Утром следующего дня я изо всех сил старалась выплыть из окутавшего меня глубокого сна. И вдруг поняла, что звук, который назойливо бился где-то рядом, – это телефонный звонок. Маркоса уже не было на его стороне кровати, и шум льющейся воды подсказывал, где он сейчас находится. Я сделала над собой героическое усилие, сняла трубку и услышала голос Марины:
– Петра, я звоню, чтобы сказать, что сегодня у меня день рождения и ты можешь меня поздравить.
Стряхивая с себя последние ошметки сна, я попыталась превратить свой хриплый голос в счастливое щебетанье:
– Марина, как чудесно! Поздравляю тебя, тысячу раз поздравляю! Тебе ведь исполнилось восемь, да?
– Девять, – коротко поправила она, и в тоне ее я почувствовала справедливейшее разочарование.
– Ой, ну конечно же девять! Где у меня только голова! Прости, я только что проснулась и еще не до конца включила мозги. Ты придешь к нам сегодня ужинать?
– Нет, мама не разрешает. Мы устроим ужин у нас дома, и в гости придут все мои двоюродные братья и сестры.
– Думаю, все получится очень хорошо.
– А папа отпросил меня в школе, чтобы я могла в два с ним пообедать. Он тебе не говорил?
– Нет, вчера я пришла такая усталая, что мы с ним даже не смогли ничего обсудить. Я сейчас занята очень сложным делом, и оно отнимает много времени.
– Значит, ты не пообедаешь с нами?
– Сейчас ничего не могу обещать тебе наверняка, Марина, зато обещаю, что сделаю все, что от меня зависит, честно.
– Ну, ладно, – пробормотала она, и на сей раз голос ее представлял собой коктейль из разочарования и сомнения.
– Позвать к телефону папу? Кажется, он уже принял душ.
Я окунулась в облака пара, заполнившие ванную комнату, и увидела, что Маркос вытирается.
– Твоя дочка. Она позвонила, чтобы мы ее поздравили.
Он вернулся в спальню с улыбкой на лице. А я отправилась в ванную.
За завтраком мы обсуждали звонок Марины.
– Ты уже купил ей подарок? – поинтересовалась я.
– Нет еще.
– А что ты ей хочешь подарить?
– Пока не знаю, что-нибудь дорогое. Сама знаешь, что мы, разведенные отцы, всегда должны делать своим детям дорогие подарки. А ты сумеешь на какое-то время освободиться и пообедать с нами?
– Обязательно постараюсь.
– Она была бы очень рада, да и я тоже: мне невесело обедать с детьми одному – это ведь как лишнее напоминание о том, что я их покинул.
Я смотрела на него, пока он намазывал свой тост маслом. С той стороны до меня долетал лимонный запах одеколона, которым он всегда пользовался.
– Что-то ты сегодня то и дело скатываешься на темы разводов.
– Я напишу книгу полезных советов – “Разведенный отец. Фокусы и рецепты”.
– И ведь может получиться бестселлер.
– Если хочешь поучаствовать, напиши раздел про мачех.
– Нет, я напишу свою собственную книгу – “Женщина-полицейский, уволенная с работы. Учебник выживания”. Все, бегу. Уже страшно поздно.
Ведя машину, я думала о Марине. Сама того не ведая, бедная девочка снова оказывала на меня давление. Любая ласка, даже самая мимолетная, порождает в том, кто ее получает, чувство должника, и объясняется это исключительно тем, что мы не хотим рушить тот положительный образ, который сложился в голове любящего нас человека. Наверное, единственный способ жить абсолютно свободно и независимо – это жить без всяких привязанностей.
Гарсон уже ждал меня в комиссариате, потому что, как и всегда, явился туда раньше, чем я. Он успел провернуть массу дел и сразу же сообщил мне, что связался с Росарио Сигуан и они условились о времени и месте допроса. На сей раз она явится на нашу территорию. Гарсон принял такое решение из весьма простых соображений: роскошная обстановка ее жилища не должна влиять на нас, а значит, и на ход допроса. Гарсон предложил ей самой выбрать время, и они остановились на двенадцати часах. Он хотел, чтобы Росарио ни в чем не чувствовала принуждения и чтобы беседа получилась как можно более естественной. Меня двенадцать тоже устраивали, но я тотчас стала прикидывать, успею ли пообедать вместе с Маркосом и Мариной. Я не ожидала каких-то великих открытий от допроса младшей дочери Сигуана, поэтому про себя решила закончить беседу не позднее половины второго. Тогда к двум я смогу подъехать в ресторан, а за утро, до двенадцати, составлю отчеты, которые потребовал судья. Этим я и занялась.
В одиннадцать, вместо того чтобы пойти выпить кофе с Гарсоном, я рванула в ближайший универмаг, чтобы выбрать подарок Марине. Правда, оказалось, что я ничего не смыслю в подарках для детей, поэтому как зомби бродила по разным отделам с игрушками и все никак не могла ни на чем остановиться. В конце концов я склонилась к самому надежному варианту и пошла в секцию книг и канцтоваров. И сразу же увидела фантастический пенал с цветными карандашами, который охотно купила бы и себе самой. К пеналу я добавила книгу из серии сказок разных народов, разделенной по странам. Начинали серию японские сказки, которые с детства запомнились мне какой-то особой кровожадностью. Уже двигаясь к выходу, я заметила на полках для взрослых биографию Айседоры Дункан “Предвестница современного танца”. Почему бы и нет? Мне всегда казалось полной глупостью, когда уже подрастающих детей кормят специально для них изготовленной духовной жвачкой. И я купила книгу.
В комиссариат я вернулась, неся в руках кучу пакетов. К сожалению, утром мне не пришло в голову поинтересоваться астрологическим прогнозом для себя на этот день. Сделай я это, предупреждение о грядущей опасности заставило бы меня как можно незаметнее проскользнуть в свой кабинет. А теперь я, разумеется, столкнулась в коридоре с комиссаром Коронасом.
– Петра, что я вижу? Вы, судя по всему, решили прогуляться по магазинам! Рад за вас! Жаль только, что отчеты, которые требует судья Муро, вот уже неделю лежат без движения.
– Я как раз только этим все утро и занималась… Просто сегодня день рождения моей падчерицы и…
Он глянул мимо меня и удалился, ворчливо приговаривая:
– Чтобы до конца дня все отчеты лежали у меня на столе. Понятно?
– Понятно, все будет сделано, – прошептала я и едва слышно чертыхнулась, проклиная свою судьбу.
Росарио Сигуан явилась ровно в двенадцать – в сопровождении мужа. Мы пригласили ее пройти в мой кабинет, и тут она заявила, что хотела бы, чтобы муж все время находился рядом с ней. Для нас эта просьба была неожиданностью, и мы не сразу нашлись с ответом. Гарсон глянул на меня, вопросительно приподняв бровь, а я отрицательно покачала головой. Результат моего отказа сразу же отразился на состоянии свидетельницы: ее и без того хрупкое и невесомое тело стало еще более жалким. Взгляд у Росарио стал глубоким и испуганным, и смотрела она на нас так, словно мы могли в любой момент наброситься на нее. Она села на самый краешек стула. Вид у нее был такой беззащитный и взвинченный, что я спросила себя, как такому существу вообще удается жить среди людей. Я заговорила мягким голосом, стараясь не напугать ее еще больше:
– Росарио, я не знаю, говорил ли вам кто-нибудь, что в деле об убийстве вашего отца есть новости.
Она не проронила ни звука, глядела в пол и боялась даже шелохнуться, так что казалось, будто ей хочется раствориться в воздухе. Не меняя тона, я продолжила более настойчиво:
– Наверное, что-то вам рассказала ваша сестра Нурия, правда ведь?
– Нет, – ответила она совсем тихо. – Мне об этом рассказала сестра Элиса.
– Та, что живет в Соединенных Штатах?
– Мы иногда переписываемся по электронной почте.
– А я и не думала, что она настолько в курсе здешних дел.
– Ей обо всем сообщает сестра Нурия.
– А вам – нет?
– Она боится, что любая новость об отце сильно подействует на меня. Она знает, что я очень любила его и очень тяжело переживала его смерть.
– А ваша сестра Элиса ничего такого не боится?
– Элиса, она более прагматичная, – ответила Росарио едва слышно.
– А вы не могли бы говорить чуточку погромче? – вежливо спросил Гарсон.
– Хорошо, – произнесла она на этот раз слишком громко.
– Вы плохо себя чувствуете, Росарио? – спросила я. Она помотала головой, и я продолжила задавать вопросы:
– Вы часто видитесь с вашей сестрой Нурией?
– Не очень.
– Почему?
– И у нее, и у меня много работы, но иногда мы вместе пьем кофе.
– Но вы не поссорились, не было между вами никакой размолвки?
– Никакой размолвки. Все в порядке.
– А теперь переменим тему. Вспомните время перед смертью вашего отца – у вас не было впечатления, что дела его идут неважно? Если вы сильно любили отца, вы, думаю, всегда были в курсе ситуации на фабрике, замечали перемены в его настроении.
– Папа, то есть мой отец, хотел закрыть фабрику, потому что устал.
– А разве он хотел закрыть ее не потому, что там возникли финансовые проблемы?
– Нет, на фабрике все шло хорошо, но он устал.
– А вам, трем сестрам, ни разу не пришло в голову, что вы могли бы унаследовать действующую фабрику?
– Отец хотел закрыть ее.
– А ваши сестры не были против?
– Не знаю.
– Не знаете?
– Я никогда не интересовалась фабрикой. Это была работа отца – вот и все.
– А ваши сестры тоже не интересовались такими вещами?
– Сестры иногда говорили про это, но ведь они старше меня…
Выражение совершенной растерянности на ее детском лице никак нельзя было счесть притворным, и за ним отнюдь не крылось желание скинуть с себя любую ответственность. Ее простодушие и беспомощность были, насколько можно было судить, естественными и должны были вроде бы пробудить сострадание; я, однако, чувствовала, как во мне поднимается раздражение. И откуда только берутся такие тихони и скромницы? И как ей удавалось жить, целиком отрешившись от действительности? “Это была работа моего отца”. “Я очень любила отца…” С каким удовольствием я тряхнула бы ее пару раз, как трясут дерево, чтобы с него упали спелые плоды! И я решила позволить себе хотя бы один более сильный натиск.
– Росарио, сколько вам лет?
– Тридцать пять.
– А вам не кажется, что выглядит маловероятным, чтобы в вашем возрасте вы ничего ни о чем не знали и ничем не интересовались?
Слова мои вызвали у нее шок, и больше всего они поразили Гарсона. Он смотрел на меня так, словно я зубами разорвала на части маленькую птичку. Мгновение спустя Росарио заплакала, но не тихо и обиженно, а с громкими всхлипами и рыданиями, которые вспороли тишину кабинета словно тревожная сирена. И тут же резко распахнулась дверь, и мы увидели, как дежурный полицейский преграждает дорогу взбешенному мужчине, который пытается полицейского оттолкнуть. Гарсон крикнул:
– Какого черта там происходит?
Полицейский, удерживая мужчину за плечи, ответил прерывистым от натуги голосом:
– Это ее муж, он хочет войти!
– Пропустите его! – приказала я.
Мужчина, который был значительно старше Росарио, кинулся в кабинет, обнял жену и стал что-то нашептывать ей на ухо. Затем с ненавистью посмотрел на меня и спросил:
– Что вы ей сделали?
– Задали несколько вопросов, – ответила я, стараясь держать себя в руках, – и ни один из них не предполагал подобной реакции.
Он, казалось, успокоился. Поцеловал жену и сказал мне тоном, в котором не осталось никакой агрессивности:
– Мы могли бы поговорить с вами несколько минут наедине?
– Мой коллега тоже занимается этим делом.
– Я имею в виду мою супругу. Позвольте ей ненадолго выйти, чтобы успокоиться.
Я кивнула. А он, используя самые ласковые слова, попросил Росарио выйти из кабинета и подождать его снаружи. Когда она вышла, он провел руками по своим жидким волосам, потом по лицу, словно пытаясь стереть следы обуявшего его душевного волнения и заменить более спокойным выражением.
– Простите, что я так сюда ворвался, но когда я услышал плач Росарио, меня это страшно встревожило.
– Тревожиться тут не из-за чего, у нас людей не терзают. Просто ваша жена вдруг повела себя совершенно непредсказуемым образом.
– Я знаю, инспектор, знаю. Росарио, она особенная, очень восприимчивая, очень хрупкая. Поэтому я и хотел присутствовать при вашем разговоре. На самом деле она абсолютно ничего не знает об убийстве отца, потому что мы всегда старались, насколько возможно, оградить ее от любых неприятностей.
– А разве остальные знают что-то, что неизвестно ей?
– Нет, нет, инспектор! Никто из нас ничего не знает, я только хочу сказать, что в семье с ней всегда старались поменьше говорить на эту тему.
– Понятно.
– А что, у нее не все дома? – спросил Гарсон, употребив эвфемизм, прозвучавший в тысячу раз хуже, чем термин, которого он хотел избежать.
Мужчина резко повернулся, словно его укусил скорпион.
– Нет, она, разумеется, абсолютно нормальна, и это очень умная женщина! Дело исключительно в том, что она склонна к депрессиям, психологическое равновесие у нее очень шаткое… Она регулярно посещает психиатра, и лекарства, которые он прописывает, помогают ей жить обычной жизнью. Надо только иметь в виду, что с сильными эмоциями она справляется плохо.
– И она может работать?
– Да, она преподает в детском приюте. Росарио не получает за это никакого жалованья, но работает великолепно. Всю себя отдает несчастным детям, и они ее обожают. И я… – он понизил голос, – я тоже ее обожаю.
В комнате повисло тягостное молчание. Затем он продолжил совсем уже доверительным тоном:
– Мы с женой очень счастливы вместе. Я стараюсь уберечь ее от всяких переживаний, а она дарит мне свою молодость.
– А сами вы чем занимаетесь?
– Я врач, педиатр. Зовут меня Роберто Кортес. Если вы хотите продолжить допрос Росарио, позвольте мне остаться с ней. Она будет чувствовать себя спокойнее и ответит на ваши вопросы.
– Думаю, в этом нет никакой необходимости, сеньор Кортес. А скажите, как давно ваша жена страдает склонностью к депрессиям?
– С ранней юности. Когда мы с ней познакомились, у нее это уже было. Однако, когда мы поженились, ей стало гораздо лучше. Мы добились того, чтобы в нашем доме царила очень спокойная обстановка.
– А в их семье спокойствия не было?
– Знаете, инспектор, мне трудно ответить на ваш вопрос. Я очень редко бывал в доме ее родителей, а сама Росарио никогда ни о чем таком не упоминала. Тем не менее легко догадаться, что моя жена пережила в родительском доме тяжелые часы: смерть матери, трудный характер отца, всякого рода неурядицы на фабрике… На мой взгляд, все это не пошло ей на пользу.
Когда мы отпустили Кортеса, я погрузилась в размышления: с одной стороны, меня мучили сомнения, с другой – я была до глубины души поражена услышанным. В чувство меня привел Гарсон, который заявил громоподобным голосом, где не было и тени сомнения:
– Ни вот настолько не верю этому типу!
– А почему, интересно знать?
– Он тут нам рассказал очень красивую историю: любовь, добрые чувства, бескорыстная помощь несчастным деткам… А на самом-то деле этот Кортес ворвался в кабинет как бешеный и увел у нас из-под носа свидетельницу как раз в тот момент, когда воля ее начала слабеть.
– Нет, я бы так однозначно судить не стала. Мне показалось, что он хотел защитить ее не столько от нас, сколько от себя самой. И вот тут-то сразу возникает вопрос: почему? Почему Росарио стала такой, какая она есть?
– Почему-почему! Потому что она совсем чокнутая, вот почему! Ее муж вам об этом прямо сказал! Да и мне тоже так показалось – еще тогда, когда я сам ее допрашивал.
– Ну, Гарсон, вам хоть кол на голове теши, вы свое будете твердить!
– Тут факты, инспектор, факты!
– Но ведь вы, после того как допросили ее в первый раз, и словом не обмолвились о том, что она в столь тяжелом состоянии.
– Тогда не было такого взбрыка, как сегодня. Но, надо сказать, я и не давил на нее, как вы.
– Я?
– Факты, инспектор, факты!
– Не забывайте, что о любых фактах надо думать головой.
– Знаете, а я вообще перестану думать головой, если немедленно чего-нибудь не съем. Глядите, уже половина третьего, а мы из-за всей этой суматохи и не заметили, как время пролетело. Я умираю с голоду.
– Половина третьего? Мне надо бежать, Фермин!
– А со мной не хотите пойти?
– У меня обед с Мариной. У нее сегодня день рождения!
Я взяла такси и, когда мы проезжали мимо кондитерской, попросила водителя остановиться. Я купила там коробку конфет чудовищных размеров, а потом мы поехали в ресторан. Войдя, я увидела, что Маркос с девочкой уже приступили к первому блюду; но спешка моя была вознаграждена: лицо Марины озарила улыбка.
– Видишь, все-таки приехала! – сказала она отцу, из чего сразу стало понятно, как мало он верил моим обещаниям.
Я поцеловала ее, девять раз потянула за уши, как положено делать в дни рождения, и, шлепнувшись на стул, произнесла первое свое слово:
– Пива!
Первый глоток был долгим и неотрывным, словно страстный поцелуй. Потом я передохнула, улыбнулась и попросила, чтобы мне принесли пиццу с грибами.
– Ну и как проходит твой день рождения?
– Хорошо. Мне так много всего надарили!
– А что тебе подарили твои братья?
– Федерико прислал мне рассказ на английском языке. Уго подарил спортивные тапочки, а Тео – майку, на которой написано “НЕТ”.
– Просто “НЕТ” – и все? Это на него очень похоже!
– Он на уроке истории проходил Ганди и говорит, что надо всегда отвечать “нет”, но при этом не сердиться.
– Спаси нас Господи!
– Вот и я сказал то же самое, – отозвался Маркос.
Я вручила все привезенные с собой пакеты, и она начала открывать их один за другим, радостно вскрикивая.
– Конфеты – чтобы ты угостила ими ребят в школе, – поспешно пояснила я, дабы избежать лишних споров.
Марина несколько раз открыла и закрыла пенал, полистала японские сказки, а дойдя до книги про Айседору Дункан, спросила:
– Это кто?
– Она была танцовщицей, но уже умерла. Ее считают зачинательницей современных танцев. Тут описана история ее жизни.
– Это адаптация для детей? – спросил Маркос с заметной тревогой в голосе.
– Нет, – только и сказала я, слегка смутившись. А на моего мужа вдруг напал приступ красноречия:
– Читать биографии всегда очень полезно, и вообще это хорошие книги. Есть много людей, о чьей жизни стоит узнать побольше. Знаешь, как мы поступим, Марина? Пусть эта книга побудет у нас дома, и ты будешь ее читать, когда придешь. Так она тебе не надоест, а если у тебя появятся вопросы, Петра тебе все объяснит.
– Ага, и мама ее не увидит, – добавила девочка, одним ударом разрушив всю дипломатическую конструкцию, возведенную отцом. – Она ведь и так устроила истерику, когда я стала рассказывать про современные танцы, а уж что будет, если она узнает, что Петра подарила мне книгу про ту женщину, которая их придумала?
Мы с Маркосом обменялись ироничными взглядами, как умеют это делать только взрослые люди. Марина все еще находилась под впечатлением разговора про Айседору Дункан. Она шепотом повторила ее имя, а потом спросила:
– А как вы думаете, Уго и Тео знают, кем она была?
– Сомневаюсь, – ответил Маркос.
– Вот здорово! Значит, я им отомщу! Когда они изучали Ганди, я спросила, кто это такой, а они сказали: один тип, которых ходил в подштанниках. Я рассердилась. Потом поискала в интернете, но не слишком хорошо поняла, что этот Ганди сделал, хотя он уж точно ни в каких подштанниках не ходил.
– Понимаешь… – перебил ее отец и дальше заговорил примиряющим тоном: – Ганди был индийцем и носил традиционный индийский костюм – а брюки у них такие, что их можно принять за то, что мы называем подштанниками.
Разочарование немедленно перешло у Марины в уверенность:
– Ага, значит, в подштанниках он все-таки не ходил.
– Конечно же нет.
– А что тебе подарил папа? – поинтересовалась я, стараясь перевести разговор на другую тему.
– Белый спортивный костюм, очень красивый.
– Гениальный подарок! – воскликнула я, искренне восхитившись выбором столь нейтральной вещи, которая заведомо не могла вызвать никаких конфликтов.
Но тут уже и время стало поджимать. На десерт мы съели по куску тирамису, потом отвезли Марину в школу. Потом Маркос доставил меня в комиссариат. Прежде чем я вышла из машины, он сказал:
– Надеюсь, у Марины хватит здравого смысла, чтобы правильно понять книгу, которую ты ей подарила.
– Входя в роль отца, ты сразу становишься жутким пуританином, – парировала я.
Весь остаток дня я потратила на составление отчетов, но меня страшно клонило в сон. Чтобы побороть сонливость, я то и дело вставала из-за стола, совершала прогулки до кофейной машины и обратно, а сидя на стуле, тысячу раз меняла позу… Я бы с удовольствием улеглась прямо на пол и свернулась там клубочком, лишь бы хоть немного вздремнуть. Пришла в себя я только тогда, когда дело дошло до итогов допроса Росарио Сигуан. Тут меня опять одолели сомнения. Что же за семья у них была? Ни одна из трех дочерей не выглядит вполне нормальной. Старшая – глыба льда, да к тому же впуталась в грязные аферы. Средняя бежит на другой конец света – лишь бы быть подальше от ненавистного отца. Младшая психологически не способна вести нормальную жизнь. И вместе с тем у их семьи было все, что традиционно принято связывать со счастьем: деньги, образование, устоявшиеся привычки, полное сращение с обществом… Что же тогда порождало эти отклонения от нормы: деспотизм отца, покорность матери или то, что старший Сигуан пользовался услугами проституток? Неужели на дочерей так сильно подействовало отцовское поведение? Неужели этот чертов Фрейд был до такой степени прав? В тот же миг в голове моей сверкнуло воспоминание о моей падчерице. А вдруг, прочитав книгу про Айседору, она слетит с катушек и навоображает себе бог знает какие чувства и страсти? А вдруг это окажет вредное влияние на ее воспитание? И тогда виновата во всем окажусь я, и мать Марины вечно будет гоняться за мной с бейсбольной битой, чтобы наказать по заслугам? К черту! – подумала я. Да, я обязана вести себя правильно с детьми Маркоса, но для меня это – непосильный груз. Нет, десять заповедей, которые я в глубине души скорее презирала, ханжой меня не сделают! Теперь моя совесть была спокойна.
Я глянула на экран компьютера. Курсор требовал продолжения – новых и новых сведений, в то время как мысли мои улетели далеко от работы, в область личной жизни. Я почувствовала, что не в состоянии заниматься отчетами, уж лучше я зав тра продолжу описывать это несчастное создание – Росарио Сигуан.
Домой я приехала совершенно измотанная. Я помнила, что Маркос предупреждал: сегодня вечером он должен с кем-то ужинать в ресторане. Я не слишком об этом пожалела, поскольку моим единственным желанием по-прежнему был сон. Я взяла книгу, которую уже начала читать, и легла в постель. Прикосновение мягких простыней дало мне на краткий миг ощущение невыразимого счастья. Сейчас никто ничего от меня не требовал, ни один человек не думал обо мне, я не была обязана что-то где-то делать. Наверное, аскетам было ужасно трудно жить в пустыне и под палящим солнцем питаться сырыми насекомыми, зато никто не мог лишить их счастья одиноких ночей, когда они лежали в своих пещерах…
После получасового чтения я чувствовала себя настолько расслабленной, что книга стала падать у меня из рук. И тут, словно бы судьба играла с моими мыслями, издеваясь над ними, зазвонил мобильник. Я глянула на экран – это был Абате.
– Петра, прости, что я звоню тебе ночью, но у меня для тебя хорошая новость.
– Давай выкладывай, – сказала я, тотчас проснувшись.
– Группа Торризи наконец сумела определить, кому посылала свои мэйлы Нурия Сигуан. Эти люди уже задержаны: это самая настоящая каморра.
– Продолжай.
– Завтра мы получим санкции у судьи Чезаре Боно и начнем их допрашивать.
– Отличная новость! Вряд ли мне теперь удастся заснуть.
– Ты была уже в постели?
– Да.
– Одна?
– Да, – ответила я на этот раз гораздо суше.
– Я словно вижу тебя сейчас, – сказал он мечтательно, и это только усилило мою досаду. – Петра, я хотел бы, чтобы ты знала: я много думал о тебе и о том, что между нами произошло.
– Маурицио, – перебила я его, – знаешь, что мне больше всего нравилось в том, что между нами произошло? Что ты, как мне показалось, тотчас, раз и навсегда, об этом забыл.
– Нет, ничего подобного.
– Ну, значит, мне нравилось, как великолепно ты сумел изобразить, что обо всем забыл.
– Разве мы можем отрицать реальность?
– Да, когда она мало что для нас значит.
Я услышала, как он рассмеялся, а потом сказал как-то по-особому весело и насмешливо:
– Brava! Ma… dura comme una pietra!
– Buona notte, caro amico, ciao.
Я дала отбой и, хотя в это трудно поверить, через пять минут заснула непробудным сном, потому что теперь совесть моя была защищена более крепкой броней, чем машина гангстера.