148. «Осенний день… и закипают слезы…»
Осенний день… и закипают слезы,
Как витамины в сереньком плаще
Здоровья, пользы. Что же нам дороже,
Чем духа жизнь в тугой земной праще?
Ты голод облаков и листьев жажда.
Твой шаг — во взмахах мельниц ветряных,
В дыханьи свежем с заревого пляжа —
Сечет туманы, сны и пелены.
Ты утром, вечером — всегда сквозь битву
Всех предрассудков — сердце, разум, дуб
И то, что попрано, что позабыто
И отдано забвению на сруб.
Ты явственнее всех, ты всех нежнее,
Ты девушка на каждой смене лет,
Где пустыри, где черный ветер веет
И где тебя так ощутимо нет.
Ты так живешь в плену у Мукомола,
Так сходят тропики в наш хмурый сад.
И утро каждое — цветы и пчелы,
И каждый день — завещанный наряд.
149. «В покорстве мудрости пытливом и глубоком…»
В покорстве мудрости пытливом и глубоком
Я завершаю день познанья и забот.
Часы мои текут, несясь глухим потоком,
Не различая бездн, не находя высот.
И наяву — во сне, в движении — покое,
Двух полюсов в себе являя тайный смысл,
Стихаю ныне в бесконечном ровном строе
Себе довлеющих непостижимых числ.
И длится ток судеб, — загадочен, безмерен, —
В людских слезах, в проклятьях, в нежности, в хуле.
Покорство мудрости… Зачем, чему я верен,
Свой завершая день на каменной земле?
150. «Земля и ломоть сна и золото в ночах…»
Земля и ломоть сна и золото в ночах…
Дрожит фонарь, и лужа на панели
Вдруг отразила вечер, вечность, страх —
Всё, что мы видели, но проглядели.
Я падаю на дно, кувыркаясь, крутясь,
В былом, в небывшем страстно цепенея.
И отраженный вечер повторяет вязь:
Креузы гибель, торжество Медеи.
С утра ты будешь здесь… И руно я сложу
К живым твоим стопам… И встану одинокий
В пролете долгих дней на серую межу,
Где нет ни совершенства, ни порока.
151. «За облака и выше — до небес…»
За облака и выше — до небес,
До сереньких страниц, до мысли,
Идущей в мир с ружьем наперевес,
До сумерек, где сны повисли,
Где шлепанцами смерть моя стучит,
Такая древняя персона —
И до утра сурово шелестит
Наследьем Гёте и Платона.
Но выше — до твоих колен,
Пред плахою склонив колени,
И здесь кончаются у вечных стен
Все мысли, все ступени.
152. «Грозясь и стекла вышибая заревом…»
Грозясь и стекла вышибая заревом — и окна чуть дрожат —
И на пуантах в башню — с башни вдруг:
фигурам становиться в ряд!
И королева в синем, в черном, и шелка ее шуршат — и взор
Ресницами-гирляндами во двор: менять и повторять узор.
Чей ход? Грозясь, смеясь, ресницами: чей ход?
и палец на устах:
Ход короля. Ход королем. Ход предпоследний —
и последний: ах!
И башней: шах! — и башней: мат! — и с башни вниз,
во двор, во прах. Зачем?
Затем, что ночь сменяет день. Сменяет ночь и зарево поэм.
153. «Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье…»
Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье
И сдавит шею тайны ожерелье.
Соблазнов, снов и истины и веры
Молчаньем отсчитаешь меру.
Но имя… имя… Знаю: так и надо.
В нем каждая жемчужина — шарада:
Пред образом отринутая совесть.
На кладбище законченная повесть.
И вот поют магические зелья.
И каплями жемчужин в дым похмелья —
Мой окрик, шепот мой о еле внятном,
Об имени твоем о непонятном.
154. «Когда совсем уж не было надежды…»
Когда совсем уж не было надежды,
Я темным стал, я озверел от боли,
Затем что каменны твои одежды,
Затем что каменна моя недоля.
Но твой уход был вестью, был приходом…
Вот здесь сейчас окончится всё это
И будет ясная осенняя погода,
И так кончаются любовь и лето.
И были окна, были двери настежь.
Свисали тени током водопада.
Сквозь вечера запутанные снасти
Плыла звезды далекая отрада.
И в сердце снова плавилось страданье,
Но просветленное; мое ль, чужое ль…
И в этом было всё мое земное:
Вся жизнь моя и всё мое посланье.
155. «Из дома в дом проходит то, чему названья…»
Из дома в дом проходит то, чему названья
Нет. Грусть и скорбь с ним сочетаются, как тень,
В которую художник всё иносказанье
Вложил: весь медленный и творческий свой день.
Да, эта лень, углов тупые повороты
И ты, пришедшая затем, чтоб умереть
В ненужном лживом слове… Чтоб на серой ноте
Цветистых звуков-мотыльков раскинуть сеть.
И нет названья бесконечной смерти
В нас, только в нас. И что обетом мы зовем
Иль бытом? И чему всю муку, всё неверье,
Всю жажду веры так пустынно отдаем?
156. «Свергая в эти воды дни за днями…»
Свергая в эти воды дни за днями,
Уже давно безымянного ждешь.
Здесь зарева шатучими кругами
Всё отметают: истину и ложь.
Здесь небеса проходят, как слепые,
Огромной бурей в бессловесный час.
Твои глаза, глаза твои пустые
С крутого берега в последний раз.
Здесь смерть обычней лунной светотени.
Здесь солнце всходит, сумрак полюбя.
Здесь даже ветер обойдет тебя
Объятьем полнодумной скорбной лени.
157. «Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь…»
Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь —
В рожденьи дня сего: травинка, поле, лес.
Стекали пятна, тени, солнечные блики
Вдоль век и щек моих — судьбы моей улики.
Я не хотел ее: мне отдавали мякоть
Всех караваев здесь и там, на небесах, —
Но в капельке земной хмельной душистой мяты
Постиг я терпкость боли, наслажденья страх.
Копной пьянящей я взвалил ее на плечи
И в окна лез, в глаза, в сердца — и на буксир
Брал волка и луну и беспредельный мир
Подспудной — до утра — таинственной картечи.
158. «Великое, ничтожное — два входа в дом…»
Великое, ничтожное — два входа в дом.
А кров всегда один. И видно в щели,
Как отражают стены ласковый Содом,
Сиянье тех, что гибели хотели.
Но в этой тишине не прокричать во тьму
И не искать в себе потомка альбигойца, —
Как с канделябра воск, я жизнь твою возьму
И в жертву вознесу, молитвенный пропойца.
Козы ангорской шерсть, густой и теплый миф.
И чаша вдруг пуста. И жен не надо.
И медленный в ячейке бродит апокриф —
Студеной жизни пламень и награда.
159. «Буфет, гардины, правота…»
Буфет, гардины, правота,
И хоть бы знать, что нет правей.
Я плачу: что за чистота
В суровом очерке бровей!
На этот бархат отдал мир —
В игре основы — век, века…
В пещерах и во мгле квартир
Чеканный шепот челнока.
И пестрой нитью, нитью слов,
Как земляникой вешний зной,
Опутан теплый шум листов
Твоей души и твой покой.
Но ты хотела б всё учесть
И сесть подругой у стола,
Где строго соблюдают честь
Сожженных жизнию дотла.
160. «Над глиняным остуженным кувшином…»
Над глиняным остуженным кувшином
Повисла капель медленная гроздь.
Уже намечен строгий ход картины,
Запечатлен тишайший жизни дождь.
И сеет он — так… между глаз закрытых,
И истекает пальцами рука,
Касаясь век, глубоким сном повитых…
Чтоб веки те поднять — пройдут века.
Но ждет себя медлительный художник.
Упорна мгла прохлады огневой.
И вьется где-то желобком тревожным
Перед бытийственной своей грозой.
161. «Мы медленно уходим в расставанье…»
Мы медленно уходим в расставанье,
В разлуку темную с самим собой,
Не чуя вечности своей земной,
Не слыша мудрости очарованья.
Но рядом есть святители и Бога
В церковных нишах полнодумный мрак.
Есть перекрестков дальние дороги
И в поле звучный, золотистый злак.
И сколько птиц и девушек покорных,
И ночь, идущая на смену дням.
И в сонме крыл огромный, вещий, черный
Великой смерти всеединый храм.
162. «Не одиночество наедине…»
Не одиночество наедине,
Не темный миф, а дух Санкара
Во мгле упанишад живет во мне —
В расщелинах тоски и жара.
Я не хочу того, чего хочу.
Я не хочу и постигаю,
Прижав уста к горячему лучу,
Холодную, немую Майю.
Твоя рука во мгле упанишад…
Твой девичий, высокий голос…
И густолиственный зеленый ряд…
И в поле захмелевший колос…
163. «В такую ночь с седым рассветом…»
В такую ночь с седым рассветом
Она впервые в дом к тебе пришла —
Твое безликое в тебе отметить:
Так много скуки и так много зла.
Являлась вновь сквозь жизни скрежет,
Порою днем во время торжества.
И вот в последний раз всё те же
Ее приход и вещие слова.
Все пелены — твое безумье —
Ты их копил, лелеял, умножал —
Все сорваны, и ты — чужим зачумлен —
Ты говоришь: «чей это час настал?»
Что расцвело так просто и беззлобно
Под этим взглядом мудрым и простым?
Оно в тебе и — Ей одной подобно —
С тобой отходит к берегам иным.
164. «Шла — тихая — во тьме… Остановись!..»
Шла — тихая — во тьме… Остановись!
И замерла над пропастью она.
В своем убранстве отходила высь
И, как всегда, земля была пьяна
Жестокостью и жадностью и тьмой.
Откуда зов? Никто не звал. Никто
Не услыхал, как детскою стопой
Она ушла в земную грязь, в ничто.
165. «Смеешься, попирая землю…»
Смеешься, попирая землю.
Нога твоя крепка, юна.
Иду с тобой. Молчу и внемлю,
Какая будет тишина.
Как солнце золотом и тушью
Надгробья оросит плиту.
Как мы сквозь ужас и удушье
Вернемся в тлен и пустоту.
166. «Подъемлет глыбу торса, камень век…»
Подъемлет глыбу торса, камень век.
В устах песок и глина. Темень чрева
Так покидает первый человек —
Он, предвосхитивший посевы.
Сжав кулаки, встает. Туман. Пустошь.
Лишь облако в бегу. И серп луны кровавый.
И слышит первую по телу дрожь.
И лижет губы языком шершавым.
167. «Письмо ее… Какая в нем тревога!..»
Письмо ее… Какая в нем тревога!
В дыханьи частом строки до конца.
И точно крылья, крылья у порога —
Загар колосьев и загар лица.
Как пальцы в дым… как спутанные травы,
Огромных слов порыв и немота.
И чем же боль, чем скорбь свою прославить?
Глаза ликуют и молчат уста.
Ее проводят ночи и созвездья…
Откройте окна! Всполошите дом!
В забвеньи, Господи, Твое возмездье —
В тишайшем, в рокотном, в ночном.
168. «Он знал, как все, что помощи не будет…»
Он знал, как все, что помощи не будет,
Зажав в руке просительную дрожь.
Прошла сестра, твердя свое о чуде —
Предвечную, сегодняшнюю ложь.
Был день осенний тих и душен.
Дрожал закат за оловом ветвей.
Прошла сестра… И тот, кто всё потушит,
Склонялся тише, ласковей, свежей.
И было свежести от сердца до ладони
И алый мимо глаз и на устах поток.
Прошла сестра и, не расслышав стона,
Швырнула в солнце ледяной платок.
169. «Склонялся в прах к ее ногам…»
Склонялся в прах к ее ногам
И припадал к стопам жестоким.
Был непомерен по ночам
Их мир болезненно глубокий.
И был такой уж уговор:
Ей не шептать, не шевелиться,
И только постигать покор
Того, кто так умел молиться.
170. «Вечность это первый день…»
Вечность это первый день.
День второй — мгновенье.
Время, память, светотень,
— смерть — тленье.
На столе моем часы
Кутают и душат.
На столе моем часы
Мирозданье рушат.
Над провалом из клубка
Вислоухий лоб щенка…
Кто-то: осади назад!
Кто-то: становися в ряд
Все… щенята…
171. «Швырком руки за синий перелесок…»
Швырком руки за синий перелесок
Все эти дневники — швырком руки.
В туманном мире люстры и подвесок
Нам не бежать с тобою взапуски.
Так вышивает время… Из кареты
Выходит Пушкин, из другой — Дантес.
Так женщины влюблялись в эполеты
И перелесок превращался в лес
Ползучих тайн, на тайны не похожих.
Мы снова там… Поляна. Деревцо.
Как каждый пень, былинка нас тревожат!
И мы глядим в заветное лицо.
172. «Я не слыхал, а надо было слушать…»
Я не слыхал, а надо было слушать,
Не красить сном, не смертью украшать —
Всю эту голь, распивочные души,
Театров и кафэ тупую знать.
Я не видал. Мой взор жил в отвлеченьи
Вещей в себе, которых не видал…
Я звуковые постигал виденья:
В аккорде новом — истины причал.
Держась за гриву сна и песнопенья,
Я на пегасе докачался в ночь.
Я в звуках потерял свои раденья:
Я предал вас, сестра моя и дочь.
173. «Оскал. Скуластая громада гор…»
Оскал. Скуластая громада гор. Ток раскаленной желчи.
Мой тихий свет — свеча — дитя — звезда —
мой темный ужас волчий.
Кто указал — в долину — плод
в долине — плоть — плотиною сковал
Оскал? Над книгой возвещенной,
над книгой — вселенной кто восстал?
Никто. Таинственный Никто. Он повелел:
в предел — в зерно — в расцвет.
Он повелел: в зерно — в расцвет — и вновь:
в ничто — в забвенье — в тленье — в нет.
И кто же, кто иначе? Зрячий кто? Кто проходящий мимо?
К одной идут мете и любящий и самый нелюдимый.
174. «Всё это надо сжечь и жить в ином столетьи…»
Всё это надо сжечь и жить в ином столетьи…
— Напрасно! Карта ваша бита… Банкомет
За катафалком шел. С цилиндром на отлете
Раскланялся со мной. И это был ответ
На все мои, на все твои раденья
(Нам не забыть того, что снилось в глубине),
На дюны золотистого печенья
И на колосья черные в огне.
175. «Они — опять…»
Они — опять.
И как похожи
на каждого из нас…
Ты помнишь:
похороны шли —
в пролетах каменный
огромный дым зари…
Ты помнишь:
на карнизах птицы —
комья птиц бескрылых.
Опять они…
Всё цепенеет:
лишь сдвиг колес
еще один — последний…
Сейчас иль никогда?
Не шевельнутся.
Не шелохнутся.
И как похожи
на каждого из нас:
они —
мы — чуждые,
мы — страшные себе.
176. «В тенях и в шепотах квартира…»
В тенях и в шепотах квартира.
Ты проданная в рабство мне.
Всё, что бывает в этом мире,
Восходит призраком в окне.
В прозрачном сне, над кораблями —
В твоей молитве и тоске —
Над кораблями, над морями,
Над мостовою в челноке
Я возвращался утром пьяный
И долго-долго постигал,
Чт о за стеною неустанно
Шептал зачумленный бокал.
И в сумерках твоих бессонных —
Ты сердце прятала за шкаф —
Я помню: вырастал картонный,
Из скорби сделанный жираф.
И я взбегал по длинной шее
На корабля дремучий нос…
Но вечности, всего длиннее
Был вечер в опали из слез.
177. «Я… / И только в этом смысл…»
Я…
И только в этом смысл…
Кто вопрошал:
Никто. Нет имени. Нет знака.
Изойдены все степи, порублены леса
И с гор котятами скатились глетчеры.
Земля,
в свинцовом сумраке небес
мне над тобою петь!
Ни клироса.
Ни алтаря.
И только в этом смысл
И в этом —
Я.
178. «Нагроможденье лет… Всего, всего…»
Нагроможденье лет… Всего, всего
узилище:
старух тишайших, паутины, мух…
И мимо, мимо —
рыком, визгом,
свинцом шипящим, дробью барабанной —
о доблести, что подвигом могла бы быть…
о доблести, о нищете, о гроздьях ядовитых,
пальцах скрюченных —
ладонь, о попрошайка, нищая — ладонь, душа моя —
раба последняя на празднике земном…
Ребенком ты была
и листья по утрам, ты помнишь, шелестели…
и по тропе шла девушка в зарю,
в глаза закрытые…
179. «Ты помнишь, Лиль: плюмажа, брызг и солнца…»
Ты помнишь, Лиль: плюмажа, брызг и солнца —
Ты помнишь, Лиль, в дыму шел караван?
И ты цвела, вплетая кудри в солнце
И окуная в море вешний стан.
Ты помнишь, Лиль, молитвенные фрески
И обувь легкую шагающих небес,
И синие в руках воздушные обрезки
Восторга, нежности, чудес?
180. «Года песками полегли… Я слышу…»
Года песками полегли… Я слышу,
Как стопы дней вершат свой шелест:
В обратный путь в глуши ночных затиший —
Меня томит их вкрадчивая смелость —
Они идут тропою вожделений,
Лишь отзвуком живых. Сердцебиений
Волна тревожная из душной глуби,
Зажатая меж скал глухих подводных,
Не шевелит запекшиеся губы,
Не воссылает снов давно бесплодных.
Я помню день: глазами голубыми
Взглянула смерть сквозь суетные дымы
Путей земных… Загадочные речи…
Густые золотые косы…
Покорные задумчивые плечи…
Свиданья час… Травы вечерней росы…
Моя любовь — я робок был и молод —
С надгробной скорбью в дивном сочетаньи
На ложе тьмы великом, благодатном
Цвела — тиха: в покорстве и молчаньи.
Тогда один, в самом себе расколот,
Я предвосхитил этот путь обратный.
181. «А то что было — было всё ничтожно…»
А то что было — было всё ничтожно,
Безликой повседневностью смертей
Прошло оно — ненужно, нетревожно,
Тая в немом прозрении ночей:
В их медленной, безрадостной капели
Шагов, шагов, истоптанных листов —
Во всем, что сказано без слова и без цели,
Тая сокрытую возможность слов.
И падали слова на зыбкие страницы,
Как заметающие след шаги
В дыму и в призраках пурги
В обратный путь идущей вереницы.
182. «Где окна стрельчаты, грозны колонны…»
Где окна стрельчаты, грозны колонны,
Где в полумраке образа слышны,
Где тонет в сводах глубина вселенной
Покорством муки, благостью вины,
Там под свечами трепетные жены —
Их руки непомерным сведены —
Там гроб греховный плоти изможденной,
Червивой покаянной тишины.
Там я — бессмертный. На кресте распятый,
Как мумия иссохший и пустой,
Зачатый тайной, ужасом приятый,
Колеблю венчик святости немой.
И предо мной, как осени закаты.
Твоей весны грозовые раскаты.
183. «Душа живет в иносказаньи…»
Душа живет в иносказаньи.
Я снова расскажу себя
В земном, в небесном сочетаньи…
Твое молчанье полюбя,
Твоих колен чуть узкий профиль,
Огромный взгляд и низкий лоб,
Я принаряженные строфы
Кладу в повапленный свой гроб.
Как свечи, в пламени, трохеи
Чело возносят в потолок
И ямбы — синью портупеи —
И дактиль… о немолчный ток:
Слова, слова, в иносказаньи.
В певучем, в звонком, в золотом,
В земном, в небесном сочетаньи
И в осиянии твоем.
184. «О луч в ночи совокупленья…»
О луч в ночи совокупленья:
Крик нечестивый? Нет! Иной.
Иной в мгновенном озареньи
Того, что будет вечной тьмой.
О, этот крик сквозь кровь и ветер
В крови… Потушены огни…
И снова, снова без ответа
В ночные эти злые дни.
И вот идет уже дозором
Позора возвещенный час —
Немая тайна уговора,
Который был уже до нас.
185. «Прах раскаленный…»
Прах раскаленный —
языки огня
и на ладони след истаявшей снежинки.
Дух — душа…
И это ты — дитя:
не соблазняющий — о нет! —
соблазном соблазненный
бог.
И длится бог, и будет вечно бог,
мой бог — неведенье мое —
О, жала медленного радость!
И тело будет — будет плод —
и свежесть божества — роса —
на дым ресниц истлевших —
на эту ночь — на этот гул во мне.
186. «В ничтожество спешим, как на луну…»
В ничтожество спешим, как на луну.
Вот пробили часы, и дрожь прольется
На гроздь руки, на звон, на тишину —
В бездонные воздушные колодцы.
Проходит день, но нет ему конца.
И смерть идет. И это лишь начало.
И мы глядим в постылое лицо
Бесчеловечной женственной печали.
Иными быть? Но это ведь из пыток,
Иль чуда слиток… Светом изойди,
Пока, как солнце, полн еще избыток,
Пока тебе с безумьем по пути.