Даль познакомился с Пушкиным в 1832 в Спб. Жуковский долго хотел поехать с ним вместе к Пушкину, но ему было всё некогда. Даль взял новую свою книжку и пошёл сам представиться.

Пушкин живо интересовался изучением народного языка, и это их сблизило. За словарь свой Даль принялся по настоянию Пушкина. В 1833 году П-н приехал в Оренбург, где тогда Даль служил при Перовском. Вслед за тем из Нижнего-Новгорода от тамошнего губернатора Бутурлина пришла к Перовскому бумага с извещением о путешествии Пушкина, который состоял под надзором полиции. С Перовским Пушкин был на ты и приехал прямо к нему; но в доме генерал-губернатора поэту было не совсем ловко, и он перешёл к Далю; обедать они ходили вместе к Перовскому. Впрочем, Пушкин оставался в Оренбурге несколько дней, собирая рассказы о Пугачёве. Они ездили вместе с Далем в Берды. Пушкина очень забавлял и смешил рассказ о том, как раз Пугачёв пришёл в Бердах в церковь и при всей толпе народа сел на престол, промолвив: «Давненько я не сидел на престоле». Даль помнит, как, едучи в Берды, Пушкин говорил ему, что у него на уме большой роман, но он не соберётся сладить с ним. «Погодите,— прибавил он,— я ещё много сделаю; я теперь перебесился». В Оренбурге был инженерный майор какой-то …………, необыкновенный балагур, самый весёлый рассказчик и охотник. У него была отличная баня, куда Даль и повёл Пушкина. После мытья в роскошный предбанник явился сам хозяин и стал потешать гостя своими россказнями и прибаутками.

«Вы стреляете уток?» — спросил его Пушкин. «Как уток!— воскликнул с притворным гневом майор,— чтобы я стал охотиться за такой дрянью! Утку убьёшь, она так и шлёпнется прямо в грязь. Нет, мы ходим за востроносыми; того подстрелишь, он распластает крылья и умирает на воздухе, как Брут». Пушкин очень хохотал этому, и впоследствии, посылая Перовскому экземпляры Пугачёвского бунта и, смешав собственное имя, писал: «Отдайте один экземпляр майору, который смешивает Валенштейна с вальдшнепом».

 

Примечания 

Печатаются по изд.: Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым в 1851—1860 гг. / Вступ. ст. и примеч. М. Цявловского.— М., 1925.— С. 21—22. Оригинал в ЦГАЛИ, ф. 46 (П. И. Бартенева).

Владимир Иванович Даль был связан дружественными отношениями с Пушкиным в 1832—1837 гг. как литератор, автор «Толкового словаря живого великорусского языка», а в дни предсмертной болезни поэта и как врач. Ему принадлежит несколько воспоминаний о Пушкине: «Записка о болезни и смерти поэта» (см. в кн. П. Е. Щёголева «Дуэль и смерть Пушкина», с. 178—183); о встрече с ним в Оренбурге, когда поэт совершал поездку с целью собирания материалов для своей «Истории Пугачёва» (см. в кн.: Пушкин в воспоминаниях современников. С. 222—226), о дуэлях Пушкина (частично использовано П. И. Бартеневым в работе «Пушкин в Южной России», целиком опубликовано Н. О. Лернером в журн. «Русская старина». 1907. № 10).

В «РА» Бартенев неоднократно обращался к воспоминаниям Даля, а в № 10, 1872 г. опубликовал пространный некролог.

Подробный комментарий к приводимой записи см.: Рассказы о Пушкине. С. 67—68. 

 

Первая беседа 1 октября 1851 года

Лицей помещался в Царскосельском дворце. В одном корпусе здания помещалось заведение, в другом жило царское семейство: их соединяла церковь, находившаяся в середине дворца; здесь сходились, на хорах, воспитанники и члены императорской фамилии, и Александр нередко становился на сторону, где стаивали воспитанники, обходясь с ними очень ласково. Сначала заведение открыто было только на 30 человек, но так как это число не было формально объявлено, то родители навезли отовсюду детей, и число желавших поступления далеко превышало 30. Не поступившие в Лицей сначала разместились пансионерами у профессоров, и один из последних, Гауэншильд, преподававший немецкий язык, составил из них целый пансион, который обратил на себя внимание императора, был им утверждён и причислен к Лицею, под названием Лицейского пансиона. Года через 2 или 3 эти заведения пришли в такое отношение. Из воспитанников Лицея (число их уменьшилось до 28, ибо один умер, другой, Гурьев, не желая быть сечёным, был исключён) составили высший, второй курс, воспитанники же Пансиона — низший, первый. Каждый пробывал в обоих курсах по 3 года и, стало быть, учился 6 лет. Высший курс носил золотые петлицы, низший серебряные (первоначально же все ходили просто в сереньких курточках). Заведение содержалось богато. Для каждого лицеиста была особенная комната, что составляло ряд номеров, разделяемых коридором, по концам которого стояли две умывальницы. В одной из комнат тут же жил надзиратель, совершавший, между прочим, и ночные дозоры. Часов в 7 звонок будил воспитанников, они умывались, другой звонок звал их в нижний этаж здания, где поочередно читались молитвы и воспитанники пили чай. От 10 до 12 классы,— два предмета, два профессора. В час обед, затем от 2 до 5 опять классы, и остальное время было свободное, т. е. предоставлялось делать, что угодно. Стеснений никаких не было. Хотя из Лицея никого никогда не пускали домой, однако обращение было до того свободно, что в саду лицеисты без опасения курили в присутствии надзирателя, должность которого исправлял до последнего времени Чириков, учитель рисования. После, по присоединении Гауэншильдовского пансиона, был ещё надзиратель — Калинич.

Директор Лицея был Малиновский, брат Алексея Фёдоровича, известного начальника Московского Архива.

При Лицее была библиотека, знаменитая тем, что принадлежала Вольтеру, у которого куплена Екатериною. Многие книги носят отметки знаменитого владельца. Воспитанники свободно могли ею пользоваться. «Основанием нашей Библиотеки (говорит профессор Я. Ханыков в отчёте о состоянии императорского Александровского Лицея, читанном на акте Лицея 12 июня 1850 (стр. 22), послужило, как известно, драгоценное собрание книг, подаренное Лицею его августейшим учредителем; некоторые из них находились в личном употреблении самого государя с его собственноручными замечаниями и отметками. В настоящее время библиотека содержит в себе 5.756 сочинений».

Ученье было довольно лёгкое, энциклопедическое; особенной любви к наукам в Лицее не оказывалось, хотя воспитанники уважали преподавание и преподавателей.

Профессора Закона Божия и Богословия: сначала Музовский, отправленный после в Пруссию для обучения Александры Фёдоровны; потом Мансветов, человек строгий*. Русской словесности Кошанский, воспитанник Московского Университетского пансиона.

Он же и профессор Латинского языка.

Греческий язык не преподавался.

Психологии — Куницын, после него Логики и Нравственной Философии — Галич.

Математических наук — Карцев. Немецкого языка — Гауэншильд. Французского — Будри; человек пожилых лет, брат знаменитого Марата, очень на него похожий лицом; он, с соизволения Екатерины II, переменил фамилию, страшную в летописях истории, и назвался Будри, по местечку, где он родился. Его класс был один из самых весёлых; переводил с воспитанниками Недоросля Фонвизина, переводя, прыгал, поддувал перушком, подобно Митрофанушке.

Особенного расположения к кому-нибудь из профессоров не было. Профессора неаккуратно приезжали на лекции, затем, между прочим, что некоторые из них, например, Будри, преподававший во всех женских заведениях, жил в Петербурге.

В Лицее и Пансионе воспитанники устраивали театр и играли, но Пушкин и Дельвиг никогда не играли. Играли Нового Стерна, Чудаки.

Пушкин поступил в Лицей при самом его основании. Нащокин (который был одним годом его моложе) был в Пансионе Гауэншильда. Они часто видались и скоро подружились. Пушкин полюбил его за живость и остроту характера. Вообще Пушкин любил всех товарищей, врагов у него не было. Хотя у Пушкина в Пансионе был брат (Лев), но он хаживал в Пансион более для свидания с Нащокиным, чем с братом (глупый Нащокин, умный К.)

Экзамен, который (один раз) посетил Державин, был один из обыкновенных годичных, а не выпускной. Об ласке Державина к Пушкину не было особенно говорено тогда.

В 1816 г. Лицей и церковь сгорели, и тотчас за этим выпустили воспитанников, в том числе и Пушкина, который, стало быть, не пробыл урочных 6 лет.

Нащокин вышел раньше Пушкина, не кончив курса, ещё не переведённый из Пансиона в Лицей. С тех пор надолго прекратились его сношения с Пушкиным, до самого 1828 г., когда в Москве началась самая тесная дружба.

Приезжая в Москву, Пушкин всегда останавливался у Нащокина и всегда радовался, что извозчики из почтамта умели найти его квартиру и привезти его к нему, несмотря на то, что он менял квартиры. Всего дольше он жил у старого Пимена, в доме <Иванцовой>.

Когда он приезжал к нему, они тотчас отправлялись в бани (Лепехинские, что были у Смоленского рынка) и там вдоволь наговаривались, так что им после не нужно было много говорить: в обществе они уже вполне понимали друг друга. Вставал Пушкин довольно рано, никуда не выходил, покуда не встанет Нащокин, просыпавшийся довольно поздно, потому что засиживался в Английском клубе, куда Пушкин не ездил. Питая особенную к нему нежность, он укутывал его, отправляя в клуб, крестил.

Писать стихи Пушкин любил на отличной бумаге, в большом альбоме, который у него был с замком; ключ от него он носил при часах, на цепочке. Стихов своих нисколько не скрывал от Нащокина.

Роман «Дубровский» внушён был Нащокиным. Он рассказывал Пушкину про одного белорусского небогатого дворянина, по фамилии Островский (как и назывался сперва роман), который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из именья и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить, сначала подьячих, потом и других. Нащокин видел этого Островского в остроге.

Сказку о Царе Салтане Пушкин написал в дилижансе, проездом из Петербурга в Москву.

Распорядителем суммы, вырученной за продажу сочинений Пушкина, был граф Строганов, один из душеприказчиков, поручивший это дело какому-то Отрешкову (из 250 — только 30 т.). После Пушкина осталось только 75 рублей денег и 60 тысяч долгу, уплаченного государем. Из 75 на память взяли себе по 25 — Жуковский, Виельгорский и Нащокин. Последнему же достался бумажник, архалук (подаренные в собрание Погодина), маска, отданная Сухотину, и часы, которые он уступил Гоголю.

Пушкин не любил Вяземского, хотя не выражал того явно; он видел в нём человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женою, впрочем, волочился просто из привычки светского человека отдавать долг красавице. Напротив, Вяземскую Пушкин любил.

Баратынский не был с ним искренен, завидовал ему, радовался клевете на него, думал ставить себя выше его глубокомыслием, чего Пушкин в простоте и высоте своей не замечал.

 

Октября 7

У М. П. Погодина было нечто вроде литературного вечера. От своих многочисленных занятий Погодин хотел на несколько часов оторваться и посвятить эти часы воспоминаниям о Пушкине. Такова была собственно цель собрания. Приглашены были издатель Пушкина, П. В. Анненков, которому именно Погодин хотел доставить случай узнать что-нибудь новое о покойном, ближайший друг последнего Нащокин, далее один из позднейших лицеистов Мей, я и ещё кое-кто, в том числе Г. Эраст Благонравов, который в начале вечера читал свою статью на Петербургские журналы — нечто талантливое, но несколько тривиальное.— Погодин, кажется, не достиг своей цели. Хотя и много было говорено о Пушкине, но мало нового, дело шло как-то вяло. Вот всё, что мною было узнано там. Нащокин и другие сообщили свои догадки о лицах, к которым есть обращения в стихотворении: 19 октября 1825 г. (т. III, стр. 16): «Он не пришёл, кудрявый наш певец» относится к молодому товарищу Пушкина по Лицею, Корсакову, брату известного президента Академии Дондукова (прибавлено от жениной фамилии)-Корсакова, который по выходе из Лицея уехал в Италию и там умер.

Следующие за тем две строфы относятся к моряку, тоже товарищу Пушкина по Лицею — теперь Контр-Адмиралу Матюшкину.

Далее в 9-й строфе стихи:

по догадке Нащокина, должны относиться к Гревницу.

Следующая за тем строфа обращена к Горчакову, как говорил мне прежде и Шевырёв.

Дальнейшее обращение относится к Дельвигу.

Мой брат родной по музе, по судьбам — Вильгельм (Кюхельбекер).

В поэме: Домик в Коломне (т. II, стр. 340) есть одно обращение, относящееся к г-же Зуровой, которая прежде была за графом Страйновским, а урождённая Буткевич (сообщил Нащокин).

Ответ Ф. Т. (Туманскому), т. III, 59. Здесь говорится о г-же Паниной, урождённой Пушкиной, сестре г-жи Зубковой, в которую Пушкин был влюблён. Стихотворение написано в Москве. Нащокин замечал Пушкину, что стих: «„Нет, не агат в глазах у ней“ может означать, что у неё нет на глазах бельм .

То Dawe esqr. (стр. 72)» «Рисуй Олениной черты», по словам Погодина*****.

Превосходное стихотворение, начинающееся: «Когда твои младые лета» (стр. 83), по словам Нащокина, обращено к теперешней графине Закревской.

Мадона, написанная рукою Пушкина в альбоме Юрья Никитича Бартенева, по общему отзыву, относится к Наталье Николаевне, жене поэта.

На стр. 121 третьего тома, послание к Ш..ву есть послание к известному князю Шаликову. Приведу здесь другое стихотворение Пушкина, относящееся к тому же лицу, которое я слышал от покойного учителя Рязанской Гимназии H. Н. Титова (впоследствии Инспектора Владимирской Гимназии):

На стр. 123: вероятно, к Пущину, лицейскому товарищу.

На стр. 131: к Всеволожскому.

На стр. 136: к графу Самойлову (по свидетельству Нащокина).

На стр. 138: к Чаадаеву.

На стр. 154: к Давыдову Александру Львовичу, одному из трёх братьев. В их семействе, в селе Каменке, Пушкин гащивал. Тот же Давыдов есть и Фальстаф, см. т. XI.

На стр. 156: к Языкову.

Череп к Дельвигу.

Подражания Корану посвящены П. А. Осиповой, соседке Пушкина по Псковской деревне (сообщил Погодин).

Окончание Пророка: (219)

Г. Мей, из слов которого можно было заключить, что он лицеист, сообщил, что, по преданию, на стенах лицейского карцера сохранялось несколько строф Руслана и Людмилы. Он же прочёл эпиграмму Пушкина на лицейского доктора Пешеля, где упоминается лакей Сазонов, который ходил за Пушкиным во время его болезни (этого не записал).

Он же прочёл другую эпиграмму:

(Между прочим о Булгарине. T. Н. Грановский, познакомившийся с Пушкиным у Плетнёва, раз шёл с ним пешком с дачи в Петербург. Они говорили, и этот разговор Грановский причисляет к приятнейшим в своей жизни. Говоря о Булгарине, Пушкин сказал, что напрасно его слишком бранят, что где-нибудь в переулке он с охотою с ним встретится, но чтоб остановиться и вступить с ним в разговор на улице, на видном месте, на это он — Пушкин — никак не решится.)

Ещё эпиграмма, сообщённая тем же:

Неведомский после этого оставил стихи, стал писать прозою и помещал статьи свои впоследствии у Пушкина в «Современнике».

По словам того же, Татьяна в высшем обществе срисована с графини Строгановой, урождённой Кочубей.

Погодин говорит, что о первых годах литературной деятельности Пушкина многое можно узнать от Долгорукова, что женат на Шатиловой, и от Мазуриных.

Г. Мей говорит, что собрание ненапечатанных стихов Пушкина есть у Г. Тинькова, что живёт в Орловской губернии.— Демон относится к А. Раевскому, которого сестра за М. Ф. Орловым.

Нащокин сказал, что первые стихи Пушкин написал на французском языке ещё будучи 8 лет. Пушкин, по его же словам, пользовался царскою милостью на пользу другим. Так, когда умер H. Н. Раевский, Пушкин выпросил его вдове (внучке знаменитого Ломоносова, как заметил Погодин) пенсион: Государь ей назначил 12.000 пенсиону. Ещё выпросил прощения одному офицеру, который за то, что выпустил из-под надзору кн. Оболенского, был разжалован в солдаты и встретился с Пушкиным во время его путешествия в Арзрум.

Пушкин ввёл в обычай, обращаясь с царственными лицами, употреблять просто одно слово: государь. Когда наследник заметил ему, что он не Государь, Пушкин отвечал: Вы г. наследник, а отец ваш г. император. Его высочество Михаил Павлович любил шутить с Пушкиным, они говаривали о старинном оружии, об военном уставе, об Артикуле. Государыню Пушкин очень любил, благоговел перед нею. Когда Пушкина перевезли из Псковской деревни в Москву, прямо в кабинет Государя, было очень холодно. В кабинете топился камин. Пушкин обратился спиною к камину и говорил с Государем, отогревая себе ноги; но вышел оттуда со слезами на глазах и был до конца признателен к Государю.

 

8-го Октября

На письме Нащокина к Пушкину, писанном в Туле 1834 года и находившемся в бумагах Пушкина, но по смерти его возвращённых Натальею Николаевною к Нащокину, рукою Пушкина, на обороте, написано:

Нащокин и жена его с восторгом вспоминают о том удовольствии, какое они испытывали в сообществе и в беседах Пушкина. Он был душа, оживитель всякого разговора. Они вспоминают, как любил домоседничать, проводил целые часы на диване между ними; как они учили его играть в вист, и как просиживали за вистом по целым дням; четвёртым партнёром была одна родственница Нащокина, невзрачная собою; над ней Пушкин любил подшучивать. Любя тихую домашнюю жизнь, Пушкин неохотно принимал приглашения, неохотно ездил на так называемые литературные вечера. Нащокин сам уговаривал его ездить на них, не желая, чтобы про него говорили, будто он его у себя удерживает. В пример милой весёлости Пушкина Нащокин рассказал следующий случай. Они жили у Старого Пимена, в доме Иванова. Напротив их квартиры жил какой-то чиновник, рыжий и кривой, жена у этого чиновника была тоже рыжая и кривая, сынишка — рыжий и кривой. Пушкин для шуток вздумал волочиться за супругой и любовался, добившись того, что та стала воображать, будто действительно ему нравится, и начала кокетничать. Начались пересылки: кривой мальчик прихаживал от матушки узнать у Александра Сергеевича который час и пр. Сама матушка с жеманством и принарядившись прохаживала мимо окон, давая знаки Пушкину, на которые тот отвечал преуморительными знаками. Случилось, что приехал с Кавказа Лев Сергеевич и привёз с собою красильный порошок, которым можно было совсем перекрасить волосы. Раз почтенные супруги куда-то отправились; остался один рыжий мальчик. Пушкин вздумал зазвать его и перекрасить. Нащокин, как сосед, которому за это пришлось бы иметь неприятности, уговорил удовольствоваться одним смехом.

В этот же раз Павел Войнович рассказал мне подробнее о возвращении Пушкина из Михайловского в 1826 г. Послан был нарочный сперва к Псковскому Губернатору с приказом отпустить Пушкина. С письмом Губернатора этот нарочный прискакал к Пушкину. Он в это время сидел перед печкою, подбрасывал дров, грелся. Ему сказывают о приезде фельдъегеря. Встревоженный этим и никак не ожидавший чего-либо благоприятного, он тотчас схватил свои бумаги и бросил в печь: тут погибли его записки (см. XI т.) и некоторые стихотворные пиесы, между прочим стихотворение Пророк, где предсказывались совершившиеся уже события 14 декабря. Получив неожиданное прошение и лестное приглашение явиться прямо к императору, он поехал тотчас с этим нарочным и привезён был прямо в кабинет Государя. Камин. О разговоре с Государем Нащокин не помнит. Я было думал, что он скрывает от меня его, но он божится, что действительно не знает.

В это посещение Нащокин сообщил мне автографы писем Пушкина к нему и драгоценные письма, касающиеся последних дней поэта. Многого мы не говорили. Жена Нащокина между прочим сказывала, что много писем у них распропало, раздарено и пр. Одно письмо она даже раз встретила на сальной свечке: таково было небрежение, о котором теперь сами они вспоминают с горестью. Она же говорит, что недавно в одном журнале было напечатано известие: некто продал другому письмо Пушкина к Нащокину за 50 р. серебром, и содержание письма тоже напечатано.

Стихотворение: Е. Н. У.— …ковой, III, 168, написано к Ушаковой, в которую Пушкин был влюблён; у них был тогда дом свой на Пресне. Теперь она за Наумовым.

Нащокин с умилением, чуть не со слезами вспоминает о дружбе, которую он имел с Пушкиным. Он уверен, что такой близости Пушкин не имел более ни с кем, уверен также, что ни тогда, ни теперь не понимают и не понимали, до какой степени была высока душа у Пушкина; говорит, что Пушкин любил и ещё более уважал его, следовал его советам, как советам человека больше него опытного в житейском деле. Горько пеняет он на себя, что, будучи так близок к великому человеку, он не помнил каждого слова его. Вообще степень доверия к показаниям Нащокина во мне всё увеличивается и теперь доверие моё переходит в уверенность. Он дорожит священною памятью и сообщает свои сведения осторожно, боясь ошибиться, всегда оговариваясь, если он нетвёрдо помнит что-либо.

Сведения о прошедшей жизни Булгарина, которыми Пушкин так искусно воспользовался в статье о Мизинчике, были получены им случайно. У Нащокина раз обедали князь Дадьян и полковник Владимир Николаевич Специнский, который в бытность свою в Остзейских провинциях был свидетелем всех пакостей Булгарина, тогда ещё ничтожного негодяя, и, услыхав его имя у Нащокина, рассказал его историю. Нащокин после просил Специнского повторить свой рассказ в присутствии Пушкина. У Нащокина обо всём этом написана коротенькая статейка.

Пушкину всё хотелось написать большой роман. Раз он откровенно сказал Нащокину: Погоди, дай мне собраться, я за пояс заткну Вальтер Скотта!

 

10 Октября

Вот воспоминание самого Пушкина о своём детстве, переданное Нащокину им самим. Семейство Пушкиных жило в деревне. С ними жила одна родственница, какая-то двоюродная или троюродная сестра Пушкина, девушка молодая и сумасшедшая. Её держали в особой комнате. Пушкиным присоветовали, что её можно вылечить испугом. Раз Пушкин-ребёнок гулял по роще. Он любил гулять, воображал себя богатырём, расхаживал по роще и палкою сбивал верхушки и головки растений. Возвращаясь домой после одной из прогулок, на дворе он встречает свою сумасшедшую сестру, растрёпанную, в белом платье, взволнованную. Она выбежала из своей комнаты. Увидя Пушкина, она подбегает к нему и кричит: Mon frère, on me prend pour un incendie.

Дело в том, что для испуга к ней в окошко провели кишку пожарной трубы и стали поливать её водою. Пушкин, видно, знавший это, спокойно и с любезностью начал уверять её, что её сочли не за пожар, а за цветок, что цветы также поливают.

У Пушкина был ещё, кроме Льва, брат, который умер в малолетстве. Пушкин вспоминал, что он перед смертью показал ему язык. Они прежде ссорились, играли; и, когда малютка заболел, Пушкину стало его жаль, он подошёл к кроватке с участием; больной братец, чтобы подразнить его, показал ему язык и вскоре затем умер (См. рассказ Шевырёва; вероятно, это тот самый брат).

Следующий рассказ относится уже к совершенно другой эпохе жизни Пушкина. Пушкин сообщал его за тайну Нащокину и даже не хотел на первый раз сказать имени действующего лица, обещал открыть его после.— Уже в нынешнее царствование, в Петербурге, при дворе была одна дама, друг императрицы, стоявшая на высокой степени придворного и светского значения. Муж её был гораздо старше её, и, несмотря на то, её младые лета не были опозорены молвою <не было человека, к которому бы она питала>; она была безукоризненна в общем мнении любящего сплетни и интриги света. Пушкин рассказал Нащокину свои отношения к ней по случаю их разговора о силе воли. Пушкин уверял, что <в> при необходимости можно удержаться от обморока и изнеможения, отложить их до другого времени. Эта блистательная, безукоризненная дама, наконец, поддалась обаяниям поэта и назначила ему свидание в своём доме. Вечером Пушкину удалось пробраться в её великолепный дворец; по условию он лёг под диваном в гостиной и должен был дожидаться её приезда домой. Долго лежал он, теряя терпение, но оставить дело было <нев> уже невозможно, воротиться назад — опасно. Наконец, после долгих ожиданий он слышит, подъехала карета. В доме засуетились. Двое лакеев внесли канделябры и осветили гостиную. Вошла хозяйка в сопровождении какой-то фрейлины: они возвращались из театра или из дворца. Чрез несколько минут разговора фрейлина уехала в той же карете. Хозяйка осталась одна. «Etez-vous là?», и Пушкин был перед нею. Они перешли в спальню. Дверь была заперта; густые, роскошные гардины задёрнуты. Начались восторги сладострастия. Они играли, веселились. Пред камином была разостлана пышная полость из медвежьего меха. Они разделись донага, вылили на себя все духи, какие были в комнате, ложились на мех… Быстро проходило время в наслаждениях. Наконец, Пушкин как-то случайно подошёл к окну, отдёрнул занавес и с ужасом видит, что уже совсем рассвело, уже белый день. Как быть? Он наскоро, кое-как оделся <смущённая хоз>, поспешая выбраться. Смущённая хозяйка ведёт его к стеклянным дверям выхода, но люди уже встали. У самых дверей они встречают дворецкого, Итальянца <печки уже топят>. Эта встреча до того поразила хозяйку, что <она> ей сделалось дурно; она готова была лишиться чувств, но Пушкин, сжав ей крепко руку, умолял её отложить обморок до другого времени, а теперь выпустить его как для него, так и для себя самой. Женщина преодолела себя. В своём критическом положении они решились прибегнуть к посредству третьего. Хозяйка позвала свою служанку, старую, чопорную француженку, уже давно одетую, и (нрзб) ловкою в подобных случаях. К ней-то обратились с просьбою провести из дому. Француженка взялась. Она свела Пушкина вниз, прямо в комнаты мужа. Тот ещё спал. Шум шагов его разбудил. Его кровать была за ширмами. Из-за ширм он спросил; «Кто здесь?» — «Это — я»,— отвечала ловкая наперсница и провела Пушкина в сени, откуда он свободно вышел: если б кто его здесь и встретил, то здесь его появление уже не могло быть предосудительным. На другой же день Пушкин предложил Итальянцу-дворецкому золотом 1000 руб., чтобы он молчал, и хотя он отказывался от платы, но Пушкин принудил его взять.— Таким образом всё дело осталось тайною. Но блистательная дама в продолжение четырёх месяцев не могла без дурноты вспомнить об этом происшествии*43.

Вот, по рассказу и уверению Нащокина, самые верные обстоятельства, бывшие причиною дуэли Пушкина. Дантес, красавец собою, ловкий юноша, чуть не дитя, приехал в Петербург и был принят прямо офицером в лейб-гвардию — почёт почти беспримерный и для людей самых лучших русских фамилий. Уже и это не нравилось Пушкину. Дантес был принят в лучшее общество, где на него смотрели, как на дитя, и потому многое ему позволяли, например, он прыгал на стол, на диваны, облакачивался головою на плеча дам и пр. Дом Пушкина, где жило три красавицы: сама хозяйка и две сестры её, Катерина и Александра, понравился Дантесу, он любил бывать в нём. Но это очень не нравилось старику, его усыновителю, барону Геккерну, посланнику Голландскому. Подлый старик был педераст и начал ревновать красавца Дантеса к Пушкиным. Чтобы развести их, он выдумал, будто Дантес волочится за женою Пушкина. После объяснения Пушкина с Дантесом последний женился на Катерине Николаевне. Кажись бы, дело кончено. Но Геккерн продолжал сплетничать, руководил поступками Дантеса, объяснял их по-своему и, наконец, пустил в ход анонимные письма. Исход известен. Таким образом, несчастный убийца был убийцею невольным. Когда кровавое дело совершилось, он говорил, что готов собственною кровью смыть преступление, просил, чтоб его разжаловали в солдаты, послали на Кавказ. Государь император, не желая слушать никаких объяснений, приказал ему немедленно выехать. Жена его, умершая недавно, уехала с ним. Сам Дантес теперь в Париже. Он принадлежит партии легитимистов <Геккерн умер, оставив ему своё наследство>.

А. И. Васильчикова, свидетельница всех этих событий, сообщает ещё следующее: Жена Пушкина, безвинная вполне, имела неосторожность обо всём сообщать мужу и только бесила его. Раз они возвращались из театра. Старик Геккерн, идя позади, шепнул ей, когда же она склонится на мольбы его сына? Наталья Николаевна побледнела, задрожала. Пушкин смутился; на его вопрос она ему передала слова, её поразившие. На другой же день он написал к Геккерну своё резкое и дерзкое письмо. Дантес, который после этого должен был <драться за> защищать себя и своего усыновителя, отправился к графу Строганову (отцу Сергея Григ.); этот Строганов был старик, пользовавшийся между аристократами особ[енным] уважением, отличавшийся отличным знанием всех правил аристократической чести, одним словом, был органом общественного мнения в большом свете. Этот-то старец объявил Дантесу решительно, что за оскорбительное письмо непременно должно драться, и дело было решено.— В анонимных письмах участвовал ещё и Гагарин, удалившийся после на Запад и перешедший в Иезуиты*46.

Пушкин был человек самого многостороннего знания и огромной начитанности. Известный египтолог Гульянов, встретясь с ним у Нащокина, не мог надивиться, как много он знал даже по такому предмету, каково языковедение. Он изумлял Гульянова своими светлыми мыслями, меткими, верными замечаниями. Раз, Нащокин помнит, у них был разговор о всеобщем языке. Пушкин заметил между прочим, что на всех языках в словах, означающих свет, блеск, слышится буква л.

В этот же вечер мы перебирали с Нащокиным XI том. Рославлев, как говорил сам Пушкин, был написан для того, что Пушкину не нравился характер Полины в романе Загоскина: она казалась ему слишком опошленною; ему хотелось представить, как он изобразил бы её. Весь рассказ вымышлен.

(Четыре рассказа 3…..) — рассказы Натальи Кириловны Загряжской, старухи, статс-дамы.

Фальстаф (стр. 170) — А. Л. Давыдов, <у> к которому Пушкин <гостил> ездил в его деревню Каменку из Одессы, посланный собирать сведения о саранче (см. рассказы Горчакова).

Анекдот (стр. 173) о Д. и Б.— о Дельвиге и Булгарине. Дельвиг вызвал Булгарина на дуэль. <Плетнёв> Рылеев должен был быть секундантом у Б. Нащокин — у Дельвига. Б. отказался. Дел. послал ему ругательное письмо за подписью многих лиц.

Стр. 174 — 100.000 — какой-то тамошний чиновник.

Отрывки биографии***— самого Нащокина. Он показывал мне свои записки, которые Пушкин сократил и переделал в этих маленьких отрывках.

Стр. 200. Лейтон придворный Лейб-медик, следовательно, писано в Петербурге.

 

16 Октября

По словам Нащокина и жены его, Пушкин был исполнен предрассудков суеверия, исполнен веры в разные приметы. Засветить три свечки, пролить прованское масло (что раз он и сделал за обедом у Нащокина, и <после этого> сам смутился этою дурною приметою) и проч.— для него предвещало несчастие. В Петербург раз приехала гадательница Киргоф. Никита и Александр Всеволодские и Мансуров (Павел), актёр Сосницкий и Пушкин отправились к ней (она жила около Морской). Сперва она раскладывала карты для Всеволодского и Сосницкого. После них Пушкин попросил её загадать и про него. Разложив карты, она с некоторым изумлением сказала: О! Это голова важная! Вы человек не простой! (т. е. сказала в этом смысле, потому что, вероятно, она не знала по-русски. Слова её поразили Всеволодского и Сосницкого, ибо действительно были справедливы). Она, между прочим, предвещала ему, что он умрёт или от белой лошади, или от белой головы (Weisskopf). После, Пушкин в Москве перед женитьбой, думая отправиться в Польшу, говорил, что, верно, его убьёт Вейскопф, один из польских мятежников, действовавших в тогдашнюю войну. Нащокин сам не менее Пушкина мнителен и суеверен. Он носил кольцо с бирюзой против насильственной смерти. В последнее посещение Пушкина (весною 1836 г.) Нащокин настоял, чтобы Пушкин принял от него такое же кольцо от насильственной смерти. Нарочно было заказано оно; его долго делали, и Пушкин не уехал, не дождавшись его: оно было принесено в 1 ночи, перед самым отъездом Пушкина в Петербург. Но этот талисман не спас поэта: по свидетельству Данзаса, он не имел его во время дуэли, а на смертном одре сказал Данзасу, чтобы он подал ему шкатулку, вынул из неё это бирюзовое кольцо и отдал Данзасу, прибавивши: «оно от общего нашего друга». Сам Пушкин носил сердоликовый перстень. Нащокин отвергает показание Анненкова, который говорил мне, что с этим перстнем (доставшимся Далю) Пушкин соединял своё <верование> поэтическое дарование: с утратою его должна была утратиться в нём и сила поэзии**54.

Нетерпеливость Пушкина, потребность быстрой смены обстоятельств, вообще пылкий характер его выражается между прочим и в том, что он хотел было совсем оставить свою женитьбу и уехать в Польшу единственно потому, что свадьба по денежным обстоятельствам не могла скоро состояться (NB. Венчание происходило у Старого Вознесения на Никитской). Нащокин был постоянно против этого. Он даже имел с ним горячий разговор по этому случаю, в доме кн. Вяземского. Намереваясь отправиться в Польшу, Пушкин всё напевал Нащокину: «Не женись ты, добрый молодец, а на те деньги коня купи».

Рассказ Данзаса <жене Нащокина>. Отправляясь на дуэль за Новой Деревней на Чёрную речку, Пушкин встретил на Каменном мосту Данзаса, посадил его к себе в экипаж и на вопрос: куда? за чем? отвечал, что после узнает. Данзас догадался. Он хотел как-нибудь дать знать проходящим о цели их поездки (выронял пули, чтоб увидали и остановили). Дорогою они встретили <жену> Наталью Николаевну, которая возвращалась с гулянья. Всю дорогу Пушкин молчал. Когда потом он был привезён в карете раненый, Данзас тотчас прямо пошёл в спальню к жене. Та удивилась, что он зашёл к ней в эту комнату. «Александр Сергеевич нездоров!» — отвечал он. Жена <тот> вскрикнула: «Верно, он умер!» — и бросилась к нему.

 

17 Октября

Вот отношения Пушкина к царю и ко двору. Кроме разговора по приезде из Михайловского <с царём у него было ещё следующее столкновение>, Пушкин ещё писал к царю. Во время Турецкой кампании, когда царя в Петербурге не было, кто-то из офицеров переписал и снова пустил в ход Гаврилиаду. Она попалась в руки к какому-то лицу, который донес об ней Синоду. Синод потребовал, чтоб нашли автора. Петербургский генерал-губернатор послал за Пушкиным (Эти обстоятельства Нащокин слышал не от самого Пушкина, который не любил вспоминать Гаврилиаду), а от некоего Муханова, который был адъютантом у ген.-губернатора. Сначала Пушкин отозвался, что не один он писал и чтоб его не беспокоили. Но губернатор послал за ним вторично. Тут Пушкин сказал, что он не может отвечать на этот допрос, но так как Государь позволил ему писать к себе (стало быть у них были разговоры), то он просит, чтобы ему дали объясниться с самим царём. Пушкину дали бумаги, и он у самого губернатора написал письмо к царю. Вследствие этого письма государь прислал приказ прекратить преследование, ибо он сам знает, кто виновник этих стихов.

Пушкин очень любил царя и всё его семейство. Императрица удивительно как ему нравилась; он благоговел перед нею, даже имел к ней какое-то чувственное влечение. Но он отнюдь не доискивался близости ко двору. Когда он приехал с женою в Петербург, то они познакомились со всею знатью (посредницею была Загряжская). Графиня Нессельроде, жена министра, раз без ведома Пушкина взяла жену его и повезла на небольшой <придворный> Аничковский вечер: Пушкина очень понравилась императрице. Но сам Пушкин ужасно был взбешён этим, наговорил грубостей графине и между прочим сказал: «Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю». Слова эти были переданы, и Пушкина сделали камер-юнкером. Но друзья, Виельгорский и Жуковский, должны были обливать холодною водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю. Впоследствии (как видно из письма к Нащокину) он убедился, что царь не хотел его обидеть, и успокоился. Но камер-юнкерского мундира у него не было. Многие его обвиняли в том, будто он домогался камер-юнкерства. Говоря об этом, он сказал Нащокину, что мог ли он добиваться, когда три года до этого сам Бенкендорф предлагал ему камергера, желая его ближе иметь к себе, но он отказался, заметив: «Вы хотите, чтоб меня также упрекали, как Вольтера!» — «Мне не камер-юнкерство дорого, говорил он Нащокину, дорого то, что на всех балах один царь да я ходим в сапогах, тогда как старики вельможи в лентах и в мундирах». Пушкину действительно позволялось являться на балы в простом фраке, что, конечно, оскорбляло природную знать.

Будучи членом Академии Русской Словесности (жетоны академии он приваживал к Нащокину), Пушкин сильно добивался быть членом Академии Наук, но Уваров не допускал его, и это было одною из причин их неудовольствия.

Великий Гёте, разговорившись с одним путешественником об России и слыша о Пушкине, сказал: «Передайте моему собрату вот моё перо». Пером этим он только что писал. Гусиное перо великого поэта было доставлено Пушкину. Он сделал для него красный сафьянный футляр, на котором было <надписано> напечатано: Перо Гёте, и дорожил им.

Ни наших Университетов, ни наших театров Пушкин не любил. Не ценил Каратыгина, нижé Мочалова. С Сосницким был хорош.

Пушкин был великодушен, щедр на деньги. Бедному он не подавал меньше 25 рублей. Но он как будто старался быть скупее и любил показывать, будто он скуп. Перед свадьбою ему надо было сшить фрак. Не желая расходоваться, он не сшил его себе, а венчался и ходил во фраке Нащокина. В этом фраке, кажется, он и похоронен.

Натура могучая, Пушкин и телесно был отлично сложён, строен, крепок, отличные ноги. В банях, куда езжал с Нащокиным тотчас по приезде в Москву, он, выпарившись на полке, бросался в ванну со льдом и потом уходил опять на полок. К концу жизни у него уже начала показываться лысина, и волосы его переставали виться.

Почти все произведения Пушкина были слышаны Нащокиным от него самого, ещё до печати. Между прочим, читая Бориса Годунова, на сцене у фонтана, Пушкин сказывал ему, что эту сцену он сочинил, едучи куда-то на лошади верхом. Приехав домой, он не нашёл пера, чернила высохли, это его раздосадовало, и сцена была записана не раньше, как недели через три; но в первый раз сочинённая им, она, по собственным его словам, была несравненно прекраснее.— (И тайные стихи обдумывать люблю…)

Нащокин помнит также, Пушкин говорил ему, что ему хотелось написать стихотворение или поэму, где выразить это непонятное желание человека, когда он стоит на высоте, броситься вниз. Это его занимало.

Сен-При, Лейб-Гусарский офицер, рисовавший на всех карикатуры (кончил самоубийством в Италии вследствие договора с одним Англичанином, который обязывался уплатить все его долги, если он застрелится).

В бытность Пушкина у Нащокина в Москве к ним приезживал Ден<ис> Вас<ильевич> Давыдов. С живейшим любопытством, бывало, спрашивал он у Пушкина: «Ну что, Александр Сергеевич, нет ли чего новенького?» — «Есть, есть»,— приветливо говаривал на это Пушкин и приносил тетрадку или читал ему что-нибудь наизусть. Но всё это без всякой натяжки, с добродушною простотою.

 

4 Ноября

По словам Нащокина, Гоголь никогда не был близким человеком к Пушкину. Пушкин, радостно и приветливо встречавший всякое молодое дарование, принимал к себе Гоголя, оказывал ему покровительство, заботился о внимании к нему публики, хлопотал лично о постановке на сцену Ревизора, одним словом, выводил Гоголя в люди.— Нащокин никак не может согласиться, чтобы Гоголь читал Пушкину свои Мёртвые души (см. Переписку, стр. 145). Он говорит, что Пушкин всегда рассказывал ему о всяком замечательном произведении. О Мёртвых же душах не говорил. Хвалил он ему Ревизора, особенно Тараса Бульбу. О сей последней пьесе Пушкин рассказывал Нащокину, что описание степей внушил он. Пушкину какой-то знакомый господин очень живо описывал в разговоре степи. Пушкин дал случай Гоголю послушать и внушил ему вставить в Бульбу описание степи. От себя прибавлю, что здесь, верно, есть недоразумение и много можно сделать вопросов. Иначе, что за лгун Гоголь перед публикой.— Нащокин, уважая талант Гоголя, не уважает его как человека, противопоставляя его искание эффектов, самомнение — простодушию и доброте безыскусственности Пушкина — в этом он, конечно, до некоторой степени прав.

Отношения*** к жене Пушкина. Сам Пушкин говорил Нащокину, что*** как офицеришка ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо её окон, а в вечеру на балах спрашивает, отчего у неё всегда шторы опущены.— Сам Пушкин сообщал Нащокину свою совершенную уверенность в чистом поведении Натальи Николаевны.

Выписки и заметки, которые я счёл нужным сделать, по прочтении писем Нащокина к Пушкину, благосклоннно сообщённых мне первым. Сии письма Наталья Николаевна по смерти мужа обратно доставила Нащокину.

В письме от 9 июля 1831 : «Между прочим был приезжий из провинции, который сказывал, что твои стихи не в моде, а читают нового поэта, и кого бы ты думал,— его зовут Евгений Онегин».— «Моё почтение Натальи Николаевне. Очень много говорят о Ваших прогулках по Летнему Саду — я сам заочно утешаюсь и живо представляю себе Вас гуляющих — нечего сказать, очень, очень хорошо. Вам скучно в Царском Селе; будет весело скоро. Прошу всенижайше Наталью Николаевну и тогда для меня оставить уголок в своей памяти».— «Я точно с тобой в кабинете, стою и молчу и…»

У Пушкина был дальний родственник, некто Оболенский, человек без правил, но не без ума. Он постоянно вёл игру. Раз Пушкин, в Петербурге (жил тогда на Чёрной речке; дочери его Марье тогда было не больше 2 лет) не имел вовсе денег; он пешком пришёл к Оболенскому просить взаймы. Он застал его за игрою в банк. Оболенский предлагает ему играть. Не имея денег, Пушкин отказывается, но принимает вызов Оболенского играть пополам. По окончании игры Оболенский остался в выигрыше большом и по уходе проигравшего, отсчитывая Пушкину следующую ему часть, сказал: «Каково! Ты не заметил, ведь я играл наверное!» Как ни нужны были Пушкину деньги, но, услышав это, он, как сам выразился, до того пришёл вне себя, что едва дошёл до двери и поспешил домой.

 

23 Ноября

Вера Александровна Нащокина рассказала мне ещё следующее о Пушкине. Когда Пушкин жил у них (в последний приезд его в Москву), она часто играла на гитаре, пела. К ним ходил тогда шут Еким Кирилович Загряцский. Он певал песню, которая начиналась так:

Пушкину очень понравилась эта песня; он переписал её всю для себя своею рукою, и хотя вообще мало пел, но эту песню тянул с утра до вечера.

 

24 Ноября

Пиковую даму Пушкин сам читал Нащокину и рассказывал ему, что главная завязка повести не вымышлена. Старуха-графиня — это Нат<алия> Петровна Голицына, мать Дм<итрия> Владимировича, Московского Ген.-Губернатора, действительно жившая в Париже в том роде, как описал Пушкин. Внук её, Голицын, рассказывал Пушкину, что раз он проигрался и пришёл к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже С.-Жерменем. «Попробуй»,— сказала бабушка. Внучек поставил карту и отыгрался.— Дальнейшее развитие повести всё вымышлено. Нащокин заметил Пушкину, что графиня не похожа на Голицыну, но что в ней больше сходства с Н. Кирил. Загряжскою, другою старухою. Пушкин согласился с этим замечанием и отвечал, что ему легче было изобразить Голицыну, чем Загряжскую, у которой характер и привычки были сложнее.

В сентябре 1852 г. я пробыл 11 суток в Москве и два раза навещал Нащокина. Как ни жалуется он на ослабление памяти, на трудность припоминать и обращаться к драгоценным связям своим с Пушкиным — что всегда <по словам> его <вредно для его здо> расстроивает, однако и этот раз кое-что удалось узнать. Нащокин повторяет, что покойник был не только образованнейший, но и начитанный человек. Так, он очень хорошо помнит, как он почти постоянно держал при себе в карманах одну или две книги, и в свободное время, затихнет ли разговор, разойдётся ли общество, после обеда — принимался за чтение. Читая Шекспира, он пленился его драмой: Мера за меру, хотел сперва перевести её, но оставил это намерение, не надеясь, чтобы наши актёры, которыми он не был вообще доволен, умели разыграть её. Вместо перевода, подобно своему Фаусту, он передал Шекспирово создание в своём Анджело. Он именно говорил Нащокину: «Наши критики не обратили внимания на эту пиесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучше я не написал».

Стихи к пастырю церкви действительно написаны были к Филарету. Нащокин полагал, не к Державину ли, обер-священнику, с которым, он помнит, Пушкин был в каких-то сношениях; но в 1831 году Державина уже не было в живых. Шевырёв разрешил моё недоумение. Он спрашивал о том у самого высокопреосвященного, который подтвердил дело и ласково улыбнулся, когда Шевырёв ему стал говорить о том.

Поэта Державина Пушкин не любил, как человека, точно так, как он не уважал нравственных достоинств в Крылове. Пушкин рассказывал, что знаменитый лирик в Пугачёвщину сподличал, струсил, и предал на жертву одного коменданта крепости, изображённого в Капитанской Дочке под именем Миронова. Разумеется, он ставил высоко талант Державина и, как помнит Павел Войнович, восхищался особенно его «Вельможею».

Нащокин беспрестанно повторяет, что на Пушкина много сочиняют и про него выдумывают. Так, анекдот о 1-м Апреле, рассказанный у Горчакова, сущая выдумка70. Нащокину раз предлагали нарисовать в альбом; он поручил это сделать своему знакомому и, чтобы не присвоить себе чужого дела, подписался: «П. Нащокин. 1 Апреля»

Горчаков слышал о том от него самого и по забывчивости или иначе как-нибудь приписал это Пушкину.

Ответ Филарета был напечатан в Звёздочке (1848, старш. возраста, № 10), разумеется, без обозначения автора:

 

8 Марта 1853 г.

<В Апреле> Весною 1836 г. Пушкин приехал в Москву из деревни. Нащокина не было дома. Дорогого гостя приняла жена его. Рассказывая ей о недавней потере своей, Пушкин, между прочим, сказал, что когда рыли могилу для его матери в Святогорском монастыре, он смотрел на работу могильщиков и, любуясь песчаным, сухим грунтом, вспомнил о Войныче (так он звал его иногда): «Если он умрёт, непременно его надо похоронить тут; земля прекрасная, ни червей, ни сырости, ни глины, как покойно ему будет здесь лежать».— Жена Нащокина очень опечалилась этим рассказом, так что сам Пушкин встревожился и всячески старался её успокоить, подавал воды и пр.71

Пушкин несколько раз приглашал Нащокина к себе в Михайловское и имел твёрдое намерение совсем его туда переманить и зажить с ним вместе и оседло.

Жжонку называл Бенкендорфом, потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее всё в порядок влияние на желудок.

 

Примечания

См. примеч. к публикациям писем Пушкина к Нащокину и Нащокина к Пушкину на с. 275—279, 312 наст. изд.

Тексты примечаний к настоящей записи Бартенева принадлежат частично самому Бартеневу, частично С. А. Соболевскому и М. Н. Лонгинову, которых Бартенев знакомил с воспоминаниями Нащокина. 

 

Бодянский <рассказывал> передавал своё студенческое воспоминание. В конце Сентября 1833 года в доме старого Университета (где теперь в библиотеке читальная зала) был на лекции у Давыдова Пушкин (сидел на креслах). По окончании её взошёл в аудиторию Каченовский, и, вероятно, по поводу самой лекции заговорили о Слове о полку Игореве. Тогда Давыдов заставлял студентов разбирать древние памятники. Обращаясь к Каченовскому, Давыдов сказал, что ему подано весьма замечательное исследование, и указал на Бодянского, который, увлечённый Каченовским, доказывал тогда подложность Слова. Услыхавши об этом, Пушкин с живостью обратился к Бодянскому и спросил: «А скажите, пожалуйста, что значит слово харалужный?» Не могу объяснить. Тот же ответ на вопрос о слове «стрикусы». Когда Пушкин спросил его о слове кмет, Бодянский сказал, что, вероятно, слово это малороссийское от кметыти и может значит примета. «То-то же,— говорил Пушкин,— никто не может многих слов объяснить, и не скоро ещё объяснят». Через день Пушкин обходил весь Университет вместе с Уваровым и потом скоро уехал.

Доселе ещё не разыскано, какие первые стихи написал Пушкин на Русском языке. Перебирая труды Об<щест-ва> Л<юбителей> Р<оссийской> С<ловесности>, я встретил там стихи На смерть Кутузова и под ними подпись Пушкин. Но, по уверению <С. Д.> Полторацкого, они принадлежат Алексею Пушкину, о чём Полторацкий знает, кажется, от самого автора или от его родственников. Полторацкий насчитал до 9 (если не более) Пушкиных-писателей. Про этого Алексея говорит Василий Львович в стихах, напечатанных в «Московском Телеграфе» 1827 г., за ноябрь № 22 (Послание к***):

Баратынский сказывал Елагиным (Н. А.), что стихотворение: Не дай мне Бог сойти с ума, напечатано без конца. Было ещё две строфы, где выражалась несвязность мыслей сумасшедшего. Издатели, не поняв этого, искали смысла в этих стихах и, как бессмысленные, откинули.

Жуковский в Белёве (1837, 26 июля) рассказывал Елагиным о дуэли и смерти Пушкина и, между прочим, говорил, что из бумаг покойного всё, относившееся до Петра, царь приказал доставить в свой кабинет.

Живя в Михайловском, Пушкин написал письмо к императору Александру и просил его о дозволении отправиться за границу для того-де, что он страдает аневризмом серда, и ему необходимо заграничное лечение. Государь в ответ приказал сказать ему, что от этой болезни можно вылечиться и в России. Дали об этом знать его родителям, жившим тогда в Спб., и они через Жуковского просили Ив<ана> Фил<иповича> Мойера, в то время очень известного профессора Анатомии в Дерптском Университете, съездить в Михайловское для произведения надлежащей операции; прислали ему для того и коляску. Мойер спросил позволение на отъезд у Ливена, который тотчас дал ему оное, готовился в путь, как вдруг получил от своего будущего пациента письмо на французском языке, в котором он его умолял ради самого Бога не ехать к нему, уверяя, что он сам желает смерти и не решается ни на какую операцию. Дело тем и кончилось. Впоследствии, когда Мойер встречался с Пушкиным у Жуковского, он был очень с ним любезен, но об этом не поминал ни слова. Письмо Пушкина Мойер затерял.— Слышано от самого Ивана Филиповича.

(Июля 11. 1854. С. Бунино).

П. В. Киреевский в июне 1835 г. прожил несколько недель в Спб. и через Жуковского познакомился с Пушкиным. Он часто видал его у Жуковского и один раз вместе с последним был у Пушкина. Киреевский хорошо помнит большую комнату, со шкапами по бокам и с длинным столом посередине, заваленным бумагами. Пушкин читал Жуковскому своё письмо к Бенкендорфу, которого просил о позволении выехать из Спб., где ему очень было тяжело жить. Рассказами своими о Петре Пушкин удивлял Жуковского.

В 1835 г. (sic), в Июле или Августе, П. В. Киреевский был в Петербурге, вместе с Жуковским, у Пушкина. Он говорил им, между прочим, о своём сильном желании совсем оставить Петербург и уехать совсем в деревню. Он хлопотал об отпуске и читал Жуковскому просьбу свою о том к Бенкендорфу.— Пушкин с великою радостью смотрел на труды Киреевского, перебирал с ним его собрание, много читал из собранных им песен и обнаруживал самое близкое знакомство с этим предметом. Ещё прежде, через Соболевского, он доставил Киреевскому тетрадку Псковских песен, записанных с голоса, частью собственною рукою Пушкина, частью другою рукою (около 40 пес.).

Когда Евгений (теперь Ярославский) был архиепископом Псковским и посетил Святогорский монастырь, к нему внезапно явился с ярмарки Пушкин в одежде русского мужика, чем очень удивил преосвященного.

Обещая Киреевскому собранные им песни, Пушкин прибавил: «там есть одна моя, угадайте!» Но Киреевский думает, что он сказал это в шутку, ибо ничего поддельного не нашёл в песнях этих.

Покойница Екатерина Афанасьевна Протасова (мать Воейковой) рассказывала (как говорил мне Н. А. Елагин), что Пушкину вдруг вздумалось приволокнуться за женой Карамзина. Он даже написал ей любовную записку. Екатерина Андреевна, разумеется, показала её мужу Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьёзные наставления. Всё это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай ближе узнать Карамзиных, что с тех пор он их полюбил, и они сблизились.

Накануне свадьбы Пушкин позвал своих приятелей на мальчишник, приглашал <особыми> записочками. Собралось обедать человек 10, в том числе были Нащокин, Языков, Баратынский, Варламов, кажется, Елагин (Алексей Андреевич) и пасынок его Иван Васильевич Киреевский. По свидетельству последнего, Пушкин был необыкновенно грустен, так что гостям даже было неловко. Он читал свои стихи Прощание с молодостью, которых после Киреевский не видал в печати. Пушкин уехал <перед> вечером к невесте. Но на другой день, на свадьбе, все любовались весёлостью и радостью поэта и его молодой супруги, которая была изумительно хороша.

В начале 1827 года Пушкин жил в Москве. Здесь на Масленице встретил его на Итальянском спектакле (в доме Апраксина, что теперь 2-й корпус) Вигель, потом он у него бывал в квартире Соболевского (Собачья площадка). Тогда в Москве читал лекции о Французской поэзии некто Decamp (обожатель В. Гюго и новейшей школы и отвергавший авторитеты Буало, Расина и проч.). Эти лекции читались в зале М. П. Солнцева, дяди Пушкина по Елизавете Львовне. Авдотья Петровна Елагина по знакомству с Декампом взяла билет и ездила слушать. В самую первую лекцию она встретила там Пушкина, который подсел к ней и во всё время чтения смеялся над бедным французом и притом почти вслух. Это совсем уронило лекции. Декамп принужден был не докончить курса, и после долго в этом упрекали Пушкина.

 

Примечания

Рассказы о Пушкине.— С. 49—54. 

 

Любопытно происхождение тёщи Пушкина, Натальи Ивановны Гончаровой. Отец её Загряжский, богатый помещик и владелец села Ярополчи (Волокол. уезда), имел уже несколько человек детей, когда уехал один за границу и в Париже женился на одной француженке. С нею он прижил Наталью Ивановну, которая родилась в Париже. Через несколько времени Загряжский с новою женою и дочерью приехал прямо в деревню к прежней жене и детям. К удивлению, всё обошлось ладно, и обе жены очень подружились между собою, так что первая жена не отличала от своих детей Наталью Ивановну и дала ей долю в наследстве. Сводная сестра Натальи Ивановны, Катерина Ивановна Загряжская, жила фрейлиной при дворе, куда поступила, вероятно, через знаменитую тётку свою Наталью Кириловну. Эта Катерина Ивановна впоследствии имела большое влияние на судьбу Пушкина. В молодости Наталья Ивановна также являлась при дворе и по красоте своей была замешана в какую-то историю: в неё влюбился некто Охотников, в которого была влюблена императрица Елизавета Алексеевна, так что тут была ревность. Она же с Чарторижским Адамом, с позволения Александра. Сама Марья Антоновна <Нарышкина> рассказывала, что они вчетвером (Чарторижский, она, Александр и Елизавета) были в Кронштадте (отправлялось в Америку посольство). Александр так [не разобр. слово], что говорил, чтоб послать за деньгами и уехать жить частными людьми.

Наталья Ивановна была довольно умна и несколько начитана, но имела дурные, грубые манеры и какую-то пошлость в правилах. У неё было несколько человек сыновей и три дочери, Катерина, Александра и Наталья. В Ярополче было около двух тысяч душ, но, несмотря на то, у неё никогда не было денег и дела в вечном беспорядке. В Москве она жила почти бедно, и когда Пушкин приходил к ней в дом женихом, она всегда старалась выпроводить его до обеда или до завтрака. Дочерей своих бивала по щекам. На балы они иногда приезжали в изорванных башмаках и старых перчатках. Долгорукая помнит, как на одном балу Наталью Николаевну уводили в другую комнату и Долгорукая давала ей свои новые башмаки, потому что ей приходилось танцевать с Пушкиным.

Пушкин оставался женихом чуть ли не целый год до свадьбы. Когда он жил в деревне, Наталья Ивановна не позволяла дочери самой писать к ней [sic!] письма, а приказывала ей писать всякую глупость и между прочим делать ему наставления, чтоб он соблюдал посты, молился Богу и пр. Наталья Николаевна плакала от этого.

Пушкин настаивал, чтоб поскорее их обвенчали. Но Наталья Ивановна напрямик ему объявила, что у неё нет денег. Тогда Пушкин заложил именье, привёз денег и просил шить приданое. Много денег пошло на разные пустяки и на собственные наряды Натальи Ивановны. В самый день свадьбы она послала сказать ему, что надо ещё отложить, что у неё нет денег на карету или на что-то другое. Пушкин опять послал денег. Венчались в приходе невесты, у Большого Вознесения. Во время венчания нечаянно упали с налоя крест и евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. Touts les mauvais augures, сказал Пушкин. В день свадьбы большой ужин у Пушкина в доме Хитровой, где распоряжался Лёвушка.

Наталья Ивановна была очень довольна. Она полюбила Пушкина, слушалась его. Он с нею обращался как с ребёнком. Может быть, она сознательнее и крепче любила его, чем сама жена. Но раз у них был крупный разговор, и Пушкин чуть не выгнал её из дому. Она вздумала чересчур заботиться о спасении души своей дочери. У Пушкиных она никогда не жила. В последнее время она поселилась у себя в Яропольце и стала очень несносна: просто-напросто пила. По лечебнику пила. «Зачем ты берёшь этих барышень?»— спросил у Пушкина Соболевский.— «Она целый день пьёт и со всеми лакеями…»

Увидел он её в первый раз у Иогеля на бале около 1826.

 

Примечания

Рассказы о Пушкине.— С. 62—64. 

 

Раевский ехал на Кавказ с сыном Николаем, знакомцем Пушкина по Петербургу, двумя дочерьми, Марьею (14 лет) и девочкою Софьею. Гувернанткой их Англичанкой Мятен, компаньонкою (крёстная дочь Раевского, родом татарка, Анна Ив<ановна>, сохранившая в выговоре и лице восточный отпечаток) и доктором военным Рудаковским, довольно тяжёлым человеком. Всё это помещалось в двух каретах и коляске. Пушкина сначала поместили с младшим Раевским в коляске, а потом генерал взял его к себе в карету, потому что его сильно трясла лихорадка.— Из Пятигорска, где уже находился старший сын Александр (он и после оставался на Кавказе), все они уезжали на горы Бешту пить железные, тогда ещё вовсе не известные воды, и жили там в калмыцких кибитках, потому что никакого строения не было.— Раевского всюду встречали с большим почётом; в городах выходили к нему навстречу обыватели с хлебом и солью. При этом он, шутя, говаривал Пушкину: прочтите-ка им свою Оду. Что они в ней поймут. Вообще он подразумевал, что Пушкин принадлежит к масонам, дразнил его и уверял, что из их намерений ничего не выйдет. Он взял слово с обоих сыновей, что они не вступят ни в какое тайное общество.

Броневский был холостяк. Раевский ему покровительствовал.

Из Керчи в Юрзуф они плыли на военном бриге, который нарочно отдан был в распоряжение Раевским. Ночью Пушкин ходил по палубе и бормотал стихи.

Гурзуф — лучшая тогда дача на южном берегу — принадлежала герцогу Ришелье, который предложил Раевскому поместиться в ней. Дом двухэтажный, с двумя балконами, один на море, другой в горы. Тут же вблизи татарская деревня. Там ждала путешественников остальная семья Раевского, жена Софья Алексеевна (Константинова) и ещё две дочери, старшая всем Екатерина (теперь Орлова) и Елена лет 16-ти. Пушкин особенно любезничал с первой, спорил с ней о литературе и пр. Елена была девушка очень стыдливая, серьёзная и скромная. Она отлично знала по-английски и переводила из Байрона и В. Скотта на французский язык; но втихомолку рвала свои переводы и бросала. Брат рассказал о том Пушкину, который под окном подбирал клочки бумаг и обнаружил тайну. Он восхищался этими переводами, уверял, что они необыкновенно близки. В Гурзуфе Пушкин достал какую-то старинную библиотеку и перечитывал Вольтера.— Все разговоры иначе не велись, как по-французски.

Оттуда Пушкин с Раевским и сыном уехали раньше остальной семьи, и заезжали под Киевом к бабушке Давыдовой.

 

Примечания

Печатается по публикации: Из Пушкинианы П. И. Бартенева. 1. Тетрадь 1850-х годов/Публ. и коммент. М. А. Цявловского // Летописи Гос. Литературного музея.— Кн. 1.— М., 1936.— С. 496—497. Оригинал в ЦГАЛИ, ф. 46 (Бартенева).

Близко познакомился Пушкин с М. Н. Раевской (Волконской) во время совместного путешествия по Кавказу и Крыму в 1820 г. и с тех пор сохранил к ней самые добрые чувства, посвятил ей несколько стихотворений. Эти воспоминания М. Н. Волконской Бартенев использовал в своей работе «Пушкин в Южной России», где сделано соответствующее примечание.

 

Его же рукою (т. е. Пушкина) на клочке бумаги: 5 стр. Читайте: изгнанной лиры

7 стр. Как жертву милую, как верный цвет надежд.

Эти поправки Пушкин дал Горчакову при экземпляре Кавк. Пленника, который был прислан ему из Петербурга от Греча, с приложением 500 рублей за право напечатания этой поэмы. Пушкину был прислан один только экземпляр. Тут же было прислано письмо от Гнедича, в котором он говорит, что за стих:

он бы отдал своё единственное око (как известно, Гнедин был на один глаз крив). Пушкину досадно было взять за пленника такие малые деньги, но на безденежьи он был и тому рад.

 

Примечания

Из Пушкинианы П. И. Бартенева.— С. 500—501.

Один из ближайших к Пушкину людей в период кишинёвской ссылки поэта — В. П. Горчаков печатал свои воспоминания в разных изданиях 1850-х гг. (Москвитянин. 1850. № 2, 3, 7; Моск. ведомости, 1858. № 19). Затем много важных сведений получил от него Бартенев, использовавший их в работе «Пушкин в Южной России». 

 

По словам Чаадаева, Граф Сен-При, пэр и знаменитый писатель Франции, прочитав это письмо, сказал, что оно по своему слогу сделало бы честь лучшему писателю — знатоку французского языка.— (Рукопись, о которой в письме идёт речь, заключала в себе и тот отрывок, за напечатание которого пострадал Телескоп, его издатель Надеждин и цензор Болдырев.) — Чаадаев говорит, что у него было много писем Пушкина, но что он сжёг их с другими своими бумагами, в то время, когда, вследствие одного душевного переворота, решился совершенно переменить свой образ жизни и разорвать все связи с прошедшим, уничтожить все воспоминания прошедшего.— Замечу при сём, что показаниям Чаадаева мне не советуют вполне доверяться, и улыбаются вообще при его имени.

Приписка рукою Соболевского:

Вздор.— Чаадаев был один из лучших друзей Пушкина и вопреки всех своих нелепых странностей уже верно человек, коему довериться можно. Кто улыбается при его имени — улыбается, именно припоминая эти странности, а уж верно (если он не скотина) — не может улыбаться самому Чаадаеву минус странности!

 

Примечания

Из Пушкинианы П. И. Бартенева.— С. 502.

Сведения, полученные от Чаадаева, с которым Бартенев, по его словам, общался в последние три года его жизни (1853—1856) и в котором видел выдающегося человека и друга Пушкина, биограф использовал в своих работах «Пушкин. Материалы для его биографии» и «Пушкин в Южной России». 

 

Льву Сергеевичу Пушкину.

По свидетельству современников, брат Пушкина очень был доволен своею участью, т. е. тем, что он брат такого знаменитого человека. Обыкновенно везде его приветливо встречали, желая узнать что-нибудь о поэте или услышать какое-нибудь новое его произведение. Лев Сергеевич промышлял тем; владея отличною памятью, он ходил из дома в дом, читая наизусть какие-нибудь новые стихи брата. За это он вознаграждал себя хорошими ужинами, к которым его приглашали. Соболевский сказывает, что он с ним вместе издавал последнюю главу Руслана и Людмилы, уже когда автор её покинул Петербург, т. е. после февраля 1820 г. Она была в рукописи Пушкина очень небрежно написана, и им стоило большого труда её печатать. Он умер в Одессе, в июле (19) 1852 года, в звании Члена Одесской Таможни, в чине Надвор. Сов., 49 лет от роду. Был моложе знаменитого брата своего 4-мя годами.

 

Примечания

Из Пушкинианы П. И. Бартенева.— С. 518. 

 

На выздоровление Лукулла

После текста стихотворения:

По общему отзыву, богач — ныне живущий ещё Дмитрий Николаевич Шереметев, наследник — бывший министр Уваров. Пушкин за это имел неприятности. Оттого это стихотворение и не было перепечатано в полное собрание.

Шереметев был болен, живя в какой-то своей деревне. В Петербург к его многочисленной дворне стали приходить известия о его болезни. Люди собирались в церквах, служили молебны об его здоровьи. Наконец прискакал фельдъегерь с известием, что жизнь его на волоске и что он, вероятно, уже умер. Тогда Уваров явился запечатывать дом. Соболевский сказывает также, что Пушкин в особенности любил в этом стихотворении стих: «Как ворон к мертвечине падкой».

Когда Бенкендорф призвал Пушкина и спросил его с угрозою, на кого он написал эти стихи, тот с смелою любезностью отвечал: «На вас!» Бенкендорф рассмеялся, и Пушкин убедил его, что Уваров имеет одинаковое с ним, Бенкендорфом, основание почитать себя обиженным.

По неудовольствию с министром А. Н. Голицыным принуждённый оставить место Попечителя Спб. учебного округа, Уваров поступил в Министерство финансов (оставаясь Президентом Академии Наук). Он заискивал расположение Канкрина, ласкал детей его и до того часто ходил к ним в детскую и осведомлялся о здоровье, что его считали как будто за лекаря и дети показывали ему язык.

Большая часть имения Уварова принадлежала жене его, дочери Министра народного просвещения, Анне Алексеевне Разумовской, на которой он женился по расчёту, ибо перед тем вследствие неудавшегося откупа или какой-то денежной сделки всё состояние Уварова поколебалось и погибало.

Пользовался, говорят, дровами из Академии Наук.

Стихотворение написано летом или раннею осенью 1835 г. Вигель сказывает, что на казённые дрова указал Пушкину он.

Когда Шереметев умирал, Уваров в Государственном совете жаловался на лихорадку. «Ah!— заметил ему вслух граф Литта,— c’est ta fièvre d’impatience». Это было известно в высшем обществе.

Наследником Уваров приходился потому, что Шереметев был сын Николая Петровича, а мать жены Уварова была Варвара Петровна.

 

Примечания

Из Пушкинианы П. И. Бартенева.— С. 534—535.

Чиновник, человек близкий к литературным кругам, Вигель познакомился с Пушкиным в 1817 г., когда оба они были членами «Арзамаса», и поддерживал приятельские отношения с поэтом до конца его дней. Время особенно близкого их общения — 1823—1824 гг., когда Вигель служил в Кишинёве и Одессе. Его обширные мемуары, отличающиеся умом и острой наблюдательностью, занимают видное место в русской мемуаристике XIX в. 

 

Пушкин восхищался стихами из Воейковского Дома сумасшедших:

Он повторял часто эти стихи, уверяя, что лучше их нет.

J’epouse une madonne louche et rousse — писал Пушкин E. M. Хитровой про свою невесту. (От гр. Е. Ф. Тизенгаузен.)

Пушкина в Царс. Селе граф Васильев застал в его доме в одном халате, без всякого белья. Он стал говорить молодому лейб-гусару про вышедшего тогда Конька-Горбунка: «Этот Ершов владеет русским стихом точно своим крепостным мужиком». Это было часов в 6 утра. Пушкин зазвал к себе графа Васильева, увидев, как проезжал он мимо его окон, отправляясь на ученье2.

 

Примечания

Печатается по публикации: Из Пушкинианы П. И. Бартенева. Публ. и коммент. М. А. Цявловского // Летописи Гос. Литературного музея.— Кн. 1.— М., 1936.— С. 559—562. 

 

Летом 1831 г. в Царском Селе многие ходили нарочно смотреть на Пушкина, как он гулял под руку с женою, обыкновенно около озера. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе, и на плечах свитая по-тогдашнему красная шаль.

Где-то на вечере, где были Жуковский, Вяземский и другие, зашла речь о Греческом восстании и об Ипсиланти, которого Пушкин защищал. Спорили, шумели, и Пушкин говорил до того умно, что Жуковский ему сказал: «Ну, Пушкин, ты так умён, что с тобою говорить невозможно; чувствуешь, что ты неправ, и, однако, с тобой соглашаешься». Эти слова были неловкостью относительно других собеседников. Все они это про себя почувствовали, но Пушкин тотчас же изгладил это впечатление, отвечая на слова Жуковского самым громким и самым чистосердечным хохотом.

Когда появился Полководец, Пушкин спрашивал молодого Россета (учившегося в Пажеском корпусе), как находят эти стихи в его кругу, между военною молодёжью, и прибавил, что он не дорожит мнением знатного, светского общества.

В Петербурге был некто Крюковской (хромой, служивший по кредитной части). Он путешествовал, был у Шафарика и привёз от него какую-то для Пушкина книгу, с поручением просить у него «Современника». Через посредство Россета Крюковской явился к Пушкину, провёл у него два часа и получил в ответ, что Шафарику совестно посылать «Современник», а если удастся издать что-нибудь поважнее, тогда пошлёт. Пушкин очаровал Крюковского.

В Петербурге жила некая княгиня Наталья Степановна, и собирала у себя la fine de la société; но Пушкина не приглашала, находя его не совсем приличным. Пушкин об ней говорил: «Ведь она только так прикидывается, в сущности она Русская труперда и толпёга ; но так как она всё делает по-французски, то мы будем её звать: La princesse-tolpege».

Княгиню Е. К. Воронцову Пушкин звал la princesse Belvetrille. Это оттого, что однажды в Одессе она, глядя на море, твердила известные стихи:

О подробностях своего одесского житья Пушкин не любил вспоминать, но говорил иногда с сочувствием об Одессе, называя её «летом песочница, зимой чернильница» и повторяя какие-то стихи.

В июне 1836 года, когда H. М. Смирнов уезжал за границу, Пушкин говаривал, что ему тоже очень бы хотелось, да денег нет. Смирнов его убеждал засесть в деревню, наработать побольше и приезжать к ним. Смирнов уверен был, что Государь пустил бы его. Тогда уже, летом 1836 г., шли толки, что у Пушкина в семье что-то не ладно: две сестры, сплетни, и уже замечали волокитство Дантеса.

Геккерн — низенькой старик, всегда улыбающийся, отпускающий шуточки, во всё мешающийся.

Брюлов говорил про Пушкина: «Какой Пушкин счастливец! Так смеётся, что словно кишки видны!»

Пушкин был на балу с женой-красавицею и в её присутствии вздумал за кем-то ухаживать. Это заметили, заметила и жена. Она уехала с бала домой одна. Пушкин хватился жены и тотчас поспешил домой. Застает её в раздеваньи. Она стоит перед зеркалом и снимает с себя уборы. «Что с тобою? Отчего ты уехала?» Вместо ответа Наталья Николаевна дала мужу полновесную пощёчину. Тот как стоял, так и покатился со смеху.

Он забавлялся и радовался тому, что жена его ревнует, и сам с своим прекрасным хохотом передавал эту сцену приятелям.

В Воскресенье (перед поединком Пушкина) Россет пошёл в гости к князю Петру Ивановичу Мещерскому (зятю Карамзиной, они жили в д. Виельгорских), и из гостиной прошёл в кабинет, где Пушкин играл в шахматы с хозяином. «Ну что,— обратился он к Россету,— вы были в гостиной; он уж там, возле моей жены?» Даже не назвал Дантеса по имени. Этот вопрос смутил Россета, и он отвечал запинаясь, что Дантеса видел.— Пушкин был большой наблюдатель физиономий; он стал глядеть на Россета, наблюдал линии его лица и что-то сказал ему лестное. Тот весь покраснел, и Пушкин стал громко хохотать над смущением 23-летнего офицера.

Осенью 1836 г. Пушкин пришёл к Клементию Осиповичу Россету и, сказав, что вызвал на дуэль Дантеса, просил его быть секундантом. Тот отказывался, говоря, что дело секундантов, вначале, стараться о примирении противников, а он этого не может сделать, потому что не терпит Дантеса, и будет рад, если Пушкин избавит от него петербургское общество; потом, он недостаточно хорошо пишет по-французски, чтобы вести переписку, которая в этом случае должна быть ведена крайне осмотрительно; но быть секундантом, на самом месте поединка, когда уже всё будет условлено, Россет был готов. После этого разговора Пушкин повёл его прямо к себе обедать. За столом подали Пушкину письмо. Прочитав его, он обратился к старшей своей свояченице Екатерине Николаевне: «Поздравляю, вы невеста; Дантес просит вашей руки». Та бросила салфетку и побежала к себе. Наталья Николаевна за нею.— Каков!— сказал Пушкин Россету про Дантеса.

Рассказывают, что Пушкин звал к себе в секунданты секретаря Английского посольства Мегенеса; он часто бывал у графини Фикельмон — долгоносый Англичанин (потом был посол в Португалии), которого звали perroquet malade, очень порядочный человек, которого Пушкин уважал за честный нрав.

Пушкин говаривал Смирнову, что уже теперь нравственность в Петербурге плоха, а посмотрите, что скоро будет un débacle complet.

Когда появились анонимные письма, посылать их было очень удобно: в это время только что учреждена была городская почта. Князья Г<агарин> и Д<олгоруков> посещали иногда братьев Россет, живших вместе с Скалоном на Михайловской площади в доме Занфтлебена. К. О. Россет получил анонимное письмо и по почерку стал догадываться, что это от них. Он, по совету Скалона, не передал Пушкину ни письма, ни своего подозрения; граф Соллогуб поехал к Пушкину для передачи письма, но он тотчас изорвал его, сказав: C’est une infamie, j’en ai reçu déjà aujourd’hui.

Вяземские жили тут же подле Мещерских, т. е. близ дома Виельгорских, на углу большой Итальянской и Михайловской площади (ныне Кочкурова).

А. О. Россет перекладывал тело Пушкина с дивана в гроб. «Я держал его за икры, и мне припоминалось, какого крепкого, мускулистого был он сложения, как развивал он свои силы ходьбою».

Граф Фикельмон явился на похороны в звёздах; были Барант и другие. Но из наших ни О<рлов>, ни Киселёв не показались. Знать стала навещать умиравшего поэта, только прослышав об участливом внимании царя. Стену в квартире Пушкина выломали для посетителей.

В Вене старика Геккерна сухо приняли за эту историю, и Русский посол Медем не хотел быть на дипломатическом обеде у Меттерниха, куда приглашён был Геккерн.

Вас<илий> Львович Давыдов в Сибири, услыхав от А. О. Россета подробности о смерти Пушкина, плакал, и потом рассказывал, что он говаривал Пушкину: «Мы тебя не примем в своё общество, но ты будешь нам петь»

 

Примечания

«РА». 1882. № 2. С. 245—248; № 4. С. 274.

Гвардейский офицер, брат А. О. Смирновой-Россет, А. О. Россет был одним из близких петербургских знакомых Пушкина с начала 1830-х гг.

 

(Записано в разное время, с позволения обоих)

В 1816 году для Карамзина отвели казённый дом в Царском Селе, прямо против Лицейского сада (второй дом от угла). Бруни, отец знаменитого художника, занимавшийся при дворе реставрациею картин, нарисовал нарочно на стене одной комнаты этого дома портрет Карамзина. Карамзин очень этому удивился и немедленно велел замазать портрет.— Рядом с ним жил граф Толстой (женатый на Протасовой), который не мало удивлялся, за что Карамзину такая милость.

Чаадаев познакомился с Пушкиным у Карамзина. Ещё прежде он слышал о нём от своего товарища по Московскому университету А. С. Грибоедова, который хвалил ему стихи Пушкина на возвращение Государя из чужих краёв в 1815 году (этих стихов Пушкин никак не хотел печатать).

В 1818 г. И. В. Васильчиков сказал Чаадаеву, своему адъютанту: «Вы любите словесность. Не знаете ли вы молодого поэта Пушкина? Государь желает прочесть его стихи, не напечатанные». Чаадаев передал о том Пушкину и с его согласия отдал Васильчикову «Деревню», которая отменно полюбилась Государю (была переписана самим Пушкиным, разумеется, с её последними стихами, которые долго не разрешались к печати).

Карамзин писал князю Вяземскому от 24 декабря 1817 из С.-Петербурга в Варшаву: «Наш усердный собеседник — поэт Пушкин, который у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь проводит у неё вечера: лжёт от любви, сердится от любви, только ещё не пишет от любви. Признаюсь, что я не влюбился бы в Пифию: от её трезубца пышет не огнём, а холодом».

В другом письме Карамзин писал:

«Царское Село, 17 мая 1820. А. Пушкин был несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на Свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым месяцев на пять. Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут, великодушием Государя, действительно трогательным. Долго описывать подробности; но если Пушкин и теперь не исправится, то будет чёртом ещё до отбытия своего в ад. Увидим, какой эпилог напишет он к своей поэмке!»

Княгиня Вяземская в 1824 г. ездила в Одессу с сыном Николаем, лет 7-ми. Пушкин очень его любил и учил всяким пакостям.— «Будь он постарше, я бы вас до него не допустила». В Одессе Пушкин прибегал к княгине Вяземской и, жалуясь на Воронцовых, говорил, что подаст в отставку. Когда решена была его высылка из Одессы, он прибежал впопыхах с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской. Иногда он пропадал. Где вы были?— На кораблях. Целые трое суток пили и кутили.— Раз, во время прогулки по морю на лодке, он прочитал княгине своего Демона. Он признавался княгине в своей любви к Ризнич и сказывал, что муж отослал её за границу из ревности.

Когда Пушкин был женихом, свадьба долго откладывалась; княгиня Вяземская по его просьбе ездила к Н. И. Гончаровой и просила скорее кончать. Пушкин отдал своих 25 т. на приданое. Будущего пушкинского тестя, умоповреждённого Николая Афанасьевича Гончарова, княгиня Вяземская видала в церкви у Большого Вознесения в Москве и говела с ним в одно время. Он прекрасно говорил по-французски и любил употреблять отменные выражения. «Je vous félicite avec la réception de la sainte cène».

Летом 1826 года князь Вяземский провёл в Ревеле с осиротевшею семьёю Карамзиных. Княгиня оставалась в Москве. Возвращённый Пушкин тотчас явился к ней. Из его рассказа о свидании с царём княгиня помнит заключительные слова: «Ну теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин». К последним праздникам коронации возвратился в Москву князь Вяземский. Узнав о том, Пушкин бросился к нему, но не застал дома, и когда ему сказали, что князь уехал в баню, Пушкин явился туда, так что первое их свидание после многолетнего житья в разных местах было в номерной бане.

В письме своём к будущей тёще (в Р. Архиве 1873 года) Пушкин говорит: le mot de bienveillance и пр. Князь Вяземский думает, что это относится вот к чему. Зная, что Пушкин давно влюблён в Гончарову, и увидав её на балу у кн. Д. В. Голицына, князь Вяземский поручил И. Д. Лужину, который должен был танцевать с Гончаровой, заговорить с нею и с её матерью мимоходом о Пушкине, с тем, чтобы по их отзыву доведаться, как они о нём думают. Мать и дочь отозвались благосклонно и велели кланяться Пушкину. Лужин поехал в Петербург, часто бывал у Карамзиных и передал Пушкину этот поклон.

H. Н. Пушкина сама сказывала княгине Вяземской, что муж её в первый же день брака, как встал с постели, так и не видал её. К нему пришли приятели, с которыми он до того заговорился, что забыл про жену, и пришёл к ней только к обеду. Она очутилась одна в чужом доме и заливалась слезами.

Через несколько месяцев, уже в Царском Селе, она пришла к Вяземским в полном отчаянии: муж трое суток пропадает. Оказалось, что на прогулке он встретил дворцовых ламповщиков, ехавших в Петербург, добрался с ними до Петербурга, где попался ему возвратившийся из Польши из полку своего К. К. Данзас, и с ним пошёл кутёж…

Ещё за месяц или за полтора до рокового дня Пушкин, преследуемый анонимными письмами, послал Геккерну, кажется, через брата жены своей, Гончарова, вызов на поединок. Названный отец Геккерна, старик Геккерн, не замедлил принять меры. Князь Вяземский встретился с ним на Невском, и он стал рассказывать ему своё горестное положение: говорил, что всю жизнь свою он только и думал, как бы устроить судьбу своего питомца, что теперь, когда ему удалось перевести его в Петербург, вдруг приходится расстаться с ним; потому что во всяком случае, кто из них ни убьёт друг друга, разлука несомненна. Он передавал князю Вяземскому, что он желает сроку на две недели для устройства дел, и просил князя помочь ему. Князь тогда же понял старика и не взялся за посредничество; но Жуковского старик разжалобил: при его посредстве Пушкин согласился ждать две недели.

История разгласилась по городу. Отец с сыном прибегли к следующей уловке. Старик объявил, будто сын признался ему в своей страстной любви к свояченице Пушкина, будто эта любовь заставляла его так часто посещать Пушкиных и будто он скрывал свои чувства только потому, что боялся не получить отцовского согласия на такой ранний брак (ему было с небольшим 20 лет). Теперь Геккерн позволял сыну жениться, и для самолюбия Пушкина дело улаживалось как нельзя лучше: стреляться ему было уже не из чего, а в городе все могли понять, что француз женится из трусости. Свадьбу сыграли в первой половине генваря. Друзья Пушкина успокоились, воображая, что тревога прошла.

После этого Государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав знать ему наперёд. Так как сношения Пушкина с Государем происходили через графа Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо своё на имя графа Бенкендорфа, собственно назначенное для Государя. Но письма этого Пушкин не решился посылать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался. Письмо это многократно напечатано. В подлиннике я видал его у покойного Павла Ивановича Миллера, который служил тогда секретарём при графе Бенкендорфе; он взял себе на память это не дошедшее по назначению письмо.

В 1836 году княжна Марья Петровна Вяземская была невестою (она вскоре и вступила в брак с П. А. Валуевым). Родители принимали лучшее петербургское общество. H. Н. Пушкина бывала очень часто, и всякий раз, как она приезжала, являлся и Геккерн, про которого уже знали, да и он сам не скрывал, что Пушкина очень ему нравится. Сберегая честь своего дома, княгиня-мать объявила нахалу-французу, что она просит его свои ухаживания за женою Пушкина производить где-нибудь в другом доме. Через несколько времени он опять приезжает вечером и не отходит от Натальи Николаевны. Тогда княгиня сказала ему, что ей остаётся одно — приказать швейцару, коль скоро у подъезда их будет несколько карет, не принимать г-на Геккерна. После этого он прекратил свои посещения, и свидания его с Пушкиной происходили уже у Карамзиных. Княг. Вяземская предупреждала Пушкину относительно последствий её обращения с Геккерном. «Я люблю вас, как своих дочерей; подумайте, чем это может кончиться!» — «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет то же, что было два года сряду».— Пушкин сам виноват был: он открыто ухаживал сначала за Смирновою, потом за Свистуновою (ур. гр. Соллогуб). Жена сначала страшно ревновала, потом стала равнодушна и привыкла к неверностям мужа. Сама она оставалась ему верна, и всё обходилось легко и ветренно.

Между тем посланник (которому досадно было, что сын его женился так невыгодно) и его соумышленники продолжали распускать по городу оскорбительные для Пушкина слухи. В Петербург приехали девицы Осиповы, тригорские приятельницы поэта; их расспросы, что значат ходившие слухи, тревожили Пушкина. Между тем он молчал, и на этот раз никто из друзей его ничего не подозревал. Князь Вяземский жил открыто и принимал к себе большое общество. За день до поединка он возвращается домой поздно вечером. Жена говорит ему, что им надобно на время закрыть свой дом, потому что нельзя отказать ни Пушкину, ни Геккерну; а между тем в тот вечер они приезжали оба; Пушкин волновался, и присутствие Геккерна было для него невыносимо. На другой день князь Вяземский с одним знакомым своим Ленским, гуляя по Невскому, встречают старика Геккерна в извощичьих санях. Их удивило, что посланник едет в таком экипаже. Заметя их, он вышел из саней и сказал им, что гулял далеко, но вспомнил, что ему надо написать письма, и чтобы скорее поспеть домой, взял извощика. После они узнали, что он ехал с Чёрной речки, где ждал, чем кончится поединок. Пушкина, как более тяжело раненного, повезли домой в карете Геккерна. Аренд, исполняя желание Пушкина, поехал к Государю, но тот был в театре и долго не возвращался. Прождавши до позднего часа, Аренд оставил ему записку, и уже на другой день привёз к Пушкину письмо Государя.

Влюблённая в Геккерна, высокая, рослая старшая сестра Екатерина Николаевна Гончарова нарочно устраивала свидания Натальи Николаевны с Геккерном, чтобы только повидать предмет своей тайной страсти. Наряды и выезды поглощали всё время. Хозяйством и детьми должна была заниматься вторая сестра, Александра Николаевна, ныне Фризенгоф. Пушкин подружился с нею и одно время отношения их были так близки, что внушали беспокойство друзьям. (Это же мне говорил и Соболевский, который полушутя напоминал Пушкину, чтобы он держал себя осторожнее с свояченицей.) Раз Пушкин взял у неё какой-то перстень с бирюзою, которая по суеверным толкам предостерегает от внезапной смерти, носил этот перстень и назад ей отдал. Потом взял у неё цепочку, и уже лёжа на смертном одре поручил княгине Вяземской возвратить ей эту цепочку, но непременно без свидетелей. Александра Николаевна ни разу не приходила к умиравшему Пушкину одна, но всегда с сестрою. По кончине Пушкина кн. Вяземская исполнила это поручение его, и прибавила, что он приказал отдать цепочку именно без свидетелей. Та вспыхнула и сказала: «Не понимаю, отчего это!»

Княгиня Вяземская говорит, что Пушкин был у них в доме, как сын. Иногда, не заставая их дома, он уляжется на большой скамейке перед камином и дожидается их возвращения или возится с молодым князем Павлом. Раз княгиня застала, как они барахтались и плевали друг в друга. С княгинею он был откровеннее, чем с князем. Он прибегал к ней и рассказывал своё положение относительно Геккерна. Накануне нового года у Вяземских был большой вечер. В качестве жениха Геккерн явился с невестою. Отказывать ему от дому не было уже повода. Пушкин с женою был тут же, и француз продолжал быть возле неё. Графиня Наталья Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него такой страшный вид, что будь она его женою, она не решилась бы вернуться с ним домой. Наталья Николаевна с ним была то слишком откровенная, то слишком сдержанна. На разъезде с одного бала Геккерн, подавая руку жене своей, громко сказал, так, что Пушкин слышал: Allons, ma légitime (Пойдём, моя законная). Мадам NN, по настоянию Геккерна, пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, что когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату и гостья бросилась к ней.

Пушкин не скрывал от жены, что будет драться. Он спрашивал её, по ком она будет плакать. По том, отвечала Наталья Николаевна, кто будет убит. Такой ответ бесил его: он требовал от неё страсти, а она не думала скрывать, что ей приятно видеть, как в неё влюблён красивый и живой француз. «Я готова отдать голову на отсечение, говорит княгиня Вяземская, что всё тем и ограничивалось и что Пушкина была невинна». Накануне дуэли, вечером, Пушкин явился на короткое время к княгине Вяземской и сказал ей, что его положение стало невыносимо и что он послал Геккерну вторичный вызов. Князя не было дома. Вечер длился долго. Княгиня Вяземская умоляла Василья Перовского и графа М. Ю. Виельгорского дождаться князя и вместе обсудить, какие надо принять меры. Но князь вернулся очень поздно. На другой день Наталья Николаевна прислала сказать своей приятельнице, дочери Вяземских, Марье Петровне Валуевой, о случившемся у них страшном несчастии. Валуева была беременна, и мать не пустила её в дом смертной тревоги, но отправилась сама и до кончины Пушкина проводила там все сутки. Она помнит, как в одну из предсмертных ночей доктора, думая облегчить страдания, поставили промывательное, отчего пуля стала давить кишки, и умирающий издавал такие крики, что княгиня Вяземская и Александра Николаевна Гончарова, дремавшая в соседней комнате, вскочили от испуга. Прощаясь с женою, Пушкин сказал ей: «Vas en campagne, porte mon deuil pendant deux années, puis remaries-toi, mais pas avec un chenapan». Диван, на котором лежал умиравший Пушкин, было отгорожен от двери книжными полками. Войдя в комнату, сквозь промежутки полок и книг можно было видеть страдальца. Тут стояла княгиня Вяземская в самые минуты последних его вздохов. Даль сидел у дивана, кто-то ещё был в комнате. Княгиня говорит, что нельзя забыть божественного спокойствия, разлившегося по лицу Пушкина, того спокойствия, о котором пишет Жуковский.

На одном вечере Геккерн, по обыкновению, сидел подле Пушкиной и забавлял её собою. Вдруг муж, издали следивший за ними, заметил, что она вздрогнула. Он немедленно увёз её домой и дорогою узнал от неё, что Геккерн, говоря о том, что у него был мозольный оператор, тот самый, который обрезывал мозоли Наталье Николаевне, прибавил: «Il m’a dit que le cor de madame Pouchkine est plus beau que le mien». Пушкин сам передавал об этой наглости княгине Вяземской.

Пушкина чувствовала к Геккерну род признательности за то, что он постоянно занимал её и старался быть ей приятным.

На вынос тела из дому в церковь H. Н. Пушкина не явилась от истомления и от того, что не хотела показываться жандармам.

Пушкин не любил стоять рядом со своею женою и шутя говаривал, что ему подле неё быть унизительно: так мал был он в сравнении с нею ростом.

Жену свою Пушкин иногда звал: моя косая Мадонна. У неё глаза были несколько вкось. Пушкин восхищался природным здравым её смыслом. Она тоже любила его действительно. Княгиня Вяземская не может забыть её страданий в предсмертные дни её мужа. Конвульсии гибкой станом женщины были таковы, что ноги её доходили до головы. Судороги в ногах долго продолжались у неё и после, начинаясь обыкновенно в 11 часов вечера.

Venez m’aider à faire respecter l’appartement d’une veuve. Эти слова графиня Юлия Строганова повторяла неоднократно и даже написала о том мужу в записке, отправленной в III-е Отделение, где тот находился по распоряжениям о похоронах. Пушкина хоронили на счёт графа Г. А. Строганова. Митрополит Серафим, по чьим-то внушениям, делал разные затруднения.

Старик барон Геккерн был известен распутством. Он окружал себя молодыми людьми наглого разврата и охотниками до любовных сплетен и всяческих интриг по этой части; в числе их находились князь Пётр Долгоруков и граф Л. С<оллогуб>.

Накануне дуэли был раут у графини Разумовской. Кто-то говорит Вяземскому: «Пойдите, посмотрите, Пушкин о чём-то объясняется с Даршиаком; тут что-нибудь недоброе». Вяземский направился в ту сторону, где были Пушкин и Даршиак; но у них разговор прекратился.

Княгине Вяземской говорили, что отец и мать Геккерна жили в Страсбурге вполне согласно и никакого не было подозрения, чтобы молодой Геккерн был чей-нибудь незаконный сын. Один из чиновников голландского посольства Геверс открыто говорил, что посланник их лжёт, давая в обществе знать, будто молодой человек его незаконный сын.

Пушкин говаривал, что, как скоро ему понравится женщина, то, уходя или уезжая от неё, он долго продолжает быть мысленно с нею и в воображении увозит её с собою, сажает её в экипаж, предупреждает, что в таком-то месте будет толчок, одевает ей плечи, целует у неё руку и пр. Однажды княгиня Вяземская, посылая к нему слугу, велела спросить, с кем он тот день уезжает. «Скажи, что сам-третий»,— отвечал Пушкин. — Услыхав этот ответ, «третьею верно ты»,— заметил князь Вяземский своей жене.

Поэт с радостным нетерпением подъезжал в ямщицком тарантасе к крыльцу Остафьевского дома. «Ну, барин, вот и Остафьево»,— оборачиваясь сказал ямщик. Перед крыльцом стояла мужицкая телега, мешавшая подъехать, и лакей, выбежавший на крыльцо встречать поэта, начал, ругаясь, гнать мужика от подъезда. Тогда радостно взволнованный Пушкин, привскочив на сиденьи, замахал на лакея руками, крича: «Остафьево, Остафьево!» (Оставь его, оставь его!)

 

Примечания

«РА». 1888. № 7. С. 305—312.

Принадлежавшие к числу ближайших друзей Пушкина П. А. и В. Ф. Вяземские были для Бартенева одним из важнейших источников сведений о поэте в разные периоды его жизни. 

 

В 1833 г. П. В. Нащокин приехал в Петербург и остановился в гостинице. Это было 29 (?) июня, в день Петра и Павла. Съехалось несколько знакомых, в том числе и Пушкин. Общая радость, весёлый говор, шутки, воспоминания о прошлом, хохот. Между тем, со двора, куда номер выходил окнами, раздавался ещё более громкий хохот и крик, мешавший весёлости друзей: это шумели полупьяные каменщики, которые сидели на кирпичах около ведра водки и деревянной чашки с закускою. Больше всех горланил какой-то лысый мужик с рыжими волосами. Пушкин подошёл к окну, прилёг грудью на подоконник, сразу заметил крикуна и, повернув голову к нам, сказал:— Тот рыжий, должно быть, именинник?— Тут, оборотись на двор, он крикнул:— Пётр!— Что, барин? — С ангелом!— Спасибо, господин. — Павел!— крикнул он опять и, обернувшись в комнату, прибавил:— В такой куче и Павел найдётся!— Павел ушёл.— Куда? Зачем?— В кабак… всё вышло. Да постой, барин: скажи, почем ты меня знаешь?— Я и старушку матушку твою знаю.— Ой? А батка-то помер? (Очень вероятно у такого лысого.)— Давно, царство ему небесное! Братцы, выпьемте за покойного родителя!

В это время входит на двор мужик со штофом водки. Пушкин, увидев его раньше, закричал:— Павел! С ангелом! Да неси скорее!

Павел, влезая на камни, не сводит глаз с человека, назвавшего его по имени. Другие, объясняя ему, пьют, а рыжий не отстаёт от словоохотного барина:— Так, стало, и деревню нашу знаешь?— Ещё бы не знать! Ведь она близ реки. (Какая же деревня без реки?)— Там, у самой речки.— А ваша-то изба, почитай, крайняя?— Третья от края. А чудной ты, барин. Уж поясни, сделай милость, не святым же духом всю подноготную знаешь?—

— Очень просто: мы с вашим барином на лодке уток стреляли, вдруг — гроза, дождь, мы и зашли в избу, к твоей старухе… — Так… теперь смекаю…— А вот мать жаловалась на тебя: мало денег высылаешь.

— Грешен, грешен!.. да вот всё на проклятое-то выходит,— сказал мужик, указывая на стакан, из которого выпил залпом, и прокричал: «Здравствуй, добрый барин!»

 

Примечания

«РА». 1899. № 6. С. 348—349. 

 

(Записано со слов В. П. Горчакова 16 июня 1861 г., в Москве, в Грузинах, в д. Мошкова.)

Командиром 16-й пехотной дивизии 6-го корпуса 2-й армии был М. Ф. Орлов. У него начальника штаба не было. Штаб состоял из адъютанта Калакуцкого и дивизионного квартирмейстера В. П. Горчакова.

В половине 1821 г. М. Ф. Орлов приехал назад в Кишинёв с молодою женою Екатериной Николаевной, урождённой Раевской. Пушкин необыкновенно уважал её, но с самим Орловым он не чинился и валялся у него на диванах в бархатных шароварах. Орлов улыбался и раз сказал ему известные стихи:

— Эка важность сапоги!— возразил Пушкин,— у слона ещё больше должны быть сапоги.

Орлов говорил ему ты, Пушкин ему вы.

Об этих шароварах замечала и жена Крупянского. «Скажите Пушкину, как ему не жарко ходить в бархате».— «Она, видно, не понимает,— вывёртывался Пушкин,— что бархат делается из шёлку, а шёлк холодит».

Екатерина Христофоровна Крупянская, из славного царского рода Комненов, воспитывалась в Смольном монастыре и совсем обрусела. Пушкин с Горчаковым любили ходить к ней, потому что им надоедали плацинды и каймаки других кишинёвских хлебосолов, а у Крупянской подавался русский хороший обед. Пушкин, бывало, нарисует Крупянскую — похожа; расчертит ей вокруг волоса, выйдет сам он, потом на эту же самую голову накинет карандашом чепчик — опять Крупянская.

Пушкин и после землетрясения (за обедом у М. Ф. Орлова попадали бутылки со стола), повредившего дом Донича и заставившего Инзова перебраться в другое место, продолжал жить в том же нижнем этаже. С ним был его крепостной лакей, очень верный и преданный малый, Никита.

Одно какое-то шуточное стихотворение начиналось:

т. е. надо идти к обедне.

У Пушкина сберегалось несколько золотых, которые он считал своею обязанностью не тратить, и лучше занимал, а не разменивал этих золотых. Книги Пушкин брал у Орлова, у Пущина и особенно у штаб-офицера И. П. Липранди, имевшего отличную библиотеку. Пушкин много и часто беседовал с ним. От него слышал он рассказ «Выстрел». О Кирджали рассказывал Пушкину М. И. Лекс, управляющий канцеляриею Инзова. 

 

Примечания

Записано со слов В. П. Горчакова 16 июня 1861 г. в Москве, в Грузинах, в доме Мошкова.

«РА». 1900. № 3. С. 403.

Описываемые события относятся к 1812—1822 гг. Ср.: «Пушкин в Южной России». 

 

Отставной генерал от кавалерии Андрей Александрович Куцинский в 1824 году молодым корнетом находился в Могилёве (на Днепре) в учебном эскадроне. 4 августа он и товарищи его до поздней ночи читали только что тогда вышедший «Бахчисарайский фонтан», восхищались им, говорили о Пушкине, выражали друг другу желание его увидать, завидовали какому-то Иванову, который как лицеист может видаться с поэтом.

На другое утро Куцинский вышел гулять и видит: по улице расхаживает кто-то в виде кучеренка, в русской рубашке, высоких сапогах и ермолке, а поверх всего военная шинель. Появление незнакомца возбудило любопытство. Стали говорить, что этот прохожий, должно быть, сумасшедший. Чтобы узнать, кто он, Куцинский отправился на почтовую станцию и в книге с подорожными прочёл: Коллежский секретарь Александр Пушкин. В подорожной исчислены были города, через которые ему следовать. С ним ехал слуга, одетый татарчонком.

В восторге Куцинский бежит к Пушкину, рекомендуется и просит сделать ему честь откушать у него чаю, прямо объявляя ему, что он и его товарищи зачитываются «Бахчисарайским фонтаном». Пушкин очень доволен и замечает, что в печатном тексте один стих не так, а надо:

Куцинский побежал к товарищам вперёд и объявил, что сейчас будет Пушкин. Те подумали, что это граф Владимир Иванович Пушкин, и удивились восторженности вестника. Но имя поэта Пушкина наэлектризовало молодых людей. Очутился ром, Пушкин был очень любезен и, между прочим, расспрашивал Куцинского о военной службе и о том, сколько должно быть в России денщиков. Тот стал ему пересчитывать, по скольку денщиков имеет право держать у себя каждое начальственное лицо. Выходило до 100 тысяч, если строго считать по военному положению.— Сто тысяч загубленного народа, который должен сапоги чистить!— восклицал и горячился Пушкин. Воронцова он поносил и упомянул, между прочим, что отец его просил Государя о помиловании его, представляя, что другой сын у него выгнан из учебного заведения, так что всё утешение остаётся в старшем.

Затем молодые люди повели Пушкина в гостиницу, где полилось шампанское. Пушкин предлагал было карты, но игра почему-то не состоялась. «Вы не думайте, чтобы я не мог играть,— говорил он,— у меня вот сколько денег». И он показывал большой пук ассигнаций.

Записано в Варшаве 14 августа 1873 года со

слов А. А. Куцинского.

 

Примечания

«РА». 1900. № 3. С. 449—450.

Пушкин проезжал через Могилёв в 1824 г., 6 августа.

Рассказ Куцинского подтверждается и воспоминаниями другого офицера, А. П. Распопова (Русская старина. 1876. Февр. С. 484—467).