Мы отчаянно защищали город. Стрелы команчей сыпались градом. Боевые палицы команчей громыхали по мягким, желтым тротуарам. Вдоль бульвара Марка Кларка протянулась траншея, живую изгородь пронизали сверкающей колючей проволокой. Люди пытались что- либо понять. Я обратился к Сильвии. «Ты считаешь эту жизнь хорошей?» На столе лежали яблоки, книги, долгоиграющие пластинки. Она взглянула на меня. «Нет».

Патрули из парашютистов и добровольцев с нарукавными повязками обеспечивали охрану высоких, плоских зданий. Мы допрашивали пленного команча. Двое из нас закинули ему голову назад, третий лил воду в ноздри. Команч судорожно дергался, заходился кашлем и плакал. Не доверяя суматошным донесениям с явно преувеличенными данными о количестве убитых и раненых в предместьях, где деревья, уличные фонари и лебеди превратились в море огня, мы раздали тем, кто казался по- над ежнее, шанцевый инструмент и развернули роты тяжелого вооружения таким образом, чтобы противник не застал нас врасплох. А я все больше плакал и все больше проникался любовью. Мы разговаривали.

- Ты знаешь «Долли» Форе?

- Это уж не Габриэль ли Форе?

- Он самый.

- Тогда знаю,- сказала Сильвия.- Могу сообщить тебе, что я играю ее в определенные моменты, когда мне грустно или весело, хотя для этого и требуются четыре руки.

- Как же это тебе удается?

- Я ускоряю темп,- сказала она,- игнорируя авторские пометы.

А когда снимали сцену в постели, я думал, как действуют на тебя взгляды операторов, рабочих, электриков, ребят, пишущих звук: возбуждают? стимулируют? А когда снимали сцену в душе, я драил шкуркой пустотелую дверь, руководствуясь иллюстрациями в книжке и доверительными советами того, кому приходилось уже решать такую проблему. В конце концов, я ведь делал и другие столы, один - когда жил с Нэнси, еще один - когда жил с Алисой, еще - когда жил с Юнис, еще - когда жил с Марианной.

Подобно людям на площади, бросающимся врассыпную от места какой-либо трагедии или вспугнутым внезапным грохотом, краснокожие волнами накатывались на баррикады, сложенные нами из витринных манекенов, шелков, тщательно продуманных рабочих планов (в том числе графиков планомерного прогресса населения с различными цветами кожи), вина в оплетенных бутылях и женских платьев. Я изучил состав ближайшей баррикады и обнаружил две пепельницы, керамические, одну темно-коричневую и одну темно-коричневую с оранжевым ободком, луженую сковородку, двухлитровые бутылки красного вина, виски «Блэк энд Уайт» в бутылках по 0,75 литра, аквавит, коньяк, водку, джин, херес «Фэд # 6», пустотелую дверь с березовой фанеровкой, установленную на черные, кованого железа, ножки, одеяло, крас- но-оранжевое с еле заметными голубыми полосками, красную подушку и синюю подушку, штопоры и консервные ножи, две тарелки и две чашки, керамические, темно-коричневые, желто-лиловый плакат, югославскую, вырезанную из дерева флейту, темно-коричневую, и прочие предметы. Я решил, что я ничего не знаю.

В больницах присыпали раны порошками не совсем определенной эффективности, прочие запасы истощились уже на первый день. Я решил, что я ничего не знаю. Друзья связали меня с мисс Р., наставницей, весьма неортодоксальная, сказали они, великолепная, сказали они, добивается успеха в самых трудных случаях, стальные ставни на окнах надежно защищали дом. Я только что узнал с помощью Международного купона бедствия, что Джейн была избита каким-то карликом в одном из тене- рифских баров, однако мисс Р. не позволила мне говорить об этом. «Ты ничего не знаешь,- сказала она,- ты ничего не чувствуешь, ты замкнут в дичайшем, ужасающем невежестве. Я тебя презираю, мой мальчик, топ cher, моя радость. Ты можешь приходить на занятия, но только не сейчас, ты придешь позднее, через день, или через неделю, или через час, меня от тебя тошнит…» Я невзвесил эти замечания, как учит Кожибский

. Это было непросто. Затем они совершили обманный маневр, отошли к реке, и мы тут же бросили в этот сектор усиленный батальон, сформированный из зуавов и таксистов. Это подразделение было разгромлено к вечеру дня, начавшегося с ложек и писем в прихожих и под окнами, где мужчины пробовали на вкус историю сердца, конусообразного мышечного органа, который поддерживает кровообращение.

Но сейчас я хочу только тебя, здесь, в самой гуще восстания, где улицы желтеют угрозой, где в горло упираются жуткие мохнатые копья, а на траве лежат непостижимые ракушки-деньги. С тобой и только с тобой мне лучше всего, для тебя и только для тебя мастерю я этот стол из пустотелой двери на кованых ножках. Я придержал Сильвию за бусы из медвежьих зубов. «Отзови своих псов,- сказал я,- Нам еще жить да жить». По канавам текла какая-то мерзость; грязно-желтая и вязкая, она напоминала то ли экскременты, то ли нервозность, город не знал, за какие такие грехи все это убожество, все эти ошибки и измены. «Тебе потребуется большое везение, чтобы дожить до заутрени»,- сказала Сильвия. Она унеслась по Рю-Честер-Нимитц, оглашая воздух гортанными воплями.

Затем поступили донесения, что они просочились в наше гетто и что обитатели гетто не только не оказали ни малейшего сопротивления, но и поддержали эту точную, великолепно скоординированную операцию своими самопалами, телеграммами и фермуарами, заставив участок оборонительной линии, где закрепились отряды ИРА, прогнуться и рухнуть. Мы послали в гетто дополнительное количество героина и гиацинты, заказав еще сто тысяч бледных, нежных цветов. Мы изучили по карте общую ситуацию, настроения взвинченных обитателей и обычные личные чувства. Наши участки были синие, а их - зеленые. Я показал сине-зеленую карту Сильвии. «Ваши участки зеленые», - пояснил я. «Миновал уже год, как ты впервые дал мне героин», - сказала Сильвия. Она унеслась по аллее Джорджа К. Маршалла, оглашая воздух гортанными воплями. Мисс Р. втолкнула меня в большую белую комнату (прыгая и приплясывая в мягком свете, и я возбужденный, и со всех сторон смотрели люди), где было два стула. Я сел на один из стульев, мисс Р. села на другой. На ней было синее платье с красным узором. В ней не замечалось ничего замечательного. Меня разочаровали ее невзрачность, голые стены комнаты, отсутствие книг.

У нас в квартале девушки носят длинные голубые шарфики, достигающие колен. Иногда девушки прячут у себя команчей, несколько голубых шарфиков вместе создают в комнате густую голубую мглу. Блок открыл дверь. Он принес охапку оружия, цветов и хлебов. А так как он был мягок, дружелюбен и преполнен энтузиазма, я рассказал ему кое-что по истории пыток, обращаясь к специальной литературе, цитируя лучшие современные источники, французкие, немецкие и американские, и указывал на мух, собравшихся в предвкушении какой-нибудь новой, кайфовой подробности.

- Какова ситуация? - спросил я.

- Ситуация неустойчивая,- сказал он,- Мы удерживаем южные кварталы, они удерживают северные. Все остальное - напряженная тишина.

- А Кеннет?

- Эта девушка не любит Кеннета,- откровенно признал Бланк.- Она любит его шубу. Она либо ходит в ней, либо лежит под ней, свернувшись калачиком. Однажды я застукал шубу, когда та самостоятельно спускалась по лестнице. Я заглянул внутрь. Сильвия.

Однажды я застукал Кеннетову шубу, когда та самостоятельно спускалась по лестнице, но это была ловушка, затаившийся внутри команч ткнул своим жутким, коротким ножом мне в ногу, нога подломилась и швырнула меня через перила, в окно, в совершенно иную ситуацию. Не имея веры, что твое тело, во всей его блистательности, и твой многогранный, подвижный дух, во всей его ярости и утонченности, представляют собой стабильные величины, к которым можно вернуться по желанию более чем однажды - дважды или иное количество раз, я спросил: «Видишь стол?»

На площади Скинни Уэйнрайта синие сражались с зелеными, удача клонилась то на одну, то на другую сторону. Судьи выбежали на поле, волоча за собой цепи. Затем синяя часть увеличилась, зеленая же уменьшилась. Мисс Р. начала говорить. «Бывший король Испании, Жозеф Бонапарт, жил какое-то время в Бордентауне, штат Ныо-Джерси. Но в этом нет ничего хорошего.- Она сделала паузу,- Страсть, разжигаемую в мужчинах женской красотой может удовлетворить один лишь Бег. Это очень хорошо (из Валери), но это совсем не то, чему я должна научить тебя, козел, погань, дерьмо, свет моей души». Я показал стол Нэнси. «Видишь стол?» Она показала мне язык, красный, как анализ крови. «Я тоже сделал как-то такой стол,- откровенно признался Блок,-

От края до края Америки люди делали такие столы. Я к- райне сомневаюсь, можно ли найти хоть один американский дом, где нет хотя бы одного такого стола или следов, что он был здесь прежде, вроде вмятин на ковре». А после бойцы Седьмого кавалерийского полка играли в саду Габриэли, Альбинони, Марчелло, Вивальди и Бок- керини. Я увидел Сильвию. На ней была желтая лента, под длинным голубым шарфиком. «Так на чьей же,- воскликнул я,- ты стороне, в конце-то концов?»

- Единственная форма высказывания, не вызывающая у меня протеста,- сообщила мисс Р. своим бесцветным, придушенным голосом,- это каталог. Я считаю, что наши учителя и наставники, равно как и рядовые граждане, должны ограничиваться в общении тем, что может быть сказано без особой опасности. Поэтому, когда я слышу слова кружка, змея, чай, херес «Фэд # 6», салфетка, фенестрация, корона, синий, исходящие из уст какого- либо должностного лица или зеленого юнца, я не огорчаюсь. Возможно и вертикальное упорядочение,- добавила мисс Р.,- например:

кружка

змея

чай

херес «Фэд # 6»

салфетка

фенестрация

корона

синий.

- Я тяготею к цветовым оттенкам и жидкостям,- сказала она,- но ты, ты можешь тяготеть к чему-либо иному, мое дитя, моя радость, мой одуванчик, мой пупсик, мое мое. Молодые люди, - сказала мисс Р.,- склоняются ко все более неприятным комбинациям по мере того, как они проникают в природу нашего общества. Некоторые,-сказала мисс Р.,- испытывают склонность к цветастой изысканности либо к мудрости, но я ограничиваюсь жесткими, коричневыми, как орех в скорлупе, словами. Могу отметить, что эстетических стимулов, содержащихся в этой сфере, вполне достаточно, чтобы удовлетворить любого, кроме полных придурков.

Я сидел в торжественном молчании.

Огненные стрелы озарили мой путь в Паттон-Плейс, к почтовой конторе, где члены Бригады Авраама Линкольна выставляли на продажу свои последние, изнуренные письма, открытки, календари. Я вскрыл письмо, но внутри оказался индейский кремневый наконечник в исполнении Франца Ведекинда

с элегантной золотой цепочкой и поздравления. Когда я наклонился, чтобы потрогать мягкое, изувеченное место, где был прежде слуховой аппарат, твои сережки звякнули о мои очки. «Что вы делаете? Прекратите!» - кричал я, но люди, заправлявшие восстанием, не слушали никаких доводов, не желали понимать, что все это всерьез, что запасенная нами вода испарилась, а наш кредит давно уже не тот, что прежде.

Мы прикрепили к мошонке пленного команча два провода. А я все больше пьянел и все больше проникался любовью. Как только мы щелкнули тумблером, он заговорил. Он сказал, что его зовут Густав Ашенбах. Он

родился в Л.____ , маленьком силезском городке. Его отец

занимал высокий пост в системе правосудия, все его предки были судьями, чиновниками, должностными лицами… И вам никогда не удается дотронуться до девушки одним и тем же образом более чем однажды - дважды или иное количество раз, сколько бы вы ни хотели удержать, охватить или зафиксировать каким-либо иным способом ее руку, или взгляд, или какое-либо иное качество, или событие, известное вам по прежнему опыту. В Швеции маленькие шведские дети встретили нас криками восторга, хотя мы не свершили ничего особо примечательного, а всего лишь выбрались из автобуса со всеми своими свертками, хлебом, печеночным паштетом и пивом. Мы пошли в какую-то старую церковь и заняли королевскую ложу. Органист практиковался. Затем мы отправились на церковное кладбище. Здесь лежит Анна Педерсен, добрая женщина. Я кинул на могилу мухомор. Чиновник, ответственный за мусорную свалку, доложил по радио, что мусор начал передвигаться.

Джейн! Я узнал via Международный купон бедствия, что ты была избита каким-то карликом в одном из тене- рифских баров. Это совсем непохоже на тебя. Обычно ты успеваешь садануть карлику ногой в его маленькую, карликовую промежность прежде, чем он успеет вцепиться зубами в твою вкусную, красивую ногу, не правда ли, Джейн? Твоя интрижка с Гарольдом достойна всяческого порицания, да ты и сама это знаешь, не правда ли, Джейн? Гарольд женат на Нэнси. И нужно подумать о Билли (Гарольдов ребенок) и Пауле (другой Гарольдов ребенок). Твоя система моральных ценностей кажется мне весьма своеобразной! Нити языка раскидываются во всех направлениях, чтобы увязать мир в одно неустанное, непотребное целое.

И тебе никогда не удается вернуть прежнее блаженство в прежнем виде, блистательное тело, яростный и утонченный дух, наново повторяя моменты, случающиеся однажды, дважды или иное количество раз в восстаниях или в воде. Накат единодушия команчской нации взломал наши внутренние оборонительные линии с трех сторон. Блок палил из смазочного пистолета с верхнего этажа здания, спроектированного Эмери Ротом amp; сыновьями. «Видишь стол?» - «Да пошел ты со своим долба- ным столом!» Городских чиновников привязали к деревьям. Суровые воины легкой походкой бывалых охотников пробирались к мэру в рот. «Кем ты хочешь быть?» - спросил я Кеннета, и он сказал, что хочет быть Жаном Люком Годаром, но позднее, когда время сделает возможными разговоры в больших, ярко освещенных комнатах, «шепчущие» галереи, устланные черно-белыми испанскими коврами, и спорные скульптуры на спокойных красных катафалках. Болезненность ссоры устилала кровать плотной пеленой. Я тронул твою спину, белые, рельефные шрамы.

Внезапно применив вертолеты и ракеты, мы убили на юге массу противников, но вскоре выяснилось, что все убитые нами - дети, а с севера и с востока и из прочих мест, где есть дети, готовящиеся к жизни, приходят другие им на замену. «Раздевайся,- мягко сказала мисс Р. в белой, желтой комнате.- Это комиссия по помилованию. Ремень и ботиночные шнурки положи отдельно». Я положил отдельно ремень и ботиночные шнурки, а затем взглянул (падающий с огромной высоты дождь разбивал тишину и ясные, аккуратные ряды домов на застроечных участках) в их дикие, черные глаза, на краску, бусы и перья.