самого себя. Вам не скучно?

— Нет, нет, совсем не скучно.

— Ну и если нет опыта создавать характеры в рамках романа, их трудно обдумать заранее. Так что начитаешь понимать своих же героев в процессе самой писанины. К концу книги знаешь о них больше, чем знал в начале, приходится возвращаться назад, пересматривать написанное.

— Значит, вначале вы не очень‑то ясно представляете себе сюжет?

— Ой, пожалуйста, не говорите этого слова. Я его ненавижу. Сюжеты у меня паршивые.

— Ну тогда содержание.

— Ладно, пускай будет содержание. Так вот, все, что происходит с человеком, зависит, хотя бы частично, от того, какой он человек. Каждый может попасть под машину и остаться калекой. Но важно, как человек выходит из этой ситуации, а вот это уже зависит от характера, личности.

— То есть характеры определяют содержание книги, а не наоборот?

— Вот именно. Как представить себе сюжет, если не представляешь себе людей?

— И все‑таки я вас не совсем понимаю. С вашей точки зрения, из моей жизни получился бы очень плохой роман, потому что она полна событий, над которыми я совершенно не властна.

— Но интересно, как вы реагировали на них, что вы делали после того, как происходило то или иное событие.

— В одном случае у меня не было выбора. Я была ребенком и поступала так, как мне было сказано.

— То есть не было свободы действий? Ну а ваше отношение, оценка? Я бы сказал, если речь идет о каком‑то важном событии, то и само оно, и последующие, навязанные вам поступки частично определили вашу личность. Но только частично. Всегда есть свобода выбора. Возможность противиться влиянию событий. Хотя бы немного.

Маргарет молча кивнула. Он чувствовал, что говорит слишком много, но ему казалось, она ничего не имеет против.

— Ну, например, — говорил он, — представим себе, что мы персонажи в романе. То, что мы сидим здесь, чистая случайность, и случайно прежде всего то, что мы поселились в одном доме. Тут в общем обсуждать нечего. То есть невозможно полностью исключить элемент случайности. По чистой случайности у двух братьев могут быть характеры, при которых конфликт неизбежен. Точно так же директорский совет может по случайности состоять из людей, которые совершенно по — разному смотрят на вещи. Нас‑то интересует именно этот конфликт. Вот отсюда уже можно плясать. Итак, куда же мы движемся дальше?

— Вы писатель, вам и карты в руки.

— Ну что ж, давайте посмотрим. Итак, если мы — главные герои, основные события должны произойти после нашей встречи. Но вот почему мы оказались здесь — это тоже, наверное, важный вопрос, потому что ответ на него поможет понять, что мы за люди. То, что мы оба оказались в этом городе, может, и случайность, но ведь у каждого из нас были свои причины. Итак, начнем с меня. Я работал бухгалтером на шахте. Но я хотел стать писателем. Жизнь в поселке с родителями сковывала меня. Мне нужно было то особое чувство одиночества, которое испытываешь в чужом городе, нужна была свобода распоряжаться собой, как я сам того хочу. В один прекрасный день я собираю вещи — и оказываюсь в этом городе. Но у вас с этими местами более тесная связь, раз вы родились здесь. Почему вернулись вы?

— Это долгая история.

Уилф улыбнулся в ответ:

— Ну вот видите.

— Вы меня убедили. Публика осталась довольна.

Он слегка поклонился. Допил пиво, положил монетки на стол.

— Ну что, господин казначей, пойдем по второму кругу?

— Да, пожалуйста.

Он подозвал официанта и повторил заказ.

— Я заметил, вы ловко ушли от ответа, и мой длинный заход оказался ни к чему, — сказал он Маргарет.

— Но разве вы говорили только для того, чтоб заставить меня разговориться?

— Нет, но есть какая‑то неудовлетворенность, раз вы не подхватили тему.

— Уж простите.

В бар, смеясь и болтая, вошли трое молодых людей, хорошо и небрежно одетых. Уилф заметил, что Маргарет обратила на них внимание. Один из них повернулся, увидел Маргарет, поднял брови и помахал ей рукой — в ответ она слегка кивнула головой и улыбнулась.

— Это ваши приятели?

— Нет. Тот, кому я кивнула, Стивен Холлис. У него отец — владелец фирмы, где я работаю.

— Не сам падишах, а наследник престола.

— Вот именно.

Уилф смотрел на тройку: они взяли стаканы с виски, сели за столик неподалеку. Ему показалось, что этот парень неравнодушен к Маргарет, и он с некоторым удовольствием отметил про себя, что сам уже сидит в ее обществе.

— Вы его хорошо знаете?

— Мистера Стивена? Говорила с ним три — четыре раза. Мне с ним общаться почти не приходится.

— А называете его мистером!

— Все так называют. Из него будет директор фирмы.

— Знаете, это напоминает анекдот: американский промышленник вызывает к себе в контору служащего и говорит: «Послушай, парень, ты начал с простого рабочего, через три месяца стал старшим рабочим, через шесть — заведующим секцией, еще через три — управляющим производством, а потом и вице — президентом. За всю историю концерна никто еще не делал такой карьеры. Сейчас есть свободное место в совете директоров. Мы хотим предоставить его тебе. Что ты на это скажешь?» — «Спасибо, папа».

— По вас сразу не скажешь, что вы во власти предрассудков.

— Я считаю, вообще невозможно выйти из плена первых двадцати лет жизни.

— Или даже девяти.

— Первых девяти лет? Эти годы вы провели здесь?

Она кивнула.

— Однако вся моя последующая жизнь очень отличается от той, что была до девяти лет.

Уилф ждал, что она продолжит. Маргарет молчала. Тогда он сказал:

— Ясно.

12

Все было допито. Паб еще не закрывался, но деньги вышли. Они встали из‑за столика. Холлис оторвался от разговора с дружками и помахал рукой Маргарет. Она шла впереди Уилфа. Глядя на ее ноги, он подумал, что вполне может понять Холлиса.

Пересекли шоссе и теперь в полумраке шли по аллее.

— А после Лондона жизнь в провинциальном городке вам не кажется безнадежно скучной? — спросил он.

— Ну, в Лондоне, конечно, больше развлечений, но ведь все стоит денег. А на зарплату машинистки в театры и на концерты особенно не находишься.

— А люди?

— Люди есть всюду. В Лондоне их тоже надо искать, а на это нужно время и время. Думаете, там полным полно писателей, художников и тому подобной публики? Я по крайней мере ни одного писателя там не встречала. — Она обернулась к нему с улыбкой. — Пришлось для этого вернуться в провинцию.

— Но вернулись вы не из‑за писателя.

— По правде говоря, не знаю, зачем вернулась. Была веская причина бросить Лондон — в общем, личная причина, но почему я решила приехать именно сюда — это я могу объяснить себе с трудом. Одному господу известно, сколько на свете есть мест, более удобных для проживания. А вы‑то почему приехали сюда? Я всегда считала, что Мекка писателей и художников — это Лондон.

— Но я хочу писать о здешних краях, какой же смысл уезжать отсюда? Надо взять определенные рубежи, и первый из них — закончить роман и потом чтоб его приняли.

— А дальше?

— Дальше? Публикация романа, высокая оценка критики, роман быстро расходится!

— Вам нужен успех и денежки? Значит, вы не отвергаете презренный металл?

— А кто ж его отвергает? Для меня деньги означают независимость. Правда, если б я писал для денег, то давно бы оставил это дело. Хотя вот так жить ради будущего — странное занятие. Моя мать говорит, это значит не ценить жизнь, не успел достичь одного рубежа, уже глядишь на следующий.

— И так до бесконечности, пока наконец радостно не сходишь в могилу.

— Вот именно. Причем особенно глупым это кажется в наши дни: где гарантия, что какому‑то идиоту не придет в голову послать несколько ракет и не стереть с лица земли все эти наши рубежи?

— А вас очень беспокоят эти вопросы — атомная бомба и прочее?

— По — моему, бомба — это чудовищно, но я живу, как живут многие, стараясь поменьше думать о ней. Раз я не участвую в сидячих забастовках на Трафальгарской площади и, с другой стороны, не поддерживаю самоубийство в национальных масштабах, мне мало что остается делать. Остается надеяться: как‑то удастся продержаться, пока руководители не опомнятся наконец.

— Не могу сказать, чтоб у вас было ясное политическое сознание.

— А у кого оно есть? Чем быстрее русские начнут серьезные переговоры, не дожидаясь того времени, когда горячие головы, которым нужна война, получат у нас полную свободу действий, — тем будет лучше.

— Да, в позиции русских много здравого смысла.

— Несомненно. Да, говори не говори, а вопросы в нашем мире решает кучка циничных негодяев, жаждущих власти, — они‑то ради своих целей будут утверждать, что черное — это белое.

— Балансируя на грани пропасти, надеяться, что все обойдется? А если не обойдется?

— Иначе ни в чем нет смысла.

— А разве во всем должен быть какой‑то смысл? Можно подумать, вы верите в бога. Вы верующий?

— Нет, — сказал он, — не верующий.

Она, помолчав, сказала:

— Мне кажется, у вас это не столько неверие, сколько неприятие определенных вещей.

Он искоса взглянул на нее.

— Вы хитрая.

— О нет, не очень.

— А вы в бога верите?

Она коротко рассмеялась и ушла от ответа на этот вопрос так же, как уже уходила от других.

— Завтра поговорим.

— А это что значит?

— Это моя любимая фраза. Я жила с теткой, с годами она стала очень странной, дошло до того, что не могла ответить ни на один вопрос и отвечала только: «Завтра поговорим, поговорим завтра».

— А когда наступало завтра, следовал тот же ответ?

— Да. Потом ее отвезли в заведение, где не надо отвечать ни на какие вопросы.

В передней горел свет, но входная дверь была закрыта на задвижку, как обычно по вечерам.

— У вас ключ с собой? — спросил он.

Он открыл дверь и вернул ей ключ.

— Интересно, как там насчет какао. Пошли проверим?

Открыли дверь на кухню. Поппи сидела у огня с кружкой в руках.

— По телевизору есть что‑нибудь?

— Не хочу смотреть. Голова раскалывается. Вы что, гуляли?

— Зашли в «Башню».

— Думала, ты работаешь.

— Я работал, а потом застопорило.

— Нашел занятие поинтереснее?

Маргарет начала испытывать неловкость. Он мягко сказал:

— Кончай допрос, Поппи. Я ж не ребенок, и ты мне не мать.

— Ну раз ты так считаешь.

— Пойду наверх, — сказала Маргарет, но Уилф жестом удержал ее.

— Маргарет, не уходите. Мы ж не попили какао. Поппи, у тебя есть какао?

Поппи поставила кружку и поднялась с кресла. Она слегка пошатнулась и на секунду закрыла глаза.

— У вас совсем больной вид, — отметила Маргарет. Как вы себя чувствуете?

— Похоже, у меня грипп. — Поппи стояла у камина, держась рукой за полку. — Варите сами какао. Я пошла спать.

— Вам помочь? — спросила Маргарет.

— Сама дойду.

— Да я могу сварить, — сказал Уилф, — а вы, Маргарет, пока уложите ее в постель.

— Не болтай чушь! — неожиданно в голосе Поппи зазвучала с трудом сдерживаемая ярость. — Ты что, выпил лишнего?

Уилф поднял брови и ничего не ответил. Маргарет открыла перед Поппи дверь.

— Пойдемте. Я поднимусь с вами. Мне совсем не трудно.

— Поппи, дорогая, выспись. Утром будешь чувствовать себя лучше.

— И то правда, а то вы все останетесь без завтрака.

— Уилф, варите какао. Я скоро приду, — сказала Маргарет.

— Я вас не задержу, — сказала Поппи.

Когда Маргарет вернулась, Уилф сидел в кресле Поппи, на столе стояли две кружки дымящегося какао.

— Я вам не клал сахар, не знаю, как вы любите. Ну как она, ничего?

— Да вроде ничего. — Маргарет положила себе сахар, помешала, потом села. — Мне кажется, она излишне хлопочет.

— Пока мы гуляли, она тут гладила. У меня есть две рубашки, которые она ни за что не хочет отсылать в прачечную. Когда меня нет дома, она заходит в комнату, а потом оказывается, что все перемыто и переглажено.

— Надо было взять ее с собой.

— Да. Но я‑то сначала не думал, что мы пойдем в «Башню». Поппи прелесть.

Выпитое полчаса назад пиво сейчас стало действовать, обостряя чувство нежности, которое он испытывал к Поппи. После шести или семи кружек он бы мог и заплакать от того, какая она хорошая.

— Она легла?

— Да, я ее укутала и еще положила грелку.

— Утром все равно встанет. Я ее знаю.

Они медленно пили горячее какао.

— А вкусно, — сказала Маргарет. — У вас здорово получается.

— У меня много талантов. Хотите печенье? Где‑то была коробка.

— Да нет, спасибо. Я очень удивилась: ее спальня так богато обставлена. Ковер и белое вышитое покрывало.

— Да, красиво. — Он соображал, не нужно ли дать какое‑нибудь объяснение тому, что он хорошо знаком с убранством спальни, но потом заключил просто: — Поппи любит красивые вещи.

— И белье такое!

— Правда? — Здесь уж пришлось изобразить неведение.

— Не следует обсуждать, конечно. Зачем ее смущать?

— Но она ж не слушает.

— Все равно, я не буду входить в детали.

Он взглянул на нее. Их глаза встретились. Может, она подсмеивалась над ним? Может, знает, что его связывает с Поппи?

Маргарет взглянула на слабый огонь в камине.

— Здесь уютно, тихо, почти как дома.

— Да, — он встал. — А я в отличие от вас хочу есть. У нее должна быть банка со свиной поджаркой.

Он пошел на кухню и вернулся с тарелкой хлеба, намазанного свиным жиром.

— Вот попробуйте. Я соскреб со дна, где самое поджаристое.

Она взяла кусочек хлеба.

— Ух ты, как вкусно. Ужасно давно не ела. Это ж надо. Поджарка. Чему это вы улыбаетесь?

— Странно слышать, как вы со своими изысканными интонациями подпускаете вдруг словечки.

— А у меня изысканные интонации?

— Не беспокойтесь. Совсем не слышно местного акцента.

— Это не всегда так было, поверьте. Раньше я шокировала своих дядю и тетю.

— А где они жили?

— В Эмхерсте. Есть в Глостершире такой небольшой городок с большими претензиями.

— Вы туда уехали, когда вам было девять лет?

— Да, — она протянула руку к тарелке. — Можно еще?

— Конечно, — он подвинул тарелку к ней поближе. — Я нарезал на двоих. Так и подумал, что вы не выдержите.

Он глядел, как она тонкими пальцами сложила пополам кусочек хлеба и отправила в рот, языком подбирая случайную крошку.

— Вы сирота?

— Не совсем. Мама умерла, когда мне было шесть лет, а отец, насколько я знаю, жив,

— Вы не знаете, где он?

— Понятия не имею. Может, живет где‑нибудь поблизости.

— А разве нельзя узнать?

— Я не пыталась. Мы не виделись с тех пор, как я уехала отсюда. Наверное, я сейчас и не узнала бы его. А он — меня.

— А эти тетка с дядей — по материнской линии?

— Да, тетя Марта — мамина старшая сестра. Была еще третья сестра, но утонула во время эвакуации, в войну, она была медсестрой. Родня матери была довольна обеспеченная. А отец еще до войны служил в армии рядовым, так что мамины родственники прямо‑таки гневались, когда она вышла замуж за неровню. Не хмурьтесь, не хмурьтесь. Он действительно ей неровня. Она была раз в десять его лучше. По — своему он был даже добрый человек, так, на свой, грубоватый, манер, но, когда на него находило, превращался в скотину. Насколько я знаю, мать он не бил, но меня однажды избил очень сильно. Правда, почти не понимал, что делает. Его потом посадили в тюрьму на три месяца.

— И лишили родительских прав?

— Почти что. Впрочем, ему было все равно. По крайней мере, с тех пор, насколько я знаю, он не пытался меня найти.

С грохотом открылась входная дверь, послышался пискливый голос.

— Похоже, вернулась Сильвия, что‑то сегодня раньше обычного, — сказал Уилф, подошел к двери и слегка приоткрыл ее. Сильвия была не одна. Он не мог разобрать, что говорил мужчина, но по доносившимся обрывкам фраз Сильвии можно было догадаться.

— Поздно… дом разбудишь… я не обещала… Нет, здесь такой порядок… выбросят… иди к жене… ну что я могу поделать… все вы, мужчины, одинаковые… завтра, завтра… ну, хватит, — наступила пауза, — ну хватит, что ли?

Уилф закрыл дверь и вернулся в свое кресло.

— Сражается за честь на пороге дома. Раньше она втихомолку проводила их наверх. Только Поппи положила этому конец.

— Поппи строгих нравов.

Он посмотрел на Маргарет и встретил ее совершенно спокойный взгляд.

— Она, конечно, не синий чулок, но Сильвия каждую неделю приводит нового. Можно сказать, балансирует на грани, а Поппи не хочет, чтоб ее дом приобрел этакую репутацию.

— А на что Сильвия живет?

— Все время меняет работу. То работала официанткой, то на фабрике. Занимается всем, чем только может заняться женщина без образования. Все время должна за квартиру. Поппи много раз грозилась выгнать ее, но у той периодически появляются деньги, и она выплачивает часть долга. А Поппи на самом деле добрая. Мол, если выгнать Сильвию, та покатится вниз. — Он прислушался. — Кажется, она сюда идет.

Распахнулась дверь, на пороге появилась Сильвия и заморгала от яркого света, по очереди разглядывая их.

Темно — русые волосы вокруг тощего лица растрепаны, она отодвинула со щеки прядь. Сегодня Сильвия приоделась, на ней темно — синий старомодный костюм. И хотя он выглядел несколько дико, Уилф подумал, что все‑таки это получше, чем те выцветшие и потерявшие всякую форму кофты, в которых она обычно расхаживает по дому. И еще он подумал, что ей не очень повезло в жизни, раз она родилась такой некрасивой. Впрочем, это не мешает ей находить мужчин определенного сорта.

— Ну что, устроились вдвоем у огонька? А где Поппи?

— В постели, — ответил Уилф, — она неважно себя чувствует.

— Ну и ладно. А то я боялась, она услышит спектакль под дверью.

— Что за спектакль?

— Не притворяйся, что не слышал. Я ж под конец чуть не орала. Мужики проклятые.

Слегка покачиваясь, она подошла к столу, оперлась на него, сняла туфлю и потерла себе ногу.

— Он‑то думал, полезет сразу в постель, а то б меня из машины не выпустил. Тоже мне, женат. Женатые хуже неженатых: подавай им что‑нибудь новенькое. Я тоже раньше гуляла, жизнь короткая, сегодня жива, а кто знает, где завтра будешь, теперь я разборчива стала, да получается, словечком нельзя перекинуться с мужчиной. Ничего, что я так говорю, а Уилф слушает?

— Не обращайте на меня внимания, — сказал Уилф.

— Но вообще правду полезно послушать, я так считаю, а девушке и подавно совет женщины в возрасте очень даже нужен. — Неожиданно она захихикала. — Ну и дура же я! — Она поправила прическу. — Как вы считаете, сколько мне лет?

— Трудно сказать, — ответила Маргарет, — наружность обманчива.

— Уж конечно, обманчива. Вот я и хочу, чтоб вы отгадали.

— Сильвия, не волнуйся, — сказал Уилф, — ни один человек в здравом уме никогда не даст тебе больше сорока пяти.

— Сорока пяти? — взвизгнула Сильвия. — К вашему сведению, мне скоро тридцать исполнится.

— Понятно, по второму разу.

— Как это так, по второму разу? Ты, я вижу, сегодня очень умный. Шути с кем‑нибудь еще. Ты чего, распускаешь перед ней перья, остришь за мой счет, а сам ангел, что ли?

— Замолчи, — властная интонация в голосе и холодный взгляд заставили ее умолкнуть. — Вспомни про своих дружков, — продолжал он теперь уже спокойным тоном, — после таких разговоров, как сегодня, можешь вообще оказаться на улице.

На лице Сильвии какое‑то время еще оставалась злая гримаса, но потом лицо обмякло, в глазах появились пьяные слезы.

— Да, я знаю, знаю, что меня ждет. — Она зашмыгала носом, потом открыла сумочку, вынула платок. — Вам, мужчинам, хорошо, вы все получаете от жизни. Взял что надо и пошел дальше.

— Ты просто знакома не с теми мужчинами.

— Как это не с теми? Да ну, копни поглубже, там все одинаковые. Я тебе могу такое порассказать.

— Только не сегодня, ладно? — упредил Уилф.

— Ладно. Я сама хочу спать. Лягу пораньше для разнообразия.

— Вы можете брошь потерять, — сказала Маргарет.

Сильвия взглянула на дешевую брошь, которая свисала с отворота костюма, и прикрепила ее на место.

— Хорошо, не сломал. Это все тот парень. Облапил, как осьминог. — Взгляд ее упал на тарелку. — Это поджарка?

— Хочешь?

— Дают — бери. С обеда поглодала хрустящей картошки да две сырных палочки. — Она взяла два кусочка хлеба, положила один на другой, потом откусила и пошла к двери. По дороге оглянулась и сказала с набитым ртом: — Двадцать минут ванна занята. Я оставлю дверь открытой, если хочешь, приди потри спину.

— Надо обдумать, — ответил Уилф.

Сильвия хихикнула.

— Ну, давай. Только не задерживайся, а то вода остывыет, — сказала она уже в дверях.

— Спокойной ночи, Сильвия, — ответил Уилф и добавил, обращаясь к Маргарет: — Не слушайте ее. Она периодически приглашает меня к себе, это ей поддерживает настроение. — Уилф широко зевнул. — Сначала пиво меня возбуждает, а потом жутко спать хочется.

— Ну что ж, девушке это полезно запомнить, чтоб правильно рассчитать тактику.

— Для защиты или атаки?

— А вот это военная тайна.

— Зачем хвататься за мои слова? Я сказал просто так.

— Ну и я тоже.

— Вот что, если я когда‑нибудь стану к вам приставать, а если и не стану, то это не значит, что я не считаю вас очень даже красивой девушкой, так вот, если я когда‑нибудь стану к вам приставать, в этот самый момент ради вас я буду трезв как стеклышко.

— Красивая девушка в смятенье выходит, оставляя на сцене молодого человека, полностью владеющего самим собой, а заодно и публикой.

— Идите лучше спать, — сказал Уилф.

— А дверь закрывать на стул?

— Если вам так спокойней. — Он встал, опять зевнул и потянулся.

— Так или иначе, спасибо за вечер. Хорошо было.

— Ну да, лед надломился. Когда‑нибудь надо по — настоящему провести вечер. Пойти в театр или еще куда‑нибудь.

— Но вам сначала надо закончить роман.

— Да, наверно. Как говорится, терпенье и труд все перетрут.

Он выключил свет на кухне и пошел вслед за ней через темную переднюю.

Она остановилась у лестницы, а он почти натолкнулся на нее. Вблизи запах ее духов пьянил. Он потянулся к ней, она быстро пожала ему руку и стала подниматься вверх по лестнице.

— Ну, до завтра?

— Да, спокойной ночи.

Он стоял, чувствуя себя немного глупо. Болван, все‑таки начал приставать. Она явно взяла над ним верх и теперь у себя в комнате будет с удовольствием вспоминать об этом! На мгновенье темнота на лестничной площадке расступилась, Маргарет зажгла свет и потом закрыла за собой дверь.

13

Несколько дней спустя Стивен Холлис предложил Маргарет провести вместе вечер. С типичным для него самоуверенным видом он остановил ее в коридоре конторы. К счастью, их нельзя было увидеть из комнаты — Маргарет подумала о Бренде. Своим признанием та сделала Маргарет доверенным лицом, и потому даже самый маленький шаг в сторону от чисто деловых отношений с Холлисом мог быть Брендой истолкован не в ее пользу. А очень не хотелось опять ссориться. Работали в полном согласии, Бренда, надо отдать ей должное, даже пыталась всячески укрепить дружеские отношения и предложила Маргарет сходить вместе в кино. Пошли на «Историю монахини». Бренда сочла, что отлично провела вечер: во время фильма вволю наплакалась, а потом долго и многословно рассказывала о каких‑то своих знакомых. Кино показалось Маргарет интересным, а Бренда скучной до невозможности.

Маргарет поняла, что не может так просто отказать Стивену: за его уверенным видом скрывалось что‑то мальчишеское, почти беззащитное.

— Не знаю даже, — сказала она. — А куда б вы хотели пойти?

— Выбирайте сами, я как вы.

— Да на этой неделе ничего не идет хорошего.

— Кино — это для старых пар. Может, в какой‑нибудь ресторан или за город? Вы бывали в ресторане «Два ключа»? У них там три раза в неделею ужин с танцами. Вот сегодня как раз.

В это время открылась дверь и вышла Бренда. Быстро взглянула на них и прошла по коридору между Маргарет и Стивеном. Стивен выпрямился, пропуская ее, вытащил из‑под мышки пачку бумаг и не глядя подал их Бренде.

— Вот, милочка, возьмите, это для вас.

Небрежный тон и бесцеремонная манера заставили Бренду покраснеть. Взяв бумаги, она повернула назад. Маргарет решила поскорее закончить разговор со Стивеном.

Может, согласиться? Она любила хорошо поужинать и потанцевать в приятной обстановке. Вполне возможно, вечер ей понравится. С Холлисом она сможет постоять за себя, а вдруг и как человек он интереснее, чем могло показаться?

— Не знаю даже, как насчет сегодня, — говорила она, думая уже о практической стороне вопроса — платье и прическе.

— Не обязательно сегодня, но если у вас нет никаких других планов…

Волосы в порядке. И есть черное платье, привезла с собой из Лондона. Надевала только два раза. Оно ей идет, она в нем понравилась Флойду. Да, она наденет это платье, пойдет в ресторан со Стивеном Холлисом, будет смеяться, танцевать и пить вино. Закружит ему голову, позволит себя поцеловать, а потом даст пощечину, если он зайдет далеко.

Стивен ушел, насвистывая и держа в руках ее адрес, нацарапанный на листке из ее блокнота для стенографии.

Бренда была одна. Когда вошла Маргарет, она, не поднимая головы, продолжала яростно печатать. Потом нервно выдернула бумагу из машинки. Маргарет села за стол и принялась за работу.

— А хитрый подлец, — сказала Бренда сквозь стиснутые зубы.

— Кто? — не смогла удержаться от вопроса Маргарет.

— А этот пуп земли, с которым вы сейчас беседовали в коридоре. — Она поворошила бумаги, потом соединила их скрепкой. — Считает, раз он сын хозяина, то может с тобой разговаривать, будто ты грязь у него под ногами.

— Мне тоже показалось, что он несколько небрежен.

— Вы тоже заметили, правда? Отдает счета с таким видом, словно я мебель. Считает, раз может назвать тебя милочкой или деткой, то уж и растоптать человека разрешается. Интересно, о чем это таком важном он с вами разговаривал?

— А вам правда интересно? — мягко спросила Маргарет.

Она знала за собой это свойство — вести вот такую недостойную игру, а люди типа Бренды лишь выводили это свойство наружу. Как недолговечно сочувствие к некрасивой девушке, которая не умеет скрыть своих чувств, а особенно к девушке безнадежно ординарной! В эти дни у Бренды был насморк, от этого ноздри распухли и покраснели, характер не стал мягче, а наружность привлекательней. Ну ладно, бог не дал тебе, как, впрочем, и миллионам других девушек, хорошенького личика. Это печально, конечно. Но что вызывало в Маргарет раздражение, так это то высокомерие, с которым Бренда отвергала все маленькие хитрости, с помощью которых легко сделать себя попривлекательней для Стивена Холлиса, да и вообще для любого мужчины. Немного косметики. Аккуратная прическа. Модная оправа для очков. А приверженность к жутким кофтам и свитерам, вязанным с терпением, достойным лучшего применения, и никак не сочетающимся с бесформенными юбками ниже колен? Но нет, ей не втолкуешь. Может, когда‑нибудь найдет такого же бесцветного и одинокого мужчину, он встретит в ней любовь и понимание, сообщит какой‑то смысл и ее существованию.

Услышав провокационный вопрос «А вам правда интересно?», Бренда громко высморкалась, а Маргарет подумала, что на ее месте настоящая опытная дрянь не преминула бы нанести последний безжалостный удар. «Дело в том, — сказала бы она, — что мы договаривались, как провести вечер». Но Маргарет не смогла сказать такое, она просто замолчала.

Стивен заехал за Маргарет не в восемь, как договаривались, а на несколько минут раньше. Сидеть и ждать он мог только в машине, сообщать о его приезде было некому, поэтому она решила быть готовой к восьми, а если он будет опаздывать, поболтать на кухне с Поппи. А вышло так, что она как раз чистила щеткой плечи на своем черном платье и уже собиралась надеть плащ, как кто‑то постучал в дверь. На площадке стоял Уилф.

— Там внизу вас ждет наследный принц.

Она пригласила Уилфа в комнату. Он взял у нее плащ.

— А может, пока не надевать, появиться перед ним в полном блеске на верхней ступеньке лестницы?

— А может, мне хочется подготовить его постепенно? Впрочем, спасибо за комплимент.

Маргарет знала, что сегодня она в своей лучшей форме, но все равно приятно, когда тебе говорят об этом. Она взяла сумку и белые перчатки.

— Ну вот и все.

— Уже идете? А мне казалось, минут двадцать кавалер должен кусать себе ногти.

— Я честная девушка с открытой душой и не люблю все эти штучки. Впрочем, где он?

— Рассматривает семейные портреты в зале, — Уилф уселся на ручку кресла. — А мне вы сказали, что почти незнакомы с ним.

— Ваш укор неоправдан, так оно и есть, я никуда не ходила с ним. К вашему сведению, он пригласил меня только сегодня утром.

— Собрались в приятное место?

— На ужин и танцы в «Два ключа» — понятия не имею, где это.

— Там, где обитают промышленники. Когда приглашу вас я, у нас будут самые что ни на есть неудобные места, а потом мы закажем рыбу с картошкой за четыре пенни…

— А на голове у меня будут мои самые лучшие бигуди, — закончила Маргарет.

Она открыла дверь и пропустила его вперед. В это время из своей комнаты в туфлях на невообразимо высоких каблуках, блестящем белом пальто из искусственной кожи и желтом вязаном берете появилась Сильвия. Она бросила «привет» и пошла вниз по лестнице в переднюю, где ждал Стивен.

— О, господи, — Маргарет задержала Уилфа за руку, пускай уйдет. Он сейчас тут насмотрится на наших обитателей.

— Спасибо, — пробормотал Уилф. — Самый подозрительный тип — это, конечно, я. Вы бы видели, как он на меня взглянул, когда я открыл ему дверь.

Снизу раздался голос Сильвии. Они подошли к перилам. Холлис держал зажигалку, Сильвия прикуривала.

Маргарет отошла от перил.

— Вас оторвали от работы?

— Это входит в профессию. Желаю приятно провести время.

Уилф стоял наверху и смотрел, как она спускается. «Привет», — сказала Маргарет на нижней ступеньке, Стивен Холлис улыбнулся и пошел ей навстречу.

— Простите, я заставила вас ждать.

— Да нет, всего минуту.

Он поправил на себе плащ. В это время открылась входная дверь, это вернулась Сильвия.

— Вы извините, конечно, но там случайно не ваша машина?

— Да, моя.

— А вы случайно через центр не поедете? — Лицо Сильвии скривилось гримасой, которая должна была означать завлекательную улыбку.

— Нет, мы в противоположном направлении.

— А ладно, неважно. Просто подумала, может, не идти пешком?

— Как‑нибудь в другой раз.

— Ну что ж, подождем.

Они вышли вслед за Сильвией. Маргарет ожидала увидеть ярко — красный спортивный автомобильчик, в котором Стивен обычно приезжал на работу, и удивилась, разглядев у калитки темно — серый «ягуар».

— На сегодня захотелось немножечко комфорта, — объяснил он.

— Это чей, отца? — спросила Маргарет.

— Нет, мамы.

— А я всегда считала, женщины предпочитают машины поспокойнее.

— Да, но не моя мать. Она у нас в семье лучше всех водит. И вообще любит автогонки и все такое прочее. — Он открыл дверцу, подождал, пока она усядется, и зашел с другой стороны. — Она поехала в моей малолитражке, пришлось долго убеждать ее, что это особый случай, а то не хотела меняться.

Два комплимента за десять минут от двух таких непохожих мужчин. А что, на нее сегодня спрос.

Проверяя, закрылась ли дверца, Стивен слегка наклонился к Маргарет, и поверх запаха обивки, который, собственно, и нельзя назвать запахом, а так, некой атмосферой в салоне хорошего автомобиля, до нее донесся легкий аромат.

Машина, золотые часы на сильном запястье, узкий галстук с прямыми концами, черные ботинки без шнурков со слегка заостренными мысками — по последней моде, но без экстравагантности. Ей нравились ухоженные мужчины. Запах пота и табака — нет, это не для нее.

Машина притормозила у светофора, Маргарет взглянула на толпу у автобусной остановки: да, хорошо, когда тебя опекает мужчина, который умеет обращаться с дорогими вещами, не станет краснеть над списком вин или стесняться официанта. Такой был Флойд, но в нем это скорее американская раскованность, совершенно невозможная в англичанине, зажатом мыслями о классовой принадлежности всех и всякого. У Флойда много чего было, включая качества обманщика и ловкача.

— А парень, который открыл мне дверь, — говорил между тем Стивен, — он что, живет в вашем доме?

— Уилф? Да.

— Это с ним вы на днях были в «Башне»? Он как‑то странно взглянул на меня, когда я спросил про вас. Я даже подумал, что, может быть, он…

— Нет, мы просто живем в одном доме, и все.

— Мне показалось, он из скрытных. Ну знаете: молчит месяцами, а потом — раз, и объявляется забастовка. Он не красный, вы случайно не в курсе дела?

— Левый, но не до такой степени.

— Но все‑таки левый.

— Все сейчас левые.

— Разве? — Он поглядел на нее. — А мои друзья нет.

— Естественно. Кто‑то же должен проголосовать за нынешнее правительство.

— Добавьте: и опять проголосует. Люди знают свою выгоду.

Ей захотелось немного поддразнить его, но она подавила в себе это желание. У нее еще не было случая проверить его на чувство юмора, а начинать вечер с обид не хотелось. Насколько она могла предположить, он не такой человек, которому будет приятно, когда над ним смеется девушка. Впрочем, какому мужчине это может быть приятно?

— А он работает, этот Уилф, или так, весь день слоняется без дела в свитере и домашних штанах?

Подобное предположение задело Маргарет. Она решила защитить Уилфа.

— Дело в том, что у него даже две работы. Днем он бухгалтер, а вечером писатель.

— Даже так? А, из этой новой школы — «певцы кухонной раковины»?

— То есть вы хотите сказать, что он пишет о том, что хорошо знает, а жизнь свою провел в большей близости к кухонной раковине, чем вы? Да, это так.

Он ничего не сказал, сосредоточив внимание на забитом машинами перекрестке.

Через несколько минут они миновали жилые окраины на севере города и поехали через золотисто — зеленые поля, которые на горизонте плавно переходили в голубоватые холмы. Весь день хлестал дождь и небо было серым, а сейчас, как вознаграждение, выглянуло солнце. Стивен вел машину профессионально, чего она и ожидала, но к тому же и лихо. Последнее она приписала желанию произвести впечатление и еще естественной молодой энергии в сочетании с возможностями вот такого автомобиля. Раза два она пугалась, но потом поняла, что он так чувствует машину и так знает ее возможности, что ехать с ним безопаснее, чем с пожилым водителем семейного рыдвана, который ползет по дороге со скоростью сорок миль в час.

— Ну как, ничего?

— Все в порядке.

— Есть хотите?

— Вообще да.

— И я бы не прочь. Скоро приедем.

— Кругом так красиво — можно и потерпеть.

— Красиво, конечно. Отец даже хотел купить тут домик. Потом, правда, передумал. Он ведь не привык, чтоб другие за него работали, ну а занят почти все время. Вы с ним имели дело?

— Да нет, для него печатает Бренда. Но насколько я могу судить, он человек очень деятельный.

— Еще бы! Принял дело от дядюшки, который все это до того довел, что у фирмы осталась одна только бледная репутация. Отец построил все заново, трудом и упорством. Он и продавцов учил, и по стране сам ездил, договаривался с клиентурой. Не знаю, какой у нас сейчас финансовый оборот, но я чертовски рад, что у меня есть пай в нашем деле.

— А отец, наверное, доволен, что вы решили пойти по его стопам?

— Ни к чему другому у меня просто нет способностей. По — моему, многие просто внушают себе, что им что‑то там нравится, а на самом деле им нравится бизнес, торговля, а торговать можно чем угодно: станки, консервы — какая разница?

— Встретить человека, который так доволен своим занятием, теперь редкость.

Он быстро повернулся к ней, блеснула улыбка.

— Тут только нужно учесть, что человек этот — сын босса.

Доехали до развилки, взяли вправо. Ресторан «Два ключа» стоял как раз у перекрестка. Это было длинное здание в средневековом стиле — с решетчатыми окнами и обитыми железными дверями. Внутри все в соответствующем стиле: низкий потолок с выступающими балками, обшитые темным деревом стены, встроенный камин.

— Ну, как вам здесь нравится?

— С претензией, но ничего.

— С претензией? Наверное, но я как‑то об этом не думал. Кормят хорошо, быстро обслуживают, в общем красиво — а остальное неважно.

Он осторожно оглядел ее: черное платье, на шее — двойная нитка искусственного жемчуга, такие же жемчужные сережки — больше никаких украшений. Глаза на минутку задержались на обнаженных коленях. Он вынул длинный серебряный портсигар с выгравированными инициалами, дал ей сигарету, поднес зажигалку.

— У вас сногсшибательный вид, — сказал он, сощурившись от дыма. — Платье, наверное, дорогое?

— Да, решила шикануть, потратила ползарплаты. То есть своей прежней зарплаты, не той, что мне платит компания «Холлис и сын».

— А что, вы теперь получаете меньше?

— Да, но я была к этому готова.

— А почему вы вернулись?

— Трудно сказать. Наверное, потянуло в родные места.

— А мне нравится Лондон, — сказал Стивен после паузы, — я туда часто езжу. Но в провинции жить лучше. Здесь, как бы сказать, легче все направлять в нужное русло. Всех нужных людей знаешь в лицо. Хотите поселиться здесь навсегда?

Она решила принять непроницаемый вид.

— Посмотрю, какие здесь перспективы.

Он взглянул ей прямо в глаза.

— Для такой девушки, как вы, перспективы практически безграничны. — Он поднял стакан, блики света заиграли в светло — золотистом виски. — За счастливое возвращение.

Их глаза встретились, и тут Маргарет поняла простой и неопровержимый факт: если она верно распорядится своими картами, то может стать его женой.

В полдесятого Уилф вышел на кухню.

— Поппи, радость моя, ты приютила гения.

— Ты только не говори об этом в муниципалитете, а то повысят коммунальный налог.

— Через сотню лет у парадной двери повесят табличку с надписью: «Здесь жил писатель Уилф Коттон», и ученые мужи, исследуя сей период моего творчества, будут гадать, кем все‑таки была для юного гения та самая таинственная миссис Поппи Суолоу, которая предоставила ему временное жилье и питание.

— Не волнуйся, для нас это уже не будет иметь ровно никакого значения.

Он с ходу рухнул в низкое кресло, закинул одну ногу за поручень. Удача пьянила его: прорвался наконец! Сегодня, после стольких недель полной неопределенности, после всех разочарований, он понял, как надо писать. Впереди лежала ясная дорога. Он остановился сейчас, когда писалось легко, для того чтоб завтра вечером снова с удовольствием продолжить. Кто это, кажется, Хемингуэй, советовал прекращать писать, именно когда все идет как нельзя лучше, ибо потом легче вернуться к работе?

— Поппи, теперь мне просто нужно время, чтоб все перенести на бумагу, но я четко представляю себе, что надо делать!

— Вот тебе пара рубашек и чистое белье. На первое время хватит.

— Ты, Поппи, поразительная женщина! Только вчера буквально валилась с ног, а сегодня работаешь как ни в чем не бывало.

Поппи вытащила очередную вещь из бельевой корзины и разложила на гладильной доске.

— Если я слягу, вся жизнь здесь остановится.

— Хочу тебя вставить в книгу.

— А я тебе за это голову откручу.

Утюг легко и быстро скользил по белью, под его тяжестью ножки гладильной доски слегка поскрипывали.

Он сидел в кресле, покачивая ногой, и глядел на Поппи: с тяжеловатой, но красивой фигурой она оставалась привлекательной даже в выцветшем домашнем халате.

— Может, пойдем пройдемся в «Башню», выпьем хорошенько? — предложил он.

— И что дальше?

— Ну, для кого этим все и кончится, а мы с тобой и потом найдем занятие.

— Нет, знаешь, мне сегодня выходить не хочется. В буфете есть пара бутылок пива. Можешь дома выпить.

— Поппи, ты чудо. — Он вскочил с кресла и пошел к буфету.

— И мне принеси. В горле пересохло.

— Где открывалка?

— В ящике.

— Нашел.

Он принес бутылки и стаканы.

— Сядь и выпей. Дай ногам отдохнуть.

— Ты наливай. Я уже заканчиваю.

Когда она выключила утюг и села в кресло рядом, Уилф поднял стакан.

— За тебя, Поппи.

— Спасибо, дорогой.

Выпили.

— А что это за парень приходил за нашей Маргарет?

— Стивен Холлис, сын босса. Или попросту говоря — мистер Стивен.

— Видный молодой человек.

— Немудрено с его положением.

— Что, немножечко утер тебе нос?

— Какое мне дело? Маргарет вольна ходить с кем угодно, хоть с бывшим королем Фаруком, но у этих парней типа Стивена Холлиса есть этакая небрежная наглость, от которой у меня руки чешутся.

— Похоже, ты ревнуешь.

— Да брось, Поппи. У тебя пунктик: очень хочется, чтоб между мной и Маргарет что‑то было.

— Очень милая девушка.

— Я не отрицаю. Но, во — первых, она не интересуется мной, а во — вторых, милым девушкам нужно обручальное кольцо, дом и дети. Навешивают на мужчину обязанности, а мне сейчас обязанности нужны, как перелом конечностей.

— Женщина часто помогает мужчине пробиться в жизни.

— Мне помогаешь ты, Поппи.

— Надеешься, так и будет продолжаться до тех пор, пока это нужно тебе?

— Не передергивай, Поппи. Ты же знаешь, я ничего не прошу. Беру, что ты мне даешь, а в ответ даю все, что могу дать сам.

— А что, многие мужчины хотели бы так устроиться.

— Несомненно. Думаешь, я не понимаю, как мне повезло? — Он поставил стакан, подошел, сел на поручень кресла, обнял ее и уткнулся носом в щеку. — Поппи, ну почему все не может остаться по — прежнему? Зачем все эти разговоры?

Она молчала, не отвечая на ласку. Он отодвинулся, немного погодя спросил:

— Почему ты не хочешь выйти замуж?

— Ты же знаешь, я не могу иметь детей. Поэтому нам с тобой и нечего бояться.

— Но дети — это ж не все. Господи, найти какого‑нибудь хорошо обеспеченного вдовца, у которого дети уже выросли, и для него б началась совершенно новая жизнь.

— Сладенькая Поппи — находка для старичка.

— Да нет, я совсем не то хочу сказать. У тебя впереди целая жизнь. Ты ж не хочешь провести ее в одиночестве. А если б я предложил тебе выйти за меня замуж, ты б согласилась?

— Нет. Нет. Даже если б и могла. А я не могу. Есть кое — какие обстоятельства. Раньше не говорила тебе: я замужем.

— Ты, однако, не очень‑то распространялась о своем браке.

Она молча подошла к камину и вытащила из‑за часов конверт. Потом подала ему. Он отставил стакан в сторону, вытащил из конверта линованный листок бумаги, выдранный из дешевого блокнота. У него слегка дрожали руки.

«Дорогая Поппи! Ты, наверно, удивишься, получив мое письмо. Может, считаешь, я уж помер, но я, как видишь, жив и здоров, хотя, конечно, уже не тот, что раньше. Брат Генри дал мне твой адрес, говорит, видал тебя, когда приезжал в ваши места года три назад. Я слыхал, ты теперь сдаешь комнаты, у тебя, наверно, все выходит как надо. Ты всегда была хорошая хозяйка, хоть я этого и не ценил. Как мы расстались, я много ездил по стране. И еще должен сознаться, два года живу на содержании нашего правительства в одном заведении. Я в Лондоне связался с дурной компанией, мы залезли в склад, ну и кто‑то там пристукнул сторожа. Я получил три года за грабеж, но по причине моего хорошего поведения меня в следующем месяце освобождают досрочно. Генри пишет, что ничуть не удивится, если ты не захочешь меня видеть, и что вообще понять не может, почему ты со мной не развелась по причине моего отсутствия. Да и я бы тоже не стал тебя ругать за это, но я знаю, ты добрая, и я помню все хорошее, что было между нами. Как только выйду на волю, приеду повидать тебя. Мне больше ехать некуда, и я устал от прежней жизни. Я мечтаю только об одном: может, ты согласишься меня принять, и мы попробуем начать все сначала, ну а если ты меня выгонишь, я тебя винить не стану.

Твой преданный муж Алфред Суолоу».

С нетерпением жду встречи с тобой после нашей долгой разлуки.

На конверте не было обратного адреса, но стоял лондонский штемпель.

— Что скажешь? — спросила Поппи.

— Писал или человек раскаявшийся, или же очень опытный лгун.

— Теперь‑то раскаивается. Небось какую ночь плачет кровавыми слезами, вспоминая, сколько причинил мне зла.

У нее бегали глаза. Никогда раньше не видел он такого. Немного погодя она сказала:

— Ты расстроен?

— Поппи! О чем ты говоришь! — В горле застрял комок.

— Ты же сам считал, что рано или поздно все должно кончиться. Но ты хотел уйти первым. Уйти и не вернуться. Он не оставил адреса — так что и написать некуда, чтоб не приезжал.

Уилф вложил письмо в конверт, сунул обратно за часы.

— Как это все получилось? Если ты хочешь говорить, конечно.

— Да почему ж нет. Мы поженились быстро, знаешь, как это в войну бывает. Он был военный, скоро уехал на фронт. В те годы как‑то трудно было верно оценить человека. Много списывалось за счет войны. Когда вернулся, поначалу все шло хорошо, ну а потом проявил свой характер. Может, будь у нас дети, не было б так. Ну а тут он не виноват. Начал перескакивать с работы на работу, пить. Все ждал, когда умрет моя мать и оставит нам деньги. Надеялся, тогда не придется работать. Я старалась убедить его, что все равно денег на то, чтоб совсем не работать, не хватит, но он вбил себе в голову, ну и считал, будто я обманываю. А когда напивался, вообще становился невыносимым. Зверел. Меня бил, а потом дал затрещину одному парню на работе и попал в тюрьму на месяц. Вернулся, вроде сначала ничего, а потом все по новой: с работы на работу, пил, ну и женщины. Скандалы закатывал почти каждый день. Под конец уехал с одной тут, он с ней давно гулял, потом вестей долго не подавал, так, доходили кое — какие слухи от брата, тот иногда звонил. Ну вот, теперь пришло письмо. Когда умерла мать, она оставила мне деньги, я смогла купить дом и обстановку. В этом городе меня никто не знал, приняли за вдову, а я не стала разубеждать.

— И не пыталась с ним развестись?

— Нет.

— Ты понимаешь, если только он поселится здесь, развестись будет намного труднее?

— Понимаю.

— Ради бога, Поппи, гони его сразу. Не впускай в дом. У тебя сейчас полное право отделаться от него раз и навсегда.

— Нет, я не смогу это сделать. Человек в беде. Обратиться не к кому. Надо ж дать ему возможность доказать, что он исправился.

Уилф глядел на нее. Глядел упорно и внимательно. Мысль о том, что Поппи, его Поппи, и этот человек, которого она только что описала, могут быть вместе, вызывала в нем отвращение. У нее снова бегали глаза. Будто она признавала за собой какой‑то чудовищный порок. Уилф понял, что потерял ее. Сражаться бесполезно.

— Он всегда все делал по — своему, — сказала она тихо, глядя в огонь, — я, как молоденькая, волнуюсь перед встречей с ним.

Он выпил пиво залпом, потом сжал стакан так, будто хотел раздавить в руке.

Маргарет съела «закуску по — домашнему», суп из креветок, большой кусок йоркширской ветчины с зеленым салатом — и после этого сказала, что сыта, Стивен заказал шабли. Она откинулась в кресле и стала понемногу отпивать из своего бокала, а он, сначала съев огромный бифштекс, теперь с почти детской сосредоточенностью уписывал мороженое с орехами и фруктами, сыр и печенье.

За окном садилось солнце, последние золотые лучи проходили сквозь стеклянные ромбики решетчатых окон. На столах зажгли низкие лампы.

Выпили кофе, стали танцевать. Столики стояли вдоль стен, в центре оставалось свободное пространство. Играл квартет: пианино, бас — гитара, ударник и саксофон. Ближе к оркестру несколько столиков было сдвинуто вместе, здесь сидела компания примерно из десяти человек. Немного погодя саксофонист выступил с речью: «Леди и джентльмены, сегодня среди нас находится счастливая пара молодоженов: они отмечают свою серебряную свадьбу. Я не стану их смущать и показывать на них пальцем, но от своего имени, от имени хозяина и всех присутствующих хотел бы пожелать им еще множество лет супружеского счастья». Заиграл оркестр, компания запела «Поздравляем вас сердечно», а муж, с узким худым лицом, в очках, синем костюме и сером галстуке, и жена, толстушка в ярко — розовом платье, которое совершенно не шло ей, глядели друг на друга с глуповатой улыбкой и наконец после дружеских уговоров обменялись коротким поцелуем.

Стивен шел к саксофонисту. Она глядела и думала, что же заставило ее заказать «Красотку Валентину», — наверно, какое‑то странное, почти патологическое желание причинить себе боль. Любимая мелодия Флойда. Дома у него было три записи этой вещи, и всякий раз, когда ходили куда‑то вдвоем, он неизменно просил оркестр сыграть ее. Сейчас, танцуя со Стивеном, она поймала себя на мысли, что слушает музыку не с душевной болью, а со спокойной печалью, испытывает не сожаление об утраченном счастье, но скорее то немного грустное, чувство, что всегда вызывает песня о любви, которой у тебя нет и которой так хочется.

Что же Стивен? Подтянутый, представительный, обеспеченный, очень надежный человек, и притом явно неравнодушен к ней. Но любить его она не любит. Он устроил ей вечер, какой только можно пожелать, но нет ощущения волшебства. Говорят, оно проходит и вообще по самой своей природе недолговечно, а брак держится, как выражаются американцы, на «единстве устремлений». Такому «единству устремлений» легче вырасти на почве взаимной поддержки и уважения, а не на разочарованиях угасающей любви. Но она всей душой стремилась к волшебству.

У нее не было никаких иллюзий относительно того, как Стивен и его приятели обычно проводят с девушкой вечер. Но к ней отношение иное. Не было шуток на грани приличия, которые принято пускать в ход как пробные шары, перед тем как начать атаку. В течение всего вечера Стивен внимателен, вежлив — безупречен. Все это лишь подтверждало ее догадку: он убежденный сторонник старомодной морали среднего сословия, морали, двойственной по своей сути — есть‑де девушки, с которыми можно переспать, а есть такие, которых можно взять в жены.

Когда он ближе к полночи вез ее домой, было даже странно вспомнить о своем первоначальном желании поддразнить и раззадорить его, а потом поставить на место. Да, она неверно оценила его и недооценивала себя. Нет, ей не придется защищаться от горячих, ищущих рук. Все будет максимально прилично и по — джентльменски корректно. А когда он остановил «ягуар» возле ее дома, она подумала, что Стивен, наверное, даже не попытается поцеловать ее. Но он все‑таки наклонился и слегка приложился к щеке. Не более того.

— Спасибо, что вы согласились провести со мной вечер.

— Ну а вам спасибо за приглашение, — сказала она весело. — Все было чудесно.

— Значит, можно вас пригласить еще раз?

— Отчего же не попробовать.

Ей самой показалась противной эта фраза в стиле фабричной девчонки, но произнеслась она как‑то сама собой. Маргарет открыла дверцу машины.

— К сожалению, я не могу пригласить вас на чашку кофе.

— Ничего. Я понимаю. Может, как‑нибудь зайдем к нам домой? Я познакомлю вас со своими.

Ее охватила паника. О боже, так скоро! Она промолвила: «Это было б очень мило», — выскользнула из машины и помахала ему рукой.

— Только утром не опаздывать.

— Нахал, — засмеялась она.

Он подождал, пока она откроет дверь, потом рычание мотора разорвало тишину и мгновенно угасло вдали.

Она закрыла дверь и осталась стоять в темноте передней. Все та же мелодия звучала у нее в голове. В доме стояла тишина, но еще с улицы она обратила внимание на свет в комнате Уилфа. Читает или пишет? Может, с романом пошло на лад? Постучать в дверь к Уилфу? Она посидит у него, и само его присутствие, звук спокойного голоса утешат ее. Но, наверное, сейчас у него Поппи, именно сейчас он обнимает ее. Маргарет быстро пошла к лестнице, стала подниматься к себе. В это время из ванной вышла Поппи. От неожиданности Маргарет замерла на месте.

— А, это вы, Маргарет. Мне послышалось, отъехала машина. Что с вами? Я вас напугала?

— Мне казалось, все уже спят, кроме Уилфа. Я заметила у него в комнате свет.

— Уж он пока не ляжет. К нему брат недавно приехал.

— Не очень‑то подходящее время для визита. Уилф ждал его?

— Да нет. В пол — одиннадцатого звонок. Уилф пошел открыть, ну и видит — здравствуйте пожалуйста. Ничего, переживет. Сегодня у него одни сюрпризы, — на что‑то намекнула она. — А вы хорошо провели время? Вы что‑то бледненькая.

— Да голова болит. Может, от вина?

— Ну, иногда можно себе позволить. Есть аспирин?

— Да, есть.

— Примите сразу две и выспитесь как следует. Хотите, приготовлю вам чашку какао?

Доброта Поппи безмерно тронула ее. Маргарет отвернулась.

— Ничего, спасибо.

— А может, этот парень с вами обошелся не так, а?

Маргарет покачала головой.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она, — я ужасная плакса, стыдно признаться даже.

— Женщине полезно иногда поплакать, — Поппи обняла Маргарет за плечи. — Пойдемте ко мне. У меня удобно и тепло. Посидим, поболтаем.

Маргарет позволила увести себя. «Поболтаем». Как же ей хотелось с кем‑то поговорить, боже мой, как ей нужно поговорить с кем‑нибудь о своей жизни!

14

Некоторое время они молчали. Гарри зажег еще одну сигарету от собственного окурка, опять безуспешно поискал глазами пепельницу, потом откинулся в кресле.

— Пожалуй, я тоже закурю, — проговорил Уилф.

— А мне казалось, ты бросил.

— Бросил. Но вдруг сейчас захотелось.

Сделав глубокую затяжку, Уилф почувствовал себя школьником, который в первый раз курит по — взрослому. Казалось, дым проникает прямо в мозг.

— Ух ты.

— Ты это, давай, не очень‑то, — спокойно сказал Гарри.

Вторая затяжка была покороче. Уилф взглянул на сигарету без особого энтузиазма.

— И что я раньше в них находил?

Гарри обводил глазами комнату.

— А ты неплохо устроился. Работай — и все. Приходи — уходи, когда хочешь, и никому до тебя дела нет.

— Да, можно жить своей жизнью. В известных пределах, конечно.

— Как это в пределах?

— Всюду есть свои барьеры, никуда не денешься.

— Это точно… А вот твоя хозяйка очень даже ничего. Хорошо сохранилась.

— Да, — Уилф ответил сухо. — Так говоришь, мать не знает, где ты?

— He — а. Я поехал в Калдерфорд, зашел в паб, пропустил два стаканчика, потом вижу автобус в твою сторону, ну я и сел. Пока тебя искал, уйму времени потратил.

— Представляешь, что она подумает утром, увидев пустую кровать?

Гарри заерзал на стуле.

— Мне ж надо с кем‑то посоветоваться, и уж не в Бронхилле, конечно. Про такое люди молчать не умеют. Попробуй расскажи кому‑нибудь, к вечеру узнает весь поселок. Да мать все равно небось узнала, если, конечно, он исполнил угрозу.

— Думаешь, он серьезно намеревался это сделать?

— По крайней мере, так мне сказал. Если б люди помирали от чужой злобы, я б там свалился на месте.

— Ей — богу, в жизни не видывал, чтобы человек настолько сатанел.

— Ведь я тебя предупреждал, что он за тип. Другой человек просто избил бы тебя как следует и успокоился. А Ронни вон хочет подать в суд.

— Да, но другой бы после этой истории подумал о ее поведении тоже.

— Сейчас у него уже было время подумать. Может, это что изменит.

— Как знать. Он, когда ему перейдешь дорогу, злится по — страшному. Ну да, ты меня предупреждал, но я ведь тоже не совсем спятил, все взвесил.

— Эх, будь у нас дома телефон… Позвонил бы я матери, сказал бы, что ты ко мне заехал, выпил, ну и опоздал на последний автобус. И все б уладилось, если, конечно, не заходил полицейский. Но тогда б она точно мне все сказала. Может, думает, ты вообще попал в аварию.

— И ушибся, голубчик.

— Ладно, не кривляйся. В одном я уверен: Ронни сначала все как следует обдумает.

Гарри с мрачным видом пожал плечами и погасил окурок. Уилф уже не курил.

— Не знаю даже, — сказал Гарри, — я всю ночь думал, думал и сегодня тоже. Прямо голова идет кругом.

— До чего вы с ней дошли?

— Я тебе скажу одно — мне до смерти повезло, что он не явился на десять минут позже.

— Расскажи все по порядку. С самого начала. Говоришь, не знал, что Ронни не будет дома?

— Понятия не имел. Я ж всякую неделю к ним хожу — посидеть, поболтать. Не то чтоб постоянно в один и тот же день, а как придется. Ну, вчера зашел в наш клуб, ребят не было, болтать не с кем, две маленьких выпил, ну подумал: дай зайду к Ронни.

— Ты хочешь сказать, у тебя немного шумело в голове и очень захотелось взглянуть на Джун.

— Считай так, если тебе хочется. В общем, она сама открыла дверь и впустила меня. Потом уж заявляет: Ронни ушел по каким‑то профсоюзным делам и весь вечер не будет дома. Спросила: «Вы пришли по делу?» — «Нет, так поболтать». Тогда она мне и говорит, что, мол, некуда торопиться, раз пришел, могу и посидеть пять минут, на улице такой дождь, а камин горит, и телевизор включен. Ну вот, взяла у меня пальто и повесила в коридоре.

— А который был час?

— К восьми. Около этого. Джун была в порядке — косметика, укладка, все на месте. Я и говорю, что не хочу ее задерживать, а она говорит, никуда и не собирается, на улице такой холод и дождь. Я обрадовался, что орет телевизор, а то, думаю, о чем с ней разговаривать? При Ронни она обычно помалкивает, тут мы в первый раз вдвоем. Ну, сидим у телевизора, она залезла с ногами на тахту, а я в кресле.

Гарри протянул Уилфу пачку сигарет, тот покачал головой.

— Да нет, не надо.

Гарри закурил, потом взглянул на свои часы.

— Ух ты, уже полпервого.

Уилф взглянул на свои.

— Точнее, двадцать пять.

— Хозяйка‑то не будет ругаться, что я тут ошиваюсь так поздно?

— Да нет, она ж дала одеяла. Валяй дальше. Значит, ни о чем не говорили? Но хоть какой‑то был разговор?

— Да что это за разговор! Она чего‑то сказала про Ронни, когда показывали рекламу, про меня спросила. Ну еще поинтересовалась тобой, как у тебя дела. Курили. Она мне дала ихние сигары, потом взяла мою сигарету. Шла какая‑то пьеса, ну, она выражала свои мненья, прямо как ребенок. Говорит: «Ну нахал», а то еще так: «Оглянись назад, оглянись!» Даже смешно.

— Видно, умом она не блещет.

— По правде, мне тоже так сдается. Ладно, просидели часов до десяти. И тут спрашивает, не хочу ли я кофе. Говорю: да, хочу. Тогда она пошла на кухню.

— А к тому времени ты уже, наверное, подумывал о том, как бы к ней подкатиться.

— Да ты что? Я весь вечер об этом думал, — простодушие Гарри заставило Уилфа улыбнуться. — Такой случай. Сколько я ждал его! И когда еще подвернется?

— Но разговор в течение всего вечера был максимально приличным? Ни намеков, ничего этакого ни с ее, ни с твоей стороны?

— Да не было ничего. На тахте сидела и то прикрыла юбкой колени. Все началось, как она ушла кофе варить. Мне надоело ждать — подумал, чего это она так долго, ну и пошел к ней. А она приготовила целый поднос — разложила булочки и еще сделала такие бутербродики с ветчиной. «Думал, вы варите кофе», — говорю. Она в ответ: «А мне есть захотелось. Может, вы тоже со мной поедите? Давайте вытаскивайте стул из‑под телевизора, мы на него поднос поставим». Ну, я так и сделал и после сел на тахту, рядом с тем местом, где она раньше сидела. Потом она входит с кофейником и говорит: «Хорошо, что вы там сели, мне будет легче за вами ухаживать». Тут мне в голову пришло кое‑что ей сказать, но я сдержался, а она продолжает: «Мы с Ронни часто вот так ужинаем, прямо с подноса». Я на это сказал что‑то насчет радостей семейной жизни, а Джун меня спрашивает: сам я не собираюсь ли жениться? Всему свое время, сказал, когда‑нибудь и женюсь, пока вроде не думал. А она мне: «Мужчинам хорошо, гуляют сколько хотят, но как жениться, так им подавай девушку». Ну, я ответил, что не все такие, да и многие девушки об этих вещах до свадьбы не думают. «Может, и так, только есть такие мужчины, которым ловко удается их уговорить». — «Без уговоров не обойдешься», — отвечаю я. «А вы как насчет этого, видно, мастак?» — «Все, конечно, бывало, — говорю, — только вы не думайте, что я чуть не каждый день гуляю». «Да нет, — отвечает она, — вовсе я так не думаю, но побудешь несколько лет замужем, начинаешь забывать, как это раньше бывало, когда мужчины были такие внимательные, говорили комплименты. Даже когда хорошо живешь с мужем, все равно иногда хочется, чтоб другой мужчина поухаживал за тобой».

— Ну и тут ты ее поцеловал?

— Ага. Потом растянулись на тахте, она мне все волосы теребила, а я ее целовал. Перевела она дух и спрашивает: «Тебе давно хотелось, правда?» А я ее спрашиваю: «Откуда знаешь?» А она говорит: «Да женщины все знают». Боялась, что мы так поднос опрокинем, отнесла его на кухню. Вернулась, села рядом и достала сигарету. Я у нее сигаретку взял, ну и опять поцеловал. Собрался уж расстегнуть на ней кофточку.

Гарри замолчал и уставился на Уилфа.

— Ты что, вроде как получаешь удовольствие? — произнес он с упреком.

Уилф усмехнулся.

— Признаться, завидую.

— Слушай дальше, там завидовать нечему. И вообще больше нечего рассказывать. Телевизор орет, мы с ней увлеклись, никого не ждем. Вдруг открывается дверь, входит Ронни и кричит: «А ну‑ка, а ну‑ка!» Джун сразу начинает меня отпихивать и орет: «Оставьте меня в покое! Как вы смеете!» Вскочила, дышит тяжело, лицо красное, волосы растрепаны, и кофта почему‑то порвана. Он стоит как очумелый и ничего сказать не может, а Джун орет без умолку: слава богу, он, видите ли, вернулся как раз вовремя, еще минута, она б не знала, что и делать! Потом отворачивается, застегивает кофту и начинает вроде как рыдать. Тут Ронни роняет свой портфель и идет на меня. Лицо у него сначала, значит, покраснело, потом побледнело, глаза выпучил и идет. «Я, сволочь ты последняя, считал тебя своим другом, а ты у меня за спиной на жену полез!» И так далее и так далее. А я все никак не могу прийти в себя и понять, как это она все против меня повернула. «Вы что, и правда думаете, я ее заставлял? — говорю я ему. — Ну обнимались, да, ничего ж больше не было. А до того, как вы появились, она и не думала меня отпихивать!» Тут Джун поворачивается в мою сторону, глаза горят, и давай кричать: «Вы лжец поганый! Вы‑то знаете, как все произошло!» И так хорошо играет роль, я чуть было сам не поверил. Слежу за Ронни: когда на меня набросится. А он стоит как вкопанный, заявляет: «Другой бы на моем месте просто как следует набил бы тебе морду, но для такой вонючей и подлой твари это слишком большая честь». Он перед всеми выведет меня на чистую воду. Подаст в суд за нападение на человека, а в тюрьме у меня будет время обо всем этом подумать. Не успокоится, пока не добьется, чтобы в глазах любого приличного человека в нашем поселке имя мое было покрыто позором.

— И после этих слов ты решил, что пора выметаться?

— Да не выметаться, а уползать! Но скажи, какая сука!

— А ты хочешь, чтоб она призналась, что сама того хотела?

— Договориться до того, что я на нее нападал!

— Значит, вчера ты пошел на работу, как обычно?

— Да.

— И никакого шума не было?

— Ни шороха. А я, между прочим, ждал.

Заявит в полицию, поворачивать назад трудно. Если дорогуша Ронни и его жена захотят тебе отомстить, ты у них запоешь громким голосом. Общество верит женщине, даже если у нее далеко не безупречная репутация. Вот, например, предположим, ты едешь в купейном вагоне, ну сидишь, думаешь о своем. Напротив женщина, которую ты раньше в глаза не видывал. Она вдруг приводит в беспорядок свою одежду, а на остановке заявляет, что ты к ней приставал. По — твоему, оправдаешься? Нет, выиграть такое дело невозможно.

Гарри молчал. Он приехал рассказать брату о случившемся (Уилф был польщен) и от собственного рассказа сам немного даже утешился. Но теперь был напуган даже больше, чем когда только пришел. Уилф не хотел его пугать, но не уходить же от правды.

Гарри прочистил горло.

— А сколько дать могут?

Уилф решил немного спустить на тормозах: паниковать тоже нет смысла.

— В твоем случае немного. Месяца три, а может, просто отпустят на поруки. Большие сроки дают за настоящие преступления. — Он не добавил, что было у него одно неприятное подозрение: Ронни, если уж нападет желание мстить, и если Джун будет его подогревать, может еще выдвинуть обвинение в попытке изнасилования. — Тебе это не грозит.

— Мне б твою уверенность!

— А ты забыл, друг, что у тебя есть козырной туз — о котором ни Ронни, ни Джун понятия не имеют?

— Какой еще туз?

— А фотография Джун в трусиках? Только не вздумай мне сказать, что ты ее угробил.

— Да нет, зачем же, она на своем месте, дома.

— Вот и слава богу.

— Только не пойму, какой в ней смысл.

— Тебе будет гораздо легче защищаться: не то чтоб какая‑нибудь приличная женщина. Послушай, да если Джун испугается, что Ронни может как‑то узнать о фотографии, она уж постарается отговорить его подавать заявление. Или Ронни — увидал бы снимок, так засомневался бы. К тому же всегда есть опасность огласки. Если не останется иного выхода, этот снимок станет доказательством того, что миссис Бетли — не совсем такая женщина, за какую себя выдает.

— Ты что, пустишь фото по рукам?

— Если попробуют тебя засадить, я напечатаю этих снимков больше, чем конфетти на свадьбе, и засыплю ими весь Бронхилл.

Гарри с удивлением смотрел на Уилфа.

— Да, тебе только дай сдвинуться, уж и не остановишь.

Уилф пошел к кровати, где лежали сложенные одеяла.

— Конечно, в креслах спать не столь удобно, как в постельке, но ничего, переживешь.

— Переживу, конечно, — Гарри потер глаза, зевнул. — Мне сейчас все равно, хоть на бельевой веревке, лишь бы спать.

Он встал, начал снимать галстук.

— Завтра Поппи скажет, где тут можно ненадолго остановиться, если такое понадобится. Сперва я съезжу к нашим. Вернусь, тогда решим.

— Ты завтра поедешь?

— Прямо с утра. Надо ж, во — первых, сказать матери, где ты, и потом повидать супругов Бетли. Узнай я вчера, сегодня бы съездил. Будем надеяться, что мы не опоздали.

15

Он отправился сразу после завтрака. Попросил Поппи позвонить в контору, что вынужден по личным обстоятельствам взять отгул. Добрался только к середине дня. Прямой автобусной линии не было, пришлось сделать несколько пересадок и каждый раз подолгу ждать: расписание явно не рассчитано на его маршрут. Он даже удивился, как это Гарри накануне вообще до него добрался.

Показался поселок. Вот здесь прошло его детство, его и сотен таких, как он. Впереди — поселок, за спиной — шахты. Он шел по утоптанной шахтерской тропе и, казалось, слышал тяжелую поступь людей, которые в сапогах, а то и башмаках на деревянной подошве прошли здесь. У него могла быть точно такая жизнь. Но он отказался от этой судьбы. Серьезность предстоящей миссии не могла приглушить радостного настроения: здесь, на этой шахтерской тропе, он понял, кем будет. Затем мысли его обратились на цель поездки. Что сказать матери?

Телеграмму по телефону он дал еще вчера вечером, перед сном, чтоб доставили с самого утра. Обычная для телеграмм краткость тут очень пригодилась — можно было сообщить минимум: «Гарри ночует у меня. Приедет завтра днем». Он понимал, что мать ждет Гарри, а не его, но уже придумал на этот счет подходящую историю. Конечно, не хотелось посылать телеграмму — для матери всякая телеграмма редкость и заведомо означает одно: дурные вести. Но иначе с ней никак не свяжешься, а представить себе то мучительное беспокойство, которое испытает она, обнаружив утром пустую кровать! Тогда ей придется идти в полицию, а контакты с полицией им сейчас нужны меньше всего. Если, конечно, полиция еще не пыталась найти Гарри.

Вдали показалась прямоугольная башня норманнской церкви; окруженный деревьями прекрасный памятник феодальных времен стоял несколько в стороне от поселка. Уилф прошел мимо серых домов, в которых жило по три — четыре семьи, потом миновал старинную усадьбу (раньше считалось, что здесь проходит граница поселка), школу. Из открытых окон доносились голоса, школьники читали хором какое‑то стихотворение, конечно, знакомое, но название никак не вспоминалось.

Уилф обогнул угол; здесь, перед магазинчиком, где продают на вынос рыбу и жареный картофель, стояла небольшая очередь, человека три — четыре. Это был даже не магазин, а так, помещение с плитой для жарки и навесом. Под окном стояли бутылки из‑под лимонада и сока, росли лопухи и одуванчики. Верхнюю часть окна, сколько Уилф себя помнил, занимала афиша местного кинотеатра и еще плакат какой‑то религиозной общины. Хозяину магазинчика, Коллинсону, уже верных семьдесят, разрабатывает он свою золотую жилу вот уже сорок лет, и непохоже, чтоб ослабил хватку. Поговаривают, он большой скупердяй и порции стали поменьше, но качество по — прежнему отличное.

Уилф прошел мимо лавки, потом остановился, оглянулся назад. Мать обычно готовит обед к тому времени, как брат и отец возвращаются после смены, но он все‑таки колебался: не купить ли рыбы? Тут из магазинчика вышла девушка.

— Здравствуй, Глайнис, — сказал Уилф.

— Ой, здравствуй. А что ты здесь делаешь?

— Да вот стою и думаю: эх, если б у меня сейчас были в кармане все деньги, которые я истратил на Коллинсона!

В руках у нее кулек — судя по размерам, порция на одного.

— А мне казалось, ты обедаешь в Калдерфорде.

— Я ушла из магазина, — ответила она. — Ты не слыхал, наверное, но мама очень больна, вот уже месяц. Опухоль на почках. Положили в больницу, сделали операцию, а теперь говорят: больше ничем помочь не можем. — Лицо Глайнис было усталым и озабоченным. — Она уже не встает и все худеет, худеет. Ты б ее сейчас не узнал. А когда ее привезли домой, я ушла с работы, чтоб ухаживать.

Уилф пробормотал что‑то вроде «я понимаю», но она заставила себя улыбнуться.

— Ты все‑таки приехал не для того, чтоб выслушивать чужие жалобы. Давно вернулся?

— Да только что. Первую тебя встретил.

— Ну а как вообще дела? Устроился неплохо?

— Вполне. Комната удобная, и хозяйка за мной следит.

— А что сочиняешь? Тебя с тех пор кто‑нибудь похвалил?

— Нет пока. Сейчас пишу роман. А это долгое дело.

— Понимаю. А тебе нравится?

— Иногда нравится, иногда нет, — усмехнулся он.

— Но все‑таки в глубине души ты ж чувствуешь, получается или нет.

— Ладно, Глайнис. Получается.

— Ты обязательно станешь знаменитостью. И очень скоро.

— Ну естественно, прямо на будущей неделе.

Они стояли на углу. Глайнис прижимала к груди пакетик с рыбой, и тут он увидел, как в маленьких бриллиантах у нее на кольце блеснул солнечный луч.

— Ай — ай — ай, хотела уйти и ничего мне не сказать?

Глайнис слегка покраснела от удовольствия и бросила быстрый взгляд на руку.

— Послушай, когда это произошло? Я его знаю?

— Да нет, не знаешь. Он плотник, из Калдерфорда. Его фирма выполняла заказ в нашем магазине, так мы с ним познакомились. А помолвка была неделю назад.

— А ты рада?

В глазах ее снова мелькнула грусть, и он почувствовал неуместность своего вопроса.

— Да разве можно радоваться, когда мама в таком состоянии?

— Прости. Я сказал глупость.

— Ничего, не извиняйся. Конечно, я счастлива. Он такой хороший. И во всем меня понимает. Ему сейчас тоже не очень‑то весело, я почти не выхожу, а он приезжает вечером на мотоцикле и сидит со мной.

— Вот видишь, Глайнис, мы с тобой были правы. Все у тебя устроилось, — спокойно сказал он.

Она слегка покраснела и опустила глаза.

Похоже, нашла то, что ей нужно. Приличного, непьющего, наверное, не очень‑то темпераментного парня, который будет о ней заботиться, а она родит ему детей, и будет из нее добрая и уступчивая мать.

— А как отец? Ему, думаю, тоже нелегко?

— Да знаешь, придет с работы, ходит по дому, ничего не говорит и ничего не делает. — Глайнис пощупала пакет. — Я побегу, а то остынет.

— Передай отцу привет. Всего тебе хорошего, Глайнис.

— Хорошо, что мы с тобой увиделись. Желаю удачи с книгой.

Он поглядел ей вслед и пошел своей дорогой.

Дом сиял как вычищенная сковорода, внутри стояла тишина, в камине жарко горел огонь. Уилф спросил: «Есть кто?» Над головой в спальне послышались шаги, потом донесся голос матери: «Кто там? Гарри, это ты?» Он стоял у камина, засунув руки в карманы, и ждал ее.

— А, вот кто приехал.

Мать никак не выразила радости от встречи. Но поскольку в их доме было не принято выражать какие бы то ни было чувства, помимо раздражения или недовольства, он не обратил на это никакого внимания. Знал, что мать рада его приезду, хотя, может, и обижена, что он так долго не появлялся.

— Значит, не совсем забыл дорогу.

— А я письма пишу.

Она заглянула в прихожую.

— Где ж Гарри? Он что, не приехал?

— Да нет. Чего‑то неважно себя чувствует. Грипп, видимо. Я уговорил его лечь в постель, дня через два выздоровеет.

Мать усмехнулась:

— Знаю я этот грипп. Небось вчера пиво пили?

— Было немного, — солгал Уилф.

— Ну вот, а теперь болит голова, лежит в постели и не идет на работу. О чем он только думает? Уехал, мне ничего не сказал и еще опоздал на автобус.

— Да он в последний момент решил ко мне приехать.

— А обо мне он вспомнил? Что я до смерти напугаюсь: дома не ночевал, ни свет ни заря почтальон несет телеграмму, а поди знай, что там в этой телеграмме. Ему все‑таки надо больше думать о людях, — выражение лица у матери было сердитое, осуждающее. — Вон и тебе пришлось не пойти на работу.

— Да ничего.

— Как же так ничего? Вы, молодые, считаете — когда хочу, тогда хожу. — Она подошла к нему и слегка оттолкнула от камина. — Сядь ты, наконец. Торчишь, как заслонка.

Уилф сел за стол. Мать наклонилась, отворила дверцу духовки — оттуда донесся аромат.

— Неужели картофельный пирог? А я чуть было не купил рыбы с картошкой.

— Ну и хорошо, что не купил. Сейчас поедим, а отец придет, я ему разогрею.

— Ну как он?

— Как всегда: в хорошем настроении — тих как овечка, а в плохом — зол как козел.

Уилф улыбнулся. Значит, все в порядке. Конечно, она могла нарочно не говорить все сразу, испытывать его терпение, но такое на нее непохоже. Если б что‑то знала, выложила бы.

— Я встретил Глайнис. Что, миссис Уордл совсем худо?

Мать выпрямилась, закрыла духовку.

— Тает на глазах. А Глайнис сейчас тоже достается — вон как жизнь повернулась.

— Она собралась замуж.

— Слыхала. Чего ж удивляться? У тебя была возможность, да ты упустил, чего ей ждать? А из нее будет прекрасная жена, кому хочешь подойдет.

— Он из Калдерфорда, довольно молодой парень, — ответил Уилф, не обращая внимания на намек матери, — плотником работает.

— Похоже, сначала будут похороны, а потом уж свадьба. Ну, отца тоже не бросишь.

— Могут жить вместе. И дом искать не придется.

— Жить со стариком отцом! Так не годится. Молодым нужно пожить спокойно, чтоб никто не мешал. А потом пойдут дети, тогда уж не поживешь.

Неожиданно он про себя подумал, ну как его мать стала бы вдруг защищать право молодых бегать голыми по дому и свободно любить друг друга? Но мать, очевидно, рисовала в своем воображении более спокойные картины супружеского счастья, когда молодожены постепенно привыкают к своей новой жизни и никто не мешает им.

— С милым рай и в шалаше, — уныло заметил Уилф.

Он был рад встрече с матерью, но ему стало скучно. Пять минут пробыл в доме, а уже хотелось поскорее уехать назад. Было немного стыдно за себя, но он ничего не мог поделать. Лишь бы не показать своих чувств.

Мать накрыла стол на двоих. Все как обычно: чистая скатерть, нож, вилка, посередине соль, перец и пустой стаканчик для горчицы на металлической подставке с гербом их города. Он не знал, откуда у них эта подставка, но сколько себя помнил, она всегда была на столе. Мать поставила две тарелки над духовкой, чтоб подогрелись, потом пошла на кухню, налила из‑под крана стакан холодной воды, опять открыла духовку, проверила пирог. От запаха текли слюнки.

— Подождем еще минуту.

Делать было больше нечего. Мать стояла у духовки с полотенцем в руке и глядела на него.

— А ты неразговорчив. Чего ж тогда приезжал, и оставался бы там у себя. Ну а как ее, миссис Суолоу, следит за тобой или перестала?

Уилф приготовился к обычному набору вопросов: питаешься вовремя? Меняешь белье? Носки чинишь? Ты что‑то похудел — наверное, все‑таки ешь не вовремя.

— Постричься пора, — говорила мать, критически разглядывая Уилфа, — а то оброс, как невесть кто.

Он потрогал жесткие волосы на затылке: да, недели две — три все собирается зайти в парикмахерскую.

— А что, у тебя нет получше ботинок? — продолжала между тем мать, с неодобрением рассматривая его серые замшевые туфли: на правой уже слегка отошла подошва.

— Да другие надо снести в мастерскую.

— На что ж они похожи, если эти пора нести к старьевщику. Она отвернулась, чтоб вытащить пирог из духовки, и продолжала: — Если б жизнь у тебя пошла получше, еще была б причина не жить дома, а так, на тебя посмотришь, хоть сейчас в приют для бездомных.

Она стояла с пирогом в руках. Через прорези в корочке выходил густой пар.

— А ну сбегай, принеси, на что поставить.

Он принес большую подставку, мать поместила пирог в середине стола.

— Хорош, — сказал Уилф, невольно причмокивая. — Я голоден, как зверь.

— Не позавтракал перед отъездом?

— Да съел яичницу с ветчиной, но когда это было? Часов пять назад.

Она положила ему большой кусок, себе намного меньше.

— Вот не знаю, как насчет соли. Не пробовала.

Он откусил. Нет, никто, кроме матери, не умеет испечь такой пирог: ароматная картошка, нежная рубленая баранина и корочка, в меру тоненькая, в меру хрустящая, — идеально! Он с жадностью глотал пирог, а мать глядела на него с явным удовольствием. Уилф опустошил тарелку и откинулся назад.

— Быстро разделался. Хочешь еще?

Он взял тарелку обеими руками, протянул к ней.

— Пожа — а-а — луйста.

— А твоя хозяйка не печет тебе?

— Бывает. Она вообще неплохо готовит, но такой пирог, как у тебя, никто испечь не сможет.

Подумать только, мать чуть не засмеялась от удовольствия!

— Ну, нельзя иметь все сразу. И свободу, и мамин пирог.

Она заварила чай и, как будто желая еще раз дать понять, как много он теряет вдали от дома, нарезала фруктовый торт, который испекла накануне, и под ее одобрительным взглядом Уилф съел три ломтика.

— Но вообще мне нравится жить так, как я сейчас живу, — заметил он.

— А, сыновей дома не удержишь.

— У тебя есть Гарри.

— Пока не женится.

— Так он даже и не нашел себе никого. Мне он ничего не говорил.

— Мне тоже. А потом сразу обрушит на голову.

Значит, мать действительно ничего не слыхала. Ну что ж, тем лучше.

16

В тот же день, после того как отец вернулся с шахты, Уилф пошел к Бетли. После обеда легче будет застать его дома, хотя тоже не наверняка, у Бетли нет четкого распорядка дня. Руководство шахты позволяло профсоюзным лидерам приходить и уходить, когда им удобно, чтоб в пересменку не создавали шум шахтеры, явившиеся со своими жалобами и запросами.

Матери Уилф сказал, что уедет часов в пять, а до этого хочет пройтись по поселку. В комнате наверху оставались кое — какие его вещи, это давало повод подняться туда и достать фотографию из чемодана. По дороге к Бетли решил не проговаривать предстоящий диалог: неизвестно, что скажет Бетли, а заготовленные фразы могут только помешать. Он просто размышлял о Бетли, о том, что стояло за ним. Уилф понимал, что неприязнь к Бетли сочетается у него с определенным страхом. Что касается неприязни, то он испытывал ее к стороннику любой веры, основанной на определенных человеческих ценностях, попирающему именно эти ценности ради достижения своих целей. Христос учил добру, а между тем в течение столетий людей пытали, резали и жгли, ссылаясь на веру в Христа. Религия ради религии. Лучше быть грешником и веровать, чем быть честным, добрым человеком и не веровать. Коммунизм вырос из острого сознания несправедливости, жгучего желания распределить богатства так, чтоб не осталось больше людей непомерно, богатых и чудовищно бедных. Церковь не думала об этом, вся история ее свидетельствует о том, что в интересах церкви поддерживать невежество, суеверный страх и покорное смирение перед судьбой. Ну а что проповедуют теперь? Дело ради дела? Потворствовать тому, против чего надо бороться? Беспорядки и волнения невыгодны ни рабочему ни хозяевам, но организовывать их — значит, приближать день своей победы. Это средство для достижения цели, но может ли цель быть достигнута, если средства превращаются в цель и заведомо искажают ее? Что касается Уилфа, кто он сам? Полуинтеллигент с неясными убеждениями и склонностью к либерализму? Во что он верит? Точно знает, во что верить нельзя. Но ради чего он готов сражаться?

Бетли жили в недавно застроенном районе в новом доме с большими окнами. По краям улицы уже были выложены бетонные панели, но проезжая часть, пока что являла собой сплошные колдобины, которые наверняка вытрясали душу из подержанного «морриса», на котором ездил Ронни. Машина стояла у входа, это Уилф увидел издалека. Решил направиться к черному входу, хотя с точки зрения тактики, может, и следовало войти через парадный; Но, с другой стороны, стоя там, выставишь себя напоказ всей улице (будто вся улица в курсе дела и только и ждет продолжения).

Дверь была распахнута. Уилф постучал и подумал, что и при обычных обстоятельствах глупо стучать в открытую дверь. Он увидел часть кухни с встроенными шкафами бледно — голубого и серого цвета, раковину из нержавеющей стали. Рядом с дверью стоял большой новый холодильник.

За спиной кто‑то окликнул его, Уилф вздрогнул и быстро оглянулся. В дальнем конце двора стоял навес перед ним небольшая лужайка, здесь на твердой серой земле гордо поднялись первые зеленые побеги. Через эту лужайку и шел Бетли — небольшого роста вертлявый мужчина лет тридцати в коричневой спортивной рубашке и широких домашних брюках. Жесткие прямые волосы гладко зачесаны назад. У Бетли всегда был хороший цвет лица, но сейчас, когда он подошел поближе, Уилф увидел, что Бетли небрит и еще что он растолстел.

— Привет, Ронни.

— Привет. Давно не виделись. Как живешь?

— Сносно.

Вытаскивая из кармана пачку сигарет, Ронни скользящим взглядом всматривался в Уилфа. Закурив, вспомнил, что надо предложить и Уилфу. Тот покачал головой и сказал:

— Я хотел с тобой поговорить. О чем, ты, наверно, догадываешься?

— Нетрудно догадаться, — Ронни Бетли сделал глубокую затяжку. — Ну что ж, заходи.

Прошли через кухню в глубь дома.

— Не будем давать соседям повод для развлечения.

— Смотреть особенно не на что, — ответил Уилф. — Пистолета я не захватил.

— Когда кругом тихо, голоса далеко слыхать. Не люблю никого посвящать в свои дела. — Он открыл дверь гостиной. — Можем здесь посидеть.

На голубом ковре стоял большой письменный стол, из всех ящиков торчали бумаги, бумаги лежали и на крышке стола. Деловой человек, подумал Уилф и уселся на глубокий мягкий диван, стараясь выглядеть максимально непринужденно. Откинулся, заложил ногу за ногу и тут понял, что сидит как раз на том месте, где два дня назад Гарри сжимал в объятиях жену Бетли. Ронни сидел в кресле на фоне камина, выложенного голубой плиткой. Кто‑то в этом доме очень любит голубое. Огня в камине не было, из решетки торчала газета, но в окно светило солнце, и комната была наполнена этим светом и теплом. Ронни молча курил, сбрасывая пепел в камин. Наконец произнес отрывисто и грубо:

— Давай выкладывай.

— Джун дома?

— Поехала на день к матери.

Уилф уселся поудобнее.

— Гарри сейчас у меня. Приехал вчера вечером и все рассказал.

— Я слыхал, он сегодня не вышел на работу. А что он собственно шляется?

— С утра чувствовал себя неважно и решил полежать денек.

— И подослать братца в роли просителя?

В намерения Уилфа не входило говорить резкости в начале разговора, но пришлось ответить резко:

— А я не собираюсь тебя ни о чем просить.

— Неужели? — секунду Ронни насмешливо разглядывал Уилфа. — А что ж тогда ты хочешь?

— Спокойно все обговорить с человеком, который привык вести разговоры.

— Ну да, а если сам говорить не умеешь, то приходится просить других?

— Мне кажется, вы б не смогли разговаривать спокойно. И потом он меня не просил. Я сам вызвался: мы можем все спокойно обсудить, друг с другом не ссорились, ведь правда?

— Давай дальше. Я слушаю.

— Гарри говорит, ты хочешь подать на него в суд за оскорбление действием?

— Совершенно верно.

— Я подумал, может, он не так тебя понял или ослышался?

— Он понял меня правильно.

— И ты серьезно собираешься передать дело в суд?

— Собираюсь.

— Понятно, Гарри был немного не прав, но подавать в суд — это уж слишком.

— Немного не прав, говоришь? Твой мерзейший братец ходил к нам целый год, мы его принимали как друга, чуть не каждую неделю. В этой самой комнате сидели часами, говорили обо всем на свете. А когда уйдет, мыс Джун, бывало, скажем друг другу: «Какой замечательный парень, скоро небось найдет себе подходящую девушку и женится».

Уилф взглянул на Бетли и понимающе кивнул, как бы оценивая по достоинству образ чистой, ничем не запятнанной дружбы, созданный Ронни.

— И что потом? Как он себя повел, когда я стал доверять ему абсолютно во всем? При первой же возможности полез на мою жену, чтоб ее изнасиловать!

— Да ну, это уж загнул!

— Загнул, говоришь? Что его остановило, так это только мой приход!

— Мне кажется, если бы Джун захотела, она б сама остановила его.

Бетли дернул головой.

— Погоди, погоди. Мы тут говорим не о ком‑нибудь, а о моей жене. Что значит — «если бы захотела»?

Уилф невинно взглянул на Бетли.

— Это так, фигура речи, в общем, я оговорился.

Для убедительности Бетли стал размахивать рукой с выставленным указательным пальцем.

— Я хочу, чтоб ты знал, как все это расстроило Джун. Можно только радоваться, что у нее после всей этой истории не произошел нервный срыв.

— Да, конечно. Но меня больше беспокоит Гарри, меня касается он. Хотя несомненно, когда подобное случается с приличной, ни о чем не подозревающей женщиной, понять ее чувства можно. Но на вашем месте я б тысячу раз подумал, прежде чем решился раздувать дело, а то вдруг Джун придется еще хуже.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Если подашь в суд, ей придется пройти через довольно неприятную процедуру свидетельских показаний — рассказать все, в подробностях. Подумай об общественном мнении. Я б, например, не хотел, чтобы имя моей жены трепали на каждом перекрестке и в каждой забегаловке. Все знают, что Джун очень привлекательная женщина, — он приложил ладони к груди, и на лице его появилось выражение обезоруживающей искренности, — я это тоже знаю, Ронни. Я всегда так считал. Но ты ж понимаешь, что за люди кругом, что они станут говорить? Ну да, конечно, упрятали парня в тюрьму, а уж если начистоту, она тоже, чай, не святая. Сколько времени он к ним ходил, чуть не год. На виду ничего, все шито — крыто. А когда дома нет мужа, как удобно! Я так, например, считаю, что она не лучше других. Весь поселок будет обсуждать вас: женщины — больше ее, а мужчины — вас обоих, потому что тебя они уважают, ты их понимаешь, ты еще много дел сделаешь, тебе до финиша далеко. На Гарри никто особенно злиться не станет. А если он здесь потеряет работу, так найдет в другом месте. Ему это неважно. Он никто. А ты, Ронни, — деятель. Тебя все знают, ты других учишь, как жить.

Уилф откинулся назад, так, словно разговор уже закончен. Потом, почувствовав, что Бетли хочет сказать что‑то, продолжил несколько небрежно:

— Что мне всегда нравилось в тебе, Ронни, так это, как ты умеешь влиять на людей. Кувберт тоже умел, но не до такой степени, как ты. С одной стороны, ты вроде их человек, а с другой — на порядок выше. Они тебя уважают, потому что ты не просто треплешь языком, в общем, ты этих людей понимаешь, и понимаешь получше, чем я. Они и поработать, и погулять как надо сумеют, и они‑то знают, как надо обращаться с женщиной. А уж если мужчина не может справиться с собственной женой без помощи полиции… ну тогда, извините…

Тут Уилф пожал плечами, чувствуя, что наплел ровно столько, сколько нужно.

— Считается, я умею хорошо говорить — но ты, как вижу, и сам не дурак. — Бетли стряхнул упавший на брюки пепел. — Кому уже Гарри успел натрепать?

— Пока только мне. А я ни с кем не разговаривал. Джун поехала к матери, но ведь это не значит, что она хочет поделиться с ней?

— Ни с кем она делиться не собирается, — резко ответил тот. — Я уже сказал, сломаю ей шею, если вздумает кому рассказать.

Уилфу после этих слов сразу стало многое ясно — будто пролился дневной свет. Странно, что он так долго переоценивал Бетли. Он сказал осторожно:

— Можешь быть полностью уверен в том, что ни от меня, ни от Гарри никто не услышит ни слова.

Бетли презрительно хмыкнул.

— Я могу быть уверен! Скажите, пожалуйста! Большое тебе спасибо! Он, видите ли, будет защищать мою семейную честь. Лучше позаботься о своем подлюге братце.

— В деле замешаны трое, — спокойно ответил Уилф. — То, что касается одного, касается всех.

— Тебя послушаешь, можно подумать, мы какие‑то заговорщики. А виновный один — Гарри, а мы — пострадавшая сторона.

Уилф стоял у тонкой черты, разделявшей разумный и сдержанный разговор и открытый конфликт. Он не был уверен, что полезно переходить эту черту, в таком случае пришлось бы воспользоваться единственным оружием, которое у него было в руках.

— Я только хотел, чтоб ты самым серьезным образом поговорил с Джун, предупредил: адвокат Гарри постарается ее дискредитировать — или изобличить во лжи, или же откопать что‑нибудь такое в ее прошлом, что бросит тень на ее репутацию.

— Я тебе уже говорил, — сказал Бетли, у которого опять покраснело лицо, — быть поосторожнее с такими разговорами.

— Хочу объяснить, — продолжал Уилф, с усилием напрягая свое терпение, — что может произойти: Гарри без борьбы не сдастся, я буду стоять рядом и помогать, чем могу. В мире полно людей, которые готовы себе навредить, чтоб другому досадить. Раньше я считал, что ты принадлежишь к иным.

Уилф встал с дивана, выпрямился, как бы показывая этим, что разговор закончен. Потом продолжал спокойно:

— Гарри причинил тебе зло, но это зло ничто по сравнению с тем, которое ты можешь причинить себе сам. Пока что все зависит от тебя, но если ты дашь ход делу, то окажешься во власти общественного мнения и тогда кто тебе поможет? Разве что бог.

— Я подумаю об этом, ладно?

— Хотелось бы знать точно, что ты собираешься предпринимать.

— Уже сказал: я подумаю.

Значит, он хочет держать Гарри на крючке. Он выслушал Уилфа, понял, что в его словах есть смысл, и не станет рисковать собственным положением из чувства мести. Наверное, сам сообразил раньше, до прихода Уилфа. А когда тот пришел, дал ему высказаться. Пускай Гарри помучается немного в неизвестности. Так, судя по всему, обстоят дела. Однако Уилф не мог рисковать — он не мог уйти, не дав Бетли понять, что тот играет с огнем. Он сказал:

— Гарри несколько дней пробудет у меня. Если тебе захочется его видеть, можешь с ним связаться. — Он вынул из внутреннего кармана пиджака письмо, блокнотик, записную книжку и сложенный листок бумаги с кое — какими записями для романа. Потом вытащил фотографию, положил ее вниз лицом, прижал большим пальцем и начал искать по карманам ручку. — Мать лучше насчет адреса не беспокоить. Она расстроится, если узнает.

— Знаешь, сейчас не время для нежных чувств. Нужно было раньше думать.

«Ну что ж, — сказал себе Уилф, — попытаюсь в последний раз. И уж тогда ударю эту самодовольную рожу в самое больное место».

— Знаешь, Ронни, ты все делишь на белое и черное — и в политике, и в людских отношениях, а все далеко не так просто. Ты уверен, что знаешь все, что тебе следовало бы знать?

— Я знаю то, что мне сказала Джун, и то, что я видел своими глазами, — сухо ответил Бетли, — и этого мне вполне достаточно.

— И ты не можешь мне вот здесь, сейчас пообещать, что ради всех нас мы забудем это дело?

— Я тебе уже сказал: подумаю.

— Это то, что я должен передать Гарри?

— Говори ему, что хочешь, — ответил Бетли с отвращением в голосе, — я ему никаких посланий передавать не собираюсь.

Уилф почувствовал себя оскорбленным. Он взглянул на слегка запачканную оборотную сторону фотографии и стал писать адрес. Потом протянул Бетли. Сердце у него стучало.

— Вот, возьми мой адрес.

— Ладно, куда‑нибудь положу.

Стоя у камина и слегка покачиваясь на мысках, Бетли перевернул фотографию. Он перестал качаться, опустился на пол полной ступней, и сразу стало видно, что он дюйма на два ниже.

— Где взял? — Неожиданно у Бетли прорезался грубый и сильный голос.

— Гарри нашел где‑то в Шеффилде.

Уилф сделал шаг вперед, вытащил фотографию из зажатых пальцев Бетли и засунул ее назад в карман.

— Надо написать адрес на менее важном документе.

— Скотина.

Бетли отвернулся. Потом оперся о полку камина.

— Я не хотел показывать, — сказал Уилф, глядя в спину Бетли, — ты меня сам заставил. Это старая фотография, до тебя. Гарри никому, кроме меня, о ней не говорил. Нельзя смешивать с грязью девушку только зато, что она снялась в таком виде. Само по себе это не значит ничего, кроме одного: в этом деле не все так просто, как ты думаешь.

— Считаешь, я не знаю? — злобно взорвался Бетли. — Думаешь, я б позволил ей рассказывать на суде, как Гарри пытался ее изнасиловать? Сколько он к нам ходил, я‑то считал его другом, а ведь все это время у него за пазухой была фотография! Он давно решил, что Джун годится, и только ждал сигнала. И дождался. Так, спрашивается, зачем ему фотография? Что он, так не мог понять? Вон парень из Калдерфорда все понял, без всякой фотографии. Такому мало поцелуев, взял все, что надо, в машине. — Бетли поднял голову, повернулся к Уилфу и, неожиданно осознав, что наговорил больше, чем следовало, сделал над собой усилие, чтоб успокоиться. — Так что мотай назад к своему брату. Скажи ему, он выиграл.

— Никто в таком деле не выигрывает. Просто становишься немного умнее, а может, немного пессимистом, вот и все.

— Да иди ты со своей философией знаешь куда? В общем, прибереги ее для своей писанины.

— Можешь мне полностью доверять: то, что ты сейчас сказал, я нигде повторять не буду.

— Какой паинька! Разве что сам иногда вытащу, полюбуюсь, — проговорил Ронни сквозь зубы.

Уилф вынул снимок из кармана.

— Больше она нам не нужна.

Он зажег спичку и поднес пламя к уголку фотографии.

— А чем ты докажешь, что она у тебя одна? — спросил Бетли.

— А я и не стану доказывать.

Огонь поплыл вверх по снимку и вдруг погас.

— Дай сюда, — сказал Бетли.

Он стал на колени перед камином, разорвал газету на куски, поверх положил снимок и зажег. Оба стояли и глядели на пламя. Когда все было кончено, Ронни поворошил в камине кочергой.

— А теперь иди ты к эдакой матери. Чтоб духу твоего здесь не было.

Уилф вернулся к вечеру. Когда он вошел в комнату, Гарри вскочил из кресла в одной рубашке, без галстука.

— А я все ждал, ты позвонишь.

— Зачем?

— Ни черта себе, я день трясся в неизвестности.

— А я, может, не хотел тебя огорчать.

— Что, худо дело?

— Да нет. Можешь спать спокойно. Он решил не подавать в суд.

Уилф снял плащ, бросил на кровать. Гарри глядел на брата, и постепенно, как при замедленной съемке, на лице стало проступать выражение нечаянной радости.

— Ну, давай рассказывай.

— Я пошел к ним сегодня, после смены.

— Джун была дома?

— Нет. Он сказал, уехала к матери. Мы проговорили почти час. Я сказал ему, что не вижу никакого смысла в том, чтоб возбуждать уголовное дело. Люди начнут болтать и сплетничать: а может, это Джун сама к тебе полезла? Он, конечно, обозлился, когда я начал такой разговор, но я ему объяснил, что не я, а люди так могут подумать. Ну еще я ему сказал, что шахтеры не очень‑то уважают парня, который без помощи полиции с собственной женой справиться не может. Я уж постарался нажать на этот момент, — при этих словах Уилф широко зевнул. — Черт, как я устал. Можно подумать, весь день работал как лошадь.

— А что, это важнее дневной нормы, — возразил Гарри с довольным видом. — И все равно гад ты последний, что не позвонил. Я весь день промучился. А мать как?

— Поворчала немного, но в общем ничего. Я сказал, что у тебя что‑то вроде гриппа.

Гарри ухмыльнулся.

— Ну, брат, я тебе этого не забуду. Ты мне так помог. Снимок с собой брал?

— Да.

— Ну и пустил в ход?

— Нет.

— Жаль. Хотел бы я взглянуть на его рожу при виде фотографии. Привез назад или там оставил?

— Ни то, ни другое. Порвал на кусочки и сжег.

— А это зачем? — Гарри удивленно взглянул на брата.

— Снимок уже свое дело сделал. Ты и так из‑за него влип в эту историю, а если он как‑нибудь попадет не в те руки, еще хуже будет. Ну вот, я и решил: хватит, довольно.

Гарри задумался.

— Знаешь, мне так давно хотелось подкатиться к Джун, и повернись все немного иначе, я б с ней во как устроился!

— Не заводи ты опять эту песню. Держу пари, она бы сама тебя остановила, даже если б Ронни и не думал являться. Она только так, мозги крутит, я тебе говорил. Подумай, каково тебе появляться потом у них, все вспоминать, как было, и думать: а что дальше? Да нет, как говорится, с глаз долой, из сердца вон. Это что касается твоих отношений с ней.

— Да, но я ж все равно буду ее в поселке видеть. Никуда не денешься.

— Послушай моего совета: уезжай ты оттуда как можно скорее. Ничего, найдешь себе работу и в другом месте.

— Уехать и снять какую‑нибудь конуру?

— Почему бы нет? Ты ж вчера мне сам говорил, какой я тут счастливый. Ну вот, теперь твоя очередь.

— Конечно, хорошо для разнообразия. Но мне дома нравится. Дешевле, и потом опять‑таки уход, забота и все такое прочее.

— Да, но ты учти: Ронни тебе этого не забудет и при первой возможности постарается отплатить. А если ты будешь все время маячить у него перед глазами, знаешь, искушение слишком велико.

Гарри в задумчивости глядел себе на руки. Потом вздохнул.

— Наверно, ты опять прав. Придется сматываться.

Некоторое время они молчали. Потом Уилф спросил:

— Ты, сидючи здесь, совсем замучился. Скучно было?

— Да нет. Нашел папку, где твой роман. А что, у тебя хорошо получается. Вполне. Местами очень неслабо.

— Благодарю за комплимент.

— Да я серьезно, очень здорово. Ты скорей заканчивай и давай печатай. А еще кто‑нибудь читал?

— Нет, — сказал Уилф, — а если б я сообразил убрать рукопись, и ты б не прочел.

— Да чего ты обижаешься? Не для людей пишешь, что ли?

— У меня там еще много недоделок, ты просто не заметил.

— Уж куда нам, мы не писатели.

Уилф улыбнулся.

— Ладно, давай менять тему. Есть хочется.

— Я б тоже не прочь.

— А что, тут недалеко на углу можно купить рыбы с картошкой. Вот давай сбегай в знак благодарности.

— Пошли вдвоем и пивка выпьем.

— Да я устал немного.

— Кончай ты. На улице придешь в себя. Я б пройтись не прочь, — говорил Гарри, отыскивая глазами галстук. — Может, пригласим Поппи?

— Надеюсь, у тебя с ней ничего не было?

— Ну и подозрительный же ты. Думаешь, раз я влип с замужней женщиной, значит, ко всем подряд пристаю? И потом она не из таких, я правильно понимаю?

— Нет, конечно, — просто ответил Уилф. — И потом на днях у нее муж возвращается.

— А ты говорил, она вдова.

— Да вот выяснилось, они просто не живут вместе, а сейчас решили попробовать по новой.

Уилф пошел к Поппи. Она поднялась наверх переодеться, и через четверть часа они отправились в «Башню». До закрытия оставалось еще время. Гарри заказал для Поппи джин с тоником, и, к удивлению Уилфа, очень скоро она уже смеялась, как девочка. Гарри раскошелился на бутылку виски, а по дороге домой они купили рыбы с картошкой. Поппи сварила кофе, положила на тарелку бутерброды. Поужинав, разговорились и просидели далеко за полночь. Уилф чувствовал себя усталым и угнетенным. Ему очень хотелось побыть наедине с Поппи, хотелось заснуть рядом с ней. А вместо этого он выпил больше, чем намеревался, и дело кончилось тем, что он просто задремал, пока Гарри с Поппи болтали о чем‑то. Гарри растолкал брата и отвел в постель.

17

Лето постепенно перешло в раннюю золотую осень. К вечеру город растекался по десяткам путей и улочек, которые смутно мелькали за окнами автобуса. Живя в Лондоне, Маргарет в основном пользовалась метро, еще раньше, в Эмхерсте, к ее услугам всегда была машина дяди Эдварда или кого‑нибудь из друзей, а за мелкими покупками она, как и все, ездила на велосипеде. Теперь пришлось снова привыкать к автобусу. Она не любила автобус — в особенности вечером в автобусе ее почему‑то начинало тошнить, так было с самого детства.

В конце ноября из‑за этого произошел один примечательный эпизод. Неприятное ощущение вообще‑то возникало редко, скорее было какое‑то беспокойство, оттого что не можешь расслабиться. Но на этот раз, сидя в переполненном ночном автобусе и вдыхая застарелый запах табачного дыма и мокрой одежды, она вдруг вся покрылась потом и почувствовала сильный приступ тошноты. Встала, протиснулась к выходу, ухватилась за поручни и подставила разгоряченное лицо холодным струям влажного воздуха. Сошла на следующей же остановке и отправилась дальше пешком. Тоненькие шпильки застучали по тротуару. Рядом по мокрому шоссе шелестел вечерний поток машин. На свежем воздухе тошнота и жар сразу исчезли, но тут же стало зябко, и она пошла быстрее, прижав широкий воротник пальто поближе к лицу. Она пересекала какой‑то переулок, внешне ничем не отличавшийся от других, и привычно взглянула, нет ли машин на перекрестке. И тут остановилась от странной картины, которая неожиданно возникла у нее в сознании: женщина с тонким аристократическим лицом, орлиным носом и седыми, почти белыми волосами, только у самых корней проскальзывает желтизна, комната в небольшом доме, перед домом крыльцо — три или четыре ступеньки, мальчик, играющий на полу у камина, а на одной ноге у него протез. Все. Больше ничего. Но сильнее этих зрительных образов был запах, резкий запах какой‑то мази, который пронизывал весь воздух, казалось, мазь варили здесь же, на кухне. Она вспомнила, как вместе с матерью была у кого‑то в гостях, но кто были эти люди, не могла вспомнить, да и улица казалась совершенно незнакомой. В угловом здании явно помещался кабинет зубного врача: нижняя часть окон закрашена белой краской, а над ней виднеется шнур бормашины. Позади этого каменного дома с выступающим бельэтажем и тяжелыми квадратными эркерами стояли более скромные строения, их называли «стандарт повышенного качества». Она остановилась, стала на них глядеть, пытаясь снова поймать ускользающие образы, которые пробудили бы в ней детские воспоминанья, — и не узнавала ничего.

Прежняя жизнь ушла навсегда, и навсегда порвалась связь с прошлым. Фактически Маргарет пять месяцев жила в совершенно чужом городе. Осознанно или нет, она полностью погрузилась в свою новую жизнь.

Из фирмы «Холлис» она ушла. Проводить время со Стивеном и каждый день видеть Бренду-нет, работа, которая была у нее здесь, никак не могла скрасить такую ситуацию. Сам Стивен был в этом отношении беспардонным до крайности, и однажды при Бренде ей пришлось отказать ему, сославшись на то, что она занята. Сидеть восемь часов подряд рядом с человеком, который страстно желает получить то, что тебе даром не нужно, — это уж слишком. Стивен в общем‑то нравился ей. Нравилось бывать с ним в городе, нравилось, как чинно он на прощанье целовал ее в машине. Когда она со словами «ну что ж, хватит, мне пора» слегка отталкивала его, она знала, что тем самым не просто сдерживает его пыл, но и усиливает уважение к себе, как бы фиксируя некую дистанцию. Нет, она отнюдь не расставляла сети, поскольку совсем не хотела его поймать. Если он обсуждал ее со своими приятелями, то, наверное, с озадаченным видом — так, по крайней мере, казалось ей.

Небольшой рекламной фирме понадобилась машинистка, и Маргарет перешла на эту работу. Выполняла обычные обязанности секретарши, однако оказалось, ее предшественница была чудовищно небрежной, и очень скоро Маргарет с удивленьем обнаружила, что тут благодарны ей просто за аккуратность. Во главе фирмы «Мейпл и Эддерлей» стояли два сравнительно молодых и предприимчивых человека, усиленно двигавших дело. Маргарет поняла, что сможет закрепиться у них и в будущем даже получить более серьезную и интересную работу, если, конечно, захочет. Главное, если решится остаться в городе.

Ну а хочет она остаться здесь или просто больше податься некуда? Ей казалось, теперешняя жизнь — своеобразная интерлюдия, как сказал бы Уилф, проходной эпизод между большими драматическими сценами. Позади остался Флойд — ее постепенно затухающая боль. Воспоминания о нем все еще ранили, однако теперь она понимала, что, впервые испытав настоящую взрослую любовь, она полюбила не столько даже Флойда, сколько само это чувство. Флойд стер осадок от ее первого болезненного опыта на сеновале в Эмхерсте. Тогда, в семнадцать лет, она пошла на это не из‑за страсти, а просто из вызова: тетке казалось, что ее приятель ей совсем не пара. Так невинное ухаживанье закончилось чем‑то унизительным, неприятным и, как ей тогда казалось, бросающим тень на всю ее жизнь.

Между тем в доме произошли перемены. Уехал мистер Мостин, с которым она почти не общалась, вообще редко его видела. Он давно ухаживал за одной вдовой на другом конце города, и вот наконец они решили пожениться. Отъезд прошел совершенно незамеченным, и Поппи пока еще не сдала освободившуюся комнату.

Гораздо более важным событием стал приезд мужа. Поначалу было даже как‑то странно повсюду видеть его круглую голову, на висках и затылке волосы у него пострижены очень высоко, а на макушке густо намазаны бриолином. Особенно непривычно было наблюдать, как эта круглая голова торчит из‑за газеты: утром он сидел на кухне рядом с Поппи, нарушая тем самым то впечатление полной самостоятельности, которое всегда исходило от нее.

Никогда раньше Маргарет не встречала таких самоуверенных людей: мистер Суолоу со своими ярко — голубыми глазами, казалось, только и делает, что всех и вся оценивает, взвешивает, сортирует и раскладывает по полочкам. Иногда он любил поболтать и тогда по любому предмету высказывался самым решительным образом. О себе он особо не распространялся, хотя любил напомнить, что кое‑что повидал в жизни и знает людям цену. Все это вызывало у Поппи довольно ехидные насмешки. Как они общались, когда оставались вдвоем, Маргарет, конечно, не знала, но в присутствии Маргарет или Уилфа отношение Поппи можно было выразить словами: «Мели, мели, дорогой, только слышала я все это». Сам мистер Суолоу, казалось, ничего этого не замечал, вел себя ровно и спокойно, а в его манерах даже была какая‑то старомодная любезность. Незнакомый человек, случайно оказавшись в их доме, вполне мог бы решить, что это подобие мистера Мостина: ухаживал за своей будущей женой спокойно, с достоинством, много лет, потом женился, и в семье у него все так же прочно и спокойно.

Однако Маргарет с самого момента его появления в доме почувствовала нечто такое, что ей совсем не понравилось. Да и вежливость его не успокаивала, а скорее настораживала. Чувствовалось, что, несмотря на внешнее спокойствие, он способен на приступы бешеной ярости. Периоды болтливости сменялись у него полным молчанием, в это время казалось, что мистер Суолоу совсем не спит, а только за всем наблюдает. В такие дни дома нельзя было шагу ступить, чтоб не натолкнуться на него. Однажды Маргарет вернулась довольно поздно, в доме стояла полная тишина, и, когда во мраке темной прихожей неожиданно материализовался мистер Суолоу, она сильно напугалась. В другой раз она съела что‑то не то и ночью встала, чтоб пойти в ванную. Открыла дверь своей комнаты и замерла на месте: на площадке, ухватившись за перила и не двигаясь, стояла темная фигура. На Маргарет была одна пижама, она быстро пошла назад, в комнату, за халатом, а когда вернулась, Суолоу уже ушел. Уж лучше б он остался и обменялся с нею парой слов. Выйти из ванной тоже стоило ей нервного напряжения. На этот раз площадка была пуста, но тут на лестнице послышались шаги — Маргарет бросилась в комнату, заперла дверь па ключ и дрожа забралась в постель.

На какое‑то время Суолоу устроился разнорабочим на местную фабрику, но в ноябре то ли потерял работу, то ли бросил, во всяком случае, теперь он целыми днями слонялся по дому. С извиняющейся интонацией Поппи объяснила Маргарет, что у мужа от вредных красителей на руках развился дерматит и что скоро он устроится на другую работу — как только подвернется что‑нибудь подходящее. Именно в это время у супругов явно ухудшились отношения. Добродушное подтрунивание сменилось у Поппи тоном неприязненным и резким, Суолоу все выслушивал в холодном молчании. По вечерам накопившаяся за день желчь выливалась в открытые ссоры. Через стену неразборчиво доносились взвинченные голоса.

До Маргарет каким‑то образом дошли сведения, что Суолоу сидел в тюрьме. Раза два она попыталась вызвать Уилфа на разговор. Перед приездом Суолоу он сказал ей, что, как выяснилось, Поппи не вдова, просто не живет со своим мужем, тот работал где‑то на юге, а теперь они решили попробовать начать все сначала. Однако Уилф уклонялся от разъяснений. Она понимала: он не может обсуждать Поппи и ее мужа иначе как с позиции собственного интимного опыта, о котором Маргарет по идее не должна ничего знать.

Бедный Уилф! Потерять Поппи, и из‑за кого! Если б Маргарет немного хуже относилась к Уилфу и немного лучше к Суолоу, ситуация могла бы даже показаться ей забавной. Интересно, когда он узнал про существование мужа? Наверное, он заставил себя порадоваться за Поп — пи. Конечно, он привязан к ней, но у них не было будущего, и, пожалуй, даже к лучшему, что все так кончилось. На Уилфа эта перемена жизни имела благотворное действие: заставила полностью погрузиться в работу.

Ей нравилось, что под личиной несерьезности у него скрывается настоящая целеустремленность, уважение к собственному труду. Ей многое нравилось в Уилфе. Она чувствовала, в ней растет чувство привязанности к нему, и даже после того, как он, сходив с ней раза два в город, целиком занялся книгой и вроде не замечал ее, она все‑таки надеялась, что остался он жить в этом доме немножечко и из‑за нее, хотя, может, и сам не сознает этого.

Период его полной отрешенности от внешнего мира подходил между тем к концу. Когда они с Маргарет утром ехали вместе в город, он уже был более разговорчив, снова стал шутить. Когда же он предложит сходить куда‑нибудь вдвоем?

Уилф закончил роман за два месяца. Почувствовал прилив энергии, работал каждый день с семи вечера до полуночи, а иногда и до утра. Жаль было тратить целый день на то, чтобы зарабатывать деньги, но теперь он уже привык к этой своей двойной жизни, и в мозгу, даже когда высчитывал расценки, премии, надбавки, время прихода и ухода и подоходный налог, ни на минуту не прекращалась писательская работа. Он знал, что хозяева довольны им, и совсем не хотел, чтоб у них переменилось мнение. А вечером… Казалось, все то, что накопилось у него в душе с тех пор, как он взялся за роман, рвалось наружу, будто открылись ворота гигантской плотины, и уже невозможно стало печатать двумя пальцами — это задерживало и мешало, он хватался за ручку — и размашистые каракули покрывали страницу за страницей. Наутро он иногда и сам не мог разобрать, что написал. Внутренняя энергия заключительной части романа заставила вернуться к началу и, по существу, полностью переписать его. Ну и работа! Но он был счастлив.

С девяти утра до пяти тридцати вечера приходилось заниматься служебной рутиной, зато оставшееся время он уже не делил ни с кем. Маргарет почти не видел: разве что утром вместе шли на автобусную остановку, но и тут он был погружен в себя, стараясь с пользой провести эти последние минуты перед своим дневным заточеньем и кое‑что обдумать. Он знал, что она чувствует его состояние: весь ее разговор, а в еще большей мере тактичное молчание говорили об этом. Но вот Поппи, похоже, неверно трактует его желание ни с кем не общаться и сводит все к тому, что он больше не может уже проводить у нее время. Конечно, видеть, с какой небрежностью этот негодяй периодически напоминает о том, что он муж со всеми вытекающими отсюда правами, невыносимо, и Уилф подумывал о том, чтобы съехать. Он вынужден был признать, что раньше во многом сам себя обманывал. Суолоу сохранял над Поппи определенную власть, она, это отрицать невозможно, была им даже очарована. Ведь тогда, много лет назад, легко могла она освободиться от него, имея к тому все основания, но все годы держалась за этот брак, несмотря на зло, которое он ей причинил. Судя по всему, сохраняла надежду, что рано или поздно он вернется. Вместе с этой мыслью на ум приходило неприятное подозрение, что ты всего лишь подмена, бледная тень мистера Суолоу, мальчишка, услышавший слова любви, предназначенные настоящему мужчине.

Он полностью ушел в работу над книгой. Наконец настал момент, когда все ожило, и Уилф уже не просто на ощупь пробирался вперед, но отчетливо видел лежащую перед собой дорогу. Да и раньше, когда хорошо писалось, он испытывал радостные мгновения, но никогда прежде не переживал он ничего подобного. Теперь нашло настоящее вдохновенье, хотя очень не хотелось произносить подобные слова. Многое вспомнилось из прежней жизни, вспомнилось то, что было вроде бы бесследно забыто. Он по — новому увидел свой материал, почувствовал в нем единственно возможную и неизбежную логику развития. В отдельные эпизоды, написанные несколько месяцев назад, он вложил новый смысл и с увлечением, заново переписал целые страницы, урезывая, добавляя, вдыхая жизнь.

Уилф закончил книгу. Он сидел, откинувшись в большом кресле и вытянув ноги, и в каком‑то трансе и изнеможении глядел на лежащую перед ним на столе рукопись: триста семьдесят две страницы отпечатанного через два интервала текста.

Но кто станет печатать книгу? Конечно, у него нет того клокочущего таланта, какой был, скажем, у Лоуренса, но и его мир реален, характеры резки и суровы. Получилась хорошая книга! Он вскочил и начал бродить по комнате, изредка бросая на рукопись косые взгляды. На лице то и дело вспыхивала глуповатая счастливая улыбка — ничего он не мог с этим поделать.

18

Маргарет сидела в баре в холле гостиницы «Принц Уэльсский». Перед ней стоял джин и лимонная. В соседнем баре дела шли намного лучше, а здесь было спокойно и тихо. Яркий свет над головой освещал почти пустое помещение. В центре сидели полногрудая видавшая виды блондинка и худосочный мужчина с темным подбородком; она сбрасывала пепел с сигареты, на пальцах поблескивали кольца. У дальней стены разместилась группа из четырех парней лет по девятнадцать, двое в спортивных куртках, а у одного на шее желто — зеленый студенческий шарф — они пили пиво; по тому, как они сначала дружно наклонились вперед, потом откинулись назад и захохотали, она поняла, что они обмениваются анекдотами. У стойки бара стояли двое представительных мужчин, оба в дорогих костюмах, и договаривались о какой‑то сделке. Прошло еще несколько минут. В бар вошел Уилф. Увидел Маргарет, помахал рукой, потом показал пальцем на ее бокал и удивленно поднял брови. На лице его появилось такое милое, несерьезное выражение, что она улыбнулась в ответ и подняла бокал, чтоб он увидал — полный. Он опять махнул рукой, повернулся и пошел к бару. С кружкой пива в руке он направился к ее столику. Она смотрела на него: он был такой непривычно нарядный, в сером пальто реглан и новом костюме из темно — зеленого твида, купленном на январской распродаже.

— Привет, милая.

«Милая». Это ласковое слово он не задумываясь бросал всем: барменше, продавщице или девчонке с местной текстильной фабрики. Интересно, с каким нежным словом обратится он к любимой женщине? Он не из тех мужчин, которые станут называть свою подругу «дорогая».

— Давно ждешь?

— Да нет, минут десять. Смогла уйти только в девять.

— Однако они там на тебя насели. Три раза в неделю сидишь до вечера.

— Да это только пока запарка не кончится. А потом работа мне нравится. В конце недели платят сверхурочные, тоже хорошо.

— Да, монетки всегда нужны.

Маргарет вынула сигареты из сумочки, протянула ему одну. Он отрицательно покачал головой.

— Нет, спасибо. Вот разве сигару.

— Извини, конечно, но сигар у меня с собой нет.

— Пойду куплю.

Он с деловым видом сходил к стойке. Вернулся, снял с длинной сигары целлофан. Она зажгла ему спичку, и скоро вокруг них клубилось ароматное облако.

— Как пахнет приятно, — сказала она, вдыхая дым.

— Еще бы, каждая затяжка — два пенса.

— У тебя праздник?

— Нет, захотелось ни с того ни с сего.

— А что, прекрасная причина.

Ее забавляло, с каким важным видом оп курит сигару.

— Да, к сигарам я пристраститься очень даже не прочь.

— Сначала надо стать знаменитым писателем.

Он состроил рожу.

— Вот когда покутим!

— Ну, что твоя встреча? Собираются организовать клуб?

— Организовать‑то они организуют, но меня в нем не будет.

— Ах, даже так.

— Можешь считать меня самым что ни на есть наивным человеком. В общем, я ожидал слишком многого, а там, знаешь, такая публика — пишут одну чушь, статейки о содержании цветов на балконе — ну, ты меня понимаешь. Были там двое, хорошо зарабатывают на рассказиках для женских журналов. По сравнению с ними мои достижения выглядят бледно. Но ни единого серьезного человека.

— Что, одни женщины? — спросила Маргарет. Уилф кивнул:

— Как ты догадалась? Да, одни домашние хозяйки всех возрастов. В перерывах между пеленками и мытьем посуды строчат рассказы на больничные темы. Ты пойми меня правильно: на свете есть прекрасные писательницы, но эта публика просто ничего не смыслит! Я не встретил там никого, кто хоть читал что‑нибудь! Попробовал завести разговор о Лоуренсе, а на меня так вежливо смотрят — и молчат. Надеялся я встретить там, так сказать, родственные души, а чувствовал себя так, будто по ошибке забрел на курсы кройки и шитья.

— О себе ты им говорил?

— Всех опрашивали, собирали информацию, а когда дошли до меня, я сказал, что пишу роман. Что за роман? Ну, я ответил — обыкновенный роман. Тогда спросили, есть ли у меня опубликованные вещи, я им сказал: были радиопередачи и еще очерк в «Этюде». Они на это — н — да. Судя по всему, произвело на них какое‑то впечатление. Но тут одна девица, которая сидела рядом со мной и все время демонстрировала коленки, заявляет, что продала в журнал «Милая девушка» сразу шесть рассказов по пятнадцать гиней за штуку. После этих ее слов я сразу ушел в тень. Если в городе и есть настоящие писатели, они, думаю, сидят себе дома и не отходят от машинки. И если поразмыслить, оно и есть лучшее времяпрепровождение, а вся эта болтовня о писательском труде самому писателю никакой пользы не приносит. Главное — писать, а в этом ты одинок. Никто тебе не поможет.

— Ну, а общение с людьми — у которых такие же, что у тебя интересы, проблемы, — это же стимулирует работу, подталкивает: иди пиши!

— Эта публика не могла б меня подвигнуть на сотворение списка белья для прачечной.

— Больно уж ты нетерпимый и резкий.

— Возможно. А я всегда говорил: неудачи делают человека резким и нетерпимым. Легко быть великодушным, когда все хорошо.

Маргарет чуть не подпрыгнула от возмущения.

— Как ты можешь сейчас рассуждать о неудачах? Не рано ли? И вообще — почему неудачи? Рассказ прочли по радио, опубликовали, ты написал роман, настоящий роман, и он искренней, лучше всех книг, которые я читала в последнее время.

— О нет, вы говорите так лишь потому, что любите меня, — возразил он шутливо.

Она быстро опустила глаза. «Да, я тебя люблю», — захотелось сказать в ответ.

Отношения их достигли стадии платонической любви и застыли на этой точке. Она спрашивала себя: может, в манере ее поведения есть что‑то, удерживающее его на расстоянии? А может, она для него всего лишь приятель, который по случайности принадлежит к женскому полу? Ведь он даже ни разу ее не поцеловал.

— Я говорю тебе то, что любой сказал бы на моем месте. — Она подняла голову. — Помню, я тебе чуть глаза не выцарапала, пока ты согласился дать почитать. Но ведь из этого совершенно не следует, что я стану хвалить твой роман, если он мне не понравился.

— Ты знаешь, я очень ценю твое мнение…

— Спасибо. Ты ведь давно отослал рукопись?

— Два месяца назад. Точнее, восемь недель и три дня.

— По крайней мере, это значит, что книгу читают внимательно.

Он погасил остаток сигары, на какое‑то мгновенье у него помрачнело лицо, потом он сказал:

— А, черт, с тобой играть невозможно! — Засунул руКу во внутренний карман пиджака и достал конверт. — Сегодня пришло.

Она развернула письмо. Наверху страницы стояло: «Издательство „Томас Рэнсом лимитед“. Лондон». Дальше шел текст: «Уважаемый сэр, мы с интересом ознакомились с рукописью Вашего романа „Горькие рассветы“ и считаем, что роман написан умело, в нем хорошо очерчен сюжет, что, несомненно, свидетельствует об определенных писательских способностях. В особенности это относится к диалогам. Но, взвесив все свои возможности, мы пришли к выводу, что по своему содержанию, по тому, кого вы сделали главным героем, роман этот может быть рассчитан на слишком узкий круг читателей, ввиду этого мы не можем принять его к публикации. Благодарим Вас за присланную рукопись и возвращаем ее Вам отдельной бандеролью».

Маргарет, не зная, что сказать, прочла письмо еще раз.

— Но ведь не так плохо, — проговорила она наконец. — Они хвалят книгу!

— Ну, видят, написано грамотно, поэтому оказывают мне честь: пишут специальное письмо, а не просто возвращают рукопись. А в письме надо ж что‑то сказать, вот они и пишут, что я подаю надежды, — диалоги, видите ли, удались. — Уилф криво усмехнулся. — Никогда не чувствовал себя так мерзко. Понимаешь, потрачено два года на то, чтобы перенести все, что накопилось в душе, на бумагу, закончил и вижу — получилось. По крайней мере, ничего лучше я пока не написал. Отсылаешь, ждешь чуть не на третий день телеграммы. А вместо этого проходит два месяца и потом — вот тебе! — Он щелкнул пальцами.

— А почему ты послал им?

— Издательство небольшое, но они печатают хороших писателей, ну и издают красиво.

— Ты бы мог послать в более крупное издательство. Там возможностей больше, и они не побоятся опубликовать человека со стороны.

— Наверно, ты права. Но знаешь, хороший роман новичка напечатает любое издательство, а разбавленный Лоуренс никому не нужен.

— Это не разбавленный Лоуренс, а самый настоящий Уилф Коттон. Ты хочешь, чтоб издатели держались одного мнения, чтоб все были непогрешимы, но они ведь тоже люди! Откуда знаешь, может, Томас Рэнсом просто истратил уже те деньги, что выделены на печатанье новичков? И почему ты так уверен, что какой‑нибудь другой издатель не станет сам искать новые имена? Ладно, потерял два месяца. Однако какое это будет иметь значение через десять лет? Придумай‑ка себе псевдоним и отсылай роман в другое издательство. И перестань пускать слезу, в пиво накапаешь.

Минуту он размышлял, глядя на потухшую сигару. Потом сказал:

— Отошлю‑ка я его агенту.

— Я слабо себе представляю: это дорого?

— Да нет, поначалу ничего не стоит. Вот когда тот договорится с издателем, то есть продаст рукопись, то возьмет комиссионные, десять процентов, что ли. Насчет издателей ты права. Можно кому не надо отсылать до бесконечности. А агенты всех знают, следят за конъюнктурой.

— Отсылай завтра же. У тебя есть список этих агентов?

— Есть. В писательском ежегоднике все имена проставлены. Вернемся домой, я выберу. Нет, лучше даже сделаем так, ты выберешь за меня. Положимся на женскую интуицию.

— А я не очень везучая.

— Со мной тебе авось повезет. Черт, такое ощущение, будто стоишь перед кирпичной стеной и пытаешься кулаком ее пробить.

Она взглянула на его плотно сжатые губы, стиснутый кулак.

— Все устроится, не волнуйся. Через пару лет будешь вспоминать как о давнем сне.

Он посмотрел на ее руку, которая так легко легла на его кулак, потом взглянул в лицо.

— А ты правда веришь?

— Верю.

Он все смотрел на нее. Словно хотел увидеть ее насквозь. Она покраснела, подумав, что же он нашел в ее душе.

— Я рад, что у той тетки напротив не сыскалось для тебя комнаты.

— И я рада.

На улице шел дождь, резкий ветер тащил за собой, толкал в спину. Уилф взял Маргарет за руку, и последние сто метров до дома они уже бежали.

В прихожей, запыхавшись, они улыбнулись друг другу, Маргарет откинула волосы.

Он открыл дверь своей комнаты.

— Зайдешь?

— Да я хотела пойти наверх, переодеть чулки — совсем промокли.

— А ты их просуши на электрокамине.

Она зашла в комнату. Уилф помог ей снять пальто, включил электрокамин и придвинул к нему два кресла. Она села, провела руками по влажным ступням.

— Слушай, отвернись на секунду.

— Давай, давай, я пока поищу ежегодник.

Он стоял, отвернувшись, у полки, потом взглянул на лее: Маргарет вытянула ноги поближе к камину.

— Ну что, холодные?

— Как две льдышки.

Он бросил книгу в кресло, стал на колени, взял правую ступню.

— Дай потру. И правда, жутко холодная.

— Какие у тебя руки теплые! — Ощущая во всем теле трепет, она закрыла глаза.

— Так хорошо?

— Да, очень.

Он выпустил правую ногу, она поставила ее на пол. Уилф начал растирать левую.

— Мне всегда казалось, что ноги — самая некрасивая часть тела, но у тебя они чудо.

— Спасибо на том.

Он продолжал тереть и тереть, потом давление рук ослабло, и тут она почувствовала легкое прикосновение. Приоткрыла глаза: Уилф не шевелился, прижавшись щекой к ее ноге. Она поскорей закрыла глаза. Запрыгало сердце. Маргарет не знала, сколько прошло времени. Он позвал:

— Маргарет.

Она взглянула ему в глаза.

— Маргарет, — повторил он.

— Ты трезв как стеклыщко? — тихо спросила она. Слегка приподнялась, обвила рукой его шею. Они поцеловались, и поцелуй был не страстный, но долгий и нежный. Немного погодя Уилф осторожно отстранился.

— Не хочется нарушать романтику, но ведь так и сознание потерять можно.

Она подвинулась в глубоком кресле, освобождая ему место.

— Иди сюда.

Он устроился рядом, они обнялись, и она уткнулась лицом ему в шею.

— Ты только послушай, какой ветер.

— Угу.

— Явно, с крыши летят черепицы.

— Ну и пускай.

Резкие порывы ветра бились о дом, здание прямо‑таки дрожало под этим напором. Над головой упало что‑то тяжелое.

— Что это? — Маргарет подняла голову.

— Это Поппи выпихнула мистера Суолоу из своей постели.

— Ты знаешь, он у меня как‑то смеха не вызывает. Ты слыхал, как они ссорятся?

— Судя по всему, повторный медовый месяц подошел к концу.

— Бедная Поппи.

Они застыли, откинув головы на спинку кресла.

— Сегодня не хочется думать о несчастье других, — сказал он.

Она легко дотронулась до его глаз, потом провела пальцами по губам.

— А ты не хочешь еще раз поцеловать меня?

Она прижалась к нему влажными горячими губами.

Кто‑то открыл и с грохотом захлопнул парадную дверь. По полу потянуло холодным воздухом. Маргарет вздрогнула.

— Тебе холодно?

— В ноги дует.

— Погоди минутку.

Он вылез из кресла, снял с кровати покрывало, обернул ей ноги.

— Сейчас согреешься.

Она приблизила губы к его щеке и потом прошептав ла на ухо:

— Давай лучше ляжем рядом.

Он замер. Потом тихо спросил:

— Ты правда хочешь?

— Да… Ты знаешь, я не… но я… я так тебя люблю, я хочу, чтоб ты знал, как я люблю тебя.

— О, моя любимая, моя малышка. Думаешь, я не хочу того же? Хочу. Очень хочу. Но не сразу. Я буду ходить и вспоминать твои поцелуи. Я пойду с тобой в кино, буду сидеть рядом и держать тебя за руку, а потом в толпе ты поглядишь на меня, а я пойму, что говорят твои глаза. Я хочу тебя всю, но сначала я хочу надежду.

Она отвернулась.

— Знаешь, ты будешь не первым.

— Но и ты тоже не первая.

— Да, да, я знаю.

— О Поппи?

— Да.

— А я все думал, догадываешься ты или нет? Но там у нас все было по — другому.

— Да, если бы было так, как у нас, ты бы наверняка съехал. Со мной тоже раньше так никогда не было.

— Ты любила его?

— Мне казалось, что любила. Да, любила. Только он был женат, а я не знала об этом.

— И поэтому ты приехала сюда?

— Я была так расстроена, в душе кавардак. Нужно было уехать, прийти в себя. До приезда в Лондон я жила очень замкнуто. Мои дядя и тетка очень тихие и мягкие люди, бездетные, они взяли меня к себе, когда мне было девять. Большое событие — в их возрасте взять ребенка. Да еще такого, как я. Я была довольно резкая и грубая. Я даже ругалась. Был период, даже хотела стать мальчишкой: тайно дружила с компанией ребят.

Он спросил о жизни до Эмхерста и, когда она начала рассказывать, обнял ее и прижал к себе. Она рассказала обо всем: об отце, Лауре, брате и сестре. Пo — детски торжественным тоном, без всякой жалости к себе. И он удивленно понял, что под личиной сдержанной и немного холодной женщины прячется маленькая девочка, ищущая любви, любви, которой ей так не хватало в жизни. И вот он держит в объятиях эту девочку, а она доверчиво делится с ним своей болью.

— Поедем в воскресенье к нам домой? Я тебя познакомлю с мамой.

— А она не злая, твоя мать?

Он весело хмыкнул.

— Иногда и позлиться может. Но ты ей понравишься. Только не напускай на себя вид холодной неприступности.

— А у меня вид холодной неприступности?

— Не совсем, конечно. Но когда тебе кажется, что кто‑то посягает на твои права, ты сразу принимаешь вид высокомерной недотроги — этакая дочь пэра.

Она расхохоталась.

— Да, да, знаю. Я за собой послежу. Это у меня защитный механизм, я его выработала еще в Эмхерсте. Сначала трудно было там ужиться…

Она взяла его за руку, чтоб взглянуть на часы.

— Час ночи.

— В это время вся респектабельная публика давно спит.

— А мы с тобой тоже респектабельные. Можно сформулировать так: в своей холостяцкой квартире он отверг притязания юной особы.

— Слушай, пожалуйста, не надо. Я совсем не хотел проверять на себе свою моральность. У нас будет свой час, будет, когда надо.

— Я понимаю тебя, — ответила она. — А ты перед сном будешь думать обо мне?

— Не уверен, засну ли сегодня.

— И я буду думать о тебе. Утром я открою глаза, сначала решу, что ничего не изменилось, утро как утро, а потом вспомню…

Он нежно поцеловал ее и стал вылезать из кресла.

— Мурашки, чертовы мурашки.

Он попрыгал, стараясь восстановить в ноге кровообращение. Она тоже встала, поправила прическу и одернула свитер. Потом бросилась к нему, обхватила, всем телом прижалась, спрятав лицо у него на груди.

— Маргарет, любимая, что с тобой?

— Ничего, — ответила она еле слышно. — Я просто глупая девчонка.

— Ты испугалась?

Она кивнула не отрывая головы.

— Я тоже боюсь немного. Никогда не мог себе представить, что все будет вот так.

Она снова прижалась к нему, потом отодвинулась и стала надевать туфли.

— Ты пошлешь роман?

— Ну, делай свое дело. — Он протянул ей ежегодник, уже раскрытый на нужной странице.

— О боже, сколько их тут! Они ж не могут быть все хорошими. Ладно, как тебе понравится вот этот?

Он обнял ее за плечи и поглядел, куда указывает палец.

— Хорошо. Как только получу рукопись, отошлю по этому адресу.

Он вложил свой стиснутый кулак ей в ладонь.

— Вот здесь моя жизнь, — сказал он, — в моей руке. — Расправил пальцы и приложил ладонь к ладони. — Я отдаю ее тебе.

— Надолго?

— Это решать тебе.

— Ну а ты понимаешь, что ты мне сейчас говоришь?

— Я понимаю.

— Пойду… Спокойной ночи, любимый.

Он открыл перед ней дверь.

— Ой, я собирался включить тебе свет, а здесь все зажжено.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее, но не успел этого сделать, она отпрянула и повернула голову.

— Что такое?

— Мне показалось, я услыхала что‑то.

— Ветер.

— Нет. — Она напрягла слух. — Нет, не ветер, послушай.

Он услыхал, как на улице воет ветер и грохочет по крыше. Постукивала неплотно закрытая входная дверь, и по кафельному полу струился поток холодного воздуха.

Тут Маргарет снова схватила его за плечо.

— Вот, опять. Разве ты не слышишь? Наверху. Похоже… похоже, кто‑то стонет!

— Честно говоря, я ничего, кроме ветра, не слышу. Может, труба в ванной?

Она все еще держала его за плечо, но теперь уже не так крепко. Он сделал шаг по направлению к лестнице, она, ухватив его за руку, пошла рядом.

— Подожди меня здесь.

Он тихо поднялся по лестнице. Если там что‑то не так, придется придумывать объяснение, а то она не заснет.

На лестнице было темно, но дверь в комнату Поппи стояла открытой и внутри горел свет. Он постоял на площадке, прислушиваясь. Здесь, наверху, ветра почти не было слышно. Раз горит свет и открыта дверь, значит, Поппи не спит. Но где тогда Суолоу? Внизу тоже никого нет. Уилф сделал несколько шагов к двери и уже поднял было руку, чтоб постучать, как вдруг услышал тот самый звук, который Маргарет уловила, стоя там, внизу.

С бьющимся сердцем он открыл дверь пошире и вошел в комнату. Она была пуста, на столике горела лампа, постель неприбрана. Одеяло сползло на пол. Не до конца, а так, наполовину. В страшном прозренье, зная заранее, что он сейчас увидит, Уилф заглянул за кровать. Он хотел произнести имя, но издал странный гортанный звук. Застыв от ужаса, не отрываясь он глядел на эту руку, отчаянно ухватившуюся за край одеяла, на розовое тело в нейлоновых складках сорочки, на повернутое в сторону лицо и на… кровь… кровь, о боже, сколько крови!

Закружилась голова. Он выбежал и ухватился за перила, чтоб не упасть… Потом как во сне пошел вниз по лестнице. На нижней ступеньке сел, опустил голову.

— Набери… набери три девятки.

Почувствовал, что Маргарет куда‑то ушла. Через минуту встал, пересек прихожую и взял из руки Маргарет телефонную трубку.

— «Скорая» слушает.

Усилием воли заставил работать голову, сказал ясно и четко:

— Звонят с Кросс — парк, дом 587. Немедленно пришлите врача и полицию.

На том конце провода голос звучал размеренно и спокойно. Уилф дал нужные сведения, положил трубку и взглянул на Маргарет.

— Поппи. Не ходи туда, ради бога. Мы ничем не можем помочь. Они сейчас приедут.

Все плыло перед глазами.

19

В носке была дырка, и ее основная цель состояла в том, чтоб окончательно натереть его большой палец. Он поставил ногу на постамент фонаря, снял ботинок.

— Камешек попал? — спросила Маргарет.

— Нет, в носке дырка. Целая дырища.

— Что ж ты мне не сказал?

— Что за важность. И не тратить же тебе свое время на штопку моих носков.

— А почему бы и нет? Я отнюдь не возражаю.

— Будет время, надоест.

Он сжал ее руку, чувствуя, что теперь, решившись после долгих колебаний, она стала нервничать. Пожалуй, без него вообще не пошла бы сюда. Он развернул карту города и стал проверять по ней.

— Да мы уже почти пришли, — сказал он. — Вот, погляди… Где‑то тут, улицы через две, должна быть церковь.

— Вон она, — сказала Маргарет.

— А нам туда — в переулок напротив.

Настоящего шоссе в южной части города не было, а была лишь дорога через лабиринт зашарпанных окраинных переулков, мимо складов, фабрик и вспышек света — света города, который виден сквозь пустоту, оставшуюся от давно снесенных зданий. Сейчас самое спокойное время: рабочий день кончился, люди пока еще сидят по домам. Один за другим мелькали автобусы, подбирая на остановках немногочисленных пассажиров.

— Мы же могли на автобусе доехать, — сказал Уилф.

— Да какая разница, уже почти пришли.

— Вообще да. Ты как?

— Нормально.

Наконец смогли разобрать цифру на одной из дверей.

— Номер три. А четные с той стороны. — Он снова взял ее за руку, пошли через улицу.

— Лестница подметена, дверь недавно покрасили, — сказал Уилф. — И дома кто‑то есть.

— Так. Ну, ладно, — сказала Маргарет, — ты где будешь? В пабе?

— Я ж не могу пойти с тобой.

— Да, сначала я сама.

— Ну, хорошо, я в пабе на углу. Буду нужен — позови.

Какой бледной кажется она под светом фонаря! Он нагнулся и поцеловал ее.

— Удачи, любимая.

И он пошел вниз по улице, оглянувшись шагов через двадцать, чтоб махнуть ей рукой. Она уже стояла на ступеньках дома, перед нею открылась дверь.

В те времена, когда пабы перестраивали сотнями, этот остался таким, каким был, наверное, тридцать лет назад. Только подкрасят изредка да обои наклеят. Деревянная перегородка между двумя залами выложена цветным стеклом, вдоль всей стены стойка, пол покрыт выцветшим линолеумом, круглые столики.

Первый зал был пуст, а из соседнего доносился шум веселой компании ребят, игравших в дарты. Марку пива, которым здесь торговали в розлив, Уилф видел впервые, поэтому взял бутылку «гиннеса». Остался у стойки. Бармен зазвенел мелочью и отсчитал сдачу.

— Ну, как на улице?

Это был довольно полный седовласый человек, небольшого роста и в очках. Жилет расстегнут, рукава рубашки закатаны, видна татуировка.

— Ничего, — ответил Уилф.

— Холодно? — спросил бармен.

— Да не тепло.

Из соседнего зала попросили повторить. Бармен ушел.

Уилф вынул письмо от агента и раз в шестой или седьмой принялся его перечитывать, все пытаясь за стандартными фразами уловить важные для себя оттенки.

«Уважаемый мистер Коттон! Благодарю Вас за присланный мне экземпляр рукописи романа „Горькие рассветы“, а также за письмо издательства „Томас Рэнсом лимитед“. Возвращаю его Вам. Я согласен с тем, что Ваш роман весьма талантлив, и в то же время не могу не принять мнения о том, что обстановка, герои, сюжет Вашей книги могут несколько сузить круг ее читателей. Однако особого беспокойства по этому поводу, видимо, пока проявлять не следует. Ваш роман, бесспорно, отвечает современным издательским требованиям, и я, с Вашего разрешения, незамедлительно предложу его ряду фирм. Постараюсь держать Вас в курсе всех происходящих событий».

Что ж, неплохо… Даже здорово, елки — палки. И все же плясать от счастья не хотелось. Вечно надеясь, что завтра будет что‑то новое, о дне завтрашнем мы грезим желаниями дня сегодняшнего. Но ведь завтра все может измениться. Жизнь умеет мешать человеческому счастью. Но неужели когда‑нибудь от счастья жизни с Маргарет останется один только страх потерять ее и больше ничего? Он не мог себе этого представить. «Сними эту печаль, любимая, — говорил он ей. — Развей последний призрак прошлого, и мы навсегда уедем отсюда». — «Да, — отвечала она. — Теперь, когда со мной ты, я ничего не боюсь». И все же в глубине души она надеялась, что поиски их окажутся безуспешными, — он понял это, часами роясь вместе с ней в справочном зале городской библиотеки. Да и сам он в минуты раздумья задавал себе вопрос: а стоит ли? Старые раны все еще болят. И кто сказал, что, пытаясь их залечить, он не причинит еще большую боль? К концу пятого вечера он со вздохом отодвинул от себя бумаги. Перед его глазами причудливым узором плясали имена жителей города, названия улиц, где стояли их дома. Он взглянул на Маргарет — она глядела в никуда, кончик карандаша уткнулся в бумагу.

— Ничего нет, — тихо сказал он. — Черт, ну и работка! И главное, вдруг я пропустил? А у тебя как?

— Нашла, — ответила она, не оборачиваясь.

Он вскочил, скрип его стула резко отозвался в тишине читальни, и поглядел через ее плечо на то место, куда указывал карандаш.

Снова подошел бармен и, глядя на пустой стакан Уилфа, спросил:

— Повторить?

— Да, пожалуйста.

Бармен открыл бутылку «гиннеса» открывалкой, вмонтированной в стойку, налил полный стакан.

— Выпьете со мной?

— Ага, спасибо, — ответил бармен и налил себе. Они чокнулись.

— Ну, за удачу.

— Ваше здоровье!

Они поставили стаканы, и Уилф спросил:

— Слушайте, вы случайно не знаете такого Уолта Фишера, живет где‑то рядом.

— Фишера‑то? Как же, знаю, заходит он сюда. Ничего, довольно смирный. И жену по субботам приводит, ежели есть кому с детьми посидеть.

— А, так он семейный, да?

— Ну, жена, и малышни хватает.

— Газета свежая? — Ему совсем не хотелось читать, но любопытство победило. Он взял у бармена газету, поглядел на первую полосу.

— Значит, тот тип, что уделал эту из Кросс — парка, говорит, мол, и не знает, зачем это он, да? Ладно хоть сознался сразу. И кто ее дернул к себе его пускать? Сто лет не виделись, он выходит из тюрьмы, и она его к себе берет. Голова у нее не на месте, вот чего.

— Теперь‑то на месте, — сказал Уилф.

— А? Ну да, правильно. Его вздернут, это точно. Кому он, гад, нужен?

— Я не верю в правильность высшей меры наказания, — сказал Уилф.

— С какой стати мы должны платить, чтоб он там в тюрьме прохлаждался?

— Можно ли мерить жизнь человека стоимостью его содержания в тюрьме?

— Так ее‑то жизнь он того, — сказал бармен. И зачем? За полста.

— Там не только в этом было дело. Они были муж и жена, жили вместе.

— Оно, конечно, так. Я со своей, бывает, тоже спорю. Но я ж не бью ее по башке.

— Видимо, вы не так уж и сердитесь на нее.

— Ой, ну да чего… — бармену не очень‑то хотелось препираться со странным посетителем, тем более сам пил пиво за его счет. — Я‑то знаю, что надо, а что не надо, а этот тип не знает.

— Вешаньем не научишь.

Зачем он стал говорить об этом? Если бы оставили его в покое, он бы забыл. Но нет. Он свидетель. Да и вообще, можно ли забыть такое? Ведь он убежал, убежал, как испуганный мальчишка. Когда был ей так нужен, даже не смог дотронуться до нее. «Скорая» приехала через восемь минут. А она умерла, и рядом никого.

Бармен что‑то говорил о том, как надо проучать людей. Слова его звучали словно как через завесу. Уилф вышел во двор, нужен был глоток свежего воздуха. Голова шла кругом.

А жить надо так, будто что‑то понимаешь в этой жизни.

Двор огибала низкая каменная стена. Он подошел поближе. Там, внизу, раскинулся город. Двести пятьдесят тысяч человек. Боже всемилостивый, подумал он, благослови нас, грешных, отныне и присно и во веки веков, аминь.

Он вернулся в паб. Уже в двери Маргарет заметила его. Рядом с ней сидел мужчина. Маргарет напряженно улыбалась, и это могло значить что угодно. Глаза ее странно блестели, щеки покрывал румянец.

— А, ну вот и он, — сказала Маргарет, и тот мужчина стал глядеть на Уилфа.

— Познакомься, мой отец.

Уилф почувствовал крепкое рукопожатие и подумал: меня надо было ему представлять, а не наоборот. Вслух он сказал:

— Итак, что будем пить?

— Нет, нет, плачу я.

Уилф глядел на Маргарет. Она кивнула ему совсем незаметно, и глаза ее наполнились слезами. Тогда он наклонился и взял ее за руку.

 

Зачинщики / The Assailants

(Перевела Г. Девятникова)

Десятитонка, под которой, подсвечивая себе переносной лампой в проволочной сетке, возился шофер, была ловко поставлена на узком клочке пустыря.

Накануне Брайен выехал из Абердина совсем поздно, потеряв день в поисках обратного груза. Сюда добрался среди ночи, а остаток ее провел, пытаясь обнаружить неисправность в двигателе и подручным инструментом починить его. Это и доконало. Кряхтя, Брайен вылез, распрямился, стал вытирать руки об тряпку. Небо как‑то быстро высветлилось, пока он лежал под машиной. Он оглянулся вокруг; вдоль невзрачных улиц спали дома, и подумалось, не нарушить ли тишину, заведя мотор для пробы.

Нет, решил он. Пусть доспят свое до первых утренних машин. Как‑нибудь дотянет до дому. В моторах он собаку съел и не подумал бы уйти из ремонтной мастерской, да вот хозяин, Невинсон, окончательно вывел из терпения. И Джойс сердилась, убеждала не уступать. Работа на грузовике подвернулась тут же, под напором Джойс он согласился, временно, пока не сыщется что‑либо иное. Человек он положительный, не ему скакать с места на место, уж года два он так и ездит.

Воздух был промозглый, и, когда спало напряжение от работы, Брайен почувствовал, что озяб. Постоял задумчиво возле грузовика, не замечая, что по — прежнему вертит в руках тряпку. Потом опустил капот, достал из кабины кожаную куртку, запер дверцу и двинулся широким уверенным шагом, крепкий, крупный мужчина. Окрашивая розовым бледное рассветное небо, фонари на высоких бетонных столбах, похожих на птичьи шеи, гасли по нескольку враз вдоль длинной магистрали, ведущей в город. Брайен направился к дому рядом с мелочной лавкой и уже взялся за ручку двери, когда приближавшийся мопед взорвал тишину, которую ему самому было жаль нарушать беспардонным скрежетаньем. Он проводил мопед взглядом. Водитель, весь в черном, приник к рулю. «Ну и ковбой», — оставалось пробормотать Брайену, прежде чем войти в дом.

Скрип двери заставил миссис Сагден выйти из ванной на лестницу в теплом голубом халате поверх ночной рубашки.

— Бог мой, я‑то думала, Брайен, ты давно лег и сны смотришь. А ты что, до сих пор был на улице?

— Вышло дольше, чем я рассчитывал.

— Надо ж! Я сплю себе как ни в чем не бывало, а дверь полночи открыта, заходи кому охота.

— Я ведь рядом был, напротив.

— Ну конечно, уткнулся в мотор и ни до чего дела нету.

Она сошла вниз и направилась мимо него в кухню. Он пошел следом и смотрел, как она открыла заслонку над плитой.

— Уж не думал, что вы такая трусиха. Столько тут народу ночует…

— Прежде чем кого впустить, я присмотрюсь как следует. А что сделаешь с тем, кто зайдет с улицы посередь ночи?

Брайен лишь улыбнулся. Он не принял ее жалоб всерьез. Знал: ее больше тревожит, что ему довелось провести все это время на холоде, когда можно было спать в теплой постели. Так уж она относилась к нему, считала, что из‑за своего характера он сверх всякой меры взваливает на себя хлопоты да заботы.

— Усаживайся и грейся. Я приготовлю тебе завтрак, только вот переоденусь.

Он расположился в кресле рядом с камином. Кресло покрывал просторный чехол, с тем чтоб уберечь обивку от промасленных спецовок. Брайен протянул ноги к огню. Миссис Сагден удалилась наверх. Пребывание на кухне делало его избранным из избранных, ведь хозяйка дома предоставляла стол и кров с разбором, лишь тем, чей внешний вид ее устраивал, и большинство допущенных ели в голых стенах столовой напротив входа, где столы были покрыты пластиком, а пол линолеумом, который легко мыть. Ей приходилось быть осмотрительной, он понимал это. Везде ж есть болтуны, которые не прочь прихвастнуть насчет особых удобств на придорожном постое. И то, что миссис Сагден, вдова, сорока еще нет, привлекательная собою, устроенная, предлагает ночлег мужчинам, которые сегодня здесь, а завтра невесть где, можно объяснять по — разному — не только тем, что ей хочется прибавки к доходу, который дает соседствующая мелочная лавка.

И ему, понимал Брайен, в разъездах по стране не мешает осмотрительность. Кое‑кто, не брезгуя подвернувшимися утехами, попадал в беду. Есть в Ливерпуле одно место, там молоденькая официантка терлась своим бюстом об любого, кто ни попади, а когда случалась свободная от разноски минутка, ходила с ними за грузовики на стоянку. А была она, пожалуй, моложе, чем выглядела, благодаря развитым формам и похотливому лукавому взгляду. Рано или поздно кто‑нибудь ее пристукнет или явится полиция и пойдут расспросы. Брайен сделал свои выводы и не показывается там больше. Еще можно встретить на дороге таких пташек, которые слоняются у кафе, чтоб кто‑то их подвез. Этих Брайен оставлял любителям ухватить кое‑что на стороне в обмен на услугу или тем, кто подвозил тех пташек просто по доброте душевной. Такие или сякие, все эти девицы мало ли до чего доведут, и Брайен держался от них подальше.

От печки все больше тянуло теплом, глаза у него закрылись, но вскорости он проснулся: вкусно пахло ветчиной, шипевшей на сковородке. На него смотрела миссис Сагден.

— То‑то хорошо, и будить не пришлось. Завтрак почти готов.

— Долго я спал?

— Минут сорок, не больше. Я хотела тебя не беспокоить. Ну теперь подзакусишь и иди ляг.

Он выпрямился, протер глаза.

— Я что думаю, поем и поеду дальше.

— Но ты же совсем не спал, дружище, — уставилась она на него.

— А, ладно, после отосплюсь.

— Да разве это хозяева? Не дают человеку отдохнуть, когда у него поломка. Ведь не ты виноват, что грузовик испортился. Собираешься такой путь проделать, а сам едва — едва подремал. Ехать тебе, друг мой, опасно.

— Обойдется. Я что прикинул: если сейчас выехать, то нагоню, сброшу груз в Карлайле и успею домой, пока Джойс не ушла. Тогда Глории не надо сидеть у миссис Майлс, у соседки.

Миссис Сагден отвела взгляд, и казалось, не только глаза, но и нос выражает неодобрение.

— Ах вот что. Так она все еще валандается с этим самым Гудини?

— Он себя зовет Леонардо. Это сценическое имя, а настоящее — Леонард. Леонард Драпер.

Миссис Сагден повернулась к плите и сказала через плечо:

— Леонардо, Гудини или как там еще, дело разве в имени?

— А ей‑то нравится бывать везде, людей глядеть. Я ведь по большей части в отъезде.

— Ну да, а дитя можно спихивать с рук на руки, а когда ты дома, сиди себе один, пока она там выламывается на концерте с фокусником. Лучше‑ка мой руки. Все готово.

Брайен встал, пошел к раковине, открыл кран, взял из банки немного пасты, чтоб отмыть масло, для той цели и держала ее миссис Сагден.

— Он в основном гипнотизер. Это его козырь.

— Похоже, твою жену он здорово загипнотизировал. Одно скажу, везет иногда женщине на мужа, который все терпит. Мой Норман не стал бы. Он считал, женщине место в семье, и я возражать не собиралась. Детей нам бог не дал, да и постояльцев в те времена я не пускала, но у меня забот было предостаточно, чтоб в доме держать порядок.

Брайен смущенно повел плечами, пожалев, что, когда с полгода назад они вот так заговорили по душам, рассказал о Джойс и Драпере. Ведь именно с той поры она скоропалительно составила себе мнение, что он из тех мужчин, на которых ездят. Извлечь бы урок, попридержать сейчас язык да уехать, а не давать новых поводов нападать на его жену; и в глаза‑то ее не видала, а берет на себя роль его защитника, дескать, такая мягкость никому еще не шла на пользу. Что она знает и понимает? По — своему, правда, но она вроде тех знакомых ему шоферов, что бахвалятся каждым очком в свою пользу, малейшей победой над женой, будто супружество — нескончаемая битва, где любая уступка — слабость, которой грех не попользоваться. С Джойс у них не так.

— Как я понимаю, в той мастерской можно за день вполне наглядеться на людей.

— Там другое. Ей нравится на эстраде. Для нее это… ну как колдовство.

— Я б ей показала колдовство. Красуется там невесть перед кем. Это при живом‑то муже, да и девочка подрастает.

— Ну, вы старомодны, миссис Сагден. И считаете, все должны быть как вы.

— Я словно мамаша с тобой говорю, так ведь? Между нами и десяти лет разницы нету. — Она поставила на стол яичницу с ветчиной. Теперь в одной руке была буханка, в другой застыл нож. — Знаешь, хочется думать: с годами прибавилось хоть немного ума.

— Выходит по — вашему, я и работать ей должен запретить.

— А что? Имело бы смысл. Ведь целый день работает на этого типа, да еще по вечерам ходи с ним куда попало. Она ж, считай, видит его в десять раз больше, чем тебя.

— Ну не каждый вечер она уходит. Вы же не хотите сказать, что…

— Я ничего не хочу сказать. Только вижу я легкомыслие, которому следует положить конец. Ну ешь, а то остынет.

— Может, это у меня не все как следует.

— У тебя? — Она снова посмотрела ему прямо в глаза. Нож на сей раз застыл, не дорезавши хлеб.

— Я ведь не зарабатываю столько, чтоб у нас было все нужное. И дома мало бываю. Чего же тут удивляться, приходится ей работать, а развлечься тоже хочется.

— Эге, многие женщины тоже бы… — Она умолкла, словно боясь наговорить лишнего, затем двумя резкими взмахами отрезала кусок хлеба. — И что это ты вечно себя принижаешь, чурбан этакий! — Она отвернулась, и то, что сказала затем, прозвучало тихо и даже невнятно, как намек, что разговор окончен: — Ты вправду чурбан, иначе давно бы указал мне: не суй нос в чужие дела.

Именно так и надо ему поступить — или больше здесь не бывать. Да жаль. Лучшего пристанища не найти. Она стояла к нему спиной и молчала. Брайен взял кусок хлеба, обмакнул в желток и принялся за еду.

— Ну вот все и устроилось, Глория, твой папа будет дома.

Девчушка сидела на диване рядом с Брайеном, уставясь на голубевший прямоугольник телеэкрана. Музыка неожиданно зазвучала очень громко, изображение дрогнуло, фигуры заколебались. Так бывает, если смотреть сквозь потревоженную воду.

— Ох, всегда так, — сказала Глория, — портится на самом интересном. Пап, покрути там какую‑нибудь ручку.

— Я уж отлаживал, — ответил Брайен. — Наверно, помехи.

— Нет, сам телевизор барахлит, — вмешалась Джойс. — Пора нам завести новый. — Она рассеянно оглядела комнату. — Куда это я дела свою расческу? Ты, Глория, не брала? Я у тебя спрашиваю, Глория.

— Нет, мам.

Джойс стала отодвигать диванные подушки.

— Вот она где. — Став на коврик перед камином и смотрясь в висящее там зеркало, она начала причесываться. В бледном золоте ее волос попадались пряди, отливавшие серебром, если на них падал свет, причем было это не от возраста, с детства осталось, но смущало Джойс, и она иногда заводила речь, не перекраситься ли полностью в блондинку. Брайен был против.

— Мам, мне не видно.

— Потерпи минутку. Я совсем опаздываю.

— Где у вас сегодня?

— В клубе «Зеленый лес».

— Публика у них ничего?

— Не знаю. Если такая же, как во всех других рабочих клубах, то им подавай только певцов да комиков.

— Мам, а покажи свой костюм.

— Опять ты, Глория… Ну обязательно, как только мне уходить. Ты же видела его столько раз. Я опаздываю, дорогая.

— Ну, мам, только одним глазочком.

— Уж ладно, если обещаешь вести себя хорошо и слушаться папу, когда подойдет время спать.

— Она всегда слушается, так ведь, малыш?

Джойс скинула юбку, открылся эстрадный костюм с блестящей отделкой, с высоким вырезом на бедрах, открывавшим во всю длину ее прекрасные ноги, обтянутые сетчатым нейлоновым трико. Она уставила одну руку на бедро, взмахнула другой и слегка повернулась на одной ноге.

— Та — ра — ра!

При этом она искоса взглянула на Брайена в опасении прочесть недовольство на его лице. Странное дело, но в доме костюм всегда выглядит более смелым, чем на эстраде. Становилось неловко вот так показывать себя в семейной обстановке, хотя вечером, на подмостках, она не испытывала никакого смущения, демонстрируя свои ноги перед совершенно незнакомыми людьми.

— Мамочка, какая ты красивая.

— Да, любимая, держусь. Пока что мне вслед оборачиваются. — Джойс окинула взглядом свои ноги. — Несколько кружек пива, этакие ножки — и Леонард эту публику хоть до смерти разделывай.

Игривость слов скрывала ощущение вины, не оставлявшее Джойс, глупое ощущение. Брайену вроде бы все равно. Лицо его, когда он мельком взглянул, а потом снова уставился на экран телевизора, ничего не выражало. Джойс стала натягивать юбку и скоро собралась уходить.

К половине десятого Леонардо закончил первую часть своей программы — заурядные штуки с цветастыми шелковыми платками, со стальными кольцами, которые таинственным образом переплетаются друг с другом, а после вновь разъединяются; точно рассчитав, сколь долго выдержат зрители показ подобного рода фокусов, он в завершение извлек Джойс из кукольного домика, который, как все только что видели, был пуст. Затем наступало самое главное, его конек, когда аудитория, хотя бы лишь солидаризуясь с отдельными своими представителями, могла принять участие в действии. Бывало, любопытные выспрашивали у Джойс о секретах Леонардо, а когда она уклонялась от ответа, то восклицали: «Известное дело, все это одни трюки!» Конечно, трюки. Все дело в мастерстве, с которым Леонардо подает свое трюкачество, будто оно легче легкого. Всего‑то навсего. Однако гипноз — совсем другое. Всякий раз можно убедиться в его неподдельности. Джойс однажды видела, как Леонард усыпил половину зала, всех их заставив по — дурацки сцепить пальцы на собственных затылках. Так и сидели, пока он не позволил высвободиться. Себя Джойс никогда не видела в ходе представления, в котором сама участвовала, лишь догадывалась, как это выглядит: Леонард фотографировал на одной из первых репетиций и показал ей снимок. Она тогда не смогла подавить в себе чувство неловкости, а чтобы скрыть его, посмеялась: «Трудно даже представить, чего только вы не можете заставить меня выделывать под гипнозом». — «Как правило, объект гипноза не совершает то, что противно его природе, — растолковал Леонард. — Однако вместе с тем как знать, что за силы дремлют в людях? Вышла у меня раз на сцену молодая дама, и напало на нее бесконечное желание все с себя снять. Срочно пришлось будить ее, чтоб обойтись без неприятностей».

Концертный зал клуба был почти полон, люди сидели вдвоем, втроем или вчетвером за небольшими столиками, а между ними лавировали официанты. Джойс всегда поражала легкость, с какой Леонард подлаживался под любую аудиторию. Ей в основном просто надлежало стоять на сцене, быть красивой и подавать на длинном кие нужные предметы, а Леонард непрестанно семенил туда — сюда, лучась обаянием; его безупречный вечерний костюм и прилизанные черные волосы заставляли Джойс вспоминать светских богачей, героев голливудских комедий тридцатых годов, которые прожигали жизнь в фешенебельных отелях и пили шампанское в несметных ночных клубах. Поначалу ей бывало не по себе от презрительных реплик, которые он иногда цедил вполголоса в адрес недостаточно внимательной публики, которая слабо воспринимала и не умела оценить его искусство; теперь она свыклась с этим и неизменно была сценична и очаровательна. Полупрезрение, с которым Леонард судил об интеллекте большинства людей, для которых выступал, обостряло удовольствие быть с ним заодно, соучаствовать в профессиональных секретах, непосредственно наблюдать тайны мастерства. С Джойс он всегда предельно учтив, она никогда не встречала более воспитанного человека. Когда она бывала рядом с ним, казалось, ей приоткрывается более прекрасный мир, и тем острее становилось удовольствие от пребывания на сцене. Порой ее интересовало, какая у него сексуальная жизнь, чем заняты мысли в свободное от дел время, а может, он постоянно думает, как усовершенствовать программу и где найти публику, перед которой вправду можно себя показать.

— А теперь, дамы и господа, следующий номер нашей программы — демонстрируется власть духа над материей, а для этого мне нужен помощник, доброволец из публики. Молодой мужчина спортивного склада. Неужели не обнаружится среди нас яркий образец британской мужественности, который пожелает прийти мне на помощь?

Зал оживился, люди посматривали на своих соседей. Джойс обратила внимание на столик недалеко от эстрады, за которым сидела молодая пара. Девушка подталкивала локтем своего спутника, а тот, морщась, отказывался. Леонард тоже заметил эту пару.

— Кое‑кто я вижу, никак не может решиться, не так ли? Выходите сюда, уважаемый. Не робейте.

Обернувшись, он кивнул Джойс, та спустилась со сцены под одобрительные возгласы и свист, с улыбкой протянула руку молодому человеку. Девушка подтолкнула его в спину:

— Иди с ней. Чего боишься‑то?

Парень привычно — небрежно дернул плечом: и позволил Джойс извлечь себя из‑за столика. Когда он, все еще держа ее за руку, стал подниматься на подмостки, Леонард принялся аплодировать. Зал подхватил. Джойс украдкой оглядела парня, пока он стоял перед Леонардом: сам невысокий, плечи широкие, грудь колесом, в общем, отнюдь не из последних.

— Итак, уважаемый, — приступил Леонард, — позвольте мне прежде всего заверить вас: с нашей стороны вам совершенно нечего опасаться. Вас, скажите, уже когда‑нибудь гипнотизировали?

— Да нет, никогда, — ответил молодой человек, и Леонард тут же отреагировал заученной улыбкой.

— Отлично. И вы не имеете возражений против того, чтоб я вас сейчас усыпил?

— Да нет. Если только сможете.

— А вы думаете, не смогу? Кстати, как вас зовут?

— Тед.

— Очень хорошо, Тед. Вы, значит, полагаете, что мне не удастся вас загипнотизировать?

— Да, то есть нет.

— Жаль, жаль. Успешность гипноза, видите ли, во многом зависит от вашего желания помочь мне. Тем не менее постараемся. — Леонард поднял правую руку, вытянул указательный палец, на кончике которого был наперсток, ярко сверкавший при свете софитов. — Тед, смотрите, пожалуйста, прямо на талисман. Буду считать до шести. На счете шесть вы закрываете глаза. Я считаю дальше, до двенадцати, и тогда вы будете в моей власти. Сможете слышать все, что я говорю и станете кивать головой в знак подтверждения. Ну — с, направьте взгляд на талисман…

Глаза Теда закрылись на счете шесть, а на счете двенадцать, когда Леонард спросил, слышит ли тот его слова, парень исполнительно кивнул головой.

— Я хочу, чтобы вы положили руки на темя и сцепили пальцы.

Когда Тед выполнил распоряжение, Леонард повернулся к публике.

— Он, я рассчитываю, будет сидеть тихо, пока снова нам не понадобится. — Леонард обождал, пока стихнет смех. — А теперь, дамы и господа, чтоб еще раз показать вам чудодейственную власть духа над материей, я попробую погрузить в транс свою ассистентку, очаровательную Джойс.

Она быстро поддалась гипнозу, пошла по приказанию Леонарда туда, где в ряд стояли три стула, легла на них. Он проследил, чтобы голова ее и пятки заняли правильное положение.

— Теперь я уберу средний стул, а вы тем не менее останетесь в той же позе. — Раздались аплодисменты, когда Леонард выдвинул средний стул, а Джойс по — прежнему лежала прямо, опираясь только на затылок и пятки. — Пусть вот так полежит немного. Уверяю вас, дамы и господа, ей очень удобно, и оставаться в этом положении она может до бесконечности. Вернемся теперь к нашему мужественному другу… — Он подошел к Теду. — На счете три вы проснетесь, но расцепить руки вам не удастся. Раз, два, три.

Тед заморгал, проснулся. Попробовал опустить руки, но не вышло.

— Эй что это вы натворили?

— Значит, не можете расцепить пальцы?

— Да вот не получается.

— Когда я дважды щелкну своими пальцами, то получится.

Девица Теда, остававшаяся за столиком, от души расхохоталась, когда тот получил свободу.

— А теперь, — сказал Леонард, — попрошу вас осмотреть мою ассистентку.

— Всегда пожалуйста.

— Я вас понял. Присмотритесь, как она удерживается на двух стульях — только головой и пятками. А вот вы могли бы?

— Надо думать, у вас и со мной это получится.

— Так, так, дамы и господа, мы заполучили сторонника. Скажите мне, Тед, какой у вас вес?

— Семьдесят пять кило.

— По — вашему, выдержит Джойс этот вес в нынешнем своем положении?

— Нет, свалится.

— Проверим?

— Кто, я?

— Да, Тед, вы.

— Зашибется она из‑за меня…

— Заверяю вас, я несу полную ответственность… Дамы и господа, в чем природа транса, в который я погрузил свою ассистентку: она может совершать такое, на что неспособна в обычном состоянии. То есть сосредоточенный дух торжествует над несовершенством тела. Наш друг говорит, что весит семьдесят пять килограммов. Сейчас вы увидите, как под моим влиянием Джойс выдержит этот вес. Пройдите, Тед, садитесь на Джойс. Не волнуйтесь, все будет отлично. Подайте мне руки. А теперь опускайтесь тихонечко посередине… Ну вот. Удобно?

— Вроде как ничего.

— Не упадете, если я отпущу вас?

— Нет.

— Значит, ладненько. Когда я отпущу вас, медленно подымайте ноги от пола, пока ваш вес не будет полностью давить на Джойс. Приготовились.

Он отпустил руки Теда, парень с опаской стал поднимать ноги.

— Никаких веревок и подпорок, дамы и господа. Сейчас Джойс без всякой посторонней помощи держит на себе семьдесят пять килограммов. Когда вернетесь домой, уважаемые, попробуйте сами. Только предварительно подложите на пол подушки… Благодарю за внимание, дамы и господа. Спасибо вам, Тед. Похлопаем Джойс, дамы и господа, и я выведу ее из транса.

Он поставил третий стул на место и щелкнул пальцами. Джойс открыла глаза, села, потом, немного покачиваясь, встала на ноги. Тед начал что‑то говорить Леонарду, тот подошел ближе и внимательно слушал.

— Дамы и господа, наш добровольный помощник интересуется, не отучу ли я его от курения. Вы действительно желаете бросить курить?

— Даже очень.

— А сами когда‑нибудь пытались?

— Разок — другой пробовал.

— И безуспешно?

— Вся беда — очень я люблю курить.

— Ага, вот оно как. Ладно, поскольку вы мне так помогли сегодня, посмотрим, чем тут помочь. Сначала я вас усыплю. Будьте добры, смотрите пристально на талисман. Я снова считаю до шести, вы закрываете глаза, а на счете двенадцать вы в моей власти… — Леонардо усыпил его и взглянул на часы. — В четверть одиннадцатого вы закурите сигарету. Во рту станет противно, и вы ее затушите. От сигарет вам постоянно будет противно, и всякое желание курить навсегда пропадет. Сейчас я щелкну пальцами, и вы проснетесь. Вы забудете все, что я тут сказал, но последуете моим распоряжениям.

— Уже все? — спросил Тед мгновение спустя.

— Все, уважаемый. Премного благодарен. Великолепный помощник для серьезного дела, согласитесь, дамы и господа.

Когда представление окончилось, то в проходе за сценой какой‑то мужчина, шатаясь, приблизился к Джойс:

— Прекрасно, лапочка. Лучше некуда.

Вмиг она с силой оттолкнула его. Он взял ее за плечи и тут, потеряв равновесие от сильного толчка, отлетел к стене.

— Это, мистер, в программу не входит.

Человек недоуменно заморгал:

— Искренне извиняюсь, лапочка. И не думал обидеть. Совершенно не думал. — Он распрямился и двинулся прочь, бормоча: — И мысли такой не было…

— Дубина! — проговорила Джойс, а обернувшись, заметила язвительную улыбку на лице Леонарда.

— Сурова ты с ними, а?

— Стоит свои ноги показать, и уж всякий решает, что к тебе можно лезть.

— Эх, пуританочка, говорил я тебе…

— Ладно, я такая. Но это ж мое право.

— Ступай переоденься, — улыбнулся он, — да присядем выпьем.

— «…маленькой девочке было очень страшно, когда она шла по длинному темному коридору. Потом она повернула за угол и увидела в дверях свет. Подходит она туда и — о чудо! — перед ней волшебная комната. Пол на удивление блестит, по стенам прекрасные картины, на окнах шелковые занавески. И все это великолепие освещают шесть огромных сверкающих хрустальных люстр, которые свисают с разукрашенного потолка. Девочка ахнула от изумления. Куда же это она попала? Кому принадлежит эта волшебная комната?» — Брайен закрыл книгу. — Знаешь, кому она принадлежит?

— Нет, — ответила Глория.

— Ну так завтра вечером мы выясним.

— Ой, пап, почитай еще чуточку.

— Нет, нет, ты б ждала, если смотрела бы сказку по телевизору. Да и спать тебе давно пора. А то утром в школу не встанешь.

— Вот миссис Майлс разрешает мне подольше не спать.

— И совершенно напрасно.

— А мама когда домой придет?

— Еще не скоро.

— Скажи ей, чтоб меня укутала.

— Скажу. Но если ты сейчас не отправишься спать, то я начну сердиться.

— У меня мамочка такая чудесная. — Глория прижалась к Брайену и обвила его шею руками. — А ты у меня чудесный папочка.

— Очень рад слышать. А теперь свернись клубочком, закрывай глазки, и чтоб через пять минут ты спала.

Леонард взглянул на часы, заказывая напитки, тронул Джойс за локоть и указал ей на Теда, сидевшего за своим столиком. Тот достал пачку сигарет и стал что‑то говорить своей девице, когда вдруг заметил, что и она, и все вокруг смотрят на него. Прикурив и затянувшись, он тут же скривился и загасил сигарету. Вокруг раздался громкий смех, а когда девушка все ему объяснила, Тед посмотрел в сторону Леонарда, стоявшего с Джойс у стойки бара, расплылся в улыбке и поднял вверх большой палец. Кое‑кто захлопал, Леонард поклонился, улыбнулся, а в это время подошел культорганизатор клуба, коренастый, седой, короткопалые его руки все были покрыты шрамами.

— Платит клуб, мистер… э… — сказал тот, когда бармен ставил бокалы на стойку.

— Благодарю, — Леонард, добавил тоник в джин для Джойс, себе в виски подлил воды.

— Было прекрасно, — сказал культорганизатор. — По — моему, полный успех. — Он протянул Леонарду конверт. — Надеюсь, вы будете удовлетворены.

Леонард взял конверт с некоторым отвращением, раздраженный, что ему платят при публике, положил, не глядя в карман.

— Благодарю.

— Обычно им не нравятся разные фокусники.

— Я гипнотизер и иллюзионист.

— Как? Ну, вам ясно, о чем я. И молодая дама так помогала. Тут же все оценили.

— Догадываюсь, что вы имеете в виду. Кучка парней с парой гитар и кучей нахальства больше им по душе, а следить, как настоящий артист работает, для этого ведь напрягаться надо.

— Мы приглашаем с разбором. Халтурщиков не берем.

— Обо мне такого не скажешь. Качество всегда качество, даже в наши дни, когда достойное находит все меньше и меньше ценителей.

Собеседник начал волноваться:

— Да — да, конечно, как не понять…

— Нет уж, простите, — продолжал Леонард, — я не уверен, что вы понимаете. То, что вы сегодня увидели, это высший профессиональный уровень. У меня репутация, честно добытая за долгие годы, и я тем горжусь. Разве приятно демонстрировать свое мастерство перед теми, кто не в состоянии оценить по достоинству то, что им показывают. Вы, вероятно, никогда не слышали о ВКМ?

— Я‑то… нет… уж…

— Это Всемирная конференция магов. Она собирается в Брайтоне в ближайшие недели. Вот там действительно выступаешь перед асами, не то что перед людьми, которые одним глазом на тебя поглядывают, а вторым на официанта, когда это он выпивку принесет. Надеюсь с помощью моей молодой ассистентки получить там несколько премий этого года.

— В таком случае желаем вам всяческого успеха, мистер… ну… Леонардо. Простите уж, мне тут кое с кем переговорить надо.

Он натянуто улыбнулся и отошел.

— Уж так сурово вы с ним обошлись, — сказала Джойс.

— Не терплю, когда всякая мелюзга желает мне покровительствовать.

— Он же хотел как лучше.

— Как и тот, за сценой. Всяк по — своему раним.

— Ну, оставим это.

— Еще выпьешь?

— Мне, спасибо, достаточно. Да и задерживаться нельзя.

— Не волнуйся, я тоже не собираюсь здесь долго оставаться. — Он обратился к бармену. — Пожалуйста, еще раз виски.

Джойс вылила оставшийся тоник в стакан и сказала:

— Знаете, Леонард, ничего не получится.

— Что не получится?

— С Брайтоном.

— Муж, что ли, запретит?

— Нет.

— Ты с ним еще не говорила?

— Нет.

— О господи, всего три недели осталось, и так меня подводить.

— Я же не обещала.

— Да, но я думал…

— У меня семья, Леонард. У меня есть муж и ребенок, и нельзя же мне взять и сорваться в Брайтон на три или четыре дня.

— Позволь, а как же мне без тебя? К этому разу у меня отличные номера подготовлены, уверен, что отличные. Но без тебя не обойтись.

— А вы не можете найти замену?

— Найти кого‑то и обучить за три недели? Это же несерьезно, дорогая.

— Сочувствую вам, Леонард, но какое у меня положение, вы знали с самого начала.

— Я считал, что мы живем в середине двадцатого века, а не где‑то в девятнадцатом.

— Он и так со многим мирится.

— Иначе и быть не должно. А вам‑то хотелось бы поехать?

— Ну конечно! Три или четыре дня на море. А как мне сами эти выступления нравятся, вы же знаете.

— Так переговори с ним. Сегодня вечером.

— Но…

Пальцы Леонарда сжали ей локоть, глаза смотрели прямо в глаза:

— Поговори с ним.

Когда она пришла домой, Брайен, так и не снявший свой рабочий костюм, спал, развалясь в кресле и приоткрыв рот. Прежде чем потрясти его за плечо, она выключила телевизор.

— Сию минуту закрыл глаза, — сказал он, проснувшись. — Который час?

— Четверть двенадцатого. Глория вела себя хорошо? Не капризничала?

— Нет. А с чего бы?

— Днем казалось, она неважно себя чувствует. Видно, мне вправду только показалось. Ужинал?

— Нет.

— Поешь чего‑нибудь.

— Даже не знаю. — Он протер глаза и потянулся. — Давай‑ка выпьем чаю, а там я решу.

Она сняла пальто, положила на кресло и прошла в кухню, налила чайник. Брайен, поеживаясь, появился следом и стал в дверях.

— Ух! Словно уже часа три.

— Тебе надо было лечь.

— Вечно одно и то же: спишь да работаешь. Совсем тебя не вижу.

— Знаю, ты злишься.

— На что?

— Да что я ухожу вот так. Помогаю Леонарду.

— Ничего подобного я тебе ни разу не говорил.

— Я же чувствую. Тут говорить необязательно.

— Но если ты удовольствие получаешь, радость какую‑то. А меня ведь почти не бывает дома… Тебе веселого мало.

— А завтра ты опять на север?

— Нет, на пару дней ставят меня на местные рейсы. Пока фургон не приведут в полный порядок.

Чайник стал закипать. Она отсыпала заварки, достала две чашки.

— Так будешь что‑нибудь есть? Я тогда приготовлю.

— Давай, что ли, бутерброд с ветчиной.

Джойс поставила сковородку на другую конфорку, достала из буфета ветчину. Не поднимая глаз от рук, снимавших шкурку, сказала:

— Леонард поговаривает теперь о Всемирной конференции.

— Какой конференции?

— Всемирной конференции магов. Разве я не рассказывала? О ней, конечно, и думать нечего. Это в Брайтоне, через три недели. Он метит всех там обыграть, если я поеду и помогу.

— В Брайтоне?

— Да. Одна глупость. На три — четыре дня уехать. Я ему говорю: нечего и надеяться. У меня семья, мне надо заботиться о муже и ребенке.

— Значит, ты не поедешь?

— Конечно, нет, так я ему и сказала.

— Но тебе ведь хочется туда? Хочется с ним поехать?

— Как понимать «с ним»? Я у тебя спрашивалась?

— Сейчас спрашиваешься.

— Слушай, я…

— Ты не поедешь.

— Слушай, Брайен, не изображай грозного мужа. И нечего тут законы устанавливать.

— Пусть он знает. Скажи ему.

— То сказать, что он и так знает? Или сказать, что это ты запретил?

— Как угодно. Но сказать скажи.

— Слушай, Брайен, кто ты такой, черт подери?

— Я твой муж.

— И долго еще я должна благодарить тебя за это?

— Ты что имеешь в виду?

— Сам знаешь. Я была благодарна тебе, когда ты на мне женился. Не всякий ведь мужчина сделал бы то, что сделал ты. А ты взял меня замуж и сделал порядочной женщиной. Как тут не быть благодарной?

— Я женился, потому что полюбил тебя.

— Потому что хотел спать со мной, а я была беременна от другого.

— Давай не будем об этом.

— Хочешь забыть? А разве не вспоминаешь всякий раз, как посмотришь на нее? Она там спит наверху и не знает, но мы‑то знаем. А когда ей расскажем, Брайен?

— Столько прошло лет. Ей сейчас восемь, и она наша — твоя и моя. Зачем тебе эта новая затея?

— Потому что мне надоело. Все надоело.

— Но ей‑то ты не скажешь?

Она вскинула голову:

— А почему бы и нет? Что, ей запрещается знать правду?

— Вот и все, уважаемый. Пожалуйста, квитанцию. Когда придете следующий раз, костюм будет готов и упакован. Надеюсь, он удовлетворит вас во всех отношениях.

— Я не сомневаюсь, — улыбнулся клиент Леонарда, — нисколько не сомневаюсь. Приятно‑таки приобретать вещь, когда тебя обслуживают, как в лучшие времена.

— Очень любезно с вашей стороны, уважаемый. Качество и вежливость — непременные основы любого хорошего предприятия.

— Увы, многие забывают об этом.

— Вот именно, вот именно. — Леонард проводил клиента и растворил перед ним дверь. — До свидания, уважаемый.

Затем он взял костюм с прилавка и прошел в заднюю комнату, где Джойс накрывала на стол в ожидании, пока закипит электрический чайник.

— Как раз вовремя, я завариваю чай.

— Я только упакую, и мы себе почаевничаем.

— Он вроде был доволен, этот человек, что сейчас ушел.

— Мы с ним остались взаимно довольны. Это и означает успешность сделки.

— А вы, Леонард, хороший портной?

Держа костюм на отлете, Леонард отряхнул его ребром ладони, последний раз придирчиво осмотрел, аккуратно сложил, поместил в большую квадратную коробку и перевязал ее бечевкой.

— Лучший в городе.

— А вы никогда не подумывали расширить дело? Еще одну мастерскую открыть?

— Одно время были такие мысли. Но самому трудно находиться в двух местах сразу, а я не представляю, как можно положиться на кого‑то, кто меньше тебя болеет за дело. Поэтому и решил я не расширяться, но уж чтоб тут все было на высоте. И это себя оправдывает. Меня знают, клиентура хорошая, зарабатываю прилично. Чтобы сам закройщик тебя обслуживал — люди ждут именно этого и потому согласны хорошо заплатить.

Джойс налила кипяток в заварной чайник.

— Леонард, насчет этой конференции.

— Да?

— Ничего не выйдет.

— Но ты спросилась у него?

— Вовсе я не спрашивалась, просто рассказала, что она будет. Он сразу на дыбы. Мы поссорились.

— Жалко.

— Наверно, это я виновата. Вышла из себя и наговорила ему жутких вещей.

— А он не… — Леонард замялся. — Он тебя не бьет?

— Брайен?

— Он здоровый буйвол. Такой как сорвется…

— Ужасно, но с Брайеном ни поссоришься, ни поскандалишь. Иногда я от этого лезу на стенку, такой он терпеливый и чертовски правильный.

— И глупый, — добавил Леонард.

— Вы что?

— Да, Джойс, глупый, уж извини. Он разве не понимает, какая ты женщина? Неужто ты не заслуживаешь большего, чем торчать дома, варить и стирать на него?

— А разве не каждая женщина порой такое думает?

— Множество их довольны своей судьбой. Таких не счесть. Но ты другая, ты особенная. Ты подобна прекрасной тропической птице, которая теряет свою яркую окраску и умирает, когда не может расправить крылья и пуститься в полет.

Услышав столь высокопарные фразы, она еле удержалась от смеха.

— Птичка в златой клетке. Только клетка никакая не золотая. Все это мило, но…

— Нет, Джойс, — он подошел и взял ее за руки, выражение глаз было совсем незнакомым, — так не может продолжаться.

Потом, когда он поцеловал ее, она очень удивилась, что была так пассивна в его объятиях и не сопротивлялась. Лишь когда он стал все крепче прижимать ее к себе, она отстранилась, посмеиваясь.

— Ну, Леонард, вот уж никогда бы не подумала, что вы способны целоваться и обниматься по углам.

Он удержал ее руки:

— Джойс, до сих пор я никогда с тобой об этом не заговаривал. Считал, не имею права. Но не могу я спокойно это больше видеть. Ты ради каких‑то заработков вынуждена вести жизнь, лишенную и красоты и утонченности. Человек я небогатый, но мог бы дать тебе хоть кое‑что, чего ты достойна. По крайней мере, житься тебе будет лучше, чем с ним.

Она высвободила руки и, пытаясь скрыть удивление и смущение, стала разливать чай.

— Вы меня просто поразили, — выговорила она наконец.

— Я всегда это скрывал. Повторяю, не считал себя вправе. Хотел бы также, чтоб ты знала, что я… я никогда не предъявлю требований, на которые ты не в состоянии согласиться.

Это уж слишком. Она сказала со смешком, лишь бы положить конец разговору:

— Не болтайте глупостей.

Он надулся и ничего не ответил.

— Леонард, простите. Вам этого не понять.

— Я могу понять верность по заблуждению. Ибо, зная тебя, не желал бы видеть другую.

— Да, это верность, Леонард, и без всякого заблуждения. Даже больше, чем верность.

— Не уверяй меня, что по — прежнему его любишь.

— Вот вчера я ему столько наговорила, а потом он так взглянул… убить себя была готова.

— Ты стараешься не обижать людей. И сама не поймешь, что не ты ранишь, а правда.

— Я ужас что натворила — швырнула ему в лицо, что Глория не его ребенок. Это после стольких лет…

— Как, как ты сказала?

— Она не от него. У меня был роман с женатым человеком. Была я молодая и, понятно, глупая. Впрочем, я порвала с ним до того, как встретила Брайена, а как начали мы с ним, то поняла, что беременна. Спроста можно было Брайена уверить, что ребенок от него. Но я на это не пошла. Сказала ему правду. А он, представьте, ответил, что хочет на мне жениться, а таким путем заполучит меня куда быстрее. Я ему и не говорила, кто был тот, другой.

— Дочка не знает?

— Никто не знает. Вы первый, кому я рассказала. Брайен обожает Глорию, как родную. А я вчера вечером такое ему наговорила. Даже впрямую угрожала, что скажу Глории правду.

— Это ничего не меняет. Но нельзя тебе вечно жить одной благодарностью.

Когда она протягивала ему чашку, взгляд ее был тверд.

— А вам‑то, Леонард, можно. Так ведь, да только вот что в итоге получается.

Напротив входа в школу Брайен сидел в кабине своего грузовика. Школьное здание было старое, не отвечавшее современным стандартам, асфальтированная спортплощадка, отгороженная от улицы железным барьером, пестрела выбоинами. Через пару лет Глория перейдет в новую, современную среднюю школу, что стоит посреди зеленого поля на городской окраине. Такие раздумья быстро подвели к мысли о том времени, когда девочка закончит школу и поступит на работу. Время летит быстро, и с каждым уходящим годом они с Джойс будут все меньше нужны ей, она станет самостоятельной.

А роды тогда были тяжелые, с осложнениями, и пришлось сделать операцию, после которой у Джойс детей больше не будет. Впрочем, не столь важно, что собственного ребенка у него не появится — Глория как родная, и любит он ее отчаянно, и не видит причин когда‑либо открывать ей, от кого она. Вот только Джойс постоянно помнит про то обстоятельство и, если бывает раздражена, высказывается с непонятной для него злобой и яростью. Нет у нее причин питать к нему благодарность. Женясь на ней, никаких он жертв не приносил. Его тянуло к ней, и спасибо обстоятельствам, которые заставили ее согласиться. Вряд ли ему удалось бы иначе добиться своего, остается лишь радоваться такому везению, а то, глядишь, она бы с ним рассталась. Теперь он не мог освободиться от мысли о последней ссоре и о том, что счастья он ей явно не доставил.

Двери распахнулись, начали выбегать школьники. Он высматривал Глорию, а заметив ее, вылез из кабины, чтобы окликнуть.

— Глория, я здесь, моя славная.

Она бросила подружек и побежала к нему, а он подхватил ее на руки, через открытую дверцу машины перекинул на сиденье. Уселся рядом, завел мотор.

— Мама велела отвезти тебя к ней в мастерскую. Побудете там вместе до закрытия, а потом домой.

— Ой как здорово!

Привыкнув просиживать полдня у соседей, девочка была в восторге, что едет в мастерскую. «Как бы найти себе работу, где хорошо платят, — думал Брайен, — чтоб Джойс могла сидеть дома. Да вот захочет ли изо дня в день возиться по хозяйству, даже если я буду получать вдвое больше теперешнего».

Вошли в мастерскую. Драпер раскладывал на прилавке галстуки.

— А, Брайен. И малышка Глория. Хотя не такая теперь уж и малышка, правда?

Он всегда обращался к Брайену по имени, а Брайен, не отваживаясь по — фамильярному звать его Леонардом и избегая слишком уж официально именовать мистером Драпером, ухитрялся вообще никак не называть.

— Джойс велела привезти ее сюда. Сказала, что присмотрит за ней до закрытия.

— Да — да, именно так. Твою маму я попросил сходить по одному дельцу, она уже скоро вернется. Проходите в нашу обитель.

— Да времени‑то у меня в обрез, подзадержался я.

— Но минутка — другая у вас найдется? Вы же хотите повидать Джойс?

— Пожалуй, минутку погожу, может, она придет.

— Вот и прекрасно, — сказал Драпер. — Пошли, пошли.

Брайен взял Глорию за плечо и подтолкнул вперед, в заднюю комнату, где вдоль стены висели на тремпелях костюмы, а на широком столе лежал наполовину развернутый отрез.

— Жалко, нет у меня никакой шипучки. Возможно, мама тебе принесет. Хотя у меня кое‑что и найдется. — Драпер достал с полки коробку печенья, открыл и протянул Глории.

— Наверное, тебе оно понравится.

— Скажи спасибо, — вставил Брайен, когда Глория взяла печенье, и девочка послушно поблагодарила.

Драпер погладил ее по головке.

— Вот и прекрасно. Умница! У нас здесь без церемоний. Вкусно, правда? Твоя мама тоже их очень любит. А ты не знала? Я ей всегда говорю, что она испортит себе фигуру, но не слушает она меня, ест и ест, и вроде бы ничего ей от этого не делается. Ты рада, что у тебя такая красивая мама?

Глория кивнула и сказала «да».

— А уж ты тоже вырастешь такая же красивая. Это видно. Ты вся в маму. Сразу ясно, чья ты дочка. Вот папиного в тебе мало. — Драпер кинул взгляд на Брайена, словно желая укрепиться в своем мнении, потом на Глорию. Разговаривая с нею, он наклонял голову вперед и немного набок. — Так оно и должно быть, правильно? Папа большой и сильный, а из тебя вырастет красивая дама, похожая на мамочку.

Брайен нахмурился, слова Драпера больно резанули, заставив вспомнить ссору с Джойс.

— Что ты будешь делать, когда вырастешь? Выступать с танцами, с песнями, артисткой станешь? У твоей мамы хорошо получается, когда она мне помогает, но ей ведь нужно о папе твоем заботиться… — Снова он погладил Глорию по головке и кинул взгляд на Брайена. — Боюсь, Брайен, вас мне нечем угостить, разве что чашечкой чая.

— Нет, нет, мне пора.

— Пап, а можно я куплю комикс?

— Ну конечно, — сказал Драпер. — Тебе же надо чем‑то развлекаться, пока мы с мамой не освободимся. — Он вынул из кармана шиллинг. — Следи внимательно. — Драпер спрятал монету между ладонями, а потом протянул Глории оба кулака. — В какой руке?

— В этой.

— В этой? — Рука была пуста. — Тогда, наверное, в другой, не так ли? И здесь тоже пусто. Куда, интересно, она делась? Ты не знаешь? Давай посмотрим здесь. — Он протянул руку и якобы вытащил шиллинг у Глории из уха. — Вот где. Кто бы мог подумать? Бери, монета твоя. А киоск на углу.

— О — о, спасибо! — Глория повернулась и убежала.

— Приятно, должно быть, наблюдать за развитием такого милого ребенка, — задумчиво проговорил Драпер, глядя на открытую дверь, за которой исчезла Глория. — У нас с женой никогда не было детей. Она все хотела обождать. А потом заболела и умерла, да и тогда поздно было. Нервная она была женщина, и счастья с ней я не знал. Может, оно и жестоко звучит, но ее смерть была для меня как избавление. Некоторые мужчины в подобном положении утешаются на стороне, однако такое оказалось не по мне.

— А почему вы другой раз не женились?

— Не так‑то оно просто. Страшно опять ошибиться, и никак не встретишь такую, чтоб помогла тебе преодолеть этот страх. А встретишь, выясняется, что она несвободна.

Брайен поежился, когда Драпер скользнул взглядом по его лицу. Брайен не любил и не понимал Драпера, чувствовал себя при нем неловко.

— Мне пора.

Только он собрался уйти, Драпер поспешил остановить его.

— Послушайте, мне нужно поговорить с вами. Уж вы не будьте слишком суровы с Джойс.

— О чем это вы, не понимаю.

— Не судите ее слишком строго. Она ведь была совсем молоденькая.

— О чем вы?.. — начал Брайен, но умолк, заметив, что Драпер смотрит на что‑то у него за спиной. Обернувшись, Брайен увидел в двери Глорию, вернувшуюся с яркой книжкой в руках.

— Глория, сбегай, погляди быстро, не идет ли мама.

— Ой, пап, я только что с улицы.

— Делай, что тебе сказано. — Он дождался, пока она ушла, открыла и захлопнула за собой входную дверь, и тогда обернулся к Драперу: — Так о чем это вы начали говорить?

Пристальный взгляд Драпера был все еще устремлен в прежнем направлении. Брайен снова обернулся, заподозрив, что Глория обманула его и вновь стоит в дверях. Именно в это мгновение подступил необъяснимый страх, и оттого, что Драпер продолжал стоять неподвижно и отказывался отвечать, страх обратился в уверенность, что этому человеку известно нечто, способное причинить зло им с девочкой.

— Так я спрашиваю, о чем это вы начали говорить? — хрипло выдавил Брайен.

Драпер повернулся, стал, вытянув шею, смотреть на Брайена. Заговорив, он все время махал руками, будто ткал в воздухе нити, связующие их обоих.

— Все было покончено, когда она встретила вас. Что касается Брайтона, это я могу понять, но вы не должны быть слишком строги к ней. Сейчас между нами ничего нет.

Брайен смотрел на него в упор. Сомнения лишили его на время дара речи.

— Вы? Вы хотите сказать… у вас с ней…?

— Говорю вам, она была совсем молодая. Дело житейское.

— А Глория?.. — Он не мог поверить. — Она не ваша. Она моя.

— А каково, представьте, мне? Я же вижу, чего они лишены. Я бы их и поселил и обеспечил лучше.

— Но вам они не достанутся, ни та, ни другая. — В нем что‑то накипало, рвалось гулко наружу, он сдерживался из последних сил, стараясь не сорваться. Его трясло, и он поймал себя на том, что с трудом различает надвинувшееся лицо Драпера, шевелящиеся губы, испускавшие слова, полные яда.

— Она готова вернуться. Она устала от своей признательности вам, устала жить с вами в благодарность за то, что вы для нее сделали. Чем вы ее остановите, если ей хочется вернуться ко мне? Что предпримете, когда она заявит, что уходит от вас?

— Сво — лочь! — взревел Брайен, заполнив криком комнату. Он ударил Драпера в лицо, тот отлетел назад вдоль развешанных костюмов, уцепился за них, сорвал с вешалки, а Брайен кинулся следом, схватил его за горло и начал душить, вне себя от ярости.

— Не достанутся. Не отнимешь. Они мои. Слышь, мои.

Тут же он почувствовал, как отяжелело тело Драпера в его руках, опустил его на пол, и тут в двери раздался голос Глории:

— Пап, ты что делаешь?

Он рванулся к ней, склонился, обнял.

— Пап, что‑то случилось?

— Ничего — ничего, — ответил он. — У него голова закружилась. Скоро пройдет. — Брайен выпрямился и, взяв ее за руку, потянул к двери. — Поехали кататься.

— А маму не будем ждать?

— Нет, мы надолго едем,

И, не дав опомниться, Брайен подхватил ее на руки и унес на улицу.

Он вел и вел машину и лишь какое‑то время спустя заметил, что Глории неможется. Она спала рядом, свернувшись на сиденье, и, пощупав ей лоб, он понял, что у девочки жар. Надо бы ей перекусить и выпить горячего. Однако Брайен не решался остановить машину у какого‑нибудь придорожного кафе, можно ведь выдать себя в случае преследования. Тревога, очевидно, уже поднята. Джойс, конечно, слишком потрясена и может ненароком выдать его, а полиция быстро дознается, что он собирался заехать в мастерскую, а дома их с Глорией нет.

Надежды никакой. Сбежал он необдуманно, в панике, не представляя, как ему скрыться. Взять‑то его возьмут, но прежде добраться бы до какого‑то тихого угла, чтоб все обмозговать. Он знал только одно такое место.

Брайен упрямо ехал на север под косым дождем, с напряжением всматриваясь в бегущую навстречу дорогу. Время от времени он протягивал руку и касался лба спящей девочки: пугало не то, что ему самому будет, а другое: ведь Глория видела, что он сделал с Драпером, а сильно ли это на нее подействовало, глубоко ли врезалось в память?

Он стал будить ее, вытащил из кабины, но она спала на ходу, не в силах разлепить веки; миссис Сагден ахала и охала над нею. Важно было дать Глории хорошо выспаться, а не кормить ее и поить, поэтому миссис Сагден заставила его отнести девочку наверх и уложить в постель, притом сама ни о чем не спрашивала, пока Брайен не спустился в кухню.

— Ну? — заговорила тут миссис Сагден и, не слыша ни слова в ответ, продолжила: — Вы же с нею не просто отправились покататься?

— Я его убил, — сказал Брайен. Сказал жестко, сразу, иначе вообще бы не решился ей во всем признаться.

У нее перехватило дыхание, глаза округлились. Подойдя к столу, Брайен выдвинул стул, тяжело на него опустился.

— Он издевался надо мной. Сказал, что отнимет их у меня и устроит им обеспеченную жизнь, а не такую, как я. У них с Джойс… что‑то было, раньше, чем я с ней познакомился. Глория от него. Он сам сказал. Я вдруг представил, как после всех этих лет он влезет и оставит меня ни с чем… Тут я его ударил, а потом за горло схватил. — Брайен выложил руки на стол. — Придушил его. Я себя не помнил после того, что он сказал и чем мне грозил.

Не стоило спрашивать, о ком идет речь. Она еле слышно выдохнула «о господи», достала из буфета виски, плеснула из бутылки и протянула ему стакан. Он опрокинул стакан одним духом, передернулся, лицо вытянулось.

— Что же ты собираешься теперь делать?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Придумать я успел только одно — добраться сюда, поуспокоиться и что‑нибудь сообразить.

— А почему с тобой девочка?

— Просто забрал с собой и привез сюда. Не оставлять же ее там, с ним.

— Значит, она видела то, что произошло?

— Не все. Сам не знаю, поняла ли она что‑нибудь. — На мгновение он поднял глаза. — Кроме нее, у меня ничего не осталось.

— Но все‑таки что ты собираешься делать?

— Не знаю. Отдохнуть бы немножко да прийти в себя.

— Может, съешь чего или пойдешь ляжешь?

Он перешел к камину, опустился в покрытое чехлом кресло.

— Уж я здесь вздремну чуток.

Не услышав возражений, он задремал, а проснувшись, увидел, что она сидит напротив, не шевелясь, сложив руки на коленях и рассматривая пристально и угрюмо его лицо. На секунду ему показалось, что все обстоит, как и бывало, потом, припомнив, он спросил:

— Который час?

— Скоро вечер.

— А Глория ничего?

— Да — да. Пусть отоспится. Жена‑то знает, где вы?

— Не думаю.

— Что она делать станет?

— А что ей делать, кроме как в полицию обратиться? Мне никуда не деться, разыщут в двадцать четыре часа.

— Это не должны посчитать… убийством, Брайен. После всего, что он тебе наговорил.

— Разве кто это слышал?

— Добейся, чтоб тебе поверили. Пускай жена все по правде расскажет. Она‑то тебя и втянула в эту историю.

— Выходит, есть он и есть вы, — взорвался Брайен, — а мы с нею посередке?

— Ты о чем?

Он притих, не в состоянии растолковать свою мысль.

— Не знаю. Вечно кто‑то вмешивается, никогда нет покоя.

— Можно подумать, у тебя нет друзей. — Она окинула его взглядом, когда он молча поднялся. — Ты слышишь, что я тебе говорю, Брайен?

Он заставил себя вслушаться.

— А?

— Ты не одинок.

— Откуда вам знать?

Ресницы у нее дрогнули, она отвела взгляд. Впервые Брайен видел ее смутившейся. И впервые осенило, что он ей, видимо, нравится. И не просто нравится: повернись все иначе, она бы его вылепила по — своему, перекроила бы на свой лад. Ради его же блага.

— Мне подумалось, ты будешь рад, если кто‑нибудь вступится за тебя.

— А что вы можете сделать?

— Я бы там рассказала, каким человеком тебя считаю. И про все то, что ты говорил мне, каково она тебе подстроила.

— Мало ли что вы считаете. Откуда вам знать правду про нас?

Она уже взяла себя в руки и глядела на нго с обычным самообладанием.

— Разве?

Он стоял молча, потом пожал плечами.

— О чем тут говорить.

— Есть о чем. Ты бы подумал, что предпринять.

— Ничего не предпримешь.

Миссис Сагден хотела возразить, но помешал донесшийся сверху громкий плач, грозивший перейти в отчаянный крик.

— Это Глория! — Брайен ринулся наверх. Две металлические фигурки на каминной полке заплясали, пока он взбегал по лестнице.

Джойс находилась в больничном коридоре, когда из двойных дверей вывезли каталку, и попыталась подойти, но шедший рядам с каталкой врач остановил ее за руку.

— Мне нужно поговорить с ним.

— Это вы его доставили?

— Да, это я «Скорую» вызывала.

— Вы родственница?

— Нет, я работаю у него. Вот вхожу и вижу…

— Вам известно, что произошло?

— Нет, потому‑то мне и надо поговорить с ним.

— Он совершенно не в состоянии разговаривать. Его очень тяжело избили.

Врач позволил ей наклониться над каталкой. Лицо Леонарда было сплошь забинтовано, глаза закрыты.

— А если я подожду, пока он очнется?..

— Он и тогда ничего не сможет вам сказать. У него перелом челюсти.

Врач кивнул санитару, и тот повез каталку в лифт. Джойс отошла в сторону. Решетка лифта захлопнулась.

— Вы говорили с полицией? — спросил врач.

— Да. Это не воры. Ничего не взято.

Вызвав «Скорую», она сразу позвонила в полицию, и те приехали через считанные минуты. Но Джойс успела за это время, едва повесила трубку, разволноваться, куда делся Брайен с Глорией и не имеет ли он отношения к случившемуся. Набрав номер фирмы, постаралась так сформулировать свои вопросы, чтобы не вызвать подозрений, и выяснила, что с обеда он не показывался.

Оставалось сесть дома и ждать. Целый час просидела она, нервно курила сигарету за сигаретой, уставясь в телевизор и ничего на экране не воспринимая, и тут ей пришло в голову, что Брайен однажды записал ей адрес и телефон того места на севере, где обычно останавливался. На каминной полке среди писем она нашла ту бумажку, надела пальто, проверила, есть ли у нее мелочь, снова вышла из дому и направилась к телефонной будке на углу.

Брайен устроил Глорию в кабине грузовика — миссис Сагден одолжила плед и подушку, — затем вернулся в дом.

— Она теперь успокоилась, знает, что едет домой.

— Тогда до скорого свидания? — Миссис Сагден задержала его руку в своей. — Ты хороший человек, Брайен. Они должны это понять.

— Ну так я поехал, — сказал Брайен, — а то вдруг опять она разволнуется…

— Только не забывай, что я тебе говорила про друзей. Авось все обойдется… — Она потянулась к нему, поцеловала в губы, отпустила руку и повернулась спиной.

Она слышала, как захлопнулась за ним дверца и как заработал мотор. Выйдя на порог, долго следила за удалявшимися хвостовыми огнями грузовика, и тем временем в доме зазвонил телефон.

— Я думал, что убил его. — Брайен повторил это, по — прежнему словно бы не веря себе. Его недоуменное удивление раздражало Джойс.

— Последний ты болван, когда ему поверил.

— А что, это неправда?

— Конечно, неправда, я ж тебе говорила — ничего такого не было.

— Зачем же он так? Зачем ему было придумывать?

— Откуда я знаю. Назло. Злюка он. Приставал ко мне, я, мол, ему нужна. А когда я его отшила, — захотел навредить.

А я‑то думал, что убил его.

— Сам в том даже не удостоверился, схватил Глорию и бежать куда глаза глядят, и все ни с чего. Болван ты, Брайен, последний бестолковый болван.

— Прекрати эти слова, сама стерва ты. Целых двенадцать часов я был в уверенности, что он помер и мне за него десять лет дадут. А ты твердишь: «Бестолковый болван». Твоя правда, болван я, болван, раз терплю твои подлые штучки. Я ведь только из‑за Глории. О ней только и думал. Знай я, что она со мной останется, ты хоть завтра к своему отправляйся.

— Какого черта ты о себе возомнил, чтоб так со мной разговаривать?

Он схватил ее за руку, рывком заставил встать.

— Ничего я не возомнил, а ты слушай, что тебе говорю, такая — сякая.

Впервые в жизни он озлился и поднял на нее руку, на миг она, пораженная этим, лишилась голоса.

— Господи! Ненавижу! Последний бестолковый…

— И я тебя ненавижу. Так что нам остается делать?

Свободной рукой она нацелилась дать ему пощечину, но он перехватил и эту руку, крепко сжал обе меж своих пальцев. В блеске ее глаз читалась ярость, а может, и вожделение. В гневе она была хороша. Он знал: повалить ее в эту минуту прямо на пол, скоро и без всяких нежностей, будет куда слаще, чем побить, а ее уязвит и унизит сильнее.

Так они и стояли. Она глядела ему прямо в глаза, словно приглашая сделать то, что он задумал. Но у него мелькнула иная мысль и вылилась в слова раньше, чем он успел оценить суть.

— Ты когда‑нибудь думаешь о нем? — спросил Брайен. — Об этом, который сделал тебе ребенка?

Глаза Джойс сузились, словно она не сразу его поняла. А потом она сказала «да». Отшатнулась и, увидев выражение его лица, выкрикнула:

— Да! Вот так‑то!

Он отшвырнул ее на диван, пошел и взял со стула свою кожаную куртку, стал одеваться.

— Ты куда?

— Надо грузовик отогнать в гараж, записку хозяину оставить.

— Будешь есть, когда вернешься?

— Нет.

— На работу сегодня выйдешь?

— Нет.

— Что ж нам делать?

— С чем?

— С нами.

— А что ты хотела бы?

— Давай жить дальше.

— Ничего другого нам и не остается.

Он вышел, закрыв за собой дверь. Она долго смотрела на огонь, потом, включивши прежде радио, поднялась наверх, взяла там свою одежду. Раньше ведь Джойс разделась, когда узнала, что он едет домой. Теперь стала одеваться, медленно натягивая на себя вещь за вещью, а диктор читал первый утренний выпуск новостей…

— …мисс Форест — одна из наиболее почитаемых звезд современного кино. В путешествии мисс Форест сопровождал ее муж, Ралф Пакенхаймер, в сферу деловых интересов которого входят, в частности, мотели и кинотеатры в Соединенных Штатах. Супруги поженились месяц назад, и Лондон — последняя остановка в их кругосветном свадебном путешествии, которое включало семь стран. Мистер Пакенхаймер — четвертый муж мисс Форест.

Тем же рейсом в лондонский аэропорт прибыл с неофициальным визитом господин Уолтер Умбала, премьерминистр Кандарии, государства в Африке, недавно получившего независимость. На вопрос нашего корреспондента относительно беспорядков и волнений в Кандарии господин Умбала ответил, что в стране, где живут люди всяческих рас и верований, разногласия время от времени неизбежны, однако они приобретают серьезный характер лишь в тех случаях, когда используются для собственной выгоды агентурой внешних сил. «Мы должны быть предельно бдительны, чтобы со всею энергией давать отпор этим внешним элементам, — сказал господин Умбала. — Только при этом условии наш народ, единый и могучий, займет свое достойное место среди свободных народов мира…»

Джойс недовольно стала крутить ручку приемника, пока не поймала музыку. Закурила, уселась в кресло, глядя на огонь и слушая, как под звуки радио слегка потрескивают угли в камине; так она поджидала возвращения Брайена.

 

Рассказ о брате / A Brother's Tale

[1]

(Перевела И. Митрофанова)

1

Явился он ночью, звякнув в дверь без пяти двенадцать. Я собирался спать, Эйлина уже легла. Нагрянул. Конечно, газеты я читаю, слышу пересуды: он взял да не явился на календарный матч первой лиги, от очередной игры отстранен, на тренировку пришел пьян — пьянехонек. «Косой, и ноги заплетаются», — сообщил газетчикам товарищ по команде, пожелавший остаться безымянным, «Малыш‑то наш опять, похоже, набедокурил», — поделился я с Эйлиной. Но уж чего за ним не водилось — удирать от неприятностей под крылыщко родителей или вот ко мне. Поэтому, когда в проеме двери обозначился он, я слегка опешил.

— Как, комнатенка для братишки сыщется?

— А, ты. Ну входи, входи.

Я отправился наверх к Эйлине — она еще читала — посоветоваться.

— Заходил кто?

— Это Бонни.

— Бонни?!

— Постель для гостей застлана?

— Да. Простыни чистые. Чего это он так вдруг?

— Укрыться, наверное, понадобилось. Ты спи. Я скоро.

Разумно угощать его виски? Или нет? Ладно, предложу, а пить или воздержаться, ему решать. Бонни, виски не отвергнув, пил, однако, неторопливо — никак не скажешь, что терзаем неутолимой жаждой. Странно польщенный, что пришел он к нам, не к родителям, я не хотел, чтобы у него возникло чувство, что плата за это предпочтение — дотошные расспросы и укоры, чего от наших стариков перепало бы вдоволь. И вот мы старательно кружили вокруг да около, но кружи не кружи, а болячку все равно заденешь.

— Одолели меня, — вырвалось у Бонни.

— А тебе вроде бы нравилось выигрывать. Вспомни, как ты говорил — против меня пусть хоть кто. Лучшего на поле не увидишь.

— Так оно и было.

— А сейчас?

— Стоит поскользнуться — жалости не жди.

— У всякой медали две стороны: любовь и ненависть, поклонение и презрение.

— Вякаешь. Смыслил бы что.

Я пожал плечами, а он заерзал в кресле, словно чуть смутясь своей грубости. Но вот именно чуть.

Я осушил рюмку и поднялся.

— Ладно, мне утром на работу. Постель тебе готова. Так что скачи давай, попрыгунчик.

Глаза полоснули меня злостью лишь миг, он тут же опомнился, братья все‑таки, и пригасил взгляд. Шарахается от легчайшего прикосновения словесного кнута — точно кожа живьем содрана, — уж очень щедро досталось ему этим кнутом: от газетных остроумцев, от хозяев команды, от былых восторженных болельщиков. Чувство у Бонни такое, что случилось предательство; слишком долго и упорно твердили: ах, какой талантливый, ах, какой непревзойденный! — не оставляя ни малейшего зазора на срыв, а теперь он как зациклился. Похожее мне случалось не раз наблюдать у молодых ребят, весьма и весьма перспективных в науке. Соскользнув с горних высей, хлебнув разочарования горше, чем собратья при средних способностях, они, отведав критических наскоков, стремглав катились под уклон, словно подхлестываемые единственной дурацкой целью: во что бы то ни стало опровергнуть первоначальные на них надежды.

Мать растолковывала это попросту: «Нос отхватит, лишь бы лицу досадить…», а отец добавлял: «Как аукнется…»

Не сказавшись Бонни, я на обратном пути из школы заглянул к старикам, считая своим долгом известить о его приезде, не то другие упредят. Но и предчувствовал родительскую обиду: не к ним приехал!

Почему не к ним, я великолепно понимал. Мать судила его поведение, по существу, одинаково с бесчисленными репортерами, допекавшими его настырно и ядовито, только ее попреки, настоянные на любви, жалили еще больнее. Известно матери было только то, что она извлекла из расхожих газет: то есть спрямленные версии. Сообщения давались там коротко и доходчиво — две — три незамысловатые, категорические фразы; вылущивать же суть из подробного мотивированного анализа фактов в солидных воскресных приложениях ей было не под силу. Триумфы Бонни, его слава — это же мечта мальчишек и предмет зависти взрослых! И мать терялась, искренне не умея понять, отчего же Бонни не может вести себя пристойно.

— Дети, быть знаменитостью трудней, чем кажется большинству, — втолковывал отец, зажав зубами черенок трубки, — да, тяготами бремени славы он проникался, но разочарование в Бонни от этого не рассасывалось. Хвастуном отец не был, но все‑таки переживал тихую гордость от того, что он — отец Бонни Тейлора, национального героя. И теперь испытывал стыд за слабовольного повесу, слава которого рассыпалась подобно гнилому пню.

— Да ты представь, — убеждал я, чего это стоит: доказывать и доказывать свой талант. Каждую субботу — судилище. Тысячи болельщиков караулят твое малейшее движение на поле. А вне стадиона каждый шаг подстерегают газетчики. Лично я взбесился бы.

— Но ты ж не Бонни! — заспорила мать. — У тебя и стремлений таких никогда не было. И таланта такого нет.

— Все правильно… — Я пообещал привести его повидаться с ними.

— Как захочет, так сам придет, — гордо сказала мать, пряча обиду.

Я ушел, мать осталась сидеть, задумавшись, явно перебирая прошлое. Стараясь распознать изъяны взрослого в припоминавшихся ей проказах мальчишки.

«Попрыгунчик» — словечко достало его. Позже я припомнил, что так окрестил Бонни спортивный комментатор в статейке, нещадно его лягая и кусая: играет, дескать, на публику, выхваляясь собственной верткостью, забывая о командной игре и о необходимости забивать голы. В нашем квартале я нечаянно подслушал такую фразу: «Только и на уме — выдрючиваться. Нет чтобы в лад». В команде трудяг — полузащитников Бонни был виртуоз, плел кружева; иные зрители даже подозревали, что больше всего он боится травмы. Конечно, без нужды калечиться кому хочется. Но чтоб боялся… Только не Бонни. На моих глазах он и мальчишкой и подростком кидался в драку с кем угодно, пусть даже противник заведомо превосходил его силой, стоило дерзкому усмехнуться над прозвищем, которым в детстве наградила его мать, а оно так и прилипло. Звали брата Бернард, сызмала он был загляденье, и мать, восторгаясь, ворковала: «Наш красотулечка, наш бонни», подразумевая, что он воплощение красоты. Все мы в семье не уроды. Мать до сих пор, хотя ей уже за пятьдесят, красива. Но все‑таки не ко мне, а к Бонни бросались, сюсюкая, восторженные мамаши. К Бонни — он кружил девчонкам головы уже в те свои ранние времена — топала какая‑нибудь малышка, едва научась ходить, и крепко вцеплялась в его ладошку. Сейчас светлые кудри у него потемнели, потеряли упругость, но синие глаза по — прежнему победно сияют, а тонкий орлиный нос, четкой лепки губы и изящный, но мужественный подбородок — вся гармония черт притягивает взгляды женщин, даже если они слыхом не слыхивали, что Бонни легендарный герой футбола. «Нет, ну какая несправедливость! — негодовала как‑то одна учительница из моей школы. — Мало, что красавец писаный, так ему вдобавок еще и редкостный талант подарен!» И тем обидней: все при нем, а пристойно вести себя не может, сетовала мать. И ощутить себя счастливым не способен. Не сомневаюсь: как ни досаждает его поведение другим, самому Бонни того больнее. И счастья он не обрел.

Лицо Бонни мелькнуло в доме за окном сквозь потеки дождя. Весь день просидел дома.

— А я тебя раньше ждал, — встретил он меня. — Разве ты не на машине?

— Нет, ездит Эйлина. Ей дальше добираться, чем мне до школы.

— Мою бы взял. Все равно простаивает.

— Представь изумленные взоры и расспросы, подкати я на сумеречно — розовом «ягуаре».

— Треп, что ль, пойдет — перебиваешься подачками богатенького братца?

— Нет, я про другое. Думал, не хочешь оповещать публику о нынешнем своем прибежище.

— От цепких глаз соседей машину не укроешь, раз у подъезда торчит. Уж, поди, все разнюхали.

— Ну не знаю… Что поделывал весь день?

— Да так, ничего.

Разлохмаченная яркая стопка иллюстрированных журналов, пара книжек, небрежно засунутых на полку — видно, смотрел их. На кухне я обнаружил кофейную чашку и пустую тарелку — съел сандвичи, оставленные для него Эйлиной.

— Несколько раз звонил телефон, и раз кто‑то в дверь. Я решил, ну их, не стал подходить.

Когда я чистил овощи для ужина, опять зазвонил телефон.

— Мистер Тейлор? — осведомился мужской голос.

— У телефона.

— Гордон Тейлор?

— Да, я.

— Насколько я понимаю, у вас сейчас гостит ваш брат. Бонни Тейлор.

— Минутку. С кем я говорю?

— Простите, забыл представиться. Репортер из «Газетт».

— Ах, «Газетт»!

Бонни уже стоял в дверях, глядя на меня. Вскинув руку, он ладонью медленно отмахал: «Нет».

— Откуда у вас такая информация? — спросил я.

— От наших читателей.

— Знайте, вас ввели в заблуждение.

— Огорчительно. Думали: может, у Бонни есть какие‑нибудь дополнительные соображения о ссоре с клубом. Чего не давали столичные газеты.

— Что поделаешь, ничем не могу помочь.

— Не то подослали б к вам репортера. Пусть Бонни выскажет и свою версию событий.

— Простите, это неосуществимо.

У него достало соображения не напирать дальше.

— Тогда простите за беспокойство, мистер Тейлор.

— Ну, кранты, прилипли намертво, — заметил Бонни, когда я, положив трубку, вернулся на кухню. — Если совсем лопух, то шепнет словечко приятелю из какой центральной, те явятся и раскинут лагерь на пороге. — И в виде примечания добавил: — А враль из тебя, малышок, никудышный.

— Сам же говорил, машина во дворе у всех на виду.

Он передернул плечом, поглядывая, как я бросаю капусту в кастрюльку с водой.

— Что, готовка твоя обязанность?

— В общем‑то нет. Но возвращаюсь я раньше, вот и чищу все, мою, обрабатываю. Справедливое разделение труда.

Оторвав плечо от косяка, он отвернулся.

— Спросил просто. Делов‑то всего.

— Хочешь, давай ключи, поставлю твой мотор в укрытие.

Сунув руку в карман широких брюк, Бонни выудил бумажник. Из мягкой, тонкой, богатой кожи. Дорогой, как и все его мелкие вещицы.

— Поздненько мы спохватились.

— Пусть думают — был и уехал.

— Ягуар — то водишь?

— Утром сегодня выучился. Пришлось подать вбок — «мини» не проехать было, а ты еще спал.

Запустив мотор, я посидел минут пять в неподвижной машине, наслаждаясь мощным угрожающим рокотом, запахом и комфортом кожаной обивки, любуясь россыпью циферблатов на приборной доске. Снова и снова стараясь решить, завидую я Бонни или нет. Нет, наконец заключил я. Обычное чувство, знакомое любому мужчине, встретившему другого с женщиной по — настоящему красивой. Всякий мужчина хоть единожды в жизни должен обладать ошеломительной красавицей, и всякий мужчина хоть раз в жизни должен посидеть за рулем мощной, сверхсовременной машины. Интересно, постижение этой истины — признак зрелости?

Уже смеркалось, когда я закрывал гараж. Фары малолитражки осветили дорожку.

— Он что же, останется у нас? — полюбопытствовала Эйлина.

— Вроде.

— И надолго?

— Не спрашивал я. А ты против?

— Нет, конечно.

По дороге она заезжала в универсам. По четвергам после школы — в это время в магазине не такая сутолока, как вечерами в пятницу, — она всегда закупает продукты на выходные.

— Ого, пакетище какой тяжеленный!

— Ты поддерживай снизу. Там вино. Две бутылки.

— Целых две!

— У них большой выбор. И у нас гость.

— Уж не знаю, пьет ли Бонни нынче.

— А ты в газетки почаще заглядывай.

Сказано сухо, но, хотелось верить, без злости. Тронувшись следом за Эйлиной, я гадал, какие у нее истинные чувства к Бонни. В точности я не знал. Когда мы с ней встретились и поженились, он уже взобрался на вершины славы и домой наезжал весьма редко. В общем, она обычная. Спокойная, невозмутимая. В спорах любых — об образовании, искусстве, политике, о чем‑нибудь на злобу дня — Эйлина предпочитала слушать. Не высказываться. Мысленно я чаще всего представлял ее себе так: сидит, чуть подавшись вперед, опершись локтями о колени, обеими руками держит чашку, прихлебывая кофе или же чай, в глазах и на губах чуть теплится улыбка, и слушает, как кто‑то развивает свои доводы, опровергать которые или поддерживать она не чувствует надобности. Но всякий, кто, обманувшись ее спокойствием, рассудит, что Эйлина неумна, или заподозрит в ее сдержанности отсутствие темперамента, сделает большую промашку.

Похолодало, того гляди пойдет снег. У меня зуб на зуб не попадал, когда я, добравшись до теплой передней, запер за собой дверь.

В серванте у нас была припрятана бутылочка испанского «риоха». Новые бутылки я убрал. И откупорил эту. Эйлина зажгла под овощами газ и занялась свиными отбивными. Увидев бутылку, которую я задержал над его бокалом, Бонни кивнул.

— Ну, плесни.

Но я заметил, что он к вину не притрагивается, взялся за бокал, только почти съев горячее, да и то едва пригубил, погонял вино во рту и потом уж проглотил, поставил бокал, держа ножку аккуратной широколапой рукой; взяв опять нож и вилку, снял мясо с косточки подчистую. Совсем не вяжется такая воздержанность с его дурной славой. Разве что он усердствует изо всех сил, чтобы опровергнуть ее хотя бы в наших глазах.

Эйлина молча подвинула к нему тарелку с овощами.

— Нет, спасибо, — отказался он. — Очень все вкусно было, спасибо, Эйлина.

— Я к нашим заходил, — начал я, — сказать, что ты приехал.

— А? — Бонни потянулся было к бокалу, но так и не поднял его.

— Решил — нужно, а то другие опередят.

— Тоже верно. Ну а старики?

— Жаждут с тобой свидеться.

— Угу. Не мешало б им какое занятие найти, чтоб не зацикливались на мне. Слушайте, пора вам с Эйлиной внучонка им подарить. Будет над кем кудахтать.

— На нас не рассчитывай, — возразила Эйлина.

— А что так? — Бонни переводил глаза с нее на меня.

— Осенью она лежала на обследовании, — объяснил я, — и ей делали одну пустяковую операцию. Тут и выяснилось, что рожать она не может.

— Прости, Эйлина, без понятия был.

— Я уж сказал ей: вот и основание для развода, — бездумно плел я.

Взглядом Бонни опять обежал наши лица, словно прикидывая, подтачивает ли подобное обстоятельство наши отношения, не чувствую ли я себя мало того, что ущемленным, — как, может, сама Эйлина, — но и вдобавок одураченным. Я заметил, что у моей жены чуть зарделись щеки.

— Так что, — заключила Эйлина, собирая тарелки, — миссия ложится на тебя.

— Успеется, — буркнул Бонни.

Которая же, силился сообразить я, из блистательных сверхэффектных красавиц, в чьем окружении его фотографируют, хоть отдаленно годится на роль матери внука для наших стариков? Избранницы его, конечно, что и говорить, все суперкласс. Манящие и недосягаемые для простого смертного: манекенщица, певичка из поп — группы, актриса, снявшаяся в двух — трех невидных (наверняка дрянных) секс — фильмах. Все из мира искусства. Или с его обочины. Но ни одной, чтоб талантлива по крупному счету — чтоб соперницей его таланту. Интересно, свободный это выбор Бонни? Или образ жизни втискивает его в соответственные рамки?

Не успела Эйлина подняться, внести рисовый пудинг, как позвонили в дверь. Она пошла открывать, почти тотчас вернулась к нам.

— Там двое. Спрашивают Бонни.

Бонни проворчал что‑то, я не разобрал толком.

— Сам поговорю. — Я вышел в холл. Дверь Эйлина не затворила, но и войти гостей не пригласила. На улице падал снег, редкий, серый. Оба были без шляп, на волосах поблескивали подтаявшие снежинки. Один — фотограф. Он стоял чуть позади своего спутника, на шее болтались кожаные футляры камеры и экспозиметра.

— Мы из «Газетт», — известил первый. — Пришли побеседовать с мистером Тейлором.

— Это вы утром звонили?

— Нет. Редактор скорее всего.

— Я ж объяснил ему — беседа не состоится.

Репортер щеголял в баках и усах «вива Сапата». Фотограф — он был постарше — топтался с видом незаинтересованным: фотографий футболиста сколько хочешь. Интервью — вот что горело, а уж это не его докука. Он переминался с ноги на ногу, постукивая пятками одна об другую. Невежливо, конечно, в такой холод томить посетителей на пороге, но опять же, долго ль им тут мерзнуть, зависит от них.

— Мистер Тейлор, это родной город вашего брата. Он, редактор рассчитывает, вдруг да воспользуется случаем и объяснится с людьми, которые его знают,

— Объяснится? Про что это вы?

— Даст свое освещение темы.

— А, теперь ясно. Но, извините, брата у меня нет.

— Вот как?

Фотограф оглянулся на гараж и «мини» у закрытой двери. Ни тот, ни другой мне не поверили.

— Печально, — вздохнул репортер. — Версия вашего брата помогла бы беспристрастной оценке конфликта.

— Гарри! Полседьмого! — подтолкнул фотограф.

Репортер не отреагировал, он сверлил меня глазами.

— Простите, ничем не могу помочь.

— Что ж, на том и разойдемся, — вздохнул репортер. — Извините за беспокойство.

«Газетт» — наш городской еженедельник.

— Печатается по четвергам, вечером, — сказал я Бонни. — Стащил ты у них сенсацию.

— Такая уж невезуха! Пусти ты этих двоих, к тебе слетелись бы все коршуны из центральных. Завтра же. Хотя, — прибавил он чуть спустя, — они так и так налетят того и гляди.

— Слушай, а может, действительно воспользоваться тебе возможностью и изложить свой вариант?

— Какой еще вариант? Я себя вел препогано. Чего тут вертеть?

— В таком духе высказываний хватает.

— Ну! А как же!

— Хоть, например, та щебетунья из «Санди глоб».

— «Бонни Тейлор, каким я его знаю», — передразнил Бонни. — «Бонни — личность глубоко раздвоенная…»

Эйлина внесла пудинг. Первая ложка пудинга опалила мне рот, я, хватая ртом воздух, потянулся за вином.

— Гордон, ну можно ль так торопиться! — попеняла Эйлина.

— Да я ж опаздываю!

— Уходишь, что ль? — удивился Бонни.

— Надо. Вечерние курсы. Меня ждут двадцать два слушателя.

— И чему обучаешь?

— Уговорили меня вести курсы для начинающих писателей.

— А сам? Пишешь?

— Иногда. Стихи.

— И сразу вырос в крупного знатока теории?

— А что, все твои тренеры вышли из звезд футбола?

Я отнес посуду на кухню и минутку побыл наедине с Эйлиной.

— Прости. Неловко, конечно, выходит. Управишься тут одна?

— Конечно. Телевизор выручит. Заштопает прорехи разговора.

— Понимаешь, неловко подводить.

— Да что ты! Иди. Но ты не поздно, а?

— Само собой. Постараюсь вырваться пораньше.

Я подошел со спины приласкать ее.

— Иди — иди, а то опоздаешь. Я никуда не денусь, — она с довольной улыбкой, так мне знакомой, обернулась, потом оттолкнула меня легонько и склонилась над раковиной.

В дверях возник Бонни.

— Эйлина, давай помогу с горшками‑то.

— Да ну! Какие там горшки! Две тарелки. И посуду мы не вытираем, ставим сохнуть.

— Иди, иди, валяйся! — сказал я. — Откупорь еще бутылочку, если охота. Я б и сам не выполз в такую непогодь, кабы не обещал. И между прочим, — повернулся я к Эйлине, — будут еще звонить или придет кто искать Бонни, наша версия такова: да, был. Но уже уехал.

2

Занятия курсов проходили в пригороде, в викторианском особняке, который органы народного образования приобрели под Методический центр и курсы для взрослых. Писательскую группу создали по просьбе многочисленных желающих. Уговорил меня консультант по английскому, ирландец по фамилии Нунэн. Чуть не всю зиму я подыскивал писателя — профессионала или хотя бы полупрофессионала, который взялся бы взамен меня руководить семинаром с будущей осени. Придал бы семинару необходимый уклон в практику. Я очень даже понимал, что чересчур даю крен в сторону литературной критики, тогда как слушатели в подавляющей массе жаждут одного — пусть им покажут, как усовершенствовать собственные сочинения, «потолок» у каждого свой, и дадут дельный совет, куда пристроить сочинения. Некоторые, кстати, уже публиковались, и не раз. А кто я такой — у меня издано‑то всего три — четыре стишка в невидных сборниках, — что прихожу проповедовать им законы мастерства? Все мои сетования Нунэн отмел.

— У них у всех одно, — втолковывал он, — охота поразглагольствовать о своих писаниях. Мы им предоставляем эту возможность. Да и к тому же три четверти из них — чокнутые.

Не удержавшись, я расхохотался; грубоватое бесцеремонное нунэновское словцо угодило в самое яблочко. На наших курсах — и, как мне думается, и на других писательских семинарах — в самом деле присутствовал определенный налет «чокнутости». И в метафорическом смысле — в творчестве: когда сложные и частенько неприглядные события реальности подменялись приторными сказочками; и в прямом житейском смысле. Например, как я подозревал, одна моя очкастенькая простоватенькая толстушка — явно чокнутая. Наружностью своей девушка пренебрегала, зато стихи, которые поставляла мне на рецензию, ошеломляли замысловатыми откровенными эротическими образами. Сегодня я должен был возвратить ей очередные. Хотя я посмеялся над ними, дал почитать Эйлине, и та в свой черед тоже позабавилась, но на свой лад поэма являла весьма красноречивую иллюстрацию климата любви семидесятых годов; желание без нежности, крушение любви поклонения под натиском готовно утоляемого желания. Юнис — толстушку эту я всегда видел в брюках, а сегодня, невзирая на морозец, она нарядилась в дымчато — серые нейлоновые чулки, и обрисовались неожиданно красивые ножки: закинув ногу на ногу, девушка устроилась так, что пропустить их мимо глаз было невозможно: в первом ряду. Обладательница ножек предвкушающе распахнула блокнот и нацелила ручку, горя рвением немедля занести в него самую малую крупицу истины, кою я изреку. Мое убеждение, будто герои ее стихов всего лишь плод воспаленной фантазии, пошатнулось. Кто знает, может, и ей выпадали минуты? Ножка за ножку, ножка вниз.

— Итак, мне представляется, — приступил я, — что во всяком семинаре, подобном нашему, неизбежно брожение противоречий. Ведь в отличие от прочих дисциплин, тут мы сталкиваемся с тем, что труд литератора членится на множество составных, имеет самые различные уровни мотивации и реального воплощения. Попросите футбольного болельщика средней осведомленности назвать шестерку лучших игроков сезона, и в его список войдут едва ли не те же, кто числится в списке спортивных комментаторов — знатоков. Список его совпадет и со списком болельщика — интеллигента, например. Для них критерий, кто лучший, — единый. Лучший — тот, чья игра доставляет наибольшее удовольствие. Но поинтересуйтесь у рядового читателя, что он читает, и вряд ли услышите в ответ — Марселя Пруста. Или стихи. Нет. Читает он Гаролда Робинсона какого‑нибудь. Тут единодушия во мнениях искать не приходится. Его нет. Жизнь книг с исполинскими тиражами зачастую скоротечна. А книги, которые и через полвека не перестанут читать — читать ради удовольствия, ради эстетического наслаждения, ради картины сегодняшней жизни, которую они рисуют, — эти книги выходят тиражом весьма скромным и приносят автору мизерные доходы. Это одинаково справедливо и для музыки. И конечно, для живописи. Ван Гог при жизни не продал ни единого полотна. Существовал на подачки брата Тео. Имя Тео сохранилось сегодня лишь благодаря родству с художником, но тогда он считался гордостью семьи. «И чего ты, Винсент, никак не остепенишься? Зарабатывал бы на жизнь приличным ремеслом, как твой брат Тео». — Тут раздались смешки. — Короче, я хочу сказать: обучать человека писать хорошо несинонимично науке, как загребать сочинительством деньги. Хотя верно и то, что для некоторых тут проблемы не возникает. Им довольно выяснить вершину, которой им дано достигнуть, и рынок, на котором есть шансы котироваться. Таким образом, на одном уровне писательство — товар, на другом — искусство, оттого‑то так мудрено обучать ему в отличие от математики, например, физики или там шитья да плотничанья. Наверное, мне следовало высказаться еще на первом нашем занятии, но я боялся затемнить предмет нашего курса. Да и хотелось сначала познакомиться с вами, узнать немножко о вас из ваших произведений. Но вопрос теребил мне душу, я так и сяк его крутил и вот сегодня решил наконец все выложить. Нечто вроде промежуточного подведения итогов. А заодно, возможно, тема для дискуссии?

Умолкнув, я оглядел слушателей. Их ряды из‑за непогоды поредели, едва набралось человек пятнадцать. Может, стоило повременить, подумал я, изложить свое кредо более полной аудитории?

Во втором ряду поднялась рука — Джек Атертон, парень с бородкой, в теплой куртке. Я кивнул ему.

— Может, вы в эффективности курса сомневаетесь? В его ценности? Могу заверить, что лично мне наши занятия здорово помогают. — Зашуршал согласный шепот остальных. — Сейчас я больше смыслю в том, что делаю, понимаю, что нуждается в доработке и как дорабатывать.

Забеспокоилась миссис Бразертон, аккуратненькая, лет слегка за пятьдесят, в твидовом пальтишке. На щеках у нее зажглись красные пятна. Она полуобернулась к другим и заговорила серьезно, немножко сбивчиво — как человек, не уверенный, стоит ли ему вообще брать слово, но и промолчать нет сил — наболело.

— Не знаю, как другие слушатели, есть ли у них личные контакты с мистером Тейлором, но мне он подсказал очень действенные приемы. Я, конечно, не причисляю свои рассказики к настоящей большой литературе, но теперь все‑таки показываю их редакторам увереннее. И знаете, с начала наших занятий у меня взяли уже три вещицы, а некоторые редакторы просят еще. — Она покивала, откинулась на спинку стула, смущенно мне улыбнулась и уткнулась взглядом в свои руки.

— Мне требуется одно, — вступила Юнис Кэдби, говоря на свой обычный манер — чуть врастяжечку, — пусть мне подскажут, объяснят, как события моей жизни, мои чувства и наблюдения отображать подоходчивее. Чтоб получалось искренне. Хотя, естественно, публиковаться мне ужас как охота, но можно и потерпеть, пока не дозрею. Но я, безусловно, чувствую себя уже на ближних подступах. Не то что четыре — пять месяцев назад.

Выступающих больше не сыскалось, зато все стали переговариваться между собой, и я заговорил громче:

— Что ж, благодарю всех за вотум доверия. Кто желает задать тему для общей дискуссии?

— Нормы, — предложил Лейзенби. — Вот стоящая тема. В мире не осталось больше норм. Перо — оружие могучее, недопустимо употреблять его во зло. — Раньше Лейзенби служил в банке управляющим, теперь на пенсии. Лет шестидесяти, гладкие, точно облизанные седые волосы, лицо ржаво — красное, в сеточке сосудиков. Стиль одежды — старомодный, скучный и опрятный, похоже одевается мой отец.

— Обязанность у писателя одна, — вступил Джек, — отображать правду. Но вот совпадает ли моя правда с вашей, с чьей‑то еще — вот тут вопрос.

— Мне навсегда запомнилось давнее наставление одной редакторши, — произнесла худенькая, неприметная, с приятным голосом женщина, имя ее вечно выпадало у меня из памяти, однако она под различными псевдонимами опубликовала больше, чем мы все вместе взятые. — Она сказала, что когда я пишу для ее журнала, то читатели принимают меня как гостью у себя дома, и значит, негоже попирать правила приличия.

Джек, сидевший к ней спиной, вздернул брови, испустил вздох и буркнул что‑то себе под нос.

— Зря старались, — высказал он мне после. — Все равно почти ни до кого не дошло.

— Понятно. Но и ради двоих — троих стоит потрудиться. К тому же я получил ответ на занимавший меня вопрос: имеет ли смысл наш семинар? — Я застегивал «молнию» на папке, за последним из мешкавших закрылась дверь.

— Слушайте, не выпьем ли по кружечке? — предложил Джек. — Время найдется?

— В общем‑то не особенно. Меня дома ждут, обещал не задерживаться. Но по одной так и быть. Да и о сценарии вашем надо потолковать.

— Ну, прекрасно. Всего‑то дорогу перейти.

Когда мы шагали по коридору, появилась Юнис. Не иначе как мужчин, устремившихся в пивную, выдает особая походка, потому что девушка попросила, хотя слышать наш разговор никак не могла:

— А меня примете в компанию?

— Со всем нашим удовольствием.

Джек прошел вперед. Я придержал дверь, пропуская Юнис, и острый сквознячок забил мне ноздри терпким ароматом духов.

— А я, Юнис, решил, что вы сегодня собрались куда‑то, — заметил я.

— Ой, правда? А почему?

— Надушились. Чулки. Я вас кроме как в брюках и не помню.

— Да ну! Тошнит уж меня от джинсов да грязных балахонистых джемперов, — небрежно объяснила она. — Сейчас ведь как; чуть не уследишь и уже распустеха.

— Норм больше не существует, как изрек бы Лейзенби.

— Это уж точно! — Она хохотнула. — Короче, разглядела я себя, прикинула и постановила — пора менять образ. Ноги у меня самое красивое, так с какой стати их прятать?

— И правда, зачем?

Когда мы вошли в зал паба, как раз вставали посетители из‑за столика в углу.

— Быстренько занимайте, — велел я спутникам. — А я принесу. Юнис, вам что? Джеку, знаю, кружку горького, — Юнис попросила бутылочку легкого пива. Втихомолку ликуя, что штрихом к ее новому образу не потребовалась водка или, допустим, мартини, я отправился к стойке, где наткнулся на Лейзенби, который тянул «гиннес».

— А, мистер Лейзенби… Заказать вам что‑нибудь, пока я тут командую?

— Спасибо, у меня имеется, он обернулся, любопытствуя, с кем я. — Не возражаете, если я подсяду к вам ненадолго?

— Пожалуйста. — Я наблюдал, поджидая заказанное, как он идет по залу. Ни Джек, ни Юнис явно не придут в восторг от его общества, но куда денешься. Одна надежда — не засидится. А мне хотелось обсудить с Джеком кое‑что про сценарий.

— А поэму посмотрели? Или еще нет? — поинтересовалась Юнис, когда мы, пригубив, пожелали друг другу здоровья и удачи.

— Э, в общем — да. — Я метнул взгляд на Лейзенби. Про творчество Юнис уж вовсе не хотелось при нем говорить. — Как раз собирался отдать. На полях, местами, карандашные пометки. Расстегнув папку, я вытащил листки и передал девушке. — Давайте обсудим попозже, сначала познакомьтесь с моими замечаниями.

— Мне самое главное — поэма удалась? Как вы считаете? В целом?

— Несомненно. Впечатление производит. Пометил я те места, где хромает размер и где, на мой вкус, вы переусердствовали в метафорах и образах.

— То есть в области секса? — вскинулась Юнис.

Джек развалился на стуле. Поверх края кружки он посматривал на Лейзенби, на меня, и в глазах у него плясало озорство.

— Ну…

— А что, ощущается острая необходимость в подобных сценах? — незамедлительно встрял Лейзенби. — Только до такого и может возвыситься сегодняшняя поэзия? Извращения и распутство?

— Чего это вы? — вступила в бой Юнис.

Я успокаивающе тронул девушку за руку и повернулся к Лейзенби, немало удивясь его смекалке — вмиг схватил суть.

— Видите ли, мистер Лейзенби, Юнис воспользовалась таким приемом для создания чрезвычайно красноречивого образа. По моему мнению, ее стихи — проницательный очерк природы чувств семидесятых: мужчина и женщина, будучи едва знакомы, могут находиться в отношениях самых интимных, а в результате оказываются в положении робких чужаков, нащупывающих путь вслепую, когда приходится вести разговор о самом обыденном.

— Ну знаете ли! Не все живут на такой лад! — возразил Лейзенби, губы его сомкнулись в ниточку.

— Может, поэма Юнис — предостережение: люди не должны жить так.

— Чего тут предостерегать. И так ясно.

— По крайней мере предпринята честная попытка обнажить реальную ситуацию. И возможно, как отражение мира в наше время эта поэма значительнее, нежели сентенции, которыми нафаршированы ваши повести.

— К примеру?

Ладно, начавши, можно и до конца высказаться. Хоть предпочел бы разносить прозу Лейзенби без свидетелей, а уж тем более этих — они непременно примут мою сторону.

— Истины, о которых вы вещаете, вместо того чтобы взглянуть на факт непредвзято и честно, описать его увлекательно, конкретно, оставляя читателю возможность самому прочувствовать и вынести нравственный и эмоциональный урок. Вы же наводняете повести абстрактными концепциями в расчете, что читатель послушно прореагирует, как должно.

— И какие это концепции вы критикуете?

— Ваши концепции о чести, истине, правосудии, мужестве, верности, любви, боге и даже о справедливости и несправедливости.

— Их смысл известен всем.

— Нет, мистер Лейзенби. Совсем нет. Вы в них усматриваете некий смысл, но нельзя же автоматически выводить, что их равнозначно воспринимают все остальные. Это не абсолютные истины, они утратили свою однозначность.

— Тем хуже! Как я и говорил, нынешний мир не ведает норм!

— Когда люди не принимают ваших норм, — жарко заспорила Юнис, — это не означает, что для них не существует вообще никаких ценностей.

— Стоит оглянуться вокруг — и ответ напрашивается сам собой, — парировал Лейзенби.

Тут наконец втянулся и Джек.

— Приятель, не мы создали этот мир!

— Прошу прощения, — Лейзенби язвительно хохотнул, — на себя ответственности не принимаю!

— Империю построили вы, — нажимал Джек, — а от ответственности за последствия стараетесь увильнуть?

— Но не я разбазарил империю!

— Где там! Конечно! Уж вы‑то сражались за нее до последней капли крови — не своей.

— Помнится, доводилось мне и собственную проливать. Ради того, чтобы в мире жилось безопаснее вам подобным, — деревянно выговорил Лейзенби.

— Не стоит воспринимать каждое слово так уж лично, — заметила Юнис.

— Неужто? Стало быть, я безнадежно старомоден, потому что по — прежнему воспринимаю оскорбления лично. — Лейзенби допил пиво и стал копошиться с пуговицами на плаще реглане.

— Извините, мистер Лейзенби, я не собирался так поворачивать разговор, но отчасти виноваты и вы сами, взявшись критиковать поэму Юнис, даже не прочитав ее. — Мне хотелось его успокоить.

— И читать незачем. Не хочу и не собираюсь.

— Вас никто и не просит, будьте спокойны! — вспыхнула Юнис.

— Что ж… — Лейзенби встал. — Оставляю вас вести гм… литературные беседы. — Он коротко кивнул мне. Доброй ночи.

— Старый олух, — ругнулся Джек, когда Лейзенби вскинув голову, зашагал к выходу.

— Нет, — возразил я, — на свой лад Лейзенби образец добропорядочности, честный гражданин. Монолит. Но чтоб из него получился писатель, его требуется разобрать на детали и смонтировать заново. А кто я такой, чтоб на такое отважиться? Даже если, предположим, он дозволит? — Я взглянул на часы. — Боже! А время‑то бежит!

— Притащу еще по кружечке, — поднялся Джек.

— Нет, Джек, мне половинку. Пора сматывать удочки.

— Слушайте, а Бонни Тейлор, футболист, вам случайно не брат? — осведомилась Юнис, когда Джек отошел к стойке.

— Угадали.

— Мне это вдруг сегодня подумалось, когда вы стали проводить аналогию между футболистами и писателями.

— Бонни — великий футболист. Всем ясно, что он великий, и ему воздается. С писателями все по — другому, вот что я хотел сказать.

— Но слава что‑то не идет ему впрок? Верно?

— Верно.

— Извините, что влезаю не в свои дела.

— Грехи Бонни общеизвестны.

— Вот чью жизнь соблазнительно взять сюжетом.

— Да об него и так уж все перья обломали.

— Но по верхам. Копнуть бы поглубже. Написать бы подробную биографию. Или даже настоящий роман.

— Хм… Наверное, потребуется таланту не меньше, чем у него, чтобы получилось.

Подоспел Джек с пивом.

— Слушайте, Джек, я через минуту испаряюсь. Но все‑таки про ваш сценарий.

— Да?

Я извлек из папки лохматую пачку машинописных листков.

— Мне показалось, он обладает определенными достоинствами. И немалыми. Но прежде всего, мне представляется, хотя драматургия не совсем моя сфера, надо уточнить жанр. Вам самому до конца не ясно — то ли это пьеса для театра, то ли радиопьеса. А может, телесценарий. У вас присутствуют элементы всех трех жанров. Но нет последовательности. Я бы на вашем месте покопался в литературе о специфике каждого из них, о различиях в технике письма. Вот диалоги ваши, столкновения характеров выписаны выпукло, забористо. Правда, крепких слов можно б поубавить. Не истончится ваш груботканый реализм, — я улыбнулся парню.

— Но поймите, именно такова речь рабочих. Не знаю, вам доводилось ли работать когда на заводе или на стройке, но заверяю вас — там разговаривают именно так.

— Пусть, ладно. Но это и есть камень преткновения при показе скудости речи. Надо передать ее так, чтобы не ошарашивать зрителей, с одной стороны, и не наскучить им до отупения — с другой. Мое мнение: вам полезно послушать чтение вашего сценария со стороны.

— А как же это устроить?

— Подобрать народ, распределить роли, и пусть почитают. Можно и на наших курсах подыскать подходящих. Я тоже, если хотите, послушаю. Но читку нужно провести отдельно, не на занятии. К чему вам слушатели вроде Лейзенби или миссис Бразертон? Очень уж они охочи критиковать да корежить стиль других. Юнис вот, может, поучаствует и остальных подобрать не откажется.

— Разреши, потянулась Юнис к сценарию.

— Конечно, конечно.

Девушка пролистала начальные страницы.

— Можно, домой возьму? Тогда в следующий раз исполнителей назову.

— Хорошо, идет.

Я прикончил кружку.

— Ладно, ребятки, мне пора.

— Вы через центр поедете? — спросила Юнис.

— Ага.

— Не подбросите? А от центра я на автобусе доберусь.

— Договорились.

Джекова кружка пива стояла едва початая.

— А мне незачем спешить, — заявил он. — Так что до свидания.

Езды до города всего минут пять. В тесной «мини» опять повеяло духами. Я поймал себя на том, что караулю блики уличных фонарей на стальном сверкании коленок Юнис. Вдруг ее поэма, подумалось мне, не плод несбывшихся вожделений? Может, у нее есть любовник?

— А знаете, — сказала тут Юнис, — я б не прочь познакомиться с вашим братом.

— Да?

— По — моему, женщина тоньше воспримет душу человека, чем мужчина.

— Что‑то не заметил, чтоб какой‑либо женщине удалось пробиться к его душе.

— Да я ж не про тех ограниченных смазливых шлюх, каких он выбирает себе в подружки.

— А вы убеждены, что интерес к Бонни у вас чисто творческий?

— То есть?

— Бонни знаменитость. И красавец.

— Вряд ли я в его вкусе.

— А в футболе‑то хоть разбираетесь?

— Очень даже. Заядлая болельщица.

Я притормозил на красный свет. Сеяла изморось, потеплело. Но городок стоял черный, ушедший в себя. Зима явно затягивалась, во мне заныла тоска по весне.

— Он редко навещает нас, — сказал я.

— А я слышала, как раз приехал.

— Интересно, от кого же?

— У меня приятель служит в «Газетт».

— Да, — сознался я немножко спустя, — он здесь. Но никуда не выходит. И сколько у нас пробудет — не знаю.

Юнис не откликнулась. Мы доехали. Я спросил, где ее высадить.

— У остановки, пожалуйста. Мне тут на автобусе совсем рядышком.

— А живете вы одна или с семьей?

— Одна. У меня квартира в муниципальном доме.

Я не мог припомнить, где она работает. Но к чему спрашивать?

— Вот и приехали.

— Большое спасибо. И отдельно — спасибо за то, что поддержали поэму.

— Не понравилась, не стал бы.

— Вы очень добрый. Новые силы в меня влили. Очень вам благодарна, — повернувшись, она взглянула на меня. Вроде бы чуть приблизила лицо? На секунду, как ни странно, примнилось, что Юнис намерена поцеловать меня в щеку. Но тут же одним взмахом обобрала пальто и вышла.

— До свидания.

— До скорого, Юнис.

На остановке чернел автобус. Я смотрел, как она мелко бежит к нему, чудно выбрасывая ноги в стороны — обычная для многих женщин манера. Уже отъехав, я заметил, что прихватила‑то Юнис сценарий Джека, а ее поэма осталась на сиденье.

Бонни сидел в гостиной один, смотрел фильм по телевизору.

— Эйлина что, уже легла?

— Ага. Ты не очень‑то поспешал, так она приняла ванну да легла пораньше. Где застрял? В кабаке?

— Задержался со слушателями.

Я сел рядом с ним на диване. Фильм шел смутно знакомый: Роберт Мичем схлестнулся с обаятельно улыбающимся Керком Дугласом в огромном роскошном зале с пылающим камином.

— Дуглас — гангстер, — пояснил Бонни. — Мичем пытается порвать с рэкетом, но он уже меченый. Ему за всех отдуваться.

— Пил чего?

— Не. Неохота.

— Ну а глоточек на сон грядущий?

— Сам будешь, так давай.

Я извлек бутылочку «Беллза» из серванта и налил два двойных.

— Одна из моих говорит, что не прочь познакомиться с тобой.

— Кто, не усек?

— Слушательница с курсов. Юнис Кэдби.

— Не прочь? Ишь, разлетелась!

— Знакомый из «Газетт» шепнул ей, что ты в городе. Она говорит: кому‑то следует описать твою натуру во всей сложности. Говорит, что женщина, по ее мнению, сумеет сделать это куда тоньше, чем мужчина.

— Во хохмачка.

— А про твоих подружек выразилась — «пустые смазливые шлюхи». А, нет — «ограниченные смазливые шлюхи». Вот так…

В нем проклюнулось любопытство.

— Так — с. А стоит она чего, как писатель‑то?

Подтянув папку, я вытащил поэму.

— На, суди сам. Последний ее опус.

Приняв листки, он скоренько проглядел и, дойдя до конца, изумленный, испустил легкий насмешливый возглас: «Господи боже!» Поерзал на диване, улыбаясь, примащиваясь поудобнее, и, взявшись за стихи сызнова, вчитался внимательнее,

— Ну и ну! Ничего себе стишата кропают они у тебя на семинаре! — он уже не улыбался — ухмылялся во всю ширь.

— Спешу тебя уверить — не все. У нас есть и скорбящие по империи, и любители размазывать сантименты.

— Но, знаешь, ничего, — обронил Бонни, листая поэму снова, — вовсе даже неплохо.

— Я и сам того же мнения.

— Так какая она — Юнис эта?

— Спроси ты меня раньше, я б ответил — некрасивая, в меру неряшливая девица, у которой воображение через край хлещет. Но сегодня она появилась в шелковых чулках, подкрашенная, вылив на себя не иначе как полфлакона духов. Ножки хороши. Разительная метаморфоза!

— Задела она тебя, малышок. — Бонни опять ухмыльнулся. — Ладно уж, признайся, ноги и стихи — все вместе взвинтило тебя.

— Да ладно. Ведь не все наши чувства поддаются контролю, верно?

— Тебе надо бы за риск приплачивать.

— Допустим. Кстати, ты еще не ложишься?

— Досмотрю фильм. Не против?

— Ради бога. И между прочим, не подумай только чего, ты у нас всегда желанный гость, но просто ради удобства — какие у тебя планы?

— Да никаких. Вот стариков надо бы сходить проведать.

— Завтра пятница. Они почти весь день в магазине.

Когда отцу было пятьдесят пять, его уволили по сокращению с местной фабрики; на пособие по увольнению плюс накопленные деньги он купил захудалую закусочную поблизости от дома. У него раскрылся талант жарить рыбу, и торговля пошла.

— Днем в перерыв застану.

В двух словах обговорили, как ему добираться, стоит ли особо таить его приезд от соседей, и решили вернуться к разговору утром. Попрощавшись, я отправился наверх.

Эйлина лежала, накрывшись пуховым одеялом, спиной к лампе, горевшей с моей стороны постели. Я разделся, забрался как можно осторожнее в кровать, достал книгу, раскрыл ее, но почти тотчас Эйлина круто повернулась ко мне, с совсем непривычной резкостью.

3

Обычно я поднимаюсь первым, приношу Эйлине чай и мчусь в ванную; она между тем встает и готовит завтрак. Но в это утро, проснувшись от будильника и выключая его, я обнаружил, что я один. Тут же отправился вниз. На кухне Эйлина жарила яичницу.

— Не знаю уж, чего захочется Бонни, — сказала она, — вот и решила состряпать что‑нибудь посущественнее всегдашнего.

«Всегдашнее» — это каша с сухофруктами и орехами, тосты да мед или варенье.

— Сейчас отнесу ему чай и спрошу. Захочет поваляться, пусть его. Сварить яйцо или бекон поджарить сумеет и сам.

Но чай наливать я не торопился, а приласкал Эйлину. Помню, когда я впервые увидел ее, мне было хорошо и радостно от ее холодновато — спокойной женственности. Поначалу копошились подозрения — уж не признак ли эмоциональной скудости этот ее холодок? Но вскоре проступила подлинная сущность — ясность и безмятежность натуры. Радость находиться рядом потихоньку перерастала в любовь. Вечер, когда она, стянув джемпер через голову, повернулась ко мне открыто, но без малейшего намека на самопоказ, привнес в наши отношения терпкость страсти. С того вечера я понял, что сидеть рядом с ней, не испытывая желания дотронуться до нее, я не могу. Виделись мы уже больше месяца, и я изо всех сил старался проникнуться чувством, что этот вечер — веха в наших отношениях, однако напрасно. Близость была словно очередным проявлением ее безмятежности. И оттого с этого вечера из боязни потерять ее, приблизить день, когда она выдохнет мягко: «Прости. Было очень приятно, но уж слишком всерьез пошло», — я изводился, и, стараясь не захватывать целиком ее свободное время, следил, как бы не выдать себя каким словцом на ее узком диванчике — кровати. Но раз вечером Эйлина взбунтовалась. Мы зашли после кино к ней. Эйлина сварила кофе, налила бренди. Подсев на диванчик, я взял ее за руку, но она высвободилась и, бросив подушку на пол, пристроилась на ней перед газовым камином. Я сидел, не смея заговорить.

— Гордон…

— Да? — Сердце у меня екнуло и тут же бешено заухало.

— Можно спросить тебя?

— Ну конечно.

— Обещаешь ответить по — честному?

— Если знаю что отвечать.

Ладонь мне жалило грубое итальянское одеяло, ярко, до рези в глазах оранжевели обложки книг на стеллажах, сооруженных ею из планок и кирпичей; литая скульптура женщины с ребенком подле массивной каменной пепельницы на низеньком столике, пестрота разноцветных открыток от приятелей из‑за границы на полке дешевенького камина. Все встало перед глазами сызнова: темные завитки ее волос, отливающие бронзой, цепляющие высокий ворот джемпера, легкий изгиб спины — она сидела, опершись на руку, вполоборота ко мне. Подробности отчеканились в памяти, словно смотрел я в последний раз.

— Ты продолжаешь встречаться со мной из чувства долга? Обязан, дескать, проявлять доброту?

— Откуда вдруг такой вопрос?

— Ты же обещал ответить честно.

— Но сначала смысл разъясни.

— Понимаешь, у меня такое чувство, что ты переменился. Раньше, расставаясь, ты всегда условливался о новой встрече, теперь говоришь — звякну на днях. И видеться мы стали реже.

— Эйлина, ты к нам в город приехала недавно. Мне не хочется связывать тебя. Могут же появиться еще приятели… Вот и стараюсь не отнимать возможность выбора. Не чересчур навязываться со своим обществом. Считаться с твоими желаниями.

— Но ты стал скованным. Редко смеешься, даже… холодноват.

— Все правда. Я стал другим. Изменились обстоятельства, а с ними я. Для меня, по крайней мере, переменилось все. Беда в том… Я не знаю, переменилось ли для тебя.

— Нет. Для меня — нет, — помолчав, ответила девушка. Она не отрывала глаз от огня.

— Нет?

— Нет… все осталось по — прежнему. Стало глубже и сильнее. Это вот верно.

Я испустил облегченный вздох. Эйлина, полуобернувшись, улыбнулась застенчивой, прелестной улыбкой. Поставив бокал на стол, я пристроился рядышком на подушке.

— Ну, юная дама, вы сняли тяжкий груз с моей души.

— А ты с моей.

Я поцеловал ее.

— Болезнь нашего века, — продолжала Эйлина, голос ее, повеселев, звенел легко, радостно, — все стереотипы традиционного ухаживания полетели кувырком. Запутались мы вконец, по каким правилам поступать.

— Зато неопределенности убавились. Меньше риска остаться в проигрыше.

— Ну, может…

Я опять поцеловал ее. Она допила кофе и хлебнула бренди из моего бокала.

Теперь на кухне Эйлина улыбнулась обычной своей улыбкой — приопустив веки — и пощелкала меня по носу указательным пальцем — ее излюбленный жест, означавший в зависимости от обстоятельств то удовольствие, то шутливое порицание.

— Давай, давай, неси Бонни чай и спроси заодно, спустится он завтракать или нет.

С Фрэнсис Маккормак познакомил меня один университетский приятель. Университет располагался близко, и на выходные я возвращался домой. Фрэнсис была симпатичная девушка, высокая, тоненькая, голубоглазая, с рыжевато — золотистыми волосами. Росла она в богатой семье, но городок у нас не так уж велик, так что деньги не отгородили ее глухой стеной от других. Да и отец ее, строитель, стал процветать лишь на волне недавнего строительного бума. Они были католики, а мы числились протестантами. Влюбился я моментально и безоглядно. Тут уж не до религиозных разногласий! Фрэнсис исполнилось восемнадцать, она раздумывала, чем заняться после окончания католической женской школы. Мне шел двадцать первый, а Бонни был примерно на год старше Фрэнсис. Она согласилась прийти на свидание. Во вторую встречу я познакомил ее с Бонни. Третьего раза у меня уже не случилось. Договорились увидеться, но она не пришла, потом несколько раз уклонялась от встречи, и я сыграл отбой. Девушка исчезла с моего горизонта. По слухам, Бонни завел себе подружку, и мать подшучивала по этому поводу, но брат ловко заминал все домашние разговоры про это, и лишь год спустя я узнал, кто была его девушка.

Как‑то субботним вечером я выходил из пригородного паба милях в двух от города, и тут меня окликнула Фрэнсис. Она стояла у приземистого двухместного «траймфа» в дубленочке, белом джемпере и тесных черных сапожках выше колен — не видывал этаких. Не девушка — картинка. Лучится красотой и здоровьем, укрытая от невзгод и бед внешнего мира коконом материального благополучия. Конечно, я на нее был разобижен, но отчетливо понимал, что уязвим для ее чар не меньше прежнего.

— Хэлло, Фрэнсис! А я тебя в зале и не заметил.

— Гордон, ты домой?

— В общем, да.

— Прыгай, подвезу. Мне нужно с тобой поговорить.

— Видишь ли, я… — Приятель мой уже забрался к себе в машину и запустил мотор.

— Разговор очень важный.

Паб закрывали. Посетители прощались друг с другом; срывались, объезжая нас, машины. Во взгляде девушки читалась какая‑то безысходность. В стылом воздухе с ее раскрытых губ плыли облачка.

— Ладно, погоди. — Я подошел к машине Ричарда и постучал по стеклу: — Слушай, ты не очень обидишься, если я доберусь другим транспортом?

— А шофер кто?

— Понимаешь, мы с ней очень давно не виделись…

— Поразузнай там, не найдется ли у нее сестренки — двойняшки.

— Ну извиняй, старик. — Я пообещал, что зайду к нему в следующий приезд, и он укатил. Мы с ним планировали купить рыбы с картошкой и отужинать прямо в машине. Интересно, что соблазнительнее рыбы с картошкой могла предложить мне Фрэнсис? Затевать с ней игру по новой я не желал. Я уже занес девушку в категорию желанных, но недосягаемых.

Фрэнсис села за руль, а я примостился рядом.

— Ну, — спросил я, — куда ж ты пропала‑то?

— А, тебе ничего — ничего не известно?

— Про что?

— Про нас с Бонни.

Во мне все оборвалось. Я порывался было замаскировать свою оторопь и спросить: «И что же такое с тобой и Бонни?» — но промолчал.

— Мы с ним встречаемся, — начала девушка, когда мы выехали на дорогу. Она жала на газ до отказа. Ей будто легче было говорить, ведя машину: руль дробил внимание, разговор перемежался паузами. — Вернее, встречались. Поэтому я тебе и отказывала, — единым духом выпалила Фрэнсис. — Ты уж прости, Гордон, но ведь мы с тобой и виделись‑то всего раза два, правда? Я просила Бонни рассказать тебе. Чтоб по — честному. Да он не захотел. Сказал, только домашних склок ему не хватает. И что вообще время терпит. А потом он…

— Что значит — встречались? А сейчас?

— Сейчас нет. Он меня бросил.

— Почему?

— Не знаю. В точности не знаю. Ведь ему с самого начала было известно, что я католичка. Значит, не оттого. Для меня церковь не важна. Не знаю, как для него. Я сама наглупила. Раз вечером взяла да выболтала ему, что папа очень болезненно относится к иным церквам. Ярый противник смешанных браков. Но я же совсем не такая. Бонни‑то знает. Воспитывали меня так, что я верю в бога, но все остальное — только для вида, обряды выполняю чисто механически.

— А не рановато вам обоим заводить разговоры про женитьбу?

— Согласна. Я‑то так и рассуждала. Думала, утрясется со временем. — Я покосился на нее. Фрэнсис нервно покусывала нижнюю губку, но машину вела умело, внимательно и осторожно. — Тебе можно сказать, — продолжала девушка, — прости, но…

— Что?

— Я в него влюблена. Как сумасшедшая. Каждый вечер теперь засыпаю в слезах.

— Ты его не видишь?

— Нет. Написала, он не ответил. Противно подкарауливать, ловить на улице. Но мне просто необходимо хоть разочек поговорить с Бонни. Не второпях. Я постараюсь объяснить ему: что‑то можно придумать. Пусть поймет, что я не собираюсь наседать на него, чтоб поступал против своего желания.

— И ты хочешь, чтобы встречу организовал я?

— Да.

— Ну а если он все равно откажется играть в твою игру?

— Я не собираюсь… О боже! Пусть все будет по его! Пусть поступает как желает. Но я обязательно должна поговорить с ним. Я не собираюсь…

Дальнейшие речи девушки потонули в моих увещеваниях. Остерегающих, но не пугающих. А ее откровения стерли у меня из памяти на какой‑то срок немедленно последовавшие события. Мы выкатили на новую объездную дорогу, которая вилась вдоль горы и вливалась в старое шоссе. Фрэнсис утопила педаль, убыстряя ход машины; скорость высоковата, подумалось мне, дорога заворачивает вправо, плавность ее обманчива, рядом — обрыв в пятнадцать футов.

— Фрэнсис, детка, ты бы полегче, — заметил я, — а то и кувыркнуться недолго.

Тут переднее колесо заскрежетало о бордюрный камень. Машина накренилась. Вцепившись в руль, Фрэнсис вскрикнула: «Иисус Мария!» Позже я смутно припоминал, что вырывал у нее руль, потом руки девушки вскинулись, прикрывая лицо, она тонко, пронзительно закричала, и круча вильнула из‑под колес…

Очнулся я в больнице от голоса матери…

— Гордон, — она наклонилась, чтоб я ее увидел, провела рукой по одеялу и, отыскав, сжала мне руку. — У тебя все в порядке, сынок. Не тревожься.

Желтые цветастые занавески отгораживают постель. Совсем светло, день. В голове кавардак. В висках пульсирует боль. Я попытался приподняться и едва удержался, чтобы не завопить. Меня точно нещадно измолотили от макушки до пяток. В левой ноге боль чудовищная. Что‑то тяжелое оттягивает ее книзу.

— Тише, сынок. Лежи спокойно, не шевелись, отдыхай, — велит мать. Я осторожно тронул левую ногу правой. Гипс.

— У меня нога сломана?

— Да. И только. Тебе повезло.

В памяти у меня провалы и пустоты, будто после тяжкого похмелья.

— Случилась авария?

— Да. Не думай сейчас про это.

В пабе мы сидели с Ричардом, но в машине я ехал не с ним.

— А с Фрэнсис что? Она в порядке?

Мать поспешно отвела взгляд. Может, она и заготовила какую бессовестную ложь, но выложить ее не осилила. А увертками и умолчаниями меня не обмануть.

— О господи!

— Говорят, красивая была…

Глаза у матери набухли слезами, и через минуту я плакал вместе с ней.

Меня оставили в больнице на ночь. Боялись, наверное, возможных последствий шока. Потом отправили домой и уложили в постель в нашей с Бонни комнате. До сих пор у меня не выдавалось минутки, чтобы поговорить с ним наедине.

— Надо ж! Погано как вышло!

— Мы говорили о тебе.

— Вон как!

— Просила, чтоб я уговорил тебя встретиться о ней. Прояснить ваши отношения.

— Куда уж ясней‑то!

— Она вся на нервах была. Чуть не в истерике. Из‑за того, что никак не удавалось свидеться с тобой.

— Ты что, об этом и в полиции болтал?

— Нет. Их это не касается. — Я взглянул на него. — Говорила, что влюблена в тебя как сумасшедшая.

Он нервно передернул плечом и скривился.

— Расстроился?

— Грустно, конечно. Славненькая была девочка. Но ирландка. Ничего против не имею, одначе увязать во всякой ихней чепухе — уволь. У нее прорезался слишком уж серьезный настрой, а мы оба молоды. У меня еще все впереди. Как‑то раз Фрэнсис развела трепотню о смешанных браках — взгляды ее папаши, ее мнение, тут я решил — пора линять. Субботний матч смотрела пара тренеров. Меня, наверное, возьмут на пробу в профессиональный клуб третьей лиги. Зачем же мне, Гордон, распыляться на ерунду? Жалко девочку, но растрачиваться — нет, ни к чему.

Я спрашивал себя, как бы расценил случившееся, не ухаживай я за Фрэнсис сам? Если б не мой родной брат, а кто другой лишил меня надежд?

Вечером ко мне поднялась мать: оказалось, явились полисмены, двое. Ждут внизу.

— Двое?

— Да. В штатском.

— Но меня уже в больнице спрашивали. Патрульный констебль, помню.

— Не хочешь с ними говорить, передам, что плохо себя чувствуешь.

— Да ладно! Не сегодня, так завтра придут. Лучше уж узнать, что им надо.

Мать внимательно смотрела на меня, ее красивое лицо было серьезно.

— А сам не догадываешься, что им надо?

— Почем мне знать! — Она не отводила от меня пытливых глаз. — Ну чего ты, мать! Преступления на мне никакого!

— Что ж. Тогда давай поправлю постель и пойду за ними.

Я поднатужился и сел. Она, взбив подушки, подложила их мне под спину. Полицейских фильмов я по телевизору насмотрелся и был в курсе, что если полисмены заявляются вдвоем, то значит или для безопасности, или второй требуется в качестве свидетеля. Но поскольку я ничего дурного не натворил, то ждал безмятежно. Только нога болела. Введя полицейских, мать было замешкалась, но они сказали, что желают побеседовать со мной наедине. На сей раз явились детективы — сержант и констебль. Разговор вел только сержант — светловолосый, с бледно — голубыми, словно выцветшими глазами; спутник его записывал. Извинившись за беспокойство, сержант осведомился о моем здоровье, а потом поинтересовался, близко ли я знал Фрэнсис.

— Так, средне.

— Однако девушка вам предложила подвезти вас.

— Что тут такого? Обычное дело.

— Она пила в тот вечер?

— Не знаю. Я не с ней приходил. Не скажешь, чтобы много выпила. А вам разве неизвестно?

— Установленной по закону нормы не превысила, — признал он и умолк.

— Она не показалась вам расстроенной?

— Да нет. Болтали о всяком разном. О пустяках.

— Как она вела машину? Внимательно? Рассеянно? Не обратили внимания?

— Нормально. Пока не выехали на объездную. Но произошло все не от рассеянности. Просто девушка неверно оценила дорогу, слишком разогналась. Я вообще эту дорогу не люблю. Даже странно, что там мало аварий.

— Сами водите машину?

— Права есть, вот только машины нет.

— Итак, в тот вечер за рулем сидела Фрэнсис Маккормак?

— Да. Конечно.

— Ну, пожалуйста, расскажите, как все произошло.

— На объездной?

— Да. Перед самой аварией.

— Мне показалось, что Фрэнсис слишком гонит. На этой дороге такое непозволительно, и я попросил ее ехать помедленнее. И как раз тут переднее колесо ударилось о бордюр. Она не сумела выправить машину, и мы сорвались с обрыва. Больше я уже ничего не помню. Очнулся только в больнице.

— А вам известно, что Маккормак была на втором месяце беременности? — спокойно проговорил он. Рассчитанный удар, угодивший в цель: меня аж тряхнуло. Едва его голос смолк, в памяти у меня всплыли последние слова Фрэнсис: «Шантажировать его я не буду». Вряд ли бедняжка намеревалась раскрывать свою тайну. Разве только в самой безысходной ситуации. А может, и тогда не стала бы,

— Черт возьми, нет… — я наверняка побледнел, и сержант, разумеется, не упустил это из виду.

— Что, мистер Тейлор, волнительное открытие?

— Да.

— И тому имеется особая причина?

— Девушка мне нравилась когда‑то. Я немножко ухаживал за ней. Гуляли с ней два вечера вместе. На этом все и кончилось.

— И когда же это было?

— Уж почти год назад.

— А точнее?

— Осенью прошлого года. В сентябре. Послушайте, скажите наконец, в чем дело? Она же не нарочно грохнула машину. Она ехала не одна. Случилась авария.

— Проясняем обстоятельства для следствия. И только.

— Но про ее беременность разглашать необязательно? Правда?

— А что, для вас это имеет значение, мистер Тейлор?

— Значения это уже ни для кого не имеет. Разве что для ее семьи. Пусть девушка покоится в мире.

— Так и будет. Если только ее беременность не имеет отношения к аварии.

— По — моему, связи никакой. — Блеклые выпуклые глаза уставились мне в лицо. До меня дошло: — Вы, значит, решили, что ребенок мой?! Придумайте что поостроумнее! Я ее даже на улице не встречал ни разу. До того самого вечера.

— Ну ладно, все вроде бы, — он встал. — Виновнику, кто он там ни будь, сейчас, может, горько, а может, и безразлично. Но это уже не по полицейскому ведомству. — Констебль захлопнул блокнот и тоже встал. Они совершили замысловатый обходной маневр и направились к двери. — Спасибо за помощь. Скорейшего выздоровления.

Кровать чуть подрагивала в такт грузным шагам на лестнице. Недавно родители купили новую ковровую дорожку, и в раскрытую дверь доносился резкий запах. С тех пор, едва запахнет новым ковром, мне сразу вспоминается дознание, сломанная нога, авария, Фрэнсис… В холле послышался голос матери, гулкое хлопанье закрывшейся двери. Мать тут же поднялась ко мне.

— Ну?

— Факты уточняли для следствия.

Ногу сверлила боль, в голове стучало, меня подташнивало.

— Ужинать принести?

— Нет, спасибо. Дай горячей воды, выпью лекарство да буду спать. Бонни пришел?

— Нет еще. Он предупреждал, что задержится.

— Как придет, попроси, чтоб не шумел. Хорошо?

На следующее утро, проснувшись, я через проход между нашими кроватями уперся пристальным взглядом в лицо Бонни. Я сверлил и сверлил его взглядом, пока он не проснулся — незаметно, разом — и тоже взглянул на меня.

— Что?.. — Он будто сознавал, что это мой взгляд выцарапал его из укрытия и неведения сна.

— Подонок! Она была беременна!

— Что? — приподнявшись на локте, повторил он. — О чем ты?

— Фрэнсис была на втором месяце беременности.

— Откуда ты знаешь?

— При вскрытии обнаружилось. Вчера двое заявлялись, все старались выудить, связано ли как‑то это обстоятельство с аварией.

— Беременность‑то тут при чем?

— Ни при чем. Но значит, она была еще больше взвинчена, чем мне показалось. Ни при чем, ишь ты! Но когда девушку гложет такое, а парня не дозовешься, то реакция за рулем нарушается.

— Отцепись ты! Я знал, что ль!

— Конечно! Где уж там! Ирландка, видите ли! Неохота вязнуть в дребедени всякой. Однако случая переспать с ней ты не упустил.

— Слушай, Гордон, она была, конечно, католичкой. Но отнюдь не монашенкой. У нее водились и другие.

— Но ее заклинило на тебе. Намертво. Ей‑то было известно, от кого у нее ребенок. И знаешь, я не сомневаюсь, не стала бы девочка виснуть на тебе, если б поняла после вашего объяснения, что все без толку. И про ребенка б словечком не обмолвилась. Фрэнсис стоила куда дороже, чем тебе сдается. Чем тебе хочется признавать.

Сбросив простыню, он рывком сел на краю постели, таращась на меня.

— Слушай, отвали, а? Еще твоих поучений не хватало! Завелся‑то небось только оттого, что девчонка тебе самому глянулась. Мне жалко ее. Усек? Нет? Жалко. И еще больше теперь, когда я узнал, что она была беременная. Но я не пойму, я что, машину мог удержать на краю обрыва? Нет? Ну так заткнись!

Без стука распахнулась дверь. Вошла мать.

— Чего это вы тут развоевались?

— Да так, ничего, — буркнул Бонни. Небольшая братская стычка.

— Завтрак на столе. Спускайся, ешь, не то опоздаешь…

— Гордон, завтрак на столе. Поторопись, не то опоздаешь, — окликнула меня Эйлина.

Я шепотом отозвался. Бонни открыл глаза. Взгляд, сосредоточившись, остановился на мне.

— Ты чего? — спросил он.

— Принес тебе чай.

— А, спасибо. — Он оперся на локоть.

— С нами позавтракаешь или сам себе приготовишь?

— Насчет меня не волнуйся. Справлюсь.

— Может, зайдем сегодня к старикам? Я за тобой заеду из школы.

— Давай.

После дознания меня навестил Маккормак — плотный, приземистый, лысеющий мужчина лет пятидесяти. Натруженные руки. Ни малейшего сходства с Фрэнсис. Правда, цветом волос похожи, хотя он уже начинал седеть. Может, он найдет утешение, хоть слабое, в других детях, размышлял я, у него их несколько. Он мялся и крутил вокруг да около, пока наконец не выяснил, что о ее беременности мне известно. Я спросил, знает ли о том еще кто‑нибудь.

— Нет. Следователь только мне да жене сказал. Не вижу, говорит, смысла оглашать. Однако, сдается мне, эдакое всегда всплывает. Слухи все одно поползут.

— Только не от меня, мистер Кормак.

— Я вот узнать зашел… не вы в ответе? А? — его цепкий взгляд остановился на мне. Но я не отвел глаз.

— Нет. Я уже говорил в полиции, что с Фрэнсис не виделся почти год. До самого последнего вечера.

— На Библии присягнете?

— Нет, мистер Кормак, не стану. Придется вам на слово поверить.

Вздохнув, он отвел глаза.

— А не слыхали, кто бы?..

— Дочка у вас была очень красивая. Нравилась многим. Я мало кого из ее приятелей знаю.

— Господь — он знает. Знает и покарает.

«За что?» — спрашивал я себя после его ухода. Зато, что парень поддался соблазну? Девушка ведь не оттолкнула его. За то, что отказался от свадьбы, да еще по обрядам, в которые не верит? Или за то, как он отделался от девушки? Но кому ведома вся подноготная? Может, иначе было нельзя? Мы с Бонни больше не обсуждали эту беду. Как Маккормак и предсказывал, сплетни все‑таки поползли. Как‑то в воскресенье и меня просветили в пабе. Тогда я осадил сплетников: «А зачем мне‑то знать?» Но когда с новостями подступилась мать, от разговора было не улизнуть.

— Слыхала я, Маккормак была беременная.

— Да, мне тоже говорили, — я переждал немного, отложил журнал и взглянул на нее. — Невиновен я, мать.

Расспрашивала она Бонни про Фрэнсис или нет, не знаю. Я не слышал ни разу, чтобы связывали их имена. Отношения с Фрэнсис Бонни хранил в глубоком секрете, и мне не верилось, что делал он это только для того, чтобы утаиться от меня.

Когда зазвонил телефон, я завтракал, Дожевывая, поднял трубку. Звонила Юнис.

— Извините, что беспокою вас в такую рань. Хотела застать, пока не ушли. Вы завтракаете? Я вам помешала?

— Нет — нет, я как раз закончил.

— Я вчера где‑то забыла свою рукопись. Случайно не в машине?

— Да. Я нашел ее.

— Ой, как здорово! А то у меня это единственный экземпляр.

— Всегда, Юнис, храните второй. Заповедь номер один писательского ремесла.

— Да ведь пока это лишь черновой набросок. Хотела поработать над ним в выходные.

— Может, переслать по почте?

— Что толку? Все равно не дойдет раньше понедельника. Может, я к вам сама заскочу?

— У нас весь день никого не будет. — Кроме брата, мог бы я добавить, который двери не откроет.

— Да днем‑то я тоже занята. Если только вечером… в полвосьмого, например?

— Пожалуйста.

— Я вам действительно не помешаю?

— Нет, нет. — Да, все‑таки добилась ты своего, голубушка, подумал я, кладя трубку. Правда, я могу передать тебе рукопись прямо в дверях, не пуская через порог. Тогда уж Бонни тебе не видать.

Спустилась Эйлина, причесанная, одетая. Я уже заваривал свежий чай.

— Гордон, ты сегодня опоздаешь!

— У меня первого урока нет. Кстати, ты сегодня не поздно? Машина нужна. Хочу ближе к вечеру завезти Бонни к нашим.

— Вернусь с уроков прямо домой. Вроде звонил кто‑то?

— Да. Это Юнис Кэдби. С курсов. Ну та, что сочинила сексуальную поэму. Помнишь?

— А, вон кто!

— Я ее вчера подвозил после занятий, и она по случайности — подстроенной — забыла, видишь ли, в машине рукопись. Зайдет за ней вечером.

— Ну — ну, — Эйлина копалась в сумочке. — Интересно взглянуть на нее.

— Да нет, милая, зубки она точит не на меня, на Бонни.

— А он про это знает?

— Вчера ему говорил. Но что она придет, ему пока что невдомек, — я ухмыльнулся. — Может забавно получиться.

— Так он не сказал, надолго к нам? — Эйлина приостановилась в дверях, натягивая пальто.

— Пока нет. А что?

— Ну просто… выходные же на носу… он нас свяжет. Вдруг нам вздумается прокатиться куда.

— Ему сиделка не нужна.

— Нет, но… о, ну мне пора лететь. После договорим.

Она чмокнула меня, подхватила сумку, папку и умчалась. Я взглянул на часы. Того гляди опоздаю и на второй урок. Я налил себе свежего чая и пошел в ванную, прихватив по пути газету из передней. Бонни сняли с ближайших игр.

4

— Ну а ты сам можешь как‑то поправить? — спросил отец.

— Можно решение обжаловать. Иль в клубный совет обратиться. Бить себя в грудь и обещать быть паинькой. А то попрошу — пусть внесут меня в список на переход.

— Слушай, вот так — напрямую — сыщется на тебя покупатель? Задаром никто не отпустит, правильно? Им подавай потраченное да еще деньгу — другую сверху. Сам как считаешь, цена твоя на рынке скакнула вверх или вниз? По сравнению с прежней, года два назад?

Обиняки не в отцовском характере: изъясняется он всегда предельно четко, бесстрастно. И нагоняи нам такие же задавал: лаконично перечислял наши прегрешения, оценивал их и назначал соответственное наказание.

— Менеджеров на меня зарится полно, — сцепив пальцы на затылке, Бонни раскинулся в кресле: то ли вправду беспечен, то ли наигрывает — не раскусить за этой его позой. — А может, вообще сверну все эти футбольные дела да куплю себе какое заведеньице.

Мы сидели у газового камина в гостиной. В этом доме отец с матерью поселились еще до нашего рождения. К гостиной примыкает кухня, она тянется в длину всего первого этажа. Наверху две спальни и переделанная из третьей ванная. За домом, через дорогу, раскинулся длинный симпатичный садик с лужайкой и овощными грядками — отцовская отрада. Перед домом, на отвоеванном местечке между каменной стеной и шоссе, которое все гуще с каждым годом наводняют машины, тоже лоскуток земли. Дом приветливый, уютно обставленный. Углы шкафов и кресел теперь не оббиты, не то что в ту пору, когда мы с Бонни росли тут. Я люблю наш дом с детства, только с каждым годом он казался мне все теснее и теснее. Сейчас мать сновала между кухней и гостиной, таская пшеничные лепешки, джем и домашнего приготовления яблочный пирог, отмахиваясь от наших протестов — Эйлина, дескать, готовит нам горячий ужин. Хотя, в общем, зная мою мать, вряд ли Эйлина возьмется за готовку, не выяснив прежде наш аппетит.

— Мы с отцом, — приговаривала мать, расставляя чашки, чайник, — в это время всегда чаевничаем, ну а вы как желаете.

По дороге я предлагал Бонни — заброшу тебя, а сам укачу на часок, но он настоял, чтобы я остался, — так ему удобнее. Я сидел и гадал: может, сковываю мать, не даю ей излить свои чувства свободно. Я знал, что она рада приезду Бонни. Не выставляя радость напоказ, она пока что лишь мимоходом попрекнула Бонни за редкие наезды. Но я также знал — радость подпорчена недоумениями и разочарованиями от его выходок. Затеряйся Бонни в туманной безвестности какого‑нибудь серого ремесла, мать обожала бы его не меньше. Ее печалило, что, дав ей повод для исключительной гордости, он обратил эту гордость в стыд. Да и не столько горек сам стыд, как сами провалы. Она поинтересовалась, кто для него готовит.

— Сам. А некогда возиться — обедаю где‑нибудь.

А ей хотелось, по — моему, выведать, живет ли с ним женщина. Хотя, насколько мне известно, ни одна из его подружек не рвалась к домашним хлопотам. Не того они толка, чтоб взять да нацепить на себя фартук.

— Ко мне пристают, чтоб переехал в общагу.

— Это что такое?

— Дом, где есть хозяйка. Туда селят молодых парней, новичков в клубе. Она следит за кормежкой, да чтоб не загуливались допоздна.

— Ну тебе‑то такая опека ни к чему, — иронически заметила мать.

— Я там и не живу.

— Бонни, чего ты хочешь, сынок? Вот что нам с отцом не дает покоя. Думаешь, громадное удовольствие — развертываешь газету, и всякий, раз одно и то же — опять ты кому‑то насолил. Разонравился футбол, так распростись с ним. Примись за другое.

— Это ты зря, — вступил отец. — Он еще верных лет шесть — семь играть сможет, с его‑то опытом…

— По мне так опыта он набрался не того сорта. В прошлой воскресной газете молоденькая вертихвостка вывалила, напоказ, всю его интимную жизнь. Нате, люди добрые, обсасывайте!

— Ну, привет! Она‑то при чем? Историйку сляпал газетчик, расколов девчонку.

— Какая разница! Ведь ей нашлось чем поделиться.

— Нечего верить всему, что печатают.

— Что? Врут в газетах? Так закон имеется против вранья.

— Необязательно врать впрямую. Так все вывернут — не узнать.

— Главное — сыскалось, что выворачивать.

Мы распрощались, когда отцу подоспела пора отправляться в магазинчик ставить сковороды. Мать взяла с Бонни обещание зайти еще перед отъездом. Жизнь, которой он живет, представлялась ей пагубной, но что было в ее силах? Только стоять и беспомощно наблюдать со стороны.

— Втолкуй хоть ты ему, Гордон! — тихонько взмолилась она у дверей, Бонни ушел вперед к машине. Я обещал попробовать, но только чтоб успокоить ее. Мир, в котором обитал Бонни, был для меня непонятен. Правила и нормы, награды и разочарования моего мира были совсем иные, и у меня хватало самонадеянности считать, что он в моем мире и недели не выдюжил бы. Но ведь другие в его среде обитания выживали, достигали своего и без самоизничтожения. Если это все, что принесли ему талант, слава и деньги, то лучше бы сломал себе ногу он, разом сметая все надежды на блестящую карьеру, в той автомобильной катастрофе, когда оборвались жизни Фрэнсис и их неродившегося ребенка.

Мы ехали молча, вдруг Бонни сказал:

— Слушай, а я б не возражал против кружечки пива.

— Да? Так что, рискнешь показаться в пивной?

— Ну ты даешь, Гордон! Воображаешь, весь треклятый мир только, и мечтает позырить на Бонни Тейлора?

На боковой улочке — мы как раз заворачивали на площадку заправочной станции — мелькнула вывеска «Тетли».

— Ни разу здесь не был, — заметил я, — даже не представляю, что за место. Ставлю фунт, что тебя приметят, и десяти минут не пройдет.

— Принято.

В зале ни души, только простецкого вида бармен переставлял бутылки на полках позади стойки. Толстяк с брюшком, зачес седых волос идет набок чуть ли не от самого уха. Я заказал две кружки пива. Нацеживая пиво, бармен бегло, испытующе смерил нас глазами, взгляд его поминутно упирался в Бонни. Тот точно не замечал этого, следя, как взбухает пена. Я поручиться мог, что фунт уже у меня в кармане.

— А у вас затишье, — обратился я к бармену.

— Через часок, глядишь, набегут.

Я стал доставать мелочь, но Бонни бросил бумажку на прилавок, подцепил кружку и пошел к столику. Я двинулся следом, прихватив сдачу.

— Ну что! Проиграл ты пари.

Он мимолетно взглянул на стойку.

— Думаешь?

— Даже не сомневайся.

— А, пускай… — Он передернул плечом. — Будет ему теперь о чем потрепаться с дружками.

После встречи с родителями он опять померк. Пиво пил с расстановкой, но выпил быстро, я еще и до половины не дошел. Он вытащил пачку денег.

— Слушай, приволоки еще, а?

— Принесу, конечно. Но платить мой черед.

— Кончай ты дурить. Я на твоих хлебах уж два дня. — Он подтолкнул деньги через стол. — Угостись виски.

— Нет, спасибо.

— Так мне рюмочку притащи.

— Одно виски? И все? — переспросил бармен.

— И все. Налейте двойное.

Выгребая мелочь из кармана, я добавил несколько монеток к фунту Бонни. Бармен зыркнул на Бонни, тот сидел отвернувшись. Тут меня по неведомой причине охватила тревога. Я пожалел, что мы забрели сюда. Сосущее чувство тревоги томило меня и когда я снова устроился за столиком.

— Знаешь, — сказал я, — мать просто сбита с толку, отсюда ее разговоры.

— А кто может врубиться? Я так вообще в глухих потемках. Отчего все лопнуло, как мыльный пузырь? Вот объясни, отчего?

— Она бы больше радовалась, сделайся ты ну хоть водопроводчиком каким. Жил бы себе за углом да приводил жену и детишек на чай к родителям по выходным.

— Да теперь‑то ясное дело! Когда все треснуло, все наперекосяк. Но, Гордон, поздновато уж мне ремеслу обучаться. И я не собираюсь возвращаться, жить тут в мусорной куче.

— Есть городишки еще паршивее.

— Нет уж, уехал так уехал.

— Куда ж ты наметил?

— Куда‑нибудь, где за мной не стелется хвост из прошлого. Где про меня только и знают, что из газетных побасенок.

— С тебя довольно такой характеристики?

— А чего? Зато потом всех очарую вусмерть, показав, какой я на самом‑то деле — добродушный, покладистый, уживчивый.

— А заниматься чем будешь?

— Деньга водится. Хватит на паб. Другие ветераны — футболисты ходят на поклон к хозяевам — пивоварам и управляют пабом ради их прибыли. Ну, некоторым удается наскрести на газетный киоск. Но у меня, Гордон, деньжата есть. Осилю купить собственный. Вот он — успех! А?

— Но почему бы тебе не остаться в футболе? Поиграешь пока, а там перейдешь в тренеры или менеджеры.

— Начисто обделен качествами — как там оно называется? — организатора. Не способен сорганизоваться даже настолько, чтоб за собой углядеть. Некоторым удается, они к футболу прикипают. Но я теперь как выбегаю на поле, так удивляюсь: зачем? Ты знаешь, как ревет стадион? Послушал бы ты с середки поля. Что это они — обожают тебя? Ненавидят? Обожают, когда ты на высоте. Им и не снились такие финты, что ты показать можешь… Но стоит разок промазать — и тебя ненавидят. Люто. Ведь знали ж они, знали — как им теперь кажется — никому не дано подняться до такого. Но и это им нравится. Будоражит, а как же! Вот — вот кинутся на тебя. Иль на соседа. Иль ринутся крушить пабы, поезда, автобусы. Такой настрой теперь в их реве. Ухо у тебя натренировано, ты уже слышишь — вот оно, началось. От этого еще хуже, ты съезжаешь ниже некуда, не игра — лажа. Спекся. Иль азарт напускаешь, устраивая спектакль в угоду толпе. Но все туфта: играть с полной отдачей тебе уже не под силу. Куда там, когда нутро тебе дерут презрение и страх. И тогда в сокровенных тайниках души ты признаешься себе, что не тянешь по крупному счету. Игрок ты эффектный, да недостает мозгов и напора, чтоб обратить блеск в настоящий большой футбол. Я, Гордон, их ослеплял. Техничностью. Но истина — она вот — вот прорвется наружу. Некоторые подозревали давно: тренеры, пара — тройка комментаторов. Ну а во время последних матчей даже олухи на трибунах расчухали.

Бармен расхаживал по залу, задергивая малиновые занавески на окнах. Бонни вряд ли даже замечал его. Тот подошел к нашему столику, зацепил одной рукой порожние кружки.

— Ваш знакомец тот, кем мне показался? — обратился он ко мне.

Духа заговорить набирался долго, и я не стал придираться к тону.

— Это мой брат. А кем он вам показался?

— Его фото в газете — вон на стойке. Мне сразу, как вы вошли, показалось — лицо знакомое будто. Так что, завтра без тебя обойдутся? — повернулся пузан к Бонни.

— Собираются вроде.

— Это уж точно. Перебьются. Незаменимых нет. Хотя некоторые мнят ну вовек их не заменить!

— Послушайте, — вмешался я, — мы зашли спокойно выпить и посидеть.

— Ухлопать такие деньжищи, а взамен — куча неприятностей, — еще пуще распалился бармен. — Сколько отвалили‑то за последний переход? Тысяч четыреста?

— Низковато взял, — откликнулся Бонни. — Полста тысчонок.

— Да… Вот что я называю — схлопотать себе хворобу за бешеные деньги. Иные из старичков небось в могиле перевернулись.

— Не в те времена жили.

— Померли, главное, вовремя. Хоть не привелось беднягам увидеть, как сейчас похабят игру!

— Слушай, мотал бы ты отсюда, а? — рассердился Бонни.

— Чего?

— Почему б тебе, к примеру, не махнуть куда подальше. А мы вот допьем свое и тоже двинемся себе.

— Ты у меня враз допьешь! Еще не хватало, чтобы мне хамили в моем же заведении. Никому не позволю! А уж тебе подавно! Самый дерьмовый футболист во всей Англии!

Я увидел, что Бонни примеряется к отвислому брюху. Уж не расстояние ли прикидывает, мелькнуло у меня. Но тут он молниеносно рванулся — я только и успел, удерживая его, вскрикнуть: «Бонни!» да руку вытянуть. Одним махом он вскочил и ударил бармена. Того скрючило пополам, дух вышибло.

— У — ух! У — ух!

Бонни залпом допил виски.

— Ну, потопали!

Мы добрались уже до выхода, когда сзади донесся шорох. Обернувшись, я увидел, что в зал из двери в дальнем углу вошла пышная женщина. Она тотчас углядела бармена на полу и заорала:

— Эй, вы, двое! Интересно, что вы… — Но мы уже вышли.

— Вот уж перепала ему темочка для пересудов, — заметил Бонни, когда мы ехали обратно к перекрестку. — Посмотришь, как раскрутят стычку. Два дня — и окажется, что буйствовал я чисто бешеный, пивнуху разнес по кирпичику. — У меня еще скакал пульс, и я не стал отвлекаться от руля. — Да, кстати, напомни, фунт тебе должен.

Заслышав знакомый звук мотора, Эйлина вышла встречать нас в переднюю.

— Что‑то вы запропали!

Я посмотрел на часы. Двадцать минут восьмого. Я же собирался позвонить ей из паба.

— Пива выпить заехали.

— А что ж не позвонил? Пришла эта девушка, мы вас ждем, не садимся ужинать.

— Юнис? Что‑то рановато. Где она?

— В гостиной. Пришлось попросить ее, чтобы подождала. Я даже не знаю, где ее рукопись.

— В моей папке наверху. С ужином не хлопочи. Позже поедим. Мать до отвала напичкала нас лепешками и яблочным пирогом.

— Прости, Эйлина, — сказал Бонни. — Кругом я виноват.

— Бонни, повернулся я к нему, — это та, с курсов, я тебе вчера про нее рассказывал. Заглянешь, может, в гостиную? Поздороваешься. Как надоест — испаришься.

Немудрено, если б после инцидента в пабе брат отказался, мол, хорошенького понемногу. Но он пожал плечами.

— А чего? Можно.

Мы занимали квартиру в двухквартирном доме. Такие строили в двадцатые годы — безобразные на вид, но добротные. Дом воткнули на невесть откуда взявшемся пустыре между двумя особняками на тихой окраинной улочке. Нам с Эйлиной обоим нравилось обилие комнат, но, зная, что детей не предвидится — наших, во всяком случае, — мы особо не обставлялись в молчаливом согласии, что еще, может, поменяем жилье на меньшее. Гостиная — как с дешевой распродажи. Когда мы с Бонни вошли, Юнис, скрестив ножки, сидела на вдавленных подушках дивана, облокотившись на белый дерматиновый подлокотник.

— Юнис, простите за опоздание.

— Это я рано. У меня, наверное, часы барахлят.

— Бонни, познакомься. Юнис Кэдби. Мой брат — Бонни.

Бонни плюхнулся в кресло, что поближе.

— Ты, значит, Юнис, сочиняешь?

— Так, немножко.

— Не профессионал?

— Ой, что ты! Куда там. Даже еще не публиковалась ни разу.

— А трудишься где?

— В муниципалитете, в бюро информации.

— И как она, работенка? Занимательная?

— Ничего. Но иногда впадаешь в уныние и растерянность. Когда задают вопрос, на который представления не имеешь, как отвечать.

— Зато сколько можно типов перевидать! Опять же в курсе управления городскими делами. По — моему, для писателя это очень полезно.

— Это‑то да.

Я отправился принести чего‑нибудь выпить. Достал бутылочку — из тех, что купила Эйлина, — и пошел откупоривать на кухню.

— Ну, как они там? — поинтересовалась Эйлина.

— Бонни беседует с Юнис, словно эта девица — интереснейшая личность на всем белом свете. — Я разыскал штопор. — Ты, наверное, с голоду умираешь? Прости, что припозднились. Бонни захотелось пива, и я подумал, что кружечка его подбодрит, он уж сколько воздерживается.

— Ну и как? Взбодрился?

— Э… потом расскажу. Выпей глоточек.

— Ты хочешь их угостить?

— Не мешало бы.

— Девушка надолго задержится?

— Не представляю.

— К ужину останется?

— Не знаю. Ты не хотела бы?

— Тебе решать. У меня в меню запеченные цыплята. Натянем и на четверых, но тогда надо рису добавить.

— Давай сориентируемся по ходу. Если Бонни вдруг заскучает и скиснет, тут же ее спроважу.

Я вернулся в гостиную с вином для Юнис и виски для Бонни.

— Мне представляется, сходство тут очевидное, — держал речь Бонни. — Парней, которым хочется стать звездой футбола, миллион. Но мало того, что таланта маловато, так ведь изволь еще пахать на тренировках, чтобы хоть чего‑то достичь, а вот это уж нет, пахать мы не любим. Точно так же многим грезится, — протягивает он книгу: «Вот. Я написал». Только безвылазно месяцами корпеть за столом и писать ее на самом деле — труд не про них. Вообще, — продолжал он, — со стороны‑то оно, всякое творчество, завлекательное. Особенность твоей ситуации и в том, что тебя не поджимает. Времени у тебя навалом — совершенствуйся себе на здоровье. А я… я уже под горку.

— Ну! Не верю!

— Что поделаешь — правда. Помимо всего прочего, я просто — напросто уже не тот игрок, каким был ну хоть два года назад. Нет, понимаешь, я не то чтобы там соглашаюсь с абстрактной истиной. Это — увы! — факт. И посторонние уже примечают.

— Я видела, как ты играл в последнем матче с «Юнайтед» на их поле.

— Правда?

Юнис высказалась об игре — и со знанием дела. Так что Бонни взглянул на нее, словно бы заново раскрывая для себя собеседницу. А та стала задавать вопросы — неглупые, по делу.

Откровенность Бонни удивила меня. Я задумался над подтекстом его высказываний. Футбольные игроки, такие, как Бонни, сверкающими метеорами прочерчивают футбольный небосвод. Не про них идущее по нарастающей оттачивание мастерства, создание шедевров в старости, как это дано писателям, художникам, композиторам. И даже золотых сумерек исполнителей они лишены — у Стоковского, Боулта, Рубинштейна последние концерты насыщены накопленной мудростью щедрой жизни. Нет, футболисты, вспыхнув, озаряют небосвод лишь на десяток лет. И меркнут, оставляя по себе воспоминания, да еще, может, несколько метров кинопленки. «Вот как я играл когда‑то». «Я видел самого Бонни Тейлора!» — «Что за Бонни Тейлор? А, старичок, что ль, какой?» Кому он нужен? Теперь есть другие. Достигая поры расцвета, футболисты уходят в менеджеры или покупают пабы, отели, спортивные магазины. Теперь уже сверкают новые таланты. А они не в силах доказать, что в свое время играли не хуже. Лучше играли. Какие чувства переживает человек, вкусивший славы?

В гостиную, прикрыв за собой дверь, вошла Эйлина.

— К тебе пришли, — наклонившись, шепнула она мне на ухо.

— Кто? — Сердце у меня противно екнуло в дурном предчувствии.

— Полицейские. Двое.

«Полицейские» Бонни уловил. Он обернулся на Эйлину. Голос Юнис сник: девушка заметила, что ее перестали слушать.

— Юнис, — попросил я, — пройдите, пожалуйста, с Эйлиной в другую комнату на минутку.

Что происходит, Юнис не поняла, но не утеряла самообладания.

— Знаете, мне, в общем, уже давно пора.

— Нет, нет, это ненадолго. Да и рукопись я вам еще не отдал. Попроси их подождать, Эйлина. Я сейчас.

Эйлина увела Юнис, опять притворив дверь.

— Вот так… — сказал я Бонни.

— Ну и прыть!

— Да уж. Ну что, будем туману напускать?

— А толку‑то.

— Тоже правильно.

Он передернул плечом.

— Давай уж, волоки их сюда.

Когда я вышел в переднюю, у меня аж в глазах зарябило от синих мундиров,

— Добрый вечер, — поздоровался я с сержантом.

— Мистер Тейлор? — спросил он. — Мистер Гордон Тейлор?

— Да, я.

— На дорожке ваша машина, сэр? — Он назвал номер.

— Моя.

— Извините за беспокойство, но на вас поступила жалоба.

— Пожалуйста, проходите.

Я провел их в гостиную.

— Мой брат, — и полицейские уселись рядышком на диване.

— Вы сегодня вечером пользовались машиной, мистер Тейлор? — осведомился сержант.

— Да.

— Ваш брат был с вами?

— Да.

Сержант взглянул на Бонни, тот подтвердил.

— Пожалуйста, расскажите, куда вы ездили.

— Пожалуйста, расскажите, в чем суть жалобы, — попросил я.

— А сами не догадываетесь?

— Скажете, будем знать наверняка, — заметил Бонни.

— Нам стало известно, что двое клиентов сегодня напали на хозяина «Крайтериона» на Нортфилд — роуд, было замечено, как они отъезжали на оранжевом «мини», номерной знак… — он снова считал номер из блокнота и взглянул на меня. — Машина ваша, так ведь, мистер Тейлор?

— Ну, что я тебе говорил? — повернулся ко мне Бонни;

У меня уже возникло ощущение, что разговор идет как‑то странно, точно взята не та тональность. Внимание сержанта переключилось на Бонни.

— И что же, если не секрет, вы ему говорили, сэр?

— А то и говорил, что из пустяка слона раздуют. Брат к драке не имеет никакого касательства. Он только присутствовал.

— Значит, хозяина вы избили в одиночку?

— Так уж и избил! Скажете тоже! Сунул ему разок в поддых. Если он болтает что другое — нагло врет. Брат пытался было удержать меня, да не успел.

— Может быть, опишете подробнее обстоятельства вменяемого вам избиения?

Я отметил, что он уже не обращается к Бонни «сэр». Эта странная деталь тоже неприятно кольнула меня.

— Бармен узнал Бонни и пустился в рассуждения о футболе.

— Кстати, — повернулся сержант к Бонни, — назовите ваше полное имя.

— Бернард Льюис Тейлор, — уголки губ Бонни раздраженно дернулись на медлительность сержанта, писавшего в блокнот. Записав все, сержант кивнул.

— Продолжайте.

— Он чего‑то завелся, — сказал Бонни, — принялся подкалывать меня — и какие деньжища‑то мне отвалили за переход. И игроки‑то теперь только футбол разваливают.

— Я сказал ему, — вклинился я, — что мы зашли спокойно выпить, только и всего.

— Были в зале еще посетители? — спросил сержант.

— Нет, никого.

— Когда вы ушли?

— Минут десять восьмого.

— А сколько там просидели?

— Около получаса.

— С чего это он вдруг стал оскорблять вас? Как думаете? Вы, кстати, не знали его прежде?

— В глаза не видал. В пивную его никогда не заходил, — ответил Бонни. — А теперь уж меня точно отлучат.

Сержант, само собой, на шутку не отозвался, и, хотя мне казалось, что молодой констебль улыбнется, тот глядел на Бонни с каменным лицом.

— Я, — продолжал Бонни, — вообще выгодная мишень для хохмачей вроде него. Умников, которые корчат из себя великих знатоков и верят каждому газетному слову. Прицепился ну тебе репей, и я повторил ему то же, что брат. Только выразился поярче.

— Как именно, не припомните?

— Нет. Не припомню, — наконец‑то Бонни выказал первые признаки самосохранения. — Зато помню его слова. Расшумелся, что не позволит хамить ему в собственном заведении да еще самому дерьмовому футболисту во всей Англии. Тут‑то я не утерпел и врезал ему разок.

— Вы ударили его один раз?

— Да. В живот.

— Он дал сдачи?

— Нет. Икнул и свалился, как мешок. И мы ушли.

— Свидетелей случившемуся не было?

— Когда мы уходили, — сказал я, — в зал вошла женщина, из дальней двери. Да и я могу подтвердить. Если только, — добавил я, — против меня тоже не выдвигают какого‑нибудь обвинения.

— А он‑то что, интересно, утверждает? — спросил Бонни. — Такой весь из себя симпатяга.

— В настоящее время он с заявлением не может выступать, — ответил сержант. Мы оба вперились в него. — Его жена видела, как уходят двое, и описала нам машину. Муж успел сказать, что его избили. С ним случился сердечный приступ. Он в больнице.

Бонни вздохнул.

— Так что ж, выходит, вы не знали, кого ищете?

— У нас были приметы машины, номер. Компьютер выдал имя и адрес владельца.

— Значит, обвинения не выдвигают? — спросил я.

— Пока нет. Идет предварительное расследование. Будет обвинение или нет — зависит от потерпевшего.

— Тут уж не беспокойтесь, — заметил Бонни. — Обвинение он предъявит. С превеликой радостью.

— Если поправится, — уточнил сержант. — Если нет — возможно, предъявим мы. Как я понимаю, здесь не постоянное ваше место жительства?

— Нет, я тут в гостях.

— Будете уезжать, сообщите, где вас найти.

Они ушли. Когда я, проводив их, вернулся, Бонни развалился в кресле, задумчиво нахохлившись.

— И это мой поклонничек, — мотнул он головой на дверь. — Хоть бы одно ободряющее слово.

— Он при исполнении.

— Гордон, да он даже автографа не попросил! — вполне серьезно пожаловался Бонни. — Дурной знак. А мы выболтали все без всякой надобности.

— Было бы еще подозрительнее, если б что утаили.

— Но что они могут сделать? При чем тут сердечный приступ? В чем разница — окочурится он или нет?

— Не знаю. Но, по — моему, тебе не мешало бы посоветоваться с адвокатом. Есть у тебя свой?

— А как же.

— Правда, сегодня выходной.

— Я ему домой позвоню.

Вошла Эйлина.

— Зачем это они приходили?

— Проясняли насчет машины, — пока Юнис у нас, мне не хотелось распространяться о подлинных причинах.

Эйлина посмотрела на меня, на Бонни, догадалась, что ее морочат, и тактично сменила тему.

— Я готовлю ужин. Как быть с этой девушкой? Хотите, чтобы она осталась?

Я отметил, что Юнис она называет не иначе как «эта девушка», словно мать, чей сын приволок в дом девицу с сомнительной репутацией.

— Бонни, как? — спросил я брата.

— А? — очнулся он.

— Приглашать Юнис ужинать? Или пусть уходит?

— Да она вроде зашла забрать чего‑то там?

— Правильно. Но то был лишь предлог познакомиться с тобой.

— Как сами хотите. — Ему было не до того, он задумчиво покусывал ногти.

— Ну так спроважу, — я двинулся к дверям.

— Постой, — окликнул меня Бонни на полпути. — Слушай, надо ж хоть как‑то девочку осчастливить. Я тебя от нее избавлю.

— Как это?

— Убирай с дорожки «мини», я ее на своей домой отвезу.

— Неужто опять поедешь?

— А что? И вы с Эйлиной уж точно не прочь наедине поворковать.

— А ужин, как же? — спросила Эйлина.

— Честно, совсем неохота есть.

Я поднялся наверх в спальню, приспособленную под кабинет, и разыскал творение Юнис.

— Юнис, Бонни предлагает отвезти вас, — сказал я девушке. Она неприкаянно сидела в гостиной, рядом пустой бокал: гость, которому в доме вдруг стало неуютно. Ладно, пусть выпроваживают, раз таким приятным способом.

— Вы домой или еще куда‑то?

— Да я…

— Так что, Юнис? Согласна? — вырос в дверях Бонни.

— Спасибо. Неловко даже. Столько хлопот.

— Да я тут уж два дня под ногами путаюсь. Договорились, я через минуту готов. — Он исчез наверху.

Лицо Юнис розово затеплилось. Она изучала свои руки, потом осмотрела гостиную, избегая моих глаз.

— Ну как, просмотрели пьесу Джека? — спросил я.

— Да. Вчера, как домой пришла. Я уже приблизительно представляю, какой любительский кружок сумеет устроить читку.

— Только чтоб не ставить парня в неудобное положение.

— Простите?

— У профессионалов интерес беспристрастный. Понимаете?

— Да ведь ему вряд ли приходится рассчитывать на профессионалов? Откуда же?

— На данной стадии, конечно. Но… и любители любителям рознь.

Она вникала в смысл.

— Вы про то, что иные любители начнут насмешничать — ни то, мол, ни се?

— Именно! — расхохотался я. — Не хочется, чтоб читка отпугнула его. Нежелательно.

Я видел, что сама она, обнажая — без всяких колебаний и стеснений — в стихах сокровенное, даже в голову не брала подобные тонкости.

— Но уж он за свое‑то сумеет постоять?

— Да, если б имелось на что опереться: постановка его пьесы или суждения авторитетов. Но пьеса еще толком не завершена, сейчас ему важно осмыслить технические нюансы, а не выслушивать придирчивых критиков, которые, не вникая в то, что он стремится выразить, считают себя вправе судить. Джек парень весьма ранимый.

— Это точно! Порой он чересчур обидчив.

«А ты порой дура дурой, голубушка», — подумал я.

— Я не про то. Джек уязвим профессионально. Критерии собственных творческих восприятий у него еще не сложились. Нет своего почерка. И он не получил пока что признания, которое его поддерживало бы.

— Я знакома с одним режиссером. Переговорю с ним предварительно.

Вошел Бонни, натягивая плащ. Благоухая туалетным мылом.

— Ну, Юнис, вот и я.

Она попросила разрешения зайти в ванную и оставила нас.

— Машину в гараж будешь потом загонять?

— А, да пусть ее на дорожке торчит. Все едино, всем уж известно, что я тут.

— А адвокат? Позвонишь?

— Утром попробую. Обвинения пока нет, так что проку от него никакого.

— Скажет, стоит ли волноваться. Может, и не из‑за чего.

— Это да. — Бонни точно уже забыл о случившемся. — Слушай, Гордон, у тебя не найдется запасного ключа? Вдруг в загул пущусь…

— До Юнис езды — максимум десять минут.

— Вечер‑то, дружок, едва занялся, а я давненько под запором.

Я отцепил ключ от связки и перебросил ему.

— Обещаешь улыбнуться и пройти мимо, если кто задираться станет?

— Улыбки вот не гарантирую.

Вошла из кухни Эйлина попрощаться с Юнис.

— Так что же все‑таки произошло? — осведомилась она, когда я, загнав «мини» в гараж, вернулся.

— Либо Бонни опять оседлает коня, пока не растерял куража вконец, либо наплюет на все.

— Слушай, я не толковательница слов.

— Он ударил хозяина в пабе. Поэтому и являлась полиция.

Она молча выслушала мой рассказ и прокомментировала:

— Сам навлекает на себя беды.

— Ему это определенно нравится.

— Но я не хочу, чтобы он впутывал тебя. Нас.

— Милая, я его брат. Ему захотелось исчезнуть на недельку, и он приехал ко мне.

— И уже полиция тут как тут.

— Я, Эйлина, чист. Меня они не тронут.

— Грязь — она липкая.

— Послушай, Эйлина! Что‑то ты заделалась чистоплюйкой! Того гляди разахаешься, что будут говорить соседи. — Она громыхала дуршлагом о бортик раковины, не отзываясь. — О чем вы с Бонни разговаривали вчера вечером?

— О тебе в основном. О нас.

— А?

— Пытался выведать, известно ли мне было до замужества, что я бесплодна.

— Эйлина, довольно об этом.

— Нет, правда. Впрямую он меня не винил, но намекал. Да мне и так понятно, что подвела тебя, но я не желаю, чтоб мне приписывали, будто это я намеренно.

Эйлина бросила возиться с рисом, отвернулась, закрыв лицо руками. Я обнял ее сзади. Она не сразу позволила, чтоб я повернул ее лицом к себе.

— Да знаешь же великолепно, я‑то себя обманутым не считаю.

— Правда?

— И знаешь, что я все равно б на тебе женился.

— Правда?

— Я уж сколько раз тебе говорил.

— Ты всегда со всем миришься.

— Это я такой стоик? Вот как, я и не знал.

— Да нет, я не о том. Понимаешь, думать, что успеется, что всему свое время — это одно, — пожаловалась Эйлина. — Но знать, что ребенка не будет никогда — совсем другое.

— Придет желание, милая, подумаем об усыновлении.

— Ты что, не слышал? За детьми очередь. Бездетные идиоты бомбардируют газеты письмами, вопя, что таблетки иссушили приток маленьких негодников.

— Сыщется какой‑нибудь мальчишка, кому широко мыслящие молодые супруги, вроде нас, сумеют дать приют.

— Но я не хочу детей с черной кожей! Хочу белых. Как я.

Я знал, как глубоко уязвлена Эйлина, был свидетелем ее слез, когда консультант — гинеколог в больнице дал свое заключение. Но такой взрыв протеста против горя был для меня внове. Нет, какова ирония! Ведь среди наших сослуживцев водятся такие, которые рассуждают, что незачем рожать детей. Выпускать ребенка в такой мир. Они видят мир насилия, беззакония и коррупции. Видят несостоятельность его институтов, трещащих под натиском многочисленных внешних сил, но и альтернатива монолита их страшит, и они ударились в пессимизм! Будто в другой век они переживали бы иные чувства. Нетрудно ведь догадаться, что в любую эпоху история повторяется. Люди, похоронившие всякие надежды, отказываются поставлять заложников будущему. Я солгал Эйлине: я немало размышлял о детях, меня тревожит, что есть поклонники искусственного сокращения семьи. Анализировал я и теорию, сторонники которой заявляли: «Да, мы очутились в этом мире, но не по собственной же воле! Так поживем в полное свое удовольствие, но после нашей смерти — конец всему! Уйдем, не оставив следа!» Эйлина, мать по натуре своей, раскусила высокомерие в подобном пессимизме. Кто они такие, чтобы выносить приговор человечеству? Рассудив, что человек победить не в силах, они не желают предпринимать ничего в помощь его выживанию. Эйлина, перенося свое томление по ребенку на меня, подозревала, что может наступить день, когда ей придется отойти в сторону.

Я вспомнил ее вымученную улыбку, когда она выслушивала, как однажды вечером после ужина Тони Мейр развивал свою теорию о полигамности человека. Тони, преподаватель политехнической, ходит в холостяках, хотя ему уже за тридцать. Знаменитый любитель женского пола. Холостяцкое свое положение он объяснял тем, что выше его сил долго хранить верность одной женщине. «Взглянем на проблему под таким углом, — ораторствовал он, — женщина физически может родить сравнительно мало детей. Ну, разумеется, вы слышали, что какая‑то умудрилась родить двадцать. Но подобное явление — уникум, и все равно предел существует. Мужчина же безо всякого напряжения может стать отцом при десяти, двадцати женщинах. Да, правильно, не становится — потому что не шейх, не держит гарема, это непрактично, в конце концов. Но атавистичное стремление к этому заложено у него в генах. Удивительно не то, что его тянет ко многим женщинам, а то, что он обуздывает инстинкт изо всех сил».

Дискуссия велась еще до того, как бесплодие Эйлины стало ему известно, иначе Тони воздержался бы от подобных речей. При нем Эйлина ничем не показала, что расстроилась, да и потом выказывала горечь очень сдержанно. Но я догадывался, в каком направлении текут ее мысли. Если мужчины по природе полигамны, то шансы женщины удержать мужа, которого она не может одарить самой главной привилегией человека — потомством, и вовсе сводятся к минимуму.

Я вяло жевал и, не съев половины, бросил. Эйлина убрала мою тарелку без замечаний.

— Пудинга у нас нет, сказала она. — Кофе и сыра хочешь?

— Кофе давай, сыра не надо.

Я чувствовал, что надо как‑то успокоить ее, но в обычной формуле «мне все равно» крылось великодушие, не в тон сегодняшнему вечеру. А нового ничего не придумывалось. Да и разве мне было все равно? Если Эйлина раскрывает передо мной горечь своей обиды, то, стало быть, допускает, что и меня саднит боль. Зашевелилась мыслишка, которой я прежде не баловался: подобную обиду однажды можно пустить в ход. Тут же я стал противен самому себе. Новая веха в нашей супружеской жизни: на смену откровенности приходит накапливание сил и средств для будущих неведомых битв.

5

Занялось субботнее утро с морозцем. В тени еще совсем холодно. Натянув толстый свитер, я вышел: надо бы подстричь траву на лужайках, первый раз в сезоне. Машина Бонни блокировала дорожку, пришлось переносить «флаймо» по воздуху. Нес я осторожно, стараясь не задеть косилкой верх «ягуара».

Я не слыхал, когда вчера возвратился Бонни, хотя мы с Эйлиной засиделись допоздна, тупо уставясь в телевизор: подарок телевидения нашим домашним очагам — можно сидеть, полностью расслабясь, критическое восприятие атрофируется напрочь; перебраться же в постель никак не решиться. Я смотрел, лениво злясь на пустую трату времени, но музыку воспринимать был не в состоянии — слишком взбудоражен, а уткнуться в книгу значило словно бы нарочно отгородиться от Эйлины, в данной же ситуации любое совместное занятие — хоть бы и легкое скучание — предпочтительнее.

Наутро Эйлина встала взвинченная. Кухню заливал солнечный свет, и, поглядывая в окошко, она предложила поехать прокатиться.

— Куда же именно? — поинтересовался я.

— Да хоть в Сомерсет. Я с рождества не видела родителей.

— Они же не ждут нас.

— Ты знаешь, там всегда нам рады.

— Сейчас уже поздновато. И мне вовсе не улыбается тащиться в такую даль.

— Да ты в окошко погляди!

— Погода — штука коварная.

— Ну давай просто так куда‑нибудь прокатимся. Еду захватим или зайдем куда поедим.

— А Бонни как же?

— При чем тут Бонни?

— Негостеприимно все‑таки вот так сорваться и удрать.

— Что ж, он рассчитывает, мы все бросим и примемся развлекать его, пока ему не заблагорассудится покинуть нас? Уж это чересчур.

— Ничего он не рассчитывает.

— Ну так поедем? У него, может, вообще свои планы. Знаешь, когда он вчера изволил вернуться?

— Нет. Я заснул.

— А заснул когда?

— Около часу. В начале второго.

— Вон ведь сколько одолевал он две мили туда и обратно.

— Думаешь, с Юнис провел весь вечер?

— Откуда я‑то знаю! Но где б ни шатался, нам предоставил право развлекаться самостоятельно. Сегодня наша очередь.

— А куда тебе хочется?

— Необязательно забираться далеко. Можно съездить в Хауорт. А вернемся в объезд, по вересковой пустоши. Сколько уж мы не были в Хауорте.

Эйлина, выросшая в тучных роскошных долинах Сомерсета, сразу пленилась Уэст Райдингом, его северо — западным краем, где за текстильными городками встают блеклые вересковые холмы. Мне доставляло удовольствие показывать ей эти места, я их сам точно наново открывал под ее восторженные возгласы: «Как же тут прекрасно! Как величественно! Ой, да они ж сами не соображают! А скажи — не поверят!» — «Вот и нечего болтать направо — налево, не то слетятся все сюда. Не протолкнешься».

Захватив кофе, я подошел к окну и выглянул в садик.

— Земля вроде подсохла, можно лужайки стричь.

— Другими словами — ехать ты не желаешь?

— Ну что ты! Тут работы‑то минут на десять. Пока ты умоешься да оденешься — управлюсь. Еду не бери, перекусим где‑нибудь.

Сосед мыл «марину» у себя на дорожке. Наверняка ему бросилась в глаза «флаймо», парящая в воздухе, точно флаг; он уже поджидал у ограды, когда я наконец выбрался на свободную площадку и опустил косилку на землю.

— Не рановато подстригать? Смотрите, мороз себя еще покажет.

— Рискну.

— Помните, с полмесяца назад тоже потеплело? Всего два денечка и побаловало, а все уж радовались, что зиме конец.

— Скорее бы совсем потеплело.

— Потеплеет. Надо только запастись терпением.

Подойдет пора — весна наступит, хоть ты терпи, хоть нет, подумал я.

Нортон служит бухгалтером на фабрике; неуклюжий, лет пятидесяти, с мягкими вислыми губами, в очках в золотой оправе. Они с женой живут вдвоем, их сын — подросток умер от лейкемии. Мрачный одноквартирный дом достался Нортону скорее всего по дешевке, до того, как резко подскочили цены. Теперь дом стал для них велик. Жену его мы почти не видели. Странная худая темноволосая женщина, вечно под хмельком; дешевенькое шерри она покупала большими бутылками. Счетов накопила во всех окрестных магазинчиках и даже в центральных, и наконец Нортон запретил ей брать в кредит. Ходили слухи, что он ее поколачивает.

Нортон кивнул головой на машину Бонни.

— Что, машину сменили?

— Нет! На «ягуар» я не тяну.

— Да, машина превосходнейшая, были б деньги, другой не надо, — он покивал. — Э, кстати, попросите, пожалуйста, вашего гостя, чтоб потише — а то два часа ночи, а он газует, хлопает дверцей. Не любитель ябедничать, но когда меня будят, не успел глаза сомкнуть, — тоже не люблю. — Он улыбнулся.

Я извинился, обещал передать и зашел в дом — воткнуть шнур от косилки и провести его через окно. Ни с чем не сравнимое удовольствие наблюдать, как обнажается ярко — зеленый сочный ежик травы из‑под жухлой прошлогодней листвы. Самый легкий и простой способ преобразить сад. Ни Эйлина, ни я особо садоводством по увлекались, но минимум работ, необходимых, чтоб сохранить его в порядке, проделывали усердно. Скошенные травинки липли к туфлям и брюкам. Я немножко постоял, с наслаждением вдыхая свежий травяной дух, пропитываясь теплом солнышка, уже ощутимо пригревавшего на подветренной стороне. Вышел Бонни с чашкой чая.

— Эйлина говорит, на прогулку едете?

— Собираемся вроде. Как, не заскучаешь без нас?

— О чем речь! Погляжу матч по ящику. Вернетесь поздно?

— Вряд ли. А что?

— Да хотел на обед вас пригласить. Угощаю. Я ведь у вас уж сколько.

— А что, мы совсем даже не против. Куда надумал?

— Я уж здешние рестораны подзабыл. Придумайте с Эйлиной сами. Юнис согласилась пойти четвертой.

— А где вчера с ней развлекались?

— В киношку смотались. Потом купили рыбы, картошки — и к ней.

— Хм — м. Ну как, следует девушка заветам своей поэзии?

— Ой, малыш! Ну и воображение у тебя. Может, думаешь, им всем нужен только секс, так нет. Некоторым, нравится, когда их любят за их душу.

— Один — ноль в твою пользу.

— И вообще поначалу все они обожают, чтоб любили их не иначе как за душу.

— Наверное, порой это трудно дается. Между прочим, ты ночью разбудил наших соседей.

— Да ведь вы с Эйлиной не проснулись, а?

— Нет. Видно, спали крепко.

— Как Эйлина? В норме?

— А что?

— Мне показалось, она немножко сегодня, э… ну как сказать — немножко не в себе.

— Развеяться нужно. Кончу вот косить, и поедем.

Он вызвался докосить за меня, но я отказался — мне самому нравится, и он ушел в дом, а я опять пронес «флаймо» над его машиной к островку травы за домом. Вскоре мы уехали, а он остался сидеть на кухне, приглядывая за жарившимися сосисками и жуя кукурузные хлопья.

— Прогулка с этой девушкой пошла ему на пользу, — заметила Эйлина в машине.

— Что‑то такое ему, конечно, требовалось.

— Как она? Похожа на свою героиню?

Я расхохотался.

— Ну уж этого не могу тебе сказать. Я тоже спросил у Бонни, а он ответил, что у меня дурное воображение.

— А ты как? Находишь ее сексуально привлекательной?

— Я тебя нахожу сексуально привлекательной.

— Ну брось, — отмахнулась она. — Признайся честно. Я ж не к тому, что ты примешься обхаживать ее.

— Ну, с тех пор, как она переменила облик — пожалуй, что да.

— А как человек она нравится?

— Вот это уже совсем другое. Нет. Не особенно.

— Почему?

— У меня сложилось впечатление, что она чересчур сосредоточена на себе, пожалуй, даже отъявленная эгоистка. И думаю, в душе Юнис наша совершенно бесчувственная.

— Значит, Бонни ей как раз под стать.

— Ты что, считаешь, Бонни бесчувственный?

— Никогда не сомневалась, что для него на свете существует лишь один человек — он сам.

— Интересно. А доказательства тому? Они у тебя есть?

— Чувство такое, и все.

Мне вспомнилась Фрэнсис. Эйлина не знает про Фрэнсис и Бонни. Парень бросает девушку. Усугубляется ли его вина, если девушка потом погибает в автомобильной катастрофе и к тому же выясняется, что она беременна? Человек ударяет другого, незнакомого. Усугубляется ли его вина, если незнакомца настигает сердечный приступ?

— Люди винят Бонни, что он сделался чванлив, едва начался его взлет. Едва только знатоки распознали его талант. Что и говорить, талант отличает его, ставит особняком. Бонни нетерпим ко всем, кому не дано подняться до его уровня, но кто все‑таки берется о нем рассуждать.

— То есть ты хочешь сказать, что понять его не в состоянии никто?

— Мы не в состоянии разглядеть все грани осложнений, возникающих в жизни человека талантливого. Понять, какие тиски его зажимают.

Она промолчала, может, оттого, что не хотела покушаться на мою братскую преданность.

— Смотри‑ка, — указала Эйлина, — ломают.

Фабрика, мимо которой мы проезжали, была уже почти вконец разрушена, уцелели только стены. В проемах окон синело небо, на земле громоздились груды кирпича. Строение, возведенное с расчетом на века. Его снос меньше чем через сто лет — очередной удар по текстильным городкам, быстро теряющим свою неповторимость. С появлением синтетического волокна и дешевого импорта в городках свертывались промышленные цехи, и сокращалось количество рабочих рук, требуемых для станков. «Добьемся десятичасового рабочего дня! Добьемся! Добьемся!» — скандировали когда‑то жители этих долин. А в наследство им досталось автоматизированное производство и безликие типовые блочные универсамы, куда в огромных контейнерах доставляются «удобные блюда» — замороженные и консервированные продукты, непременный ассортимент.

Да… В захолустном Хауорте в том году, когда был наконец принят законопроект о десятичасовом рабочем дне, когда опубликовали «Джен Эйр», по главной улице пролегала открытая сточная канава: загрязненная вода служила каждодневно для питья, а средняя продолжительность жизни равнялась двадцати девяти годам. Срок жизни Анны Бронте подошел под этот показатель, словно бы специально отмеряли. За год до этого на ее руках умерла сестра Эмилия — в тридцать лет. Шарлотта, которой довелось принимать сестер в этот мир и провожать их из него, дотянула до тридцати девяти.

При въезде на Главную улицу я притормозил. С нашего последнего приезда сюда движение сделали односторонним, со стороны низины проложили новую объездную дорогу. Соорудили и большую автомобильную стоянку, простору для машин стало больше — хватало места и тем, кто специально приезжал в городок, совершая длинное паломничество, и другим, вроде нас, кто, повинуясь минутному капризу, сорвался в поездку к дому трех знаменитых сестер. Самим им ничего не стоило пройти пешком четыре мили до станции Кихли. Как‑то вечером Шарлотта и Анна одолели этот путь в снег и метель, торопясь поспеть к ночному лондонскому почтовому поезду — сдать письмо. С удивительной вестью для издателя — Керер, Эллис и Эктон Беллы, оказывается, не те, за кого себя выдавали. Они — подумать только! — незамужние сестры из тихого домика йоркширского священника.

Но сегодня меня не тянуло в тесные комнатки любоваться в очередной раз трогательно узкими башмачками, жесткой софой, на которой умерла Эмилия, набросками рассказов о стране Гондал и глазеть на встающие строем могильные памятники, выщербленные ветрами и непогодой. Сегодня воображение мне бередила не слава жизней, прожитых в этом доме, а печальная краткость их витка. Мне показалось, Эйлина разделяет мое настроение, а может, я от нее же и заразился. Мы неспешно брели по улице, но вскоре пришлось спасаться — ветер хлестал из всех дворов и закоулков. Мы заскочили в книжную лавку. Пленившись красивыми новыми изданиями в мягких обложках, я купил два самых прославленных романа, и мы отправились через площадь к «Черному быку».

— Поедем в кафе?

— Нет. Закусочная — и я по уши счастлива.

Я заказал еду, отыскалось, куда сесть. Эйлина пошла в уборную, а я, поджидая ее, раскрыл «Джен Эйр» и прочитал наугад пару страничек. Когда она вернулась, я захлопнул книгу, заложив страницу.

Куриный суп с гренками оказался вкусным. Мы уже приступили к сандвичам, когда меня окликнули. Тонкий, высокий голос — Джон Пайкок: всякий раз смотришь и всякий раз удивление берет — этакий громила и такой несообразно писклявый голосок.

— Гордон! — Он лучился в улыбке с другого конца зала из‑за голов посетителей, его жена — в юбке мешком и нейлоновой куртке похожая на куль — улыбалась из‑за его плеча. — Мы к вам подсядем? Хорошо? — крикнул Пайкок.

Я недоуменно огляделся: как это они исхитрятся? Но через два стола оказался свободный табурет, да пустовало место на скамейке, и Пайкок резво принялся за перемещения: семерых уговорил передвинуться со всеми пожитками, едой и вином: «Вы очень добры! Как любезно с вашей стороны! Благодарю! Надеюсь, не побеспокоил вас!» — и в конце концов они с женой очутились за столиком напротив нас. Меднолицый коротышка — посетитель в ярко — желтой рубашке и синем коротком пальто — проворчал, насупясь:

— Ну что, устроились, что ли, наконец?

В ответ Пайкок сердечно ему разулыбался:

— Вы очень любезны.

Пайкоку было рукой подать до пенсии, он преподавал химию в старших классах, был заместителем директора, высший пост достался учителю помоложе из другого района страны. Зато как старожил Пайкок не уступал в школе никому: он работал в ней еще до реорганизации. Лысая массивная голова, венчик кудрявых седых волос, крупное мясистое лицо, могучие конечности. Мощь его ног мне довелось испытать на себе: как‑то ходил с ним в пеший поход и из сил выбился, стараясь не отстать от его энергичного спорого шага. Это было, еще когда я учился в шестом классе и Пайкок был моим учителем. В школу я вернулся не так давно, и порой мне было чудно, что я уже не ученик его, а коллега.

— Что ж, Джон, — сухо сказала его жена Моника, — ты нас страсть как замечательно усадил, теперь, может, все‑таки выпьем чего‑нибудь?

Пайкок добродушно рассмеялся и шлепнул себя по колену. Он славился скупостью, уж не надеется ли он, что выпивку поставлю я…

— А что ты хочешь?

— Лайм с лимоном в высоком бокале, содовую воду и лед.

— Получишь сей момент. Ну а прекрасная Эйлина?

— Полпинты горького, пожалуйста.

Он взглянул на меня.

— Мне то же самое, Джон.

— Ну, как вы тут сегодня развлекаетесь? — осведомилась Моника, поправляя выбившиеся пряди седых волос. Мать четверых детей, внешность у нее тусклая, стертая, и я никак не мог себе вообразить, чтоб хоть когда‑то эта женщина обладала притягательностью. Правда, глаза — яркие, синие — светятся умом и проницательностью. Моника, пожалуй, способна выдать точную характеристику всех мужниных коллег, знакомых ей.

— Стоит, Моника, чуть подольше побродить по Хауорту, и пожалуйста, всех знакомых встретишь.

— Да, сестры Бронте притягивают народ не хуже какого‑нибудь водопада, — согласилась та.

— Наведывались сегодня в дом?

— А как же. Хотя приехали по другому поводу. Купила вот твиду на пальто к следующей зиме, как планировала, — Моника указала на сверток у ее ног.

— Зимнее пальто и сейчас не помешало бы, — заметила Эйлина.

— Верно, ветер так и рвет. Но я готовлюсь заранее. Материал жуть какой дорогущий, а пока сошьешь да на себя натянешь, еще раз подорожает. Это подарок Джона. Еле уговорил меня купить, — она улыбнулась мужу, вернувшемуся с пивом и соком.

— И поесть, заказал, — сообщил он.

— Ну и прекрасно.

— Может, заморите пока червячка? — я показал на наши сандвичи.

— Нет, нет. Сначала суп, спасибо. Вы себе ешьте, не обращайте на нас внимания… Ешьте.

Пайкок отхлебнул изрядный глоток пива, неспешно и основательно поставил на стол кружку, умостился поудобнее на табурете и вздернул подбородок. Я догадался: готовится держать речь. Долгую и обстоятельную.

— Сегодня на шоссе, — приступил он, — мы ехали за «воксхоллом», довольно стареньким, с французским номером, в нем молодая пара. На, заднее стекло прилеплен британский флажок. Мы с Моникой оба решили, что, увы, символизирует он только, одно. — «Национальный фронт». Машину мы поставили рядом с ними, за ними же, как оказалось, идем в музей. В доме эта парочка озиралась с любопытством. Бестолково, потерянно. А в комнате наверху нам повстречался негр, нарядно одетый, излагавший спутнице, белой, мнение об истиниой причине смерти Шарлотты. И в заключение заявил — ну вы знаете, у негров часто голос очень чистый, звучный, — что вот сегодня мы оглядываемся на ранние безвременные смерти жалостливо, недоуменно. — какой же, дескать, медицински и гигиенически непросвещенный был век. Времена вроде бы давно канули в прошлое, но в «третьем мире» и теперь существуют районы, где такие смерти повседневны. Вся и разница, что теперь образованные граждане знают, как победить болезни, да недостает денег. Парень из машины толкался в этой же комнате, глаза в глаза на негра не смотрел, но наблюдал за ним безотрывно.

— Так состоит парень членом «Национального Фронта»?

— Безусловно. Повсюду листовок понатыкал.

— Посмел?

— Я подобрал все, раз уж мы за ними ходили. Тут, в кармане. Дома почитаю повнимательнее. Здесь не стану их вынимать: не хочу привлекать внимание, а то увидят, что загрязнение, правда, в иной форме, опять проникло в Хауорт. Ужасно хочется — все‑таки, я шесть лет жизни положил, помогая миру избавиться от одной расистской тирании, — прикрепить себе на машину флажок «Юнион Джек», но добавить надпись: «Флаг — не символ „Национального фронта“».

— Давай — давай. Не пройдет и недели, как машину тебе обдерут, — заметила Моника.

— Это верно, — согласился Пайкок. — Без сомнения.

— Но его машину вы не тронули?

— Нет. Тут другое. Не сомневаюсь, что среди наших коллег — а может, и среди старшеклассников — найдутся такие, которые, выдайся им удобный случай, ободрали бы у неофашиста шины или плеснули на кузов краской. Но лично я придерживаюсь мнения, что играть с ними по их правилам — играть им на руку.

Посетители входили и выходили, но почему‑то именно в этот миг — Пайкок как раз умолк — что‑то заставило меня обернуться на дверь.

— Не ваш ли чернокожий приятель?

Пайкок повернул голову.

— Он самый.

В бежевом модном пальто и сером костюме. По западноевропейским меркам негра красивым не назвать, не особенно высокий, но все‑таки смотрится очень впечатляюще. Стоя в дверях, он спокойно, с достоинством оглядывал зал. Спутницы не разглядеть — сереет лишь краешек замшевого пальто, отороченного мехом. Но вот она стала видна — негр шагнул к стойке.

— Боже! — вырвалось у меня.

— Что такое? — встрепенулся Пайкок. — Знакомы с ним?

— С ним — нет. Показалось, женщина знакомая.

Тут уже насторожилась Эйлина. Вошедшая, оставшись одна, рассеянно принялась оглядывать зал и споткнулась о четыре пары испытующих глаз. Отведя взгляд, она чуть вскинула голову и отвернулась. Наверное, подумал я, ей не в новинку бесцеремонное разглядывание, вот и реагирует уже автоматически.

— Так вы ее знаете? — осведомилась Моника, проницательные ее глаза остановились на мне.

— Да нет. Обознался.

— Но кто она — догадался легко. Едва увидев ее профиль, я обомлел — Фрэнсис Маккормак, вылитая, доведись той проявить все эти несостоявшиеся годы. Анфас — чуть по — иному поставлены глаза; разница малая, но необратимая. Сразу исчезает иллюзия, что это та, давно погибшая девушка. Но, однако, какое сходство! С ума сойти!

Моника завела разговор о восьмой своей внучке, которую она только что ездила крестить. Вытащила ворох фотографий.

— Ну, Джон, вы заделались настоящим патриархом!

Он расплылся в довольной улыбке.

— Что вы! Наша семья еще что по сравнению с другими, — возразила Моника. — Женщина, которая у нас убирает, на прошлой неделе рассказывала, у ее матери уже пятьдесят потомков, всех вместе — внуков, правнуков. И она — поразительно — может без запиночки перечислить всех по именам.

— Сколько ж ей лет?

— Всего восемьдесят. Такое бывает, если начать пораньше.

— Да угаснуть попозже, — лукаво улыбнувшись мне, добавил Пайкок. Его шутки на тему секса всегда отличались деликатностью, но все равно удивляли, потому что шутил он по этому поводу редко и всегда ни с того ни с сего.

— Прелестная девчушка, — Эйлина отдала фотографии.

Таким манером мне постоянно напоминалось, когда всплывала тема потомства, что, хотя про Эйлину известно, все‑таки спохватываются собеседники уже поздно.

Негр и его спутница стояли с бокалами. Извинившись, я поднялся и, стараясь пройти к ним поближе, пошел через коридор в уборную. Когда я возвращался, они уже устроились за столиком у лестницы. Приостановившись, я обратился к женщине.

— Простите, вы меня не знаете, но разрешите спросить — ваша фамилия Маккормак?

— Раньше была Маккормак, да.

— Я — Гордон Тейлор. У вас ведь была сестра Фрэнсис?

— Да! — Мое имя припомнили. — Так это вы ехали с Фрэнсис в тот вечер, когда?..

— Да. Вы сейчас вошли — меня как ударило. Поразительное сходство. Отсюда это нахальное глазенье на вас.

Но в эту девушку, подумалось мне, я бы никогда не влюбился. Забавно: микронное изменение в строении черт — и исчезает все.

— Я — Мэри Маккормак, — назвалась женщина, — я была почти на год старше Фрэнсис, но нас часто принимали за близнецов. Кстати, мой муж. Роберт… — она произнесла африканскую фамилию, которую я не разобрал. Я протянул руку, и он крепко пожал ее.

— Рад познакомиться.

— А вы хорошо знали Фрэнсис? — спросила Мэри.

— Ходили пару раз в кино. Потом случайно столкнулись у паба, и она предложила подвезти меня.

— Вы ведь тоже тогда серьезно пострадали?

— Перелом ноги, с десяток синяков. Скоро поправился.

Она взглянула мне в глаза.

— Вы, конечно, знаете, что Фрэнсис… — и замолкла. Она знала, что я знаю. Тут я уразумел, что ее интересует.

— Да, — кивнул я, ответив на ее взгляд. — Мне сообщили в полиции. И ваш отец заходил. Для меня весть была неожиданной.

— К сожалению, отец так и не сумел примириться с этой стороной трагедии. Забыть бы ему обо всем — самое разумное.

— Согласен. Сколько уж лет тому!

— Да. Мне кажется, виновата тайна. Ему покоя не дает неизвестность. Имя мужчины или парня… Виновника.

— Подсаживайтесь к нам. Выпьем, — предложил Роберт. Видно, он слышал историю раньше. Любопытно, а как же это Маккормак — при его‑то воззрениях на смешанные браки — согласился на такого?

— Спасибо. Я тут с женой и друзьями.

— Тогда не будем вас задерживать, — сказала Мэри. — Извините, только сейчас пришло в голову. Бонни Тейлор — случайно не ваш брат?

— Да.

— Роберт, ты ведь знаешь Бонни Тейлора? Футболиста?

— А как же. Видел его в игре не раз. Талант высшей пробы, но… — он запнулся, — нрав у него несколько переменчивый.

— Вы по — прежнему живете в Йоркшире? — спросил я Мэри.

— Нет, сейчас в Лидсе. Муж врач. А я медсестра. Так мы и познакомились. Скоро, может, уедем в Нигерию. Роберт хочет работать для своего родного народа.

— Это естественно.

Распрощавшись, я вернулся к нашему столику, Моника с Эйлиной ушли в дамскую комнату. Вскоре — обе как раз вернулись — Пайкокам принесли обед. Мы уже поели, пить не хотелось, так что, попрощавшись, мы пошли к машине.

— Так ты все‑таки знаком с этой женщиной? — спросила Эйлина.

— Оказывается, она сестра Фрэнсис Маккормак. Мэри.

— Той, что погибла?

— Да.

— Они похожи?

— Настолько, что поначалу мне померещилось — явился призрак.

Мы забрались в малолитражку. Ветер был по — прежнему холодный, но через стекло уже припекало солнце.

— Поедем через холмы, вкруговую?

— Да.

Я запустил мотор.

— Пятьдесят потомков! — произнесла Эйлина. — Я про женщину, о которой Моника рассказывала. Еще при жизни — пятьдесят!

— Слава богу, не все так плодовиты. Не то скоро б на головах друг у друга стояли.

Эйлина отмолчалась.

— Я тут наткнулся на интересную мысль в «Джен Эйр», — перегнувшись, я взял книгу с заднего сиденья и распахнул на заложенной странице: — «Безволие и глупость ныть, что не под силу переносить выпавшее вам на долю. Что требует судьба, то и неси». Совет суровый, но в общем, верный.

— Помню. Слова Элен Бернс. Ее утешает сознание, что после смерти ей предстоит другая жизнь.

— Ну а мы знаем, что другой не предвидится, поэтому нам надлежит наилучшим образом распорядиться этой и быть благодарными за все наши удачи. — Я оглянулся. Поблизости никого. Наклонившись к Эйлине, я поцеловал ее холодную щеку, рука моя скользнула ей под пальто.

6

Когда мы приехали домой, у нас сидела Юнис. Наряжена в широкое в мелкую сборку платье, те же дымчато — серые чулки и черные лакированные туфли на высоком каблуке. Они с Бонни гоняли чаи и смотрели теленовости — спортивную хронику.

— Ну, как тут у вас? — спросил я, подразумевая Бонни.

— Продули, — откликнулся брат. — Три — один.

— А игру поглядели?

— Нет. Вот этот тип, — Бонни кивнул на тарахтящего комментатора, — только что отрапортовал: «Отсутствие Бонни Тейлора, отстраненного клубом от игры, существенно повлияло на ход матча и сказалось на результате». Чудеса, меня вдруг произвели в маги и волшебники.

Эйлина скрылась наверху, не успели мы порог перешагнуть. Я нашел ее в спальне, она выбирала платье для ресторана, клокоча от раздражения, что в доме оказалась Юнис.

— Гордон, дом — наш, — злилась она. — Сюда мы приглашаем лишь по своему усмотрению.

— Может, он решил, что так удобнее, чем заезжать за ней потом.

— Но мне совсем не нравится, приходишь домой — а тут, извольте, полно незваных гостей.

— Со стороны послушать — подумают, Бонни без нас тут вечеринки закатывает. В конце концов, девушка идет с нами на обед. Ты что, не желаешь идти?

— Я желаю. И уже, между прочим, как видишь, собираюсь. Мне просто не нравится, как Бонни тут распоряжается. У нас не гостиница.

— Чем же он так провинился? Что тебя задело?

Она промолчала. Я вытащил костюм, рубашку, галстук и пошел следом за ней в ванную. Наткнувшись на запертую дверь, ругнулся, но тут же вспомнил: все‑таки мы в доме не одни. Дверь рядом с ванной открыта. Тут мой кабинет. Эйлина предпочитает заниматься в гостиной, пристроив тетрадь на колене. К тому же все‑таки это я замахиваюсь на сочинительство, которое, как известно, требует тишины и уединения. «Замахиваюсь», — по — другому и не назовешь мои потуги на творчество, признавался я себе.

Мне казалось, стан сочинителей делается все многолюднее. Обладая достаточной восприимчивостью, многие стараются передать на бумаге, что означает быть человеком. Но я очень четко понимал разницу между зудом случайного порыва и нераздельной отдачей творчеству, требующей регулярного упорного труда в единоборстве между словом и чистым листом бумаги.

На столе у меня грудилась стопка школьных сочинений, к понедельнику я должен был их проверить и выставить оценки. Рассеянно пролистав верхнее, я сдвинул стопку в сторону. В колонке лопотала вода. Шаги по лестнице, поднимается кто‑то. Ага, Юнис. Она торкнулась в запертую дверь ванной и, обернувшись, увидела меня.

— Занято, — констатировал я.

— Потерпим. — Едва войдя, девушка остановилась у порога.

— Хотите, подождите тут. Передо мной войдете.

Ну вот, тут же спохватился я, поощрил остаться, а Эйлина, увидев ее тут, пожалуй, разозлится еще больше.

— А могу покричать вам, как освободится.

— Да ну, подожду. Если не мешаю.

— Нет, нет, пожалуйста.

Она подошла к столу, оглядела комнату: книжные полки, бюро, плакаты, гравюры и фотографии на стенах.

— Славненькая берлога.

— Да, ничего. Устраивался с прицелом — все должно служить неослабному творческому горению.

— О?

Но я же ее наставник! Одно дело признавать недостатки наедине с собой, и совсем другое — поверять их ученице.

— Главная беда — нет времени, — выдвинул я самое хилое из оправданий.

— Боюсь, это всегдашняя наша отговорка, — она взялась за журнал. На обложке пухлогубая красотка возлежала на шелковых подушках, одна грудь обнажена, рука прикрывает живот. Внутри была подобная фотография, но рука уже ничего не прикрывала. — Что‑то ничего творческого тут не проглядывается, — вывела Юнис.

— Напиши вы рассказ, а не поэму, пожалуй, сумели б продать в этот журнал.

— Вправду так считаете? — Она пустила страницы веером.

— Да нет. Разве что десяток лет назад. Но смерть эвфемизмов положила конец литературной отделке произведений.

Юнис задержалась на страничке прозы.

— А, понятно, про что вы. Теперь слова пишут, не задумываясь, лишь бы слова. И повторяют и повторяют их, аж с души воротит.

— Случайный набор самого примитивного свойства. Как у вас подвигается с Бонни?

— Ему не мешает многому поучиться. Похоже, с интеллигентными женщинами ему не приходилось общаться.

— Да, тут вы в чем‑то правы.

Мне стало неловко. Не из‑за журнала, его Юнис уже отложила, а потому, что не подыскивалась тема для досужей болтовни. А темы растерялись оттого, что я не желал ее присутствия здесь, не хотел, чтобы ее отпечаток ложился на окружающее. Кабинет не достояние общественности. Следующий раз на занятиях она будет воображать меня в этой обстановке, знать, что окружает меня в минуту самых моих сокровенных размышлений. А то еще примется строить догадки, почему это я сам не сотворю чего‑то значительного, а только их подстегиваю — творите, да еще и деньги за поучение беру.

— Вот эта мне нравится, — она показала на небольшую акварель напротив стола. Двор фабрики, лебедка, и двое мужчин возятся с мешками шерсти.

— Местный художник, — просветил я ее.

Подойдя поближе, Юнис стала скрупулезно изучать акварель с разных точек, прилаживая то так, то сяк очки.

— Хм… да.

Дверь ванны отворилась, появилась Эйлина, окликая:

— Гордон?

— Тут я.

— Ванна в твоем распоряжении, — она вошла. Настроение ее, похоже, переменилось, словно водой смыло и раздраженность. Она заметила журнал.

— Ну а как тебе дефекты женщины в натуре? — она взмахнула тонким шелковым халатиком, купленным ею в магазине «Помощь нуждающимся» еще до нашей женитьбы. Уперев руки в бедра, Эйлина вздернула плечо, выставив напоказ трусики, чулки на резинках и розовую грудь. И тут увидела Юнис.

— Ах! — Она запахнулась.

— Жду, пока освободится уборная, — сообщила Юнис.

— Так ступайте скорее, не то Гордон опередит.

У Юнис шевельнулись в улыбке губы, и она, миновав Эйлину, вышла.

— Господи! — выдохнула Эйлина, когда дверь ванны закрылась.

Я залился краской не хуже ее.

— Прости, так уж получилось.

— Да ну к черту!

— Лин, чего ты заводишься? — успокаивал я. — Ну подумаешь! Ну что особенного?

Но Эйлина, круто повернувшись, вылетела — в всполошенном воздухе поплыл запах талька. Нечаянно вдохнув невидимую пыльцу, я безудержно расчихался. Такое со мной как‑то приключилось, когда мы предавались любви, но в тот раз оба мы хохотали до упаду.

Когда мы вышли к машине, Юнис проделала маневр, показавшийся мне до крайности нахальным. Мужчинам полагалось бы, как водится, сидеть вместе, впереди. Но не успел Бонни, перегнувшись, отпереть дверцу, как Юнис вмиг прыгнула к нему, предоставив мне располагаться сзади с Эйлиной. Едва ли Эйлина противилась такой расстановке. Я поймал ее взгляд. Она подняла бровь и отвернулась.

Эйлина молчала, пока Бонни кружил переулками, выруливая на шоссе, пересек его и направил машину вниз по крутому холму через полузаброшенный район малых домиков, где зияли провалы на месте снесенных строений, к магистрали. Фары высветили в темноте тонкие яркие шаровары, собранные у щиколоток. Пакистанка. Потупясь, женщина ступала мелкими торопливыми шажками по разбитому асфальту. Я благодушествовал: плавный бег «ягуара», приглушенное урчание мотора, запах духов Эйлины. Настроение омрачалось только тем, что я не сумел разгадать ее насупленность. Неприязнь к Юнис — не причина, неприязнь эта лишь обостряет ее раздражение. Я терялся, как подступиться к Эйлине; это было ново для наших отношений, если раньше и пробивалось нечто подобное, то лишь намеком, вскользь. Я всегда считал, что с женой мне на редкость повезло: очень уравновешенная и покладистая. За мной прегрешений никаких, эта причина отпадает. И все‑таки меня точил червячок невесть какой вины. Желая рассеять свои опасения, я взял Эйлину за руку. Она сидела все так же молча, и защемил неизведанный дотоле страх — страх быть отвергнутым. Под ложечкой противно засосало. Оставалось надеяться, что тошнотворное это чувство хоть не отобьет аппетит за обедом.

«Ягуар» пополз вверх из долины. Пропуская встречные машины, Бонни стал на развилке, затененной громадами двух складов.

— А сейчас поверни налево, — посоветовал я. — Самый короткий путь.

— Угу, помню, — откликнулся Бонни и круто взял вправо. Через две минуты мы одолели гребень. Я совсем запутался, куда же мы заехали. Но тут Бонни прижался к обочине, не выключая зажигания, у «Крайтериона».

— Юнис, — попросил он, — окажи мне услугу.

— Смотря какую.

— Скакни через дорогу, глянь, что за фамилия намалевана на вывеске.

— Ты серьезно?

— Ну.

На секунду мне показалось, что девушка посоветует ему сбегать да взглянуть самому, но, стрельнув на него глазом, она выбралась из машины и зашагала через автомобильную стоянку.

— Что за шутки? — спросил я.

— Мы не знаем, как его зовут.

— Нет, но…

— Эйлине происшествие известно, ага?

— Ей да. Ну а Юнис?

— Юнис не знает. Может, позже расскажу.

Юнис остановилась у освещенного входа. Вышли двое, заговорили с ней, один, пропуская девушку, придержал дверь. Она на минутку взялась за ручку и тут же отпустила, едва те отошли. Вернувшись, она влезла в машину.

— Видели тех двоих? Я выглядела круглой идиоткой. Ну что бы я сказала, спроси они, что я здесь делаю?

— Уж выкрутилась бы, не сомневаюсь, — Бонни двинул машину с обочины.

— Так как его зовут‑то?

— На вывеске — Томас Артур Гринт.

— Спасибо.

— Может, просветишь меня — в чем смысл?

— Вышел маленький спор, — небрежно кинул Бонни.

— И кто же победитель?

Прямо Бонни ей не ответил, но, полуобернувшись, бросил через плечо:

— Гордон, его зовут — Томас Артур Гринт. Усек?

— Да, — без жара подыграл я. — Том Гринт. Я не усек серединку.

— А в серединке еще одно его имя — Миляга, — заявил Бонни. — Томас Артур Миляга Гринт.

— Что‑то не бывала в этой пивнушке, — заметила Юнис, когда стало очевидно, что посвящать в истину ее не собираются.

— Эх! Сколько ж ты потеряла! — тут же откликнулся Бонни. — Тутошний владелец — мил бескрайне. Эрудит громадный. Вон хоть Гордона спроси. Гордон, верно, хозяин милый?

— Весьма.

— И все‑то на свете он знает, — разошелся Бонни. — В футболе спец великий. Не иначе как и сальных книжоночек не чурается. А уж сальные стишата! Тут его никто не побьет. На сальную поэзию у Миляги Гринта свои твердые воззрения.

Юнис неуверенно хохотнула.

— Часто они такими играми забавляются? — обернулась она к Эйлине.

— Они братья. Их и спросите, — ответила та. Она смотрела в затылок Бонни. И опять, приподняв бровь, непонятно чему чуть заметно улыбнулась. На меня она не взглянула.

Теперь мы неслись к Лидсу очень быстро, но скорость не ощущалась.

— И ресторанчик, куда ты нас везешь, надеюсь, милый, — заметил Бонни. — Юнис подавай исключительно миленькое. Так, Юнис?

— Не сомневаюсь, что ресторан именно такой.

— Такой — это какой?

— Милый! — врастяжечку пропела Юнис.

— Эх! Что ж ты! Нарушила правила. Тебе не положено произносить «милый». Словечко наше с Гордоном. Так, подумаем, какой с тебя штраф.

Когда я предложил наш любимый китайский ресторанчик, Эйлина возразила: «Пусть Бонни выбирает сам. Зачем навязывать свои вкусы?» В «Серебряный дракон» мы с Эйлиной наведывались раз по десять на год, чаще, чем в любой другой. Напали мы на него случайно, забредя сюда после нашего объяснения, и считали своим личным пристанищем. Как‑то мы привели в наш ресторан еще одну парочку, но те на все только фыркали да носы воротили, испакостив нам вечер; с тех пор мы остерегались кого‑либо приглашать туда. Я с надеждой подумал, что сегодняшний вечер не повторит тот, давешний.

Метрдотель жестом пригласил нас, широко улыбаясь. Он единственный из всего персонала дарил посетителей улыбками. Остальные, что мужчины, что женщины, хранили непроницаемо загадочное выражение лиц под стать легендам об их расе.

— Официант — миляга что надо, — высказался Бонни, когда мы шли вслед за ним. — Тут уж не сомневайтесь.

Нам дали меню.

— После супа надо заказать порционное блюдо каждому, — подал я совет. — Можно еще лишнюю порцию взять, а потом все разделить.

— Годится, — согласился Бонни.

— А ты, Юнис, что будешь? — спросил я. — Цыпленка, утку, мясо, креветки?

Все выбрали, и я набросал номера на бумажной салфетке.

— Палочки всем?

— А то как же! — резвился Бонни. — Ножи, вилки — больно нужны они нам. А палочки — они милашки. И бутылочку шампанского. Ага? Юнис, ты как?

— Как и ты.

— Нет, ну до чего ж легко угодить этой девушке!

— Шампанское — это очень дорого, — вмешалась Эйлина. — С меня и пива хватит. Под китайскую кухню идет и оно.

— Ну уж, Эйлина! Нашла тоже умилительный напнток! Гордон, пиво — что?

— Пиво — бяка.

— Во. Поняла? А шампанское — милее нет. Зачем пришли‑то? Провести милый вечерок.

— Разумеется, отказываться я не стану.

— То‑то же. Отказывать — немило. Оскорбительным отказ бывает часто, а уж милым — ни в жизнь! — Бонни выудил пригоршню мелочи из кармана, поглядел на монетки и повернулся ко мне. — Телефон тут есть?

— Э… в коридоре, через зал, на стене, — не сразу вспомнил я.

— Извините, — Бонни встал.

— Часто с ним такое? — Юнис проводила его взглядом.

— Какое?

— Мальчишеское балагурство.

— Да это ж он изо всех сил старается быть милым.

— Ох! И вы туда же!

— Это у нас в крови.

— Но вообще‑то вы не так уж сильно похожи. Хоть и братья, а?

— Характерами? Или внешне?

— И так и так.

Подошел официант. Я сделал заказ.

— И бутылку тридцать девятого, пожалуйста.

— Шампанское?

— Шампанское. Уж охладите как следует.

— Хорошо, сэр. — Он отошел.

— А у вас, Эйлина, есть братья или сестры? — спросила Юнис.

— Есть. Брат.

— Похож на вас?

— Да, мы похожи.

— А вы, Юнис? Не иначе как единственная дочка? — поинтересовался я. — Угадал?

— Как это вы узнали?

— Догадался.

Вернулся Бонни. Его провожали взглядами. Один парень, перегнувшись через стол, жарко зашептал что‑то подружке. Она оглянулась на Бонни.

— Занято, — усаживаясь, сообщил Бонни. — Ну как? Заказали?

— Сейчас принесут.

— Эйлина, проводите меня, пожалуйста, в уборную, — попросила Юнис.

— Конечно, — Эйлина поднялась, прихватив сумочку.

Первый раз с утра я остался с Бонни вдвоем.

— Знаешь, кого я сегодня встретил? Сестру Фрэнсис — Мэри.

— Это где же тебя угораздило?

— В Хауорте, в «Черном быке». Веришь, даже испугался: почудилось — Фрэнсис вошла.

— До того похожа?

— Вылитая Фрэнсис.

— Прежде ты ее не знал?

— Нет. Поговорили с ней. Она была с мужем. Он врач. Африканец, представляешь? Черный, как цилиндр гробовщика, — я выжидающе уставился на Бонни.

— Зато католик, наверное.

Я невольно рассмеялся.

— Это мне в голову не пришло.

Бонни забарабанил по скатерти. Я колебался, передавать ли слова Мэри о своем отце.

— Все‑таки, — произнес я, — это кое‑что доказывает.

— Что же?

Я пожал плечами.

— Человек может добиться всего, стоит захотеть по — настоящему. При условии, конечно, что готов не только кататься, но и саночки возить.

— Гордон, по крупному счету мне хотелось одного. И я своего добился.

— Ну а сейчас? Чего ты хочешь сейчас?

— В том‑то и вопрос. Большущий вопрос.

Официант принес тарелки, бульонные чашки и палочки. Подоспел суп, и как раз вернулись женщины. Эйлина взялась разливать бульон. Позади Бонни прошагали к выходу парень с девушкой. Парень не утерпел и зыркнул на Бонни. С полдороги, набравшись, видно, храбрости, все‑таки вернулся с торжественным лицом.

— Извините, мистер Тейлор… Вы ведь мистер Тейлор?

— Мистер Тейлор — вот, — Бонни широким жестом указал на меня. — Я его брат.

Парень зарумянился.

— Не хотел мешать вам.

— Но почувствовали, что ваш долг высказать — какое я дерьмо, — подсказал Бонни.

Парень зарделся еще гуще.

— Нет, что вы! Наоборот, хотел сказать, не думайте, что все верят газетным россказням: вот мы с невестой, мы считаем, что равного вам нет.

— Спасибо.

Парень умудрился выдавить улыбку.

— Приятного вам аппетита. — Поклонившись, он отошел.

— Лично я считаю — случай умилительный, — промурлыкал Бонни. — Как, Юнис, по — твоему — случай был какой?

— Восхитительный и обворожительный.

— Восхитительный и обворожительный, а также?..

— А также.

— Нет, во слов‑то накидала! Гордон, как их там называют? Слова, которые значат то же, что другие?

— Синонимы, — опередила меня Юнис,

— Очень умно, — одобрил Бонни.

— Но только полных синонимов не существует, — поправил я. — Даже самые близкие хоть чуть, а разнятся по значению.

— Вот это правильно, покивал Бонни. — Томаса Артура Гринта я б в жизнь не назвал обворожительным, а ты, Юнис, мошенничаешь. Плутуешь, детка. Другие из себя выдираются, лишь бы держаться мило.

— Но сам же предупреждал, что мне запрещено употреблять слово «милый»?

— Ага, попалась! Еще один штраф.

Юнис кивнула, когда Эйлина задержала полный половник бульона над ее чашкой.

— Мило, мило, мило, — зачастила она. — Мило!

— Гляди, Гордон, Юнис‑то не по вкусу наша игра, — пожаловался Бонни. — Так и норовит поломать.

— Игра ваша в зубах навязла, — возразила Юнис.

— Так вот ты как заговорила? — Бонни доел суп, но поднимая глаз на девушку, и отрицательно помотал головой, когда Эйлина протянула половник к его чашке.

— Как нам с ней поступить, Гордон?

— И мне забава ваша прискучила, — поддержала Эйлина.

— Ну в таком случае — окружен и сдаюсь!

Принесли горячее. Метрдотель самолично доставил

шампанское.

— Наливать?

— Ага, давайте, — Бонни тронул бутылку. — Отлично.

Вылетела с легким хлопком пробка. На нас оборачивались. Какая‑то женщина улыбнулась. Бонни поднял бокал.

— За поэзию! Всюду, где встречается!

— Ммм, — причмокнула Юнис. — Ничего нет лучше!

— Ты про поэзию? — уточнил Бонни. — Или про шампанское?

— Про шампанское. Нечего смешивать одно с другим.

Эйлина принялась раскладывать по чашкам жареный рис. Проворные палочки Юнис подцепили цыпленка и кешью.

— Нет, ты не права. Шампанское идет ко всему, — изрек Бонни. Он нацелился палочками на кушанья. — Гордон, ты заказывал. Что порекомендуешь?

— У меня вкусно, — с полным ртом едва выговорила Юнис.

— Да ну тебя! Еще одурачишь!

— Попробуй утку, — предложил я и подвинул ему блюдо. — Помнишь, Эйлина, как мы пили шампанское в летнем кафе напротив Реймского собора?

— Да. На нас тогда налетели осы.

— Любую романтику что‑то да подгадит, — заключил Бонни.

— Неважно! — возразила Эйлина. — Победили мы!

Тогда в Реймсе мы с Эйлиной, разомлев от шампанского, любили друг друга в отеле (отель — одно название: так, скромненькая крыша над головой, постель и завтрак). Мы заснули, а проснувшись, отправились обедать. Но выбор оказался на удивление скудным: в этом провинциальном городке в девять вечера уже наступила ночь, он прятался за жалюзи. «Только и всего, что величественный собор, — ворчал я, пока мы тащились от одного запертого ресторана к другому, — а так ничем не лучше, чем в Барнсли». — «Нет, в Барнсли лучше, — поправила Эйлина, — там китайский ресторанчик открыт до полуночи». Но нам все‑таки удалось набрести на ресторан, владелец которого не успел закрыться. Помню, я еще побранился с ним на скудном французском, а он лениво отругивался на скудном английском. Перебранка разгорелась из‑за отсутствия газа в минеральной воде, заказанной Эйлиной. Бутылку принесли уже распечатанной, и меня охватили подозрения, что нацедили водичку прямо из‑под крана. Спать нам не хотелось, но податься больше было некуда, и мы промаялись всю ночь. На следующее утро, выбираясь на юг, я сделал два круга по кольцевой, прежде чем отыскал нужный поворот. Шел наш медовый месяц.

Усадив посетителей за соседний столик, к нам опять подскочил метрдотель. Приметив, что бокал Юнис пуст, он налил вина ей и дополнил наши три бокала. Меня подобная обходительность всегда злит — ведь это, в сущности, поощрение жадности: чем быстрее человек пьет, тем больше ему достается, а бутылка пустеет, и другим остается меньше.

Бонни кивнул официанту, окинул взглядом Юнис, поглощенную деликатесами, и спросил с вкрадчивым простодушием;

— Юнис, а у тебя с кем случилась самая памятная любовь?

— Ну уж извини!

— Та, о которой ты сочинила поэму? Угу?

— Какую поэму?

— Ну свою. Ты еще заходила за ней к Гордону.

— Так ты что, читал?

— Гордон мне показал. А разве стихи не для посторонних глаз? Прости.

— Поэма еще не опубликована.

— Ладно, кончай скромничать. Мне понравилось. Хотя, само собой, я не спец вроде Гордона, но даже я проникся. Недурна. Совсем недурна. Будешь пробивать в печать?

— Со временем, возможно. Но с чего ты взял, что она автобиографическая?

— Ты, Юнис, точь — в-точь девушка из поэмы. Сдержанная такая, не настырная, не нахалка. Много размышляешь, да скупо болтаешь.

— Разыгрывать меня взялся, что ли?

— Не, серьезно. А как ты набрела на такой сюжет? Мне понятно, как поэтов осеняет идея написать о нарциссах, о деревьях… Но такие картинки…

— Поэты должны обладать живым воображением.

— Ах, вон как! Воображение! А я‑то думал, главнее всего — жизненный опыт.

— Заимствовать сюжет из личных переживаний необязательно.

— Не, ну это понятно. Убивать там, пытать и калечить людей — зачем это? Но секс приятен и доступен всем. Что толку, например, спрашивать Гордона или Эйлину, кого они любят больше всех. Что им отвечать при данных обстоятельствах? Само собой, скажут — друг друга. Но мы‑то с тобой, Юнис, мы — птицы вольные, перед нами весь мир. По — моему, эмансипация женщин — придумка хоть куда.

— Ты хам! Настоящий хам! Вот ты кто! — выпалила Юнис.

— Вот те на! Чего это? Думал, ведем приятную беседу о развлечениях, всем понятных. За бутылочкой шампанского, деликатесами разными. Думал, милый вечерок у нас.

— Катись ты вместе со своими милостями! — Юнис швырнула салфетку, подхватила с полу сумочку и ушла в холл.

Лицо Эйлины горело, она уткнулась в чашку, царапая палочкой скатерть.

— А знаешь, она права, — наконец подняв глаза на Бонни, выговорила она.

— О чем ты, Эйлина? Не пойму.

— Понимаешь прекрасно. А я вот не пойму, в чем смысл — зачем приглашать, а потом оскорблять человека, — Эйлина скрутила салфетку и встала. — Пойду к ней.

— Ну, теперь давай ты, братец, — повернулся ко мне Бонни, когда Эйлина ушла.

— Что именно?

— Послушаем твой выговор.

— Ты сам на это упорно напрашивался. Не пойму только, чего ради.

— Что, не слыхал никогда о грязной игре на поле? Когда мяч отобрать не удается, дают подножку.

— Приставал к ней вчера?

— А ты как думал? Слопал рыбу, обтер рот и без проволочек подкатился.

— И, как я понимаю, ничего не вышло?

— Очень правильно понимаешь. Ничегошеньки.

— Девушка не обязана тебе уступать.

— А почему? Потому что знает — будет со мной, когда захочется ей. В ее власти подарить мне — ну назовем это — утешение. Но нет, она такая же, как все. То приманивает, то убегает. А пожелает — уступит.

— Мало девушек, что ли? У тебя, надеюсь не наступил дефицит.

— Им льстит прошвырнуться с тобой по всяким шикарным местам. Но предложи провести тихий вечер у камина — и готово: надулась. Сначала бросается к тебе сломя голову, враз, а едва начнет пощипывать совесть, ты ж у нее выходишь подонок.

— Традиции, Бонни, освященные веками.

— И винить надо мужчин. Известно. Любят? Что ты! Ненавидят! Любовью можно заниматься и ненавидя. Знаешь про это?

— Неужели не встретилось ни одной непохожей?

— Однажды да, — признался Бонни. — Но замужем. Муж ее парень неплохой, и к тому же ей никак нельзя было огорчать двух своих ребятишек.

— И вы расстались?

— Да. Ее муженьку подмогли, перебросили на работу получше. Она отправилась с ним. Со слезами, с клятвами, что не забудет меня вовек. Но уехала. Жизнь всякого цепляется о какую‑то зазубринку. Верно? Скажи? Вот если б тот парень прежде согласился на работу в Австралии… А другой встретил бы именно эту женщину на несколько лет раньше. А у тебя с Эйлиной что? Вот бы она родила пару детишек?

— Нет. Это огорчительно, но не конец света.

— Ты ее так и утешаешь? Знаешь что, малыш? Не худо б тебе присматривать за ней. Не очень я ее хорошо знаю, но по — моему, женщина она с настроениями.

— Нет, Эйлина очень спокойная.

— Значит, тем труднее разгадать, когда ее что одолевает.

— Мне кажется, ей Юнис не пришлась по душе.

— Да… Юнис…. Слушай, что с Юнис‑то теперь? Как думаешь, дотла я все спалил?

— Поглядим, какая вернется. Тебе это важно?

— Черт его знает, — он поднял бутылку и разлил нам остатки. — Твое здоровье!

— Твое! Вот они. Возвращаются.

Женщины шли через зал. Эйлина молча села.

— Извините, — произнесла Юнис. — Если желаете, я уйду.

— Нет, ты что, Юнис! Виноват я, — извинился Бонни, потрепав ее по коленке под столом. — Забудь. У меня пошла дурная полоса.

Эйлина попросила китайского чая. Я пошел в уборную и по дороге сделал заказ. Когда я шел обратно, Бонни стоял в коридоре у телефона. Он перехватил меня за руку, удерживая.

— Алло? «Крайтерион»?.. Можно Гринта? Ах, его нет?.. Миссис Гринт… Дикинсон меня зовут… Джимми Дикинсон… Я встретил в Манчестере его приятеля, он попросил проведать мистера Гринта. Я не хотел мешать ого отдыху… Нет, ничего важного… Он что?.. Неприятно… С ним что‑то серьезное? Вот как? Вот как… Нет, вы подумайте! Уж и дома ты не в безопасности… Ну, я рад. Передам. Он обрадуется, что… — тут Бонни бережно нажал на рычаг, разъединившись в середине фразы.

— Не то ринется выспрашивать меня, — пояснил он.

— А какие новости?

— Состояние у него сравнительно удовлетворительное.

— Неплохие вести.

— Мне очень даже полегчало.

7

На обратном пути Бонни включил приемник. Побродив по радиоволнам, он выудил на третьей программе скрипичную сонату. Я не знал музыкальных пристрастий Бонни. Имеются ли они у него вообще? Возможно, он попросту, как большинство, поглощает тот товар, каким в данный момент торгуют вразнос в поп — музыке. Я немножко удивился, что брат не переключает волну. Музыка пела будоражащим контрапунктом к плавному бегу машины. Гладкий ход «ягуара» скрадывал скорость, хотя Бонни выжимал предельную на всех прямых отрезках. Тускло мерцали в свете панели приемника силуэты Бонни и Юнис. Юнис опять ведь залезла вперед. Мы с Эйлиной устроились сзади.

— Ну как? Ты в порядке? — шепнул я ей.

— Угу.

Я положил руку ей на бедро, через толстую юбку прощупывалась застежка резинки. Как и большинство женщин, Эйлина предпочитала удобные и теплые колготки, но, зная, что я, как и большинство мужчин, предпочитаю видеть на женщине чулки, натянула сегодня их, чтоб ее не перещеголяла Юнис. И, однако, внимания моего она вроде как не жаждала. Отвести руку не отвела, но на ответ не намекала. Самая легонькая ее ласка означала, что все хорошо. Или что сердится она не на меня. Я опять встревожился. Будь мы не мужем и женой, а любовниками, я б решил, что Эйлина дает мне понять, что я ей больше не нужен. Но мы ж и любовники, верно? Всего две ночи назад она отчаянно льнула ко мне. Вот оно как бывает: с виду фундамент солидный, прочный, но миг — и зазмеились, разбежались трещины.

Возникла идея — отправиться в ночной диско — клуб. Бонни не хотелось маячить на публике, но и вечера из‑за этого обрывать он не хотел. Меня тоже не особо тянуло, но, чувствуя, что Юнис рвется туда, я выдвинул довод: у нас, дескать, нет ни одной членской карточки в диско. Хотя про себя не сомневался, что, заплати мы за вход, — спокойно пропустят. Наша вялость сбила пыл даже с Юнис. Эйлина предложила — поедем домой и выпьем кофе. А я присовокупил — и виски.

Когда фары машины скользнули по нашей дорожке, Юнис коротко вскрикнула.

— Ты чего? — спросил Бонни. — Уронила что?

— Нет. Мне показалось, стоит кто‑то.

Включив полный свет, Бонни высветил дорожку между соседней стеной и домом до самого гаража.

— Ну? Что?

— А все‑таки там кто‑то стоял, — настаивала Юнис. — За дом, верно, зашла.

— Женщина?

— Да вроде.

— Пойду взгляну, — я распахнул дверцу. — Бонни, не выключай фары.

— На‑ка, возьми, — перегнувшись назад, Бонни сунул мне фонарик.

Подойдя к углу дома, я обшарил лучом лужайку. Все тихо, ничто не шелохнется. Хлопнула дверца — вылез кто‑то еще. Я совсем уже собирался уходить, как вдруг зацепил краешком глаза какое‑то пятно возле кустов. Между задней стенкой гаража и соседями. Туда, под приземистые ветви яблони, мы кидали садовые и домашние отбросы в светлой надежде, что мусор перегниет в компост. Нацелившись под ветви фонариком, я подошел поближе. На ржавой тележке, доставшейся нам по наследству от прежних владельцев, горбилась фигура. Я осветил лицо, и тут же взметнулась, прикрывая лицо, рука.

— Миссис Нортон?!

На ней пальто наброшено поверх не то ночной рубашки, не то длинного белесого халата.

— Как вы тут очутились, миссис Нортон?

Знакомство наше носило характер самый поверхностный. При редких встречах я здоровался, вовсе не уверенный, что она признает во мне соседа. Из‑за угла появилась Эйлина. Я окликнул ее, и, чтобы не слепить, опустил фонарик к земле.

— Кто тут?

— Миссис Нортон.

— Господи! Что с ней?..

— Кто ее знает. Слушай, у Бонни есть ключ, пускай зайдет в дом и включит свет, а ты быстренько сюда.

Она ушла. На нижнем этаже у Нортонов сквозь шторы пробивался свет. Миссис Нортон так и не отрывала руку от лица. Когда я снова обратился к ней, принялась потихоньку раскачиваться из стороны в сторону, как‑то попискивая горлом. Вернулась Эйлина.

— А теперь что?

— Давай отведем ее в дом.

Наклонившись, я тронул женщину за локоть.

— Миссис Нортон, голубушка, тут оставаться нельзя. В саду холодно, вы простудитесь насмерть. Ну‑ка давайте поднимемся, — я поддержал ее за руку, помогая. Она послушно принялась выкарабкиваться из тачки, ноги взметнулись сверху, тачка опрокинулась набок. Я обхватил соседку обеими руками, приводя в вертикальное положение, и в нос мне шибануло перегаром.

— Эйлина, поддержи ее за другую руку, — мы повели ее через лужайку.

— У них свет горит, — заметила Эйлина. — Может, туда отведем?

— Нет! Не хочу! — вскрикнула миссис Нортон и стала вырываться, упираясь.

— Ладно, ладно, — успокаивал я, крепко удерживая локоть. — Пойдем к нам. Посидим спокойненько в тепле. Расскажете нам, что стряслось.

Мы отвели ее в гостиную и усадили в кресло у газового камина. Хотя батареи были горячие, я разжег и камин.

— Погрейте ноги у огонька, миссис Нортон. Эйлина приготовит вам попить чего погорячее.

Бонни и Юнис тоже пришли на кухню.

— Откуда она свалилась? — недоуменно спросила Юнис.

— Соседка наша, рядом живет.

— Но она в шлепанцах, а под пальто у нее, по — моему, ночная сорочка. Она что, больна?

— Или пьяна. А может, и пьяна и больна, — ответил я. — Она попивает, и, как слышно, муженек ее поколачивает.

— Неплохо! — высказался Бонни.

— Да уж.

— Но ведь мужу все равно надо сообщить, где она. Правильно?

— С ней минуту назад чуть истерика не приключилась, когда я предложил пойти к ним. Пусть ее отогреется, а там видно будет.

— Чем ее поить? — спросила Эйлина. Она уже включила электрический чайник.

— Кофе свари. Я запашок учуял. Не знаю, что она пила и сколько, но виски я бы не рискнул ее накачивать.

— От кофе может и стошнить, — засомневалась Юнис.

— Свари все‑таки кофе, — решил я. — Захочет — выпьет, не захочет — нет. Волю она еще не до конца растеряла. Хоть в чем‑то.

— Кстати, о виски, — вступил Бонни. — Виски в самый бы раз. Не посчитайте за наглость.

— Я и сам не прочь. Сейчас притащу бутылочку.

Я пошел в гостиную, к серванту. Миссис Нортон сидела, застыв на краешке кресла, выпрямившись, вперясь в огонь. Глаза ее — мне с наших встреч помнилась в основном их диковатая отрешенность — были не видны. Свет от лампы падал сзади, затеняя щеку, темные тяжелые завитки волос, и она казалась совсем молодой.

Да и вообще, если она не старше мужа, ее еще и пожилой‑то не назовешь. Достав бутылку, я вышел, не заговаривая с ней. Не поймешь, заметила она меня или нет.

От виски отказалась только Эйлина.

— Может, врача ей вызвать? — предложила она.

— Как же можно? Не сообщив мужу?

— Но чего же он не выходит? Не разыскивает ее? — недоумевала Юнис. — Для нее такие побеги обычны?

— Про то нам неведомо.

— Может, он думает: спит себе жена спокойно в постельке, — заметил Бонни.

— Гордон, есть у них телефон? — спросила Эйлина.

— Не знаю.

— Все‑таки надо сообщить ему.

— Сначала вольем в нее кофе и подождем, может, что расскажет.

Эйлина залила кипятком кофейные пакетики и придавила ложкой, чтобы быстрее растворились.

— Как думаешь, ей понравится?

— Подлей чуть — чуть молока, а сахара не клади.

— Бедолага пристрастилась к бутылочке из‑за того, что муж бьет? — поинтересовался Бонни. — Или все наоборот — муж колотит за тягу к бутылочке?

— Опять же неведомо, — ответил я. — Даже точно не знаем, вправду бьет или так, пустые сплетни.

— У них сынишка умер, — объяснила Эйлина. Лейкемия. Может, с этого началось. — Она налила в чашку кофе и добавила молока. — Посмотрим, может, попьет. Миссис Нортон, я сварила кофе, — внятно и ровно произнесла она. — Выпейте. Вам станет легче.

Та не отвечала. Наклонив голову, заплакала.

— Ну будет, будет. Не так уж все и худо. Верно, а? — Эйлина протянула руку, словно бы намереваясь погладить соседку по голове, но вдруг судорожно глотнула воздух и словно ошпаренная, отдернув руку, рывком выпрямилась. Обернулась. Чашка застучала о блюдечко: Эйлину била дрожь.

— Что такое? — Я забрал чашку и блюдце. Эйлина скорым шагом прошла мимо, зажимая рукою рот.

Когда я вошел на кухню, она, склонившись над раковиной, плескала в лицо ледяной водой. Бонни с Юнис не отрывали от нее глаз. На стук поставленной чашки она обернулась.

— Ты что? Что случилось?

Она сглотнула, ее передернуло.

— Ее волосы, — с трудом выталкивая слова, выговорила она. — На них упал свет, и я увидела. Я же чуть не притронулась к ним… В них кишмя кишит.

Меня обдало холодом. Я вспомнил, как близко стоял к миссис Нортон в саду.

— Фу — у! — Юнис брезгливо поморщилась.

— Гордон, позови кого‑нибудь, — попросила Эйлина. — Мы ничем не можем ей помочь. — Она запустила пальцы в свои волосы. — Боже! Да как же ей самой‑то не противно!

Бонни поднялся с табурета.

— Так у них есть телефон? Или за мужем сходить?

— Сейчас загляну в справочник.

Я вышел в прихожую. Боковая дверь, через которую мы ввели миссис Нортон, распахнута настежь. Легко догадаться, и не заглядывая в гостиную, что там уже нет никого.

— Давай, ищи телефон, — сказал Бонни, — а я пошарю в саду.

Я списал из справочника номер Нортонов и подошел к двери. Бонни, вскарабкавшись на забор в саду, стоял, высматривая.

— Что, видно где?

— Ни следа.

— А свет у них еще горит?

— Ага.

— Ладно, слезай, я позвоню ему.

Я набрал номер. На другом конце провода звонки — пять, десять, пятнадцать, двадцать. Я решил перезвонить — опять десять, двадцать… Спит без задних ног? Я положил трубку.

— Без толку? — спросил Бонни.

— Что‑то тут нечисто. Как думаешь, Бонни?

— Ну, что дальше? Двери на запор — и из головы вон?

— Она, пожалуй, всю ночь блуждать будет.

— А вернется — муж отмолотит.

— Нет, забегу все‑таки к нему. Растолкаю.

— Ну и я с тобой. Не то еще кинется на тебя. Зачем, скажет, в чужую личную жизнь суешься. Куда фонарик положил?

— Да вон на столике.

— Ладно. Пойду девочкам скажу, куда мы.

Мы подошли к двери Нортонов. Окна зашторены наглухо — ни щелочки, с улицы не заглянуть. Возле дома не было сада, только мощеная площадка, на ней чугунная скамья с деревянными планками да кадки с цветами. Я постучал. Бонни, обшаривая фонариком площадку, отступил и оглядел окна.

— Говоришь, одни живут?

— Да.

— Обитай тут семья побольше, сразу оживилось бы.

Я стукнул громче.

— Прочухивайся давай, мерзавец! — подбодрил Бонни. Подскочив к окну, он прислушался. — Телик работает, — и вдруг выдал барабанную россыпь по стеклу. — Может, в пивнуху заскочил, вот женушке и взгрустнулось?

— Едва ли он по пивным шатается. Не из таких. Хотя кто его знает. Я не очень‑то с ним общаюсь.

— Ну‑ка толкнись попробуй.

Безрезультатно.

— Заперта.

— Уверен? Ну‑ка, в сторонку!

Бонни взялся за ручку, поворачивая ее и одновременно налегая плечом на дверь. Скрипуче застонав — дерево покоробилось и заедало — она подалась. Он распахнул дверь, направив фонарик в тьму коридора.

— Мистер Нортон! — я шагнул через порог. — Вы дома? Это Гордон Тейлор, ваш сосед.

Тонкая полоска света из слегка приотворенной двери падала на узорчатый кафельный пол. Я стукнул в эту дверь и, позвав опять, отступил вбок, словно бы загодя уступая дорогу — сейчас дверь распахнется и вывалится туша Нортона.

— Мистер Нортон! — гаркнул Бонни. Наклонившись, он пихнул дверь и подал мне знак рукой — давай, заходим.

Я топтался в нерешительности.

— Да ну же! — Бонни крикнул погромче: — Вы в пристойном виде, мистер Нортон? А вообще мы так и так входим.

Мы вошли. На экране черно — белого телевизора Майк Паркинсон оживленно беседовал с какой‑то кинозвездой. Зрители в студии покатывались со смеху. За каминной решеткой тлела груда головешек. На коврике перед камином валялась железная кочерга с острой загогулиной на конце. Загогулина указывала точно на Нортоновы ноги в шлепанцах. Остальное скрыто за облезлым кожаным креслом. Нортон, видимо, с него свалился. Кресло, подумалось мне позднее, опрокинулось бы вместе с ним, не будь так массивно и устойчиво.

— Господи! — выговорил рядом Бонни.

Мне совсем не хотелось заглядывать за спинку кресла, но я пересилил себя. Так, удостовериться. И меня тотчас вынесло на свежий воздух.

— Говорить они намерены со всеми, — уведомил я Юнис. — Так что неизвестно, надолго ли эта канитель. Эйлина постелит вам у нас.

— Но обе кровати для гостей в комнате Бонни, — сказала Эйлина.

— А, ерунда. Я тут на диване перекантуюсь, — вызвался Бонни.

— Ну вы договаривайтесь, — сказала Эйлина, — а я пойду вымою волосы и приму душ. Ощущение такое, будто по всему телу что‑то ползает. И ты, Гордон, обязательно вымойся как следует, не то в постель не пущу. Одежду отдадим в дезинфекцию и чистку.

— Лин, милая, у тебя разыгралось воображение.

— То, что я видела, — это не воображение.

— Не спорю, но…

— И мы оба до нее дотрагивались. Как‑никак даже в кресло могли переползти.

— У нас вроде где‑то валялся ДДТ, посыплю швы подушки.

— Сейчас же!

— Но порошок в гараже, полиция…

— Ну и пусть. А то потом весь дом придется дезинфицировать.

— Ладно. Ступай.

— Помнишь трюк старых солдат в первую мировую войну? — спросил Бонни, когда Эйлина ушла. — Горящей спичкой они проводили по швам одежды.

— Господи! Ну что мы плетем? Рядом в доме человек с раскроенным черепом.

— Да знаю. Плесни еще виски.

О прибытии полиции возвестил визг тормозов и заливистые трели звонка. Мы с Бонни проводили констеблей к Нортонову дому, и тут прибыла «скорая помощь», ее я тоже вызвал. Оказалось, услуги врачей куда неотложнее, чем полисменов: к нашему изумлению, Нортон — как заключили врачи — был еще жив. Его тут же увезли. Полицейские точно разметили, где он лежал, и переставили кресло обратно — его отодвигали, когда оказывали Нортону первую помощь и перекладывали его на носилки.

Один из полицейских отправился к машине вызывать по радио подмогу.

— Мы ничем ему не могли помочь? — спросил я у другого.

— Нет. Вы бы не сумели.

— Мы не сомневались, что он мертв. Может, кому‑то следовало остаться при нем. Но в голову не пришло…

— Неудивительно, — полицейский был совеем молоденький. Я подумал, что, наверное, на его служебном веку это первое покушение на убийство. — Вы ничего не трогали?

— Я телевизор выключил, — ответил Бонни. — Он работал, когда мы вошли. Шла передача Майка Паркинсона.

— Чего‑то мне лицо ваше будто знакомо, — взглянул на него констебль. — Тут где неподалеку проживаете?

Боини объяснил, кто он.

— А, — парень посмотрел уважительно. — Я и сам помаленьку гонял в футбол. Очень о себе воображал одно время. Но ведь профессионал — это ж колоссальная разница, правда ведь?

— Да, разница большая, — подтвердил Бонни.

Мрачные тона, тускло — зеленые стены. Незнакомый запах чужого жилья, да еще вдобавок аромат, от которого першит в горле. Интересно, кто у них убирает? И как часто?

— Мы вам тут еще нужны? — спросил я у молоденького полицейского. — Может, нам домой можно?

— Знаете, сэр, погодите до сержанта.

Сержант прибыл, не прошло и пяти минут. Тот самый, что приезжал накануне по поводу Гринта.

— А, снова вы, — с порога проворчал он.

— Только этого мы огрели кочергой, — отозвался Бонни.

— Что? — нахмурился сержант.

Бонни раздраженно передернул плечом и отвернулся. Молоденький полицейский стоял с дурацким видом.

— Ну, я вас слушаю, — обратился ко мне сержант.

Рассказ получился довольно длинный. Полиция тут же развила бурную деятельность. В больницу послали человека выяснить состояние Нортона и дежурить там на случай, если тот очнется и что‑нибудь сообщит. Организовали поиски миссис Нортон, пешком ей особо далеко не забрести, конечно, но все‑таки мили две могла отшагать. Комнату, где мы наткнулись на Нортона, скрупулезно обыскали и опечатали, затем нас дотошно выспрашивал детектив из уголовного розыска. У Эйлины и Юнис дознавались тоже.

Наконец глубокой ночью, когда я уже подумывал, что дом мой реквизирован под опорный пункт полицейских операций, я запер дверь за последним блюстителем порядка, уверившись, что можно спокойно ложиться, тормошить нас больше не будут.

— Ну что, Юнис, домой поедешь? — спросил Бонни. — Если хочешь, подброшу. Нет проблем.

— Я б лучше осталась.

— Жутковато, а?

— Да, как‑то тоскливо оставаться одной, — призналась девушка.

— Говорят, — тут же заметил я, — что на практике убийства — а это почти всегда убийства в семье — заурядны и банальны.

— Да это же не убийство! — вскинулась Эйлина. — Пока что нет.

— Ну едва ли Нортону выкарабкаться. Не понимаю, как он до сих пор жив. — Я вздрогнул, меня опять затрясло.

— Бедняга! Дошла, наверное, до точки, — рассудила Юнис. — Как думаете, что ей будет?

— В тюрьму посадят. Умрет Нортон или нет, тюрьма ей обеспечена.

— А ты, Гордон, так кресло и не обработал, — упрекнула Эйлина.

— Господи! — воскликнул я. — Да что ж я середь ночи за ДДТ в гараж помчусь? Обивки на кресле нет, а подушки я вынесу. Утром обработаю.

8

Ночью Нортон умер. Новость сообщил мне газетный репортер. По телефону. Телефонный звонок вызволил меня из частокола ночных кошмаров. Едва я раскрыл глаза, все растаяли. В памяти застрял один — единственный — отчетливое видение: Эйлина в длинном белом платье сидит недвижно, как изваяние, на стуле в гулкой пустой комнате, окно в густом переплете решетки, комната подернута зеленым отсветом, словно бы от пышной листвы вымокших деревьев за окном… Живая, теплая Эйлина лежала рядом. Я прикоснулся к ней, и тут тишина раскололась трезвоном телефона.

— Чтоб тебя! — ругнулся я.

Когда звонки смолкли, я выполз из постели, набросил халат и раздвинул шторы: за окнами серело утро. На мостовой сторожит полицейский фургон. В доме тихо, спокойно. Я спустился на кухню. Проходя мимо гостиной, сунул голову в дверь. Шторы задернуты. Бонни спит, укрывшись одеялом, на диване. В кухне я поставил на огонь чайник, выставил четыре чашки, сахарницу и маленький молочник.

Немного спустя я забрался наверх с подносом. Эйлина лежала на боку, точно еще спала, но когда я, поставив чашку у изголовья, потянулся разбудить ее, то увидел, что глаза у нее раскрыты и смотрят остекленело, не мигая, в пространство. Она ничем не показывала, что замечает меня.

— Эйлина, пей чай, — позвал я.

— Хорошо.

— Смотри, остынет.

Следующий заход — через площадку, в комнату для гостей. Я постучался, приотворив дверь, заглянул и только по совершении всех этих церемоний вошел.

— Доброе утро, Юнис, — еще от двери окликнул я, предупреждая о приходе. Девушка завозилась под простынями. Через спинку стула переброшена ночная рубашка — вроде бы Эйлины. Когда Юнис повернулась и села, придерживая простыню на груди, обнажились полные плечи.

— Вот! Чай принес.

— Ой, спасибо.

— Так и не вспомнил, с сахаром пьете или без?

— Без. Спасибо. Уф, вкусный какой! Который теперь час?

— Десятый. Телефон не разбудил?

— Нет.

— Хочется еще поспать — ради бога. Но я скоро примусь готовить завтрак.

— Ну чудненько. Пожалуйста, откройте занавески.

— Там и утра‑то толком не получается.

— Ничего.

Без очков ее глаза казались темнее и беззащитнее. Интересно, у нее привычка спать нагишом? А если так — чего ж не отказалась от сорочки? Тут я припомнил, что Эйлина предлагала застелить свежую постель, но Юнис сказала, что поспит и на этой.

— Ну, — вымолвил я, вдруг осознав, что мешкаю намеренно, — желаете ванну — горячей воды вдоволь.

— Спасибо, — потянувшись за очками, она надела их. И тут же я почувствовал дотошное оценивающее рассматривание.

— Пока.

По лестнице я сбегал под возобновившееся верещанье телефона. Я прямиком прошагал на кухню и, сняв чайник, налил чаю себе и Бонни. Он уже маячил в дверях, почесывая ребра.

— Не возьмешь трубку — примчатся.

— О, господи!

— Правда, снимешь — все едино прискачут. Но может, хоть время выгадаем…

— Чай свежий, плесни мне чашечку. — Я снял трубку.

Настырничал газетчик из местного корпункта «Дейли глоб». Он сообщил мне о смерти Нортона и о том, что полиция разыскала его жену.

— Как я понял, жертву обнаружили вы с братом?

— Да.

— Ваш брат — Бонни Тейлор, правильно?

— Правильно.

— Когда будет удобно подъехать потолковать с ним? И с вами, разумеется, — спохватился он.

— О себе он говорить не станет. Он приехал передохнуть. В тишине и покое.

— Мне это понятно, мистер Тейлор. Но происшествие…

— Полиция осведомлена о нем во всех деталях.

— Понимаете, подобные сообщеньица мы обычно запихиваем внутрь разворота. А то и вовсе не даем. Эка, подумаешь, невидаль… Но ваш брат знаменитость. Естественно, интервью с ним будут добиваться и другие. Кстати, вам уже звонил кто?

— Нет пока.

— Ну великолепно. Назначьте мне время. Вот вам и предлог отбиться от других. Скажете, что уже беседовал с нами у и больше вам добавить нечего…

— Нам и теперь добавить нечего.

— Кто это? — спросил Бонни, ставя чашку на телефонный столик.

— «Глоб». Нортон умер. Желают беседовать с нами.

— Пускай. От газет теперь ни в какую не отвертишься.

— И он твердит то же. Говорит, побеседуй — ты, разумеется, — с ним, — отступятся другие.

— А заодно его газетка переплюнет всех.

— Верно. Так на сколько договариваться?

Бонни взглянул на часы.

— На одиннадцать.

— Надо же, убили бедолагу, но убийство — событие только из‑за того, что наткнулся на него ты.

— Да нет, все наоборот. Это они предлогом воспользовались — ко мне подобраться. Придется на ходу выкручиваться.

— Ладно, пошел дальше завтрак готовить. Тебе что — сосиски, яичницу с беконом, грибы, тушеные помидоры?

— А котлеток рыбных нет?

— Чего нет, того нет.

— Ладно тебе, что дашь, то и съем. — Выйдя из кухни, Бонни поднялся по лестнице.

Из его комнаты донеслось невнятное бормотание. Наверное, переодевается. Интересно, Юнис уже встала или еще в постели? Голая под простынями. Я выпил чай стоя, посматривая на телефон, точно ожидая, что аппарат вот — вот разразится призывным звоном.

Когда я жарил и парил, на кухню вошла Юнис, одетая.

— Вам помочь?

— Можно на стол накрывать, — я показал ей, где что. — Как спалось?

— Отлично. Хотя кошмаров навидалась досыта.

— Я тоже. Нортон умер. Сейчас по телефону сказали.

— А ее нашли?

— Как будто да.

Юнис стояла у выдвинутого ящика, доставая ножи и вилки. Я потянулся через нее за лопаточкой, рукой опершись о ее плечо. Девушка словно чуть прильнула, точно соглашаясь на предлагаемое объятие, и, обернувшись, взглянула на меня. Я отступил назад.

— Пожалуйста, присмотрите тут минутку за всем хозяйством, я сбегаю к Эйлине. Тарелки в духовке, нагреваются. Яичницу начну жарить, когда все усядутся.

Я помчался наверх.

— Эйлина, завтрак готов. А ты и чай не выпила?

— Бедная женщина, — проговорила Эйлина и прикрыла глаза. По ее щекам поползли слезы.

— Не сосредоточивайся на этом, милая. Не надо. Присмотрят за ней.

— То есть упрячут куда подальше. Когда уже ничего не поправить.

— Слушай, звонили из газеты. На этот раз их, похоже, не проведешь. Так что предвидится суматоха. Хочешь, сюда тебе завтрак притащу? Отсидишься в сторонке, а?

— Нортон умер, да?

— Да. — Я не узнавал ее. Такое впечатление, словно она на грани забытья. — Так принести завтрак? Будешь есть?

— Пока ничего не хочется.

Отвернувшись, Эйлина натянула одеяло на голову, точно отгораживаясь от всего.

Я забрал остывший чай и снова поспешил вниз.

— Воскресных газет не получаешь? — осведомился Бонни за завтраком.

По воскресеньям киоскер, которому мы заказываем ежедневную газету и журналы, не приходит. И обычно после завтрака я отправлялся за прессой в магазинчик на главную улицу. Понятно, так обходилось дороже — роскошную воскресную заказывал бы всего одну, а перед разноцветьем обложек на прилавке я пасовал и частенько покупал две, да заодно еще и массовую, какой соблазнялся глаз. Случалось, из массовой я вырезал занимательный очерк о нравах человеческих — как вероятный сюжет для рассказа или романа. Где‑то я вычитал, что Чехов почерпнул множество сюжетов из бульварных газет. Моя папка распухла от вырезок, время от времени я их просматривал. Но энтузиазма приняться за что‑то все недоставало.

Я был не прочь глотнуть свежего воздуха, да ведь неминуемо атакуют расспросами соседи, алчущие кровавых деталей ночного происшествия.

— Так на машине, — предложил Бонни. — Или того проще — объясни где, сам сгоняю. А ты тут удерживай крепость.

— Слетай, — я объяснил, куда и что.

— Тебе какие взять?

— «Санди Таймс», «Обсервер», ну и все, что приглянется. Деньги у меня наверху, — я был еще в пижаме, — вернешься, расплачусь.

— А! Угощаю! — отмахнулся Бонни.

Он уехал, а я поднялся наверх переодеться. Юнис осталась убирать со стола. Я зашел в спальню за одеждой. Окна зашторены. Раздвинув занавески, я выглянул во двор. На улицу вползала машина без всяких надписей. Водитель — огромный детина в плаще, в мягкой шляпе — направился к полицейскому. Тот, едва завидев его, мигом выпрыгнул из машины. Они обменялись несколькими словами, и детина двинулся к Нортонам. Зазвонил телефон. Я не стал подходить. Взяв одежду, закрылся в ванной, стараясь не беспокоить Эйлину.

Душ я принял накануне — умиротворяя Эйлину, поэтому сейчас только умылся и побрился, тщательно обводя края бородки. Натянул свой привычный воскресный наряд — свитер и свободные брюки. Раздумывая обо всем на свете, я не суетился.

Когда сошел вниз, Юнис уже все перемыла. Даже надраила пластиковые покрытия.

— Не знаю только, куда что поставить.

— И так все великолепно. Спасибо.

До чего ж легко прибираться на обочине чужой жизни. Спорить могу, что в собственной квартире у нее как и хлеву.

— Опять звонили.

— Слышал. Забыл предупредить — подходить не надо.

— Да я и не стала.

Растопырив пальцы, она шлифовала ногти большим пальцем другой руки. Непонятно, откуда вдруг внезапная забота о внешности. Может, подумалось мне, такова и есть ее истинная сущность? Возможно, на семинары она являлась в наряде, какой, по ее мнению, подобает настоящей писательнице? Вот ведь театральный режиссер заявил в интервью, что, приди он на репетицию в галстуке, никто из актеров просто — напросто не воспримет его всерьез. Я поймал себя на том, что снова таращусь на гостью.

— Ну как Эйлина?

— Спит.

— Любит поваляться по воскресеньям?

— Иногда не прочь.

— Та вчерашняя женщина нагнала на нее тоску.

— Да. Все так непонятно… и огорчительно.

— Признаться, я до сих пор не могу до конца поверить.

— Да, верится с трудом.

— У соседей кутерьма еще вовсю.

— Угу. А нас в одиннадцать навестит репортер.

— Знаю. Ему ведь нужен только Бонни?

— Точно. Какие планы на сегодня?

— Обычно по воскресеньям я стираю, прибираюсь в квартире, а потом сажусь писать.

— Одиноко вам?

— Нет, у меня друзей навалом. Но воскресенья целиком мои.

— А мы нарушили распорядок.

— Что вы! А в общем, двинусь тотчас, как начну мешать.

— Я не о том. Оставайтесь, коли охота.

— Спасибо. Посмотрим.

Опять не пойму, кто меня за язык тянул. За завтраком я только и надеялся, что Юнис не застрянет у нас на весь день.

Рассеянно оглядевшись, она пошла в гостиную. Я перехватил ее за руку, когда она проходила мимо, и развернул лицом к себе. Обнял ее, поцеловал. Юнис не противилась, пока объятье не стало чересчур крепким. Тут она, упершись мне в грудь, отпихнула меня.

— Чего это вы?

— Захотелось вдруг.

— Всегда слушаетесь нахлынувших желаний?

— Зависит от их силы и остроты.

— Неужели надеетесь, что примут всерьез?

— Простите.

— Да подумаешь! Невинный поцелуй да объятье между друзьями.

Хотелось высказать ей: вовсе она мне не нужна, толкнуло меня скорее любопытство, а не желание, моя сексуальная жизнь меня полностью удовлетворяет и так далее.

— Вы ведь не всерьез, правда? На самом деле желания у вас нет?

Да, хладнокровия ей не занимать. Ничего мудреного, что Бонни измывался над ней за ужином. Надо же, оба брата чуть ли не в один день. Я почувствовал, что заливаюсь краской.

— Готов поспорить, вы — первоклассная шлюха.

— А вас потянуло на шалости. Или позволяете себе иной раз?

— Если вам охота думать о себе как об обычной юбке.

— А что, я особенная?

— В забавы я не пускаюсь, — заявил я. — Посторонних женщин я оставляю в суровом одиночестве. Просто захотелось посмотреть, как вы отреагируете.

— Ну вот. Посмотрели.

Юнис вышла. Пройдясь по кухне, я остановился, опершись обеими руками о раковину, понося последними слонами и себя и ее. Тут звякнули в дверь. На ступеньках высился детина, которого я видел в окно, когда он шел к Нортонам.

— Мистер Тейлор?

— Да, я.

— Колебался, то ли через черный вход входить, то ли через парадный.

— Неважно, — меня неожиданно защекотало подозрение, не глядел ли он в кухонное окошко, как я обнимал Юнис.

— Мне нужно с вами поговорить, — здоровяк сверкнул удостоверением. — Главный инспектор уголовного розыска Хеплвайт.

— Проходите.

— Наверное, мистер Гордон Тейлор?

— Да.

— Вашего брата я бы уж точно узнал. Видел его по телевизору и в матчах, и в интервью. Он, кстати, сейчас у вас?

— Поехал за газетами. Вот — вот вернется.

— Ну так для начала побеседуем с вами.

Я провел инспектора в гостиную.

— Присаживайтесь. Я уже обо всем подробно рассказывал полиции. Добавить нечего.

— Может, и так. Но случай серьезный, и я хотел бы послушать все самолично. С самого начала, пожалуйста.

Я начал с того, как машина въехала на дорожку и Юнис заметила фигуру в свете фар.

— Непосредственно общались с миссис Нортон вы и ваша жена?

— Да. Брат и мисс Кэдби только видели ее.

— А знаете, у нас не зафиксировано, что точно говорила миссис Нортон.

— Вот что вас интересует. Не проронила ни словечка.

— Ваша жена наедине с ней не оставалась? Хоть ненадолго?

— Нет.

— А она дома?

— Я ее уговорил не вставать. Она еще спит. Не хочу беспокоить ее. На нее очень все подействовало.

— Это можно понять. Вам с братом того хуже досталось.

Хеплвайт, поерзав, подался вперед, аккуратные руки свесил между толстых ног.

— Миссис Нортон будут судить? — спросил я.

— Не понял?

— Да ведь очевидно — ударила она?

— Да, — признал он, — на кочерге не обнаружено других отпечатков пальцев. Только ее и Нортона, — он примолк, словно бы нехотя смиряясь с такой слишком уж очевидной разгадкой. — Да, наверное, ей предъявят обвинение.

— Непонятно, как это она.

— Кому ж ведомо, что творится за закрытой дверью между мужем и женой? Поговаривают, он бил ее.

— Про это и мы слыхали.

— При осмотре у нее на теле обнаружили синяки. Алкоголичка. Возможно, с душевным расстройством. Впала в крайность. И кинулась на него. Само действие не отнимает и минуты, но вынашивала она его, может, годами. — Мы услышали, как стукнула входная дверь. — Брат?

— Наверное.

— Надо и с ним поговорить.

— Пойду позову, — я встал. — Между прочим, нам спасенья нет от репортеров. Бонни, сами знаете, знаменитость, а последнее время его имя без конца мелькает и газетах.

— Как только миссис Нортон предъявят обвинение, дело становится sub judice, — сказал Хеплвайт. — Тогда у газетчиков есть право помещать лишь сухие факты. Попробуйте отвадить их таким способом.

— Спасибо. Пойду за Бонни. Хотите поговорить с ним наедине?

— Желательно.

Юнис, забравшись с ногами на диван, читала газету. Я подумал, что Бонни на моем месте давно бы выдворил девицу. Но я чувствовал себя странно непричастным к случаю на кухне. Я понимал, что выгляжу дураком, позволил ей завладеть инициативой, и мне не раз еще придется пожалеть об этом, но пока что я словно отрешился. И все‑таки надо ж, какая дрянь девка! Есть ведь и другие способы охладить мужчину. Эта же пустила в ход эдакую хитрую издевочку!

Я пролистал журнал. Реклама настольных дорогих часов в медном корпусе, кожаные «дипломаты», новая серия серебряных медалей, на сей раз в честь знаменитых битв и полков, страничка мод: манекенщиц снимали в глухой греческой деревушке — на заднем плане неуверенно ухмыляются крестьяне, которые на месте бы пришибли своих жен, вздумай те разгуливать в таких нарядах.

Телефон. Я машинально встал было, но тут же уселся снова.

— Проще снять трубку с рычага, — предложила Юнис.

— Тогда будет занято. А вдруг друзья позвонят?

— Так вы же все равно не берете трубки, какая разница?

— Будет желание — возьму.

— А еще женщин винят в нелогичности.

— Да уж никак не вас, Юнис.

— Жалко, что не комплимент.

— А мне сдается, вам безразлично.

— Допустим, — пожала плечами девушка.

Я отложил журнал и принялся за другой, по искусству. Скользил по строчкам, ничего не улавливая и не запоминая. Больше всего мне хотелось, чтобы вошла Эйлина, протирая глаза, улыбнулась: «Господи, так бы и спала все воскресенье! Кому кофе сварить?» И жизнь двинулась бы своим заведенным чередом. Мне и невдомек было, насколько, оказывается, я зависим от Эйлины. На Эйлине держится и строй и смысл моего жизненного уклада. Вину за перемену мне хотелось взвалить на Бонни, на его приезд: раньше у нас все клеилось. Но в трагедии соседей Бонни уж никак не виноват. Нет, вернее всего, Эйлина уже давненько потосковывает, а я не замечал.

Тучи рассеивались, в окне робко заиграло солнце.

Я пребывал в каком‑то подвешенном состоянии. Никакой свободы выбора. Плетусь вслед за событиями. Таков и мой интерес к современному искусству. Сосредоточившись, я узнал из журнала про сериал из шести новаторских телепьес модного драматурга, про американский научно — фантастический фильм, нашумевший в Лондоне, про новую книгу молодого и уже популярного английского романиста, про феминистский роман какой‑то американки. Все течет и совершается, минуя меня. В моей воле лишь высказываться: нравится — не нравится. Быть искренним и восхищаться или, завидуя, кисло морщиться. Самому мне недостает творческой активности выплеснуть талант, который, возможно, кроется во мне. Мне не дано воздействовать на кого‑либо. Видно, навечно застрял в зрителях. Даже обучая, упираю я главным образом на устоявшиеся истины. Какая из меня личность? Типичная заурядность, только что образование может сойти за хорошее. Примерный сын, который не причиняет хлопот родителям, добропорядочный гражданин с правильными, в меру либеральными воззрениями, дрейфующий по реке жизни к пенсии.

На столе у меня громоздится стопка сочинений, надо их прочитать и выставить оценки. Ну их к черту! После проверю. А не успею, так на уроке сымпровизирую. Как же рассказывать коллегам о миссис Нортон, про то, как мы нашли Нортона? Легко? Небрежно? (Каких только соседей не попадается!) Или сострадательно, встревоженно? Беда в том, что я сам не в состоянии определить свои чувства к Нортонам: ни к погибшему, ни к его душевнобольной жене. Да, от событий у меня холодок по спине, но участники — люди… Ведь знал же обоих, пусть не близко. Симпатии не вызывали, наставить их на путь я не мог бы. Иные из моих коллег заботятся — что часто чревато неприятностями — о судьбе учеников из неблагополучных семей и ребят с физическими или душевными отклонениями. А я не считаю подобное своим долгом. Учу ребят чему обязан учить, а остальное уж дело родителей, сферы социальных служб, медиков, полиции. Почему я должен испытывать чувство вины, что не взваливаю на себя бремя, нести которое не приспособлен и не обучен? Нет, сегодня что‑то цепочка мыслей у меня не выстраивается.

Телефон. На сей раз я решил ответить, но вернулся с полпути: звонки смолкли. Хлопнула дверь. Я опять расположился в кресле. В гостиную вошел Бонни.

— Гордон, тебя. Бранч. Имеется такой?

— Тед Бранч, да, — я поднялся. — Детектив ушел?

— Сей момент.

Я направился к телефону.

— Алло, Тед!

— Гордон, привет. Хотел с тобой опрокинуть по кружечке. Но если у тебя гости, не настаиваю.

— Пивка я б не прочь, да вот получится ли.

— К телефону брат подходил? Прославленный Бонни?

— Да, он.

— Прихватывай его, если желаешь. Слушай, мне б посоветоваться с тобой.

— Выбраться, Тед, сегодня сложновато. Ты где будешь?

— В «Ткачах».

— Ты в любом случае туда пойдешь?

— Ну а как же. Завсегдатай.

— Постараюсь быть.

— Ну давай. Около полпервого.

Я пошел наверх к Эйлине. На этот раз мне показалось, что она вправду спит. И я удалился.

— Помните, Юнис, акварель в кабинете? Которая вам больше всех понравилась? Этот Тед ее и написал, — сообщил я Юнис. — Такая вот проблема: и Эйлину не хочется тревожить, но и не хочется, чтоб она проснулась, а в доме никого.

— Я никуда не собираюсь, посторожу, — предложил Бонни. — У тебя, Юнис, какие планы?

— Испарюсь моментально, как надоем.

— Так давай оставайся? Держать со мной оборону. А Гордона отпустим — пускай смотается, разопьет кружечку со старым дружком. А? Днем я тебя отвезу. Желаешь — домой. Или сходим куда.

— С удовольствием. Я сговорчивая.

— Гляди мне, не облапошь!

— Поменьше остроумничай.

— Ах, дозволь мне острить, Юнис. Пожалуйста. Острить мне ужасно полезно.

— Только границ не ведаешь, да?

— О чем тебя спрашивал Хеплвайт? — повернулся я к Бонни.

— Наверняка о том же, что и тебя. Зато о футболе молол! Без удержу!

— А он в нем разбирается? — спросила Юнис.

— Да ну! — Бонни раскрыл газету на спортивной страничке. — А кто прилично разбирается‑то?

9

— Пострижешься ты наконец, а? — напустился на меня Тед Бранч.

— Лучше скажи, кто тебя стрижет, — уж я с ним расправлюсь!

Навалившись локтем на стойку, Тед тренированнопривычным движением ловко скрутил сигарету. Был он в длинном плаще, под которым виднелась твидовая куртка и коричневые широкие брюки. Прическа очень жестких линий — на затылке и на висках волосы сострижены почти напрочь. Раз в три недели их подравнивает один и тот же мастер. Вы бы не удивились, узнав, что Тед художник и декоратор по профессии. Художник талантливый и тонкий. Возраст — около тридцати пяти. Мы дружим уже несколько лет, хотя, случается, не видимся месяцами.

— Ну, что будешь пить?

— Полпинты горького.

— Пинту.

— Нет уж, половину, я на машине и не намерен тягаться с этим, — я ткнул на кружку «гиннеса» у Тедова локтя.

Пока Тед заказывал, я осмотрелся. Помнилось мне, стены у «Ткачей» были кремовые, но табачный дым прокоптил их до буро — желтых. В соседнем зале посетители состязались в дарты, кое‑кто сражался в домино. Женщин всего несколько. Здесь я бывал только с Тедом. Паб по соседству с его домом, от моего же в стороне. Тед не жаловал пабы, где, как он выражался, «шик да блеск», да и машины у него не было, ездил он на служебном фургончике фирмы. К тому же он клялся, что пиво тут — его качают по старинке ручными насосами — лучшее во всей округе, хотя сам пьет в основном бутылочное.

— Ну? Как у тебя и что? — спросил Тед.

— Знаешь, история вчера приключилась: у соседей убийство.

— Иди ты!

— Серьезно, — и я посвятил его в передряги минувшей ночи. Тед молча слушал.

— Черт возьми! Своей старушке воздержусь рассказывать. Еще опасных мыслишек нахватается!

— Как там, кстати, Бетти твоя?

— Известно как — в грустях. Как обычно. Считает, что уж если мне приспичило малевать, так рисовал бы поприбыльнее чего — ну открыточки хоть рождественские. Газетчиков теперь набежит! Ведь и братишка твой замешан.

— Утром уже один прискакал. Из «Глоба». Всячески старался подобраться к Бонни, выудить что закулисное о его неприятностях с клубом. Но так легко и просто Бонни не возьмешь.

— Обидно, что твой Бонни вечно угодит ногой в какую‑то лепеху, — заметил Тед. — На поле он прямо кудесник. Лично я считаю, что ему в нынешнем футболе равных нет. Поэт!

— А вот этого, оказывается, недостаточно.

— Ему то есть?

— Да.

— И он схоронился от бурь у тебя. В самый пик сезона, — Тед пожал плечами. — Нет, не врублюсь.

— Недоумевают все. А больше всех сам Бонни. Что ж! Жизнь его, пусть сам и живет.

— А ты вроде футболом не увлекаешься?

— Не особенно. Но талант меня привлекает всякий. И меня наизнанку выворачивает, когда я смотрю, как Бонни пускает свой в распыл. Кстати, о таланте. Над чем сейчас трудишься?

— Да так, малюю всякое разное.

— Слушай, хотел я смету составить на ремонт нашей гостиной. Не прикинешь?

— Вызови лучше бригадира. У меня глаза с потолков не слезают с утра до ночи, нагляделся на них до ноздрей. Микеланджело столько не видал. Между прочим, потому и хотел повидаться, — он извлек из кармана сложенную газету и протянул мне, тыча в раздел объявлений. — Вот, гляди! Ассоциация искусств предоставляет несколько субсидий живописцам. Я подумал: может, попробовать? Подать заявку?

— А работа? Побоку?

— Кто ж мне отвалит в придачу к жалованью? Я не на лишний фунт зарюсь, меня соблазняет вольное существование.

— Долго ль продержишься на три тысячи?

— Достанет, надеюсь, чтоб, в конце концов, прояснить, чего я стою. Пока еще время не упущено. Я обойдусь, а Бетти работает.

— Не станет противиться?

— А это уж как старушке вздумается. Что не по нраву, проглотит. А в чем не разбирается, пускай носа не сует. Вон ты про брата сказал — жизнь его. Ну а эта — моя. И она проносится галопом. Порой прямо оторопь берет от бешеного ее аллюра. Надо хоть что‑то успеть. Ремесло у меня есть. К потолкам вернуться никогда не поздно. Коль в другом провалюсь. А вдруг, кто знает, и без них перебьемся.

— Слушай, какие тут советы, раз у тебя такой настрой?

— А если подам на конкурс, напишешь рекомендацию?

— Это с удовольствием, это пожалуйста.

— Спасибо, — Тед отхлебнул «гиннеса» и, раздавив замусоленный, лопнувший окурок, достал припасы для следующей сигареты. — Ну, подъехали к главному. На субсидию ринется, сам понимаешь, свора понаторелых искусников, за спиной у которых художественные колледжи. Вот мне и охота убедиться, что я не пролечу, рыпаясь против эдаких. Вот как ты считаешь — потяну я?

— Думаю, вполне. Да, верно, новых горизонтов ты не открываешь, но…

— Ах, ты о том, что я не наколачиваю реек на древесные плиты и не плету узоры из унитазов, полные подспудного смысла? Словом, никакой тебе модерняги?

Я расхохотался.

— Да ну тебя, Тед! Не про то я! Великолепно ты понимаешь. Работаешь ты крепко, добротно. У тебя есть стиль, и видимо, его можно отточить, если на постороннее не отвлекаться. Разумеется, мнение только мое. А я‑то в изобразительном искусстве не специалист.

— Правильно. Но ты, Гордон, один из немногих интеллигентов, с кем можно покалякать о живописи. Не густо у меня со знакомствами в сведущих кругах.

— Может, тебе же на пользу.

— Мне и самому так кажется.

— По — моему, — продолжал я, мы уже пересели за столик, где можно было беседовать, не надрывая горла, чтоб перекричать напористые переговоры бармена и клиентов, — выявил художник истинно свое видение мира — отыщет и своего зрителя, которому именно такой стиль доставляет удовольствие. Потому что другого художника, двойника, — нет. Талант нуждается в упражнении. У человека есть обязательства перед талантом. В этом мире, Тед, нет ничего прекраснее таланта. И самое горькое — талант несостоявшийся.

— Что говорить. Только порой уж очень тяжко не растерять веру. Когда работаешь вот так в одиночку и всем до лампочки — есть ты или тебя нет.

— Видишь ли, брось ты писать — в живописи не зазияет невосполнимая брешь. О полотнах, не созданных Тедом Бранчем, скорбеть не станут. Зато сколько людей будут благодарны за картины, которые ты написал.

Я пошел принести еще пива.

— А ты сочиняешь что? — поинтересовался Тед, когда я вернулся.

— Ничего выдающегося.

— Что же, не претворяешь свои же теории в практику?

— Тед, дорогой, у меня не талант, а только лишь способности. Все мои поделки оборачиваются бледным слепком с творений других.

Да… никогда ничего подобного я вслух не высказывал. Даже перед собой признаться в таком не хватало честности. Я разом вдруг сник — вот и отнята моя мечта: она, может, и не довлела над моей жизнью, но подсознательно я согревался ею.

— Помнишь, что болтали разные ничтожества о Лоури, когда он умер? — выдержав паузу, спросил я. — Как принижали его? Разглагольствовали, что на карте мирового искусства он — провинция, да притом английская. А та девушка — запамятовал, как ее звали, — всех их, умница, припечатала. При любых недочетах, — заявила она, — одно Лоури удалось с лихвой — он приумножил сокровищницу британского искусства.

— Верно, верно, — покивал Тед. — Я‑то всей душой рад бы повторить подвиг Лоури, да только Лоури из меня никакой.

— А ты, Тед, попробуй! Суждено — проиграешь, но глупо проигрывать, даже не вступив в бой.

Вздохнув, Тед принялся за сигарету.

— Вдохновляюще ты на меня действуешь, старик! Подогреваешь мое мужество.

— Только вот писать за тебя не могу. Тут уж ты сам. Продал что за последнее время?

— Ну как сказать, — Тед взглянул на массивные металлические часы. — Располагаешь временем?

— Чересчур засиживаться некогда.

— Пиво еще будешь?

— От жажды, дружище, не сгораю. Что за спешка вдруг?

— Хочу тебе кое‑что показать. Займем твою машину на полчасика?

— О чем речь.

Мы допили и вышли. Пивная стояла на холме. Пятнадцать лет назад с десяток улиц, застроенных домами, вползало на него шеренгами. Теперь на их месте пустырь, заросший травой. Он резко обрывается в низину, где беспорядочно высыпали новенькие муниципальные здания. Легкая дымка в долине радужно заиграла от нежданно брызнувшего солнышка. Послушно сворачивая по указаниям Теда, я покатил через центр города.

— Выпадают деньки, когда обшарпанное наше местечко определенно смотрится красиво.

— Камни и деревья, — пояснил Тед, — эффектнейшая композиция. Но когда камень разрушается, деревьям его не спасти. — Он поглубже умостился на сиденье. — Знаешь, я стараюсь запечатлеть здешние уголки. Не хватает времени зарисовывать — фотографирую. Сам понимаешь, меня не точит ностальгия по развалюхам, в которых приходилось ютиться людям, и по нескончаемому рабочему дню: день — деньской рабочие вкалывали на здешних фабриках, а всего нажитого — горб да чахотка. Нет. Но у городка имелся стиль. А какой уж там стиль в стекле и бетоне?

Мы переехали реку, прокатили по берегу и опять поползли на холм. Узкая петляющая дорога бежала мимо зимних лугов, огромных парков и добротных свежепокрашенных особнячков, прячущихся среди вязов, дубов и платанов. Весной здесь царили холодновато — зеленые оттенки. На ветровом стекле посверкивало солнце, поминутно ослепляя бликами — пришлось опустить козырек: дороги не видно. Сюда нас с Бонни в детстве привозили на прогулки. В сезон мы собирали смородину на варенье или гоняли мяч, обшаривали заросли рощиц, укромные места в подлеске. Наши родители посиживали, разморенные, лениво перекидываясь обрывками фраз, а далеко внизу гудели, проносясь, поезда. Фабрики и склады стояли, застывши, подремывая в лучах воскресного солнышка. Уже тогда в Бонни сидел бес неугомонности, я же был ребенком тихим и спокойным. Ему быстро прискучивали наши игры, и он удирал: обшаривал все окрестности, не страшась забрести на запретную территорию частных владений. Когда наступал час отъезда, начинались долгие его розыски.

Мы повернули еще раз. Теперь ехали между высокой каменной стеной и железной оградой. Затем миновали аллею конских каштанов и очутились на прогалине. Поодаль от дороги на специально возведенной площадке у кромки луга прилепилось длинное полубунгало из камня и кирпича. Новехонькое: на окнах потеки мела, сад — вывороченные комья земли. В дом еще даже не въехали.

Послушный Теду, я затормозил па придорожной площадке, недавно, видно, сооруженной. В пабе Тед коротко бросил: «Малюю тут картинку для одного», не распространяясь подробнее ни о цели поездки, ни о месте, и я придержал любопытство. Мы направились к дому по чистенькой дорожке, и Тед, достав ключ, отпер дверь. Комнаты пусты, но выкрашены и выскоблены дочиста. Хоть сию минуту въезжай.

— Домик влетел кому‑то в копеечку, — заключил я, приметив по пути огромную квадратную кухню, оборудованную с особым тщанием: холодильник, мойка, инфракрасная духовка.

— Хозяин — строитель, — объяснил Тед. — Сам и строил.

Он отпер дверь, и мы очутились в гостиной. Внимание сразу захватывало огромное, во всю стену, окно: из него открывался вольный, не заслоняемый ничем вид на долину и холмы; засмотревшись на панораму, я обернулся, только когда Тед, стоявший позади, спросил:

— Ну и как тебе? — и я уразумел, ради чего он меня привез.

— О, господи! — вырвалось у меня.

— Угу, — серьезно подтвердил Тед, но в глазах у него плясали смешинки, — это он и есть.

Роспись занимала чуть ли не всю плоскость стены, написана прямо по гладкой свежей штукатурке. Мадонна и Дитя. Композиция в манере итальянского Ренессанса, но фон — стилизованные викторианские и эдвардианские особняки нашего городка, самые живописные. Мать и Дитя принимают знаки почтения от местных высоких лиц — мэра, у него на шее видна цепь, настоятеля собора; рядом с ними женщины с хозяйственными сумками и мужчины в комбинезонах, будто застал их художник врасплох по пути с работы. Пока я смотрел на картину, краски ее вдруг заиграли в солнечном свете. Я стоял завороженный, даже язык отнялся.

— И ты… — вымолвил я наконец. — Это написал ты, Тед?

— Угу. Это «Поклонение волхвов». Заказчик увидел картину во Флоренции, сфотографировал, привез репродукции и пожелал, чтобы я увеличил во всю стену. Я уговорил его на вольное переложение. Посмотрев наброски и первые эскизы, он согласился. Что и говорить, решение отважное, — сухо присовокупил Тед. — Но теперь вроде ничего, доволен.

— Еще бы! Волшебная картина!

— Вот так тон! Будто ты и не подозревал, что я способен на такое, — он смущенно ухмыльнулся, его глаза перебегали то на мое лицо, то на картину.

— Честно и откровенно, Тед. Не подозревал. Чтобы до такой степени сильно, нет.

— Каждый родившийся ребенок несет в себе будущее мира, — внезапно помрачнев, изрек Тед. — Своих детей у меня нет, да я и не особенно жажду, но уж настолько‑то я их понимаю.

На глаза навернулись слезы. Я отошел к окну, в горле стоял ком, я несколько раз поглубже вздохнул. Обернувшись, взглянул на роспись издалека.

— Но однако ж, какая все‑таки диковинная причуда… подобный заказ…

— Ему хотелось как‑то увековечить память об одной девушке. Она погибла, как я понял, совсем молодой. Путешествуя, он увидел во Флоренции картину, и его вдруг осенило. Он католик, само собой. Приехал, пустился на поиски местного художника и набрел на меня. Я, видишь ли, иду по сходной цене.

— А чем он занимается? Ты говоришь, построил бунгало сам?

— Ну да. Он строитель.

— И фамилия его Маккормак?

— Верно, — Тед не стал добиваться, откуда мне это известно. Может, решил, что имя выскочило мимоходом у него самого.

— Въезд его, конечно, ненадолго отсрочился, но старик будто не особо ворчит.

— Еще бы! Не к каждому новому домику такое приложение.

Как подъехала машина, мы не слышали, молча впитывали картину. Когда дверь раскрылась, по голым доскам гулко забухали тяжелые шаги. Тед оглянулся: Маккормак.

— Мистер Маккормак…

— Он самый. А я гляжу — машина. Подивился — кому тут быть.

— Мы с другом приехали. Не против? Захотелось, чтобы он взглянул на роспись. Он разбирается в живописи.

— Вот как? — Маккормак перевел взгляд на меня. Я немножко удивился, что отец Фрэнсис смотрит на меня, как на незнакомого. Но сколько уж лет миновало, да и встречались мы мало. И бородку я отрастил.

— И как вам показалась картина?

— По — моему, грандиозная.

— М — да. Про такую можно сказать — грандиозная. — Он повернулся и, расставив ноги, встав как влитой, погрузился в лицезрение своей собственности. — Мне и требовалось нечто необычайное, особое.

— Не сомневайтесь, мистер Кормак, вы это получили. Единственная незадача — как перевозить ее, вздумайся вам переезжать?

— А куда мне переезжать? — Маккормак сбил шляпу со лба на затылок, надел очки. — Дом я построил такой, как нам с женой мечталось. Тут и обоснуемся. Самое главное — въехать. Мазила этот вот покамест не пускает, — тяжеловесно пошутил он.

— Осталось покрыть лаком — и готово, — заверил Тед.

— Ладно, — проворчал Маккормак. — А помрем мы с женой, тогда уж будь что будет. До той поры все удовольствие мое. Рассказал ваш друг, что тут к чему? — повернулся он ко мне.

— Да. Я ведь был знаком с Фрэнсис. Вы, мистер Маккормак, не узнали меня. Я — Гордон Тейлор, брат Бонни.

Ну, дал маху. При чем тут Бонни? Маккормак знать не знает про Бонни и его причастности к Фрэнсис.

Маккормак пристально оглядел меня.

— Теперь признал. Рассмотрел за вашей бородой, его взгляд прилип намертво. В конце концов, не выдержав, я снова заговорил:

— Все случилось так давно.

— Для меня будто вчера, — отозвался Маккормак. — Только вчера дочка моя вышла и уж больше никогда не вернулась.

— Я встретил другую вашу дочь — Мэри, — после тяжкой короткой паузы сказал я. — Она поразительно похожа на Фрэнсис. Такой Фрэнсис стала бы сейчас.

— Да, люди говорят, — и снова Маккормак замолк, задумчиво вперившись в стенную роспись. — Наши дети, — неожиданно вымолвил он. — Мы все одно их теряем. Они вырастают, меняются, покидают нас. Мы становимся им не нужны.

Зато Фрэнсис ты можешь удержать, подумал я, ее ты можешь сберечь в памяти навсегда. Навсегда восемнадцатилетней, навсегда юной, ласковой, нежной, чистой девочкой. Которую предал неизвестный.

— Тед, а фотографии картины у тебя есть? — спросил я у приятеля.

— А как же.

— Так пошли их в Ассоциацию искусств, и, по — моему, волноваться тебе нечего.

Маккормак оторвался от раздумья и созерцания.

— Чек за работу я вам перешлю. На будущей неделе. Ежели чем еще могу пособить — подтолкнуть где, скажите. Сделаем. Я доволен. Очень.

Мы ушли.

— Эх и одержимый, — заметил Тед на обратном пути в город. — Прет, ну тебе танк. Такого неплохо иметь в друзьях, скажу я тебе, но столкнуться с ним — упаси бог. Держу пари, работать под его началом — душу вынет.

Я объяснил, откуда знаю о Фрэнсис, умолчав о роли Бонни и о том, что девушка была беременна. Вспоминая позу Маккормака, я ежился от этой своей осведомленности, но одновременно все во мне ликовало и пело из‑за картины. Я подвез Теда, отказавшись от приглашения заскочить и поздороваться со старушкой, и поехал к себе. С Бетти я был знаком лишь слегка. Особой духовностью она не отличалась, любила простенькие житейские радости и верила в надежность домашнего очага. Интересно, а она видела Тедову настенную роспись? Как бы на нее подействовала картина?

Бонни с Юнис смаковали кофе и приканчивали сандвичи с консервированным мясом и помидорами.

— Угощаемся вот, — сказал Бонни. — Ты не против?

Против‑то я был, но не понимал в точности почему.

— Нет, разумеется. Что там у Эйлины?

— Не шелохнется. Славно посидели?

— Ага. Звонил кто?

— Пару раз звякнули, я не стал подходить.

Притянув кухонный табурет, я уселся.

— Надо подушки занести из гаража. — Теперь я обоих их воспринимал как чужаков, незваных гостей, не терпелось, чтобы они исчезли.

И точно в ответ на мои мысли, Бонни сказал, что повезет Юнис домой.

— Может, тебе в чем помочь? Или там вернуться к определенному часу?

— Нет, нет… Приходи, как тебе удобно. Мы сегодня никуда не выйдем.

Пока Бонни бегал за плащом, Юнис составила тарелки и чашки. Она поболтала кофейник.

— Кофе немножко осталось. Подогреть?

— Нет, не надо. Попозже попью.

Юнис обшаривала глазами пол, точно высматривая оброненную булавку.

— Что ж… передайте Эйлине — спасибо за гостеприимство.

— Непременно.

— Надеюсь, с ней все образуется.

— Я тоже.

— Встретимся на семинаре или, может, раньше.

— Угу. Над поэмой будете работать?

— Да нет. Пусть отлежится, поправлю позже на свежий глаз.

— Вам виднее.

Она стояла с чашками в руках.

— Помою перед уходом.

— Да ерунда.

Девушка не двигалась.

— Я… хм… Вы на меня не обиделись? А?

Я запнулся было, но ответил откровенно.

— Обиделся. — Она молчала. — Для всего есть свои правила.

— Вот именно. И всему свое время и место.

Поставив чашки, она вышла. Господи! — мелькнуло у меня, да она ж дает мне понять, что дверь не захлопнулась. Мечтает, что ей перепадет еще разок унизить меня.

Есть не хотелось. И кофе не хотелось. Когда Бонни с Юнис уехали, я налил себе виски и принялся вспоминать картину Теда. Обязательно попрошу фотографию, ведь подлинник станет недосягаем, как замкнутые в сейфах миллионеров картины старых мастеров; зрелище доступно только Маккормаку, его домочадцам и гостям. Мне до смерти хотелось выговориться, излить впечатления, нахлынул порыв сотворить что‑то самому, создать нечто самобытное. Может, написать стихи о Теде и его картине? Я снова потянулся к виски, но тут же одернул себя: до вечера еще далеко, не самая подходящая пора налегать на крепкие напитки.

Я двинулся наверх, по пути сняв с рычага телефонную трубку. Как тихо в доме. Я зашел в спальню — окна зашторены, Эйлина дышит глубоко, ровно.

«Очнись, — мысленно приказал я. — Вернись ко мне. Мне надо поговорить с тобой». Раздевшись, я прилег рядом, придвинувшись поближе к ее теплу. Пробормотав что‑то со сна, Эйлина моментально повернулась бессознательно ко мне спиной. Я растерялся. Вот так отклик! По заведенному у нас обычаю ей полагалось бы уже обнимать меня сонно и ласково. Я примостился рядышком, близко, но не прижимаясь, слегка обняв ее. Вскоре вспотел от ее тепла и отодвинулся. Немного спустя заснул. Когда раскрыл глаза, уже смеркалось и в дверь звонили. До меня дошло, что звонят, похоже, уже давно.

10

Позади «мини», под фонарем, стояла отцовская машина. Набросив халат, я помчался вниз, щелкая на ходу выключателями. Мать с отцом неуверенно удалялись по дорожке. На скрип открывающейся двери оба обернулись.

— Заехали вот. Решили взглянуть, что у вас тут делается, — сообщил отец.

— А, так, значит, вы слышали? — я отступил, пропуская родителей.

— Разное болтают, — ответил отец. — Где правда, где вранье — не разобрать.

Мать покосилась на мой халат и голые ноги.

— У вас темно, но машина твоя стоит. А Эйлина‑то где же?

— Дома. Отсыпается. А я собирался душ принять. Почти всю ночь канителились. Не спали, — мы прошли в гостиную.

— А Бонни? Уехал? — спросил отец.

— Нет пока. С приятельницей укатил проветриться. Давайте, располагайтесь. Побегу оденусь и Эйлину разбужу.

Они устроились рядышком на диване. Я заметил, что мать поглядывает на разоренное кресло — нет, ни к чему посвящать ее в подробности про волосы миссис Нортон. А у матери голова точно только что из парикмахерской — свежая стрижка, красивая прическа. Волосы темные, без следа седины. Отец в твидовом пальто реглане глядит щеголем. Надевает он его редко, потому что почти весь день суетится в магазинчике. И мать одета красиво и опрятно.

Она обвела глазами комнату. Со стороны ее взгляд мог показаться надменным. Я часто думал, что, доведись ей родиться в другой среде да получить хорошее образование, она не уронила бы себя в любом обществе. Меня забавляло, что я перехватываю взгляды на нее, когда мать приходила на школьные торжества. Тогда я понимал, что мать еще очень привлекательна. Но, безусловно, она с ходу отмела бы малейший намек на злонамеренное заигрывание: презрительно отрезала бы: «Полно дурить, нахал». Они с отцом всегда были дружны и довольны друг другом. Но их ласки я все‑таки никак не мог себе представить, хотя и у них, конечно, выпадали минуты крутой нежности. Мать была вполне счастлива такими отношениями, ей не требовалась, как и большинству женщин ее класса, чрезмерная пылкость чувств.

Мысли у меня свернули в это русло, потому что я заподозрил: мать не иначе как решила, что их приход прервал наши воскресные послеполуденные ласки.

— И что же вы все‑таки слышали? — обратился я к отцу.

— Тут у вас по соседству убийство будто бы.

— Слухи, будто соседу вашему голову прошибли, — Дополнила мать.

— Увы, все правда. — Я рассказал подробно; они сидели бок о бок, выпрямившись, настороженно — отец никак не выпускал из рук твидовую шляпу.

Когда кончил, они молчали, переваривая новости.

— Погодите! — воскликнул я. — Пойду оденусь да Эйлину разбужу.

Нет, все‑таки интересно, подумал я, наклонясь над ней уже не то в четвертый, не то в пятый раз за день, проснется ли она вообще когда‑нибудь, если ее не трогать. Я наливался обидой и возмущением: почему она замкнулась, возведя между нами глухую стену? Правильно, мы не только муж и жена, мы любовники. Но ведь мы еще и друзья! Я мягко потряс ее за плечо.

— Эйлина! — затормошил я посильнее. — Эйлина!

Она заворочалась.

— Отстань, Гордон!

— О, господи! — тихонько вспылил я. — Нужна ты мне! Отец с матерью пришли.

Раскрыв глаза, она повернулась:

— Что?

— Старики мои пришли.

— А времени сколько?

— Около семи. Ты уже пятнадцать часов спишь.

— Хорошо.

— Что, хорошо? Я тебе просто говорю.

— Ну и хорошо.

— Вниз спустишься?

— А кто там?

— Да мать с отцом, больше никого. Бонни укатил с Юнис.

— Сейчас.

Вялая, она медленно опоминалась. Захватив одежду в ванную, я сполоснул лицо холодной водой, оделся и пошел вниз. Все вкривь и вкось. Сломался привычный ритм. Отец снял пальто, я забрал его и отнес в переднюю.

— Чайник пойду поставлю.

— Если для нас — не хлопочи, ни к чему, — остановила мать, — мы уже пили.

— Эйлина будет, да и я не прочь.

— Эйлина здорова, Гордон? — безошибочное чутье матери на малейшую шероховатость.

— Да. Утомилась просто, а из‑за случая этого развинтилась совсем.

— Соседушка ваша не иначе как умом тронулась. Помнишь, Алек, двоюродную сестру Хилды Ферфакс? Как ей разум‑то затмило? Шикарная была, видная из себя такая, да вдруг ей помутило разум. Меланхолия, что ли.

— Голову она никому не проламывала, — внес поправку отец.

— Зато сама в речке утопилась. Сначала травилась таблетками, но ее успели спасти. Так она все ж добилась, чтоб уж наверняка. Слава богу, у нас такого не водится.

Когда вошла Эйлина, отец встал. Он и дома всегда вставал, когда она входила. Он молчаливо гордился невесткой и с готовностью оказывал ей знаки уважения. Мать улыбнулась, внимательно оглядела Эйлину с головы до пят, не упустив ничего.

— А мы‑то уж совсем было ушли, — сообщила она. — Хорошо, Гордон дверь отворил наконец.

— Вчера легли уж под утро, я и не спала почти. Пришлось снотворное принять, — объяснила Эйлина. — Гордон вам уже все рассказал, наверное?

А взгляда моего упорно избегает, отметил я.

— Чайник хотел поставить, — сказал я.

— Я поставлю, — сказала Эйлина. — Есть кто‑нибудь хочет?

— Мы уже пили чай, — ответила мать. — Эйлина, а ты снотворное не часто принимаешь? Гляди, привыкнешь.

— Да нет! Мне когда‑то давно прописали. Я тогда допоздна засиживалась, экзаменационные сочинения проверяла. А потом не могла заснуть до полночи. Гордон небось проголодался? Обедал?

— Нет. Пива выпили с Тедом.

— Чего уж ты, Эйлина! Взрослый поди, — попеняла мать. — Голодный ходит, сам и виноват, — но это она подлаживалась к Эйлине, сама же придерживалась других правил. Мать твердо верила, что мужа надлежит кормить регулярно, досыта, и забота эта целиком лежит на женщине. Заповедь эту может нарушить только болезнь хозяйки.

— Ни к чему принимать чересчур близко к сердцу чужие беды, — продолжала она. — Конечно, как не посочувствовать. Но незачем забирать себе в голову. Пособить‑то все равно не можем ничем.

— Что он за человек был, Гордон? — осведомился отец.

— Жену колотил. Мало тебе? Заметь себе, некоторые женщины… — разошлась мать.

— Да, вот на тебя бы кто с кулаками, не позавидуешь тому, — сказал отец.

— Не все женщины одинаковы. Помнишь, как Кристинин муж орал на нее? Каждую субботу. Он пропадает в одной пивной, она засядет в другой, а как сойдутся вечером дома, так он, бывало, лупцует ее до синяков.

— Кто она была‑то? Потаскушка.

— Верно. Но она запросто и сдачи давала. Лягалась, кусалась, царапалась. Однако, что причитается, все едино сполна получала. Самое чудное, как эта парочка липла друг к дружке. Словно врозь им невмоготу. Гордон, да ты ж помнишь Кристину Линфорд? Через два дома от нас жили.

— Помню. Тощая — претощая, вечно кашляла, волосы рыжие, крашенные хной. Известна мне была и ее дурная слава. На меня она ни разу и мельком не глянула, я в толк не мог взять, чем уж эта бабенка так завлекательна. Разве что некоторых мужчин соблазняет именно доступность.

— Как‑то в субботу он ей нос расквасил, — продолжала мать. — Кровь на всем — на юбке, на блузке, на жакете. Откуда я знаю? Она меня зазвала к себе — показывала. Только ты, Эйлина, не подумай, что я у них часто гостевала. Вот уж нет. Но ведь как откажешься, раз сама зовет? У нее оказалось прибрано. Прямо на удивление. Я‑то думала, у них кавардак. Но запахи — с души воротит. Капитально‑то небось не прибиралась никогда. Напоказ только. Что она грязнуха, я догадывалась. На веревке у нее нижнего белья по пятницам мотается — две- три пестреньких тряпицы. Потом они в Брэдфорд куда‑то перекочевали. До сих пор небось живут по — прежнему.

— И к чему ты нам все это рассказывала? — поинтересовался я, когда мать со смешком закончила.

— К тому, что всяко бывает. Надо жить своей жизнью и не принимать близко к сердцу все подряд.

— Пойду чай заварю, — Эйлина вышла.

— Не говорил Бонни — надолго сюда? — спросил отец.

— Ничего не говорил.

— Планы у него какие, по — твоему?

— Думаю, сам не знает. Вроде бы и бросить охота все к чертям, но и жить без футбола невмоготу.

— Разбаловался он, — вставила мать. — Испортился до самого нутра.

— Между прочим, мне уже оскомину набило заниматься им, — процедил я.

— Гордон! Он брат тебе, — укорила мать.

— Ну и что! Я ему даю пристанище уже три дня. Чего ж еще? Его жизнь за него прожить я не могу. Мне своих неприятностей хватает.

— Каких это?

Вот так ляпнул. Теперь мать вцепилась в меня пристальным взглядом.

— Ну ты что ж, думаешь, моя работа так, пустячки?

— У тебя что, Гордон, в школе неприятности?

Боже! Как она буквально толкует каждое слово.

— Да так, мелочи.

— А с Эйлиной у вас нет раздора?

— Да нет, мать. С Эйлиной у нас все хорошо. Хотел только сказать, что и у меня возникают проблемы и трудности, но я стараюсь разрешить их самостоятельно, не поднимая шума и гама. И работу свою я считаю поважнее, чем пинать надутый кожаный пузырь на потеху тысячам зевак, добрая половина из которых недоумки, и мы только вчера — помоги нам боже! — пытались вдолбить им начатки знаний и внушить хоть какие‑то понятия о моральных ценностях!

— И какие же такие моральные ценности ты усматриваешь в очередях за пособиями по безработице? — спокойно спросил отец. — Да и у большинства людей жизнь унылая, серая. Вот и тянет малость встряхнуться: не сами, так хоть на других поглядеть — вон ведь что ребята на поле откалывают.

— Так что же винить болельщиков? Их злость на своих кумиров понятна. Губят футбол, не желая из‑за своей заносчивости придерживаться установленных правил.

Отец молчал. Мать поглядывала то на него, то на меня.

— Ты выложил эти соображения Боини?

— Вы рассорились, да? — забеспокоилась мать.

— Да нет же! Ничего я ему не выкладывал.

— А может, надо бы. В самый бы раз пора, — решил отец.

— В газетах ему столько всего наговорили…

— Оно верно. А вот из близких бы кто.

— Интересно, кто ж это по нынешним временам близок Бонни?

— Гордон, а вы‑то разве не друзья? — всполошилась Мать.

— Мать, ну что ты, ей — богу, в каждое слово вгрызаешься?

— Что, спросить нельзя?

— Мы с Бонни ладим великолепно. Но разве отсюда непременно следует, что я понимаю его? Черт возьми, откуда ж мне знать, какой у него конек? Спроси меня десяток лет назад, я б не задумался: его пружина — честолюбие, фанатическое стремление стать непревзойденным. Он своего добился. А сейчас?.. Не знаю. Может, мечтает торговать рыбой с картошкой.

— Да, сынок, я вот тебя знаю, — произнес отец, — а кто другой подумал бы — удар ниже пояса.

— А что? Что такого зазорного держать такой магазинчик? — заспорил я. — Занятие честное и достойное. Вы кормите голодных и получаете за это деньги. Ну разумеется, не столько, сколько огребает Бонни! Где уж там! Бонни‑то наш не такой, он особенный! Мы ж всегда знали, что Бонни взлетит высоко… Куда ж это Эйлина запропастилась? — Очень даже вероятно, что выжидает под дверью, боясь помешать разговору, который я, себе на удивление, завел невесть куда.

— А я и думать не думала, Гордон, что тебе так горько. Прямо подумать — завидуешь ты.

— Завидую? Еще чего!

— И вправду, — укрепилась в своих впечатлениях мать, — завидуешь. Как бешеный.

— Ну чему завидовать‑то? Деньгам его? Отменной машине? Его девицам? А может, тому, что он сломался?

— Тебе кажется, ты распорядился бы талантом — достанься тебе, как у Бонни, — ловчее.

— Кажется! Не кажется, а уверен. Абсолютно.

— Ну, проверить все одно никак не проверишь, — подытожил отец.

Разумеется. Я ведь никогда не вступал в битву за успех на уровне Бонни. Я страстно мечтал — вот опубликую великий роман. Победу эту пришлось бы признать: меня восславил бы мир! Но роман все‑таки нужно сначала написать, а великие романы не пишутся походя, как по одному хотению не забиваются голы в матчах первой лиги. Надежды, какие могли возлагать на своих детей наши родители (отец был рабочим средней квалификации, а мать работала оператором сборочного конвейера на фабрике, продавщицей, официанткой), я оправдал с лихвой. Но Бонни при рождении был одарен волшебным талисманом, ослепительное сияние которого сметает в тень все рядовые успехи. Мне это волшебство сверкнуло не на профессиональном футбольном поле, а в один из приездов Бонни домой, вскоре после его перехода из команды второй лиги в футбольный клуб первой. Мы шли с ним пустырем, на котором мальчишки кучей гоняли в футбол. От бестолкового удара мяч взвился и стукнулся неподалеку от нас, тут же пустырь огласился воплем: «Эй, дядя, кинь‑ка мячик!» Бонни подскочил к мячу и в следующую секунду кожаный мяч уже вертелся и мелькал между его ног, хотя я готов был поклясться, что мяча Бонни не касается. Он точно завис над мячом, и тот — насколько мог уловить глаз — словно возлежал на воздушной подушке между подошвами его башмаков, стремительно мелькавших в воздухе. Потом, выпустив мяч, перекинул его с левой ноги на правую и точно навесил под ноги одному из парней; ребята — все семеро — остолбенели, загипнотизированные зрелищем, которое, собираясь вместе, будут вспоминать снова и снова еще долгие годы.

— Эй, мистер, а кто вы? — донеслось вслед. Бонни приветственно вскинул руку, и мы ушли. После этого случая я какое‑то время был полон счастливой гордостью за брата — существуют чувства слишком высокие, чтоб их подточила ржавчина зависти.

Я задернул шторы. Вошла Эйлина с подносом с чайником, молоком, сахаром, чашками.

— Хоть чаю с нами попейте, если сыты.

— Ну от чашечки никогда не откажусь, — согласилась мать. — Но если стряпать надумала, ступай, мы тут без тебя управимся.

— Неизвестно еще, когда Бонни вернется. — Я промолчал в ответ на косвенный вопрос Эйлины, и она продолжила: — Да и поздно уже затевать жарить мясо. Может, попозже омлет состряпаю.

— Что сготовишь, то и сойдет, — откликнулся я. — Можно и попозже. Спешить некуда, детишки по углам не голосят, есть не просят.

С чего вдруг я брякнул такое, совершенно не понимаю. Знаю только, что мне это никогда не простится. Эйлина выпрямилась, краска залила лицо и шею, потом кровь отхлынула, голова дернулась туда — сюда, глаза слепо шарили вокруг, рот раскрылся, словно ловя воздух в немом стоне. Она наклонилась, аккуратно поставила чайник и вышла.

Отец от стыда прятал глаза. Мать не переживала такого замешательства — ее глаза въедались в меня буравчиками.

— Не ожидали от тебя, Гордон!

Что и говорить, удар ниже пояса.

— О, господи! — Я стиснул кулаки. Сам едва сдерживая стон.

11

«Меланхолия» — так определила мать болезнь той своей знакомой, что утопилась. Удобное словечко, годное на все случаи жизни, хотя и не официальный медицинский термин. А уж какое мелодичное! Ме — лан — холия! Я полез в Оксфордский толковый словарь. А, вот: «Душевная болезнь; симптомы — угнетенное состояние и необоснованные страхи».

Я стоял в учительской своей школы. Один. Пристроился со словарем у окошка, поглядывая на гнущиеся верхушки деревьев, окаймлявших спортплощадку. Непогода разгулялась всерьез, дул крепкий ветер, поминутно принимался хлестать ливень. Добравшись до школы, я тут же позвонил к Эйлине на работу, сообщил директору, что ей нездоровится и она не придет. Утром после ванны я спросил ее, надо ли предупреждать — она опять не стала вставать.

— Да, пожалуйста, — ответила она.

Когда же я разбежался было просить прощения за вчерашнюю фразу, она пробормотала:

— Не надо об этом, и точка.

Накануне, когда стало очевидно, что она уже не вернется в комнату, а я не собираюсь на ее розыски, старики ушли, пригорюнившись, встревоженные. Я распустил язык, и родители оказались свидетелями семейной сцены: ситуация, в которой любой свидетель лишний. Теперь им западет в голову, что в нашем доме завелась ссора.

Эйлина снова легла. Со мной она не разговаривала. Я чувствовал, что боюсь — ее, за нее. Но пуще всего за себя.

Немного спустя я соорудил яичницу и сжевал с тостом, потом откупорил бутылку вина, вторую из тех, что принесла Эйлина. В четверг. Всего три дня назад. Тогда у нас текла нормальная жизнь. Бонни не пробыл в доме еще и дня. Неприятности и тревоги грызли его. А мы в сторонке лицезрели их. Самодовольно пыжась: мы‑то вон как искусно распоряжаемся своей жизнью. Бонни… Уже приходит себе и уходит вольготно и свободно, точно в гостинице. Мысли неизменно упирались в одно: отвезти Юнис домой. Бонни тут же, немедля, уламывает ее лечь с ним в постель.

Телефон. Трещит и трещит. Неумолчно. В конце концов, я нехотя поднялся. Названивали из автомата.

— Бонни Тейлор? — осведомился мужской голос.

— Кто это?

— Подонок! Мы знаем, где ты! — и обвал частых гудков.

Потягивая вино, я смотрел телевизор, мерцающий в дальнем углу — развлекательная программа, таких я обычно чураюсь. К возвращению Бонни в бутылке плескалось уже на донышке.

— Ты что, один?

— Да.

— Эйлина так все и спит?

— Угу.

— А что с ней?

— Нездоровится.

Бонни проворчал что‑то и, подойдя, пристроился рядом.

— Она спускалась ненадолго, тут к нам старики заезжали.

— А что им было нужно?

— Разве обязательно должно быть нужно что‑то?

— Да нет.

— Выяснить хотели, какие у тебя планы на ближайшее будущее.

— Это понятно.

— Я и сам не прочь.

— А уж я‑то и вовсе рад бы радешенек.

— В эти планы входит неопределенный срок пребывания у нас?

— Нет, если я помеха. — Я молчал. — Так что, мешаю, что ли?

— Эйлина прихворнула. Как‑то разом все навалилось.

— У вас с Эйлиной все наперекосяк?

— Откуда вдруг такой вопрос?

— Да так, ни с чего. Выскочило случайно.

— Да чего ты понимаешь в браке? В постоянных отношениях? Тебе стукнет — подберешь, охолонешь — бросил.

— Спросил просто.

— Под взором посторонних ситуация только раскаляется.

— Посторонних? Вон оно как?

— Ну других. Третьих лиц.

— Ага. Получается, мешаю. Чего ж в открытую не скажешь? — У меня не выговаривалось. Я налил себе последние капли вина. — Когда желательно спихнуть меня?

— Ты ел?

— Ну тебя к черту с едой!

— По — моему, тебе пора определиться.

— Ага, ага.

— В ту или иную сторону. Как тебе представляется целесообразным.

— Лишь бы не ошивался на твоей делянке. Ты свою долю в возрождение Бонни Тейлора внес.

— Посчастливилось тебе на сей раз? С Юнис?

— Что, самого тянет?

— На что мне такая шлюха?

— Почем мне знать. У шлюх тоже есть своя изюминка.

— Разболтала, что я утром к ней приставал?

— Она — нет. Но тут ничего удивительного.

— В общем‑то девица поощрила меня попробовать еще разок.

— Ну так и не теряйся. Я тут больше мельтешить не буду. Не первую небось делим.

— Ох и дерьмо ты! С Фрэнсис я не был близок. Ребенка она ждала от тебя.

— Слушай, я пошел.

— Куда это?

— Не все ль равно?

Поднявшись, он вышел. Эх, жалко, бросил я курить! Подымить бы сейчас всласть! Мне послышалось, вроде брат говорит по телефону, и вспомнился недавний звонок. Вернулся Бонни не скоро. Я не видел, но не сомневался, что он укладывается.

— Ну ладно, пока! — попрощался Бонни.

— Ты что?

— Уезжаю.

— Да ради бога, Бонни!..

— Ради бога, а дальше? Чего ты вечно виляешь? Возьми да выложи все впрямую.

— Ну ты что? Ночью к себе поедешь?

— Нет, не поеду. А если б поехал?

— Почему до утра не переждать?

— Нет. Ведь ты обалдеешь от радости, когда я покажу спину. Пока совесть не начнет колоть.

— Ладно. — Я подался вперед, опершись локтями о колени и прижав к векам пальцы. — Скажи одно. Меня загадка эта по сей день мучит.

— Ну?

— Зачем ты хранил в тайне связь с Фрэнсис?

— Да потому, Гордон, братишка, что воротило меня от девчонки. Сначала до меня это не доходило — миленькая, покорная, красоточка. Но вот поди ж ты. Я и не хотел, чтобы нас видели вместе. Оттого и водил девочку в места, где не знали ни ее, ни меня.

— Красивой она была, ничего не скажешь. Но шла легко на все, потому что любила тебя. Не умеешь ты отличать порядочную девушку от распущенной.

Бонни расхохотался. Приостановившись в дверях, он обернулся.

— Думай, как тебе угодно, малыш. Но и за собой бы тебе не мешало приглядывать. Вон ведь как долго жизнь у тебя катилась гладенько да ровненько. Ну, спасибо за кров и пищу.

Остатки виски я тоже прикончил.

Я вздрогнул от раздавшегося рядом голоса. Я не слышал, как открывалась дверь.

— Прости, Гордон, — извинилась Люси Броунинг. — Не сразу поняла, что ты витаешь где‑то. Ты, может, тоже скорбишь?

— О чем ты?

— Еще одну поп — звезду настиг трагический конец. Не читал разве утренних газет?

— Не читал.

— И вчера передавали в ночном выпуске новостей, — я переключал каналы, искал чего повеселее. — Кончина дико эксцентричная. Убило его электрическим током от собственной аппаратуры. Прямо на концерте. Мой пятый класс в трауре. Мальчишки кусают губы, а девочки растекаются слезами в самый неподходящий момент. «Он погиб, делая самое дорогое и любимое дело в жизни, Мисс», — высказалась одна из самых красноречивых, горько рыдая. Происшествие грустное. Мне, конечно же, понятно, что это не предмет для шуток, но представь, что Менухин перепиливает себя смычком или что Рубинштейн свалился в рояль и молоточки клавиш превращают несчастного в отбивную. Это ж фантасмагория! Но, однако, это произошло на самом деле… — Она примолкла. — А ты все где‑то витаешь.

— Извини.

Люси было уже за сорок, тонка в кости, изящная, но полногрудая. Интересно, а случается, что на нее накатывает меланхолия? Нет, едва ли. Она хотя овдовела, но смеялась легко и завлекательно. Рассыплется эдаким дробным смешочком, и школьные события съеживаются до должных размеров, теряя глобальность. Она протянула мне папку, раздувшуюся от опусов, нацарапанных на листках в линейку.

— Взгляни‑ка.

— А что это?

— Сочинения на вольную тему, которые ты просил устроить.

— И как? Получилось?

— Знаешь, занятно.

Тут задребезжал звонок на перемену. Потянулись учителя, навьюченные учебниками и тетрадками. Женщины тащили вдобавок сумочки. Входившие тут же устремлялись к длинному столу с электрическим чайником и большой жестянкой растворимого кофе.

— У тебя имелись возражения.

— Нет, польза таких сочинений мне понятна. Но ведь стоит только открыть шлюзы, и сомнительно, сумеем ли мы закрыть их потом.

— А надо ли?

— Гордон, отношения в школе держатся на определенной официальности. Спокойные, основанные на уважении, симпатии, а не на страхе, но официальные. Только при таком условии возможно их существование. Ты же понимаешь, единственно, ради чего стоит устраивать подобные сочинения, ради лучика, что сверкнет из‑под камня, ради высказывания того тайного, о чем в разговорах ребята умалчивают из вежливости. Мы такие все благовоспитанные, кошмар. Дети не мастера пускать в ход аллегории, многоэтажные метафоры, другие технические приемы опытного писателя, который не просто отражает собственный жизненный опыт, а возводит на нем значимые собирательные типы. Не мастера они, правильно? Стало быть, выбора у них нет. Только писать о личном, срисовывать все с себя. Что означает — маску долой. Ведь и ребятишкам нужны маски не меньше, чем взрослым. Но в данной ситуации присутствует момент поважнее. А как нам, учителям, обойтись без масок? При общении абсолютная искренность исключена, поскольку нельзя рассчитывать на полное ответное понимание. Нам, Гордон, здесь работать. Годы и годы. Мы не просто заскочили на минутку — взбаламутим их, а там отчалим себе к следующей гавани.

— Что, неужели что‑то проскользнуло? — Я забрал папку у Люси и бегло просмотрел пару работ.

— Нет пока. Им такие опыты еще в диковинку. Но чем упорнее мы станем пробивать их смущение и чем раскованнее они начнут писать, тем серьезнее осложнится проблема. Как поступить, например, если школьник возьмет да раскроет нам, что живет на свете мальчик, который ненавидит отца? Или девочка поделится, что потеряла невинность в четырнадцать лет с тремя парнями в ночь Гая Фокса? Как поступим, когда нам выдадут первый откровенный — без прикрас — портрет кого‑то из нас? Где границы вольности в свободном самовыражении?

— Но надо же довести до их сознания, что нельзя ограничивать учение рамками учебной программы.

— Тогда возникает необходимость отредактировать заново и свои роли.

— Почему же ты не выдвинула эти свои соображения на заседании? Когда мы обсуждали идею?

— Не продумала все до конца. Нет, ты не думай, я не против. Просто заостряю внимание. Только время покажет, кто прав. — Взглянув на часы, она обернулась через плечо. — Кофе хочешь?

— Можно. Сахара один кусок.

Пока мы беседовали в сторонке, на нас не покушались. Стоило Люси отойти, как ко мне тотчас устремился Пайкок, помешивая в чашке буровато — коричневую жидкость.

— Привет, Гордон.

— Привет, Джон.

— Ну как выходные? Приятно провели?

— Где уж там приятно! — До Пайкока новости явно еще не долетели. Он слушал, подняв брови, восклицая: «Вот как!», «Боже мой!», «Надо же!». В разгар повествования вернулась Люси.

— А ты, Люси, знала?

— Нет. — Я в общих чертах повторил главное. Когда я кончил, она заметила: — Так вот о чем ты задумался? О внезапной смерти.

— Что‑то многовато их последнее время, — заключил я.

— Слушайте, а ведь я знаю эту женщину! — воскликнула Люси. — Если это та, о ком я думаю. Мы в школе вместе учились.

— Так вы, Люси, выходит, местная? — удивился Пайкок. Рядом с огромным Пайкоком Люси смотрелась совсем лилипуткой. Она подняла на него глаза, живые, блестящие, очки ее даже красили.

— Конечно! Я считала, вы знаете. Мы здесь обосновались чуть ли не во времена Ноева ковчега, как говорится. Еще, может, скажете, что про ириски Тиллотсона слыхом не слыхивали? Самые знаменитые на севере Англии? Представляете, — рассыпалась она смешком, меня потчевали конфетками как вкуснейшим лакомством — где б вы думали?.. — в Девоне!

— И теперь их продают? — заинтересовался Пайкок.

— Да. Но теперь ириски лишь один из видов продукции кондитерского комбината. Мой дед все распродал, сломавшись под тяжестью проблемы капиталовложений. После дедовой смерти отец получил долю, но недальновидные операции — одна — вторая — и конец. Так что и не мечтайте, Джон, дать со мной деру от Моники. Не выйдет. Мне нужно зарабатывать на корочку хлеба.

— Что‑то вы мне никак не рисуетесь бездельницей, живущей на прибыли с конфеток.

— Ну это, конечно, нет. Но мелочишка от таких доходов очень бы даже пригодилась в моей самостоятельной жизни.

— Какой была миссис Нортон в пору твоего знакомства с ней? — спросил я.

— А какая сейчас? Ну‑ка опиши.

— Худая, с желтовато — бледной кожей, темноволосая, темные большие отрешенные глаза.

— А зовут как?

— Даже не слыхал никогда.

— Кажется мне, что это Кэтрин Хетерингтон. Мы вместе учились. В платной школе для отпрысков из зажиточных семей с претензией на аристократизм. Обучение там сводилось в основном к зубрежке. Многие девочки шли туда из‑за того, что не сумели сдать экзамен для одиннадцатилетних и получить бесплатное место в средней школе. Кэтрин держалась нелюдимо, не вступала ни в какие компании. Хотя к одиночкам всегда подбиваются. Особенно поначалу. Когда же выясняется, что с ними не то что трудно сойтись, а попросту невозможно, они превращаются в мишень для насмешек. А у Кэтрин штришочков, уязвимых для дразнил, хватало. С одной стороны, крайняя привередливость в контактах, а с другой — явное непонимание, что мыться и менять белье полагается почаще. Случалось, от нее даже попахивало, — Люси рассыпалась смешком. — Правда, правда! Но ее нелюдимость… Помню, я диву далась, прочитав сообщение о ее свадьбе. Не могла вообразить, как протекало ухаживание. Что кто‑то вдруг умудрился вступить с ней в близкие отношения. Чтоб она так близко подпустила мужчину, что он стал отцом ее ребенка. Но как ни говори, а брак вечная загадка, правда? Что влечет двоих друг к другу? Как притираются в тесной близости лет на тридцать — сорок? Как терпят, когда уже невыносимо жить бок о бок? Загадка с начала до конца. Просто уверена, что его фамилия была Нортон. Говорите, она выпивала?

— Дешевое шерри. А может, и другим не брезговала.

— И однажды он перегнул палку… — Люси вздрогнула. — Надо же! Такой конец.

— Ну авось ей поможет длительное и скрупулезное лечение, — заметил Пайкок.

— Но как ей жить потом? С этим воспоминанием? — спросила Люси. — С сознанием, что совершено непоправимое? Хорошо, хоть сын умер, и болезнь не передастся дальше.

— Ты, значит, считаешь ее наследственной? — заинтересовался я.

— Я несколько раз встречала мать Кэтрин, — объяснила Люси, — та отличалась странностями. У нее был, как определяла моя мать, «отстраненный вид» — потусторонний взгляд, точно по — настоящему обреталась она где‑то в запредельном, куда доступа другим нет.

— Выходит, случившееся было для миссис Нортон предопределено судьбой? — спросил Пайкок.

— Такое трагическое событие конкретно предсказать, пожалуй, было нельзя. Но в общем, мы сами лепим себе судьбу. В истории Кэтрин меня если что и удивляет, так — до чего она докатилась.

— Слишком уж вы, Люси, бойко да легко увязываете Факты, — улыбнулся Пайкок.

— Да нет же, Джон, — заспорила та. — Мы выстраиваем наши судьбы гораздо активней, чем сами себе отдаем отчет. Я сказала, что удивилась замужеству Кэтрин. Как факту. Но разве ей непременно требовалось выходить за человека, который станет ее бить? Ладно, предположим, она раздражала бы девять мужей из десяти, но почему она выбрала именно того, кто доходит до крайностей? Она была женой потенциально избиваемой и выбрала мужа избивающего. Круг замкнулся, вращался и вращался, пока — вчера ночью — она не разорвала его.

— Больше отвечало бы модели, если б жертвой оказалась она, — возразил Пайкок.

— Круг разорвала она, — продолжала Люси. — Но скажу вам: если за ней не будет строгого пригляда — она покончит с собой.

Я осмысливал разговор, оставшись снова один. У меня опять нет урока. Надо было кое‑что сделать, но я застрял у окна, не в силах переломить настроение. На спортплощадке двое футболистов налетели друг на друга и сцепились врукопашную. К ним вприпрыжку подскочил Батчер, учитель физкультуры. Оба были парни здоровущие, но он, схватив их за шиворот, развел на расстояние вытянутой руки. Батчер мужик простой, без комплексов, людей такого сорта я в общем презираю, но иногда втайне завидовал ему. «Этот твой братец, — поделился со мной как‑то Батчер, — в миллионеры запросто мог выскочить до тридцати пяти, раскинь он свои карты верно. А там уж сделал бы всем ручкой! Эх, мне б его возможности! Уж я б им всем показал!» И такие мысли будоражили тысячи и тысячи людей, которым не выпало родиться Бонни.

Сзади кашлянули. Я обернулся. В учительскую заглянула девчушка, придерживаясь за дверь, словно готовая в любой миг прихлопнуть ее и со всех ног спасаться бегством. Сначала я подумал — шестиклассница, а лицо почему‑то не вспомнилось. Нет, все‑таки постарше.

— Мистер Тейлор?

— Да, я.

— А я вас разыскивала.

— Я вроде бы не прятался.

Чуть насупила бровки.

— Миссис Дьюхерст велела передать, что вас директор вызывает.

Теперь ясно. Новенькая секретарша. Школа расширилась, потребовалось больше служащих для канцелярской работы.

— А когда, миссис Дьюхерст не сказала?

— Сейчас, наверное.

— Передайте, поднимаюсь.

Хьювит узнал из расписания, что у меня утром «окно». Девушка по неопытности пересказала просьбу как приказ — в общем‑то это и был приказ, но Хьювит наверняка сформулировал по — другому: «Попросите Тейлора, миссис Дьюхерст, пусть заглянет ко мне, когда улучит свободную минутку».

Я двинулся за девушкой по коридору, что разбудило во мне мои переживания в одиннадцать лет: новичок, я вечно плутал по школьным закоулкам, страшась, что никогда не выучусь находить дорогу. С тех пор реорганизация среднего образования потребовала новых помещений и теперь имелись отсеки, существование которых впервые открывалось ученикам лишь в старших классах.

Миссис Дьюхерст извинилась — у директора сидят, придется подождать. Я разыскал стул и уселся, пристроив на колене папку с сочинениями, которую дала мне Люси. Трещали машинки, заливались телефоны. Письменные столы и простые проволочные корзинки, дыбившиеся бумажной пеной, шкафы, тесно забитые папками, копировальная машина, цветные схемы на стенах, гигантское расписание, над которым Хьювит с Пайкоком пыхтели каждое лето и которым Пайкок, его главный творец, весьма — и по справедливости — гордился. Помощницы у миссис Дьюхерст сменялись часто, сама же она превратилась в легенду еще в бытность мою школьником. Дородная, в очках, уже седая, знавшая все школьные тайны как никто другой, но дипломатично помалкивавшая обо всем, кроме того, что сбивало плавный ход.

Из кабинета Хьювита появился Коллинсон, завуч средних классов, кивнув мне на ходу. Миссис Дьюхерст вплыла к директору и, тут же выйдя, объявила обычным официальным тоном:

— Мистер Тейлор, мистер Хьювит просит вас. — Я вовек не забуду, как однажды она оказалась свидетелем того, как я — еще школьником — выполз из этого кабинета, глотая слезы после одной особо свирепой взбучки.

Постучавшись, я вошел. Кабинет купался в солнечном свете: свет лился в два больших окна — помещение когда‑то служило гостиной владельцу фабрики.

— А, Гордон! Рад вас видеть, — приветствовал меня Хьювит. Он раскуривал трубку. Хьювит предпочитал пузатенькие трубки зарубежного изготовления. Еще один атрибут его стиля наряду с темными рубашками и ярко — пестрыми галстуками, оживлявшими строгие, хорошо сшитые костюмы. Нравились ему и очки, хотя они по большей части красовались поднятыми на волнистые седеющие волосы. Когда он приглашающе указал мне на стул, я краем глаза зацепил обложку лежащего на столе романа и смекнул, зачем вызван. Хьювит наконец справился с трубкой, придвинулся к столу и взял книгу.

— Вы даете ее как дополнительное чтение своим наиболее успевающим старшеклассникам? Так?

— Так.

— Какие‑то особые соображения?

— Роман очень живо и сильно вторгается в ту область жизни, с которой, как я считаю, им надо познакомиться.

— Наркотики и беспорядочные связи?

— Книгу отличают нежность и сочувствие. В ней присутствует нравственная оценка — позиция автора. И написана она мастерски.

— Думаете? — Вся книга была в закладках.

Хьювит раскрыл на одной из заложенных страниц.

— Очень тонко написано, с чувством меры, — прибавил я.

— Ага, значит, по — вашему, с чувством меры? Герои не пропустили ни единого известного мне ругательства и весьма пополнили мои познания свежими, дотоле абсолютно неведомыми!

— На мой взгляд, в контексте они оправданны.

— Гордон, вы считаете, что роман стоящий?

— Да. И очень значительный. Извините, сами вы его читали?

— Пролистал. Достаточно подробно, чтобы сложилось определенное впечатление. Во всяком случае, о его пригодности для целей, в каких вы его используете.

— И ваше мнение не совпадает с моим?

Хьювит уклонился от ответа.

— Вы ведь книгу не только ребятам, но и девочкам рекомендуете?

— Да. Девочкам известно не меньше, а то и больше о теневых сторонах жизни.

— М — да, — трубка Хьювита затухла, он потянулся к большой коробке спичек.

— Мне звонил один родитель. Звоночек серьезный. Он очень огорчен. Прислал ко мне с этой книжицей дочку. Жалуется, что меньше всего ожидал, что подобная пакость проникнет в его дом через школу, да чтоб еще по наущению учителя… Это выше его разумения…

— История древняя, как сами книги, — вздохнул я. — В суд таскали Лоуренса. Даже Гарди шишек перепало.

— Я отнюдь — ни на секунду — не настаиваю на запрете писателю высказываться. Я лишь хочу, чтобы вы серьезно взвешивали, какая литература пригодна для какого возраста, взвешивали свои рекомендации. Ведь ваша рекомендация — санкция школы.

— Но я все взвесил. Я не намеревался просто сунуть ребятам занимательную книжонку — берите, мол, развлекайтесь. У нас в классе состоялось обсуждение глубинного смысла произведения.

— И в ходе обсуждения не возникало ни малейшей неловкости?

— Нет. Ребята у меня есть очень смышленые и восприимчивые. Не моя вина, если они стыдятся откровенно раскрывать родителям то, что мы спокойно обсуждаем вместе в классе. Нельзя отгораживать наших подростков от жизни.

— Но есть ли необходимость так беспощадно — прямо‑таки в лошадиных дозах — обрушивать ее на ребят? — Хьювит немножко помолчал. — Гордон, чтение этой книги столь уж важно для них?

— Ну не вопрос, конечно, жизни и смерти. В программе она не значится, хотя если в ней имеются качества, которые усматриваю я, то, может, наступит время, и ее включат.

— Вы серьезно?

— За последнее десятилетие многое изменилось. Оснований полагать, что следующие десять пойдут по — другому — нет.

— Считаете, нет? — Хьювит навалился локтями на стол, трубку он обеими руками держал у лица, испытующе глядя на меня. — Ну а если маятник качнется в другую сторону? Что, если эта мелочь спровоцирует ответную реакцию, и мы утратим большую часть наших завоеваний?

— Да ну, что вы…

— Нет, Гордон, я серьезно. Нас сочтут людьми безответственными — ставим под угрозу наши победы. Сами же сказали: книжка — не вопрос жизни и смерти.

— Но теперь это вопрос принципа.

— Не понял?

— Мое суждение, зрелое, взвешенное, оспаривается, Как я понял, всего одним родителем?

— Одного хватит за глаза. На мой взгляд, — допуская, что кто‑то и не согласится с его позицией, — доводы весьма доказательны.

— Не требует ли он моей головы на блюде?

— Ай бросьте, Гордон! Так вопрос вообще не стоит… Вы знаете, как я доверяю вашей квалификации. Между прочим, не подумывали вы о том, чтоб подать заявление на должность инспектора по английской словесности? Том Нунэн уходит.

— Я не в курсе, что он уходит.

— Пока не всем известно. Как смотрите на этот пост?

— Надо подумать.

— Ну вот, значит, у вас имеется время оценить обстановку, пока еще о вакансии не объявлено официально.

— Э… вы не пытаетесь выпихнуть меня из школы?

Хьювит хохотнул.

— Только — только подумал, чего ради я подталкиваю одного из лучших моих учителей покинуть нас. Но я хочу, чтоб люди продвигались, реализовали свои возможности максимально.

— Хотя моим суждениям и не доверяют?

— Да ну, Гордон, все мы не без греха, — свеликодушничал Хьювит. — Все нормально, только б удалось загасить пожар в зародыше. Самое разлюбезное дело — достигнуть полюбовного соглашения в стенах школы. Обойдемся без посторонних.

— Вы желаете, чтоб я забрал у ребят книгу?

Хьювит рывком поднялся. Он подошел к тому окну, что побольше, и выглянул, точно рассчитывая кого‑то увидеть. Потом повернулся и прошествовал обратно к столу.

— А родитель заявил вот что… — медля садиться, произнес он.

— Простите, что перебиваю, но как все‑таки его фамилия?

— Беллами.

— Одри Беллами — одна из самых способных моих учениц.

— Рад слышать. Уверен, что образование девочки не потерпело бы невосполнимого ущерба, если б она не познакомилась с содержанием именно этой книжки.

— Но она в грош не будет ставить наш авторитет, если ее папочке только и понадобилось — снять трубку.

— Так вот, Гордон, Беллами сказал, что, если мы заберем у школьников книгу, он с удовольствием предаст все забвению.

— А если нет?

— Если нет, то у меня очень серьезные опасения, что он сочтет своим святым долгом обратиться к органам просвещения. Тогда за нас примутся местные газеты. И на школу двинут войной скопища филистимлян. Ну? И сомневаюсь, что история кончится тогда одной книжицей. Нет, уж если страсти разгорятся, поди попробуй остуди.

— А может, все‑таки вы преувеличиваете?

— Хотелось бы мне, чтобы вы допустили и обратное — что преувеличиваете как раз вы. Что‑то неясна мне ваша позиция, Гордон. С чего вдруг вы превращаете случай в последний бастион и стоите насмерть? Приспичит ребятишкам прочитать эту смрадную книжонку — пойдут да купят. За их чтение вне школы мы ответа не несем.

— Но прочитав ее под моим руководством, с последующим обсуждением, они не воспримут ее как дешевое чтиво, разгул секса и оголтелой жестокости.

Хьювит покосился на часы: сколько можно тратить на меня драгоценного времени?

— Гордон, незачем самому нарываться, — спокойно посоветовал он. — Полегче, погибче. Откажитесь, вот и молодец.

Я почувствовал, как у меня вспыхнули уши.

— Желательно, чтобы вы четко сказали, как поступить.

— То есть отдал приказ?

— Да.

Хьювит вздохнул и поскреб волосы указательным пальцем.

— Да, жалко, Гордон. Жаль, что дошло до этого, и жаль, что на такой стадии вы считаете целесообразным занять подобную позицию.

— А мне жаль, что вы отказываетесь поддержать меня. Подумаешь! Буря в стакане воды!

— Нет, нет! Только без этого! — энергично затряс Хьювит головой. — Сейчас я много чего добиваюсь, и огласка подобного нам особенно нежелательна.

— Решать, конечно, только вам.

— Правильно. Но могли бы поверить на слово, не вынуждая излишне распространяться.

— Извините. — Я поднялся.

— Ладно, хорошо… так соберите у ребят книги и принесите сюда. Проверьте, все ли сдали, и упрячьте в коробку какую‑нибудь, что ли. Да покрепче заприте. Мне не хочется, чтобы миссис Дьюхерст и ее помощницы натыкались в школе на подобные произведения.

Хьювит снова вернулся к окну. Я вышел, Хьювит обманулся во мне, а он не из забывчивых. В этом я твердо убежден.

12

В перемену я позвонил домой, но трубку не взяли. Вряд ли Эйлина все еще спит. Но и уходить ей куда? Без машины? Разве что в магазин по соседству. Может, специально не подходит, думает, что звонят Бонни. И наверняка удивляется, куда это тот исчез. Зря я записку не оставил.

К обеду я опоздал. Билл Пайн, преподаватель труда, сидевший напротив, уткнулся в «Глоб», пристроив газету рядом с тарелкой.

— Читали, а? — тираж из‑за конфликта между администрацией и профсоюзами урезали, и газету по дороге в школу я уже не застал. На развороте фотография Бонни и кричащий заголовок: «Звезда футбола и таинственное убийство!»

— О господи! — воскликнул я. — Газеты эти! Уж так подперчат!

— Знаменитость — так терпи. Это оборотная сторона славы.

— Очень свежая мысль. — Пайна я терпеть не мог. Он обожал изрекать заплесневевшие истины, точно свежерожденные перлы собственной мудрости. Чуть что, Пайн резал «правду — матку», зато мнения других воспринимал не иначе как личное оскорбление. Газетное сообщение было коротенькое, главным образом изложение фактов, а в заключение несколько слов о недавней распре Бонни с клубом.

— Во парень! Прямо‑таки невмочь ему жить спокойно, — рассуждал Пайн. Он жадно уплетал картофельную запеканку с мясом, морковью и брюссельской капустой.

— А при чем тут брат, если у соседей случилась трагедия?

— Характерно, что он там оказался, — наставительно изрек Пайн. — В центре событий.

— А для надутых недоносков вроде тебя характерно слюни пускать от наслаждения, когда человека принимаются поносить.

— Что ты сказал? — Пайн ушам не поверил.

— Что слышал. Отцепись. — Я швырнул ему газету через стол. Целить я специально не целил, но подспудно не прочь был угодить в тарелку. Чтоб свалилась ему на колени. Газета шмякнулась в гарнир. Пайн резко отъехал на стуле, порываясь вскочить.

— Эй, послушай! На что ты набиваешься?

Я заставил себя спокойно сидеть. Пайн, не получив ответа, — я даже не глядел на него — перегнулся ко мне, опершись ладонями о стол.

— Я спросил тебя — на что ты набиваешься?

— Отстань, Пайн, — бросил я. — Ступай, стачивай свои стамески где в другом месте.

Я ждал, решится он кинуться или нет. Прикидывал, может, все‑таки стоит встать, но тут сбоку навис Пайкок.

— Что происходит?

— Вон спросите. — Пайн зло махнул на меня.

— Гордон? — оборотился ко мне Пайкок.

— Меня, Джон, уже тошнит от типов, подпускающих шпильки в адрес брата. Вот я и поставил Пайна в известность, что он недоносок надутый, и предложил прогуляться куда подальше.

— Слыхали, да? — возопил Пайн. Он так и мыкался у стола, вид с каждой минутой становился все более жалким. Отовсюду тянули шеи обедающие, стараясь разглядеть из‑за спин соседей, что происходит.

— Ну, хватит вам. Утихомирьтесь. Не место здесь ссоры разводить, — Пайкок успокаивающе опустил руку на плечо Пайна, тот тут же раздраженно скинул ее.

— Чтоб их! Считают себя хозяевами земли! — сказал он.

Я опешил. Обвинение поставило меня в тупик. Что, интересно, такое в моем повседневном поведении посеяло в Пайне затаенную злобу? Так и не додумавшись, я выступил с ответным ударом.

— Что тут удивительного! Стоит взглянуть на соседа напротив.

Вот сейчас, не сомневался я, Пайн мне врежет, но Пайкок перехватил его руку.

— Билл, кончил ленч?

— Пудинга еще не ел, — ответил Пайн.

— Так забирай и пошли за мой стол.

— Я первый сюда пришел.

Я оттолкнул тарелку, хотя к еде лишь едва прикоснулся.

— Пусть сидит. Я ухожу, — встал и двинулся в обход стола. Теперь уже для всех стало очевидно, что в разгаре скандал. Меня провожали взгляды. Пайкок поспешил за мной в коридор.

— Фух. Боялся, что все‑таки подеретесь.

— Ну, Джон, до драки вряд ли дошло бы.

— С чего вспыхнула ссора?

— Я ж сказал.

— Будет вам, Гордон! Не такой уж вы заводной!

— Послушайте, Джон, окажите мне услугу. Передайте Люси, пусть попросит кого‑нибудь провести за меня уроки. Зря я сегодня пришел.

— Нездоровится?

— Эйлина болеет, а я никак ей не дозвонюсь.

— Ну тогда…

— Спасибо, Джон. А Пайн все равно дерьмо. Я уж давно ему собирался это высказать.

— Оба вы люди взрослые, — попенял Пайкок, — уравновешенные. В состоянии взвесить все за и против.

— Ну вы, Джон, не иначе как шутите. Половина здешних мудрецов нашпигованы предрассудками и самодовольством, аж из ушей лезет.

— Подобное поведение для школы неприемлемо.

— Почему? Наоборот, ребята поймут на доступном для них уровне, что ничто человеческое нам не чуждо.

— Нет, Гордон, вы ведете себя неумно.

— Я и не выдаю себя за великого умника. Вы бы возвращались, не то Пайн скажет, что я у вас в любимчиках.

— Я не нуждаюсь, Гордон, в поучениях. Я знаю, как мне исполнять свои обязанности.

— Верно. Извините, Джон. Пошел‑ка я домой.

— Ну так идите, — Пайкок прошел со мной еще немного. — Надеюсь, дома у вас все в порядке. Звоните, коли понадобится моя помощь.

Машина Бонни, оставленная у гаража, виднелась уже от угла. Я вырулил малолитражку на подъездную дорожку и затормозил. В гостиной Бонни развалился в кресле напротив Эйлины, та в свитерке и джинсах примостилась, подобрав под себя ноги, на диване. Они потягивали кофе из маленьких чашечек.

— Хэлло.

— Что это ты в такую рань?

— Телефон не отвечал, вот и решил приехать взглянуть, в порядке ли ты.

— Я два раза снимала трубку, но спрашивали Бонни, и я перестала подходить. — Выглядит неплохо, лицо порозовевшее.

— А ты откуда возник? — повернулся я к Бонни. — Хотя нетрудно догадаться.

— Да забыл у вас шмотки кой — какие, — небрежно обронил Бонни.

— Почему ты мне не сказал, что Бонни от нас уехал, — спросила Эйлина, — и уехать его попросил ты?

— Надоело взывать к каменной стене. С возвращением тебя в мир живых. Кое с кем ты явно еще в состоянии общаться. — Опять, подумал я, не с той ноты взял. Опять Бонни мешает.

— Ну, подыскал теплую постельку? — спросил я его.

— А ты как думал! — Он слегка ухмыльнулся.

— Ты опять герой дня.

— Читал, — Бонни кивнул на «Глоб» на кофейном столике.

— Обедал? — спросила Эйлина.

— Проглотил кое‑что.

— Хочешь еще пожевать?

— Нет, не хочется. А вы ели чего?

— Омлет.

— О вездесущие обрыдлые омлеты! Хвала вам! Без вас хоть пропадай. — Я взглянул на часы. — Ну ладно, стало быть, тут все в порядке, надо возвращаться да работать. — Я сбросил пальто и уселся поудобнее. Домой я ехал, предвкушая, что Эйлина уже не спит, мечтая, что присяду рядом, возьму ее за руки и скажу: «Послушай, родная, я же вижу, ты сама не своя. Что у тебя за горе? Давай подумаем вместе, как выбраться из беды». Но и тут Бонни обскакал меня, перебежал дорогу. Они явно вели задушевные беседы — атмосфера, когда я вошел, была совсем не та, что возникает при легкой болтовне. И краска на щеках Эйлины. Будто досада ее разбирает, что я застал их вдвоем.

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

— Что‑то непохоже.

— Было нормально, пока не явился ты и не принялся подкусывать.

— Тревожился за тебя, вот и приехал. Да, похоже, зря.

— Ну! Опять я лишний. — Бонни отставил чашку. — Ладно, отчаливаю.

— Нет. Сиди, — воспротивилась Эйлина. Бонни снова чуть расслабился в кресле. — Я не хочу, чтобы ты уходил.

— Зря вообще зашел.

— Это мы уже обсуждали.

— Нет. Все равно зря.

— Ну, ну, давайте, давайте! Не стесняйтесь, — поощрил я. — Выясняйте отношения. На меня внимания можете не обращать.

— Эйлина, как? Удерем, что ль? — спросил Бонни.

— Оно и похоже, — покивал я. — Прямо увлекательно становится. — Я приостановился. — Эйлина, что ж ты?! Бонни задал тебе вопрос.

— Эх и болван же ты, малыш! — заметил Бонни.

— А что, очень даже может быть. Вполне. Твое мнение, Эйлина? Я болван?

— Сейчас, во всяком случае, ведешь себя как болван.

— А известно тебе, что Бонни наш ночевал у Юнис? — Про себя я рот разинул от изумления, как вдруг выписался такой вираж от четверга к теперешнему.

— Ну? Горюешь, что не ты? — отреагировала Эйлина.

— Ох, правильно! Сведем все к примитивной зависти. Она — первооснова всего. Да и суть вопроса заодно затемняет. А суть в том, что тут, черт возьми, творится?

— А творится тут жизнь, Гордон, она самая, — отозвалась Эйлина с пылом, какого я за ней никогда не замечал. — А жизнь, случается, запутывается в такой клубок — неразбериху. Ты‑то обожаешь, чтоб все приглажененько, аккуратненько. Подровнено и подсушено. Мельтешишь себе вокруг искусства и литературы, анализируя, истолковывая, восхищаясь, но исключительно тем, на что можешь шлепнуть ярлык и втиснуть в подобающие рамки. Чтоб на высоте, но чтоб на досягаемой, и в красивеньком обрамлении, чтоб любоваться, но чтоб, упаси бог, не обжигало сердце. Но видишь ли, в жизни некоторых наступает момент, когда вдруг обнаруживается, что спасительного фасада, за которым можно бы укрыться, больше нет. Они оказываются на краю ямы — ты‑то такие тщательнейшим образом обходишь, там и дна не разглядеть. Как тот ад, в котором жили наши соседи. Или как у Бонни. Все, чем он держался многие годы, распалось. Он исчерпал для себя прелесть спорта, осталась лишь обертка — ночные клубы, женщины, выпивка, суета.

— Эффектно! Очень! Браво! — похвалил я. — Чуть разбавь деталями, и получится пользительная лекция.

— Да что толку с тобой говорить! — отмахнулась Эйлина.

— Послушай, — сказал я, — можно спать со всеми подряд, а можно ни с кем. А можно найти требуемое и желаемое посередке.

— Если повезет.

— Но нам‑то повезло. Что переменилось? Только твои мысли. Или случилось что‑то, неизвестное мне?

— Вот! — Бонни выставил кверху кожаный квадратик. — Забыл у вас электробритву. Ключ у меня оставался, я и решил за ней заскочить, пока дома никого нет. Лови, — он перебросил ключ левой рукой. Я потянулся поймать, но ключ упал на ковер. Нагибаться я не стал. — А дома оказалась Эйлина.

— Ага. И вы тут потолковали по душам.

— Она не знала, что я отгрузился. Мы и посудачили, чего это ты меня выставил.

— Ну и как, Эйлина? Причины веские? Пока Бонни не мешал, у нас с тобой шло складно. Но ты ж сама видишь, стоило ему появиться — у нас все кувырком.

Эйлина безмолвствовала.

— Не пойму, что происходит. Ей — богу, выше моего разумения. — Помолчав, я спросил: — Вы что, приглянулись друг другу? Поэтому так все? Да будет тебе известно, Эйлина, Бонни умеет заполучить все, что ему примечтается. Всегда умел. Не знала, а?

— Нет, — возразила Эйлина. — Ни одному человеку такого не дано.

— Я тебе чего‑то не даю? Чего желаешь ты и что я мог бы дать?

— Не в этом суть.

— Согласен. Мне тоже ничего сверхтакого не требуется. Я хочу, чтобы наша жизнь шла как прежде.

— До того, как объявился я, — подсказал Бонни.

— Допустим, как до того.

— А ты уверен, что до меня жизнь у вас шла нормально?

— Свидетельством тому факты. Такой вопрос попросту не возникал. Я тебе уже говорил вчера, в этом ты не разбираешься.

— Ты прав, дружище. Но раз уж меня втянули…

— Эйлина томится по ребенку, — прервал я. — Но желание для нее несбыточное. Она боится, что в один прекрасный день я предъявлю ей счет, а может, уже подсознательно виню ее. Боится, что настанет день и я найду другую, способную дать мне то, чего не может она. Сейчас она из кожи лезет, чтоб предвидение сбылось,

— Опять эта твоя языкатость! — воскликнул Бонни. — Чего ты никогда по — человечески, попросту не скажешь?

— Хоть передо мной‑то брось разыгрывать придурка футболиста. Великолепно ты все понимаешь.

— А я тут каким краем?

— Вот чего не ведаю.

— По — твоему, Эйлина думает, я могу дать ей нечто, чего не можешь ты?

— Не знаю, — повторил я. — Пусть Эйлина сама и ответит.

Эйлина сменила позу, но опять промолчала.

— Ну ладно, давай я улетучусь, как ты просил, и забудем обо всем, а?

— Теперь слишком поздно. Мы уже что‑то растеряли.

— Ты как пришел, так пригоршнями вышвыриваешь.

Я обернулся на Эйлину. Она сидела, приопустив веки, чуть отвернувшись. Иногда она мимолетно взглядывала на Бонни, когда тот говорил, но на меня смотрела прямо, лишь когда громила меня за взгляды на жизнь. Раньше в присутствии третьих лиц всегда наступал миг, когда мы обменивались с ней взглядом полнейшего понимания: мы — двое, весь мир — остальные. Сейчас взгляд так и не промелькнул, и я не мог представить, что такой взгляд когда‑нибудь снова вспыхнет между нами — невольный, искренний, — и мне стало страшно. Я сидел ошарашенный — до чего ж в одночасье рухнуло все.

По стеклу задробили капельки налетевшего дождя. По комнате пополз сумрак. Я зажег торшер. Меня бил озноб.

— Что, отопление отключили? — Я направился к газовому камину, но внезапное громыханье за ним напугало нас всех. Эйлина вскрикнула. — Ой! Что там? — Черное лакированное птичье крыло продиралось в зазор между огнем и кромкой. Потом крыло исчезло и раздалось шумное отчаянное тарахтенье.

Бонни уже стоял рядом со мной.

— Давай попробуем вытащим?

Я перекрыл газ, Бонни опустился на колени у камина, сунул руку в щель, пошарил и вытянул бьющуюся ошалевшую птицу. Эйлина вжалась в спинку дивана, глаза прикованы к рукам Бонни.

— Крыло сломано, — повернувшись, сообщил Бонни. Держал он птицу на удивление бережно. Она вырвалась из мягкого плена и суматошно порхнула по ковру. Потянувшись, я ухватил птицу, когда она, нелепо припадая на крыло, улепетывала под диван.

— Что с ней? — спросила Эйлина.

— Крыло сломано. Она обречена, — ответил я и, зажав трепыхавшуюся шейку в кольцо из указательного и большого пальца, сдавил и крутанул. Пульсирование жизни под рукой погасло.

— Гордон! Что ты натворил? — закричала Эйлина.

— Мертвая.

— Обязательно нужно было?..

— Эйлина, птица покалечилась. Она бы не выжила.

Я понес теплый мягкий комок к мусорному ящику. Сняв крышку, я проверил, не тлеет ли еще искра жизни в птице, и уж тогда швырнул ее в ящик и вернулся. Бонни натягивал куртку.

— Ну я потопал.

— Забрал все, за чем заходил?

— Все, что с собой приносил.

— Совсем уходишь или покажешься еще?

— Поживем — увидим.

— А что отвечать, если будут интересоваться, где

ты?

— Отвечай, не знаешь.

— Тебя что, некому разыскивать, кроме репортеров?

Бонни, сложив «Глоб», запихнул ее в карман.

— В газетах прочитают. Да всего‑то — сколько там? — четырех дней не прошло. Будут радешеньки, что хоть ненадолго отцепился.

— Но все‑таки куда едешь?

— Созвонимся.

— Чего бы тебе не вернуться? Отдайся на милость клуба и продолжай делать то, за что тебе платят.

— Совсем ничего до тебя не дошло, братик?

— Ну отчего же. Но если оставляет человек нечто незавершенным, так напомни ему.

— Выдерни ты нос, малыш, из романов да стихов и оборотись вокруг.

— Не очень‑то меня прельщают окружающие картинки, но за заботу благодарю.

— Да ведь деваться некуда. Не отгородишься ставнями и не запихнешь на полку, чтоб с глаз долой.

— Любопытно бы, однако, узнать, что же мне так настойчиво все стараются разобъяснить.

Бонни повернулся к Эйлине.

— Ну, Эйлина, пока. Береги себя, малышка.

Она кусала костяшки пальцев, опять на грани нервного срыва.

— Ладно, — выдавила она. — Ты тоже.

— Увидимся, — кивнул мне Бонни и ушел.

Пала тишина, в которой мы долго потерянно сидели, не глядя друг на друга, погрузившись в свои мысли. Молчали. Наконец я, подойдя к серванту, стал копаться в ящике.

— Что потерял? — спросила Эйлина.

Будничность вопроса огорошила меня. Мне даже на минутку почудилось, что жизнь вернулась в прежнюю колею, что ничего не случилось.

— Ответить могу сложно, а могу, наоборот, предельно просто. Ответ простой — ищу, не завалялись ли тут где сигареты.

— Ты правда хочешь курить?

— Да.

Эйлина, стоя совсем рядом со мною, выдвинула ящик. Из‑под чистой аккуратной стопки столовых скатертей — нам их отдали за ненадобностью наши матери, но мы тоже редко ими пользовались — она вытянула пачку «Эмбасси». Под Новый год я сам недрогнувшей рукой спрятал сигареты перед тем, как лечь спать. «А я‑то хотела убрать все соблазны с твоего пути».

Она сама, подумал я, соблазн, когда стоит так близко. Я даже чувствовал тепло ее тела. Взял ее за локоть.

— Эйлина.

Она отвернулась и, высвободившись, снова села на диван. Пальцы мои сдавили сигаретную пачку, я потащился следом в поисках спичек. В пачке оставалось четыре сигареты, две превратились в крошево. Надо же, какая жалость, сколько выброшено недель — да нет, месяцев, ради торжества сильной воли. Я закурил. От первой затяжки голова затуманилась. Я опять устроился в кресле, напуганный, чувствуя, что к горлу комом подкатывает тошнота.

— Ты больше не хочешь быть со мной? — спросил я.

— По — твоему, так решаются все проблемы?

— Мне всегда казалось, тебе это нравится не меньше моего.

— Но сейчас я не могу.

— Именно сейчас? Или отныне и присно?

— Сейчас, во всяком случае, нет.

Вкус табака казался незнакомым. Даже не верилось, что когда‑то сигарета доставляла мне удовольствие. И тем не менее я закурю снова еще сегодня, ведь предстоит перетерпеть этот вечер, ночь, завтра, послезавтра… В этот момент я не мог придумать, какие же повседневные заботы помогут нам заполнить череду дней. К такому подходят исподволь, годами. Полегоньку остывает влечение, а тесное сожительство делают терпимым, выдворяя из отношений непосредственность, расчистив собственные отдельные территории, обнеся их заборами. Та пора жизни, когда легче смириться, чем искать альтернативы. Я еще не был готов воспринимать семейную жизнь на такой лад, мне еще даже не брезжила вероятность такой судьбы. Мы были пара идеальная, и если изредка и проскакивало раздраженное слово, то лишь подогретое любовью. Да, грустно, что нет детей, но мы обретали утешение в том, что не наскучили один другому, что нам по — прежнему очень хорошо вдвоем.

— Но уходить от меня ты хоть не собираешься? — отважился я. И тут же возникло ощущение, что и этот вопрос, как и мои недавние, — не ко времени, ни к чему при теперешнем ее состоянии. Но это — главное. Я должен знать.

Эйлина втянула воздух, словно и дышалось ей с трудом, прикрыла лицо руками и расплакалась.

— Господи, — прошептала она, и я напрягся, стараясь расслышать, — сама не разберу, что со мной творится!

Тут бы мне подойти, обнять ее, приласкать. Но один раз она уже отвергла мое объятье, и боязнь, что она оттолкнет снова, пришпилила меня к креслу. Долго я не выдержал — смотреть на нее было невмоготу. Отправился на кухню. Я расхаживал там взад и вперед, трогая кастрюльки, кухонную утварь, что‑то поднимая, что‑то водворяя на место. Наконец, чтоб заняться чем‑то определенным, налил воды в чайник, включил его и стал дожидаться, пока закипит — заварить чай.

Зазвонил телефон. Я машинально подошел.

— Бонни Тейлор? — осведомился мужской голос.

— Его нет.

— Передайте этому подонку — он своего дождется.

— А ты подавись своей башкой, — в сердцах посоветовал я в уже умолкшую трубку и швырнул ее на рычаг.

13

Столкнувшись с выбором: идти в школу или за медицинской справкой, Эйлина нехотя отправилась на прием к участковому терапевту. Не знаю, на что она жаловалась, но вернулась с рецептом на слабый транквилизатор и справкой, в которой было написано «страдает от общей депрессии» и указание прийти на прием через две недели. Я проверил по словарю: депрессия — ослабленность (здоровья, устремлений и т. д.).

Характеристика, подумал я, годится и для моего состояния, все ухудшающегося. Меня ставило в тупик, сколь быстро мне отбило вкус ко всяческим удовольствиям — все стало пресно. Любимая музыка не трогает меня, равнодушно прочитываю страницу в книге, не улавливая, о чем идет речь. Занятия провожу без искорки, механически, как во сне, автоматически отбывая положенное время. Я поймал себя даже на сомнениях в пользе учебы вообще: ведь и у детей в конечном счете вышибут почву из‑под ног. И я погружался в размышления, насколько же отступничество Эйлины раскроило мое существование. До встречи с ней я считал, что живу полной жизнью. Жил вроде бы взахлеб, черпая удовлетворение в работе, в разных увлечениях. Но теперь оказалось, что жизнь обретает гармонию и смысл лишь при нашем с ней союзе.

Когда вдобавок мне через несколько дней стало мерещиться, будто за мной следят, я приписал это разболтанности нервов. Случалось и раньше, например, в театре шестое чувство подсказывало: мне смотрят в затылок. Зажигались люстры, и я, оборачиваясь, натыкался взглядом на друга, приветственно махавшего мне. Но теперь, оглядываясь, я не находил ни единого знакомого лица в толпе, а то и вообще поблизости никто не стоял.

Пайкок спросил, как Эйлина. Я ответил, что она переутомлена и ей предписан отдых.

— Да ведь Моника еще в «Черном быке» обратила внимание, что выгладит она болезненно, — покивал Пайкок. — Остается только удивляться, как мы все еще держимся: чего только не наваливают сейчас на учителей.

Опять четверг. Семинар. Идти не хотелось, но замены я не подыскал и Нунэна не предупредил, может, тот нашел бы кого. Присутствовало всего‑то человек двенадцать. Непонятно почему: вечер теплый, дождя нет и по телевизору ничего сверхвыдающегося. Зато мне меньше суетиться с извинениями: не прочитал‑де работу, которая была намечена к обсуждению. Не пришел Лейзенби, но преданный Джек сидел на месте, и я слегка удивился, когда в аудиторию вошла Юнис — минуты через три после того, как все расселись и я приступил к занятию. Промычав извинение, она уселась. Ее присутствие сбило меня с ритма. Смутное чувство превосходства, с каким я относился к ней прежде, растаяло: слишком много стало ей про меня известно.

Я сымпровизировал групповое упражнение, выстраивая через вопросы, обсуждение и дополнения эскиз портретов трех персонажей — возраст, занятие, среду обитания, расцвечивая их по мере того, как слушатели подкидывали уточняющие детали о личности, вероятных конфликтах. Все сведения я записывал на доске, меняя их, когда постепенно всплывали несообразности и множились подробности.

— Ну, — наконец прервался я. — Думаю, на этом можно остановиться.

— Но рассказа еще нет, — указала миссис Бразертон.

— Да, сюжета нет, — признал я. — Однако, я считаю, неверно связывать сюжетом сырой сиюминутный материал. Что мне хочется — возьмите этих персонажей и возможные сферы конфликтов как основу для рассказа. Рассказов получится несколько, ведь каждый из вас по — своему воспримет героев, на собственный лад разукрасит основополагающую ситуацию. К примеру, ваш рассказ, миссис Бразертон, разумеется, будет резко отличаться от того, который напишет Джек. А его рассказ опять же — от рассказа Юнис. Пожалуйста, не забывайте, что некоторая зыбкость вашего представления о персонажах только к лучшему на данной стадии. Это поможет вам сочинить объемные характеры, не марионеток, пляшущих по заданной схеме. Пока что у нас мертвые наброски. Ваша задача — вдохнуть в них жизнь: пусть люди ходят и разговаривают, общаются друг с другом, раскрываются через поступки. Желательно добиться, чтоб откололи какое лихое коленце. Удивитесь вы — удивится и читатель. И только станут выпуклей ваши герои. — Я осознал, что ненадолго развеялся от личных своих треволнений.

И Юнис и Джек после занятия замешкались.

— Ну как, — предложил я, — выпьем по одной через дорогу? — Мне хотелось поговорить с Юнис наедине, но не хотелось, чтобы у Джека сложилось впечатление, будто его спроваживают.

— Сегодня мне некогда, — отказался Джек. — Я только хотел узнать, как с пьесой.

— Передала ее одному приятелю, он режиссер в любительской труппе, — отозвалась Юнис. — Я думаю, он организует читку.

— Надеюсь, ты наказала ему хранить рукопись как зеницу ока.

— А как же! Обещал сообщить результат где‑то в следующий четверг.

— Ну, Джек, годится? — Сегодня мне было не до Джека.

Джек поугрюмел.

— А ему известно, что работа не завершена? Что предстоят еще доделки?

— Да ведь для того и читку затеваем.

Джек смотрел по — прежнему с сомнением. Я отвел парня в сторонку вразумить. Он согласился подождать дальнейшего хода событий.

— Как бы не окатили беднягу ледяным душем, а? — поделился я с Юнис, когда мы переходили дорогу в паб. Я предложил ее подвезти, она охотно согласилась. — Но сначала в паб, как я приглашал.

— Только б не взялся после читки корежить сюжет. Мне приятель сказал: слушать впервые свою пьесу, распределенную по ролям, — испытание оглушающее.

— Мне такое не грозит, — заметил я.

— Драма — не ваш жанр?

Я мялся. Я подразумевал, что у меня нет ни таланта, ни тяги сочинять пьесы, и снова подивился — с чего меня вечно тянет исповедоваться перед Юнис. Ведь и так уж чересчур раскрылся перед ней, подпустил к себе на опасно близкую дистанцию.

— На мой вкус, — небрежно проговорил я, — драма — занятие очень уж шаткое. Сначала сядь да сотвори стоящую пьеску, потом попробуй пробей постановку в театре, чтоб хоть худо — бедно поставили, уж не то что добротно да профессионально. Представляется маловероятным, чтобы после всех мытарств кто‑то рвался творить драматургию.

— А у Джека есть шансы, как считаете?

— Скорее всего кончится тем, что эту пьесу ему придется описать по графе ученичества.

Я взял пива, и мы притулились у стойки, поджидая свободного столика. У Юнис, отметил я, когда она взялась за кружку, даже ногти сегодня накрашены.

— Я вас в общем‑то не ждал на занятие, — не вытерпел я.

— Почему же?

— Полагал, займетесь чем попривлекательнее.

— Например? — тон простодушного непонимания.

— Ну, не знаю! — пожал я плечами.

— А Эйлина как?

— Ей на несколько дней дали справку. Ей и вправду не мешает передохнуть.

— Свозили б за границу, на солнышке бы погрелась.

— А что? Мысль заманчивая. Только вряд ли получится до школьных каникул.

Мы примолкли. Прежние легкие отношения не складывались. По моей вине. И натянутость тоже шла от меня. Юнис держалась с обычным самообладанием.

Несколько посетителей удалились.

— Смотрите‑ка, — показала Юнис, — вон и столик!

Не мешкая, она кинулась занимать. В потревоженном воздухе потянулся, щекоча ноздри, запах ее духов. Расположившись у стены, я мог обозревать почти весь зал. Красные обои истерлись на выступах, а ковер, пожалуй, доживает последние денечки. Но все равно зал смотрится приятно: посетителей много, и это его оживляет. Я отхлебнул глоток, первый за день, смакуя хмельной горький привкус, и поймал взгляд какого‑то парня: облокотившись о дальний конец стойки, он глазел на нас. Повернувшись, он что‑то сказал спутнику, тог оглянулся тоже. Оба молодые. На одном черная куртка на «молниях», на другом — в яркую клетку. Что‑то я их не приметил, когда мы входили с Юнис. Позже появились?

— Ну а как продвигается исследование? — спросил я.

— Какое?

— Души моего знаменитого брата.

— Ах вон оно что! Он полон тайн и загадок, правда?

— Не стану отрицать. Как он себя ведет? Примерно?

— Представления не имею.

— Видно, неточно спросил. Как он? Как себя чувствует?

— По — моему, с ним было все в норме в нашу последнюю встречу.

— Хм. А когда ж она состоялась?

— В понедельник.

— А сейчас он где?

— То есть как где? У вас.

— Уже нет. Я, э… подумал, что будет удобнее для всех, если он уедет. Эйлина‑то нездорова.

— А вы его когда видели?

— В понедельник в середине дня.

— И решили, что он нашел приют у меня?

— Понимаете… — я вертел в руках подставку из‑под кружки.

— Бонни разве как‑то намекнул на такой оборот?

— Не то чтобы. Но не сказал, где был и куда отправляется. Вот мне и подумалось.

Она визгливо хохотнула. И покраснела.

— Вообще не пойму, за кого вы оба меня принимаете.

— Ну не за такую уж недотрогу. Не столь обидчивую.

Мне никак не удавалось победить. Опять ее верх. Меня тянуло припомнить девице, что ведь это она сама хитростью набилась на знакомство с Бонни.

— Что же рассказывал вам про меня Бонни? — спросила Юнис.

— Мы про вас не сплетничали.

— Врете вы все. Сплетничали — и вы, и Бонни, и, уж конечно, Эйлина. От этого было не уйти, да вы сами того хотели?

— Ну может, мимоходом и сказали что. Как и вы с Бонни, конечно, говорили про нас.

— Вы — семья. Бонни о семьях не судачит. Он о личностях вообще не распространяется.

— Вот и ответ.

Парень в черной куртке отлепился от стойки и стал пробираться в нашем направлении. Мне показалось, идет он прямиком к нам. Сердце у меня заколотилось. Но парень затормозил у разукрашенного музыкального автомата — гиганта, установленного у столба в середине зала. Однако, наклонясь над ящиком и читая карточки, он снова кинул взгляд на нас.

— Юнис, взгляните, только незаметно, — попросил я, — не знаком ли вам парень у автомата? Или его дружок? Вон, у стойки?

Потягивая пиво, Юнис обозрела обоих поверх кружки.

— Нет. А что такое?

— Они уже просверлили нас глазами.

Парень у автомата насовал монет в прорезь, потыкал поочередно клавиши и, прежде чем вернуться к стойке, снова покосился на нас. В зале громко забился монотонный ритм. Юнис устроилась повольготнее, потянув на себя юбку.

— Крик сезона — чулки с резиновым верхом.

— Ты что же, их демонстрировала?

— Может, и случилось ненароком.

— Повезло ему.

— Легко доставить удовольствие, а?

— Кому? Мне?

— Мужчинам.

— Довольны мы малостью, правильно, но угодить нам нелегко.

— Вот вам вряд ли хоть когда угодили.

— Судьба?

— Нет, я не про то говорю.

— Для начала недурно выяснить, скольким мужчинам ты пробовала угодить, и уж только тогда принимать за истину твою точку зрения. Правда, я ничуть не жду, что ты меня просветишь…

— Еще бы.

— Я имею в виду твои намерения.

— Я в ваших рассуждениях совсем заблудилась.

— Я имею в виду то, что ты узнала от ряда мужчин в отношении себя, необязательно норма для всех вообще мужчин и женщин.

— Выводы строятся на личном опыте.

— На что человек настраивается, с тем и сталкивается.

— Не знаю, не знаю. Лично я живу в надежде на сюрприз.

— Рад слышать. Не годится отказываться от иллюзий в столь молодом возрасте.

Я был вполне доволен собой. Хоть чуть — чуть подправил нарушенный между нами баланс. Но едва возникнув, самодовольство улетучилось. Я ведь мог и продолжить: «Но иллюзии все равно непременно исчезнут, а сюрпризы у жизни не все кряду радостные»,

Я допил пиво.

— Взять тебе еще?

Поставив сумочку на колени, Юнис раскрыла ее.

— Позвольте, теперь угощаю я.

— Нет, нет! Что ты!

— Да бросьте! Я девушка самостоятельная и в состоянии платить в очередь.

— Мне‑то пива больше не хочется. Разве только ты желаешь.

— Нет. Пойдемте тогда.

Мы разом встали. Я ушел за дверь, помеченную силуэтом в брюках. Когда я выходил, внезапно отлетела, стукнувшись об мою ногу, внутренняя дверь. Придержав ее, я отступил — «клетчая куртка». Парень прошел мимо без слова, не взглянув. Пока я томился у столика, поджидая Юнис, парень в черной куртке, приканчивая пиво, поджидал своего приятеля. Потом оба вышли не оглядываясь.

«Мини» я оставил в школьном дворе. Поблизости — мы встали у обочины, дожидаясь зеленого, — никого. Но вот позади, во дворе паба заурчал мотор, по нас полоснули фары: тронулась какая‑то машина. Мы уже дошли почти до середины дороги, когда эта машина устремилась с душераздирающим подвыванием, наращивая скорость, на нас. Схватив Юнис за руку, я рванулся, волоча девушку за собой, на другую сторону. Машина с ревом промчалась, все убыстряя бег.

— Бог ты мой!

— В упор неслись! — возмутилась Юнис. — Точно нас тут в помине нет!

— Или, напротив, слишком отчетливо видя, что мы есть, — возразил я. Сердце у меня прыгало. Я несколько раз глубоко вздохнул.

— По — вашему, они всерьез намеревались сбить нас?

— Нет, нет, — я уже приходил в себя. — Дурачились, мерзавцы. Решили, пусть‑ка эта парочка попрыгает,

— А почему возникло множественное число?

— В машине, мне показалось, сидели двое? Да сама подумай, какой водитель в одиночку учудит такое?

— Разве что он пьян или слеп. Или и пьян и слеп. Номер не заметили?

— Нет.

— На них надо жалобу подать.

— Ты в целости и сохранности?

— Да.

Юнис кипятилась, негодовала, но напугана не была ни капли. Она‑то восприняла происшествие как обычную хулиганскую выходку. Я отпер «мини» и впустил Юнис. Включив фары, обошел малолитражку, обследовал шины и только тогда влез сам.

— Что‑нибудь случилось?

— Нет, фары решил проверить.

Так, потихоньку превращаюсь в параноика, подумал я, запуская мотор.

Развернув машину, я выехал из каменных ворот.

— А вы, оказывается, впечатлительный. Вот уж не думала.

— Когда в тебя чуть не врезается машина на полном ходу, на любого подействует.

— Нет, вы вообще такой.

— Куда ж денешься. Все мы таковы, — согласился я. — Просто ближе познакомилась со мной. И кстати, раз уж зашла речь, вот у тебя хладнокровие — не прошибешь.

— О, и у меня выпадают паршивые минуты, — призналась она. — Но я стараюсь не замыкаться на фактах, изменить которые не в моей власти, а там, где можно, действую энергично.

Вот уж не метил сделать комплимент. Ровность Эйлины меня восхищает, я ее высоко ценю; но хладнокровие Юнис идет от ее холодности, мелкоты чувств и безоглядной сосредоточенности на себе. В ее стихах воспевались страсти, но, хотя поэтические образы впечатляли, за ними пряталось отсутствие подлинной теплоты. Нравится девушка мне, убеждал я себя, не больше прежнего. Она подарит наслаждение, подозревал я, как одолжение. Да и то, когда сама сочтет насущным. И чего я гроблю время на прикидки. Бонни девицу раскусил в момент.

За нами зависли фары. Давно или нет, я не заметил. Сбросил скорость. В появившийся просвет проскакивали, обгоняя нас, машины, но те фары не приближались.

— А куда, как вы считаете, отправился Бонни? — спросила Юнис.

— Ни малейшего представления. Домой, наверно. Тебе он никак не намекнул?

— Нет. Как я уже говорила, я думала, что он по — прежнему гостит у вас.

— Позвонить обещал? Нет?

— Сказал — как‑нибудь.

Каким видится ей такое отношение? Разумным? Бесцеремонным? Зависит, конечно, от того, что между ними произошло.

Сзади по — прежнему светились фары. Я уповал на красный свет: машина окажется ближе, и я сумею разглядеть, что к чему. Но надо же! Как назло! Зеленая волна выстилает дорогу в город. У автостанции я круто развернулся и с ходу прижался к бровке. Юнис швырнуло вперед, ремень безопасности рвануло.

— Прости, — я проводил глазами проскочившую машину — зеленый «форд». Машина исчезла за поворотом, не сбавляя хода.

— Ну, еще раз спасибо. — Юнис нашаривала пряжку от пояса.

— Минутку, я тебя к порогу доставлю.

— Да зачем? Вам крюк давать.

— Не спорь. Расскажи, куда ехать и как.

— Если хочется… Тогда поверните направо. Или можно проехать чуть дальше и срезать напрямую.

— Поверну, пожалуй.

Я еле — еле протащился мимо подъезда станции и, дав задний ход, свернул ближе к нему. Я еще давил поочередно то педаль сцепления, то акселератор, а из‑за угла уже высунул нос «форд». Я поддал газа и залетел в проулок между домами, Юнис опять швырнуло вперед. Проплыл зеленый «форд». Выждав секунд с десяток, я вырулил на пятачок, откуда дорога просматривалась в оба конца. «Форда» держал светофор в двухстах шагах от нас. Я взял влево и утопил педаль.

— Теперь разобъясни поподробнее, без спешки, куда ехать, — попросил я.

— Мы же повернуть хотели!

— Ну передумал.

— Что‑то происходит. Что?

— Звучит дико глупо, но мне кажется, нас выслеживают. Тот зеленый «форд». Он то проезжает, то возвращается.

— Я внимания не обратила. И чего им надо?

— Вот доберемся до твоего дома, выскажу тебе свои соображения. Имеется какой кружной путь? Не через центр? Чтоб не возвращаться.

— Да. Мимо парка, а потом прямо по холму.

— На Муркрофт — лейн?

— Именно. И оттуда спуститься на Лоу Мур — роуд, — она примолкла ненадолго, пока я жал на акселератор. — А не ошибаетесь? Может, почудилось? Слушайте, а может, вы разыгрываете меня? Чтоб попугать?

— Может, и чудится, — признал я. — Поэтому ничего и не говорил, пока не пришлось тут маневрировать.

— Но что им от нас понадобилось?

— По — моему, они хотят проводить тебя до дому. Но охотятся не за нами.

— Зачем им я? Кто им нужен?

— Бонни.

Она переваривала известие и нарушила молчание лишь минут пять спустя.

— Вон там повернуть в проезд, — указала она на комплекс девятиэтажек.

Я затормозил во дворе между двумя громадинами.

— Провожу тебя. — Когда я шагал за ней по асфальтированному двору к мощеной дорожке, на проезд бесшумно выкатила машина. Она стала, фары тотчас погасли. Слишком далеко, не определить ни цвета, ни марки.

Юнис я ничего не сказал, но двинулся следом за ней по бетонным ступенькам на второй этаж, решив довести до двери. На каждой площадке лифт, окна и стеклянная дверь, забранная решеткой. За ней — коридор, в который выходят еще четыре двери — безликие, за каждой заперта чья‑то жизнь. Вся обстановка казалась мне чуждой. Я вырос в небольшом одноквартирном стандартном доме, имеющим общую стену с соседским. Чуждо такое место обитания и для большинства жильцов, перебравшихся сюда после сноса таких же стандартных домов, вплотную смыкавшихся с соседскими, еще совсем недавно рядами поднимавшихся по холму по обеим сторонам шоссе. В нашем городке пока еще не народилось поколение, не изведавшее жизни в стандартных домах. Я заметил, пока Юнис рылась в сумочке, ища ключи, что в двери у нее глазок, чтоб сперва разглядеть гостя, а уж тогда решать — пускать или нет. Мне вдруг открылось, что по лестницам и коридорам тут может разгуливать всякий, кому вздумается.

— На гостей не рассчитывала, — предупредила Юнис, — так что прощенья просим за беспорядок.

Узкий Т — образный коридорчик, из него двери. Девушка сбросила плащ и потянулась к выключателю в гостиной, но я придержал ее за локоть.

— Минуточку, — я прошел в комнату к незашторенному окну. Участок проезда, который мне хотелось видеть, в обзор не попадал. Но я задернул занавески и только тогда разрешил — можно, включай. Лампа высветила ее неуверенную улыбку.

— Если хотели набиться в гости, попросили б, и все дела.

— Извини.

— Ну рассказывайте,

— Да рассказывать‑то нечего. Мне звонил пару раз какой‑то тип. «Мы знаем, где этот подонок. Передай ему, он своего дождется». В этом роде. Вначале я думал, кто‑то походя изливает злобу.

— Но теперь считаете, за этим кроется большее?

— Боюсь, да.

— А Бонни известно про звонки?

— Нет, не успел я рассказать.

— А Эйлине?

— Она на такие не жаловалась.

— Да ведь не звонит же он только при вас.

— Конечно, но… Не хотелось дергать ее по пустякам. Да и не хотел, чтоб тебя это коснулось.

— Благодарю.

— Но если за нами следили, тебе надо знать.

— Почему, как думаете, они — кто там они есть — взялись за слежку?

— Ты знаешь, где Бонни?

— Я уже ответила. Нет.

— И я — нет. И они — нет. Считаю, они проверяют его знакомых.

— Надеясь, что кто‑то да приведет к нему?

— Именно.

— Но, может, он к себе домой уехал?

— Про то им неведомо.

— М — да. — Она задержала на мне взгляд. — Как по — вашему, это те самые, что покушались на нас?

— Не исключено.

— А зачем же им так высовываться?

— Скорее всего дилетанты. Им требуется подогревать свое раздражение.

— Ну ладно… Раз уж вы тут, хотите кофе? Или чего покрепче?

Я взглянул на часы. Эйлина наверняка уже легла.

— А что у тебя водится из покрепче?

— Виски.

— А, недурно. Но и от кофе не откажусь.

— Отлично. Снимайте пальто и располагайтесь.

Выходя, она погасила люстру и включила торшер у тахты. В комнате сразу стало уютнее и теплее. Многое тут, догадался я, куплено в комиссионке и на распродажах. Иначе молодой женщине, живущей на свой заработок, не обставиться. До нашей женитьбы Эйлина жила в одной комнате и всей собственной мебели у нее стояло одна — две вещи, чтоб хоть немножко скрасить безликость рухляди, которую насовал в комнатушку хозяин в потугах оправдать подешевле вывеску «меблированные комнаты». Как я увидел, сняв пальто и осмотревшись внимательнее, Юнис увлекалась эпохой конца девятнадцатого века: на стенах портреты деятелей и пейзажи того времени. Висело несколько незнакомых мне этюдов Сатклифа. Я был удивлен.

От созерцания городской улицы с большой вывеской, рекламирующей «Виски Дьювара», прилепленной на углу какого‑то здания, меня оторвало появление Юнис с бутылкой этого самого напитка. Я праздно пораскинул, сколько же миллионов литров этой жидкости поглощено между тогдашним годом и нынешним. Скольким романтическим сценам оно придало блеска и сколько фитилей трагедии подпалило!

— Чайник греется. Кофе будет готов через минуту, — она разлила виски. — Воды добавить?

— Нет, спасибо. Так выпью. А ты, оказывается, страдаешь ностальгией, — я жестом показал на стенку.

— Самая, по — моему, влекущая эпоха. Славно жилось тогда: турнюры, корсеты, огромные шляпы, экипажи с кучерами. Вот бы очутиться там!

— Зловонные канавы, ночные горшки, туберкулез и дифтерит. И в помине нет Акта о собственности замужних женщин, нет развода, нет права голоса.

— Обходились же!

— Некоторым да, удавалось.

— Я бы обошлась.

— Ты бы приковала себя к решетке, на манер суфражисток.

— О, нет! Только не я! Так действовали женщины, которые не могли добиться желаемого по — иному.

Привстав, Юнис сняла со стены свой портрет — к этой фотографии я особо не присматривался — и протянула мне. Пышно взбитые волосы, огромное колесо шляпы, талия в рюмочку, тесный — мыском — корсаж, поддерживающий полуобнаженную грудь, роскошную, ослепительно белую. Улыбка на губах в точности такая, какой она дарит меня сейчас.

— Хм, пожалуй, ты добилась бы своего.

— Не сомневайтесь.

— А какие у тебя в нашу эпоху желания?

— Быть собой. На сто процентов. Все сто процентов времени.

— Воинствующая феминистка?

— Только для себя. А другие пусть о себе заботятся сами.

— Ну хоть в честности тебе не откажешь.

— То есть вы меня не одобряете. Я ни на миг не сомневаюсь, что вас воротит от воинствующего феминизма, но хотя бы теоретически вы способны одобрить, поддержать солидарность женщин, объединившихся в союз ради совместного блага. Женщина же, которая заявляет, что заботится только о себе, подрывает ваши мужские устои, — теперь она улыбалась ехидно.

— Хм — м, возможно, я не так уж и ошибался насчет вас.

Еще минуту она не сводила с меня взгляд. Но я молчал, не объясняя дальше, и мне показалось, в глазах ее появилась тень вызова, словно бы она не так уж и тверда в своих воззрениях, как выставлялась.

— Чайник кипит, — обернулась она к двери. — Вам с сахаром?

— Один кусочек, пожалуйста.

Юнис внесла чашки, расставила их на столике и присела у дальнего валика дивана.

— Растворимый. Настоящий кофе, извините, кончился.

— Он ужасно подорожал последнее время.

— Уж мне ли не знать!

Я прихлебнул еще виски в ожидании, пока кофе остынет.

— Когда наведывался к тебе Боини? В последний раз, я имею в виду?

— В воскресенье вечером. Днем‑то мы тоже виделись. Но он позвонил потом, сказал, что между вами возникли трения, и попросился переночевать. Я недвусмысленно дала понять, что на большее пусть не рассчитывает.

— Но он не преминул попробовать лед?

— А как же! Вполне естественно, по — моему. В общем, я разрешила ему приехать, и он спал тут, на диване. — Она засекла мою усмешку. — Что тут такого забавного? Наврал небось, что повезло?

— Нет, нет.

— Но вы так заключили.

— Говоря откровенно — да.

— Неужели такой неотразимый? Братец ваш? Настолько, что, едва завидев его, женщины тут же сражены наповал?

— Мне известно не больше твоего. Но я бы очень удивился, если б кто так стойко противился ему, как ты.

— А меня вот не соблазняет перспектива болтаться еще одним скальпом на поясе Бонни Тейлора.

— Что отнюдь не означает, что тебя не соблазняет он сам.

— Ох, Гордон, не суйтесь вы в чужие дела!

Я немножко помолчал, изучая ее портрет в наряде ретро.

— Наверное, подспудно мне хотелось вызнать — чтоб поменьше суеты и смущенья, — нравлюсь ли я тебе. — Еще не договорив, я уже понял, что допустил тактическую ошибку. Опять подставился.

— Так, из любопытства? Для согрева тщеславия в досужую минутку?

— Нет. Так я себе это не формулировал.

— А как? Как легкое приключение? Капелька меда на стороне, подсластить супружескую жизнь? Сами не знаете, да? Ну, ясно. Вряд ли вы всерьез задумывались. Так, ленивые мыслишки… Авось…

— Да, — глубоко вздохнул я. — Убила ты всякую веселость и беззаботность момента.

— Что тут беззаботного — отправляться в постель с женатым?

— Твоя постановка вопроса делает невозможным хоть какой‑нибудь ответ.

— Ну и великолепно. А за предложение спасибо. Если такое имелось. Но сомневаюсь, довели б вы до конца. Не в вашем духе. Вы больше любитель порассуждать, поприкидывать…

Я почувствовал, что стал пунцовым, и возликовал, что свет в комнате сумеречный.

— В категорию удачливых любовников ты меня не заносишь?

— Я лишь строю догадки. Я вас недостаточно знаю.

— Ах так… Одно могу сказать в твою пользу: охладить ухажера словами ты, безусловно, умеешь. Извини за грубость.

— Или разжечь. Как мне вздумается.

— И часто вздумывается?

— От многого зависит. Женщины могут ждать, Гордон. И долго, если надо. Не знали этого?

Во мне закипало раздражение. Долгим глотком я допил кофе.

— Почему вы решили, что этим типам требуется Бонни?

— Он злит ближних.

— Это как же надо разозлить, чтоб на тебя устроили охоту.

— Люди вроде Бонни разжигают ненависть так же легко, как и любовь. Ты бы послушала, что о нем говорят. Некоторых корчит от одного его имени.

— Я бы определила это как раздражение. Но ненависть?

— Ну, кто их разберет, — на меня навалилась неодолимая усталость. — Может, мне чудится.

— А телефонные звонки? Были же?

— Это да. Но, может, они действительно всего лишь злобная пустая выходка.

Я поднялся, проверил, при мне ли ключи, и взял пальто.

— Спасибо за выпивку и кофе.

— Всегда пожалуйста. Пардон, что не сумела выказать большее… э… гостеприимство.

Я заворчал.

— Позвони, ладно, если появятся какие вести от Бонни.

— Хорошо. — Юнис тоже поднялась проводить.

На лестничной площадке — дверь затворилась, металлически щелкнула задвижка — я опять почувствовал себя уязвимым. Держась поближе к стенке, я подошел к окну. Темный силуэт машины, караулящей в проезде. Я соображал, как лучше спускаться, пешком или на лифте, когда кто‑то выбрался из машины и направился к зданию. Девушка. Я ухмыльнулся. Машина брызнула светом фар и тихонько поползла прочь.

Девушка повстречалась мне между вторым и первым этажом, и я вежливо пожелал ей спокойной ночи.

— Ой! — испугалась она. На щеках — клоунские оранжевые разводы румян. — Доброй ночи!

Я подошел к «мини», залез, пустил мотор и двинулся домой.

Съежившись, завернувшись в толстый шерстяной халат, Эйлина сидела у газового камина.

— Гордон, они опять звонили, — голос у нее срывался, ее трясло. — Ты должен что‑то сделать, чтоб прекратили названивать.

14

Квартировала Люси Броунинг в особняке на холме, среди других особняков и вилл; холм старожилы по старинке именовали Денежный парк — там в пору шерстяного бума обитали богачи. Тогда даже торговцы шерстяными отходами наживали состояние. Теперь частных особняков осталось совсем мало, не хватало средств на их содержание, да и кому охота застревать тут, дабы любоваться обломками промышленной революции, усеивающими там и сям эти долины, перетертые жерновами перемен; когда можно свободно умчаться в Дейлс и там среди известняков облегчить свою память.

«Не иначе как, — раздумывал я, шагая вслед за Люси по просторному пустому холлу, — такой вот особняк и мечтался Юнис в ее глазах о о fin de siecle. Каков же был бы мой тогдашний удел, я знал абсолютно точно: двенадцатичасовая смена, шестидневная рабочая неделя на местной фабрике или шахте, да, может, добился бы жалкого образования, какое можно получить на грошовое пособие от общества содействия механикам».

Широкая, не застланная дорожкой лестница. Я старался ступать осторожно, шаги же Люси гулко отдавались в лестничном колодце: она шагала энергично, порой обгоняя меня. Может, вспоминает, подумал я, что творится в комнате, и подсознательно хочет забежать вперед да исправить упущения. Мне не доводилось бывать у нее прежде. Я отметил, что каблуки ее коричневых лодочек выгодно подчеркивают стройность лодыжек и икр. Туфли у Люси всегда были очень изящные. На одной площадке к закрытой двери прислонен красный облупившийся трехколесный велосипед, стоит детская коляска. На последнем этаже, где начиналась территория Люси, лестница сужалась и была застлана вытертой ковровой дорожкой, в грязно — коричневых узорах. Лестница кончалась огороженной площадкой и передней. Попали мы сразу на кухню, отделенную от комнаты стеной, застекленной наверху. Комната довольно просторная — раза в полтора больше моей — с полукруглым из‑за резкого ската крыши окном.

— Слушай, а недурно раньше жилось прислуге, а?

— Не скажи. Тут переделок‑то сколько было, — бросила Люси. — Дыра была жутко убогая. — Хотя на улице потеплело, она наклонилась и зажгла газ. — Главный недостаток — почти нет дневного света. Поэтому и стена наполовину стеклянная, чтобы из кухни светило. — Она сбросила жакет, одернула тонкий серый джемпер. Грудь у нее была очень красивая. — Чаю хочешь?

— Давай.

— Включи торшер. А я пойду приготовлю.

— Нужно Эйлине позвонить, — сказал я, — предупредить, что задержусь.

— Телефон там, — показала Люси, — звони себе на здоровье.

Я включил торшер, а она почти одновременно зажгла лампу дневного света под потолком на кухне. В углу стоял овальный раскладной столик красного дерева. На полке у дальней стены — портрет темноволосого мужчины с короткими седыми усиками. Рядом с камином пара больших, обитых ситцем кресел и тахта. По другую сторону камина невысокие книжные полки. На кофейном столике лежит «Дэниел Мартин» Джона Фаулза в зеленой обложке, дешевое издание с закладкой между страниц.

— Так больше нельзя, Эйлина, — уговаривал я. — Давай я тебе помогу. Но, чтобы помогать, надо знать, что тебя гложет.

— Не знаю. Я устала от всего.

— Но почему? Что переменилось?

— Я сама переменилась. Мысли стали другими.

— Может, к матери съездить ненадолго? Развеешься?

— Как же это я к ней явлюсь вот такая? Пусть уж лучше ни о чем не знает.

— А как мне со своей матерью прикажешь объясняться?

— Не знаю.

Она приняла таблетку снотворного. Я не стал протестовать. Когда спит, она освобождается от всего, оставаясь наедине со своими сновидениями. Я лежал рядом, мне не спалось. Часа через два я поднялся, зажег камин в гостиной и выкурил сигарету за сигаретой, сколько их в припрятанной пачке оставалось. Наконец меня сморило. Проснулся я какой‑то одеревенелый, глаза резало. На улице занимался бледненький рассвет. Может, надо, подумал я, оставить ее одну? Но была пятница. Надо дотянуть до конца недели. Заварив чай и оставив его настаиваться, я поднялся взглянуть, как Эйлина. Она лежала, будто не шелохнулась за всю ночь ни разу. Лицо безмятежное, веки не дрожат. Стараясь не греметь, я выдвинул ящики, достал носки, смену белья и тихонько вышел. Чистое белье на исходе. Пора отправляться в прачечную да и в магазин: закупать продукты на неделю. Прежде чем уйти, я позвонил дежурному телефонисту, и тот согласился блокировать телефон ближайшие две недели.

В воздухе висел реденький туман, пахло прохладной влажной землей. Яркие головки крокусов горели точно брызги краски. Жирный черный дрозд, исследовавший лужайку, при моем появлении взлетел, точно распознав во мне птичьего губителя. Уже пора расставаться с зимой: перекапывать землю, рыхлить, удобрять и выравнивать лужайки. Нужно серьезнее заняться садом. Я пообещал себе, что в этом году обязательно займусь им как следует. Человек живет не только умом. А если единственное, что может постигнуть ум, — тщета… «Он не рожок под пальцами судьбы, чтоб петь, что та захочет». Где мой Горацио? Нет никого, кому открыться. Да и откровения мои вызовут вопросы, на которые не ответишь. Мысленно я перебрал друзей, знакомых, коллег — и не нашел ни одного близкого, с кем можно поделиться. Со всеми своими тайнами шел к Эйлине.

Свернув на школьную дорогу, я увидел впереди в гуще ребятишек Люси Броунинг. Удивительно, как это ее еще не облепили ученики. Я нагнал ее и, притормозив, окликнул. Люси наклонилась к окошку машины.

— Теперь вроде бы и садиться‑то нет смысла…

— Прыгай давай, — пригласил я, — сэкономить пяток минут никогда не лишне.

— Да уж поутру я всегда найду, куда пять минуток пристроить, — усаживаясь, согласилась она. — А уж сегодня — накладки сплошные. Один автобус набит битком, другой опоздал. Я должна бы прийти еще двадцать минут назад.

— А машина где же?

— На приколе. В который раз! За последний год я целое состояние угрохала на ее ремонт. Похоже, надо смириться, что старушка годится только на смятку.

Я улыбнулся. Жаргонных словечек Люси нахваталась от покойного мужа. Он был на десять лет старше ее и воевал во вторую мировую. Как‑то на педсовете она назвала замшевые туфли «корочками». Хьювит тогда только глазами захлопал.

— То ли дело твоя симпатичненькая букашечка, а?

— Надежна, экономична и не требует кучи денег на обслуживание.

— Придется очаровать управляющего банком.

— Ты уж наверняка и так вусмерть его очаровала.

— А в наши дни только такие методы в ходу.

— Да я не про то.

— Да уж, понятно, нет. Льстишь мне. С серой да холодной утренней зари.

Хотя машина еле ползла, все‑таки пришлось затормозить: у самых ворот из‑за группки старшеклассников вырулил наперерез велосипедист. Тормозя, я выбросил левую руку в сторону, упершись в упругую грудь Люси. Она ведь сидела без привязного ремня, и ее бросило вперед. Приспустив стекло, я рявкнул вслед лихачу:

— Эй ты, щенок!.. Останавливаться и не думает! — выходил я из себя.

Велосипедист исчез из виду, прошив толпу на дорожке.

— Здесь положено вести велосипед за руль, а не ездить. А этот наглец даже остановиться не соблаговолил, чтоб ему всыпали. Не знаешь его?

— Нет.

— Я тоже. Он в безопасности.

— Да ну, Гордон! Подумаешь, преступление!

— Согласен. Но ведь им на руку, что школа такая огромная. Нарушителю исчезнуть в толпе — пустяк! И этот нахал великолепно это знает!

Ползя со скоростью пять миль в час, я завернул на стоянку.

— А как жена? — открывая дверцу, спросила Люси.

— Переутомление. Врач прописал ей слабый транквилизатор.

Она подождала меня: я захватил с заднего сиденья папку, плащ и запер дверцу.

— Слыхала, у тебя раздоры с Великим Белым Вождем, — заметила Люси, когда мы двинулись к школе.

— О?

— По проблеме чтения — пригодного и непригодного для юных впечатлительных умов.

— Черт подери! Любопытно, каким это образом слухи просочились сквозь закрытую дверь его кабинета.

— Ты же отобрал ту книгу. Ребята не дураки, соображают, что к чему.

— Но они же не у тебя в классе!

— У меня учатся их братишки, сестренки, дружки. Уж не воображаешь ли ты, что книга побывала в руках только тех, кому предназначалась? Книжечка‑то препикантная. Некоторые мои ребятишки приобрели себе и собственный экземпляр!

— Ну и что! Пришли в книжный магазин с законными платежными средствами и извлекли с полки.

— И притащили домой. А когда родители возмутились, то им в ответ: дескать, это в школе велели прочесть.

— О, господи, Люси! Хоть ты‑то не начинай!

— Я всего только выстраиваю беспощадную логику жизни.

— На это замахивался и я, давая им книгу.

— Методы методам рознь…

— И мой — ошибочный? — Я подождал. — Так?

— По — моему, при всем моем уважении все‑таки в данном конкретном случае ты со своим энтузиазмом дал маху.

— Люси, у наших ребят совершеннолетие на носу. Они вот — вот смогут жениться и не спрашивая на то разрешения. Их уже можно будет забирать на войну.

— Одного из моих, например, в особый восторг привела пакостная сцена изнасилования, — продолжала Люси. — Он притворился, будто возмущен ужасно, но глазки у него маслились и, несмотря на все его старания, в голосе проскальзывал восторг.

— Значит, это просто извращенец. Из него, видать, получится ревностный служака тайной полиции.

— Но, Гордон, оберегать нам следует в первую очередь самых нестойких.

— Зная, что таковые есть, мы, столкнувшись с ними, сумеем искуснее их перевоспитать.

— Про жизнь многое узнается не из книг.

— Я, уже нацелившись толкнуть парадную дверь, приостановился и обернулся к ней.

— Ну, Люси, ты меня изумляешь! А еще учитель английского!

— Я только хотела сказать, многие все познают из самой реальности. Ты успел просмотреть сочинения?

— Угу.

— Может, обменяемся впечатлениями?

Соображал я вяло — мы стояли точно островок в потоке спешащих, обтекающей нас толпы. Я лгал. Я не читал работ. Может, исхитрюсь, просмотрю на большой перемене.

— У меня сегодня весь день забит.

— У меня тоже.

— Тогда знаешь, — предложил я, — ты без машины, давай, подвезу тебя домой после уроков? И по дороге обсудим?

Ответила дежурная телефонистка.

— Какой номер вы набираете?

Я назвал ей номер.

— Он в порядке, — сказал я. — Я мистер Тейлор. Звоню к себе домой.

— Перезвоните, пожалуйста, я открою линию.

Я набрал снова. Длинные гудки.

— Ну! Куда ж ты пропала, девочка? — бормотал я. И наконец положил трубку.

— Не отвечает? — Люси вошла с подносом, на котором стоял чайник, укрытый плотной салфеткой, и белые фарфоровые чашечки, расписанные голубыми цветочками. — Может, выскочила куда?

Никуда она теперь не выскакивает, хотелось мне сказать. К телефону не подходит, потому что я же не предупредил ее, что договорился с телефонной станцией.

— Наверное.

Ароматно пахло чаем.

— «Эрл Грей»?

— «Лапсань». Нравится?

— Вкусный.

— Иногда хочется чего‑то особенного, не повседневного.

Я откинулся в кресле, поставив чашку и блюдце на подлокотник.

— У тебя, Люси, пресимпатичная комнатушка. Я б и сам не прочь пожить в такой.

— Только смотри, не повтори моей ошибки, — ответила Люси. — Когда Эдди умер, я решила, что для нас с Доналдом дом слишком велик. Сейчас‑то он уже в университете и, может, вообще не станет жить дома постоянно. Ну так вот, когда я услышала от одного приятеля, что эта квартира сдается, я продала дом и переехала сюда. Это было еще до того, как инфляция разразилась. И в результате теперь лишилась последнего своего верного капиталовложения: деньги по акциям вовсе не выдают. Тресты едва себя окупают, не говоря уж о прибылях, да каждый месяц плачу квартплату. Спрашивается, за что? Хоромы! Такая квартира, во всяком случае, не для семьи.

— Особо многочисленного семейства у нас не предвидится.

— О? Твое решение?

— Нет, — я‑то считал, что Люси знает, — Эйлина не может иметь ребенка.

— Расстраивается?

— Очень.

— А ты?

— Я не особенно. Пока что, по крайней мере.

— А у меня один Доналд. Так уж сложилось. После одни болезни.

— Ну хоть сын есть.

— Да. И жаловаться не на что. Он хороший мальчик. Между прочим, — Люси поднялась, — я много какого барахла повыбрасывала, когда перебралась сюда, но… — Она подошла к шкафу и вытащила фотографии из плотного белого конверта, отобрала несколько и присела рядом на подлокотник. — Узнаешь?

Фотография школьного класса, с десяток молодых девушек при полосатых галстучках. Я указал:

— Вот это, конечно, ты. — Улыбающаяся, пухленькая, некрасивая, уже в очках. — Толстенькая была.

— Это точно. Boule de suif. Щенячий жирок. Потом сбросила. Почти, — добавила она сухо.

— Слава богу, не весь, а то было бы досадно.

Люси ткнула пальцем в другое лицо: худое, темное, в рамке густых черных волос.

— А эту узнаешь?

— Нет.

— Кэтрин Хэтерингтон. Ну что, может она быть миссис Нортон? Похожа?

— Трудно сказать. Чем‑то похожа.

— Интересно, разрешат мне свидание с ней?

— А ты собираешься? Вы что, дружили?

— Нет, но… может, она осталась совсем одна на свете.

— Очень вероятно, что она даже не вспомнит тебя и не пожелает с тобой говорить.

— Все‑таки попробую, — вздохнула Люси,

— Не знаю, где ее держат, — сказал я, — но есть Хеплвайт — следователь. Мня кажется, начинать надо с него.

— Люси перетасовала фотографии.

— Вроде была тут еще одна ее фотография. Да ладно. Давай обсудим сочинения.

— Люси, я должен кое в чем сознаться.

— В чем же?

— Я их не читал.

— А чего же ты сразу не сказал?

— Плохо соображал с утра, а ты меня вконец сбила с толку.

— Разговорами про книгу?

— Угу. Решил, успею просмотреть в обед. Но подошел шестиклассник со своими проблемами. И пошло…

— А что же после занятий мне об этом не сказал?

— Я ж предложил подвезти тебя.

Люси подровняла фотографии на колене.

— У тебя… было на уме что‑то другое?

— Ей богу! Провалиться мне, нет.

— Но интим сделал свое дело?

— Какое, Люси?

— Я дала волю воображению?

— Наверное, мое воображение зашло еще дальше.

— Чего ты хочешь?

Я осмелился обнять Люси, она чуть склонилась, и я прижался щекой к ее теплой упругой груди.

— Вот этого. На минуту.

Она положила руку мне на плечо, пальцами взъерошила волосы.

— Это что, твое хобби? Или тебя не понимает жена?

— Похоже, что я совсем разучился понимать ее в последнее время, — ответил я.

Она легонько потрепала меня по волосам и встала. Я смотрел, как она неторопливо подошла к шкафу, положила на место фотографии и села на тахту. Допив чай, поставила чашку. Я тоже поставил свою на поднос. Теперь, облокотившись о колени, опершись подбородком о ладони, она рассматривала меня прямым оценивающим взглядом, которого я старался избегать.

— Нет, это нелепо, — выговорила она наконец.

— Неожиданно — может, но нелепо? Совсем нет.

— Ты не удивишься, наверное, если узнаешь, сколько так называемых счастливо женатых мужчин вызывались утешить меня в моем одиночестве.

— Удивительного тут ничего нет.

— Но должна сказать, впервые меня вызывается утешать мужчина, который годится мне в сыновья.

— Не надо преувеличивать.

— Ну, почти что так.

— Ты возмущена?

— Не возмущена, а немножко удивлена. Обычная пятница, коллега предлагает подвезти меня — и нате вам.

— Да, примерно.

— Эдак нельзя, знаешь ли.

— Да, сущий стыд, — я умудрился улыбнуться.

— А разве мы сумеем делать потом вид, что ничего не произошло? Нам ведь работать вместе, ежедневно встречаться.

— Надо попробовать, тогда узнаем.

Она коротко вздохнула.

— Однажды я уступила. Я живой же человек, и монашеское призвание не по мне. Все получилось пошло, неуклюже, безрадостно, и потом мы не могли смотреть в глаза друг другу.

— Плохо выбирала. — Я опять подождал.

— Тебя дома ждут.

— Нет, — покачал я головой. — Я позвонил, а потом вспомнил, что дома никого нет.

— А врать умеешь?

— Не представлялось случая.

— Раньше такого не бывало?

— Нет.

Она покачала головой.

— Удивительно все‑таки. Я никогда не думала… Меньше всего ожидала, что ты и вдруг…

— А от кого ты больше всего ожидала?

— О, ну сам знаешь, выскочит порой мыслишка невесть откуда.

— А, может, есть человек, которого ты хотела бы видеть тут вместо меня?

— Ну, такой‑то есть. Я часто хочу, чтобы он сидел тут.

— Но его уже никогда не вернуть. — Она отвернулась, крутя в пальцах чашку.

— Люси… — позвал я. Когда она обернулась, посмотрел ей в глаза. — Люси, — повторил я. Мне не хотелось говорить такое вслух, но я надеялся, мои глаза сказали за меня. — Пожалуйста.

— В моем возрасте женщина гораздо привлекательнее, когда она одета, — сказала Люси.

— Чепуха! — Я повернул ее лицом к зеркалу. — Ты к себе несправедлива.

Внизу по улице проехал фургончик «Мороженое», его колокольчики вызванивали начальные такты какой‑то очень знакомой мелодии, но названия я вспомнить не мог: «Ба — ди ди — дом ди — ди дом да — ди, ди — доим — диии…»

Люси забралась в постель и, натянув одеяло до подбородка, наблюдала за мной из‑под прикрытых век. Я разделся, сложил одежду на стул.

— Иди ко мне, — проговорила Люси.

Люси прильнула ко мне, и я целовал ее в морщинки, собравшиеся в уголках глаз, в губы, в шею, в грудь.

— Никто… прошептала она.

— Что?

— Никто еще… никогда…

— Люси, любимая моя! Маленькая моя Люси!

— Не спи, — Люси провела пальцем по моим губам. Голос ее еле доносился.

— Мм — м…

— Гордон, не спи!

— Я не сплю, — еле удалось разлепить глаза.

— Спасибо тебе за то, что ты не сбежал от меня сразу же.

— Я хочу остаться.

— Но это невозможно. — Она, заложив руку за голову, произнесла со вздохом. — Теперь все уже позади. И сделанного не воротишь.

— Да, Люси.

— Учти, я не хочу стать причиной раздора между тобой и Эйлиной.

— Что ты, Люси! — Я поцеловал ее. — Ты не жалеешь о происшедшем?

— Нет, Гордон. Я очень благодарна тебе. Сегодня это было у меня, наверное, в последний раз.

— Почему?

— У меня же нет никого. А тебе нельзя больше приходить сюда.

— Очень жаль.

— Так надо, Гордон. Ты сам это прекрасно понимаешь.

— Похоже, ты права.

— Да, Гордон.

…Немного спустя Люси, прощаясь, сказала:

— Нам нельзя, ни в коем случае, никогда, ни словом, ни взглядом, ни жестом, заронить хоть малейшее подозрение, что между нами что‑то произошло; нет, мы по — прежнему только коллеги. В дружеских приятных отношениях. А коли тебе случится поймать меня на том, что я гляжу на тебя как кошка, отведавшая сливок, сделай вид, что причина тому вовсе иная.

— А помнить себе ты все‑таки разрешишь?

— Да, Гордон, будь уверен, я не забуду.

— Прощай, Люси, — сказал я. — Мой друг, моя милая.

Почти совсем стемнело. Я посидел в машине несколько минут, не двигаясь, расслабляясь, тихо постукивал мотор. Сделанного не воротишь, как сказала Люси, поступок уже не стереть из жизни: я и в мыслях не имел, что окажусь повинен в таком: разве в стенах моей неприступной крепости не было всего, в чем я нуждался? Но когда я раскрыл свою душу для раскаяния, оно даже краешком не задело меня. Наоборот, я чувствовал себя старше, умудреннее, будто, уступив мне, Люси незаметно подняла меня на следующую ступень зрелости. Обретя силу из другого источника, вне нашей жизни с Эйлиной, я первый раз, с тех пор как Эйлина отгородилась от меня, почувствовал, что, пожалуй, сумею провести нас обоих благополучно через нынешние наши трудности.

У нас свет не горит, дверь заперта. Я открыл своим ключом — опасение переросло в страх, а страх в панику. Я шагал по комнатам, щелкая выключателем. Постель застлана, одеяло натянуто ровно и аккуратно. Перед закрытой дверью в ванную комнату я помедлил, набираясь духу. В ванной тоже никого не было. Обмякнув, я сел на табурет. Пот остывал, холодел, и под конец меня даже прошиб озноб. Я сунул руку под пиджак, прижимая зачастившее сердце.

В гостиной на столе белела записка. Почерк, как обычно, аккуратный, четкий, но недовыведенные хвостики, неровный нажим выдавали нервную напряженность. У меня дрожали руки, когда я взял записку. «Гордон, дорогой, я ненадолго уезжаю. Хочу разобраться в себе. Не разыскивай меня у родителей. Все равно они не знают, где я. Как выправлюсь, дам о себе знать. Ты покамест сам собой займись. Честное слово, как все это обидно. Целую. Эйлина».

15

Нынешней весной у девушек в моде мужские твидовые куртки с замшевыми заплатами на локтях. Одна такая попалась мне в магазинчике отца — в очереди. Сзади девушка напоминает Эйлину, хотя ростом пониже: темные, как у Эйлины, волосы цепляются за высокий ворот белого свитера. Лицо — она повернулась уходить, купив пакетик рыбы и картошки — свежее, не помеченное опытом жизни. Юная, нетронутая, в предвкушении радостей. Не ведающая еще, каких жертв, возможно, потребует от нее мир.

— Привет, Кларис!

— О, мистер Тейлор!

— Как дела? Как малыш?

В глубине ее глаз зажглись искорки. Лицо сразу просветлело.

— Растет себе.

— Кто за ним приглядывает? Твоя мама?

— Она. Портит его только.

— Это уж наверняка. Ты не очень‑то ей позволяй.

В пятнадцать лет девушка сделала аборт, а в семнадцать ушла из школы и родила ребенка, отказавшись выйти замуж за его отца.

Покупателей обслуживала мать, а отец нес вахту у сковороды, переворачивая рыбу, снимая ломоть за ломтем безошибочно, так что, хотя конкурентов хватало, торговля шла бойко. Заведение только открылось, но руки матери уже почернели от типографской краски — пакетики рыбы она заворачивала еще и в газету. Улучив свободную минуту, бегала мыть руки на кухню. Мнительная, она страшилась: не дай бог, пристанет запашок жареной рыбы. Мать регулярно принимала ванну и всегда вешала рабочий наряд подальше от других платьев. Она кивнула, приглашая меня. Я поднял доску в конце прилавка и зашел. Теперь отец все внимание сосредоточил на сковороде с картошкой. Зачерпывал поджарившиеся ломтики дуршлагом, легонько постукивал по краю сковородки, стряхивая лишний жир, и отправлял их в желоб, идущий к прилавку. Ломтики сыпались с глухим перестуком.

— А, это ты, — заметил он меня.

В подсобке миссис Болстер, женщина средних лет с вьющимися рыжеватыми волосами, помогавшая в магазине в часы «пик», надевала нейлоновый рабочий халатик. Она улыбнулась, осведомилась, как делишки.

— Пойду мамочку твою подменю, — сказала она, — дам ей роздых. — Миссис Болстер страдала тиком, голова у нее периодически подергивалась в сторону — раза два — три кряду. Она настолько притерпелась, что уже и не замечала того. Посвистывая, закипал электрический чайник. В утомительные часы торговли мать забегала сюда взбодриться глоточком чая. Заварив чай и оставив его настаиваться, миссис Болстер отправилась к прилавку.

— Ну что, — мать прямиком пошла к раковине отмывать черноту с пальцев, — за покупками? Или родителей навестить?

Я вдруг почувствовал, что голоден.

— Пожевать не откажусь. — Мое желание поесть вне дома в такое время дня уже само по себе было необычно и перебрасывало мостик к вранью, которое я сочинил.

— Ты что, не обедал?

— Не стал возиться. Эйлина уехала погостить к матери. Ненадолго.

— А уроки в школе как же?

— Врач сказал, что у нее переутомление. Прописал отдых.

Прихватив большое блюдо, она ушла к прилавку и вернулась с двумя порциями рыбы, картошкой и горошком.

Я пододвинул стул и устроился за столиком с пластиковой столешницей. Поджаренная корочка рыбы хрустела, а мякоть рассыпалась. Мать, облокотившись о комод, прихлебывала чай, наблюдая, как жадно я ем.

— Ну и аппетит у тебя! Будто голодом морили полмесяца.

— Объедение! — промычал я с набитым ртом. — Чем больше ешь, тем больше хочется!

— Верно. Отец у нас кулинар отменный. — Она взглянула на висевшие на стене часы. Скоро за прилавком потребуются все наличные руки, тогда уже не до разговоров будет.

— Так куда теперь двинулся наш Бонни? — спросила она.

— Понятия не имею. А ты его не видела?

— Нет. Только в ту пятницу, когда вы к нам заходили. Может, домой вернулся?

— Понятия не имею, — повторил я. — Он был в понедельник, обещал позвонить.

— В понедельник? А к нам и не подумал зайти. — Сказано вроде как равнодушно, но в голосе пробивалась обида. — Ну, может, застыдится, — прибавила она.

— Ты про что?

— Вы куда от нас в пятницу‑то отправились?

— Да о чем ты?

— Гордон! Прекрасно ты понимаешь. Вон сколько в магазине народу толчется. Поневоле все новости услышишь. На пару всыпали хозяину? Или это наш Бонни в одиночку постарался?

Я проглотил кусок рыбы и запил чаем.

— Зря он его, конечно, но типчик попался и впрямь препоганый.

— А ты что же? Не мог приглядеть за братом?

— При чем тут я? Я же не нянька! Я дал ему постель и крышу над головой. Но не буду ж я учить его жить.

— Все‑таки…

— Мать, свершилось все в секунду. Он сшиб хозяина, я и шелохнуться не успел.

— И уложил того прямиком в больницу… как мы тут слыхали. Еще повезло, что не убил. Повезло, что за убийство ему не отвечать.

— Откуда Бонни мог знать, что тот болен сердцем?

— Смирял бы норов свой, так и дознаваться было бы ни к чему.

— Все верно. Да я его и не оправдываю. Ну а как хозяин? Не слышно?

— Живой, насколько нам известно. Но клиенты его разъярены. Грозятся разыскать Бонни и прописать ему порцию такого же лекарства.

— Да ну! Парни любят болтать, особенно под пиво. А в общем, Бонни все равно уже уехал.

— А ты не знаешь куда?

— Нет, я же сказал.

— А домой ему не звонил?

— Зачем это? Он обещался, что даст о себе знать. Сам и позвонит, как захочется. Разве не знаешь, о доме он месяцами не вспоминает. Билетики на матч, нацарапает открыточку и считает — долг исполнен.

— В нормальные времена это терпимо… Но…

— Когда же это у Бонни были нормальные времена?

— Проказы всякие — одно. Но после такого случая, гляди, и с футболом распростится.

— Я внушал ему — пересилить себя. Надо вернуться, договориться с клубом. Ну, может, он и послушался.

— А может, и нет.

В дверь просунулась голова отца.

— Доти! — Мать вышла, и через минуту вошел он, обтирая руки полотенцем.

— Мать покараулит сковороды минут десять, пока нет наплыва. — Он смотрел, как я уминаю последние ломтики картошки. — Наелся? Или еще?

— Нет, спасибо. Объелся. Вкусно. Уйдешь от дел, продай лицензию на свой секрет обжаривания.

— Секрета тут никакого. Секрет в поваре. — Он плеснул себе чая. — А Эйлина где?

Я выложил ему то же вранье, что и матери.

Отец призадумался. И ткнул на телефон.

— Звони Бонни.

— Но сейчас его не застать, — отнекивался я. Мне не хотелось говорить с Бонни, не продумав линию разговора. Да и побаивался я, что голос отца или матери наведет его на мысль, будто они посвящены во все обстоятельства, и он, обеляя себя, сболтнет лишнее. Но помешать позвонить им я не мог.

— Я хочу знать, где он, — заявил отец. — Номер его помнишь?

Я достал записную книжку, набрал номер. Щелкнул, включаясь, автоответчик, и раздался записанный на пленку голос Бонни. «Квартира Бонни Тейлора. Его нет дома. Желаете ограбить квартиру, бросайте трубку и рвите сюда. Желаете передать что, давайте, все едино — слушать не станет…» — я нажал рычаг, снова набрал номер и протянул трубку отцу. Тот с каменным лицом послушал и повесил трубку.

— Черт подери! — произнес он.

— Ну, двигаю! — Я застегнул пиджак. — Спасибо за угощение.

Я заходил объяснить отъезд Эйлины и узнать, нет ли вестей от Бонни. Теперь мне нестерпимо хотелось остаться одному, обмозговать положение, хотя мало надежды, что ум мой родит нечто более конструктивное, чем до сих пор.

— Потертый ты какой‑то, — заметил отец, разглядывая меня. — Надо следить за собой. Переживаешь об Эйлине?

— Да поправится она!

— А мы очень тревожимся за нее. И мать, и я. Совсем на нее непохоже. Она очень уравновешенная.

— Иные крепки только с виду. Наверное, давно уже она переутомилась. А тут еще свалилось происшествие у соседей. И доконало ее.

— Береги Эйлину. Наш тебе совет единственный — такие женщины, как твоя Эйлина, на деревьях не растут.

— Ясное дело. — Пусть у него укрепятся подозрения, что расстроил ее чем‑то я. До поры, до времени. — Тут выйду, — ткнул я на черный ход.

— Погоди‑ка! — окликнул отец.

— Что? — приостановился я.

— Бонни как‑то заводил речь, что не худо бы купить загородный дом. Будет где отдохнуть, отлежаться в тишине. Помнишь?

— Что‑то в этом роде припоминаю. Так что, купил?

— Ездил смотреть. И кажется, купил…

— А где? Помнишь?

— То‑то и оно. Напрочь вылетело. — Отец помотал головой. — В Котсуолде, что ли?

— Ну, а я‑то тем более не знаю. Разок он обмолвился, что ему нравится Сомерсет. Эйлина как раз про него рассказывала.

— В команде у него наверняка водятся близкие друзья — приятели. Кто‑то да есть, как не быть.

— Уж про дом он никому не проговорится. Тут одно неосторожное словцо, вцепится пресса, и убежище засветят.

Докатился. Изъясняюсь уже на языке шпионских романов. Но все‑таки у Бонни должен быть доверенный. Через кого‑то ему надо передавать поручения. Сейчас менеджеру, возможно, наплевать, но при обычных обстоятельствах он ни за что не потерпит, чтоб Бонни растворялся в пространстве.

— Но если Бонни купил себе дом, — задумчиво рассуждал отец, — чего же он туда не отправился? Зачем к нам приезжал?

— Повидаться хотел, — растолковал я. — Это понятно.

— Хм… А утешения не получил. Вот и отчалил, не оставив адреса… — Он примолк. — Вы поцапались? Чего он эдак вот хвостом крутанул?

— Газеты прилипли. Тут покоя не жди. Уже выведали, что он у меня.

— Гордон, ты не ответил. Вы поругались?

— Да! Лопнуло у меня терпение! — вздохнул я. — Ты видел, это назревало! Ничего серьезного, но притомился я поглаживать его по головке и причитать: «Бедняжечка Бонни». Вот он и сорвался.

— Взбеленился.

— Сильно сказано. Но в общем адреса не оставил. Я решил, как само собой разумеющееся: возвращается к себе домой. Да наверняка там он и есть.

— Позвоню утром.

— Утром как раз не застанешь. Если он вообще отвечает на звонки, а то, может, поставил на автоответчик, и все. — Я натянул пальто. — Что ж, еще раз спасибо. Пока.

Осенило меня, когда я сидел, уставясь в телевизор, — не вникая в мелькание событий на экране. Идти спать не хотелось, тут уж от неотвязных мыслей никуда не деться. Адвокат Бонни, домашний телефон которого Бонни носит при себе: ему он собирался звонить, чтобы прояснить вероятные последствия инцидента с Гринтом. Симпсон? Симмонс? Имя фигурировало в газетах, когда он защищал Бонни по обвинению в вождении машины в нетрезвом состоянии. Бонни на пределе сил, разливался перед судьей адвокат, нервы у него шалят после ответственного матча, он спас команду от поражения, забив два гола в последние десять минут. В те дни люди еще спускали Бонни кое — какие грешки, блистательность на поле намного перетягивала растущую репутацию скандалиста. Показатель алкоголя — Бонни давали подышать в трубку — чуть не вдвое превышал установленную норму: сто фунтов штрафа и лишение водительских прав на год — самый снисходительный приговор, о каком Бонни мог мечтать. Саймонс! А название фирмы?

Кое‑как подремав пару беспокойных часов, я поднялся в субботу ни свет ни заря. Пока настаивался чай, я разрезал апельсин и посасывал дольки, дожидаясь газеты. Когда ее принесли, я кинулся посмотреть календарь футбольных игр — команда Бонни играет дома. Разыскав телефон клуба по справочной, в десятом часу позвонил и попросил секретаря.

— Не сумеете ли вы, — попросил я, услышав женский голос, — дать мне адрес и телефон адвоката Бонни Тейлора?

— А кто интересуется?

— Его брат. Гордон Тейлор. Бонни гостил у меня на той неделе, но уже уехал. Где он, не знаю. А он просил передать ему кое‑что через адвоката. Но вот досада, куда‑то запропастился листок с координатами. Фамилия как будто Саймонс.

— Погодите минутку, ладно?

Я ждал. Снова объявился ее голос.

— Вот… — Я записал сведения под диктовку и попросил повторить.

— Знаете, я уже просила передать Бонни, что Деларю желает срочно переговорить с ним, — добавила секретарша. — Пожалуйста, напомните ему еще. — Я пообещал. — А вы, значит, не знаете, где его можно найти.

— Нет. Его телефон на автоответчике.

— Автоответчик я слышала, — сухо подтвердила она. — Назовите мне свой номер, мистер Тейлор. На всякий случай. Может, Деларю захочет побеседовать с вами.

— Пожалуйста, — я продиктовал ей. Деларю — менеджер команды. Это он перекупил Бонни у «Мидленда» за 450 тысяч фунтов два сезона назад. И, играя у него, Бонни почему‑то утратил радость от игры. Из‑за скандалов одновременно пострадала и репутация менеджера.

Я набрал нужный номер, молясь, чтобы в адвокатской конторе в субботу дежурили. Ответила опять женщина: помоложе предыдущей, судя по голосу. Я спросил Саймонса.

— Извините, мистера Саймонса сегодня нет. Могу я чем‑то помочь?

Я назвался.

— По — моему, Саймонс вел переговоры о покупке загородного дома для моего брата.

— Да, да…

Бдительность какая!

— Не могли бы вы поискать в бумагах адрес и телефон дома.

— Извините, правилами фирмы категорически запрещено разглашать информацию о клиентах.

— Понятно. Вы, может, даже удивляетесь, как это брат, а не знает адреса. Но видите ли, Бонни обожает напускать таинственность. А мне необходимо с ним связаться.

— У меня даже нет доказательств, что вы действительно тот, за кого себя выдаете.

Вот ведь как вышколена! Наверное, не проговорится даже, какого цвета у них в конторе туалетная бумага.

— Имя нашего отца, — давил я, — Алек. Матери — Дороти. Отец называет ее Доти. — Я продиктовал свой адрес и телефон. — Желаете, положу трубку, и вы перезвоните. Для гарантии.

— Все в порядке, мистер Тейлор. Прошу прощения. Я здесь одна, мистера Саймонса нет, все, что я в состоянии сделать, передать вашему брату любое ваше поручение.

— А вдруг вам не удастся ни разыскать его, ни дозвониться? Вы же не поедете туда? Дело семейное, крайней важности и срочности. Мне обязательно, во что бы то ни стало надо переговорить с братом. Сегодня же.

— Ну…

— Откажетесь, — нажимал я, — придется передавать срочное сообщение по радио. Вряд ли это понравится Бонни.

— Нет, конечно, — согласилась она. — Погодите минутку, я разыщу папку.

Через две минуты у меня было то, чего я добивался. Я не имел ни малейшего представления о местонахождении дома — он мог располагаться в любой точке Британских островов. А не то в северных департаментах Франции. Францию Бонни очень любил. Но дом купил в краю, открытом не во времена его взрослых странствий. Это было местечко, которое мы оба знали когда‑то очень хорошо, узнали в те годы, когда впечатления врезаются в память мгновенно и навечно: потом из памяти всегда можно извлечь зрелища, звуки и запахи бесконечно длинных, сладко — томительных летних дней детства.

Я разостлал карту. Демобилизовавшись из ВВС, отец вернулся на Шеффилдский сталелитейный завод, где начинал трудовую жизнь. В выходные дни он в компании с членами велосипедного клуба колесил по Дербиширу. В один из таких походов отец подружился с пожилой четой, обитавшей на небольшой ферме, помогал им по мелочам. Стал частенько наведываться к ним. Позже, сменив работу и переехав дальше на север, он переписывался с ними; правда, редко. А еще позднее, обзаведясь женой и двумя детьми, он в одно прекрасное воскресенье, повинуясь порыву, запихал всех нас в потрепанный «форд попьюлар» и покатил знакомить со старыми любимыми местами. Хеншоу при виде нас с братом пришли в восторг. Отношения их с отцом носили характер уважительный, вежливый, почти официальный, в те дни такие отношения были не редкость. Обоим было уже за шестьдесят, детей у них не было, и мы с Бонни служили для них источником радости. По их просьбе родители разрешили нам пожить летом на ферме.

В наш второй и последний приезд туда я и подрался с Бонни. Из‑за девочки. Звали ее Сони Элизабет Уэлс. В двенадцать лет это было загляденье: черные кудряшки, темные блестящие глазки, набухающие уже грудки, длинные, покрытые пушком ноги — родинка под правой коленкой. Прознав про двух приезжих мальчиков, она завела обычай наведываться из деревни, чтоб покрасоваться перед ними. Перед сном я фантазировал, как спасаю ее от страшных природных стихий. Тогда Бонни еще презирал девчонок, но едва до меня дошло, что он — соперник в моих притязаниях на симпатии Сони Элизабет, я лавиной обрушился на него. Свирепость моего гнева ошеломила не только его, но и заодно меня.

Бонни уже мастерски играл в футбол и успел выбиться в фавориты, отодвинув меня в тень, хотя я и был двумя годами старше. Я уступал ему в физической ловкости, я больше интересовался книгами, а к спорту относился как к повинности. В школу привел его я, и я опекал его на первых порах, но незаметно, полегоньку превратился в брата Бонни Тейлора. Когда появилась Сони, он был не прочь принять девичье поклонение, до того презрительно им отвергавшееся. И я набросился на него. От драки он не уклонился: мы находились в том возрасте, когда я еще превосходил его в весе и росте, увертливость не давала ему решающего преимущества. Я молотил и молотил его, до синяков. Хеншоу, добряки необыкновенные, в ужас пришли от моей свирепости, от ярости брата на брата. Призвали родителей. Акция излишняя, трещина закрылась бы и мы спокойно и мирно дожили б до конца каникул. Но что Хеншоу смыслили в мальчишках? Еще меньше разбирались они в отношениях между братьями. Что могут породить братские отношения и что вынести, не сломавшись. Итак, драку отнесли к разряду чрезвычайных происшествий. Через два дня приехали родители, в фермерской гостиной состоялось конфиденциальное совещание. Пристыженные отец с матерью забрали нас домой, и мать (не отец), распалившись, пока подыскивала слова похлестче, дабы осудить мое поведение, наконец, не выдержав, отлупила меня.

А Сони Элизабет? Что она? Темноглазая эта красоточка? Я встретил ее всего разок на деревенской улице, где, гуляя с подружкой, она нарочито не обращала на меня никакого внимания. Хеншоу умер на следующий год. А его жена через год после него.

Я посмотрел на карту. Некогда деревня представлялась далекой — предалекой, словно обратная сторона Луны; теперь — на расстоянии короткой автомобильной поездки по шестирядной автостраде. Потребуется — можно до обеда обернуться. Мне казалось, что это не то место, о котором Бонни любит вспоминать. Сколько же иронии в его выборе, если учесть нынешнюю ситуацию!

16

Туда я так больше и не выбрался. Меня манили другие края, где я бродил, проводил выходные, ездил на пикники. Теперь смотрел на серые долины к западу от автострады и в памяти вставали: склон горы, расходящийся клином лесок, запах свежевыпеченного хлеба на ферме, облезлые скамьи и тяжкие натужные вздохи фисгармонии в полупустой молельне. И где‑то неподалеку прогуливается на воскресном закатном солнышке Сони Элизабет, даря капризно свое присутствие в ответ на поклонение, причитающееся ей по праву.

Мы с Бонни не обмолвились про нее ни единым грязным словом, хотя словарь наш не страдал от их скудости. Девочка была для нас вне этого. Она несла тайну, которая с этой поры заняла важное место в жизни нас обоих. Бонни начал водить компанию с девчонками: пестрая череда их свидетельствовала, что ни одна не задевала его всерьез. Хотя подружки его все до одной были как на подбор: прехорошенькие, за каждой стелется хвост воздыхателей. Бонни оттачивал коготки, поучая меня, что грубая сила — ничто. Силой ничего не добьешься. Сам он может победить девчонку, стоит пальцем поманить. Он и манил на тот или иной лад с тех самых пор.

Я катил сквозь сверкающее солнечное утро, сквозь налетающие ливни, иногда менявшиеся на мокрый снег. В Бакстоне я купил топографическую карту местности и, заехав в паб, заказал кружку пива, спросил, можно ли чего перекусить.

— Нет, — буркнул хозяин, — готовим только по будням.

— И даже сандвичей нет?

— Нет. Обслуги нет.

— Сколько же, интересно, требуется обслуги, чтобы состряпать сандвич?

Он испепелил меня взглядом, очевидно, приберегаемым для особых тупиц.

— Сделать один, не успеешь оглянуться, как подавай еще дюжину.

Я в зале сидел один — одинешенек. Правда, было еще рано.

— И прибыль не соблазняет?

— Обслуги нет, — проворчал хозяин, — а по выходным и продуктов.

Я забрел явно не туда, но кружка уже налита, и, усевшись за стол и изучая карту, задумался было над гостеприимством английских пивных. Через минуту я резко оттолкнул ее, хлебнул пива и грохнул кружкой по столу. Хозяин обернулся на стук. Может, истолковал его как раздражение, но я лишь выразил напавшую на меня оторопь. С какой стати я сюда явился? Как случилось, что фундамент моей жизни рассыпался в считанные дни? Эти тошные мысли я прокручивал чисто механически, не давая сознанию прояснить ситуацию до конца. Мне все не верилось в ее реальность.

Хозяин, выйдя из‑за стойки, собирал пустые кружки с соседнего столика. Я почувствовал, как он, прежде чем отойти, исподтишка глянул в мою сторону. Прельстился я фасадом паба. Снаружи он напоминал старинный уютный постоялый двор. Таковым и был. А какой‑то архитектор злачных мест переоборудовал безнадежно устаревший интерьер в беспросветно унылый, вгоняющий в тоску, современный. Потянувшись за картой — она свалилась на скамейку, — я заметил исполосованную хлорвиниловую обивку. Кто‑то выразил свое впечатление с бесцеремонностью, которой я — единожды в жизни — позавидовал.

Докончив пиво, я вышел. Чуть дальше по улице на одном из георгианских домов виднелась неоновая вывеска гостиницы.

Заперев бинокль, взятый из сумки, в багажник «мини», я вошел в гостиницу. Попросил у дежурной номер. Меня проводили в конец верхнего коридора со скрипучим полом, покрытым толстым ковром. В номере две огромные кровати, над каждой акварель с видами старого Бакстона. Ополоснув лицо и руки, я снова спустился, разыскав столовую, пообедал бифштексом и пирогом с почками, запил еду еще одной кружкой пива. И отправился к машине.

Спустя четверть часа за окошком уже мелькали распаханные поля, лучи солнца местами золотили застоявшуюся в бороздах воду. Ни единого домика, никаких строений по эту сторону дороги. Я высматривал ориентиры. За той кромкой должен быть карьер. Дальше по левую сторону лес. Да, все верно. Но сейчас, ранней весной, лес стоит обнаженный, а мы видели его всегда в пышной тенистой листве. «О Единорог в гуще кедровника. Нет волшебства, что укажет тропинку к нему. Светлое детство, вздохом прошелестевшее в зеленых лесах».

Я ехал все дальше, к деревне. На стену часовенки прилеплена фирменная дощечка сталепрокатной компании. Сюда с разрешения наших родителей — бывших прихожан англиканской церкви — водили нас Хеншоу. На главной улице из мрачных серокаменных домов я затормозил — надо было кое‑что купить. Я уже толкнул дверь мелочной лавки, и только тут заметил на стекле имя владельца «Ф. Уэлс». Сердце у меня екнуло. Нужно было выйти и все обдумать, но продавец выжидающе уставился на меня. Я крутанул вращающийся стеллаж с дешевенькими книжками, выгадывая время. Неужто такое бывает?

— Чем могу быть полезен?

Хозяину за пятьдесят, худощавое лицо, очки в мощной оправе; волосы гладкие, темные, еще не тронутые сединой, коротко острижены на затылке и висках.

— Какие у вас сигары из небольших?

Он обвел рукой полку.

— «Гамлет», «Маникин». И слабые — «Джон Плейерс». На них особый спрос.

— Их и возьму. — Я заплатил. — Что случилось с фермой Хеншоу? Она стояла там, за холмом.

— Хеншоу? — Он расплылся в улыбке, в которой читался восторг: вот встретился, дескать, полный невежда. — От жизни малость поотстали, а? Они умерли. Оба. Уже пятнадцать лет назад.

— Это я знаю. Я их ферму не найду.

— А ферму снесли. Прокатился бульдозер, и осталось гладкое место.

— Понятно. Вы при Хеншоу не держали магазин?

— Нет, что вы! Я купил дело, когда прикрыли карьер и меня выбросили на улицу. Бывали, выходит, в наших местах?

— Гостил у Хеншоу несколько раз. — Уголком глаза я засек женщину, появившуюся из‑за полок. Она наклонилась, разыскивая что‑то под прилавком.

— Ну, что на этот раз потеряла? — окликнул продавец.

— Перчатки Дарена. Опять куда‑то засунул. Терпеть их не может.

— В деревне жила тогда одна девочка. Сони Элизабет Уэлс. Не ваша случайно родственница?

Продавец, прищурив глаза, вгляделся в меня внимательнее. И снова ехидная ухмылочка. У него вообще был вид всезнающий и язвительный. Могу поспорить, у своих постоянных покупателей он пользуется славой человека солидного. Его взгляд стрельнул поверх меня в угол. Когда я стал оборачиваться вслед, он известил:

— Вот она. На вас смотрит.

Женщина, услышав свое имя, выпрямилась и стала разглядывать меня. Я почувствовал, что уши у меня вспыхнули.

— Сони, тут тобой молодые люди интересуются.

На тощей фигурке болтался нейлоновый халат. Удивительно, так рано стала расцветать, а сейчас грудь почти плоская. Я заметил обручальное и свадебное кольцо.

— Мы с вами знакомы?

Хорошенькой и то не назовешь. Кожа тусклая, мешки под узкими глазами: не то наплакалась, не то плохо выспалась и еще не умывалась. Рот, очертания которого она унаследовала от человека за прилавком, узкий, уголки губ опущены, словно бы самой природой не предназначены для улыбок.

— Вряд ли вы меня помните, — обратился я к ней. — Но как‑то летом я гостил на ферме Хеншоу. Вам было тогда лет двенадцать — тринадцать.

— Вас было двое, — вдруг сказала она. — Братья, да?

— Верно.

— Я бы вас не узнала. Может, из‑за бороды.

— Давно все было. — И я вряд ли узнал бы ее, случись столкнуться где‑нибудь. Я тщетно выискивал былую живость, чудо, которое делало ее совершенно неотразимой в детстве.

— А… вы еще любили драться, — припомнила она.

— Ну что вы! — опешил я на минуту.

— Нет, нет, я ж помню, — настаивала она. — Дрались вы вовсю. Вы старший или младший?

— Старший.

Она кивнула, по — прежнему не спуская с меня глаз.

— А ваш брат как?

— Нормально.

В задней комнате что‑то грохнуло. Она встрепенулась.

— Дар — рен! Чертенок, а не ребенок! Вечно бедокурит! — Она заторопилась туда.

— Помогает мне в магазине, — объяснил Уэлс. — Жена умерла почти два года назад, а зятек вечно в разъездах. Нефтяное оборудование. А вы в наших краях тоже по делам?

— Нет, я так. Проездом.

— А чем занимаетесь?

— Учитель английского.

— Ага! Я так и знал! Что кто‑то в этом роде. Бакенбарды ваши… — Он пощипал свой чисто выскобленный подбородок.

И говорит, подумал я, совсем не желая обидеть. Всего лишь, чванясь знанием человеческой натуры, бесцеремонно пришлепнул ярлык подобно любому поклоннику штампов. Интересно, как бы они с Сони отреагировали, скажи я, кем стал мой младший брат?

Вошел покупатель, я распрощался.

Помнится, Маккормак сказал, что мы теряем детей, потому что они вырастают и меняются. Фрэнсис навсегда останется восемнадцатилетней и красивой. Кэтрин Хэтерингтон будет жива в памяти Люси школьницей, пока Люси не увидит несчастную умалишенную миссис Нортон. Тогда Кэтрин, как только что прелестную малышку Сони, сотрет из существования женщина, в которую та превратилась.

Я тянул время. Крюк я дал отчасти из любопытства, вполне понятного, но главным образом, чтобы подольше ехать. Плана действий у меня еще не было. Нагрянуть в роли обманутого разъяренного мужа — такое мне не улыбалось. По — прежнему не столько злился я, сколько недоумевал, стараясь расшифровать подоплеку банальнейшей ситуации. Принять банальность, значило признать факт, что обретался я в искусственном мирке. Ладно, пусть я никогда не предполагал, что на себе испытаю что‑то из того, другого мира — мира созидания и творчества; побед и провалов; тяжкого труда, пота и профессионализма; мучений, боли и нравственной неустойчивости. Я был человек осведомленный: читал, слушал, смотрел. Развешивал картины на стенах, устанавливал собрания сочинений на полках, расставлял в аккуратные ряды красочные конверты с пластинками. Витийствовал об искусстве — новые капли в море критических суждений — и не ведал ничего, потому что ничего из этого не выстрадал. Эйлина справедливо обличила меня. Да, я жил на обочине, вечным зрителем. Но сколько в том взрыве крылось самооправдания? И почему вдруг истина предъявленного обвинения обязывает меня покорно стелиться им под ноги? Топчите, мол, на здоровье!

Сони Элизабет в синей курточке и брюках вышла из отцовского магазина, ведя за руку мальчонку лет трех. Каждые несколько шагов ей приходилось останавливаться и увещевать сынишку. Наконец она нагнулась, шлепнула его по попке и рысцой припустилась дальше, волоча малыша за собой. Тот вприпрыжку поспевал следом.

Я так и предполагал, что разыскать дом Бонни будет нелегко. Адрес из тех, когда в поисках бесконечно плутаешь по кругу радиусом в три мили. От карты, даже топографической, польза невелика. При других обстоятельствах я бы позвонил и получил точные указания. Поколесив с полчаса, я увидел почтовую машину, приткнувшуюся у дороги, водитель выгребал письма из почтового ящика. Затормозив, я вылез.

Сообщив мне несколько приметных объектов для ориентировки, он добавил:

— Там владельцы сменились. Живут обособленно.

— Это друзья моих друзей. Сам я с ними не знаком, — пояснил я.

Он переправил скудное содержимое почтового ящика в сумку и отправился к фургончику. Вдруг, насторожившись, он закричал:

— Поберегись!

Раньше меня он уловил рокот машины, приближающейся на большой скорости из‑за холма. На скорости, слишком высокой для такой дороги. Я укрылся между фургончиком и «мини», машина пролетела мимо.

— Во, бешеные! — ругнулся почтальон. — Думают, им тут автострада!

Я согласно покивал, выходя из‑под прикрытия и таращась вслед машине, уже исчезавшей на той же скорости за следующим холмом. Как ни быстро мелькнула она, я почти не сомневался, что это «ягуар» Бонни. И был уверен, что за рулем не он.

17

Дорога к коттеджу вилась сквозь рощи лиственниц и берез. Потом по лугу. Из родника в лощине бежал нешироким потоком ручеек. Земля, усыпанная щебнем, уберегавшим дорогу от превращения в болото, просырела. Как только выпадет снег, дорога станет непроезжей.

Я вылез из своей малолитражки на прогалине, у начала дороги, решив подобраться к дому незамеченным. С пригорка показалась крыша дома. Сквозь тучи лучистым столбом пролилось солнце. Я пошел дальше, держась откоса, и наконец увидел дом целиком. Серое двухэтажное строение, рамы выкрашены в белый цвет. Пока я рассматривал коттедж, с черепиц потянулся парок — их пригрело солнце. Машина Бонни стояла у дома, крышка багажника поднята. Я отпрянул — появилась Эйлина. Она волокла чемодан. Затолкав его в багажник, она приложила руку козырьком, озираясь по сторонам. Я навел на нее бинокль. Взмокшие от пота волосы липли ко лбу. В какой‑то миг, когда Эйлина повернула голову, мне почудилось, что взглянула она прямо на меня. В глазах — испуг.

Когда она зашла в дом, я вскарабкался по склону и, обежав коттедж, стал пробираться через рощу буковых деревьев, подкрадываясь к дому с той стороны, на которую выходили лишь матовые оконца ванны и кладовка на первом этаже. Минута, я уже воровато заглядываю в большую квадратную кухню. Дверь кухни настежь, через нее видна передняя. Эйлина в очередной раз пропутешествовала к машине, мелькнула у парадной двери и снова скрылась. А где же Бонни? Кто знает, гадал я, может, следит за моими замысловатыми хитроумными маневрами и подстерегает. Вот вынырнет и превратит меня в посмешище.

Я юркнул за угол, к парадной двери. Стоя у стены на солнце, я почувствовал, что начинаю потеть — на мне был плащ да еще толстый свитер. Подобравшись, как солдат перед штурмом, я развернулся и вошел в переднюю.

Эйлина как раз выходила. Ее реакцией — я стоял против солнца и для нее был лишь темным силуэтом, преграждавшим ей дорогу, — был неподдельный ужас. Она взвизгнула, выронила из рук вещи и, повернувшись, стремглав припустилась через коридор. Точно вспугнутый заяц, на миг остановилась, метнулась было туда — сюда, словно решая, не вскочить ли в нижнюю комнату, но все‑таки продолжила бегство, взлетела по лестнице и скрылась. Я услышал, как захлопнулась дверь и в ней повернулся ключ.

Подойдя к лестнице, я окликнул Эйлину. Бесполезно. Лишь когда я крикнул еще два раза, дверь приотворилась, и на площадке раздались боязливые шаги. Эйлина выступила из‑за угла, взглянула на меня, села на верхнюю ступеньку и, прикрыв лицо руками, разрыдалась.

Я стал подниматься, поравнялся с нею и остановился, не пытаясь к ней прикоснуться.

— В чем дело? Ты что, одна здесь? А Бонни где?

Ей не удавалось ничего выговорить.

— Почему ты так переполошилась?

— Я решила, решила, что вернулись они…

— Кто они? Отчего ты одна? Вещи укладываешь? А где Бонни? — допытывался я.

— Его тут нет.

— А где он? Куда мог подеваться? Без машины? — Мне стало зябко. Не только от того, что в доме тянуло прохладой, не сравнить с солнцепеком в саду. По спине пополз холодок. — Ты что, собралась уезжать?

— Да, — кивнула она.

— Но что все‑таки происходит?

Шмыгнув, она рукой отерла нос и принялась рассказывать, голос у нее срывался.

— Все случилось ночью. Я пошла спать, а Бонни сказал, что побродит в лесу. Подышит перед сном. Он все не возвращался, и я…

— Непонятно… Что значит не возвращался? Ты что же, к себе его ждала?

— Нет. На этот счет мы с ним договорились.

— Вот как. Договорились, значит.

— Наверное, я задремала, а когда очнулась, поняла почему‑то, что его нет. Не спрашивай как. Поняла, и все. Я встала, заглянула к нему. Пусто. Постель не тронута. Свет внизу так и горит. Я решила — выйду, покричу его. У меня… будто стерлось ощущение времени. Я не представляла, давно ли его нет.

— А сколько было времени?

— Уже глухая ночь. После ужина мы с ним засиделись, разговаривали. Бонни порядком выпил. Я подумала, вдруг он наткнулся в темноте на что‑то, ударился и потерял сознание. И тут… я уже шла к двери, я услышала… стукнулось что‑то, глухо так. О дверь. Это был Бонни. Он упал на ступеньки. Его нога… господи, его нога! Но сначала я увидела его лицо. Вздутое, опухшее. А куртка, брюки! Разодраны, в грязи! Я кое‑как затащила его в дом, уложила на диван. Видел бы ты его! Смотреть страшно!

— Они тут, выходит, побывали, подумал я вслух.

— Кто? Откуда ты знаешь?

— А Бонни что сказал?

— Сказал, что бродил по лесу неподалеку, и вдруг откуда ни возьмись — двое.

— Бонни их знает?

— Нет. Зато парочка его знала. Один окликнул его по имени.

— И они измордовали его и бросили.

— О, господи! Видел бы ты его, Гордон! Я сделала все, что сумела! Хотела позвонить, врача вызвать, так они где‑то перерезали провод. Бонни попросил: переждем до утра, а там видно будет. Отослал меня спать, но какой уж там сон! Вернулась и сидела рядом с ним. Нога у него… За ночь она чудовищно распухла! Колено стало как… футбольный мяч. Он сам так выразился! А как ему было больно! Весь в поту. Без конца просил чаю. Погорячее. Я заваривала чайник за чайником, но он сгорал от жажды.

— Ему сломали ногу?

— Да. Он, правда, сказал, что, может, все‑таки не сломали. Умудрился согнуть чуточку в колене, но видно было — это доставляет ему нестерпимые муки. Утром я хотела вызвать врача и полицию. Он запретил. Сказал, что не желает видеть тут чужих. Пресса, мол, спляшет на моих костях, стоит им пронюхать, что я находилась с ним одна. Без твоего ведома, — обняв колени, она припала к ним щекой, слегка раскачиваясь. — А как ты узнал?

— Немножко детективных изысканий. Давай дальше…

— Ну, утром я усадила его в машину и повезла в бакстонскую больницу. Его осмотрели и посоветовали везти в Честерфилд.

— Он там?

— Да. А канители сколько! Пока дождались очереди, потом возила его из больницы в больницу, потом они торговались, принимать его, не принимать, да есть ли у них места… и все время он едва создание не терял. Мне ужасно не хотелось ехать сюда одной, но кому‑то надо перевезти вещи.

Я присел ступенькой ниже и закурил сигару, ту, что купил у Уэлсов. Пережидал очередной приступ плача Эйлины.

— Все‑таки поднапрягись и растолкуй, зачем ты сюда прикатила? — Она молчала. — Как сюда добиралась?

— Бонни вчера позвонил. Сообщил, где он. Интересовался, хорошо ли я себя чувствую. Я сказала, что приеду. Села на шеффилдский автобус, в Шеффилде пересела на честерфилдский, а там он меня встретил на машине.

— Эйлина, ты влюблена в Бонни? — Я подождал. — Ты больше не любишь меня?

Она все молчала. Я встал, шагнул мимо нее, прошелся по площадке. Дверь в спальню была открыта. Я вошел. Широкая кровать, застланная одеялом. Поперек брошено пальто Эйлины, рядом притулился чемодан. Я смотрел в окно, когда она тоже вошла.

— Это произошло тут?

— Что? — простодушно спросила она.

— Осуществление твоей страсти? Неужели непонятно? Кровосмесительной страсти, как нарекли бы ее в прежние времена.

— Я же сказала — мы не были близки.

— Ах, ну да! Ваш уговор! А зачем вы договаривались?

— К этому шагу мы не были готовы. После такого уже нет пути назад.

Как сказала Люси: сделанного не воротишь.

— Бонни любит тебя?

— Брось ты, Гордон, эту игру в слова. Они не несут в себе никакого смысла.

— Скажи ты слова, которые наполнены смыслом.

— Я ему нужна.

— И давно?

— Думаю, давно.

— Жалко‑то как, что не он встретил тебя первым. Правда, в столь мелкие подробности Бонни никогда не вдавался.

— Прости, Гордон. Мне тоже очень тяжело. Я не хотела ничего такого.

— Но почувствовала, что это сильнее нас всех? Так? Что, черт возьми, произошло с тобой и со мной? Вот чего я никак не могу понять. Ведь нам было хорошо. Очень. Ты мучилась от того, что у тебя не может быть ребенка. Ты изводилась, считая, что обделяешь меня. Что, с Бонни по — другому?

— Эта проблема тут ни при чем.

Я швырнул окурок на выпачканный пол и подошел к ней.

— Ради бога, Эйлина, к чему мы идем? Не бывает же, чтоб вот так, в одночасье, сокрушилось все хорошее? — Я держал ее за плечи. По лицу ее покатились слезы. Я целовал ее горячее лицо, подбирая слезы языком.

— Эйлина, Эйлина… Ведь верная была ставка…

Как я ненавидел этот дом! Это пристанище, это убежище от тревог мира! Дом, где моя жена окончательно стала мне чужой! Я снова отошел к окну. Наплывшее облачко пригасило блеск стекла, и я увидел ее отражение: сидит на краю кровати, опустив голову, сложив руки на коленях.

— Что еще отнести в машину? — спросил я. — «Мини» стоит у въезда на шоссе. Я поведу «ягуар», а ты поезжай следом.

— Я не убегала от тебя, — безучастно произнесла она. — Утром я бы вернулась домой.

— Это правда?

— У нас с ним был уговор. Вчера вечером решили, до того, как…

— А сейчас?

— Ты должен понять. Бонни, наверное, уже не играть.

— Стало быть, одна из его проблем решена. — Господи, что за подлость и бессердечие сказать такое.

Она молчала. Я ждал, по — прежнему избегая прямо смотреть на нее.

— Если Бонни не обратится в полицию, этим мерзавцам все сойдет с рук.

— Он знает, кто это?

— Нет… А ты?

— Наверное, те, кто нам названивал.

— Но ты хоть знаешь их в лицо?

— По — моему, да…

«Бог знает» — говорил когда‑то Маккормак. Маккормак, у которого погибла дочь. «Знает и покарает его». Может, сбылось то пророчество? Когда отместка — злобная, зверская — с лихвой перевесила пустячный проступок?

— Гордон, я хочу спросить. Не хочу, но надо.

— О чем же?

— Это ты… указал им путь? Ты открыл, где найти Бонни?

— Чего? Он тебя надоумил? — обернулся я к ней. — Внушил тебе такую мысль?

— Нет, но…

— За кого ты меня принимаешь?

— Прости… Я сама не верю, но спросить было необходимо. Не понимаю, как же тогда…

— Эйлина… — начал я. У меня на лице, подумалось мне, наверное, такое же выражение, как у Уэлса, когда я спрашивал его о Хеншоу: выражение человека, для которого любое неведение — глупость, приводящая его в состояние злорадного восторга. Я сразу, еще на лестнице, догадался, как все случилось. Я не собирался просвещать ее, но после такого вопроса не вытерпел.

— Эйлина, выследили тебя. Они поступили очень просто — ехали за автобусом, видели твою встречу с Бонни. Ты привела их к нему.

18

Мы перетаскали все вещи, освободили холодильник, отключили воду, электричество, зашторили окна в пустых комнатах. И, заперев двери, уехали. Эти обыденные хлопоты неодолимо и горько напомнили мне наш с Эйлиной отъезд из коттеджа в Паттердейле. Как‑то раз вскоре после нашей свадьбы мы жили с ней там пару недель. Молча бродили по окрестностям, оставляя разговоры на вечер, заходили в пабы, по вечерам предавались любви на диковинной кровати, матрац был с упругими тугими пружинами, и Эйлина умирала с хохоту, что мы словно на батуте. Мы тогда еще не все открыли друг в друге — не все привычки и предпочтения. «Я понятия не имел, что ты это любишь», или: «А ты мне никогда не говорил про это». Мы были интересны друг другу круглые сутки.

Подобная пора в жизни бывает только раз. Теперь мы знаем друг друга слишком подробно. Знаем многое, но главное так и останется непознанным. Потому что пути назад нет. Произнесены слова и совершены поступки, которые уже не забудутся. Когда я, мучась потерей и ее подозрениями, что я предатель, ответил обвинением, что несчастье на Бонни навлекла она, я увидел, она вздрогнула, признав мою правоту. Тут я осознал: зашел чересчур далеко, всяким оскорблениям есть предел. Независимо от того, чем все кончится для меня, я обязан удержаться на грани. Еще один ложный шажок, и Эйлина того гляди надломится, и ее уж не вернешь.

Мне дорога эта женщина. Выглядит она спокойно, но внутреннее напряжение не отпускает ее. Натянутая до предела, дрожит мелкой дрожью, точно в ознобе.

Она мне дорога — теперь я осознал это — именно метаниями души и противоречивостью натуры.

Но, когда мы добрались до шоссе и я притормозил рядом с малолитражкой, страх необратимости утраты обуял меня с новой силой.

— Гордон…

Я не мог ответить. Меня переполнял панический ужас: может быть, сегодня я в последний раз с ней наедине. От страха у меня стучали зубы.

— Гордон… — Она взяла меня за руку.

Просвистела мимо машина, поприветствовала нас заливистым гудком. Я совладал с собой, но мог снова сорваться в любую минуту.

— Все в порядке… Послушай, я снял номер в Бакстоне, у меня там сумка. Поезжай следом, обсудим в гостинице, что предпринимать сегодня.

Я передал ей ключи. Она вылезла. Развернув «ягуар», двинулся не спеша, замедляя ход на подъемах и поворотах, и наконец сзади показалась малолитражка.

Распогодилось: чистый солнечный свет омывал вольные просторы холмов, деревни, одинокие фермы. Упорно катили между карьерами, изрезавшими местность столетья назад: память о давно покинувших наш мир, об их борьбе за существование. Неподалеку ютилась деревенька, мужество ее жителей вошло в легенду. Во времена Великой Чумы местный викарий, заметив, что зараза проникла в Эйм, обошел прихожан, призывая их не впускать и не выпускать из деревни никого. Запереть заразу. Жители повиновались. И чума опустошила селение.

В самую пору вдохновиться примером мужества. Нам не ждать пощады. О том, где ночевал Бонни, уже стало ведомо, всплывут и другие подробности. И это только начало. Когда исчерпается все, затухнут скандалы, сплетни, пересуды, поношения, все‑таки останется вопрос: что станет с нами троими? Как выкарабкаться?